Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

СКАЗАНИЕ О ЁСИЦУНЭ

ЁСИЦУНЕ-МОНОГАТАРИ

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

О ТОМ, КАК СУДЬЯ ЁСИЦУНЭ УХОДИЛ НА СЕВЕР

В конце первого месяца второго года Буидзи разнесся слух, что Судья Ёсицунэ укрывается в своем бывшем дворне Хорикава. Говорилось также, что прячется он где-то в предместье Сага, но так или иначе, а многие в столице из-за него пострадали. Тогда Ёсицунэ решил: поскольку из-за него людям выходит беспокойство и кому-то он невольно вредит, надобно уходить в край Осю. И он призвал к себе верных своих воинов, которые до поры отсиживались, кто где сумел. Явились все шестнадцать, никто не изменил.

Ёсицунэ произнес:

— Я решил направиться в Осю. Какой выбрать путь?

Все заговорили разом, потом кто-то сказал:

— По Токайдоской дороге много прославленных мест, вы бы там немного развлеклись. На пути по Тосандо множество узких горных тропинок, в случае опасности трудно уходить. А лучше всего идти по северному берегу до провинции Этидзэн, в бухте Цуруга сесть на судно и доплыть прямо до провинции Дэва.

На том и порешили.

— В каком обличье идти? [207]

Опять заспорили, и Васиноо сказал:

— Если хотите пройти без помех, идите под видом монаха.

На это Ёсицунэ возразил:

— Хотелось бы мне быть монахом! Но в Наре мой друг Кандзюбо не раз и не два увещевал меня принять постриг, а я отказался. Теперь мне некуда деться, и, если слух разойдется, будто я все же постригся, тут срама не оберешься. Нет, что бы там ни было, а я отправлюсь в путь таким, какой есть.

Сказал Катаока:

— Пойдемте хоть под видом заклинателей-ямабуси.

— Да как же это возможно? — произнес Ёсицунэ. — С того самого дня, как мы выйдем из столицы, на пути у нас все время будут храмы и монастыри: сначала гора Хиэй, затем в провинции Этидзэн — Хэйсэндзи, в провинции Kara — Сираяма, в провинции Эттю — Асикура и Имакура, в провинции Этиго — Кугами, в провинции Дэва — Хагуро. Мы будем повсеместно встречаться с другими ямабуси, и везде нас будут расспрашивать о том, что нового в храмах Кацураги и Кимбусэн, а также на священной вершине Сакья-Муни и в других горных обителях, и о том, как поживает такой-то и такой-то...

— Ну, это не так уж трудно, — сказал Бэнкэй. — Все-таки вы обучались в храме Курама, и повадки ямабуси вам известны. Вон и Хитатибо пожил в храме Священного Колодца Миидэра, начнет говорить — не остановишь. Да и сам я с горы Хиэй и кое-что знаю о горных обителях. Так что ответить мы как-нибудь сумеем. Прикинуться ямабуси ничего не стоит, если умеешь читать покаянные молитвы по «Лотосовой сутре» и взывать к Будде согласно сутре «Амида». Решайтесь смело, господин!

— А если нас спросят: «Откуда вы, ямабуси?» Что мы ответим?

— Гавань Наои-но-цу в Этиго как раз на середине дороги Хокурокудо. Если нас спросят по сю сторону, скажем, что мы из храма Хагуро и идем в Кумано. А если спросят по ту сторону, скажем, что мы из Кумано и идем к храму Хагуро.

— А если встретимся с кем-нибудь из храма Хагуро и он спросит, где мы там жили и как нас зовут?

Бэнкэй сказал:

— Когда подвизался я на горе Хиэй, был там один человек из храма Хагуро. Он говорил, что я точь-в-точь [208] похож на некоего монаха по имени Арасануки из тамошней обители Дайкоку. Ну, я и назовусь Арасануки, а Хитатибо будет Тикудзэмбо, мой служка.

Ёсицунэ сказал с сомнением:

— Вы-то оба настоящие монахи, вам даже притворяться не надо. А мы-то каковы будем ямабуси в их черных шапочках токин и грубых плащах судзукакэ, окликающие друг друга именами Катаока, Исэ Сабуро, Васиноо?

— Ну что же, всем дадим монашеские прозвания! — бодро сказал Бэнкэй и тут же напропалую наделил каждого звучным именем.

Так Катаока стал Столичным Господином Кё-но кими, Исэ Сабуро стал Преподобным Господином Дзэндзи-но кими, Кумаи Таро — Господином Цензором Дзибу-но кими. Другим достались имена по названиям провинций — Кадзусабо, Кодзукэбо и все в таком роде.

Судья Ёсицунэ облачился поверх ношеного белого косодэ в широкие жесткие штаны и в короткое дорожное платье цвета хурмы с вышитыми птицами, ветхую шапочку токин он надвинул низко на брови. Имя яге ему теперь было Яматобо. Все остальные нарядились кто во что горазд.

Бэнкэй, который выступал предводителем, надел на себя безупречно белую рубаху дзёэ с короткими рукавами, затянул ноги исчерна-синими ноговицами хабаки и обулся в соломенные сандалии. Штанины хакама он подвязал повыше, на голову щегольски нахлобучил шапочку токин, а к поясу подвесил огромный свой меч «Иватоси» вместе с раковиной хорагаи. Слуга его, ставший при нем послушником, тащил на себе переносный алтарь ои, к ножкам которого была привязана секира с лезвием в восемь сунов, украшенным вырезом в виде кабаньего глаза. Там же был приторочен поперек меч длиной в четыре сяку и пять сунов. Аппарэ, что за великолепный вид был у предводителя!

Всего их было шестнадцать, вассалов и слуг, и было при них десять алтарей он. В один из алтарей уложили святыни. В другой уложили десяток шапок эбоси, кафтанов и штанов хакама. В остальные уложили панцири и прочие доспехи. На том приготовления к пути окончились.

Все это делалось в конце первого месяца, а второго числа второго месяца Ёсицунэ назначил выступление на следующий день. И он сказал: [209] — Мы все готовы к походу, но есть дела, не решивши которые мне было бы грустно оставить столицу. Живет некто близ перекрестка Первого проспекта и улицы Имадэгава, и из многих, кого я любил, ее лишь одну обещал я взять с собою в далекий путь. Горько мне было бы уйти без нее, даже не оповестив, И очень хотелось бы мне взять с собою ее.

Катаока и Бэнкэй возразили:

— Все, кого вы берете с собой, находятся здесь. Кто же это на улице Имадэгава? Уж не супруга ли ваша?

Ёсицунэ не ответил и погрузился в молчание. Тогда сказал Бэнкэй:

— Но как возможно притворяться ямабуси, если идти с женщиной у всех на виду? Кто же поверит тогда, что мы — отшельники? И потом: если за нами погонятся враги? Похвально ли будет бросить женщину одну брести по дорогам?

Но, подумавши, он с жалостью вспомнил: была ведь эта женщина дочерью министра Коги и лишилась отца в возрасте девяти лет. Когда ей исполнилось тринадцать, умерла ее родительница, и никого у нее не осталось близких, кроме опекуна по имени Дзюро Гон-но ками Канэфуса. Была она прелестна и отличалась глубоким чувством красоты. До шестнадцати лет жила она скромно, а потом — уж как о ней прознал Ёсицунэ, но только стал он для нее единственной родной душою. Нежная глициния льнет к могучей сосне, разделите их, и что будет ей опорой? Так, разлученная с мужчиной, остается без опоры и женщина, верная Трем Добродетелям 254. «И кроме того, — рассудил Бэнкэй, — будет досадно, если в краю Осю он возьмет в жены какую-нибудь неотесанную восточную девицу. И видно по всему, что говорит он от всей души. Для чего же не взять ее с собой?» И он сказал:

— Воистину, когда речь идет о человеческих чувствах, нет различия между знатным и простолюдином. Они не меняются от века. Благоволите сходить и разведать, посмотрите своими глазами, как обстоят дела.

И Судья Ёсицунэ, искренне обрадованный, произнес:

— Ну что же, ты прав.

Они облачились в плащи, накинули на голову накидки и отправились на перекресток Первого проспекта и улицы Имадэгава к старому дворцу министра Коги.

Как во всяком обветшалом доме, там стыла роса на траве, проросшей сквозь крышу, и благоухал цвет сливы [210] в живых изгородях. И вспомнился им господин Гэндзи 255 из старинной книги, омочивший ноги в росе на пути в другой обветшалый дом. Оставив Ёсицунэ у средних ворот, Бэнкэй взошел к двери дома и крикнул:

— Кто-нибудь есть?

— Откуда вы? — спросили его.

— Из дворца Хорикава.

Дверь распахнулась. Супруга Ёсицунэ увидела Бэнкэя.

Все это время господин давал ей знать о себе лишь через посланцев своих, и теперь она в великом волнении выступила из-за шторы с единой лишь мыслью: «Где-то он сейчас?»

— Господин пребывает во дворце Хорикава, — сказал Бэнкэй. — Завтра он уезжает на север, и он наказал мне: «Передай. Обещался я взять тебя с собой, что бы ни было, но все дороги перекрыты, и я не хочу подвергать тебя трудностям, если ты и согласишься пойти. Я отправляюсь вперед один, и, если мне повезет остаться в живых, осенью я пришлю за тобой. До этого срока жди меня терпеливо». Так он велел передать.

На это она сказала:

— Если не берет с собой сейчас, зачем присылать за мной потом? Вот он уходит. Но никто, ни стар ни млад, не знает сроков своих, и, если случится со мной неизбежное, господин пожалеет тогда: зачем с собою не взял? А тогда уже будет поздно. Когда любил, взял с собой по волнам к берегам Сикоку и Кюсю. Выходит, теперь, не ведаю когда, переменился ко мне и сердце его пылает враждой. Ни слова, ни знака не имела я от него с тех пор, как отослал он меня в столицу из бухты Даймоцу или как она там зовется, но по душевной слабости все верила я, что вот он вернется и скажет слова утешения. И что же? Снова слышу я горькие слова, и сколь же это печально! Есть у меня на душе, что мне хотелось бы поведать ему, но не знаю, как угодно будет ему это принять. И все же скажу, ибо если случится со мной что-нибудь, то тяжкий грех останется на мне и в предбудущей жизни. С прошедшего лета я в смятении, мне тяжело — знающие люди говорят, будто я в положении. Время идет, я чувствую себя все хуже и хуже, так что вряд ли они ошибаются. Когда станет это известно в Рокухаре, меня схватят и отправят в Камакуру. Ёритомо не ведает жалости. Сидзука пела песни и танцевала танцы свои и тем избегла однажды кары, но мне так поступать не пристало. Уже и сейчас идут обо [211] мне недобрые слухи, и я совсем пала духом. Ну что ж, коли супруг мой в своем решении тверд, тогда ничего поделать нельзя.

Так сказала она, и слезы неудержимо заструились из ее глаз. Прослезился и Бэнкэй.

Тут заглянул он в ее комнату, озаренную сияньем светильника, и увидел, что там на двери начертаны женской рукой такие стихи:

Если он разлюбил,
Тогда изменю и я
Свое сердце.
Разве можно любить человека,
Который мучит меня?

Прочел он это и с сожалением подумал: стихи говорят о том, что ей никогда не забыть о своем господине. И он поспешил к Судье Ёсицунэ и все ему рассказал.

— Если так... — молвил он и внезапно вышел к своей супруге. — Слишком уж ты вспыльчива, — сказал он ей. — А я вот пришел за тобой.

Ей показалось, что она во сне. Она хотела спросить о чем-то, но лишь без удержу плакала — такая горькая тяжесть лежала на сердце.

— Значит, ты меня не забыла? — сказал Ёсицунэ.

— Со дня разлуки забывала ли я вас хоть на миг единый? — ответила она. — Но вот думала я о вас, а отклика на думы мои не было...

— Ты вспоминала прежнего меня, а сейчас, когда видишь меня таким, не отвращает ли это чувства твои? Погляди, в каком я виде!

И Ёсицунэ распахнул верхнюю одежду и явил взору ее убогое дорожное платье цвета хурмы и высоко подхваченные хакама. И столь непривычен был его вид, что она испугалась даже: чужой, незнакомец!

— А во что же нарядите вы меня?

Бэнкэй сказал:

— Поскольку госпожа кита-но ката пойдет вместе с нами, мы придадим ей вид юного служки. Ликом она похожа на отрока, мы его подкрасим, набелим, и это будет пригожий отрок. И возраст госпожи подходит как нельзя лучше. Самое же главное — это чтобы госпожа вела себя сообразно и ни в чем не сбивалась. Ямабуси на севере много, и, когда протянут ей, сорвав, цветущую ветку со словами: «Это господину ученику», должно ей отвечать на [212] мужской лад, оправить на себе одежду и вести себя как ведут юные служки, а не застенчивая и смущенная дама.

— Ради безопасности господина я буду вести себя в пути как угодно, — отвечала она, — И раз так, теперь лишь одно движет сердцем моим — немедля отправиться в путь. Ах, скорее, скорее...

Тут время и обстоятельства так сложились, что Бэнкэю пришлось взять на себя заботу о наружности госпожи, Хотя никогда прежде не был он приближен к ее особе. И безжалостно срезал он по пояс волосы, струившиеся, словно чистый поток, по ее спине ниже пят, зачесал их высоко и, разделив на два пучка, кольцами укрепил на макушке, слегка набелил ее личико и тонкой кистью навел ей узкие брови. Затем облачил он ее в платье цвета светлой туши с набивным цветочным узором, еще одно платье цвета горной розы, ярко-желтое, со светло-зеленым исподом, а поверх — косодэ из ткани, затканной узорами; нижние хакама скрылись под легким светло-зеленым кимоно. Затем надел на нее просторные белые хакама «большеротые», дорожный кафтан из легкого шелка с гербами, узорчатые ноговицы, соломенные сандалии, высоко подвязал штанины хакама, накрыл голову новехонькой бамбуковой шляпой, а к поясу подвесил кинжал из красного дерева в золоченых ножнах и ярко изукрашенный веер. Еще дал он ей флейту китайского бамбука и на шею — синий парчовый мешок со свитком «Лотосовой сутры». И в обычной-то своей одежде ей себя на ногах нести было трудно, а со всем этим грузом она едва стояла. Так, наверное, ощущала себя Ван Чжаоцзюнь 256, когда увозили ее к себе варвары сюнну.

И вот приготовления были закончены. Ёсицунэ велел Бэнкэю отойти в сторону, взял жену за руку и при свете светильника провел ее по комнате взад и вперед.

— Похож я на ямабуси? — спросил он. — Похожа она на ученика?

Бэнкэй ответил с чувством:

— Вы сами учились в храме Курама и потому, естественно, умеете держаться, как ямабуси. А госпожа, хоть и не ведомы ей их обычаи, на взгляд уже вылитый ученик ямабуси.

На рассвете второго числа второго месяца, когда они собрались покинуть дом кита-но каты, у дверей послышался шум. Кинулись взглянуть: оказалось, что явился опекун [213] Дзюро Гон-но ками Канэфуса. Его спросили, с чем он. Он же, склонившись перед господином, произнес:

— Как же это? Если бы я не пришел, вы бы покинули столицу, даже мне не сказавшись. Непременно возьмите с собой и меня!

И он стал готовиться в дорогу. Кита-но ката спросила:

— Кому же вы поручили заботы о жене и детях своих?

И он ответил:

— Стану ли я помышлять о жене и детях больше, чем о госпоже, роду которой служили все предки мои?

И он вмиг превратил свой белый кафтан в дорожную куртку монаха, и он растрепал седеющий узел волос на макушке и надел черную шапочку токин. В то время исполнилось ему шестьдесят три года.

Заплакал он, а потом сказал:

— Вы, господин, — потомок государя Сэйва, госпожа — дочь министра Коги. Надлежало бы вам путешествовать в паланкинах и каретах, хотя бы вздумалось вам всего лишь полюбоваться цветением вишни или багрянцем осенней листвы, или посетить монастырь, а ныне приходится ступать пешком по дальним дорогам. О, печаль!

Зарыдал он, и остальные ямабуси тоже омочили рукава своих одежд дзёэ.

Судья Ёсицунэ взял супругу за руку и повел было, но она, к пешей ходьбе непривычная, не смогла даже стронуться с места. В растерянности и желая помочь, Ёсицунэ стал рассказывать ей занимательные истории, и им удалось покинуть Имадэгаву еще глубокой ночью, но вот уже и петухи запели, и глухо зазвонили колокола храмов, и забрезжил рассвет.

— Если будем идти так, что станет с нами? — сказал Бэнкэй, обращаясь к Катаоке. — Вот незадача! Нельзя ли как-нибудь поторопить госпожу кита-но кату? Не попросишь ли ты, Катаока?

На это Катаока ответил:

— Я уже подходил и говорил господину: «Ежели гак пойдем, то не знаю, когда мы одолеем этот путь. Вы идите себе потихоньку, а мы поспешим вперед, в край Осю, скажем Хидэхире, чтобы приготовил для вас дом, и станем вас ждать». Тут он, продолжая идти впереди, супруге сказал: «Расстаться с тобою мне жаль, но, если воины мои меня бросят, будет всему конец. Пока отошли недалеко, пусть Канэфуса отведет тебя назад». А она ему в ответ: «Нипочем не отстану!» И пошли они быстрым шагом. [214]

Судья Ёсицунэ услышал их беседу, супруге своей передал и, оставив ее, еще убыстрил шаги. Она же, до того выносившая все, не в силах больше выдержать, громко взмолилась:

— Больше не буду говорить, что дорога ужасна! Больше ни от кого не отстану! Больше не буду сетовать, что ноги болят! Но если к кому-нибудь я обращусь: «Как мне быть?» — неужели вы покинете меня?

И тогда Бэнкэй, воротившись, пошел с нею рядом.

Когда миновали они Аватагути и приблизились к Мацудзаке, в весеннем рассветном небе послышался слабый крик диких гусей, блуждающих в туманной дымке. Судья Ёсицунэ произнес стихи:

Летят, прорезая
Все восемь слоев белых туч,
К себе на восток.
Как завидую я —
Ведь они на пути домой!

Его супруга тотчас отозвалась:

Дикие гуси —
Они покидают столицу
Каждой весной.
Так почему же
Они столь грустно кричат?

Шли они и шли и вот достигли заставы Встреч и хижины, где некогда жил Сэмимару, четвертый сын государя Дайго. Зашли и взглянули: обветшал дом и, как обычно, весь пророс густою травою забвенья вперемежку с печаль-травою, и тут же лежали засохшие листья во мху, устилавшем сад. Лишь один лунный свет, проникавший сквозь щели в стенах, не изменился с тех пор и рождал грусть. Супруга Ёсицунэ сорвала стебелек печаль-травы и протянула господину. И он подумал с жалостью и состраданием, что еще более усилилась ее тоска, чем прежде от жизни в уединении, еще более, чем от печаль-травы у порога ее дома в столице. Подумав так, он произнес:

Покинув родную столицу,
Гляжу на росинки,
Сверкающие на стебельках
Печаль-травы.
Совсем как слезы мои!
[215]

Между тем уже и бухта Оцу была близка. Они готовы были шагать и шагать, так долог был этот весенний день, но тут вечерний колокол храма Сэкидэра возвестил, что и этот день кончается, и как раз в это время они подошли к бухте Оцу.

ОЦУ ДЗИРО

И тут случилось странное дело. Недаром говорится: «Небеса уст не имеют, а вещают через людей». Не важно, кто первый пустил слух, однако же стало известно, что Судья Ёсицунэ принял обличье ямабуси, переодел благородную барышню из Имадэгавы в одежду ученика и в сопровождении шестнадцати вассалов и слуг покинул столицу. Начальник заставы Оцу, а имя ему было Ямасина Саэмон, договорился с монахами храма Священного Колодца, и решили они соорудить укрепление и в нем устроить засаду. В это-то время Судья Ёсицунэ и появился.

Неподалеку от берега бухты Оцу он увидел большое строение. Оказалось, что был это дом некоего Оцу Дзиро, известного в окрестностях торговца, важного в этих местах человека. Бэнкэй взошел в дом и произнес:

— Мы — ямабуси из Хагуро, возвращаемся после каждогоднего паломничества из Кумано. Дозвольте переночевать.

Такие просьбы случались часто, и их впустили на ночлег. Вкусивши вечернюю трапезу, они приступили к ночной службе, хором помолились из сутры «Амида» и почитали из «Лотосовой сутры». Эта служба была первой на их пути.

Позвали Оцу Дзиро, но сказано было, что он вызван в укрепление. А жена его, подглядевши скрытно за гостями, сказала себе: «Какой он красавчик, этот ученик ямабуси! Сказали, будто они издалека, из Кумано, а между тем, по одежде судя, мальчишка не деревенский. Говорили ведь, что Судья Ёсицунэ под видом ямабуси покинул столицу, а куда он направил стопы — никому не известно. Дом наш у всех на глазах, и коли завтра в укреплении узнают, что у нас ночевала целая толпа ямабуси, придется нам плохо. Ежели это действительно Судья Ёсицунэ, то в укрепление доносить не будем, а сами его прикончим или захватим, представим Камакурскому Правителю, и будет за то нам награда». Так подумавши, погнала она посыльного в укрепление, вызвала мужа и сказала ему: [216]

— Каково? Много на свете мест, а Судья Ёсицунэ забрел именно в наш дом. Надо собрать твоих родичей и моих братьев, и мы его схватим. Что скажешь на это?

Выслушав ее, муж произнес:

— Молчи, и чтобы ни звука! Сказано ведь: «Стены имеют уши, а камни болтают». Какая нам польза, если это Судья Ёсицунэ? Даже если мы их схватим, награды не жди. Если все-таки это настоящие ямабуси, как бы не разгневалось на нас Алмазное Дитя 257. А если это и вправду Судья Ёсицунэ, то боюсь я без оглядки связываться с братом Камакурского Правителя. И еще: если бы мы и решились, не просто было бы такое сделать. Так что лучше молчи.

Жена на это сказала:

— Всегда только со мною был ты на руку скор. Раз я женщина, ты пропускаешь мимо ушей, что тебе говорят. Ну и пусть, а я пойду в укрепление и обо всем расскажу.

Сказавши так, она схватила косодэ, накинула на голову и выбежала вон.

Дзиро рассудил, что этой бабе волю давать нельзя. Он выскочил за нею, нагнал за воротами и, прижавши к стене, всласть отлупил, приговаривая:

— Ты что, никогда не слыхала, что трава сгибается под ветром, а жена повинуется мужу?

Но жена его была изрядная дрянь. Она вырвалась и побежала по улице с криком:

— Оцу Дзиро негодяй! Он держит сторону Судьи!

Соседи, слыша это, сказали:

— Опять жена Оцу Дзиро упилась и он ее бьет.

И еще сказали:

— Слыхали мы много разных монашеских имен, но чтобы монаха звали Судьей — никогда не слыхали. Пусть их дерутся, он ей наподдаст хорошенько.

Так никто и не вмешался. А Оцу Дзиро, избивши жену до полусмерти и запыхавшись, вернулся домой.

Он переоделся, явился к Судье Ёсицунэ и погасил светильник. Затем он сказал:

— Досадно, что так получилось. Моя баба спятила, стоит ее только послушать. И все-таки, если вы останетесь здесь на ночь до утра, не миновать завтра беды. В наших местах некто по имени Ямасина Саэмон засел в укреплении и ждет появления господина Ёсицунэ, так что нынче же ночью вам надо решить, что делать. Если решите [217] уходить, то у меня поблизости имеется лодка. Тогда садитесь в нее, беритесь, кто из вас, моих почтенных монахов-гостей, умеет, за весла и не мешкая в путь.

Бэнкэй произнес:

— Нет за нами ничего дурного, но мы не намерены причинять кому-либо беспокойство, и, раз дело обстоит так, мы сейчас же попрощаемся с вами.

Все встали, и Дзиро сказал:

— Лодку бросите в бухте Кайдзу, а там перейдете горы Арати и вступите в провинцию Этидзэн.

Судья Ёсицунэ немедленно вышел из дома, все за ним следом, и Дзиро привел их на пристань и приготовил лодку. Затем он поспешно отправился в укрепление к Ямасине Саэмону и сказал ему:

— У меня есть в Кайдзу дядя, и вот мне сейчас сообщили, будто его поранили в ссоре. Позвольте к нему отлучиться. Если ничего с ним опасного нет, я сразу вернусь.

Ямасина Саэмон ответил:

— Экая неприятность у тебя. Что ж, делать нечего, само собой, отправляйся.

Дзиро, обрадовавшись, забежал домой, взял меч, закинул за спину колчан с боевыми стрелами, подхватил лук и вернулся на пристань.

— Я с вами! — объявил он, спрыгнул в лодку и направил ее прочь от берега Оцу.

Со стороны реки Сэта дул сильный ветер, и потому поставили парус. Дзиро стал услужливо показывать и объяснять:

— Вон там виднеется каменная пагода, возведенная в древности государем Дайхаку... А вон там видна Одинокая сосна Карасаки 258... А вон на западе высоко вздымается гора Хиэй, тамошний храм возвел Дэнгё-дайси... А прямо по носу у нас остров Тикубу...

Послышался шум прибоя, и Ёсицунэ осведомился:

— Где это?

— Бухта Катада, — ответил Дзиро.

Тогда кита-но ката прочитала стихи:

Стынут озерные воды,
Где дикие гуси спят.
Лишь тихонько
Плещет волна
У берега бухты Катада.
[218]

Впереди показался храм Сирахигэ, и они издали ему поклонились. Когда же миновали устье реки Мано, сразу на память пришли слова старинного поэта:

Когда перепел плачет
Над устьем Мано
И ветер склоняет
К волнам тростники,
Наступает осенний вечер.

Наконец прошли мимо Имадзу, и лодка пристала к берегу в бухте Кайдзу. Высадив всех шестнадцать одного за другим, Дзиро стал прощаться. Тогда Судья Ёсицунэ подумал: «Вот хоть и простолюдин, а душа у него добрая, так не открыться ли мне ему?» Он сказал Бэнкэю:

— Будет недостойно, если мы уйдем, не сказав о себе правды этому человеку. Пожалуй, откройся ему.

Бэнкэй подозвал к себе Оцу Дзиро и произнес:

— Так и быть, тебе решено открыться. Это Судья Ёсицунэ, и он направляется в край Осю. Если в пути с ним что-либо случится, оставишь от него своим детям и внукам вот это.

И он извлек из переносного алтаря он и вручил светло-зеленый панцирь и меч с золотой отделкой, и Оцу Дзиро, прижавши подарки к груди, сказал:

— Ушел бы я с вами куда угодно, но господину было бы от этого только хуже, и потому скрепя сердце прощаюсь. Но где бы потом господин ни остановился, явлюсь к нему на поклон.

И с тем он отбыл. «Хоть и низкого звания, а добрая душа», — подумали о нем.

А Дзиро возвратился домой и обнаружил, что жена валяется в постели и все еще ярится против него.

— Как дела? — осведомился он, но она ни слова в ответ.

Он продолжал:

— Ну что за глупость ты забрала тогда себе в голову? Этих ямабуси, чтобы не спускать с них глаз, я проводил до самой бухты Кайдзу. Потребовал плату за перевоз, они же меня непотребно облаяли. Тогда я разозлился и отобрал у них эти вот вещи. Смотри!

И он показал ей меч и панцирь. Она захлопала глазами, злость ее вмиг улетучилась, и на лице появилась ласковая ухмылка. [219]

— И моя здесь заслуга есть, — произнесла она.

Его же передернуло от омерзения. Если мужчине случается сболтнуть о содеянной гадости, надлежит женщине укорить его: «Да как же ты мог?» А поведение жены Оцу Дзиро было отвратно.

ГОРЫ АРАТИ

Итак, Судья Ёсицунэ покинул бухту Кайдзу и вступил в горы Арати, что на границе провинций Оми и Этидзэн. Тяжко было его супруге, позавчера еще оставив столицу и пройдя весь путь до бухты Оцу, выстрадать качку в лодке и снова идти и идти.

Еще не видела она таких мест, как эти горы Арати. Не было здесь настоящих дорог, на каждом шагу путь преграждали стволы иссохших деревьев, заросшие мохом, и острые скалы. Ноги ее были изранены, и алая кровь орошала ее следы. Когда она обессиливала вконец, ямабуси поочередно несли ее на спине.

Так забирались они все дальше в горы, а там и солнце склонилось к закату, и они, сойдя с тропы, расстелили под сенью огромного дерева шкуры, составили алтари он и уложили кита-но кату на отдых.

Она сказала:

— Какие ужасные горы! Как они зовутся?

— Это горы Арати, — ответил ее супруг.

— Интересно! А ведь в старину их звали горы Араси. Почему же теперь называют Арата?

— Трудны для пути эти горы. Когда стали ходить через них с востока в столицу и из столицы на восток, люди ранили ноги, и лилась здесь кровь. Потому и сменили название на Арати, то есть Политые Кровью.

Тут вмешался Бэнкэй.

— Что вы такое изволите говорить, господин? Ничего же подобного! Если бы название Арати давали каждой горе, которую орошает кровь с ног людей, все бы горы в Японии, трудные для пути, назывались Арати. Нет, вот мне-то известно, что значит это название!

— Если известно тебе, — произнес Ёсицунэ, — зачем не рассказываешь? Рассказал бы сразу, чем меня попрекать.

— Сейчас расскажу. Означает название этих гор вот что. На горе Хакусан, что в провинции Kara, обитает богиня по имени Рюгуномия. Полюбила она бога Карасаки, провела время у него в столице Сига и зачала от него. [220] Когда пришли сроки, она сказала: «Принц родится или принцесса, но, если ты не против, я буду рожать в родном краю», и с тем отправилась к себе домой. «Роды вот-вот начнутся», — сказал бог и понес ее, обнявши за бедра. И вот разродилась она на середине пути, как раз в этих горах. Кровь при родах на них пролилась, потому и названы были они Арати, только значит это Кровь Роженицы. Вот почему название Араси сменили на Арати. А вы и не знали?

— Впервые сейчас узнал, — произнес со смехом Ёсицунэ.

Скоро они вступили в пределы провинции Этидзэн.

КАК ЁСИЦУНЭ ПРОШЕЛ ЗАСТАВУ МИЦУНОКУТИ

На северном склоне гор Арати есть место, от которого одна дорога ведет в провинцию Вакаса, другая дорога ведет к горе Номи и третья дорога ведет к крепости Хиути. Место это называется потому Мицунокути, что означает Начало Трех Путей.

Житель провинции Этидзэн, а имя ему было Иноуэ Саэмон, получил приказ учредить в горах Арати заставу, держать на ней триста воинов ночью и триста днем, соорудить перед заставой заграду рангуй 259 и смотреть хорошенько. Так он и сделал, и поднялась суматоха: всякого человека, белого лицом и с торчащими передними зубами, останавливали, объявляли ему, что он и есть Судья Ёсицунэ, хватали и подвергали допросу с пристрастием. И встречные путники при виде Судьи Ёсицунэ говорили друг другу:

— Ну, уж этот-то ямабуси на заставе натерпится.

Слушая такие разговоры, Ёсицунэ и его люди уже стали сомневаться в исходе своего странствия, когда увидели человека в зеленой одежде и с пакетом татэбуми 260 в руке, торопливо идущего им навстречу. При виде его Судья Ёсицунэ сказал:

— Поспешает этот гонец по нашему делу, не иначе.

Все нахлобучили пониже на лбы соломенные шляпы и

готовились пройти мимо, прячась друг за друга, но гонец, приблизившись, растолкал их и пал перед Ёсицунэ на колени.

— Нипочем не ждал я такого! — проговорил он. — Куда же это вы направляетесь, господин?

Услышав это, Катаока спросил: [221]

— Кто здесь тебе господин? Нет среди нас никого, к кому обращаются как к господину.

Бэнкэй добавил:

— Может, нужен тебе Столичный Господин Кё-но киши или Преподобный Господин Дзэндзи-но кими?

Но гонец возразил:

— Зачем вы так говорите? Я ведь знаю господина! Я служу у жителя этой провинции, имя ему Уэда Саэмон. С ним вместе я был в боях против дома Тайра, вот откуда я знаю господина в лицо. А ежели я ошибаюсь, тогда и вы не Бэнкэй, кто перед битвой в Данноуре вел списки воинов, прибывших из земель Этидзэн, Ното и Кага!

Тут уж даже находчивый Бэнкэй в растерянности отвел глаза.

— Дело-то безнадежное, — продолжал гонец. — Дальше по этой дороге вас поджидают, господин! Я там был и сам видел. Поворачивайте-ка лучше назад. От седловины возьмите на восток, там перевалите гору Номи, выйдете к крепости Хиути, а когда пройдете этидзэнский Кофу, помолитесь в храме Нагахира, затем выйдете к деревне Кумасака, по пути оставите в стороне храм Сугауномия и прямо выйдете на Канадзу-но увано. Дальше за Синохарой перейдете речку Атакаским бродом, полюбуетесь на сосны у Наэгари, поклонитесь гонгэну Хакусану, выйдете к деревне Миякоси, переправитесь через реку Оно и перейдете гору Аогасаки. Далее за перевалом Курикара пройдете поместьем Гои, совершите переправы у храма Рокудо и у Ивасэ, перейдете Сорок Восемь Рукавов устья Куробэ, а как вступите в уезд Миядзаки, тут уже будет деревня Итибури, за нею Камбара, и еще придется преодолеть трудное местечко под названием Накаисика. Далее вы поклонитесь издали гонгэну Но-но-ямы, прибудете в этигоский Кофу, а там на судне выйдете из бухты Наодэ в поплывете мимо горы Ёруяма, затем вдоль береговой полосы Сандзюсанри-Карияхама, мимо Кацуми и Сирасаки и иных деревень, затем пристанете в Тэрадамари и помолитесь там в храмах Кугами и Яхаси. Далее вы пройдете береговой полосой Кудзюкурихама, минуете Ноттари, Камбару, берег Ядзюрихама, Сэнами, Аракаву и прибудете в место, именуемое Ивафунэ. Там дороги через Суто и Футо непроходимы теперь, так как горные реки разлились из-за таяния снегов, поэтому оттуда вам придется пойти дорогой, что идет на Иваигасаки. Вы пройдете через Оти-муси и Накадзаку, через заставу Нэндзю, поместье Оидзуми [222] и Дайбондзи, помолитесь гонгэну Хагуро и прибудете в место, называемое Киёкава. Там вы вновь погрузитесь на судно и доплывете до устья реки Сайдзё. Оттуда есть два пути. Если идти через уезд Могами и заставу Инаму, то это будет окольный путь, и он займет три дня, зато вы увидите по дороге такие знаменитые места, как равнина Миягино, холм Азалий Цуцудзи-но ока, бухту Сиогама, остров Магаки у входа в бухту, острова Мацусима, где жил Святой Кэмбуцу, и иные. Если же идти через горы Камэвари, то будет селение Тамацукури, где в старину проживала Оно-но Комати, дочь тамошнего начальника уезда, в там же, согласно легенде, ее могила. Когда Оно-но Комати затворилась в монастыре Сэкидэра, стало известно, что Аривара Нарихира направляется из столицы на восток, в тогда младшая ее сестра по имени Анэва послала ему письмо. Нарихира приехал, стал разыскивать Анэву, но ему сказали, что она давно уже умерла. «Есть ли какой знак на ее могиле?» — спросил Нарихира, и кто-то ему ответил: «Сосну, что над ее могилой, называют сосною Анэвы». Тогда с письмом в руке он пошел на могилу, зарыл письмо под сосною и прочитал такие стихи:

Если б сосна Анэвы
На равнине Курихара
Была человеком,
Я позвал бы ее с собою
И отдал бы в дар столице.

Вы осмотрите это знаменитое место, затем перейдете через поросший соснами холм, а оттуда до дворца Хидэхиры уже рукой подать. Конечно же, вам надлежит следовать именно этим ну тем.

Судья Ёсицунэ, выслушав гонца, произнес:

— Это человек не простой. Полагаю, его послал нам сам Великий бодхисатва Хатиман. Пусть будет так, последуем его совету!

Но тут Бэнкэй сказал:

— Ежели нарочно желаете попасть в беду, то мое дело сторона. Но этот негодяй, объясняя дорогу, без сомнения, старался вас обмануть. Поведет ли он нас вперед, будет ли следовать за нами позади — ничего хорошего ждать от него не приходится.

— Тогда делай как полагаешь нужным, — сказал Ёсицунэ.

Бэнкэй подошел к гонцу и спросил: [223]

— Через какие же горы надо переходить?

И вдруг, протянувши левую длань, ухватил гонца за шею, швырнул навзничь и наступил ему на грудь. Затем упер острие меча ему под ребра и проревел:

— Выкладывай правду, подлец!

От развязной болтливости гонца не осталось следа. Трясясь всем телом, он проговорил:

— Я и вправду служил Узде Саэмону, но обозлился на него и ушел к Иноуэ Саэмону, здешнему начальнику. Когда я сказал ему, что знаю господина в лицо, он мне твердо наказал: «Подстереги, заговори его и завлеки ко мне». Но я еще могу по мере сил услужить господину!

— Это были твои последние слова, — сказал Бэнкэй и дважды погрузил меч гонцу в живот. Затем он отрезал голову и затоптал в сугроб, и они как ни в чем не бывало двинулись дальше. А гонец был из слуг Иноуэ Саэмона, и звали его Хэйдзабуро. Правду говорят, что простолюдин, который слишком часто разевает пасть, пожрет самого себя.

Ёсицунэ и его люди дерзко и бодро приближались к заставе. Когда пути осталось с десяток тё, они поделились на два отряда. В переднем отряде при Судье Ёсицунэ остались Бэнкэй, Катаока, Исэ Сабуро, Хитатибо и еще двое, а всего семеро. Во втором отряде при кита-но кате были Канэфуса, Васиноо, Кумаи, Сидзуки Сабуро, Камэи и Суруга. И вот передний отряд направился к проходу в за-граде рангуй. Стражники, всмотревшись, произнесли: «Ага!» — и тотчас целая сотня их окружила семерых ямабуси. Было сказано:

— Вот он, Судья Ёсицунэ, наконец-то!

И те путники, коих схватили и держали на заставе прежде, взвыли:

— Это из-за него мы, безвинные, терпим беду! Конечно же, это он, Судья Ёсицунэ!

Были все они запуганы так, что шерсть на них дыбом стояла.

Ёсицунэ выступил вперед и осведомился:

— Кто начальствует на этой заставе?

— Уроженец этой провинции Цуруга Хёэ и Иноуэ Саэмон из провинции Kara, — ответили ему и добавили, что оба начальника отбыли в Канадзу.

— Когда так, — произнес Ёсицунэ, — лучше вам не трогать хагуроских ямабуси и не накликать на свое начальство беды за его спиною. Иначе сам гонгэн Хагуро [224] воплотится здесь. Мы объявим эту вашу заставу святилищем, протянем вокруг нее вервие симэнаву и разбросаем ветви священного дерева сакаки.

Стражники злобно огрызнулись:

— Конечно, настоящий Судья Ёсицунэ так говорить бы не стал. С чего это ты приплел, чтобы мы не навлекли беду на начальство?

Тут вмешался Бэнкэй:

— По установленному порядку ямабуси имеют старшего, и нечего вам оскорбляться болтовней маленького монашка. Поди прочь отсюда, Яматобо!

Ёсицунэ покорно отошел и уселся на веранде заставы,

— Вот он, подлинный Судья Ёсицунэ! — воскликнул один из стражников, указывая на Бэнкэя.

— Я, — сказал Бэнкэй, — ямабуси из храма Хагуро, и зовут меня Санукибо. Я был в годичном затворе в храме Кумано и ныне возвращаюсь. Что до Судьи Ёсицунэ, то его, по слухам, взяли живым то ли в провинции Мино, то ли в провинции Овари и отправили в столицу. Экое легкомыслие — называть монаха Судьей Ёсицунэ!

— Упреки тебе не помогут! — сказали стражники.

Они стояли с пиками, алебардами и луками наготове, положение было тяжелое, и тут подошел второй отряд с супругой господина. Стражники заорали:

— Так и есть! Те самые!

Второй отряд тоже окружила целая туча вояк, и поднялся рев:

— Бей их до смерти!

Госпожа кита-но ката помертвела от ужаса.

Но нашелся на заставе рассудительный человек. Он сказал:

— Погодите немного и успокойтесь. Если все же убьем мы монахов, а не Ёсицунэ, то нам несдобровать. А давайте-ка потребуем с них заставные деньги! От древности и поныне ведется, что куманоские и хагуроские ямабуси никогда не платят за проход через заставы. Если это Судья Ёсицунэ, он по незнанию сразу выложит деньги, чтобы поскорее пройти. Подлинный же ямабуси нипочем платить заставные деньги не станет.

И вот этот злохитростный человек вышел к ним и сказал:

— Ладно, пусть вы ямабуси. Будь вас трое или там пятеро, мы бы пропустили вас так. Но, поскольку вас четырнадцать, давайте деньги за проход через заставу. Выкладывайте [225] поживей и проходите. Ныне по указу из Камакуры заставные деньги взимаются со всякого, кто бы он ни был по званию и положению, и идут на прокорм страже. Так что платите заставные деньги!

Бэнкэй выступил вперед и вскричал:

— Это же неслыханно! С каких это пор ямабуси должны платить на заставах? Нет, не было тому примеров, и мы не станем!

Тогда одни стражники сказали:

— Значит, это не Судья Ёсицунэ!

Другие возразили:

— Вот столь же ловко обводит людей вокруг пальца его пройдоха Бэнкэй!

А злохитростный стражник предложил:

— Давайте пошлем гонца в Камакуру, что там прикажут. А они тем временем побудут здесь у нас.

— Эти слова о Камакуре, — сейчас же не моргнувши глазом сказал Бэнкэй, — несомненно, внушены милосердием Алмазных Детей, Охранителей Веры! Пока гонец скачет в Восточные земли и обратно, мы будем рады здесь отдохнуть и покормиться от заставы, сберегая расходы на еду.

Тотчас они внесли в помещение заставы свои алтари и расположились на отдых кто как горазд.

Впрочем, Бэнкэй оставался начеку и, хоть его не спрашивали, обратился к одному из стражников с такой историей:

— Вон тот мальчик — отпрыск некоего Сакаты Дзиро из провинции Дэва. Зовут его Конно, и он у нас в храме на виду. После затвора в Кумано хотелось нам провести несколько дней в столице, но он столь загрустил по родным местам, что пришлось нам выйти в обратный путь, не дождавшись даже, пока растают снега. Натерпелись мы в дороге изрядно и уж как теперь рады, что отдохнем хоть немного!

Затем он снял свои соломенные сандалии, вымыл ноги и стал укладываться спать.

Видя и слыша такое, стража решила:

— Никакой это не Судья Ёсицунэ. Пусть убираются.

Им открыли ворота заставы. С видимой неохотой ямабуси собрались и побрели вон, да не все сразу, а по одному и по двое и неторопливо. Бэнкэй, выходя последним, сказал стражникам:

— Спасибо, что не сочли нас за Судью Ёсицунэ и пропустили. [226]

В воротах, однако, он задержался и добавил:

— Одно только жаль: вот уже два или три дня не удается нам накормить досыта нашего мальчика. Не пожалуете ли на прощанье от ваших щедрот немного риса? А мы бы за вас вознесли моление.

Стража ответила, насмехаясь:

— Вот бестолковый монах! Когда тебя спросили, не Судья ли ты Ёсицунэ, ты в ответ бранился. А теперь, когда тебя пропускают без слова, ты клянчишь еду!

Но самый рассудительный на заставе человек сказал:

— Дадим тебе и за моление, и по доброте нашей. Получай.

Он насыпал в крышку от китайской шкатулки белого риса и вручил Бэнкэю. Тот принял и приказал:

— Яматобо, возьми!

И Ёсицунэ послушно взял у него крышку.

Тогда Бэнкэй сел в воротах, отцепил от пояса раковину хорагаи и извлек из нее громовой рев, а затем, усердно натирая зерна четок иратака 261, висевших у него на шее, произнес такое молигвословие:

Наму!
Гонгэны храма Кумано, величайшие чудодейцы Японии!
Алмазные Дети храма Оминэ!
В Наре — храм Великий Гаран о семи залах!
В Хасэ — Одиннадцатиликая Каннон!
Боги храмов Камо, Касуга, Сумиёси!
Да пойдет Судья Ёсицунэ этой дорогой!
Да попадет он в руки этих воинов!
Да возьмут они его и прославятся!
И да будут их награды свидетельством святости
Санукибо из храма Хагуро!

Стража внимала с благоговением, а между тем Бэнкэй в душе молился: «Наму! Внемли мне, бодхисатва Хатиман! Воплотись в Охранителей Веры Провожающих и в Охранителей Веры Встречающих и дай нам без помех добраться до края Осю!»

Итак, Судья Ёсицунэ словно чудом прошел через заставу в горах Арати. В тот же день они достигли бухты Цуруга и всю ночь молились бодхисатве в храме Кэи. Справились о корабле на север, но был лишь второй месяц в начале, дули свирепые ветры, и корабли из бухты не выходили. Снова ночь наступила. Не дождавшись рассвета, [227] они перешли через перевал Кинобэ и, спустя несколько дней, достигли этидзэнского Кофу. Там они оставались три дня. И вот Ёсицунэ решил посетить храм Хэйсэндзи, прославленный в тех краях.

О ТОМ, КАК ЁСИЦУНЭ ПОСЕТИЛ ХРАМ ХЭЙСЭНДЗИ

Все находили это решение опрометчивым, но слово господина есть закон, и в тот же день они вступили в обитель Каннон. Бушевала буря с ливнем, госпожа кита-но ката чувствовала недомогание.

Монахи, услышав о гостях, доложили настоятелю. Тот немедля призвал собраться братию из ближних мест и стал держать совет. Было сказано:

— Из Камакуры указали не давать пристанища никаким ямабуси. Если это и вправду Судья Ёсицунэ, надлежит наброситься на них и задержать.

Братия вооружилась кто чем хотел и собралась.

Храм Хэйсэндзи подчиняется храму Энрякудзи, и монахи его силой духа не уступают собратьям на горе Хиэй. Глубокой ночью отобрали отряд из двух сотен монахов-воинов и служилых из храмовых властей, и вот отряд этот двинулся на обитель Каннон. Ямабуси расположились там в западной и восточной галереях. Бэнкэй предстал перед господином.

— Так я и полагал, — сказал он. — Здесь уж нам не вывернуться. До последней крайности буду пытаться перехитрить их, а как крайность придет, выхвачу меч, крикну: «Смерть негодяям!» — и брошусь на них. Вы же, господин, по этому крику тотчас убейте себя.

С этими словами он вышел. И начался его разговор с братией.

У Бэнкэя было одно на уме: протянуть время.

— Откуда ты взялся, ямабуси? — приступили к нему грубо монахи-воины. — Здесь не постоялый двор для бродячих монахов!

— Я — хагуроский ямабуси из провинции Дэва, — смиренно ответил Бэнкэй.

— Как тебя называют в храме Хагуро?

— Я там настоятель обители Дайкоку, а зовут меня Преподобный Сануки.

— Что это за ученик с тобой?

— О, это чтимый у нас господин Канно, сын Сакаты Дзиро. [228]

Услышав это, монахи сказали друг другу:

— Нет, это не Судья Ёсицунэ. Будь это Судья Ёсицунэ, он не мог бы так знать о делах храма Хагуро.

Доложили настоятелю. Услыхав о прекрасном собой ученике, тот перешел в приемную и вызвал к себе Бэнкэя.

— Поскольку вы старший у этих ямабуси, хочу поговорить с вами, — сказал он.

Они уселись лицом к лицу, скрестивши ноги. Настоятель сказал:

— Нам лестно, что нас посетил этот мальчик. Каковы его успехи в учении?

— В учении ему нет равных в нашем храме, — ответил Бэнкэй. — И хотя не мне бы это говорить, но нет ему равных и по красоте. Впрочем, изощрен он не только в науках. Владеет он и музыкальными инструментами, а на флейте сё 262 он, могу сказать, первый в Японии.

Был при настоятеле ученик по имени Идзумибо, монах прехитроумнейший. Он и шепнул настоятелю:

— Женщины обыкновенно играют на биве и на кото. Странно получается: мы заподозрили, что мальчишка является женщиной, и нам тут же заявляют, будто он искусник на флейте! А изъявите-ка желание послушать его игру!

«Верно!» — подумал настоятель и сказал:

— Аварэ, ежели так, тогда пусть он доставит нам удовольствие и сыграет. Будет о чем потом вспомнить.

Бэнкэй, у которого потемнело в глазах, произнес в ответ:

— Ничего не может быть легче.

Делать, однако, было нечего.

— Поспешу сказать мальчику, — пробормотал он и удалился.

Вбежав в западную галерею, он сказал господину и его супруге:

— Ну и в историю мы попали! Я наговорил им всякого вздора, и теперь госпоже предложено сыграть им на флейте! Что нам делать?

Судья Ёсицунэ произнес:

— Раз так случилось, пусть предстанет перед ними хотя бы и без флейты.

— Горе мне! — воскликнула госпожа и упала ничком, заливаясь слезами.

Между тем монахи усердно орали снаружи:

— Скорее, мальчик! Скоро ты там?

И Бэнкэй отвечал им:

— Сейчас, погодите! [229]

Между тем Идзумибо шепнул настоятелю.

— Что ни говорите, а ведь храм Хагуро — один из самых почитаемых в нашей стране. Позор нам будет, ежели пойдет слава, будто мы заманили к себе в Хэйсэндзи их знаменитого ученика и заставили его валять дурака перед всей нашей братией. Лучше будет, если вы пригласите его в свою келью в гости, а там в подходящее время попросите поиграть.

— Поистине, так будет лучше, — сказал настоятель и проследовал в свои покои.

При покоях настоятеля состоял его мальчик по имени Мидао. Наряженный, подобный дивному цветку, расположился он на своем месте. Когда все было подготовлено, настоятель взошел и распорядился:

— Просите!

И вошла, словно бы блуждая во мраке, госпожа кита-но ката. Была она прекрасна в кафтане из тонкого узорчатого шелка, с изящной прической, на поясе меч с рукоятью красного дерева и веер, сверкающий позолотой. В руке она держала флейту. Из десяти, кто ее сопровождал, Канэфуса, Катаока, Исэ Сабуро и Судья Ёсицунэ держались возле нее. На всякий случай, чтобы никто чужой к ней не прикоснулся.

Войдя в озаренную светильниками залу, госпожа раскрыла веер, оправила одежды и села. До сих пор все шло без сучка без задоринки. Бэнкэй с облегчением перевел дух. Ежели, паче чаяния, случится дурное, они успеют свернуть шею пятерым, а то и десятерым монахам, затоптать насмерть целую кучу этих бездельников и проткнуть настоятеля. Так подумав, он уселся напротив настоятеля коленями в колени.

И сказал Бэнкэй:

— Этот мальчик — первый в Японии мастер игры на флейте. Если хотите знать, он так возлюбил свою флейту, что даже слегка запустил науки. Поэтому, когда в восьмом месяце прошлого года мы выступили из Хагуро, был с него взят торжественный обет, что на всем пути туда и обратно он на флейте играть не будет. Весьма сожалею. Аварэ, извольте уволить его от игры. Впрочем, прикажите играть вместо мальчика вон тому маленькому ямабуси. А то у нас в Хагуро с обетами очень строго, и мальчик непременно понесет суровое наказание, иначе он с удовольствием бы сыграл.

На это настоятель сказал:

— Поистине, как в Японии надлежит родителю печься о сыне, так наставнику надлежит заботиться об ученике. [230] Нельзя допускать нарушения обетов. Пусть играют вместо него.

Бэнкэй, возликовав, произнес:

— Эй, Яматобо! Выходи живее и играй вместо мальчика!

Судья Ёсицунэ выступил из тени алтаря, скромно уселся и стал готовиться к игре. Монахи принесли музыкальные инструменты. Перед госпожой положили кото в парчовом футляре, биву вручили отроку по имени Рэнъити, а флейту положили к ногам отрока Мидао.

Музыка едва началась, а уж восхищению слушателей не было предела. Воины изумлялись этой милости богов и будд, явленной им вместо смертельного боя. Монахи же, особенно молодые, только перешептывались:

— О, какая флейта! Мы почитали за несравненных нашего Рэнъити и нашего Мидао, но разве сравнить их с этим юношей? Да при нем о них и говорить немыслимо!

На рассвете музыка окончилась, и они вернулись в обитель Каннон. От настоятеля им прислали всевозможные яства и бутылки с вином. Все они страшно устали от волнений и наперебой закричали:

— Вот славно, давайте выпьем!

Бэнкэй возмутился:

— Прекратите глупую болтовню! — заорал он. — Рады вволю упиться вином, а забыли, что оно развязывает языки! Сперва будете говорить: «Поднесите мальчику!», да «Примите чарочку, старший!», да «Эй, Кё-но кими!», а потом заноете: «До каких же пор?» — и пойдет у вас: «Поднесите госпоже!», да «Эй, Катаока, эй, Исэ Сабуро!», да еще «Наливай, Бэнкэй, выпьем!» — словно фазаны на горящем поле, что прячут голову, выставив хвост! Никакого вина, пока мы в пути!

Тогда отослали они вино обратно в Главный Зал и торопливо поели, а там настал час Тигра, и остаток ночи провели они в чтении «Лотосовой сутры».

Словно ускользнув из челюстей крокодила, тихонько покинули они храм Хэйсэндзи, доставшийся им столь трудно. По пути помолились в храме Сугауномия, миновали Канадзу и вдруг повстречались с караваном лошадей, навьюченных китайскими сундуками, в сопровождении пяти десятков всадников, прекрасно наряженных.

— Кто такие? — спросили они.

— Иноуэ Саэмон из провинции Kara следует к заставе в горах Арати, — был ответ. [231]

Услышав это, Судья Ёсицунэ сказал себе: «Все-таки попались». Он взялся за рукоять меча, надвинул поглубже на лоб соломенную шляпу и решительно двинулся вперед. Но тут, как назло, подул ветер и задрал шляпу. Иноуэ взглянул ему в лицо, спрыгнул с коня и низко поклонился.

— Никак не ожидал, — проговорил он. — Сожалею и скорблю, что повстречал вас в пути. Поместье мое Иноуэ слишком далеко отсюда, и принять вас у себя не могу. Остается мне лишь приветствовать вас как ямабуси. Идите же с миром.

Он отвел коня с дороги и оставался на ногах, глядя вслед Ёсицунэ, пока тот не скрылся из виду. Только тогда он снова сел в седло. А Судья Ёсицунэ, преисполненный глубокого чувства, то и дело оглядывался назад и долгое время спустя сказал Бэнкэю:

— Да сохранят боги в битвах семь поколений потомков его!

Иноуэ же, прибыв в место, именуемое Хосороки, обратился к родичам и молодым воинам с такими словами:

— Как полагаете, кто были те ямабуси, что повстречались нам нынче? Это был Судья Ёсицунэ, младший брат Камакурского Правителя, тот самый, которого ловят по всей стране. В иные времена вся провинция денно и нощно была бы на ногах, готовясь приветствовать его, а ныне идет он крадучись и неприметно. Если бы я, поддавшись жадности, задержал его, мне бы досталась награда. Но ведь и мой род не будет процветать тысячи лет! Так со скорбною жалостью подумав, я без душевного смятения его пропустил.

В тот день Судья Ёсицунэ заночевал в Синохаре. Утром они увидели место, где Тэдзука Мицумори убил в схватке Сайто Санэмори из Нагаи, поскорбели душою и двинулись дальше. Полюбовались Атакаским бродом и соснами Нэагари, провели ночь перед Одиннадцатиликой Каннон в храме Ивамото, совершили паломничество на священную гору Хакусан и исполнили пляску микагура в честь божества, а затем достигли места под названием Тогаси, что в провинции Kara.

Владетель этого места Тогаси-но скэ был весьма известный богач. Ходил слух, что он втайне подстерегает Судью Ёсицунэ, хотя приказа от Камакурского Правителя не получал. И сказал Бэнкэй:

— Господин, благоволите идти в Миянокоси, а я загляну к этому Тогаси, погляжу, что и как, и потом вас нагоню. [232]

— Мы идем без помех, а тебе вздумалось задержаться, — произнес Ёсицунэ, — В чем дело?

— Полагаю, задержаться полезно, — сказал Бэнкэй. — Плохо нам будет, если погонится за нами большая сила.

С этими словами он взвалил на плечо переносный алтарь он и ушел.

В усадьбе Тогаси праздновали по случаю начала третьего месяца 263. Одни играли в ножной мяч, другие забавлялись стрельбой из лука, третьи смотрели петушиные бои, слагали рэнга, пили вино. Бэнкэй вступил в ворота, прошел мимо веранды караульного помещения и заглянул в дом. Там играла музыка, угощались и пили вино. Бэнкэй проорал сиплым голосом:

— Подайте на пропитание странствующему монаху!

Орал он громко, и музыканты сбились.

Выскочил какой-то самурай и сказал сердито:

— Явился не ко времени, пошел вон отсюда!

— Ежели хозяину не ко времени, подай сюда кого-нибудь вместо него! — рявкнул Бэнкэй и надвинулся.

Выбежали человек пять-шесть слуг и «разноцветных» и закричали наперебой:

— Убирайся вон!

Бэнкэй и ухом не поведя шел прямо на них.

— Да он буянить вздумал! — вскричали слуги. — Хватай его, выкинем отсюда!

Они схватили его за руки и принялись тянуть и толкать, но ничего у них не получилось.

— Раз так, в толчки его!

Набежала целая толпа, и тут Бэнкэй принялся разить кулаками направо и налево. С одних полетели шапки эбоси, другие, схватившись за макушки, побежали прочь. Раздались крики:

— На помощь! Здесь нищий монах буянит!

Тогда в дверях появился сам Тогаси-но скэ в просторных «большеротых» хакама и в шапке татээбоси, с мечом у пояса. Увидев его, Бэнкэй сразу понял, что это хозяин, вспрыгнул на веранду и сказал:

— Полюбуйтесь, господин, как буйствует ваша челядь!

Тогаси-но скэ спросил:

— Кто ты такой, ямабуси?

— Собираю на Великий Восточный храм Тодайдзи 264.

— Почему один?

— Нас много, но остальные ушли вперед в Миянокоси. Я же зашел за подаянием к вам. Мой дядя по имени [233] Пресветлый Мимасака идет за подаянием в провинцию Сагами по Токайдоской дороге. Преподобный Кадзуса идет в провинцию Синано по Тосэндоской дороге. Я же забрел сюда. Что подадите?

Было ему подано пятьдесят свертков отменного шелка, а от хозяйки пожалованы были белые хакама, косодэ и зеркало. Кроме того, дарили еще посильно хозяйские дети и молодые воины, а всего в список дарителей занесено было сто пятьдесят шесть человек!

Бэнкэй сказал:

— Подаяния с благодарностью принимаются, однако я заберу их на пути в столицу в середине будущего месяца.

С тем, отдав дары на хранение, он покинул усадьбу Тогаси. Был ему дан конь и провожатые до Миянокоси.

Бэнкэй поискал там Судью Ёсицунэ, не нашел и отправился дальше, к переправе через реку Оногава, где они и встретились.

— Почему замешкался? — спросил Ёсицунэ.

— Так уж получилось, — ответствовал Бэнкэй. — Сначала меня всячески ублажали, потом посадили на коня и проводили.

— Вот это повезло! — говорили все, радуясь, что он цел и невредим.

КАК НА ПЕРЕПРАВЕ НЕЙ БЭНКЭЙ ПОКОЛОТИЛ СУДЬЮ ЁСИЦУНЭ

Затем они прошли через перевал Курикара, прочли поминальные молитвы на месте разгрома войска Тайра и собрались было на переправе Нёи взойти на паром, как вдруг паромщик Гон-но ками сказал им грубо:

— А ну, ямабуси, постойте! У меня есть приказ: без доклада в присутствие не переправлять ямабуси числом более пяти или даже трех. А вас здесь шестнадцать человек, и, не доложившись, я вас не повезу!

Бэнкэй злобно уставился на него, затем произнес:

— Да неужели здесь, на Хокурокудоской дороге, не найдется никого, кто бы знал в лицо Преподобного Сануки из храма Хагуро?

Один из людей на пароме внимательно поглядел на Бэнкэя и сказал:

— Доподлинно, доподлинно, я вас помню. Ведь вы тот самый монах, что в позапрошлом году велел мне десять дней читать десять свитков из «Лотосовой сутры» трижды в день. [234]

Бэнкэй, воспрянув духом, его похвалил:

— У тебя отменная память. Ты молодец.

— Чего суешься, когда тебя не спрашивают? — взъярился паромщик Гон-но ками, А коль признал его в лицо, то сам и перевози!

— Погоди, — сказал Бэнкэй. — Если ты считаешь, что здесь Судья Ёсицунэ, так прямо укажи на него пальцем!

— Да вон тот монах, он и есть Судья Ёсицунэ! — крикнул, показывая, паромщик.

И сказал Бэнкэй:

— Этот монашек пристал к нам на горе Хакусан. Из-за его молодости нас всех все время подозревают. Ну, теперь довольно. Возвращайся-ка ты назад на гору Хакусан!

С этими словами он оттащил Ёсицунэ от парома и принялся по чем попало избивать его веером.

— Нет на свете столь жестоких людей, как эти хагуроские ямабуси! — произнес паромщик. — Ну, разве можно так безжалостно лупить человека за то лишь, что он не Судья Ёсицунэ? Получается, словно это я сам его бью. Вчуже жалко.

Он подтянул паром к берегу и сказал:

— Ладно уж, всходите.

Ёсицунэ был усажен рядом с кормчим.

— Но сперва уплати за перевоз, — сказал паромщик Бэнкэю.

— С каких это пор ямабуси должны платить на заставах и переправах? — изумился тот.

— Обыкновенно я не беру с ямабуси. Только с таких зловредных монахов, как ты.

— Ты с нами полегче! — пригрозил Бэнкэй. — В нынешнем и будущем году людям из ваших краев не миновать ходить к нам в провинцию Дэва. А владетель земель, где переправа Саката, знаешь ли кто? Отец вот этого мальчика, господин Саката Дзиро! Он вам не забудет сегодняшнее!

Он еще много чего наговорил паромщику, и в конце концов их перевезли.

Так достигли они переправы у храма Рокудо, и там Бэнкэй уцепился за рукав Ёсицунэ и сказал:

— До каких же пор, вступаясь за господина, вынужден буду я его избивать? Небо покарает меня за это страшной карой! Внемли мне, бодхисатва Хатиман, даруй мне прощенье твое!

И с этими словами бесстрашный Бэнкэй разразился слезами. Все остальные тоже пролили слезы. [235]

Ночь провели они в храме Рокудо, а затем через переправу Ивасэ и Миядзаки достигли мыса Ивато. Остановились передохнуть в рыбацкой хижине. Госпожа кита-но ката, увидев, как возвращаются по домам сборщицы морских трав, произнесла такие стихи:

Ночь за ночью
Волна набегала,
Где ноги мои ступали,
Но впервые
Ныряльщиц я увидала.

Бэнкэю это не понравилось, и он возразил:

Ночь за ночью
Морские волны
Набегали на берег,
Но впервые
Увидел я свет надежды.

Покинувши мыс Ивато, они вступили в провинцию Этиго и, войдя в Наоэ-но цу, отправились помолиться Кантон в храм Ханадзоно. Храм этот был воздвигнут в честь победы над Абэ Садато, причем на благодарственные молитвы было пожертвовано тридцать полных доспехов.

О ТОМ, КАК В НАОЭ-НО ЦУ ОБЫСКИВАЛИ АЛТАРИ

Пока они возносили моления в этом храме, нагрянули туда две, а то и все три сотни человек придурковатых мужиков во главе со старостой деревни. Бэнкэй выскочил им навстречу и спросил:

— Вы что, обознались?

— Мы за Судьей Ёсицунэ, — ответили ему.

— Экое неразумие, — сказал Бэнкэй. — Мы — ямабуси, возвращаемся из Кумано к себе в храм Хагуро. В этих вот алтарях у нас тридцать три изображения Каннон, несем их от столицы. В будущем поместим их в святилище нашего храма. А вы все нечисты, и если подойдете к ним близко, то их оскверните. Если есть у вас что спросить, выйдем наружу и поговорим. И смотрите, — пригрозил он, — оскверненные изображения Каннон не примет!

Ему ответили:

— Судья Ёсицунэ одурачил власти во всех провинциях, это нам известно. Наш начальник вызван к Камакурскому [236] Правителю, но это ничего, мы и без него маху не дадим. Ну-ка, дайте нам один из алтарей, поглядим, что там внутри!

— Ладно, — сказал Бэнкэй. — Только помните, что это святыня. Тому, кто от века не знал очищенья, опасно накладывать на нее руки. А впрочем, он ведает, что творит. Давайте глядите, ищите.

С этими словами он поставил перед ними один из алтарей.

Алтарь раскрыли, в нем оказались гребни и зеркала.

— Это что же — принадлежит ямабуси? — ехидно вопросил староста.

— С нами ученик, — ответил Бэнкэй. — Разве можно ему обойтись без этого?

Староста извлек из алтаря женский пояс какэоби 265.

— А это что? — спросил он.

— Моя тетка — жрица божественного покровителя храма Хагуро, — ответил Бэнкэй. — Она попросила меня купить это, вот я и тащу домой, чтобы ее порадовать.

— Понятное дело, — сказал староста. — А теперь подай еще один алтарь.

В нем были шлемы и доспехи. Староста попытался открыть его, но в ночной темноте крышка ему не давалась. Бэнкэй заметил:

— Как раз в этом алтаре изображение божества. Если прикоснешься нечистыми руками, то пропадешь.

— Ежели там и воистину священные предметы, — сказал староста, — можно в этом удостовериться, не открывая.

Он ухватился за лямки алтаря и потряс, и доспехи в нем загремели. Тотчас все трусливо отпрянули.

— Возьмите обратно, — проговорил староста.

— Нет уж, — возразил Бэнкэй. — Вы осквернили святыню, и я этот алтарь теперь нипочем не возьму. Сперва надлежит его очистить.

Плохо дело, подумали все и кинулись кто куда. Остался один лишь староста. «Отменно», — подумал Бэнкэй и сказал:

— Очищай алтарь.

Староста безмолвствовал.

— Слушай, — сказал тогда Бэнкэй. — Деваться теперь тебе некуда, тащи священные изображения в дом твоего начальника. Мы сейчас уйдем к себе в храм Хагуро, а потом вернемся. Соберешь народ и устроишь нам встречу.

— Сколько вам нужно за очищение? — взмолился староста.

Бэнкэй ответил: [237]

— Цена за очищение неисчислима, и, поскольку все случилось по твоей вине, мне тебя жаль. Впрочем, ты можешь внести пожертвование. Три коку и три то белого риса. Сто танов белой ткани. И семь одномастных коней.

И староста, исполняя обычай, все это дал, отчаянно трясясь. Бэнкэй, принимая дары, утешил его:

— Теперь я помолюсь, дабы гнев Каннон минул тебя.

Встав лицом к алтарю, в котором заключались доспехи, он пробормотал бессмыслицу и добавил:

— Онкоро-онкоро-хоти совака 266, Ханнясингё 267.

Затем он подвигал алтарь и сообщил старосте:

— Я все свершил по правилам ямабуси. Оставляю тебе это добро на молитвословия. Алтарь отошлешь в храм Хагуро.

На рассвете они отбыли из храма. В бухте обнаружилось судно с готовой оснасткой и без хозяина. Они в него погрузились и отчалили. Дуло со стороны Ёруямы, ветер был попутный. Катаока сказал:

— Ветер хорош, а как ослабеет, наляжем на весла.

И тут же ветер задул со стороны горы Хакусан и погнал судно назад к мысу Судзу, что в провинции Ното.

Все приуныли, подсунули под ножки алтарей бумажки с молитвословиями и воззвали:

— Наму, внемли нам, бодхисатва Хатиман! Избавь нас от беды, дай нам снова ступить на берег, а там поступай с нами как тебе заблагорассудится!

А Ёсицунэ извлек из своего алтаря меч в изукрашенных серебром ножнах и, воскликнувши: «Драконам, Владыкам Воды!» — бросил в море. Само собою, ветер переменился, задул от горы Юсуруги и погнал судно на восток, и по прошествии времени они пристали к берегам провинции Этиго в месте, именуемом Тэрадомари.

Господа и слуги обрадовались, сошли с корабля и двинулись дальше. Они прошли Сакурамати и Кугами, затем преодолели трудные места под названием Камбара и Сэнами и приблизились к заставе Нэдзу. Известно было, что на этой заставе проверяют весьма жестоко.

— Что будем делать? — спросил Ёсицунэ.

Бэнкэй ответил:

— Станете вы, господин, ямабуси-носилыциком.

С этими словами он взвалил на Ёсицунэ два алтаря и погнал вперед, нещадно колотя посохом и приговаривая:

— Шагай веселей, монах!

Стража спросила: [238]

Что он сделал, что ты с ним так обращаешься?

— Мы — ямабуси из Кумано, — ответил Бэнкэй, — а этот вот ямабуси убил наследственного моего слугу. Милостью богов и будд я его изловил, и надлежит теперь мне обращаться с ним по-всякому и жестоко.

И он снова принялся усердно уязвлять Ёсицунэ своим посохом.

— Экий бессчастный ямабуси, ты бы его простил, — сказала стража, распахнула ворота и, делать нечего, пропустила их.

Так они без задержки вступили в провинцию Дэва, в пределах края Осю. Как положено, вознесли благодарственные молитвы Целителю Мисэну и остановились передохнуть на два или три дня. Между тем начальником этого уезда был некто по имени Тагава Дзиро Масафуса. Родил он тринадцать детей, но лишь один остался в живых. Да и этот ребенок болел и пребывал между жизнью и смертью. Поскольку храм Хагуро был близко, ходили оттуда заклинатели-гэндзя 268, прилагали все силы и усердно молились, но втуне. Услыхав, что прибыли куманоские ямабуси, Тагава сказал домочадцам:

— Кумано-гонгэн славится многими чудесами. Позовем этих ямабуси, пусть помолятся и сотворят заклинания.

— Я схожу за ними, — вызвался челядинец по имени Сайто, отправился в храм Целителя Мисэна и поведал им обо всем.

— Тотчас же явимся, — был ответ.

— Однако же, — произнес Судья Ёсицунэ, — ведь здесь уже владения Хидэхиры, и этот Тагава, конечно, его вассал. Когда-нибудь позже мы непременно встретимся с ним. Как быть?

— Ничего тут такого, — успокоили его. — Встретимся и вместе посмеемся, только и всего.

И они отправились.

Без всякого смущения взошли они к Тагаве Дзиро: Судья Ёсицунэ и с ним Хитатибо, Бэнкэй, Катаока и Канэфуса. Их сразу же приняли. Вывели к ним хворающего ребенка в сопровождении кормилицы. В помощники-ёримаси 269 дали им мальчика лет двенадцати. Бэнкэй выступил как гэндзя, являющий свою чудотворную силу, и едва люди вознесли моления, как все, одолеваемые мстительной обидой злых духов и духов смерти, вдруг заговорили ясно и быстро. Было обещано исполнить желания духов, и тогда они исчезли, и маленький больной исцелился сразу же, [239] а ямабуси сделали вид, будто так оно и должно было быть. И все преисполнились еще более глубокой веры и прониклись почтением к ямабуси и в одночасье признали величие Кумано-Гонгэна.

В благодарность получил Бэнкэй гнедого коня под седлом с серебряной оковкой и сто рё золотым песком, остальные же ямабуси получили по косодэ и по десять наборов орлиных перьев для стрел.

— Спасибо за щедрые пожалованья, заберем на обратном пути, — сказали они и с тем отбыли.

Поклонились со стороны храму Хагуро, и хотя Ёсицунэ хотелось затвориться там для ночного моления, но госпоже кита-но кате наступал срок рожать, и в страхе за нее он не пошел туда, а послал вместо себя Бэнкэя.

РОДЫ В ГОРАХ КАМЭВАРИ

Повидавши гору Сэнака, бухту Сиогама, острова Мацусима и сосны Анэгава, достигли они гор Камэвари, и тут наступили роды.

Канэфуса был вне себя от тревоги. Они были уже в глухих горах. Что делать? Они сошли с тропы, расстелили под деревом шкуры и уложили на них роженицу. Госпожа мучилась жестоко, и жизнь ее была в опасности. Ёсицунэ впал в отчаяние. Видя, как она корчится в судорогах, он только говорил: «Не умирай! Горько мне!» — и заливался слезами. Его верные самураи твердили: «В самых жестоких битвах не являл он такой слабости!» — и при этом утирали глаза рукавами.

Прошло немного времени, и она простонала:

— Пить хочу!

Бэнкэй помчался под гору искать источник. Сколько ни слушал он, но звука бегущей воды не было слышно. И он жалостно бормотал себе под нос:

— И без того на нас все несчастья, а тут еще воды не найти!

Он спустился в ущелье и услыхал плеск горного потока, набрал воды и стал возвращаться, но тут пал густой туман, и он потерял дорогу. Тогда протрубил он в раковину, и раковиной откликнулись ему с вершины. Идя на трубный звук, вернулся он с водой, но Ёсицунэ произнес:

— Она больше не дышит.

Бэнкэй возложил ее волосы к себе на колени, погладил и проговорил:

— Говорил же я, что надо было оставить вас в столице, [240] но господин по слабости сердца меня не послушал. Горе нам, постигло вас лихое злосчастье. Что ж, значит, такая судьба. И все же отпейте немного воды, я ведь долго искал ее в тумане.

G этими словами он омочил ее губы каплей воды, и вдруг она вздохнула, дрожь пошла по ее телу, и Бэнкэй сказал:

— Экие вы слабые люди! Ну-ка, посторонитесь!

Он приподнял госпожу, наложил руки на ее живот и воззвал:

— Внемли мне бодхисатва Хатиман! Даруй ей благополучно разрешиться от бремени и защити ее!

Так взмолился он с глубокой верою, и она тут же легко разродилась.

Услыша плач младенца, Бэнкэй его принял и завернул в рукав своей рясы. Хоть и не знал он, как надлежит делать, но сумел обрезать пуповину и обмыть новорожденного. Дело было в горах Камэвари, что означает Черепашья Доля, а поскольку черепахи камэ живут десять тысяч лет, решили совокупить это слово с названием журавля цуру, живущего тысячу лет, и нарекли младенца именем Камэцуру.

И сказал Ёсицунэ:

— Коли со мной ничего не случится, жить ему и жить, но есть ли надежда на это? Может, лучше бросить его в этих горах на погибель?

Но Бэнкэй, держа на руках младенца, произнес:

— Госпожа кита-но ката полагается на единого лишь Ёсицунэ, и, ежели случится худое, полагаться ей будет не на кого. И вот тогда мы вместе с юным господином станем ей надежной защитой. Да будет карма его подобна карме дяди его, Камакурского Правителя! Да будет силой он в меня, хоть я и не так силен! Да продлится жизнь его на тысячу и на десять тысяч лет!

Затем он обратился к младенцу:

— Отсюда до Хираидзуми еще далеко. Ты уж не капризничай и не ругай своего Бэнкэя, если мы встретим кого-нибудь на пути.

И он завернул дитятю в свою безрукавку катагину и уложил в свой алтарь. И удивительно! Дитя за всю дорогу ни разу не пискнуло!

От Сэконо они прошли до места под названием Курихара, и оттуда Ёсицунэ послал Камэи и Бэнкэя сообщить Хидэхире о своем прибытии. [241]

О ТОМ, КАК СУДЬЯ ЁСИЦУНЭ ПРИБЫЛ В ХИРАИДЗУМИ

Хидэхира был поражен.

— До меня доходили слухи, — сказал он, — что господин двинулся по Хокурокудоской дороге, и пусть бы Этиго или Эттю, но ведь Дэва — это уже мое владенье, так почему же господин не дал мне знать, чтобы я мог отрядить ему провожатых? Сейчас же пошлю ему встречу!

И он отправил сто пятьдесят всадников во главе со старшим сыном и наследником своим Ясухирой. Для госпожи был послан паланкин.

Так Судья Ёсицунэ вступил в уезд Иваи. Но Хидэхира слишком хорошо знал чин и порядок, чтобы попросту поселить его в своем дворце. Он предоставил Ёсицунэ дворец под названием Обитель Любования Луной. Никто туда не был вхож без чрезвычайного дела, и повседневно была там лишь стража да прислуга. К госпоже приставили двенадцать знатных дам и еще множество служанок и поварих. Судье Ёсицунэ по старому их договору получилось: сотня породистых лошадей, сотня полных доспехов, сотня колчанов боевых стрел, сотня луков и много иного добра. И еще Хидэхира объявил, что разделит с ним свои владения, и отдал под его начало пять из шести лучших своих уездов, в числе их Тамацукури и Отамоцуу. В одном из этих уездов было восемьсот тё рисовых полей, и Ёсицунэ разделил их между своими вассалами.

Чего еще теперь оставалось желать? Хидэхира, правитель Страны Двух Провинций, ежедневно устраивал пиршества, возвел для Ёсицунэ резиденцию на берегу реки Коромогава — к западу от своей — и всячески развлекал и ублажал своего господина. Описать сие не хватило бы слов. Еще вчера только был Ёсицунэ ложным ямабуси, а ныне стал доблестным мужем, достигшим вершин величия и счастья. Иногда вспоминал он свои бедствия на Хокурокудоской дороге и как вела себя госпожа кита-но ката и разражался веселым смехом. Так прошел тот год, и наступил третий год Бундзи. [242]


Комментарии

254. Три Добродетели — покорность отцу, покорность мужу и покорность сыну.

255. Господин Гэндзи — главный герой «Повести о принце Гэндзи Мурасаки Сикибу» (начало XI в.).

256. Ван Чжаоцзюнь — наложница китайского императора Юань-ди (48-33 гг. до н. э.). Император, откупаясь от угрозы нашествия Сюнну, отдал ее вождю варваров.

257. Алмазное Дитя (Конго Додзи) — божество, защитник буддизма. Изображалось в виде младенца с пестом в правой руке.

258. Одинокая сосна Карасаки. Карасаки — селение на западном берегу озера Бива, ныне в пределах города Оцу. В древности славилось замечательно красивой старой сосной.

259. Заграда рангуй. В землю, в дно реки или моря беспорядочным образом вколачивались толстые колья или бревна, а затем столь же беспорядочным образом перепутывались натянутыми канатами.

260. Пакет татэбуми («стоячее письмо»). — Послание заворачивалось в атласную бумагу поперек, затем в простую белую бумагу вдоль, затем обвязывалось нитью и складывалось пополам.

261. Четки иратака — четки из сплющенных жемчужин, обычный атрибут ямабуси. Зерна таких четок при потирании издавали высокий тонкий звук.

262. Флейта сё — причудливый духовой инструмент, употреблявшийся для аккомпанирования. Нечто среднее между флейтой и губной гармошкой.

263. ...праздновали по случаю начала третьего месяца. В средневековой Японии начало третьего месяца отмечалось как праздник.

264. Собираю на Великий Восточный храм Тодайдзи. Имеются в виду сборы подаяний на восстановление храма Тодайдзи, разгромленного и сожженного самураями Тайра за поддержку мятежного принца Мотихито.

265. Какэоби, — В средние века в торжественных случаях (например, во время отправления религиозных ритуалов) в знак воздержания женщины обматывались от груди до бедер длинным узким поясом из красного шелка. Такой пояс назывался какэоби.

266. ...Онкоро-онкоро-хоти совака... Первые три слова смысла не имеют. Совака — заключительное слово некоторых буддийских молитв.

267. «Ханнясингё» — название сутры, кратко излагающей вероучение Будды.

268. Гэндзя — монах-знахарь, обладающий магическими знаниями для излечения страждущих.

269. Ёримаси — мальчик, помощник монаха-гэндзя, на которого тот «переводит» болезнь пациента.

(пер. Стругацкого А. Н.)
Текст воспроизведен по изданию: Сказание о Ёсицуне. М. Художественная литература. 1984

© текст - Стругацкий А. Н. 1984
© сетевая версия - Strori. 2014
© OCR - Николаева Е. В. 2014
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Художественная литература. 1984