СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

СТАРОДАВНИЕ ПОВЕСТИ

«Стародавние повести», избранные места которых приводятся в этом сборнике, созданы в 60-70 гг. XI века, то есть приблизительно к концу Хэйанского периода японской истории (794-1192 гг.). Это замечательный период в истории японской классической литературы. В Хэйане, блистательной столице императоров, была сосредоточена большая часть аристократии: многочисленная императорская семья, высшие придворные, гвардия. Отсюда велось управление страной. Но реальная власть в стране принадлежала не императорам, а могущественному клану Фудзивара. Они захватили огромные земли и важнейшие посты в государственном аппарате. Однако и их могуществу постепенно начал приходить конец, Местные феодалы не хотели подчиняться приказам из столицы. В самом клане Фудзивара происходила жестокая борьба за власть. Начинаются крестьянские восстания. Многие феодалы разоряются, теснимые более сильными. Появляются шайки разбойников. На востоке страны возникает новая сила — феодалы восточных провинций, суровые воины. К ним бегут крестьяне, надеясь здесь спастись от непосильного крепостного гнета помещиков. Фактически с середины X века до середины XII века центрального правительства в Японии не было. Восточные феодалы организуют дружины, участники которых получают жалованье. В стране происходят бесчисленные стычки вооруженных отрядов. А в это время Хэйан, созданный по образу и подобию китайских столиц, веселится, занимается изящной литературой. И это была поистине замечательная литература. Был создан роман о нравах и его высший образец «Роман о принце Гэндзи» (начало XI в.), автор его — придворная дама Мурасаки Сикибу. Почти одновременно возник жанр эссе; родоначальница его — Сэй Сёнагон со своими «Записками у изголовья». Тогда же появилась так называемая лирическая повесть.

Хэйан — расцвет поэзии. Поэтическая антология «Кокинсю» (920 г.) дала Японии прекрасных поэтов — Ки-но Цураюки (редактор, составитель и автор предисловия), Оно-но Комати, Аривара-но Нарихира и др. Эта литература оставила нам верный портрет тогдашней Японии, ее столицы — Хэйана. [518]

Литература Хэйана сыграла свою роль, породив совершенные творения, гордость всей японской культуры. Она оказала влияние и на ту часть японского фольклора и литературы, к которой принадлежали «Стародавние повести», — на так называемую «повествовательную литературу». Именно «повествовательная литература» рассказала нам о всей Японии.

Вершиной «повествовательной литературы» справедливо считается изборник «Стародавних повестей».

Изборник состоит из тридцати одного свитка (свитки VIII, XVIII и XXI не дошли до настоящего времени). Он делится на три части: с I по V свиток — индийские сказки и легенды, с VI по IX — китайские легенды и сказки, с XI по XXXI свиток — японская часть. Среди них наибольший интерес представляют, на наш взгляд, свитки с XX по XXXI. Здесь хорошо представлена новелла. Конечно, есть здесь и волшебные сказки, и сказки новеллистические, и в достаточно большом количестве, но нужно сказать, что фантастика была для японцев того времени частью действительности — во-первых, а вовторых, фантастика эта значительно снижена, обытовлена. Здесь мы найдем и истории разорившихся феодалов, и рассказы о дворцовых интригах. Но героями их являются не только знатные, но и простые люди. И, конечно, монахи.

Япония не оказалась в этом смысле исключением: историй о монахах, причем рассказанных в достаточно ироническом духе, очень много.

На первый взгляд «Стародавние повести» с их простым, почти аскетическим стилем, стремительным действием, плоскостной характеристикой героев — шаг назад по сравнению с изящными, с великолепно разработанной интригой хэйанскими романами. Это, конечно, не так. «Стародавние повести» созданы на рубеже двух эпох — в «смутное» время, когда появился новый герой, суровый, немногословный воин, когда гибла старая аристократия. Раздвинулись рамки японской истории. И вот то новое, что появилось в жизни, калейдоскопичность находящих друг на друга событий и фактов в сочетании с грузом традиций, литературных и фольклорных, и дало «Стародавние повести».

По изборнику «Стародавних повестей» явственно видно развитие литературного процесса и — что особенно интересно — разложение сказки, ее обытовление.

Бесспорно, «Стародавние повести» — подлинное создание своего времени. Буддизм оказал на них сильное влияние — это видно хотя бы из обязательной [519] «моралите» в каждой истории. И все же они сохранили свой аромат, свою неповторимость безыскусственности до наших дней, В них черпали вдохновение такие большие мастера японской литературы, как Акутагава, Кикути, Танидзаки. Достаточно вспомнить такие новеллы Акутагавы, как «Ворота Расёмон», «Барышня Рокуномия». И здесь уместно вспомнить, что писал о «Стародавних повестях» сам Акутагава в своей статье «О «Стародавних повестях»: «Они... исполнены прелести непосредственного чувства. Однако этот сверкающий прелестью мир — вовсе не одна только придворная жизнь. Нет! Он вмещает а себя самых разных людей — начиная с самых высших... и кончая крестьянами, разбойниками, нищими... В Европе это назвали бы «Человеческой комедией». «Стародавние повести» суть «Человеческая комедия» Хэйанской эпохи».

В. Санович [520]

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК МОНАХ ИЗ ХРАМА ТЁРАКУ УВИДЕЛ В ГОРАХ МОНАХИНЮ.

В стародавние времена это было. В столице, в Хигасияма, есть храм, именуемый Тёраку, что означает «Долгое утешение». В этом храме некогда жил монах, ревностно следовавший праведной стезею. Однажды, желая нарвать цветов и принести их в дар Будде, монах отправился далеко в горы. Долго он карабкался по острым кручам и пробирался сквозь ущелья, а когда стемнело, заночевал под деревом.

В час Свиньи ¹ он вдруг услышал поблизости чей-то тихий, исполненный благости голос; некто мерно читал Сутру Лотоса ². «Сколь чудно сие», — торжественно подумал монах. Всю ночь напролет просидел он, слушая чтение Сутры, а сам думал: «Днем тут никого не было. Не бессмертный ли дух обитает в этих местах?» Но он так и не понял, кто это, — и продолжал благоговейно внимать тихому голосу. Постепенно светало — и вот уже забелелось на востоке небо. Монах встал и направился туда, откуда доносился голос. Подойдя поближе, он увидел что-то темное. Что бы это могло быть? Пока монах присматривался, совсем рассвело, и он наконец разглядел камень, поросший мхом и обвитый колючими плетями. «Откуда же слышится голос, читающий Сутру, — дивился монах. — Быть может, в камне обитает бессмертный дух, он-то и читает Сутру?» Так монах стоял некоторое время, вглядываясь в камень с благоговением и тревогой.

И вдруг камень на глазах у него стал делаться выше. «Сколь чудно сие!» И вот уж перед ним не камень, а человек; он расправляет плечи, встает, [521] торопливо идет к нему, и оказывается, что это монахиня лет примерно шестидесяти.

Меж тем как она поднималась, колючие плети одна за другой рвались и спадали с нее.

— Ай, что это?! — испуганно спросил монах.

Заливаясь слезами, монахиня рассказала ему:

— Много лет нахожусь я в этом месте, но еще никогда прежде не вспыхивало в моем сердце любовное желание. И тут появились вы. Я засмотрелась на вас и — о печаль! — вновь обрекла женский облик. Ну есть что греховнее человеческого тела? Как долго теперь мне ждать, пока я смогу освободиться от него!

Монах воротился в храм Долгого утешения и рассказал о случившемся. Историю эту узнали его ученики и поведали о ней свету. Вот ведь как! Отрешилась от тела, от слова, от помыслов — и с ней приключилось такое! Сколько же греха таится в душе у жен суетного нашего мира! Вот что принял я в рассуждение, слушая эту историю, и вот о чем я хотел вам поведать.

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ДВОЕ ПО ПУТИ В СТОЛИЦУ СПАСАЮТСЯ ОТ РАЗБОЙНИКОВ С ПОМОЩЬЮ БОГИНИ КАННОН.

В стародавние времена жил человек по имени Оно-но Ёсихиса, второй главный помощник дадзая ³ Девяти Земель ⁴. У него было много детей. Младшему сыну, Оно-но Такэфуру, исполнилось двадцать. Был он красавец собой, умен и рассудителен. И хотя в родословной его воинов не значилось, с юных лет отличался он мужеством и силой. Родители очень любили Такэфуру, и он безотлучно находился с ними при управе дадзая. В ту пору правителем земли Тикудзэн в чине помощника дадзая был Фудзивара-но Нагаясу. Он имел дочь, величавую обликом и добрую сердцем, [522] неполных двадцати лет от роду. Родители нежно о ней заботились и никуда от себя не отпускали.

Оно-но Ёсихиса не раз говаривал правителю земли Тикудзэн:

— А не поженить ли нам моего сына и вашу дочь?

Перечить второму главному помощнику дадзая правитель не решился, и вот выбрали благоприятный день и соединили молодых в брачном союзе.

Молодые крепко держались данных обетов, жили в мире и согласии. У Такэфуру была давняя мечта — стать чиновником и жить при дворе. После долгих размышлений решил он поехать в столицу. А поскольку Такэфуру не мог провести без жены и короткого мига, то объявил ей:

— Ты едешь вместе со мною.

Так они отправились в столицу вместе. «Плыть на корабле ненадежно», — рассудил Такэфуру и решил ехать сушей ⁵. Совершили все нужные приготовления, отобрали лучших дружинников и слуг числом в двадцать человек, и вот поезд тронулся в путь — множество пеших, множество лошадей с вьючною кладью.

Ехали они быстро, не различая дня и ночи, и так добрались до горной равнины Инами, что в земле Харима. Кончался час Обезьяны ⁶, наступили сумерки. Было это на исходе двенадцатой луны года, дул сильный ветер, и падал легкий снег. В это время со стороны Кита-но яма — Северной горы — показался монах верхом на лошади. Он подъехал поближе и спешился. Это был человек дородный, лет пятидесяти, с виду истый праведник. На нем была расшитая алая куртка, багряные хакама ⁷, на ногах — плетенные из соломы туфли. В руке он держал лакированную нагайку. Могучая лошадь гордо несла на себе седло, украшенное перламутром. Почтительно им поклонясь, монах сказал:

— Многие годы я, недостойный, был преданным [523] слугою господина правителя Тикудзэн. Потом перебрался сюда, на север, и с тех пор проживаю в здешних местах. Южный ветер донес до меня весть о вашем путешествии в высокую столицу, и вот я примчался сюда с просьбой оказать снисхождение моей убогой хижине. Хотя бы того ради, чтобы доставить отдых утомленным ногам благородных скакунов, — говорил он, и речь его была исполнена благожелательности и приятства.

Дружинники успели уже сойти с коней, однако Такэфуру, натянув поводья, ответил монаху:

— У нас очень важное дело. Мы спешим в столицу, не различая дня и ночи, но вы проявили такое добросердечие, что в будущем году на обратном пути мы обязательно навестим вас.

Монах продолжал упрашивать, и отделаться от него не было никакой возможности. Солнце тем временем приблизилось уже к вершине горы. Дружинники сказали:

— Ведь он так просит.

И Такэфуру согласился:

— Ну что ж, ладно.

Монах, рассыпаясь в изъявлениях благодарности, тут же вскочил в седло.

— Это здесь, совсем недалеко, — сказал он.

Однако они проехали тридцать, а то и все сорок тё ⁸ прежде чем достигли множества домиков у самой горы, обнесенных высокой глинобитной оградой. Их уже ожидали. Такэфуру с женою проводили в южный дом, где жили хозяева. В дальнем конце усадьбы, в отдельном флигеле для слуг, было устроено пышное угощение, лошадям задали сена. Словом, не забыли никого и ничего.

В доме, куда нас с женой ⁹ поместили, оказались еще две какие-то женщины. Мы сбросили одежды и улеглись спать. Столик ломился от вина и снеди, но [524] после перенесенных в дороге тягот мы и смотреть на них не могли. Женщины вдвоем опустошили столик и тотчас же уснули. Мы же, мучаясь бессонницей, лежали и беседовали о разном. Тогда-то мы поклялись друг другу не падать духом, что бы ни случилось в пути. Тем временем наступила ночь.

Вдруг в глубине дома послышались чьи-то шаги. Пока Такэфуру с женой терялись в догадках, шаги стали ближе. Дверь у изголовья постели раздвинулась. «Это еще кто такой!» — подумал Такэфуру и хотел было подняться, но чья-то могучая рука ухватила его за волосы и сдернула с постели. Такэфуру был силен, однако все это случилось до того внезапно, что он не успел даже схватиться за меч, лежавший в изголовье.

Кто-то откинул ситоми ¹⁰ и вытащил меня наружу. Загремел страшный голос:

— Эй, Канао-мару! Ты здесь? Делай свое дело!

— Я готов! — раздался ответ, и в тот же миг меня выволокли на галерею.

Тут надобно сказать, что в стене, в глухом углу усадьбы, с давних пор находилась потаенная клеть, закрытая двустворчатой дверцей — вакидо, а внутри клети зияла яма глубиной в три сяку ¹¹, точь-в-точь колодец, только дно сплошь утыкано острыми бамбуковыми кольями. Много лет заманивали в усадьбу разных прохожих людей, следовавших в столицу или из столицы, приготовляли для них вино, дурманное зелье и, напоив, сбрасывали в яму. Слуг тоже напаивали до беспамятства, потом раздевали, и кого хотели убить, убивали, а кому хотели оставить жизнь — щадили и брали в свою шайку. Вот в какое место мы угодили, сами о том не ведая!..

Итак, Канао-мару выволок меня на галерею и потащил к стене. Там он распахнул створки вакидо, и [525] сам, держась по эту сторону дверцы, принялся заталкивать меня в клеть. Я крепко вцепился в створки и не поддавался. Тогда Канао-мару, не разжимая своих рук, шагнул внутрь и потянул меня к яме. Но едва только он наклонился над ямой, я вывернулся и со всей силой толкнул его. Он рухнул на колья головой вниз. Я затворил дверцу, подошел к дому и залез под галерею ¹². Усевшись на корточки, я стал размышлять, как мне быть, но так ничего и не придумал. Хотел пойти и разбудить слуг, но они были мертвецки пьяны, да к тому же исчез мостик, ведущий к их дому. Тогда я бесшумно прополз поглубже, под самую опочивальню, и прислушался. Оказалось, что монах пришел к моей жене, и вот что он ей говорил:

— Я, верно, противен вам. Но сегодня днем ветер откинул завес вашей дорожной шляпы. Увидев ваше лицо, я не могу более ни о чем думать. Вина моя простительна.

С этими словами он прилег к ней.

Жена сказала:

— У меня есть давний обет. Когда я выступила в далекий путь в столицу, то поклялась сто дней блюсти сердце свое и тело в чистоте. Осталось только лишь три дня. Не все ли вам едино?! Подождите немного, и я покорюсь вашему желанию.

Монах возразил:

— Со мною добродетели вашей только прибавится!

Она сказала:

— Тот, кто был мне опорой и защитой, погиб у меня на глазах, я вся в вашей власти и не смею вам противиться. Но ведь вы, кажется, не сделали никаких приготовлений.

Перестав домогаться ее, монах сказал: «Вы правы»,— и ушел вглубь дома.

Женщина между тем размышляла: «Не мог же мой муж умереть столь унизительной смертью!» Сидя внизу и слушая все это, Такэфуру досадовал на нее. В полу возле ее постели была большая дыра. [526] Такэфуру нашарил возле себя щепку и просунул ее туда. «Он жив!» — подумала жена, увидев щепку, и потянула ее к себе. Она быстро сообразила, в чем дело. Монах снова зашел к ней и приступил с уговорами, но она придумала еще какую-то уловку, и он ушел.

Тогда она бесшумно подняла ситоми, и Такэфуру, выбравшись из-под дома, вошел наконец к ней. Оба расплакались.

— Уж если умирать, то умрем вместе! — решили они.

— А что с моим мечом? — спросил муж.

Оказалось, что жена успела спрятать меч под циновкой. Такэфуру очень обрадовался, накинул ей на плечи легкое платье, взял меч, и они тихонько прокрались к северному дому, где пировали дружинники и слуги. Заглянув внутрь, Такэфуру увидел большой очаг, на нем семь, не то восемь подносов. Среди объедков многочисленных кушаний сидели люди, рядом с ними валялись луки, колчаны, полные стрел, сабли и ножи. На низком столике перед монахом стояли миски белоснежного серебра с недоеденной едой, а сам он спал, опираясь на подлокотник и свесив голову.

«О Каннон из Хацусэ ¹³, помоги мне! Дозволь хоть единый раз взглянуть на батюшку и матушку»,— взмолился Такэфуру и подумал: «Монах спит и ни о чем не подозревает. Подбегу, отрублю ему голову, а там и умру вместе с женой. Все равно нам отсюда не выбраться!» И, бесшумно приблизясь к монаху, он изо всей силы ударил по его склоненной шее. Монах захрипел, нелепо замахал руками, но Такэфуру ударил его еще несколько раз, и он испустил дух. Подручные монаха, хоть и были там в немалом числе, но — поистине, здесь помогла Каннон! — решили так: «К нам внезапно ворвалась несметная толпа; нашего вожака убили». А поскольку попали они сюда тоже не по собственной воле, то и не думали сопротивляться. Тем [527] более что вожака их не было уже в живых. Все они в один голос твердили:

— Мы не виноваты. Нам говорили, сделай то-то и то-то, мы и делали в безрассудстве.

И они тотчас разбежались и попрятались кто куда. Такэфуру же в ожидании рассвета, хоть и терпел великий страх, делал вид, будто с ним тут невесть сколько людей.

Едва-едва рассвело, он отправился будить слуг. А те себе крепко спали, и он долго не мог их добудиться, они терли глаза и трясли головой, а дурман все не улетучивался. Когда же наконец до них дошел смысл его рассказа, они сразу протрезвели и вскочили на ноги.

Отправились они к той дверце в стене, открыли ее и видят: дно глубокой ямы сплошь утыкано острыми бамбуковыми кольями, а на кольях нанизаны трупы — давно истлевшие и совсем недавние. Канао-мару оказался костлявым, высокого роста парнем, одет он был в бедное платье, обут в простые сандалии. Он был еще жив и изредка всем телом вздрагивал. «Вот и ад, верно, таков», — подумали дружинники и кликнули подручных монаха. Те пришли и вновь стали говорить, что, мол, многие годы не ведали, что творили. Наказывать их путники не стали. Такэфуру послал в столицу гонца, чтобы известить власти о происшедшем, и вздохнул облегченно: «Доброе дело свершил я».

Оно-но Такэфуру прибыл наконец в столицу, поступил на службу, исполнив давнее свое желание, и жил там вместе с женой. Всякий раз, когда рассказывал эту историю, он лил слезы и смеялся одновременно. Что до разбойного монаха и подручных его, то никто ничего больше о них не слыхал. Без сомнения, только умный и рассудительный человек способен совершить такое. Ну а те, кто слышал эту историю, избегали подобных безвестных подозрительных мест.

Такэфуру и жене его помогла, конечно, милосердная Каннон. Навряд ли она, в доброте своей, хотела смерти этого монаха, но недовольство ее он все же вызвал. Предать смерти дурных людей — дело Бодхисатты. Вот о чем хотел я вам поведать. [528]

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК МОНАХИ ИЗ ОБИТЕЛИ ДОДЗЁДЗИ, ЧТО В ЗЕМЛЕ КИИ, УПАСЛИСЬ ОТ ЗМЕИ, ПЕРЕПИСАВ СУТРУ ЛОТОСА.

В стародавние времена двое монахов отправились как-то на поклонение в храмы Кумано. Один из них был уже стар годами, другой молод и отличался прелестной красотой. Достигнув округи Муро, монахи решили передохнуть и остановились на ночлег у молодой вдовы, которая жила в своем доме с двумя или тремя служанками. При виде редкой красоты молодого монаха в сердце хозяйки поднялось жгучее любовное желание, и она принялась любезно и радушно ухаживать за обоими гостями и потчевать их вкусной едою. Когда наступил вечер, монахи легли спать. Глубокой ночью вдова подползла к постели молодого монаха, разделась, прилегла с ним рядом и разбудила его. Он открыл глаза — и все в нем помутилось от страха. Вдова сказала ему:

— Никому прежде не давала я приюта в своем доме. Нынче ночью я позволила тебе войти, так как еще днем, едва лишь тебя увидев, тотчас захотела стать твоей женой. «Впущу-ка его на ночлег, — подумала я, — и осуществлю свой замысел». И вот я здесь. Я безмужняя женщина. Пожалей же меня!

При этих ее словах монах сильно растерялся. Он сказал:

— Уже давно я дал нерушимый обет. Много дней готовился я его исполнить, устремив все свои мысли к очищению от всяческой скверны. И вот я отправился в далекий путь, иду поклониться сокровищу великого гонгэна ¹⁴ в Кумано. Нарушь я ради тебя свой обет — беды грозят нам обоим. Отступись от своего желания.

Женщина продолжала его молить, но он стойко противился ее мольбам. Всю ночь напролет, вне себя от досады, она обнимала его и, осыпая ласками, стремилась ввести в соблазн. Тогда он пошел на уловку, сказав:

— Желание твое мне отнюдь не противно. Но сама посуди, сейчас я иду на поклонение в священный [529] Кумано. Там я пробуду недолго, всего дня два-три, затеплю светильники, развешу митэгура ¹⁵ и тотчас же вернусь обратно.

Утешенная его обещаниями, женщина удалилась. А лишь только рассвело, монахи покинули ее дом и направились в Кумано.

Томясь ожиданием, вдова с нетерпением отсчитывала каждый день. За это время она полюбила монаха еще большей любовью и ревностно готовилась к его возвращению. Монахи, однако же, побоялись с нею встретиться. Они обошли ее дом далеко стороной, избрав другую дорогу.

По окончании названного срока вдова забеспокоилась. Она вышла на дорогу и принялась расспрашивать прохожих. Среди них ей встретился один монах, возвращавшийся из Кумано. Вдова спросила его, не видел ли он двоих монахов в такого-то цвета платьях, старого и молодого, а тот ответил:

— Двоих монахов? Да они уж три дня тому, как ушли.

Вдова всплеснула руками. «Значит, он обманул меня, пошел по другой дороге», — подумала она. В страшном гневе вернулась вдова домой, затворилась в спальне и через некоторое время молча умерла. Стоя у двери ее спальни, служанки горько плакали, как вдруг изнутри показалась громадная змея длиной в целых пять хиро ¹⁶. Она выползла на улицу и поспешно направилась к той самой дороге, по которой шли двое монахов. И всех, кто ее видел, охватывал непреодолимый страх. Монахи давно уже были в пути, когда их, вскоре после этого, обогнал какой-то человек.

— Позади нас творится что-то страшное и непостижимое, — сказал он. — Неведомо откуда появилась змея длиной в пять хиро. Она уже миновала Нояма и спешит сюда.

Услышав эту весть, монахи подумали: «Наверняка это наша хозяйка. Мы нарушили свое обещание, сердце ее преисполнилось злобы, и она превратилась в [530] змею». Они кинулись бежать со всех ног и вскоре достигли обители, именуемой Додзёдзи, что означает «Обитель созерцания истины». Увидев их, тамошние монахи спросили:

— Откуда и почему вы бежите?

Они рассказали обо всем происшедшем и попросили о помощи. Посовещавшись, монахи Додзёдзи спрятали молодого монаха под большой колокол, старого укрыли в надежном месте и крепко заперли ворота обители.

Немного погодя к храму подползла огромная змея, она перебралась через запертые ворота и очутилась во дворе. Здесь она дважды обогнула молельню, приблизилась к двери, за которой стоял колокол, и сто раз ударила по ней хвостом. После сотого удара дверь разлетелась на части. Змея вползла в молельню, обвилась вокруг колокола и принялась хлестать хвостом по головке била. Прошло два-три часа. Монахи были страшно напуганы, но все же решились взглянуть на это удивительное дело. Подошли они к молельне и отворили двери. Видят, лежит змея, и из глаз ее катятся кровавые слезы. Тут змея подняла голову, облизнулась и уползла неведомо куда. От ядовитого ее дыхания колокол раскалился так сильно, что к нему невозможно было даже подойти. Монахи облили его холодной водой и, приподняв, отодвинули. От молодого монаха не осталось ни косточки, одна только горсть пепла лежала на том месте. Старик монах, его спутник, заплакал в печали и ушел своей дорогой.

Через некоторое время самому старому, почтенному монаху Додзёдзи приснился сон. Приползла к нему громадная змея, еще больше виденной им наяву, и сказала: «Я тот монах, который сгорел недавно в колоколе. Мерзкая женщина превратилась в змею, и я подпал под ее власть, стал ее мужем. Против воли я обрел гнусную, нечистую плоть, и страданья мои безмерны. Хочу избавиться от них и никак не могу. Был у меня в прежнем рождении список чудесной и дивной Сутры Лотоса. И вот я подумал: «Ах, если бы сей муж, великий своей святостью, одарил меня безграничной милостью, кончились бы мои мучения...» Судьбы у нас, правда, разные, но да исполнится сердце твое [531] сострадания, того самого, которое наш Будда явил ко всему сущему! Очистись сердцем и перепиши из Сутры Лотоса главу «Достигший Блаженства отмеряет жизни» ¹⁷, а потом отслужи по нам, двум змеям, молитву и принеси жертвенные дары — тогда я избавлюсь от своих страданий. А если уж и Сутра не поможет, не знаю, что и делать». Сказав так, змея уползла — и тут монах пробудился.

Размышляя об увиденном во сне, монах понял, как надлежит ему поступить. Своей рукою сделал он список главы «Достигший Блаженства отмеряет жизни», затем, отбросив рясу и чашу ¹⁸, созвал всех монахов обители, и для избавления двух змей от мук они совершили однодневное молебствие и принесли жертвенные дары к алтарю Будды.

Немного времени спустя этому же почтенному старому монаху снова приснился сон. Показались перед ним молодой монах и рядом молодая женщина. Едва удерживая счастливую улыбку, всем видом своим источая благодарность, взошли они в обитель и склонились перед ним в глубоком молитвенном поклоне. «Вы коснулись до самых корней добра, — сказали они затем. — Ваша душа и тело сияют несравненной чистотою. Благодаря вам мы освободились от змеиной плоти и сподобились райского блаженства: она теперь на втором небе, а я — на шестом». Сказав так, женщина и молодой монах — каждый своей дорогой — вознеслись к небесам, и в этот миг он пробудился.

Долго радовался и умилялся почтенный монах, благоговея перед могуществом Лотоса Благого Закона, и этому его благоговению не было границ.

Поистине можно лишь подивиться чудотворному действию Сутры Лотоса. Только ей оказалось под силу освободить этих двоих от змеиного тела и возродить в небесах!

И очевидцы, и все, кому довелось об этом слышать, уверовали в могущество Сутры Лотоса. Они переписывали ее и усердно по ней молились. [532]

Скажу еще, что почтенный монах был человеком незаурядным. Причиной тому, надо думать, добрые поступки, совершенные в прежнем рождении.

До чего же все-таки мстительные и злобные существа женщины! Недаром Будда остерегал нас от сближения с ними. Помня его наставления, держитесь от них подальше. Вот что хотел я вам поведать.

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК МИНИСТР ТОКИХИРА УВЕЗ ЖЕНУ У СТАРШЕГО СОВЕТНИКА КУНИЦУНЭ.

В стародавние времена жил первый министр Хонъин по имени Токихира. Он приходился сыном канцлеру, некогда нареченному «Князь — толкователь высочайших рескриптов» ¹⁹, и был у него дворец Хонъин, что означает Главный дом. Токихире в ту пору исполнилось тридцать лет, был он отменно красив, облик его и манеры влекли своим обаянием все сердца. Государь Долгой Радости ²⁰ почитал его человеком редких достоинств.

Но вот однажды, когда государь был поглощен своими высокими заботами, Токихира, в нарушение строжайшего указа, явился ко двору в роскошном платье, придававшем ему еще более обаяния, чем обычно. Увидев его из окна, государь омрачился душой и тут же кликнул начальника дворцовой охраны. «Лишь недавно, — молвил он, — был оглашен указ против роскоши и роскошеств. И что же! Министр Левой руки, первый наш министр, первым его и преступает! Сие крайне возмутительно! Ступай, в точности передай ему это, и пусть он немедленно уйдет!»

Начальник охраны пришел в сильный испуг. Дрожа и заикаясь, он, однако же, передал Токихире государево повеление, и испуганный министр поспешно [533] удалился. Дворяне его свиты и чиновники для поручений кинулись было к нему, но обычного приказа ехать впереди не последовало, и они разошлись. Не зная, что случилось, конные телохранители терялись в догадках.

Целый месяц ворота Главного дома были на запоре. Министр не выходил из внутренних покоев и никого к себе не впускал, ссылаясь на суровый приказ государя. Но через какое-то время Токихира вновь был зван ко двору, и выяснилось, что государь никогда не менял своего к нему отношения, а поступил с ним так в назидание всем прочим.

Министр был женолюбив, и кое-кому это даже казалось некоторым изъяном среди его совершенств. В ту пору жил старший советник Куницунэ, дядя министра по отцу. Жена этого Куницунэ приходилась Аривара-но Мунэянэ родной дочерью. Советнику было тогда под восемьдесят лет, а его китаноката ²¹ едва минуло двадцать. Внешность ее была прекрасна, сердце склонно к любовным утехам, и, живя со стариком мужем, она всячески стремилась утолить свои неутоленные желания. Наслышавшись о красоте жены дяди-советника, любвеобильный племянник-министр возжаждал ее увидеть, но подходящий случай все никак не представлялся. В ту же пору при дворе находился помощник начальника стражи Левой руки, известный любезник Тайра-но Садабуми, иначе Хэйдзю ²². И если говорить о любострастниках тех времен, то мало нашлось бы жен, дочерей и их служанок, с которыми не свиделся бы Хэйдзю хотя бы мельком.

Хэйдзю запросто бывал в гостях у министра, и тот нередко подумывал: «А не видел ли он мою юную тетку?» Однажды вечером, когда сияла зимняя луна, [534] Хэйдзю навестил его. Министр долго с ним беседовал о многочисленных занимательных повестях, тогда появившихся, и о прочем. Время зашло далеко за полночь. И вот, после того как они вдоволь потешились всякими забавными историями, Токихира внезапно промолвил:

— Прошу вас серьезно обдумать то, что я нынче скажу. Ответьте мне искренне, без утайки, кто самая прелестная женщина нашего времени?

Хэйдзю сказал:

— Что значит мое скромное мнение для вашего сиятельства? Но коль скоро вы сами велели отвечать искренне, без утайки, то я повинуюсь. Прелестней всех госпожа китаноката старшего советника Куницунэ — ей нет равных среди женщин.

— Как вам удалось ее увидеть? — спросил министр.

— Мне рассказал о ней человек из ее дома, мой знакомый, — отвечал Хэйдзю. — Он поведал мне также, что в замужестве со стариком она томится печалью и скукой. Подыскав какой-то пустячный предлог, я подал ей весть о себе и, услышав, что не противен ей, конечно же, тайно и как бы невзначай увиделся с ней. Большего, однако, мне не удалось достигнуть.

Министр засмеялся:

— Вот на какие дурные поступки вы способны! — А сам все думал: «Как бы увидеть ее?!»

Желание это крепло в нем день ото дня, и однажды, со всем почтением, как племянник дядюшке, он высказал свою просьбу советнику. Польщенный таким вниманием, Куницунэ рассыпался в изъявлениях благодарности и тотчас ответил согласием. Ему и в голову не могло прийти, что министр задумал увести у него жену, а тот в душе только посмеивался.

Наступил Новый год. Никогда прежде Токихира не был столь уж любезен с советником, а тут послал гонца с извещением: «Буду у вас на третий день» ²³. Получив письмо, Куницунэ принялся убирать и украшать дом, готовя пышную встречу и вкусное угощение. Настал наконец третий день года, и вот министр с [535] немногими вельможами и придворными подъехал к дому советника.

Куницунэ, взволнованный и счастливый, долго благодарил высокого гостя. Встреча получилась поистине достойной первого министра.

Подходил к концу час Обезьяны, а чаши с вином раз за разом обходили гостей. Незаметно стемнело. Гости слагали стихи, музицировали — и было в этом столько тонкого вкуса и очарования! Но и среди них выделялся первый министр. Прекрасным своим обликом, искусным сложением стихов он вызывал восторг всех присутствующих. Жена советника находилась поблизости, за бамбуковой ширмой. Внешность Токихира, мягкий голос, душистый запах одежд, несравненное обаяние — все это глубоко затронуло ее сердце, и она с горечью размышляла о своей судьбе. «А ведь какая-то счастливица станет женой такого человека! Как подумаю, что вышла за этого ветхого старикашку, не знаю, куда бежать от отвращения!» И чем дольше глядела она на министра, тем беспросветней становилась ее печаль. Между тем Токихира, читая ли стихи, перебирая ли струны кото ²⁴, то и дело искоса поглядывал на бамбуковую ширму. Жене советника было так стыдно, что и не передать словами. Когда он улыбался, глядя в ее сторону, она приходила в страшное смущение и пыталась отгадать: «О чем он сейчас думает?!»

Наступила ночь, и все сильно опьянели. Гости распустили шнуры своих одежд, сбросили верхнее платье и пустились в развеселый пляс. Решив, что им самое время возвращаться домой, советник почтительно обратился к министру:

— Вы изволили сильно опьянеть. Не приказать ли подать вашу карету?

Министр ответил:

— Мне весьма неловко, но, посудите сами, не могу же я выехать отсюда в подобном виде. Я совершенно пьян. С вашего позволения я останусь здесь, пока хмель не улетучится, а тогда отправлюсь домой.

Тотчас карету министра закатили под навес и туда же поставили пару отличных коней — дар хозяина. [536]

Токихира, в свой черед, преподнес советнику сё ²⁵ дивной работы, а затем сказал:

— Я осмелился обратиться к вам с нижайшей просьбой, и вы согласились на нее единственно ради вашего преданного почтительного слуги, хоть это и было крайне для вас обременительно. В знак того, что вы сделали это от души, подарите мне что-нибудь необыкновенное, особенное.

От сильного хмеля мысли у советника путались. «Хоть я ему и дядя, я всего лишь старший советник, а он первый министр и сам ко мне пожаловал! Разве это не великая радость?!» — думал он. Но при последних словах министра в его сердце закралось беспокойство. Токихира же то и знай поглядывал на бамбуковую ширму, и, замечая это, Куницунэ совсем встревожился... «Ведь такой человек, если чего захочет, только взглянет однажды!..» — подумал он и вдруг в пьяном безумии проговорил:

— Самое редкое, что у меня есть, — это жена. От такого сокровища навряд ли и вы откажетесь. Какая радость — меня навестил человек столь высокого положения! Вот вам мой дар!

Старик отодвинул ширму, протянул руку и подвел к министру свою жену.

— Поистине не зря я сюда приехал. Теперь я вполне доволен, — промолвил Токихира. Он приблизился к красавице, взял ее за рукав и усадил рядом с собой на циновку.

Советник тотчас же отошел от них и грозно замахал на всех присутствующих руками.

— Министр немного задержится, — объявил он. — Остальные высокие гости могут уехать.

Спутники Токихиры весело перемигивались. Некоторые из них уехали, а кое-кто решил спрятаться, чтобы посмотреть, что будет.

Токихира сказал:

— Я слегка захмелел, но теперь я совершенно трезв. Ну что ж, подавайте карету...

Куницунэ велел подать карету, откинул бамбуковый полог, и министр уселся в нее вместе с китаноката. [537]

— Не забывай меня! — крикнул вслед своей бывшей жене советник.

Проводив карету, он воротился в дом, сбросил одежды и повалился на ложе. Все плыло у него перед глазами, и, не успев опомниться, он погрузился в сон. А когда наконец, уже утром, проснулся, ему почудилось, будто все это произошло с ним во сне.

— А где госпожа китаноката? — спросил он, кликнув служанку.

Когда он услышал ее ответ, его охватил страшный стыд. «Видно, я был не в своем рассудке! Кто бы мог учинить такое, даже и во хмелю?!» — подумал он, ругая себя за столь великую глупость. Сообразив, что жену уже не вернуть — да и зачем ей такой старый муж, — советник погрузился в глубокую печаль. Он старался потом внушить всем, что поступил так по собственному желанию, но в душе очень по ней тосковал.

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ОРЕЛ УТАЩИЛ В ТАДЗИМА МАЛЕНЬКУЮ ДЕВОЧКУ.

В стародавние времена в земле Тадзима, в округе Сицуми, в селении Каваяма жил человек. У него была дочь, совсем маленькая. Как-то она ползала по двору, и, пролетая в небе, ее увидел орел. Он камнем свалился вниз, схватил девочку и улетел далеко в сторону восхода. Отец и мать с печальным плачем бросились было вдогонку — но где им было догнать быстролетную птицу!

Лет десять спустя отец девочки отправился по какому-то делу в землю Танго, в округе Каса. Там он остановился в одном доме, где жила юная девушка, лет примерно двенадцати — тринадцати. Эту девушку он увидел возле уличного колодца, куда пришел вымыть ноги. Там было множество молоденьких девиц из того же селения, и вот одна из них принялась отнимать кувшин у девушки из дома, где остановился человек из земли Танго. Девушке было жаль расставаться с кувшином, она заспорила, потянула его к себе, а все знай в один голос бранят ее: [538]

— Ах ты, орлиный объедок!

Девушка выпустила кувшин и в слезах воротилась домой. Следом воротился и постоялец.

Хозяин дома спрашивает девушку:

— Отчего это ты плачешь?

А она все плачет и не говорит отчего. Тогда их постоялец рассказал подробно обо всем, что видел своими глазами, а потом говорит:

— К слову, почему они там кричали: «Орлиный объедок?!»

Хозяин поведал:

— В таком-то году, в такую-то луну, в такой-то день поднялся я в горы половить голубей. Вдруг с западной стороны прилетает орел с маленькой девочкой и бросает ее себе в гнездо: видно, хочет скормить своим птенцам. Девочка от страха плачет в голос. А птенцы сами испугались и не стали ее клевать. Тут я подкрался, схватил ее — и бегом по горе вниз. С тех пор я ее и воспитываю. Об этом сведали здешние девчонки, вот и прозвали ее обидным прозвищем.

Так он отвечал, меж тем его постоялец из Тадзима задумался: «А ведь и у меня в том же году орел утащил дитя», — вспомнил он. Едва он услышал: «В таком-то году, в такую-то луну, в такой-то день...», то сразу расчел, что случилось это в Тадзима в таком-то году, в такую-то луну, в такой-то день. «Да ведь это дочь моя!» — смекнул тот человек и спрашивает хозяина:

— Про отца девочки вы ничего не слыхали?

Хозяин на это:

— Слыхом не слыхал по сию пору.

Тут постоялец поведал, как орел утащил его маленькую дочь. Взглянул хозяин на девушку, на того человека — и ахнул: вся она, до последней черточки, походила на своего отца. «Это и правда его дочь,— уверился хозяин. — Сущая правда!» Умилению его не было границ. А постоялец ни слова не мог вымолвить, только заливался слезами. «Верно, тесными узами были сплетены их судьбы», — подумал хозяин растроганно и без сожаления отпустил девушку с отцом. Однако же напутствовал их такими словами: [539]

— Хоть я и не отец девочке, а воспитывал ее долгие годы. Отныне буду воспитывать вместе с вами, словно бы всегда был ее отцом! — И дал в том крепкий обет.

Девушка и ее отец отправились в Тадзима. Тот же, кто воспитал ее, сдержал свое слово.

Поистине изумительная история. Орел не пожирает своей добычи, девушка невредимая падает в орлиное гнездо. Такова, видно, была им награда за благие дела в прошлом рождении. Такова была карма у девушки и ее отца.

Вот о чем я хотел вам поведать.

ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК ВОР, ПОДНЯВШИСЬ НА БАШНЮ РАСЁМОН, УВИДЕЛ МЕРТВУЮ ЖЕНЩИНУ.

В стародавние времена явился в столицу некий человек, занимавшийся воровским ремеслом. Пришел он туда из земли Сэцу. Солнце еще не село, было светло, и он решил укрыться в глубокой тени под воротами Расёмон. Улица Судзяку кишела народом. «Вот разойдется немного толпа, тогда и возьмусь за дело»,— думал он, стоя в ожидании. Внезапно послышались шаги. Кто-то подходил к воротам со стороны улицы Горного замка. Вор поспешно поднялся на башню ворот. И вдруг видит огонек в темноте. Через решетчатое окошко вор заглянул в комнату. Там лежал труп молодой женщины. В изголовье у нее горел светильник, а рядом сидела дряхлая седая старуха. Склонясь над мертвой, она выщипывала у нее из головы волосы. Вор никак не мог понять, зачем она это делает. «А может быть, эта старуха — ведьма? — испуганно подумал он. — Или, может быть, она тоже мертвая?..» Как ни страшно ему было, он все же решил войти. Тихо отворил дверь, вынул меч и подскочил к старухе.

— Ах ты, низкая тварь! — закричал он.

Старуха отдернула руки и нелепо замахала ими.

— Зачем ты это делаешь? — спросил вор.

Та ответила: [540]

— Хозяйка моя умерла. Хоронить ее некому, вот ее и принесли сюда... А волосы я рву на парик — погляди, какие они у нее роскошные. Чем орать, лучше пособил бы!

Ничего не ответив ей, вор стащил одежду с мертвой, сорвал платье со старухи, отнял у нее надерганные пряди волос, сбежал вниз по лестнице — и был таков.

Кстати сказать, в этой башне лежало множество трупов. Сюда свозили всех, кого некому было хоронить.

Обо всем этом рассказывал многим людям тот вор, а я только в точности передаю, что от них слышал.

Комментарии

1. Час Свиньи — время от 9 до 11 часов вечера. Примечания В. Сановича.

2. Сутра Лотоса — одна из наиболее популярных священных книг китайского и японского буддизма. Полное название — Сутра Лотоса Благого Закона (санскр. Саддхармапундарикасутра).

3. Дадзай — главный правитель.

4. Девять земель — остров Кюсю.

5. То есть ехать до переправы с Кюсю на главный японский остров Хонсю, а далее — снова сушей.

6. Час Обезьяны — время с 3 до 5 часов дня.

7. Хакама — род шаровар.

8. Тё — около 110 метров.

9. Особенностью некоторых «Стародавних повестей» является то, что время от времени рассказчик переходит на первое лицо. Эта особенность сохранена в переводе.

10. Ситоми — жалюзи.

11. Сяку — японская мера длины, около 30 см.

12. Японские дома строились на сваях.

13. Каннон — богиня-подательница милости, одна из популярнейших богинь японского пантеона. В Хацусэ находился один из посвященных ей храмов.

14. Гонгэн — воплощение Будды в одном из японских божеств.

15. Митэгура — ритуальные приношения, которые развешивались у входа в храм.

16. Хиро — японская мера длины, около 2 метров.

17. Молитва о ниспослании благополучия, долголетия.

18. Отбросив рясу и чашу — традиционная метафора, выражающая решимость, в северо-буддийской литературе.

19. Речь идет о представителях могущественного клана Фудзивара, северная ветвь которого более двух веков (с 40 г. IX в. по 50 г. XI в.) фактически управляла страной: о Фудзивара Токихира (861-909) и его отце Мотоцунэ (836-891).

20. Долгая Радость — девиз правления государя Дайго (время правления — 901-923 гг.).

21. Китаноката — Госпожа северных покоев — метафорическое наименование старшей (главной) жены.

22. Тайра-но Садабуми, иначе Хэйдзю — известный поэт, прославленный кавалер тех времен, герой ряда произведений; имя его наряду с именем Аривара-но Нарихира, одного из крупнейших поэтов японского средневековья, стало символом изысканного, смелого любовника, олицетворением эстетического и этического идеала японской литературы IX-XI веков. Жена Куницунэ была внучкой Аривара-но Нарихира.

23. Первые три дня Нового года — праздничные.

24. Кото — тринадцатиструнный музыкальный инструмент, напоминающий гусли.

25. Сё — один из видов кото.