СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

РИКОРД П. И.

ОСВОБОЖДЕНИЕ КАПИТАНА ГОЛОВНИНА ИЗ ЯПОНСКОГО ПЛЕНА

(Продолжение)

(Продолжение. См. “Сын Отечества”, ч. 22, № 21, стр. 41-56; ч. 24, № 35, стр. 80-90; ч. 24, № 37, стр. 159-171)

“Такатая-Кахи на другой день возвратился к нам на шлюп прежним порядком, я переодевшись в каюте опять в церемониальное платье, начал разговор от имени двух начальников, которые просили узнать от меня, не нуждается ли В чем-нибудь экипаж российского корабля; я сам корабль не требует ли, как им сделалось известным, от Продолжительного из Охотска в позднее Время года плавания, исправления? На этот пункт ответствовано от меня было одной благодарности, и что кроме свежей рыбы, воды и зелени, (и то если имеется здесь в изобилии) ни в чем не имеем нужды, [200] и корабль исправления не требует. Потом сказал он мне, что он с должными по своим обычаям обрядами вручил письмо Охотского командира двум начальникам, которые, по особой к нему доверенности, обнаружили ему свои мысли, что сделанные в оном письме объяснения полны и весьма удовлетворительны, а предложение мое иметь с ними свидание для вручения письма Иркутского губернатора, принято с величайшей радостью, и что теперь он прислан условиться со мною о церемониальных обрядах, при моем с ними свидании: во-первых о почетной страже. — Я объявил, что буду иметь при себе 10 человек с ружьями, кои выйдут на берег с флагами: военным и белым переговорным, несомыми двумя унтер-офицерами, офицеров не более двух и переводчика с японского языка; ехать же на берег я соглашаюсь в предлагаемой от начальников губернаторской парадной шлюпке; в дом, где назначено иметь свидание, после взаимных приветствий, которые с моей стороны будут состоять [201] по нашему известному ему европейскому обычаю в одних поклонах, внесутся для меня кресло, а для офицеров позади меня стулья на коих мы должны будем сидеть; при начинании разговоров от меня или японских начальников, я буду в знак особой почтительной к особам сим внимательности, вставать и потом по-прежнему садиться на свое место. — На все сии требования Такатая-Кахи объявил свое мнение, что они без всяких затруднений начальниками признаются приличными, кроме ружей, ибо, говорил он, нет у нас примера, чтоб иностранной земли посланники, приезжавшие к нам для объяснения какого-нибудь дела, допускаемы были при церемониальном свидании со своей свитой вооруженные всеми военными орудиями; довольно будет для вас чести, в сравнении других европейских послов, бывающих у нас в Нангасаки, иметь вашей страже одни сабли, а ружья оставить. И так, продолжал он, сделано немаловажное и и наших законах первое еще отступление, что вы с [202] кораблем впущены во внутренность нашей гавани со всеми имеющимися на корабле военными орудиями и порохом, и даже при начавшихся теперь переговорах не отняты у вас способы; ежели бы вы вздумали, поступить с нами неприятельски”. — Убедясь в истине приобретенного нами преимущества, какого, сколь мня из путешествий известно, ни один из европейских кораблей еще не имел, — я охотно готов был уступить в рассуждении ружей, и просил Такатая-Кахи слегка оное право предложить в таком только виде, что без ружей стража не будет воинская, я потому несоответствующая носимому мною званию начальника российского Императорского корабля. “У нас, — сказал я ему, — и ружья имеют право носить одни только военные, подобно как у вас воин носит две сабли, а всякий партикулярный человек одну, и так наши ружья суть не что иное, как другая ваша сабля.” Впрочем я повторил ему мою просьбу, чтоб он в случае возражения со стороны двух начальников, что это может быть противно [203] законам их земли, оставил без внимания и ни малейшего не показывал виду, чтоб отказ в ружьях воспрепятствовал мне исполнить мое намерение съехать для свидания на берег, ежели только на все прочее, как он обнадеживал, начальники будут согласны. Такатая-Кахи записал в книжку весь наш разговор о обрядах свидания, и отправился на берег. В следующий день, в обыкновенное утреннее время, приехал он на шлюп и с веселым видом сказал мне, что два начальника на все согласились, и даже, в ружьях. “Сначала, — говорил он, — они немного призадумались, но не сказали мне ни слова; тогда я взял смелость объяснить им все то, что вы мне говорили о праве ружья в России, и теперь, объявляю вам официально, что завтра оба начальника будут ожидать вас на берегу в приготовленном доме для церемониального свидания, где примут письмо иркутского губернатора. В 12 часов я, по приказанию начальников, приеду за вами, на парадной губернаторской шлюпке. Но вот [204] еще один пункт обряда необъяснен: неужели вы войдете в сапогах в аудиенц-залу, где постланы будут чистые ковры, на коих самые главные начальника будут сидеть на коленях? Войти в сапогах, противно нашим коренным обычаям и почитается величайшей грубостью; вам должно будет в передней комнате скинуть сапоги и войти в одних чулках”. — Такое неожиданное, странное для европейцев требование привело меня в некоторое замешательство; ибо я, при условии о обрядах, не почитал нужным выставить, что мы будем в сапогах, — японцы же, как это у них поступок обыкновенный, простой даже учтивости, как я после узнал от г. капитана Головнина, также не считали важным объясниться. Меня это ввергнуло в великое затруднение. Наконец я сказал Такатаю Кахи, с некоторым движением, что мне ни под каким видом невозможно согласиться на требование, предстать в полной форме со шпагою без сапог. “Знаю, — сказал я, — что в вашей земле всеобщая учтивость [205] скидывать при входе в покои, даже самые простые, свою обувь. Но ты, просвещенный человек, из опытов теперь знаешь, что ваши обряды в многом совсем противоположны европейским: например, у вас все ходят большие в малые без нижнего платья, но в замену такого недостатка, для соблюдения благопристойности, вы носите платье, похожее на наши халаты, — а в таком наряде у нас в Европе сидят только в своих спальнях! Также к в обуви: у вас неучтиво войти в ней в покои, а у нас, не говоря о неучтивости, есть самое величайшее бесчестие, где-нибудь явиться без обуви; ибо одни только государственные преступники ходят без оной закованные в железах. Как же можно мне, представляющему, как тебе известно, в звании моем особое лицо, предстать пред вашими начальниками без обуви?” Такатая-Кахи не знал, что мне на это отвечать, вразумив, что статья, казавшаяся ему не значащей в обрядах, оказывается важной. Тогда придумал я ему сказать, что готов сделать большое со [206] своей стороны снисхождение, дабы только не разрушилось совсем условленное и с обеих сторон желаемое свидание. “У нас есть обычай, продолжал я: когда мы хотим оказать особенное уважение к большому начальнику, то, входя в передние покоя, скидываем сапоги, а надеваем известные тебе башмаки”. Такатая-Кахи приведен был этим в величайшую, радость и сказал: “этого довольно, обряд учтивости без оскорбления с обеих сторон будет сохранен. Башмаки ваши я уподоблю японским получулкам и скажу, что вы согласились скинуть сапоги и войдете в аудиенц-залу в кожаных чулках”. После сего поспешил он уехать на берег, и к немалому моему удивлению под вечер возвратился известить меня, что начальники весьма довольны сделанным с моей стороны снисхождением в рассуждении обуви, ибо ежели б я настоятельно, желал быть в сапогах, тогда, хотя свидание не уничтожилось бы, но начальники не могли бы меня сделать желаемой учтивости, принять меня сидя на коленах; а по европейскому [207] манеру также бы сидели на нарочно сделанных стульях, что в Японии почитается величайшим неуважением и даже грубостью. Потом Такатая-Кахи подал мне рисунок всего приготовляемого в дом при свидании церемониала. Перед домом изображены были солдаты, сидящие на. коленях; в первых покоях нижнего класса чиновники; там должно мне скинуть сапоги, надеть башмаки, ж пройти мимо ряду таких же чиновников, сидящих на коленях. С плана представлена была и аудиенц-зала: в передней стороне назначены места двух главных начальников, с левой стороны досажены переводчики, по правую академики, нарочно приехавшие для сделания своих замечаний о российском военном корабле и отобрания разных о Европе сведений. Посреди залы, против главных начальников, назначено место мне, а позади меня офицерам; страже с ружьями и флагами определено стоять во фрунте перед открытыми дверьми дома. — Устроив таким образом, по взаимном соглашении, все обряды для свидания, Такатая-Кахи, уезжая от нас, повторил, [208] что он, ежели погода позволит, завтра в 12 часов непременно приедет за мною на губернаторской шлюпке. Теперь надлежало мне обратить внимание на участь переводчика Киселева которого нужно мне было с собою взять на берег для переводов. Не безъизвестна мне была строгость японских законов к подданным, принявшим христианскую, веру и вступившим в службу чужей земли. Хотя г. Киселев из приверженности к России в переводимых им письмах и проч. подписывался российским уроженцем от японца; но хорошее его знание японского языка вскоре обнаружило бы его перед хитрыми соотечественниками в настоящей его Японской породе, и тогда последствия для него могли быть самые пагубные. Я призвал его к себе и сказал ему, чтоб он основательно подумал, как ему лучше моего известны законы своей земли, можно ли ему будет, не подвергая себя опасности, ехать со мною на берег. Он отвечал: чего мне бояться? разве вас захватят, тогда и всех; а меня одного не возьмут: я не [209] Японец. Прошу вас взять меня на берег, чтоб я мог исполнить свою должость переводчика. На берегу состоит в переговорах с начальниками важность всего дела, а здесь на Диане в переговорах с Такатая-Кахи я вам мало помогаю. Ежели вы меня на берег не возьмете, то для чего я принимал морские беспокойства?" Видя его желание быть в нашем деле полезным, я с величайшею радосшию объявил ему, чшо в сем случае иметь нам такого верного переводчика весьма важно, только я не хотел поступать против его желания в таком случае, где предстоит какая либо ему опасность. За сим приказал я изготовиться к отъезду еще двум офицерам, также изъявившим желание ехать со мною на берег.

(Окончание впредь.)