МУРАСАКИ СИКИБУ

ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ

ГЭНДЗИ МОНОГАТАРИ

Основные персонажи

Девушка из Удзи (Укифунэ), 22 года, — побочная дочь Восьмого принца

Принц Хёбукё (Ниоу), 28 лет, — сын имп. Киндзё и имп-цы Акасн, внук Гэндзи

Дайсё (Каору), 27 лет, — сын Третьей принцессы и Касиваги (официально Гэндзи)

Госпожа Хнтати (госпожа Тюдзё) — мать Укифунэ

Принцесса с Третьей линии мать Каору, дочь имп. Судзаку

Принц Сикибукё (Кагэро) — дядя Каору, младший брат Гэндзи, сын имп. Кирицубо

Вторая принцесса — супруга Каору

Нака-но кими, госпожа из Флигеля, — средняя дочь Восьмого принца, супруга принца Ниоу

Второй принц — старший брат принца Ниоу, сын имп. Киндзё

Государыня-супруга (Акаси) — дочь Гэндзи

Первая принцесса — старшая сестра принца Ниоу, дочь имп. Киндзё и имп-цы Акаси

Госпожа Мия — дочь принца Сикибукё (Кагэро), сына имп. Кирицубо

В Удзи царило смятение. Люди с ног сбились, разыскивая пропавшую госпожу, но все было тщетно. Впрочем, в старинных повестях часто рассказывается о том, что происходит наутро после похищения героини, поэтому нет нужды еще раз останавливаться на подробностях.

Сумятица достигла своего предела, когда пришел новый гонец от госпожи Хитати, встревоженной тем, что вчерашний посланец до сих пор не вернулся. [176]

— Я выехал на рассвете, едва пропели первые петухи... — сказал гонец, а дамы: «Что же ему ответить?» — не зная, молчали. Истинные обстоятельства были от них сокрыты, и они могли лишь гадать... Более же осведомленные вспоминали, как печальна была госпожа в последние дни, и с ужасом спрашивали себя: «Уж не бросилась ли она в реку?» Содрогаясь от рыданий, открыли они письмо, присланное госпожой Хитати.

«Какой-то безотчетный страх не дает мне уснуть, — писала она, — боюсь, что сегодня ночью я не увижу Вас даже во сне. В душе рождаются мрачные, тревожные предчувствия, иногда мне кажется, что рассудок мой вот-вот помрачится. Я знаю, что очень скоро Вы переедете в столицу, и все же предпочла бы перевезти Вас к себе немедленно. К сожалению, сегодня, наверное, будет дождь».

Развернув письмо, написанное девушкой накануне вечером, Укон зарыдала. Так, похоже было, что сбылись самые худшие ее предчувствия. Эти печальные строки не оставляли места для сомнений. «Но почему госпожа не сказала мне ни слова? — терзалась она. — Ведь мы были близки с детства и никогда не имели друг от друга тайн. Как могла она вступить на этот последний путь, даже не намекнув мне?» Укон рыдала безутешно, топая ногами, словно обиженное дитя. Разумеется, и она и Дзидзю видели, как печальна была госпожа в последнее время, но им и в голову не приходило, что у нее достанет твердости... «И все-таки каким образом?...» — гадали они, приходя в совершенное отчаяние. Не в лучшем состоянии была и кормилица, хотя, казалось бы... «Что нам делать? Ах, но что же нам делать?» — беспомощно твердила она, разом утратив всю свою решительность.

Тем временем принц, получив от девушки весьма странное письмо, пребывал в недоумении. Что она задумала? В том, что она отвечает на его чувство, он не сомневался, но, может быть, напуганная разговорами о его сердечном непостоянстве, она решила скрыться? Охваченный беспокойством, принц послал в Удзи гонца.

Добравшись до горной усадьбы, гонец увидел, что все обитатели ее стенают и плачут и никто даже не вышел к нему, чтобы принять письмо.

— Что здесь происходит? — спросил он первую попавшуюся служанку.

— Наша госпожа неожиданно скончалась сегодня ночью, — ответила она, — и все в крайней растерянности. Как нарочно, нашего покровителя сейчас здесь нет, и мы не знаем, к кому прибегнуть.

Поскольку гонцу не были известны истинные обстоятельства, он, ни о чем более не расспрашивая, вернулся в столицу и сообщил эту новость принцу. Тот был потрясен. Уж не сон ли? В последние дни девушка часто жаловалась на дурное самочувствие — это правда, но никакой опасной болезни у нее не было. А ее вчерашнее письмо?... Оно показалось принцу изящнее обыкновенного, и можно ли было предполагать?... Что же случилось? Призвав Токикату, принц приказал ему:

— Отправляйтесь в Удзи, расспросите дам и узнайте, что произошло.

— Вероятно, до господина Дайсё дошли какие-то слухи, — отвечал Токиката. — Во всяком случае, сторожа получили от него строгое предупреждение, и теперь даже самый последний слуга не впускается в дом [177] без предварительного допроса. Как только я появлюсь в Удзи без достаточно убедительных на то оснований, об этом немедленно донесут господину Дайсё, и он обо всем догадается. Если госпожа действительно скончалась, в доме, должно быть, полным-полно людей.

— Наверное, вы правы, но я не могу оставаться в неизвестности, — настаивал принц, — Я уверен, что вы сумеете добиться свидания с Дзидзю или еще с кем-нибудь из прислужниц, пользующихся доверием госпожи, и выяснить, что за этим кроется. Слуги вечно все путают, на них нельзя полагаться.

Принц был так расстроен, что Токиката не смог ему отказать и вечером отправился в Удзи.

Звания он был невысокого, а потому выехал без промедления. Дождь почти прекратился, но, зная, что пробираться по горным тропам дело нелегкое, Токиката облачился в самое скромное платье, придававшее ему вид простолюдина. Приблизившись к дому, он увидел, что у ворот толпятся люди.

— Сегодня вечером справили последний обряд, — услыхал Токиката. Потрясенный, он попытался добиться встречи с Укон, но она была не в состоянии его принять.

— Случившееся столь ужасно, — передала она через служанку, — что я не имею сил даже подняться. Поверьте, мне и самой жаль. Ведь вряд ли вы когда-нибудь еще приедете сюда.

— Но смею ли я вернуться в столицу, так ничего и не узнав? Может быть, вторая дама... — настаивал Токиката, и в конце концов его приняла Дзидзю.

— Передайте вашему господину, — сказала она, — что госпожа ушла из мира при самых невероятных обстоятельствах. Так, вряд ли можно было предвидеть... Право, никакими словами не описать нашего отчаяния. Все это словно страшный, мучительный сон. Когда я хоть немного приду в себя, я непременно расскажу вам о последних днях госпожи, о том, какие сомнения терзали ее душу, как она страдала в ту ночь, когда принц уехал, так и не увидевшись с ней. Навестите нас еще раз, когда окончатся отведенные для скорби дни.

Говоря это, Дзидзю плакала навзрыд. Впрочем, плакала не одна она, весь дом содрогался от рыданий. Было слышно, как во внутренних покоях кто-то, скорее всего кормилица, причитает:

— О госпожа, где же вы, вернитесь! Неужели мне не суждено увидеть даже вашей бренной оболочки? О, я не хочу больше жить! Я никогда не расставалась с вами и, будь на то моя воля, никогда бы не отпустила вас от себя. Я только и жила ради того, чтобы увидеть вас счастливой. Об этом я мечтала денно и нощно, и жизнь моя продлевалась. Для чего вы покинули меня? Когда б я только знала, где вы... Не верю, что вами завладел какой-нибудь демон или дух. Говорят, что Тайсяку возвращает жизнь тем, кого особенно сильно оплакивают... ⁶⁴ Кто бы ты ни был, похититель моей госпожи, человек или демон, прошу тебя, верни мне ее! Или хотя бы дай увидеть ее бренную оболочку!

Что-то странное почудилось Токиката в ее словах, и, заподозрив неладное, он снова обратился к Дзидзю.

— Вы должны сказать мне правду, — настаивал он. — Может быть, [178] вашу госпожу похитили? Принц нарочно прислал меня сюда, и вы должны быть со мною откровенны точно так же, как были бы откровенны с ним. Того, что случилось, уже не поправишь, но слух о некоторых обстоятельствах, связанных с исчезновением вашей госпожи, наверняка дойдет до принца, и, если то, что он услышит, будет хотя бы в самых мелких подробностях отличаться от того, что расскажу ему я, он лишит меня своего доверия. Надеюсь, вы понимаете, что только очень преданный своей возлюбленной человек может не поверить в известие о ее кончине и попытается ухватиться за любую надежду, как бы мала она ни была? Многие теряли голову от любви к женщине и у нас, и в чужих землях, но такого еще не бывало.

«В самом деле, — подумала растроганная Дзидзю, — к чему мне скрывать от него правду? Принц все равно когда-нибудь узнает».

— Неужели мы так оплакивали бы госпожу, если бы у нас была надежда на то, что ее просто похитили? — сказала она. — В последнее время госпожа казалась печальнее обыкновенного, а тут еще намеки господина Дайсё... Ее мать и кормилица — та самая, которая сейчас причитает так громко, слышите? — только и думали о том, как бы поскорее перевезти ее в дом человека, имевшего на нее право первенства. А госпожа, втайне отдавшая сердце принцу, молча страдала и — уж не потому ли, что рассудок ее помрачился — в конце концов сама оборвала нити, связывающие ее душу и тело с миром. Потому-то мы и предаемся горю, потому-то и полон наш дом рыданий.

Она по-прежнему говорила полунамеками, и Токиката, так и не поняв всего до конца, заявил:

— Что ж, лучше я и в самом деле приеду по прошествии некоторого времени. Трудно разговаривать на ходу, не имея возможности даже присесть. А там, глядишь, и сам принц соберется сюда.

— О, для нас это великая честь. Если в мире станет известно, что принц почтил своим вниманием нашу покойную госпожу, многие позавидуют ее счастью. Вот только сама она всегда заботилась о том, чтобы никто не проник в ее тайну! Думаю, ей было бы приятней, если мир и впредь останется в неведении. По-моему, не стоит предавать огласке необычные обстоятельства ее кончины.

Дзидзю все-таки предпочла скрыть от Токикаты кое-какие подробности и постаралась выпроводить его побыстрее. Ведь при его проницательности нетрудно было догадаться...

Вскоре под проливным дождем приехала и госпожа Хитати. Вряд ли у меня достанет слов, чтобы описать ее горе!

— Тяжело смотреть, как близкий тебе человек уходит из мира, — сокрушалась она, — но таков обычный удел, это предстоит пережить каждому. Почему же мне не дано было даже увидеть?...

Не зная ничего о тайных муках, о душевном смятении, которые сделали столь невыносимым существование ее дочери в последнее время, госпожа Хитати и мысли не допускала, чтобы та могла броситься в реку. «Может быть, ее проглотил какой-нибудь демон? — гадала она. — Или похитил оборотень? В старинных повестях описано немало самых невероятных случаев. Не исключено, что тут замешана женщина, которую бедняжка всегда так боялась ⁶⁵. Возможно, какая-нибудь злонравная [179] кормилица, проведав о том, что Дайсё собирается перевезти мою дочь в столицу, не помня себя от ярости, пробралась сюда и выманила ее из дома?»

— Всех ли дам, недавно поступивших на службу, вы хорошо знаете? — спросила она, усомнившись в верности прислуги.

— Но никого из новых прислужниц сейчас нет, — ответили ей. — Не привыкшие жить в глуши, они не могли выполнять здесь даже самых несложных работ, а потому, захватив с собой все необходимое, разъехались по домам, заявив, что скоро вернутся.

В доме действительно было пустынно, ибо многие из старых прислужниц тоже уехали. Оставшиеся же, и в первую очередь Дзидзю, вспоминали, как много плакала госпожа в последние дни, как часто помышляла о смерти. Однажды, разглядывая письма, написанные рукой ушедшей, Дзидзю нашла прижатый тушечницей листок бумаги, на котором было небрежно начертано: «Даже если сама...» Взор ее невольно обратился к реке, и, услыхав громкий плеск волн, она содрогнулась от ужаса...

— Невыносимо смотреть, как они ищут ее повсюду, гадают, что с нею сталось, какое она приняла обличье, — сказала она Укон.

— Не лучше ли признаться во всем госпоже Хитати? — ответила та. — Я считаю, что за нашей госпожой нет никакой вины, ибо все произошло вопреки ее желанию. Ее матери нечего стыдиться. Может быть, ей станет легче, если она узнает правду.

— Обычно умерший оставляет в мире свою пустую оболочку, над которой и творят соответствующие обряды. У нас нет даже этого утешения, и вряд ли нам удастся предотвратить распространение дурных слухов. Рано или поздно людям все станет известно. Пожалуй, лучше и в самом деле открыться ей и попытаться представить случившееся в наиболее выгодном свете.

И дамы потихоньку рассказали обо всем госпоже Хитати. Вздохи теснили грудь, и слова замирали на устах, а несчастная мать едва не помешалась от горя. Она готова была сама броситься в эту страшную реку, столь безжалостно отнявшую у нее любимое дитя.

— Но пошлите же кого-нибудь, чтоб отыскали ее тело, — сказала она. — Тогда мы сможем по крайней мере справить положенные обряды.

— Что толку искать теперь? — возразили дамы. — Волны давно унесли ее неведомо куда, может быть даже в открытое море. Стоит ли давать лишний повод к сплетням?

Пока мать, сокрушенная горестной вестью, думала и передумывала об услышанном, дамы распорядились, чтобы к дому подвели карету и, уложив туда сиденье ушедшей, утварь, которой она обычно пользовалась, и сброшенное ею ночное платье, призвали монахов, которые должны были оставаться в доме в течение всего времени, установленного для поминальных обрядов. Вряд ли стоит говорить о том, что приглашены были лишь самые близкие дому монахи — сын старой кормилицы, его дядя и наиболее преданные из их учеников.

Придав уложенным в карету вещам некоторое подобие человеческого тела, они отправились к месту погребения, оставив дома мать и кормилицу, почти лишившихся чувств от горя и страха. [180]

Неожиданно появились Таю и Удонэри, которых все так боялись.

— Вам следовало сообщить о случившемся господину Дайсё, — заявили они. — Он сам назначил бы день и подготовил все, что требуется в таких случаях.

— Это совершенно невозможно, — ответила Укон. — Обряды должны быть совершены сегодня ночью, не позже. У нас есть причины не придавать делу широкой огласки.

Карета, сопровождаемая монахами, проследовала по равнине к подножию ближайшей горы, и там в присутствии особо доверенных лиц был совершен обряд сожжения. Тонкая струйка дыма поднялась к небу, и все было кончено.

Как это ни странно, в провинции блюдут обычаи куда строже, чем в столице, поэтому многие местные жители открыто выражали свое недовольство.

— Непостижимо! — ворчали одни. — Отказаться от всех положенных церемоний... Самые бедные семьи и те такого себе не позволяют.

— Так принято в столице, — объясняли другие, — когда у умершей есть братья и сестры, обряд совершают без всякой пышности.

Укон была в ужасе. Итак, даже эти презренные бедняки заподозрили неладное. А что скажет Дайсё? В этом мире сохранить тайну трудно, и слух о том, что от умершей не осталось даже бренной оболочки, наверняка дойдет до него. А принц? Сначала он будет думать, что госпожу увез Дайсё, но в конце концов непременно узнает, что это не так, ведь они с Дайсё связаны родственными узами. Да и Дайсё со временем перестанет подозревать принца и придет к мысли, что ее похитил кто-то другой. Но кто? При жизни она была вознесена столь высоко, неужели после смерти ее имя станет достоянием дурной молвы?

Укон сделала все от нее зависящее, чтобы предотвратить пересуды. К сожалению, во время утреннего переполоха слуги успели многое приметить, и можно ли было надеяться, что они не станут делиться своими наблюдениями с первым встречным?

— Когда-нибудь — разумеется, если нам удастся прожить достаточно долго — мы расскажем всем, что случилось с госпожой, но теперь... — говорила Укон.

— Боюсь только, что до господина Дайсё дойдут слухи весьма для него неприятные, — отвечала Дзидзю.

Терзаемые угрызениями совести, обе прислужницы только и думали о том, как бы сохранить все в тайне.

Дайсё же незадолго до этих событий уехал в Исияма, ибо заболела принцесса с Третьей линии и надобно было заказать соответствующие молебны. Мысль о девушке из Удзи ни на миг не покидала его, но как никто не сообщил ему о несчастье, он не прислал даже гонцов, усугубив тем самым беспокойство дам, опасавшихся распространения дурных слухов. Лишь спустя некоторое время один из управляющих Дайсё приехал в Исияма и рассказал ему о том, что случилось в Удзи. Потрясенный неожиданной вестью, Дайсё на следующее утро отправил туда гонца.

«Мне следовало бы самому приехать к Вам, — писал он, — но я не могу покинуть горную обитель прежде, чем закончится срок воздержания, [181] предписанного мне в связи с болезнью принцессы. Однако позволю себе попенять Вам за излишнюю поспешность. Вы должны были немедленно сообщить мне о случившемся. Теперь поздно об этом говорить, но меня неприятно поразило известие, что, справляя последний в жизни госпожи обряд, Вы навлекли на себя порицание местных жителей».

Когда гонец, а им был столь преданный Дайсё Окура-но таю, явился в Удзи, дамы, вновь ощутив тяжесть утраты, разразились рыданиями, и ему не удалось добиться от них никаких сколько-нибудь внятных объяснений. Да и что могли они ему сказать?

Немудрено вообразить, в каком отчаянии был Дайсё. «Зачем я поселил ее в столь ужасном месте? — казнил он себя. — Вероятно, там и в самом деле обитают страшные демоны. К тому же, не живи она так далеко и так уединенно, принцу вряд ли удалось бы проникнуть к ней. О да, я сам виноват во всем. С человеком, умудренным опытом, ничего подобного не случилось бы».

Чувства Дайсё были в таком смятении, что он не мог сосредоточиться на молитвах и вернулся в столицу. Не заходя на половину супруги, он лишь сообщил ей через прислужницу, что намеревается провести несколько дней в полном уединении, ибо, хотя ничего страшного и не произошло, слух его осквернен недоброй вестью, касающейся близкой ему особы.

Удалившись в свои покои, Дайсё проводил дни в беспрестанной тоске и слезах. Прелестный образ ушедшей возлюбленной постоянно был перед ним. «Каким мимолетным, каким непрочным оказался наш союз, — думал он, терзаемый запоздалым раскаянием. — Мне следовало уделять ей больше внимания. Отчего я был так спокоен, так уверен в себе? Где теперь мне искать утешения? Неужели мне не суждено изведать на этой стезе ничего, кроме горестей? Может быть, Будда разгневался на меня за то, что, забыв о высоких устремлениях, я предаюсь низменным страстям? Или он нарочно не жалует меня милосердием, а подвергает испытаниям, дабы помочь мне обрести просветление?» И Дайсё все свое время отдавал молитвам.

А принц Хёбукё, два или три дня пролежав в беспамятстве, казалось, вовсе лишился рассудка, и близкие его были в отчаянии: «Что за дух вселился в него?» Однако постепенно слезы иссякли, и принц почувствовал некоторое облегчение, хотя тоска по-прежнему снедала его душу и милый облик ушедшей неотступно стоял перед взором. Он притворялся больным, не желая, чтобы люди видели его покрасневшее и распухшее от слез лицо, но, несмотря на все старания, было ясно, что какая-то тайная горесть поселилась в его сердце, и многие спрашивали, недоумевая:

— Что так гнетет его? Ведь он едва не расстался с жизнью.

Узнав о болезни принца, Дайсё понял, что был прав в своих подозрениях. «Значит, они, как я и предполагал, не ограничились перепиской, — подумал он. — Да и мог ли принц не плениться ею? Достаточно хоть мельком увидеть ее... Увы, останься она жива, кто знает, сколько еще испытаний выпало бы мне на долю? Если бы мы с принцем были чужими друг другу...» Как ни странно, эта мысль принесла ему некоторое утешение. [182]

В столице только и говорили что о болезни принца, у дома на Второй линии постоянно толпились люди, желающие справиться о его здоровье. Не преминул прийти и Дайсё, ибо они были близки с принцем и многим показалось бы странным, откажись он нарушить свое уединение даже ради такого случая, тем более что особа, им оплакиваемая, представлялась всем весьма незначительной.

Совсем недавно скончался дядя Дайсё, принц Сикибукё, и Дайсё был в светло-сером одеянии скорби, втайне считая, что носит его в память о своей ушедшей возлюбленной. За последние дни он немного осунулся, и это сообщало его чертам особое изящество.

К вечеру гости разошлись, и в доме на Второй линии стало тихо. Принц был не настолько тяжело болен, чтобы оставаться в постели, и, хотя он отказывался принимать тех, с кем не был близок, старые друзья по-прежнему допускались в его покои.

Приход Дайсё привел принца в сильнейшее замешательство, он боялся, что, увидев его, не сумеет сдержать слез. Однако ему удалось собраться с духом, и он сказал:

— Вряд ли мне грозит настоящая опасность, но все полагают, что в таких случаях следует проявлять осторожность. Досадно, что я причиняю столько беспокойства Государю и Государыне. Но как же непрочен наш мир!

Тут из глаз его хлынули слезы, и принц прикрыл лицо рукавом, дабы скрыть их от Дайсё, но, увы... «Может быть, Дайсё ничего не поймет, — успокаивал он себя. — Решит, что я просто слишком слаб и малодушен».

А Дайсё тем временем думал: «Увы, я был прав. Он не в силах забыть ее, именно в этом кроется причина его недомогания. С чего же все началось? Каким я был глупцом! Ведь он насмехался надо мной все это время!» Негодование заставило его забыть о своем горе.

«Неужели ничто не способно его растрогать? — думал принц, вглядываясь в бесстрастное лицо друга. — Когда бывает грустно на душе, даже крики летящих по небу птиц вызывают слезы, а уж подобное несчастье... Можно ли оставаться спокойным, видя мое отчаяние? Не исключено, что он догадывается о причинах, и все же... У него всегда было такое чувствительное сердце... Неужели он настолько прозрел тщету человеческих страстей?»

В сердце принца зависть мешалась с восхищением. К тому же он испытывал невольную нежность к этому «кипарисовому столбу» (117). Ведь другой памяти об ушедшей у него не было.

Друзья неспешно беседовали о делах этого мира, и вот Дайсё: «Нельзя же вечно таиться?» — подумав, сказал:

— Я издавна привык к тому, что в душе моей нет ничего для вас неизвестного, и любая тайна тяготит меня. Но в последнее время мы редко видимся. Я достиг довольно высокого положения в мире, и беспрерывные занятия и хлопоты, сопряженные с моим званием, почти не оставляют мне досуга, у вас же его тем более нет — где тут найти время для неторопливой беседы? К тому же вы редко бываете дома, а в ваши дворцовые покои без повода заходить неудобно. Но дело вот в чем: недавно мне совершенно случайно стало известно об одной особе, связанной [183] родственными узами с дочерью Восьмого принца, жившей когда-то в хорошо вам известном горном жилище и столь безвременно покинувшей мир. Я хотел взять ее под свое покровительство, но как в те времена мне приходилось более, чем когда-либо, считаться с приличиями, принужден был оставить ее в месте, совершенно для нее неподходящем, где не мог даже навещать ее достаточно часто. Постепенно у меня сложилось впечатление, что она не так уж и нуждается в моей поддержке, но, поскольку у меня не было намерения связывать себя с ней более тесными узами, я вполне удовлетворялся существующими отношениями и даже по-своему привязался к ней, ибо она была весьма миловидна и приветлива нравом. И вдруг, совершенно неожиданно, она скончалась. Я понимаю, что таков обычный удел нашего мира, и все же не могу не печалиться. Впрочем, не исключено, что вы уже слышали об этом.

Тут обычное самообладание изменило Дайсё, и на глазах у него показались слезы. Он изо всех сил старался удержать их, не желая, чтобы принц был свидетелем его постыдного малодушия, однако вопреки его воле они катились по щекам, и остановить их было невозможно. Вид у Дайсё был такой растерянный, что принц невольно почувствовал себя виноватым. Однако, притворившись, будто ничего не замечает, сказал:

— Все это и в самом деле печально. Кажется, кто-то говорил мне вчера... Я даже собирался было принести вам свои соболезнования, но отказался от этого намерения, подумав, что вы предпочитаете не разглашать этой тайны.

Принц старался казаться спокойным, но сердце его разрывалось от горя, и он с трудом принуждал себя говорить.

— Как-то у меня даже появилось желание просить вас взять ее под свое покровительство, — заметил Дайсё и добавил весьма многозначительным тоном: — Впрочем, не исключено, что вы и сами знаете ее, ведь она могла бывать в доме на Второй линии. Однако вы нездоровы, и мне не следует утомлять вас. Поправляйтесь быстрее.

С этими словами Дайсё удалился.

«Принц в самом деле любил ее, — думал он. — Ее короткая жизнь была отмечена высоким предопределением. Покорить сердце принца Хёбукё, любимца Государя и Государыни, мужа, не имеющего себе равных в мире, — что может быть выше этой участи? Ради девушки из Удзи принц готов был пренебречь своими высокородными супругами, достоинства которых неоспоримы. Вот и теперь люди так беспокоятся из-за него, заказывают молебны, справляют очистительные обряды, а ведь единственной причиной его недомогания является тоска по ушедшей. А я сам? Казалось бы, чего мне недостает в жизни? Чинов я достиг высоких, Государь изволил отдать мне в жены свою любимую дочь... Сердцем же моим безраздельно владеет она одна. Даже теперь — ее уже нет в мире, а меня с неодолимой силой влечет к ней. Ну не глупо ли? Право же, я не должен больше думать об этом...»

Но как ни старался Дайсё взять себя в руки, в душе его царило смятение.

— «Ведь не деревья, не камни — люди, чувства имеют они...» ⁶⁶ — прошептал он, проходя в опочивальню. [184]

Ему было неприятно, что прислужницы девушки так поспешили с последними обрядами, он предполагал, что это не понравится Нака-но кими, и чувствовал себя виноватым перед ней. «И почему госпожа Хитати не остановила их? — досадовал он. — Неужели она разделяет столь распространенное среди простых людей мнение, что, если у человека есть другие дети, погребальные обряды должны справляться без особой торжественности?»

Так, во всем этом, несомненно, было что-то странное, однако узнать подробности можно было, только побывав в Удзи, но уезжать туда надолго он не мог, ехать же с тем, чтобы вернуться, даже не присаживаясь, ему не хотелось. Дайсё пребывал в растерянности и недоумении, а дни шли, и скоро луна подошла к концу.

Вечером того дня, на который был намечен переезд девушки в столицу, Дайсё было особенно грустно. В саду перед его покоями благоухали померанцы, и мысли невольно устремлялись в прошлое (103). Над головой дважды прокричала кукушка...

«Если ты залетишь...» (495) — ни к кому не обращаясь, прошептал Дайсё, затем, вспомнив, что принц Хёбукё находится сегодня в доме на Второй линии, попросил слугу сорвать ветку померанца и написал:

«Знаю, и ты
Проливаешь слезы украдкой,
А сердце вотще
Стремится вослед за кукушкой,
Живущей в долине смерти».

А принц в тот миг как раз глядел на госпожу из Флигеля и думал о том, как похожа она на умершую. Супруги сидели, печально задумавшись.

Разве можно было не понять, на что намекал Дайсё?

«Аромат померанцев
Увлекает в прошлое думы (103).
В этом саду
Даже голос кукушки
Сегодня особенно звонок.

Ах, как тяжело у меня на душе...» — ответил принц.

Нака-но кими уже знала о случившемся. «Какой печальной и удивительно короткой оказалась жизнь обеих моих сестер, — думала она. — Не потому ли, что они все горести принимали так близко к сердцу? И только я, не знавшая печалей, живу и живу... Но надолго ли?...»

Рассудив, что нелепо скрывать от супруги то, что, судя по всему, давно уже ей известно, принц — разумеется, в несколько измененном виде — решил рассказать ей эту грустную историю.

— Меня очень обидело, что вы спрятали от меня девушку, — добавил он после того, как, смеясь и плача, признался во всем. Его особенно трогало то обстоятельство, что женщина, слушавшая его признания, была так близко связана с умершей.

В доме на Второй линии принц чувствовал себя гораздо свободнее, чем в сверкающем изысканнейшей роскошью жилище Левого министра. Там, стоило ему почувствовать малейшее недомогание, поднимался шум, [185] в покоях целями днями толпились люди, пришедшие справиться о его здоровье, а министр с сыновьями докучали неустанными заботами.

Дни шли за днями, а принц Хёбукё по-прежнему жил словно во сне. Жестокое недоумение терзало его душу. «Отчего так внезапно?» — спрашивал он себя и однажды, призвав обычных прислужников своих, отправил их за Укон.

Госпожа Хитати тем временем вернулась в столицу, не имея сил оставаться в Удзи, где все располагало к унынию, а плеск волн в реке производил в сердце столь страшное впечатление, что у нее у самой являлось неудержимое желание броситься в воду. После ее отъезда в доме стало совсем пустынно, и дамам оставалось уповать лишь на взывающих к Будде монахов. Поэтому, когда приехал гонец от принца Хёбукё, суровые стражи, столь ревностно охранявшие прежде дом, и не пытались препятствовать ему. Вспомнив, что из-за их чрезмерной бдительности принцу не удалось даже проститься со своей возлюбленной, гонец с трудом сдержал досаду.

Едва ли приближенные принца одобряли безрассудства своего господина, однако стоило им оказаться в Удзи, как мысли о прошлом нахлынули на них с такой силой, что даже самые стойкие не смогли сдержать слез. В памяти невольно всплывали те ночи, когда они приезжали сюда вместе с принцем, вспоминалось, как счастлив он был в то давнее утро, когда шел к ладье, прижимая к груди свою прелестную возлюбленную.

Увидев гонца, Укон разрыдалась.

— Дамам покажется странным, если я покину их теперь, — сказала она, узнав о причине его приезда, — К тому же мысли мои в таком беспорядке, что я вряд ли сумею объяснить... Лучше я приеду к вашему господину по окончании срока скорби. Тогда мне наверняка удастся отыскать подходящий предлог. Если моя жизнь продлится — в чем я очень сомневаюсь, — я непременно навещу вас, как только обрету душевный покой, и расскажу принцу об этом страшном сне. Поверьте, я сделала бы это, даже если бы он не присылал за мной.

Было ясно, что сегодня она никуда не поедет.

— Мне неизвестны подробности, — плача, отвечал Токиката (а гонцом снова был именно он), — и я не вправе судить... Но одно мне известно доподлинно — никто не мог любить вашу госпожу больше, чем любил ее принц. Я был настолько уверен в том, что скоро и вы окажетесь в доме, где у меня будет возможность беспрепятственно опекать вас, что даже не очень торопился выказывать вам свое расположение. О, если б вы знали, как я сочувствую вашему горю.

— Принц нарочно подготовил для вас карету, — продолжал он. — Неужели его старания были напрасны? Может быть, со мной согласится поехать госпожа Дзидзю?

— В самом деле, почему бы вам не поехать? — сказала Укон, обращаясь к Дзидзю.

— Неужели вы думаете, что я сумею рассказать принцу больше, чем вы? — возразила та. — Да и вправе ли мы вообще уезжать отсюда до окончания срока скорби? Разве принц не боится осквернения?

— Об этом не беспокойтесь, — ответил Токиката, — В последнее время принцу постоянно нездоровится, и ему предписано соблюдать [186] воздержание. Так что он надежно защищен от скверны. Я-то убежден, что ему следовало бы на все время скорби затвориться здесь, ибо с вашей госпожой его связывала отнюдь не мимолетная прихоть. Так или иначе, скорбеть вам осталось совсем недолго, поэтому пусть одна из вас все-таки поедет со мной.

В конце концов поехала Дзидзю, которой больше всего на свете хотелось увидеть принца, а как знать, может, другого случая и не представится... Темное платье было ей очень к лицу. После кончины госпожи Дзидзю, будучи старшей в доме по званию, обходилась без мо, а потому даже не сочла нужным его покрасить. Теперь, не имея под рукой темно-серого мо, она надела бледно-лиловое.

Всю дорогу Дзидзю горько плакала, думая о том, что и госпожа могла бы ехать теперь по этой горной дороге. Так, она всегда была на стороне принца.

Узнав о том, что приехала Дзидзю, принц был искренне тронут. Он не стал ничего говорить госпоже, а, перейдя в главный дом, распорядился, чтобы карету подвели к галерее.

Вот что рассказала ему Дзидзю:

— В последнее время госпожа казалась печальнее и задумчивее обыкновенного, а в ту ночь она долго плакала и не хотела ни с кем говорить. Какое-то странное равнодушие отпечатлевалось в каждой черте ее лица. Госпожа никогда, какие бы мрачные мысли ни тяготили ее, не делилась с нами своими горестями и, наверное, поэтому ничего не сказала на прощание. Увы, нам и не грезилось, что у нее достанет твердости...

Неизъяснимая, мучительная тоска сжала сердце принца. «Каждому суждено уйти из этого мира, — подумал он. — Но решиться на такое... Неужели она действительно сама бросилась в реку? О, почему я не оказался рядом и не остановил ее!» — сетовал он, но, увы...

— А ведь мы могли догадаться обо всем, когда она жгла и уничтожала письма... — вздохнула Дзидзю.

Так они беседовали до рассвета. Принц узнал и о песне, которую госпожа написала на перечне сутр.

Теперь даже к этой прислужнице, которая прежде никогда не привлекала его взора, он испытывал искреннюю нежность.

— Не лучше ли вам остаться здесь? — предложил он ей. — Ведь госпожа из Флигеля вам тоже не чужая.

— Ах нет, боюсь, что здесь я буду тосковать еще больше, — отвечала Дзидзю. — Быть может, потом, когда закончится время скорби...

— Приезжайте же, я буду ждать вас.

Даже с ней ему тяжело было расставаться.

На рассвете Дзидзю собралась уезжать, и принц подарил ей на прощание шкатулку с гребнями и ларец с нарядами. Когда-то он собирался поднести их своей возлюбленной... У него было заготовлено много других вещей, но он предпочел ограничиться тем, что Дзидзю могла увезти с собой сама. Столь роскошные дары повергли Дзидзю в сильнейшее замешательство, ибо она знала, что дамам наверняка покажется подозрительным... Однако отказать принцу она не смела.

Вернувшись, Дзидзю показала дары Укон, а как в те дни радостей у них было мало, они долго рассматривали прекрасные, тончайшей со [187] временной работы вещи и плакали навзрыд. Наряды поразили их великолепием, вряд ли, впрочем, уместным в те печальные дни.

— Где же мы их спрячем? — тревожилась Дзидзю.

Тем временем Дайсё, также измученный неизвестностью, отправился в Удзи. Знакомые места пробудили в его сердце томительные воспоминания об ушедших в прошлое днях. «Хотел бы я знать, какое предопределение привело меня в дом Восьмого принца? — спрашивал он себя. — Сколько горестей изведал я здесь, а теперь еще и эта неожиданная утрата. Я верил, что сам Будда привел меня к этому почтенному старцу, и готов был помышлять лишь о грядущем мире, но, видно, сердце мое оказалось недостаточно чистым, и я свернул с пути... Не нарочно ли Будда подверг меня столь тяжким испытаниям?...»

Приехав в Удзи, Дайсё вызвал Укон.

— Мне до сих пор неизвестны подробности, — сказал он ей. — Все это случилось слишком неожиданно, и я не могу смириться... Я намеревался навестить вас после того, как закончится срок скорби, тем более что ждать осталось немного, но, не сумев справиться с волнением... Скажите мне наконец, что послужило причиной внезапной гибели вашей госпожи?

«Стоит ли скрывать от него правду? — подумала Укон. — Я уверена, что монахиня Бэн обо всем догадывается, да и остальные прислужницы тоже. В конце концов кто-нибудь расскажет ему о том, что здесь произошло, да еще истолкует по-своему. До сих пор я довольно ловко вводила всех в заблуждение, и тайна, которая тяготила госпожу, так и осталась нераскрытой. О да, за это время я хорошо научилась лгать, но удастся ли мне убедить господина Дайсё? Его строгий, печальный взгляд лишает меня дара речи, и самые испытанные выдумки не идут на ум...»

В конце концов Укон рассказала ему все. Услышанное показалось Дайсё настолько неправдоподобным, что он долго не мог выговорить ни слова. Этому просто невозможно поверить! Такая тихая, такая молчаливая, не роптавшая даже тогда, когда возроптала бы любая женщина, как решилась она на этот отчаянный шаг? Уж не обманывает ли его Укон? Но горе принца казалось таким искренним... И эти дамы, служанки, — стали бы они так рыдать и стенать, собравшись вокруг него, если б все это было лишь хитрой уловкой?

— Может быть, исчез еще кто-нибудь? Не скрывайте от меня ничего, прошу вас. Неужели она решилась покинуть этот мир единственно потому, что я был недостаточно внимателен к ней? Наверное, она испытала какое-то потрясение, которое и толкнуло ее на этот шаг. О нет, я просто не могу поверить...

Укон было жаль Дайсё, и вместе с тем она растерялась, поняв, что он и в самом деле о многом догадывается.

— Я думала, что вы знаете... — сказала она. — Дело в том, что госпожа с раннего детства воспитывалась в обстановке, мало для нее подходящей. А когда вы изволили привезти ее в это уединенное жилище, она стала часто грустить и постепенно впала в совершенное уныние. Ваши редкие посещения были единственным, что поддерживало ее, заставляло забыть о прошлых невзгодах. А как мечтала госпожа о том времени, когда сможет чаще видеться с вами! Правда, она никогда не [188] говорила об этом вслух, но я — то знала... Как радовались мы, что ее надежды скоро сбудутся, как старательно готовились к переезду! Я уж не говорю о горе Цукуба ⁶⁷ — она была просто счастлива. И вдруг от вас пришло то странное письмо. Потом и сторожа заявили, что господин наказал им быть бдительнее, ибо до него якобы дошел слух о недостойном поведении дам. Эти неотесанные мужланы стали вести себя вызывающе, причем без всяких оснований... Мы не знали, что и думать. К тому же вы совсем перестали писать. Госпожа, которая с малолетства привыкла не ждать от жизни ничего, кроме горестей, была в отчаянии. Она жалела мать, хорошо понимая, каким жестоким ударом будет для той весть о ее разрыве с вами — ведь, столько сил затратив на воспитание дочери, несчастная жила лишь надеждой на будущее... О, я уверена, что госпожу тяготило именно это. Трудно себе представить, что была другая причина... К тому же, если бы ее похитили демоны, наверняка остались бы хоть какие-то следы...

Укон рыдала так отчаянно, что сомневаться в ее искренности не приходилось, и Дайсё тоже заплакал.

— Но вы ведь знаете, что я живу у всех на виду и не могу произвольно располагать собой... — сказал он. — Я был уверен, что со временем все уладится, что, перевезя вашу госпожу в столицу, я сумею создать ей достойное положение. Вы говорите, что ее уязвляла моя холодность, а мне кажется, что она просто отдавала предпочтение другому. Возможно, сейчас не следует об этом говорить, и все же... Вряд ли нас подслушивают... Я имею в виду принца Хёбукё. Мне хотелось бы знать, когда он начал встречаться с ней? Принц обладает удивительной способностью повергать в смятение женские сердца, быть может, ваша госпожа решила уйти из мира потому, что он слишком редко навещал ее? Расскажите мне все, ничего не утаивая.

«Значит, он действительно знает», — подумала Укон, и ей стало искренне жаль покойную госпожу.

— Боюсь, что вас ввели в заблуждение, — сказала она. — Поверьте, я ни на миг не отлучалась от госпожи...

Немного помолчав, она продолжала:

— Вы, должно быть, слышали о том, что однажды госпожа провела несколько дней в доме на Второй линии. Не могу сказать точно, как именно это произошло, но принцу удалось проникнуть в ее покои. Возмущенные столь неожиданным вторжением, мы вынудили его уйти, но госпожа была настолько напугана, что поспешила переехать в тот самый дом, где вы изволили ее обнаружить. Мы надеялись, что принц не сумеет отыскать ее, но каким-то образом он выведал, где она находится, и, начиная со Второй луны, когда мы уже жили здесь, в Удзи, начал писать к ней. Уверяю вас, она и смотреть не хотела на его письма, хотя их было немало. Сознаюсь, иногда я сама просила ее ответить, полагая, что неприлично пренебрегать вниманием столь важной особы. Кажется, она послушалась и ответила раз или два. Вот и все. Больше мне ничего не известно. Трудно винить Укон в том, что она не сказала всей правды. Любой другой поступил бы на ее месте точно так же. Пытаться узнать от нее еще какие-то подробности было бессмысленно. Скорее всего девушка, [189] оказавшись не в силах противиться поистине редкому обаянию принца и вместе с тем сохранив искреннее расположение к своему первому возлюбленному, не сумела отвергнуть ни того, ни другого и пришла в такое отчаяние, что решилась уйти из жизни, а как река была рядом... Возможно, если бы он поселил ее в менее диком месте, она не стала бы искать «глубокого ущелья» (496), а сумела бы примириться со своими несчастьями. Но что за горестное предопределение связало его с этой страшной рекой? Сколько раз, влекомый неодолимым чувством, пускался он в путь по опасным горным дорогам! Увы, в сердце Дайсё не осталось ничего, кроме горечи, и даже имя этого селения стало ему ненавистно. «Наверное, нельзя было вслед за госпожой из Флигеля называть ее подобием, — думал он, — ибо уже это было дурным предзнаменованием ⁶⁸. Получается, что именно я виноват в ее ужасной кончине. А я еще осуждал несчастную мать за невнимание к последним обрядам! Как велико должно быть ее горе! К сожалению, дочь была слишком для нее хороша. Разумеется, она ни о чем не догадывалась и скорее всего обвиняет меня...»

В доме нечего было опасаться скверны, но, не желая подавать подозрения окружающим, Дайсё решил не заходить в покои. Однако сидеть на подставке для оглобель где-нибудь у боковой двери ему тоже не хотелось, и в конце концов он устроился в саду под развесистым деревом, на мягкой подстилке из мха.

«Найду ли я в себе силы снова приехать сюда?» — думал он, задумчиво глядя перед собой.

Если и я
Решусь навсегда покинуть
Сей печальный приют,
Кто вспомнит тогда о плюще,
Прильнувшем к засохшему дереву?

Призвав Адзари (которому недавно был пожалован сан рисси), Дайсё поручил ему отслужить поминальные молебны. Распорядился он и о том, чтобы было увеличено число молящихся в доме монахов. Зная, что ушедшая обременила душу особенно тяжким преступлением, Дайсё полагал своим долгом хотя бы немного облегчить ее участь. Предусмотрев все до мелочей, он сам позаботился о священных текстах, изображениях будд и прочих подношениях, которыми принято отмечать каждый седьмой день. Когда стемнело, он двинулся в обратный путь, печально вздыхая. Увы, будь она жива, разве уехал бы он так рано? Перед отъездом Дайсё попросил сообщить о себе монахине Бэн, но она отказалась выйти.

— Мне не хотелось бы показываться вам в столь неприглядном виде. Целыми днями я предаюсь печали, свет меркнет в моих глазах, — сказала она, и Дайсё не стал настаивать.

Всю обратную дорогу он клял себя за то, что сразу же не увез девушку в столицу, и, пока слышен был плеск волн в реке, вздохи теснили его грудь, а сердце тоскливо сжималось. «Что за печальный конец! — думал он. — Увы, даже бренной ее оболочки не дано мне было увидеть. Где она теперь, какое приняла обличье, среди каких раковин затерялось ее тело?» [190]

Между тем госпожа Хитати, не осмеливаясь вернуться домой, ибо ее младшая дочь вот-вот должна была разрешиться от бремени и в доме боялись скверны, поселилась в том самом бедном жилище на Третьей линии и предалась скорби.

«Ах, хоть бы с младшей ничего не случилось...» — тревожилась она, но, к счастью, роды прошли благополучно. Однако госпожа Хитати не спешила возвращаться. Забыв и думать о других детях, она целыми днями оплакивала ушедшую. Однажды ее тоскливое уединение нарушил тайный посланец Дайсё, и сердце ее затрепетало от радости и печали.

«Я давно уже хотел принести свои соболезнования именно Вам, — писал Дайсё, — но чувства мои были в смятении, и словно туман стоял перед глазами... Представляя себе, в каком мраке должна блуждать Ваша душа, я не решался докучать Вам своими посланиями, а дни тем временем тянулись однообразной, унылой чередой. Как же все непрочно в нашем мире! У меня нет уверенности в том, что я переживу это горе, но, если дни мои продлятся, я почел бы за счастье заботиться о Вас и надеюсь, что в память об ушедшей Вы будете обращаться ко мне со всеми своими нуждами».

Посланцем Дайсё был тот самый Окура-но таю. А вот что передал он на словах: «Пока я думал да передумывал, прошло немало времени, и вы могли усомниться в искренности моих намерений. Обещаю вам, что отныне буду всегда к вашим услугам. Надеюсь, вы не откажете мне в доверии. Я знаю, что у вас много сыновей, и готов позаботиться о них, когда придет им пора поступать на службу».

В этом доме можно было не бояться скверны, и госпожа Хитати настояла на том, чтобы Окура-но таю зашел в покои. Обливаясь слезами, она написала ответ:

«Больше всего на свете я хотела бы умереть, но, увы, даже этого мне не дано. Впрочем, не для того ли продлилась моя жизнь, чтобы я могла услышать от Вас теплые слова участия? Вы себе не представляете, как страдала я все эти годы, видя дочь свою в столь бедственном положении и сознавая, что причиной тому — мое собственное ничтожество. Я была так благодарна за честь, которую Вы ей оказали, у меня впервые появилась надежда на будущее. Но, увы, все пошло прахом... Видно, такова судьба всех, кто живет в этом унылом селении. Там действительно нечего ждать, кроме горестей... Если жизнь моя продлится, я не премину воспользоваться Вашим любезным предложением. Но теперь... увы, в глазах темнеет, и я не могу даже поведать Вам...»

В подобных случаях не принято одаривать посланца, но госпожа Хитати, желая хоть чем-то выразить свою признательность, достала меч и прекрасный пятнистый пояс ⁶⁹, давно уже приготовленные ею для Дайсё, и, положив их в парчовый мешок, попросила даму вручить все это Окура-но таю со словами: «Примите на память об ушедшей...»

Когда Окура-но таю показал дары господину, гот не сумел скрыть досады: «В такое время...»

— Госпожа Хитати приняла меня лично, — сообщил посланец. — Она плакала все время, пока мы с ней разговаривали. Среди всего прочего она просила передать вам благодарность за внимание, которое вы готовы оказать ее малолетним сыновьям. Она понимает, какая это [191] честь для них, ибо при столь низком происхождении... Короче говоря, она пришлет их к вам в ближайшее время, чтобы они прислуживали у вас в доме, и обещает никому не говорить ни слова о причинах вашего к ним расположения.

«Вряд ли кто-нибудь станет гордиться родством с правителем Хитати, — подумал Дайсё, — но даже в высочайших покоях прислуживают иногда девицы из подобных семейств. И если одной из них удастся снискать благосклонность Государя, кто осудит ее? А уж о простых подданных и говорить нечего, они часто сочетаются узами брака с девицами низкого происхождения или женщинами, уже имевшими супруга. Даже если бы девушка была родной дочерью правителя Хитати, связь с ней вряд ли могла повредить мне, тем более что у меня никогда не было намерения предавать ее огласке. Так или иначе, я должен показать несчастной матери, какая честь для ее детей быть связанными с умершей».

Прошло еще несколько дней, и госпожу Хитати навестил супруг. Он был вне себя от гнева и, даже не присев, обрушился на нее с упреками: мол, она не должна была в такое время оставлять дом. А надо сказать, что правитель Хитати никогда особенно не интересовался судьбой своей падчерицы, хотя и догадывался, что она живет в стесненных обстоятельствах. Его супруга сознательно оставляла его в неведении, решив, что откроет ему все, когда девушку перевезут в столицу и она будет осыпана почестями и окружена вниманием. Но что толку было скрывать от него правду теперь, когда все ее надежды рухнули? Горько плача, она рассказала ему все, что произошло за это время, и показала письмо Дайсё. Правитель Хитати снова и снова перечитывал его, недоумевая и изумляясь, ибо он, как и остальные провинциальные чиновники, привык с подобострастием взирать на сановных особ.

— Как жаль, что она умерла, упустив столь счастливую возможность! — посетовал он. — Я иногда бываю в доме господина Дайсё, поскольку нахожусь в давней зависимости от его семейства, однако я слишком ничтожен, чтобы приближаться к нему самому. Но, насколько я понимаю, он обещает позаботиться о наших сыновьях. Это позволяет надеяться на будущее.

Радость, отобразившаяся на его лице, повергла госпожу Хитати в еще большее отчаяние. «О, если б моя несчастная дочь была жива!» — думала она, рыдая. Ее супруг тоже счел своим долгом заплакать.

А ведь будь девушка жива, семейство правителя вряд ли удостоилось бы внимания Дайсё. Теперь же он чувствовал себя виноватым и, желая хоть как-то загладить свою вину, готов был мириться даже с неизбежными пересудами.

Приближался Сорок девятый день, и после недолгих колебаний — а действительно ли его возлюбленной нет уже в этом мире? — Дайсё решил, что молебны в любом случае не повредят ей, и тайком поручил Рисси справить необходимые обряды, особо позаботившись о том, чтобы все шестьдесят монахов получили щедрое вознаграждение.

Госпожа Хитати тоже приехала в Удзи и сделала некоторые дополнительные приношения от своего имени.

Принц Хёбукё прислал на имя Укон серебряный горшочек, наполненный [192] золотом. Опасаясь пересудов, он предпочел ограничиться этим скромным приношением, сделанным к тому же от имени Укон, так что люди, не знавшие истинных обстоятельств, недоумевали: «Откуда у простой прислужницы...»

Дайсё изволил прислать самых верных своих приближенных.

— Столько шума, и ради кого? Ради никому не известной особы? — дивились люди. — Кто же она?

Когда же явился правитель Хитати и с самодовольным видом принялся распоряжаться в доме, всеобщее недоумение еще более возросло.

А тот, глядя вокруг, думал о том, сколь ограниченны возможности людей низкого состояния. Вот он, к примеру, совсем недавно праздновал рождение внука и, казалось бы, ничего не пожалел, чтобы должным образом украсить покои. Чего там только не было: и китайская утварь, и корейская. И все же до такого великолепия ему было далеко, даром что поминальные обряды проводились без огласки. Право же, будь его падчерица жива, его бы и не допустили к ней.

Нака-но кими подготовила дары для монахов, читавших сутры, и угощение для семи монахов.

Теперь даже Государю стало известно о существовании девушки из Удзи, и он невольно пожалел Дайсё, ибо тот, боясь обидеть Вторую принцессу, принужден был скрывать свои чувства к столь дорогой его сердцу особе.

И Дайсё и принц Хёбукё по-прежнему оплакивали свою утрату. Велико было горе принца, потерявшего возлюбленную в тот миг, когда страсть его достигла своего предела, однако, будучи человеком легкомысленным, он не упускал ни малейшей возможности развлечься и постепенно... Дайсё же был неутешен в своей потере, хотя приготовления к поминальным обрядам и заботы о семействе покойной почти не оставляли ему досуга.

Государыня-супруга на время скорби по принцу Сикибукё переехала в дом на Шестой линии. Главой Церемониального ведомства стал Второй принц. Новое звание, подняв его значение в мире, одновременно ограничило свободу, и он не мог так часто навещать Государыню, как ему хотелось.

Тем временем принц Хёбукё, изнывая от тоски, искал утешения в покоях Первой принцессы. В ее свите было немало миловидных дам, но, к его величайшей досаде, все они были чрезвычайно осторожны и не давали ему увидеть себя.

Самой красивой из них была госпожа Косайсё, тайная возлюбленная Дайсё. Ему стоило большого труда сблизиться с этой особой, и он очень дорожил ею, тем более что ее достоинства были действительно велики. В ее руках даже самое простое кото звучало необыкновенно сладостно, никто лучше ее не мог написать письмо или поддержать беседу.

Принц тоже давно уже отличал эту особу и неоднократно пытался разрушить ее союз с Дайсё. Однако, к величайшему удовлетворению последнего, Косайсё решительно отвергла принца.

Так вот, зная, в каком горе пребывает Дайсё в последние дни, эта дама, исполненная сострадания, послала ему письмо: [193]

«Не хуже другой
Сумела бы я разделить
Твою печаль,
Но лишь молча вздыхаю.
Иного Мне, ничтожной, увы, не дано.

Не кажется ли Вам, что "если заменить..." (497)».

Бумага для этого послания была подобрана с большим вкусом, к тому же госпожа Косайсё позаботилась о том, чтобы Дайсё получил его в тот миг, когда спустились тихие, печальные сумерки...

Горя немало
Мне в жизни пришлось изведать,
Мир наш жесток.
Но разве кто-нибудь слышал
Жалобы, вздохи мои?

Растроганный тем, что Косайсё удалось так глубоко проникнуть в его чувства, Дайсё немедленно отправился к ней, желая лично выразить свою признательность. Вряд ли когда-нибудь столь важная особа удостаивала посещением скромные покои придворной дамы. Подивившись их малым размерам, Дайсё устроился у двери. Как ни велико было замешательство Косайсё, держалась она с обычным достоинством и, отвечая на вопросы, выказывала удивительную тонкость понимания. «Даже ушедшая не обладала такой душевной чуткостью, — невольно подумалось Дайсё. — Любопытно знать, что заставило эту особу пойти в услужение к принцессе? Я и сам не прочь взять ее под свое покровительство». Однако он и виду не подал, что появилось у него такое желание.

Когда в полном цвету были лотосы, Государыня-супруга устроила Восьмичастные чтения. Особенно великолепные дары — прекрасно выполненные священные изображения и сутры — были поднесены в честь министра с Шестой линии и госпожи Мурасаки. Больше всего людей собралось в тот день, когда читался Пятый свиток. Все, кто имел знакомых среди придворных дам, поспешили воспользоваться их гостеприимством, дабы не упустить редкой возможности насладиться прекрасным зрелищем. На пятый день утром чтения были окончены, и служители принялись приводить в порядок покои, заменяя молитвенную утварь повседневной. Перегородки, отделявшие северные передние покои от внутренних, были на время убраны. Первая принцесса перебралась в западную галерею. Ее дамы, утомленные долгими чтениями, разошлись кто куда, и рядом с принцессой почти никого не было.

Случилось так, что именно в тот вечер Дайсё понадобилось переговорить с кем-то из монахов и, переодевшись в носи, он зашел в павильон Для рыбной ловли. Обнаружив, что монахи уже удалились, он прошел на ведущую к пруду галерею и сел там, наслаждаясь вечерней прохладой. В павильоне было малолюдно, и Дайсё внезапно пришло на ум, что дамы Первой принцессы, в том числе и Косайсё, помещаются скорее всего на галерее, соединяющей павильон с домом, и, возможно, лишь переносные занавесы скрывают их от посторонних взглядов... Словно в подтверждение этих мыслей до него донесся легкий шелест платьев. Заметив, что перегородка со стороны Лошадиного перехода ⁷⁰ чуть отодвинута, он тихонько подошел к образовавшейся щели и заглянул в нее. [194]

Внутренность галереи поразила Дайсё утонченнейшей роскошью убранства. Не похоже было, чтобы здесь жили простые придворные дамы. Тем не менее беспорядочно расставленные повсюду занавесы не мешали взору проникать внутрь, и все было видно как на ладони. Три взрослые дамы и девочка-служанка хлопотали возле большого блюда, силясь расколоть лежащий на нем кусок льда. Все они были в нижних платьях и, судя по всему, чувствовали себя довольно свободно, словно госпожи не было рядом. Однако поодаль лежала поразительно красивая женщина в платье из тонкого белого шелка и, улыбаясь, глядела на спорящих из-за льда дам. День был нестерпимо жаркий, и, изнемогая под тяжестью необыкновенно густых волос, она откинула их в сторону, открыв неописуемой красоты лицо. «Немало миловидных женщин встречал я на своем веку, — подумал Дайсё, — но такой еще не видывал». В самом деле, прислуживающие в покоях дамы рядом со своей госпожой казались неприметными, словно грубые комья земли: Впрочем, присмотревшись, Дайсё заметил среди них одну, явно превосходящую прочих благородством осанки и изяществом черт. На ней было желтое платье и светло- лиловое мо. Неторопливо обмахиваясь веером, эта дама сказала: «Не кажется ли вам, что от этой возни со льдом прохладнее не станет, напротив... По-моему лучше просто глядеть на него, не трогая». Лицо ее осветилось прелестной улыбкой. Дайсё узнал ее голос — это была та самая особа, ради которой он пришел сюда. Между тем дамам все-таки удалось разбить лед, и каждая взяла себе по куску. Многие стали тут же прикладывать его к голове или к груди, не подозревая, что их могут увидеть. Дама в желтом, завернув кусок льда в бумагу, поднесла его принцессе. Но та, протянув дамам необыкновенно изящную руку, сказала:

— Ах нет, не надо. Видите, я и так вся промокла.

Дайсё затрепетал, услыхав ее тихий, нежный голос. Он уже видел однажды Первую принцессу и был пленен ее красотой, хотя оба они были тогда совсем еще детьми. С тех пор он даже не слышал о ней и теперь спрашивал себя, каких богов и будд должен благодарить за столь счастливое стечение обстоятельств. Увы, не была ли эта встреча всего лишь новым испытанием?...

Перегородку же отодвинула одна из живущих в северной части флигеля прислужниц. Зачем-то выйдя, она забыла задвинуть ее и, вспомнив о том по прошествии некоторого времени, испугалась, что кто-нибудь заметит и ее станут бранить за небрежность. Желая исправить свой промах, она вернулась и — о ужас! Кто это? Взору ее представилась фигура облаченного в носи мужчины. Забыв, что и ее могут увидеть, она побежала прямо по галерее, и Дайсё, не желая оказаться застигнутым за столь легкомысленным занятием, поспешно спрятался. Дама была в ужасе. Незнакомец, несомненно, видел все, ведь даже занавесы были отодвинуты. Но кто он? Скорее всего один из сыновей Левого министра. Вряд ли сюда мог забраться посторонний. Как только об этом узнают, наверняка возникнет вопрос: «А кто оставил перегородку отодвинутой?» Странно, что дамы не заметили его приближения. Впрочем, в платье из легкого шелка можно подойти так тихо, что никто и не услышит.

Дайсё тоже долго не мог успокоиться. «Сколь чисты были мои помышления в юности! — думал он, — Но, раз свернув с праведного пути, [195] я погряз в мирской тщете и с тех пор не знаю ничего, кроме горестей. О, почему я не отвернулся от мира еще тогда? Жил бы теперь где-нибудь в горной глуши, и недостойные чувства не смущали бы моего сердца». И все же мысли его то и дело устремлялись к Первой принцессе. «Все эти годы я мечтал увидеть ее, и что же? Теперь мне еще тяжелее. Уж лучше бы...»

На следующее утро Дайсё внимательнее обычного вглядывался в прекрасное лицо своей супруги. «Неужели та еще красивее? — думал он. — Впрочем, они совсем не похожи. В Первой принцессе столько благородства и столько изящества. Ах, как хороша была она вчера! Но, может быть, это простая игра воображения?...»

— Сегодня очень жарко, — говорит он, обращаясь к супруге. — Почему бы вам не надеть более легкое платье? К тому же необычное одеяние сообщает женщине особую прелесть. Пойдите в покои Третьей принцессы, — приказывает он одной из дам, — попросите, чтобы Дайни сшила и принесла сюда платье из тонкого шелка.

Дамы одобрительно кивают. «Красота госпожи в самом расцвете, — очевидно, думают они. — Когда и любоваться ею, как не теперь?»

Как обычно, Дайсё удалился для свершения молитв на свою половину. Когда же днем он снова пришел к супруге, платье, о котором шла речь утром, висело, перекинутое через планку занавеса.

— Почему же вы его не надеваете? — спросил он. — Дам в покоях немного, так что даже если оно немного просвечивает...

И Дайсё сам помог супруге переодеться.

Хакама у нее были алые, такие же, как у сестры, а волосы столь же густы и прекрасны, но в целом сходство было невелико. Попросив, чтобы принесли лед, Дайсё поручил дамам наколоть его, затем предложил один кусок супруге и с любопытством взглянул на нее. «Я слышал, что был человек, целыми днями смотревший на портрет любимой ⁷¹, — подумал он, — но не лучше ли иметь перед собой такое утешение? О, когда б и вчера я мог вот так же, без всяких церемоний...» И неожиданно для самого себя Дайсё вздохнул.

— Вы часто пишете Первой принцессе? — спрашивает он супругу.

— Когда я жила во Дворце, я писала ей довольно часто, — отвечает она. — Так мне велел Государь. Но теперь... Я и не помню, когда мы обменивались письмами в последний раз.

— Мне не хочется думать, что Первая принцесса перестала писать вам потому, что не одобряет вашего союза с простым подданным. Я скажу Государыне, что вы на нее в обиде.

— Я в обиде на нее? Но почему? О, прошу вас, не говорите ничего Государыне.

— Нет, скажу. И еще скажу, что вы не хотите писать первой, ибо чувствуете себя уязвленной, видя, с каким пренебрежением относится к вам Первая принцесса с тех пор, как вы связали судьбу с человеком столь низкого звания.

Этот день он провел с супругой, а на следующее утро отправился к Государыне. Там он снова встретил принца Хёбукё. В темном носи, из-под которого выглядывало яркое красновато-желтое платье, принц был необыкновенно хорош собой. Изяществом он едва ли не превосходил сестру, [196] а его белое лицо, чрезвычайно тонкое и нежное, казалось еще нежнее оттого, что за последнее время он сильно похудел.

Ловя в его облике черты сходства с той, что владела его думами, Дайсё с трудом сдерживал волнение, и когда б не его удивительное самообладание... Ах, право, лучше бы ему и в самом деле никогда не видеть ее!

Принц принес с собой много прекрасных свитков с картинами, большую часть которых приказал отнести в покои Первой принцессы. Вскоре он и сам ушел туда. Дайсё, выразив Государыне восхищение успешно проведенными Восьмичастными чтениями, немного поговорил с ней о прошлом, затем принялся разглядывать оставленные принцем свитки.

— Принцесса, осчастливившая своим присутствием мое скромное жилище, — сказал он Государыне, — изволит скучать по Заоблачной обители, и мне жаль ее. К тому же Первая принцесса совсем перестала ей писать, и она очень страдает, подозревая, что причиной тому — неодобрительное отношение сестры к ее новому положению. Для нее было бы большой радостью получать иногда от вас что-нибудь вроде этих картин... Уверен, это было бы ей гораздо приятнее, чем если бы я приносил их сам.

— Что за странные вещи вы говорите? Как может Первая принцесса пренебрегать сестрой? Во Дворце их покои были рядом, и они часто обменивались письмами. Правда, теперь они действительно почти не сообщаются друг с другом. Что ж, я намекну ей. Но отчего сама Вторая принцесса...

— О, она просто не смеет. Я знаю, вы никогда не были особенно расположены к ней, но теперь, когда она вступила в союз со мной, человеком, связанным с вами узами крови... А о Первой принцессе и говорить нечего. Она не должна, хотя бы в память о прежней дружбе... Обидно, право.

Могла ли Государыня догадаться о том, что за всем этим кроется?

Покинув ее покои, Дайсё прошел в западную часть дома в надежде встретить Косайсё или хотя бы взглянуть на ту галерею. Однако на сей раз прислуживающие принцессе дамы вовремя заметили его.

Приблизившись к галерее, Дайсё увидел сыновей Левого министра, которые, стоя поодаль, переговаривались с дамами.

— Я довольно часто бываю в этом доме, но не так-то просто получить доступ в ваши покои, — сказал он дамам, с неповторимым изяществом усаживаясь возле боковой двери. — Иногда я начинаю казаться себе дряхлым старцем. Но сегодня мне подумалось, что, может быть, не все еще потеряно. Боюсь только, что молодые люди будут недовольны моим присутствием, — добавил он, глядя на племянников.

— О, стоит только начать, и вы непременно помолодеете, — шутливо ответили из-за занавесей. Право, даже шутки дам — как, впрочем, и все, что окружало Первую принцессу, — носили на себе отпечаток особой утонченности. Дайсё дольше обыкновенного оставался в покоях принцессы, неторопливо беседуя с дамами обо всем на свете.

Сама же принцесса была в гостях у матери.

— Что понадобилось Дайсё в ваших покоях? — спросила Государыня, и сопровождавшая принцессу госпожа Дайнагон ответила: [197]

— Кажется, у него есть дело к Косайсё.

— Столь взыскательному поклоннику угодить нелегко. Женщина, которую он подарил своим вниманием, должна быть совершенством, иначе ей не позавидуешь. Впрочем, за Косайсё можно не беспокоиться.

Хотя и были они братом и сестрой, Государыня всегда ощущала превосходство Дайсё и внимательно следила за тем, чтобы ее дамы не позволяли себе никакой небрежности в его присутствии.

— В последнее время господин Дайсё оказывает Косайсё особенную благосклонность, — заметила Дайнагон, — иногда он засиживается в ее покоях до поздней ночи. Но не думаю, чтобы их связывало что-то большее, чем простая дружба. Принц Хёбукё тоже писал к ней, но Косайсё даже не ответила. Кажется, она считает его бессердечным, хотя кто она перед ним?

— Хорошо, что она поняла, сколь беспокойный у принца нрав, — отозвалась Государыня. — Но каким образом заставить его остепениться? Ведь перед дамами и то стыдно бывает.

— Странную историю я слышала, — сказала Дайнагон. — Известно ли вам, что та умершая особа из Удзи по отцу приходится младшей сестрой госпоже из дома на Второй линии? Мать же ее — супруга правителя Хитати. Правда, некоторые утверждают, что она ей не мать, а тетка, но не знаю, верно ли это... Так вот эту особу начал тайно посещать принц Хёбукё. Кто-то сообщил об этом господину Дайсё, и тот решил перевезти ее в столицу, а пока приставил к дому надежных сторожей. Однажды принц приехал, как обычно, а войти не смог. Так и пришлось ему вернуться ни с чем, прождав какое-то время неподалеку от дома. Воображаю, как он был жалок — верхом на коне, в самом простом платье! То ли потому, что девушка тоже полюбила его, то ли по какой другой причине, но только в один прекрасный день она исчезла. И теперь кормилица и прочие прислужницы плачут целыми днями, полагая, что она бросилась в реку.

— Но кто вам все это рассказал? — спросила Государыня, до глубины души пораженная услышанным. — Какое несчастье! Странно, что все обходят молчанием столь невероятное происшествие. Даже Дайсё ни словом не обмолвился, только все сетует на тщетность мирских упований да сокрушается, что столь короткая жизнь выпала на долю всем, кто связан с принцем из Удзи.

— Разумеется, слугам верить нельзя, но девочка-служанка, которая поведала мне эту историю, говорила весьма убедительно. Сама она прислуживает в Удзи, но на днях по какому-то делу приезжала в столицу и заходила в дом Косайсё. Судя по всему, исчезновение девушки из Удзи связано со столь необычными обстоятельствами, что перепуганные дамы предпочитают никому не открывать этой тайны. Думаю, что даже Дайсё не знает всех подробностей.

— Передайте же этой девочке, чтобы она больше никому ничего не говорила, — встревожилась Государыня. — Ах, боюсь, что принц своими похождениями навлечет на себя дурную славу.

Через несколько дней супруга Дайсё получила письмо от Первой принцессы. Восхищенный изяществом почерка, Дайсё пожалел, что столь счастливая мысль не приходила ему в голову раньше. Государыня изволила [198] прислать Второй принцессе множество прекрасных свитков с картинами, а Дайсё, отобрав еще более прекрасные, отослал их Первой принцессе. На одной из картин был весьма умело изображен сын Сэрикава-дайсё, Тоокими, в тот миг, когда он, охваченный тоской по Первой принцессе, осенним вечером выходит из дома ⁷². Разумеется, Дайсё не решился сопоставить с ним себя. «О, когда б и я нашел женщину, во всем послушную моей воле...» — вздохнул он.

Ветер осенний
Налетел, и листья мисканта
Покрылись росой.
Вечерней порой особенно
Бывает тоскливо на сердце.

Дайсё хотелось записать эту песню прямо на картине, но он понимал, что не вправе даже намекать на свои чувства. Да и стоило ли отягощать душу новым бременем?

Многое передумал он в те дни, и вот к какому пришел заключению: «Будь жива Ооикими, разве стал бы я помышлять о другой? Нет, даже на предложение Государя ответил бы отказом. Да Государь и не удостоил бы меня такой чести, если бы у меня уже была возлюбленная. Так, именно эта "дева у моста" и лишила мою душу покоя». Тут мысли Дайсё устремились к супруге принца Хёбукё, и новый приступ тоски, раскаяния и досады едва не лишил его рассудка. Затем ему вспомнилась младшая сестра, столь нелепо покинувшая мир. Она была неразумна, словно дитя, и нельзя не порицать ее за опрометчивость, однако не сочувствовать ей тоже нельзя. Как она, должно быть, страдала, заметив, что он переменился к ней, как мучилась сознанием собственной вины! А ведь она могла быть такой милой собеседницей, если, разумеется, не требовать от нее большего. Но он и не предполагал связывать себя с ней более тесными узами... Так стоит ли обижаться теперь на принца и упрекать ее? Разве виной всему не его собственная неосмотрительность?...

Но если такой уравновешенный человек, как Дайсё, не мог обрести душевного покоя, то что говорить о принце Хёбукё? Его тоска усугублялась еще и тем, что рядом не было никого, кто разделил бы с ним его горе. Только госпожа из Флигеля сочувствовала принцу, но, к сожалению, она знала ушедшую недостаточно близко, ведь, едва успев встретиться... Кроме того, госпоже принц никогда не решился бы высказать все, что было у него на душе. Поэтому иногда, не в силах более сдерживать тоски, он призывал Дзидзю, которая когда-то служила в Удзи.

Вскоре после окончания срока скорби дамы, ранее прислуживавшие девушке, разошлись кто куда, и в горной усадьбе остались только кормилица и две молодые прислужницы, которым госпожа при жизни оказывала особую благосклонность и которые так и не сумели забыть... Одной из них была Дзидзю, хотя ничто, казалось бы, не связывало ее с семейством из Удзи. Она коротала дни, беседуя с Укон и кормилицей, но очень скоро жизнь в этом унылом жилище стала тяготить ее. Дзидзю пугал теперь даже плеск воды в реке, а ведь в былые времена он вселял в ее сердце надежду, внушая мысль о «новых встречах, счастливых [199] мирах...» (201). В конце концов она поступила в услужение в какое-то небогатое семейство в столице. Разыскав ее, принц снова предложил ей переехать в дом на Второй линии, но, как ни льстило Дзидзю это предложение, она отказалась, испугавшись пересудов, да и слишком сложные отношения связывали ее с этим домом. Однако она дала понять, что охотно поступила бы на службу к Государыне.

— Что ж, прекрасно, — ответил принц. — Там я смогу тайно видеться с вами.

И вот, понадеявшись, что хотя бы таким образом ей удастся обрести в жизни опору и утешение, Дзидзю прибегла к давнишним связям и поступила в услужение к Государыне. Была она довольно миловидна, скромна, поэтому окружающие отнеслись к ней снисходительно. В покои Государыни нередко заходил Дайсё, и, завидя его, Дзидзю с трудом сдерживала волнение. Государыне прислуживали дамы из самых знатных столичных семейств, но, как ни приглядывалась к ним Дзидзю, она не нашла ни одной, которая была бы прекраснее ее умершей госпожи.

Как-то до Государыни дошел слух о бедственном положении дочери принца Сикибукё, скончавшегося нынешней весной. Мачеха, никогда не питавшая к девушке приязни, узнав, что к ней неравнодушен ее старший брат Мума-но ками, человек, не обладавший решительно никакими достоинствами, тут же сговорилась с ним, хотя девушка, несомненно, заслуживала лучшей участи.

— Бедняжка, как ее жаль, — сетовала Государыня, — ведь она была любимой дочерью принца. Обрекать ее на столь жалкое существование...

Услыхав эти полные искреннего сочувствия слова, брат девушки поспешил довести их до сведения сестры, которая и в самом деле была близка к отчаянию. В конце концов девушка оказалась в свите Государыни. По рангу своему она подходила скорее в наперсницы к принцессе, поэтому была на особом положении в доме. При этом она оставалась придворной дамой и носила мо, сообщавшее ее облику что-то необыкновенно трогательное. Прислуживающие Государыне дамы называли ее госпожой Мия.

Появление этой особы не прошло не замеченным принцем Хёбукё. «Может быть, она похожа на умершую? — думал он, подстрекаемый любопытством. — Ведь их отцы были единоутробными братьями». Не забывая девушки из Удзи, он все же не отказался от прежних привычек, и каждая новая прислужница привлекала его внимание. Вот и теперь он только и помышлял что о госпоже Мия.

Дайсё тоже не остался равнодушным к печальной судьбе дочери принца Сикибукё. «Помнится, совсем недавно ее прочили в Весенние покои, — думал он. — Да и мне принц не раз намекал... Как все это печально! Не лучше ли и в самом деле окончить свои дни в речной пучине?»

В доме на Шестой линии Государыня имела более просторные и роскошно убранные покои, чем во Дворце, и дамы из ее свиты, даже те, которые в обычное время пренебрегали своими обязанностями, узнав, что она переехала, тотчас последовали за ней и привольно разместились в многочисленных флигелях и галереях.

Левый министр лично присматривал за тем, чтобы все они жили в полном довольстве, точно так же, как в те далекие времена, когда жив был [200] прежний хозяин дома. Семейство его процветало, и во многих отношениях дом на Шестой линии стал теперь еще великолепнее, чем в былые дни. Не будь принц Хёбукё так удручен постигшим его несчастьем, ему за эти луны представилось бы немало возможностей развлечься. Однако принц, казалось, и думать забыл о развлечениях, у многих даже возникла было надежда, уж не остепенился ли он наконец? Но с появлением госпожи Мия принц снова стал самим собой.

Наступила прохладная пора, скоро Государыня должна была переехать во Дворец. Молодые дамы из ее свиты собрались в доме на Шестой линии, надеясь хотя бы немногие оставшиеся дни посвятить созерцанию осенних листьев. Долгие часы проводили они у пруда, любовались луной и услаждали слух прекрасной музыкой. Необычное оживление, царившее в покоях Государыни, не могло не привлечь внимание принца Хёбукё. Дамы видели его часто, и все же каждый раз он пленял их взоры свежестью и новизной только что распустившегося цветка. Другое дело Дайсё. В последнее время он редко бывал в доме на Шестой линии, и. завидя его, дамы терялись и конфузились. Наверное, он казался им слишком суровым.

Однажды Дзидзю удалось подглядеть, как оба они беседовали с Государыней. «Кому бы из них ни отдала предпочтение госпожа, — невольно подумалось ей, — люди наверняка дивились бы теперь ее счастливому предопределению. Ах, какое несчастье! Как могла она решиться...» Не желая, чтобы люди узнали о ее причастности к случившемуся, Дзидзю печалилась молча, никому не поверяя своей горестной тайны.

Когда принц принялся подробно рассказывать Государыне последние дворцовые новости, Дайсё потихоньку вышел, и Дзидзю поспешила спрятаться. Ей не хотелось попадаться ему на глаза, ибо он, несомненно, осудил бы ее за недостаточное внимание к памяти ушедшей. Ведь даже последние поминальные обряды не были еще совершены.

В восточной галерее, у открытой двери, собралось множество дам, которые о чем-то тихонько шептались.

— Я был бы чрезвычайно вам признателен, — сказал Дайсё, приблизившись к ним, — когда б вы подарили меня своим дружеским расположением. Поверьте, я безобиднее любой женщины. Вы не пожалеете, ибо я могу многому вас научить. Надеюсь, со временем вы поймете...

Дамы, растерявшись, не нашли что и ответить, но вот наконец самая взрослая и самая опытная из них, госпожа Бэн, сказала:

— Не кажется ли вам, что только женщины, лишенные оснований рассчитывать на ваше дружеское расположение, способны вести себя свободно в вашем присутствии? Ах, в мире так часто бывает наоборот. Вряд ли я смогла бы обращаться к вам запросто, когда бы поняла, что имею на это право. Впрочем, кому же и отвечать, как не мне, ведь более дерзкой особы вы не найдете...

— Не хотите ли вы сказать, что заранее отметаете всякую возможность дружеского общения со мной? — спросил Дайсё. — Обидно, право. Госпожа Бэн, судя по всему, упражнялась в каллиграфии. Ее верхнее платье было сброшено и отодвинуто в сторону. На крышке тушечницы лежали какие-то цветы, и она играла ими. Одни дамы прятались за занавесами, другие сидели, отвернувшись так, чтобы он не видел их лиц [201] сквозь отворенную дверь. Пододвинув к себе тушечницу, Дайсё написал на листке бумаги:

«Если вдруг окажусь
На лугу, где цветет пышным цветом
"Девичья краса" (489),
Даже там ни росинки хулы
Не упадет мне на платье.

А Вы не хотите довериться...»

Он протянул эту записку даме, сидящей спиной к нему, тут же у двери, а она, ничуть не смутившись, ответила:

«Можно ли ждать
От этих цветов постоянства?
Но "девичья краса"
Вряд ли станет клониться
От любой капли росы».

Одного взгляда на почерк было довольно, чтобы убедиться в его благородстве. «Кто же она?» — подумал Дайсё. Похоже было, что эта дама собиралась идти к Государыне, а он помешал ей.

— Не слишком ли откровенно сказано? — заметила Бэн. — По-моему, вам не так уж и много лет...

На этом лугу
Ты ночь провести попробуй,
Тогда и увидим,
Привлечет ли «девичья краса»
Тебя нежным расцветом своим...

Да, только тогда и можно будет судить, — добавила она, а Дайсё ответил:

— Если в доме своем
Вы меня приютить хотите,
Я остаться готов,
Хотя до сих пор равнодушно
Было сердце мое к цветам.

— Для чего вы все время пытаетесь нас в чем-то уличить? — попеняла ему Бэн. — Я ведь сказала так единственно потому, что речь зашла о ночлеге в лугах.

Ничего особенного в речах Дайсё не было, но дамы готовы были слушать его до бесконечности.

— Кажется, мне пора освободить проход, — проговорил Дайсё, поднимаясь. — Наверное, у вас и в самом деле есть основания испытывать неловкость в моем присутствии.

Его слова повергли в смущение многих дам: «Неужели он думает, что все мы так же беззастенчивы, как Бэн?»

Облокотившись на перила восточной галереи, Дайсё любовался цветами, освещенными лучами вечернего солнца. Безотчетная печаль сжала его сердце, и невольно вспомнились строки: «... И все же особенно тяжко теперь, в эти осенние дни» ⁷³. [202]

За его спиной послышался шелест шелка. Очевидно, дама, ответившая на его песню, прошла в покои Государыни. Тут появился принц Хёбукё.

— Кто это сейчас вышел отсюда? — спросил он.

— Госпожа Тюдзё, она прислуживает Первой принцессе, — ответил кто-то из дам.

«Неужели нельзя было промолчать? — возмутился Дайсё. — Разве можно открывать имя женщины любому, кто захочет его узнать?» Ему было досадно, что в присутствии принца дамы, судя по всему, чувствовали себя вполне свободно. «Принц настойчив и дерзок, но, возможно, именно поэтому женщины и покоряются ему так легко. К сожалению, мне дружба с ним не принесла ничего, кроме горестей, — думал Дайсё. — Пожалуй, следовало бы его проучить. К примеру, я могу сговориться с какой-нибудь из здешних красавиц, к которой он неравнодушен, и заставить его испытать то, что сам испытал когда-то по его вине. Женщина разумная всегда отдаст мне предпочтение. Вот только где такую найти? Взять хотя бы госпожу из Флигеля. Нельзя сказать, чтобы она одобряла поведение принца, напротив, она очень страдает, понимая к тому же, сколь губительны похождения супруга для его доброго имени, однако не считает возможным расстаться с ним. Это трогательно и вызывает восхищение. Но есть ли среди этих дам похожие на нее? К сожалению, я никогда близко не сообщался с ними, а потому затрудняюсь ответить на этот вопрос. Впрочем, выяснить это довольно просто, я мог бы воспользоваться долгими, бессонными ночами...» Однако подобное времяпрепровождение никогда не было Дайсё по душе, и теперь — более, чем когда-либо.

Незаметно для себя самого он снова оказался у западной галереи. Первая принцесса по обыкновению своему проводила вечерние часы в покоях Государыни, и ее дамы, привольно расположившись у порога, любовались луной и тихонько беседовали. Приблизившись, Дайсё услышал нежные звуки кото «со».

— Неужели вы хотите, чтобы у меня «захватило дух»? ⁷⁴ — спросил он.

Испуганные его неожиданным появлением, дамы тем не менее не потрудились даже опустить занавеси.

— Но разве есть брат, с которым сходство... ⁷⁴ — поднявшись, отозвалась одна из дам, и по голосу он узнал госпожу Тюдзё.

— Не знаю, как брат, а дядя есть, — подхватил Дайсё. — Ваша госпожа изволит проводить вечер в покоях Государыни? А каким занятиям предпочитает она отдавать часы досуга здесь, в родном доме?

— О, во Дворце ли, здесь ли — какие у нас могут быть занятия? — возразила одна из дам. — Что нам захочется, то и делаем.

«Прекрасно?» — подумал Дайсё и, забывшись, вздохнул. Затем, испугавшись, что у дам могут возникнуть подозрения, пододвинул к себе высовывающееся из-под занавесей японское кото и заиграл, даже не перестроив его. Кото оказалось настроенным на лад «рити», что вполне отвечало нынешнему времени года, поэтому игра Дайсё произвела на дам весьма приятное впечатление, и они были недовольны, когда, сыграв всего несколько тактов, он отложил кото. «Уж лучше бы вовсе не начинал!» [203]

«Сколь велико значение Первой принцессы в мире! — думал между тем Дайсё. — Чем, к примеру, отличается она от моей матери? Только тем, что она дочь Государыни? Обе были любимицами отцов, и все же... Прекрасное, видно, это место — Акаси! Впрочем, у меня нет причин жаловаться на судьбу. Но когда б я мог заполучить еще и эту принцессу...» Увы, вряд ли его желание было осуществимо.

Госпожа Мия жила совсем рядом, в Западном флигеле. За занавесями ее покоев виднелись фигуры молодых дам, которые тоже собрались, чтобы полюбоваться луной.

«Ах бедняжка! — невольно посочувствовал ей Дайсё. — Ведь и в ее жилах течет высочайшая кровь. Помнится, принц Сикибукё благоволил ко мне...» — И он подошел ближе.

Из-за занавесей выбежали две или три миловидные девочки-служанки в одинаковых платьях и принялись прогуливаться вдоль перил. Приметив Дайсё, они поспешно спрятались. Впрочем, ничего другого и ожидать было невозможно.

Дайсё подошел к южной части флигеля и несколько раз кашлянул, желая привлечь к себе внимание. К нему вышла прислужница постарше.

— Я мог бы сказать, что давно уже тайно помышляю о вашей госпоже, — начал он, — но боюсь прослыть жалким подражателем... О, когда б я умел «и другие слова отыскать...» (499).

Дама не стала передавать его слова госпоже, а ответила сама, не проявляя при этом никаких признаков замешательства.

— Право, трудно было предвидеть, что госпожа окажется в столь бедственном положении. Остается лишь вспоминать о том, какую судьбу прочил ей когда-то покойный принц. Я уверена, что ваше участие будет для нее большой радостью.

«Точно так же она обошлась бы с каким-нибудь юнцом, — подосадовал Дайсё, — дерзнувшим увлечься ее госпожой».

— Вам, должно быть, неизвестно, — сказал он, — что мы с вашей госпожой связаны узами крови, и я почел бы за счастье, когда б она согласилась обращаться ко мне со всеми своими нуждами. Но, надеюсь, вы понимаете, что разговаривать через посредника...

Смутившись, дама поспешила передать слова Дайсё госпоже.

— А я все думала: «Кого назову...» (166) — На этот раз явно говорила сама госпожа, голос был таким юным, нежным... — Как я рада, что вы не забыли о связывающих нас узах. Это позволяет надеяться.

Будь госпожа Мия обычной прислужницей, Дайсё почувствовал бы себя вполне удовлетворенным, но она была дочерью принца крови, и его мучили сомнения. Отчего она с такой легкостью ответила почти незнакомому мужчине? Вместе с тем он был уверен, что госпожа Мия хороша собой, и сгорал от желания ее увидеть. «Пожалуй, именно такая женщина и способна воспламенить воображение принца Хёбукё», — внезапно пришло ему в голову, и он задумался о том, сколь трудно найти в мире женщину, которая соединяла бы в себе одни совершенства.

Госпожа Мия была дочерью принца и получила воспитание, приличное ее полу и званию, однако таких, как она, было довольно много. Удивительным ему казалось другое — как в горной глуши, в бедной хижине отшельника смогли вырасти две столь прекрасные, лишенные недостатков [204] особы? А их младшая сестра? Когда-то он порицал ее за сердечное непостоянство, но ведь и ей не было равных. Увы, любой безделицы было довольно, чтобы мысли Дайсё вновь и вновь обращались к семейству Восьмого принца. Какая странная, жестокая судьба связала его с ним!

Однажды вечером Дайсё сидел, печально задумавшись, а перед ним кружились в воздухе мушки-подёнки. Как обычно, словно сами собой возникли стихи:

— Вот они, здесь,
Но руке не дано коснуться (500).
Мушки-подёнки
Возникнут на миг и тотчас
Исчезают. — Куда? Неведомо.
Так, «миг — и не стало...» (501, 502).

Комментарии

64. ... Тайсяку возвращает жизнь тем... — Тайсяку (санскр. Сакродевендра) — один из богов-защитников Учения Будды, покоритель злых демонов.

65. ...женщина, которую бедняжка всегда так боялась. — Речь идет о супруге Дайсё, Второй принцессе.

66. Ведь не деревья, не камни — люди... — См. примеч. к с. 116.

67. Я уж не говорю о горе Цукуба... — Имеется в виду мать девушки, госпожа Хитати. Цукуба — гора в провинции Хитати.

68. ...уже это было дурным предзнаменованием. См. примеч. к с. 85.

69. Пятнистый пояс (хансай-но оби) — пояс, украшенный пластинками из рога носорога. Его разрешалось носить мужчинам Третьего или Четвертого ранга.

70. Лошадиный переход. — Так назывались перекидные мостики, соединявшие отдельные части здания. См. также кн. 1, примеч. к с. 8.

71. Я слышал, что был человек, целыми днями смотревший на портрет любимой... — Намек на китайского имп. У-ди (годы правления 140-86 до н. э.), который после смерти своей супруги Ли заказал ее портрет и часто им любовался (см. также примеч. к с. 36.).

72. ...изображен сын Сэрикава-дайсё... — Очевидно, имеется в виду герой какой-то старинной повести, до нашего времени не дошедшей.

73. И все же особенно тяжко теперь... — Цитата из стихотворения Бо Цзюйи «Вечером стоя...»: «В сумерках стою один перед буддийским храмом. /Лежат на земле лепестки софоры, в ветвях цикады звенят. /Печаль неизменно терзает меня в любое время года, /И все же особенно тяжко теперь, в эти осенние дни».

74. Неужели вы хотите, чтобы у меня «захватило дух»... Но разве есть брат... — Ср. со следующим эпизодом из «Юсяньку» («Путешествие в грот небожителей», китайская повесть первой четверти VIII в.): «Парчовый рукав в постоянном движении, играет маленькой нитью. Услышал — и дух захватило. Увидел — и сердцем приник...» И далее: «Прекрасна, как дядя, а дядя ее был сам Пань Аньжэнь. Умна, как старший брат, а брат ее не кто иной, как Цуй Цзикуй».

(пер. Т. Л. Соколовой-Делюсиной)
Текст воспроизведен по изданию: Мурасаки-сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3. М. Наука. 1993

© текст - Соколова-Делюсина Т. Л. 1993
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Николаева Е. В. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1993