МУРАСАКИ СИКИБУ

ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ

ГЭНДЗИ МОНОГАТАРИ

Великий закон

Основные персонажи

Гэндзи, 51 год

Госпожа Мурасаки, 43 года, — супруга Гэндзи

Госпожа Акаси, 42 года, — возлюбленная Гэндзи, мать имп-цы Акаси

Государыня-супруга (имп-ца Акаси), 23 года, — дочь Гэндзи и госпожи Акаси, супруга имп. Киндзё

Третий принц (принц Ниоу), 5 лет, — сын имп-цы Акаси и имп. Киндзё, внук Гэндзи

Удайсё (Югири) — сын Гэндзи и Аои

Вышедший в отставку министр (То-но тюдзё) — брат первой супруги Гэндзи, Аои

Государыня-супруга из дворца Рэйдзэй (Акиконому), 42 года, — дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, приемная дочь Гэндзи, супруга имп. Рэйдзэй

Госпожа Мурасаки так и не сумела оправиться после тяжелой болезни, едва не пресекшей ее жизнь. Немало лет прошло с того дня, но она по-прежнему испытывала какое-то неопределенное недомогание. Не столь, казалось бы, и опасный недуг исподволь подтачивал ее силы, она слабела с каждым днем, и скоро стало ясно, что конец близок. Гэндзи был в отчаянии. «Неужели мне суждено пережить ее?...» — думал он, содрогаясь от ужаса. Сама госпожа сожалела лишь о том, что своим уходом причинит невольную боль тому, с кем связана долгими годами супружества. Других причин дорожить жизнью у нее не было: она жила счастливо и не оставляла в этом мире никого, о ком думы стали бы преградой на ее будущем пути. [190]

Устремляясь душой в грядущие миры, множество благих дел совершала она, и по-прежнему самым большим ее желанием было посвятить служению Будде хотя бы немногие оставшиеся дни. Но Гэндзи не давал своего согласия. Казалось бы, ничто не мешает ему, вняв настоятельным просьбам госпожи, вместе с ней вступить на путь, к которому давно уже влеклось его сердце, но ведь, однажды покинув это временное жилище, он никогда не позволил бы себе оглянуться. Когда-то они поклялись, что возродятся в едином лотосе, и, на эту клятву уповая, прожили вместе долгие годы. Но если они оба решат переменить обличье, им придется все оставшиеся годы прожить розно, никогда не видясь друг с другом, ибо, даже если одни и те же горы станут их пристанищем, неприступные вершины будут разделять их жилища. Мог ли он оставить госпожу, слабевшую с каждым днем? Увы, чистые горные воды вряд ли смыли бы с его души грязь суетных помышлений. Так, ему оставалось досадовать на то, что слишком многие опередили его... И пусть лишь случайный порыв привел их на этот путь...

Противиться воле Гэндзи госпожа не могла, да и не хотела. Она сетовала на его непреклонность и вместе с тем тревожилась: «Уж не в том ли причина, что слишком велико бремя, отягощающее мою собственную душу?...»

Когда-то госпожа дала обет — тысячу раз переписав сутру Лотоса, поднести ее в дар Будде. Недавно переписка была завершена, и в доме на Второй линии, который госпожа считала своим, состоялась церемония подношения.

Для Семи служителей 109 были сшиты великолепные наряды, радующие взоры яркостью красок и изяществом покроя. Да и все остальное производило чрезвычайно внушительное впечатление. Пожелав обойтись без широкой огласки, госпожа держала свои приготовления в тайне и при этом обнаружила такую осведомленность во всех тонкостях буддийских обрядов, что Гэндзи был поражен: «Право же, для нее нет ничего невозможного!» Он взял на себя лишь общую подготовку церемонии.

Выбор музыкантов и танцоров был поручен Удайсё. Государь, принц Весенних покоев, обе Государыни 110, обитательницы дома на Шестой линии прислали вознаграждения и дары. Дом на Второй линии оказался завален ими, а как в приготовлениях к церемонии так или иначе участвовали еще и все знатнейшие семейства столицы, зрелище получилось куда великолепнее, чем можно было ожидать. И когда только госпожа успела обо всем позаботиться? Видимо, речь шла о каких-то давних обетах.

В тот день в дом на Второй линии приехали госпожа Акаси, госпожа Ханатирусато и прочие особы. Сама госпожа Мурасаки поместилась в западной кладовой главного дома, юго-восточная дверь которой была нарочно открыта. В северных передних покоях, отгородившись друг от друга перегородками, разместились остальные дамы.

Стоял Десятый день Третьей луны, вишни были в цвету, небо безмятежно сияло — словом, все напоминало о земле будды Амиды. Казалось, что даже люди, не особенно глубоко проникшие в тайны Учения, могли рассчитывать на очищение.

Громкие голоса монахов, возносящих хвалу Собирателю хвороста 111, [191] проникали до самой глубины души. Затем все стихло, но и в тишине этой было что-то необыкновенно трогательное, особенно для госпожи, которая в последние дни склонна была по любому поводу предаваться печали. С Третьим принцем она отправила письмо госпоже Акаси:

«Жизнью своей
Не дорожу давно я
И все ж не могу
Спокойно думать о том,
Что скоро иссякнет хворост...»
112

Побоявшись, что слишком грустный ответ будет позже истолкован как свидетельство ее душевной нечуткости, госпожа Акаси ответила неопределенно:

«Сегодня впервые
Начала собирать ты хворост.
В этом мире тебе
Предстоит еще долгие годы
Уповать на Великий Закон...»

Всю ночь не смолкал барабан, вторивший торжественным голосам монахов. Когда небо начало светлеть, «сквозь прогалы в густом тумане» (349), множа число приверженцев весны, заблистали цветы; заглушая голоса флейт, защебетали птицы. Казалось, ничего прекраснее, ничего трогательнее и быть не может. Но вот начался танец «Князь Лин-ван», и, когда танцор под громкие звуки музыки делал заключительные па, гости сбросили яркие верхние платья, чтобы поднести ему. Восхитительное зрелище!

Замечательные музыканты, которых немало было среди принцев и сановников, услаждали слух собравшихся чудесной музыкой. И высшие и низшие предавались безудержному веселью. Нетрудно себе представить, сколько печали и сколько очарования таил этот миг для госпожи, знавшей, как близок ее конец.

Оттого ли, что весь день госпоже пришлось провести на ногах, или по какой другой причине, но только на следующее утро она уже не смогла встать. «Должно быть, в последний раз вижу я эти знакомые лица, слушаю звуки флейт и кото», — думала она, с необыкновенной нежностью вглядываясь в лица даже тех людей, которые раньше никогда не привлекали ее взора. А как тяжело было ей расставаться с теми, с кем делила она радости летних и зимних утех, с кем часто музицировала вместе! Пусть даже сердце ее подчас и воспламенялось ревностью... Разумеется, и им скоро предстояло отправиться в этот последний неведомый путь, но как же грустно, что она должна уйти первой!

Скоро церемония закончилась, и гости стали разъезжаться. Госпожа чувствовала, что расстается с ними навсегда, и мучительная тоска сжимала ее сердце. Вот что написала она госпоже Ханатирусато:

«Вряд ли и впредь
Смогу воздавать я почести
Закону Великому,
Но верю: узы меж нами
Никогда не порвутся».
[192]

Та же ответила:

«Знаю: и впредь
Будут связаны наши судьбы,
Даже если всем нам
В этом мире недолго осталось
Почитать Великий Закон...»

За церемонией подношения даров последовали и другие, не менее значительные: непрерывное чтение сутр, очистительные моления. Скоро они стали проводиться в доме ежедневно, ибо обычные оградительные службы не приносили больной облегчения. Одновременно заказывались молебны в разных храмах.

Настало лето, и, хотя было оно не более жарким, чем обычно, госпожа лежала в постоянном забытьи. Болезнь, не имевшая никаких определенных признаков, подтачивала ее силы, и день ото дня ей становилось хуже, хотя, судя по всему, особых мучений она не испытывала. «Что станется с нею?» — спрашивали себя дамы, и от страшного предчувствия свет мерк у них перед глазами.

Узнав, что состояние больной ухудшается с каждым днем, на Вторую линию приехала Государыня-супруга. Она должна была поместиться в Восточном флигеле. Приняла же ее госпожа в главном доме. Церемония встречи ничем не отличалась от обычной, но госпожа была глубоко тронута. Увы, ей не суждено увидеть, как дети Государыни станут взрослыми, она никогда не узнает, как сложится их дальнейшая жизнь...

Когда придворные, представляясь, называли себя 113, она внимательно прислушивалась к их голосам, невольно отмечая знакомые. Государыне сопутствовали высшие сановники. Госпожа долго беседовала со своей бывшей воспитанницей, которую давно не видела. Пока они разговаривали, вошел Гэндзи.

— Боюсь, что этой ночью я буду чувствовать себя изгнанной из родного гнезда птицей, — пожаловался он. — Весьма неприятное чувство. Но не хочу мешать вам...

И он удалился в свои покои. Его радовало, что госпожа поднялась, но, увы, сколь ненадежно было это утешение...

— Как жаль, что наши покои не рядом, — сказала Государыня. — Мне будет неловко просить вас приходить ко мне. А находиться при вас мне теперь невозможно...

Узнав о том, что Государыня изволила на некоторое время задержаться в главном доме, туда пришла госпожа Акаси, и они долго разговаривали втроем, поверяя друг другу самое сокровенное. Многое передумала за эти дни госпожа Мурасаки, но она была мудра, а потому не стала говорить о том времени, когда ее не будет. Она лишь сетовала на непостоянство мира, речь ее была спокойна, сдержанна, но полна глубокого значения. Такая печаль проглядывала во всем ее облике, что, пожалуй, в словах не было и нужды.

— Так хочется увидеть их взрослыми, — сказала госпожа, глядя на детей Государыни. — Пожалуй, это единственное, что заставляет меня сожалеть о разлуке с миром.

По ее лицу, по-прежнему прекрасному, текли слезы. [193]

— Ах, для чего вы думаете об этом? — вздохнула Государыня и тоже заплакала.

— Да, кстати, могу ли я надеяться, — сказала госпожа, — что, когда меня не будет, вы возьмете под свое покровительство моих дам? Они долго служили в нашем доме, а как надежной опоры в жизни у них нет, их будущее внушает мне беспокойство.

Понимая, что не к добру теперь затевать такой разговор, она упомянула об этом вскользь, словно случайно вспомнив.

Скоро должны были начаться чтения сутр 114, и госпожа перешла в свои покои.

Однажды, когда ей стало немного легче, она подозвала к себе Третьего принца, выделявшегося среди братьев особой миловидностью и живостью нрава. Воспользовавшись тем, что рядом никого не было, она усадила его перед собой и спросила:

— Будешь ли ты вспоминать обо мне, когда меня не станет?

— Но неужели вы покинете меня? Я люблю вас больше всех, больше Государя и больше Государыни. Мне будет без вас очень плохо.

Мальчик тер глаза, стараясь не плакать. Он был так хорош, что госпожа Мурасаки невольно улыбнулась сквозь слезы.

— Когда ты вырастешь, ты будешь жить в этом доме. Видишь, в саду перед флигелем растут красная слива и вишня? Старательно ухаживай за ними и каждый раз, когда они будут цвести, приходи сюда любоваться цветами. Не забывай также подносить их Будде, — наставляла госпожа принца, а он, внимательно на нее глядя, согласно кивал головой, потом поспешно вскочил и убежал, чтобы она не видела его слез.

Этот принц и Первая принцесса с младенчества находились на попечении госпожи, и ей горько было думать, что она не увидит их взрослыми.

Наконец наступила долгожданная осень и принесла с собой прохладу. Госпоже стало как будто немного лучше, но вряд ли это улучшение могло быть продолжительным. Осенний ветер еще не «пронзал тоской» (350), но слезы не высыхали на рукавах.

Государыня-супруга готовилась к возвращению во Дворец, и, как ни жаль было госпоже расставаться с нею, она не смела ее удерживать, тем более что Государь то и дело присылал гонцов. Перед отъездом Государыня изволила пожаловать в покои больной, ибо та уже не имела сил прийти к ней сама. Как ни велико было смущение госпожи, она не могла отказаться от удовольствия видеть Государыню и постаралась принять ее как можно достойнее. За время болезни она очень похудела, но это нисколько не повредило ей, скорее напротив: какое-то особое благородство появилось в ее прекрасных чертах. В молодости госпожа была красива яркой, влекущей красотой, ее хотелось сравнивать с самыми благоуханными цветами мира. Теперь же в ее облике сквозило что-то необыкновенно утонченное. Чувствовалось, что она прозрела тщету мирских упований и обрела смирение, которое придавало ей неизъяснимое очарование и возбуждало невольное участие в сердцах окружающих.

К вечеру подул сильный ветер. Пожелав полюбоваться садом, госпожа [194] с трудом поднялась с ложа и села, прислонившись к скамеечке-подлокотнику. Как раз в это время в покои вошел Гэндзи.

— Какое счастье, что вы наконец встали! — сказал он. — Приезд Государыни явно пошел вам на пользу.

Видя, как радуется он любым, даже самым незначительным признакам улучшения, госпожа чувствовала, что сердце ее разрывается от жалости. «Как же он будет горевать, когда...» — подумала она.

— Век их так краток:
Сверкнут на мгновенье и тотчас
Исчезнут бесследно,
Лишь ветер подует случайный,
Росинки на листьях хаги...

Увы, этот вечер в самом деле был нестерпимо печален; цветы трепетали под порывами ветра, росе не удавалось и на миг задержаться на них. Так что трудно было избежать подобного сравнения.

— Одна за другой
Тают росинки — торопятся
Из мира уйти.
Неужели уйдем мы не вместе,
Как мечтали когда-то, а порознь? —

ответил Гэндзи, даже не попытавшись скрыть слезы.

— Ветер осенний
Не дает росе и на миг
Задержаться на листьях,
Но одной ли ей суждено
Такую участь нести? —

сказала Государыня.

Обе женщины были так прекрасны, что Гэндзи невольно подумал: «О, когда б этот миг длился вечно...» Но, увы, жизнь неподвластна нашим желаниям, и невозможно задержать уходящего...

— А теперь оставьте меня, — попросила госпожа. — Кажется, мне опять становится хуже. Я бы не хотела, чтобы вы видели...

И она легла, загородившись занавесом. Похоже было, что последние силы вдруг покинули ее.

— Но что с вами? — Государыня, обливаясь слезами, склонилась над госпожой и взяла ее за руку. Жизнь едва теплилась в ней: истинно — словно роса...

Во все монастыри были посланы гонцы, чтобы заказать новые молебны. Поскольку нечто подобное уже случалось с госпожой прежде, Гэндзи, уверив себя в том, что и на этот раз ею просто овладели духи, повелел всю ночь напролет произносить в покоях заклинания и читать молитвы, но, увы... Не успел забрезжить рассвет, как госпожи не стало. Какое чудо, что Государыня не успела уехать и провела ночь возле ее смертного ложа!

Надобно ли описывать горе родных и близких? Свет померк перед их глазами, и они блуждали словно в предрассветном сне, как будто забыв, [195] что смерть — неизбежный удел всего живого. Увы, в такие часы мало кто способен сохранять присутствие духа. Прислуживавшие госпоже дамы от горя совсем потеряли рассудок. А уж о Гэндзи и говорить нечего. Мог ли он примириться с этой утратой? Удайсё оказался поблизости, и, подозвав его к занавесу, Гэндзи сказал:

— На этот раз госпожа ушла безвозвратно. Я никогда не прощу себе, если хотя бы теперь не исполню ее давнего желания. Многие священнослужители и монахи уже разошлись, но кое-кто остался в доме и может оказаться полезным. Их молитвы не вернули ее в этот мир, но разве нельзя уповать на милость Будды теперь, когда она уже вступила на неведомую нам дорогу? Распорядитесь, чтобы приготовились к обряду пострижения. Надеюсь, что в доме остались монахи, которые могут взять это на себя?

Несмотря на притворное спокойствие, на лице его видны были следы душевного волнения, слезы нескончаемым потоком бежали по щекам, и мог ли Удайсё остаться равнодушным к его горю?

— Бывает, что духи нарочно вводят людей в заблуждение, — сказал он. — Возможно, и на этот раз... Несомненно, ваше желание весьма достойно. Человек, принявший постриг даже на один день или на одну ночь, вправе рассчитывать на помощь высших сил. Но коль скоро вы считаете, что госпожа ушла, и ушла бесповоротно, стоит ли менять ее обличье? Вряд ли ее будущее озарится светом, а вот близким будет еще тяжелее. Право, не знаю...

Однако, призвав монахов, которые, оставшись в доме, должны были служить поминальные молебны в покоях госпожи, Удайсё дал им соответствующие указания.

Удайсё никогда не допускал в свое сердце запретных желаний, но с того давнего утра, когда взор его уловил в полумраке прелестные черты госпожи, он мечтал увидеть ее снова или хотя бы услышать издалека ее голос... Увы, последнее желание уже неосуществимо, но ее пустую оболочку он еще может увидеть...

По щекам его текли слезы, но он и не пытался их скрыть. Вокруг плакали и стенали прислужницы госпожи.

— О, прошу вас, успокойтесь, я ничего не слышу, — нарочно сказал он и, притворившись, что его позвал Гэндзи, приподнял полу занавеса.

Небо только начинало светлеть, и в покоях царил полумрак. Поставив рядом с собой светильник, Гэндзи вглядывался в лицо ушедшей. Какое светлое спокойствие дышало в ее прекрасных чертах! Гэндзи все смотрел на нее и не мог насмотреться. Он видел, что Удайсё приподнял занавес, но чувства его были в таком смятении, что ему и в голову не пришло прикрыть госпожу.

— Она совершенно не изменилась, — сказал Гэндзи. — И все же это конец, сомнений быть не может.

Он закрыл лицо рукавом. Удайсё тоже плакал, и слезы застилали ему взор, но, принудив себя успокоиться, он все-таки взглянул. Увы, ему стало еще тяжелее, мучительная тоска сжала сердце.

Волосы госпожи, небрежно откинутые назад, рассыпались по полу. Густые, пышные, они красиво блестели, и ни одна спутанная прядь ненарушала [196] их великолепия. Озаренное ярким огнем лицо поражало удивительной белизной, оно словно светилось изнутри. Госпожа лежала, безучастная ко всему на свете, и красота ее, ничем не приукрашенная, казалась еще совершеннее, чем при жизни. Несомненно, равных ей не было в мире, и Удайсё вдруг подумалось: а что, если его собственная душа, готовая покинуть тело, найдет себе прибежище в этой прекрасной оболочке? Какая нелепая мысль!

Поскольку у прислуживавших госпоже дам рассудок помрачился от горя, Гэндзи, неимоверным усилием воли овладев собой, лично занялся подготовкой обрядов. Ему довелось изведать немало горестей в жизни, но чтобы вот так самому вникать во все... Нет, подобного опыта он не имел, и вряд ли когда-нибудь в будущем...

Погребение было назначено на тот же день. Все в этом печальном мире подчинено определенным правилам, и Гэндзи недолго пришлось утешаться, созерцая «пустую скорлупку цикады» (351).

Церемония отличалась невиданной пышностью: обширная равнина была забита людьми и каретами так, что не оставалось ни клочка свободной земли. Неизъяснимая печаль охватила собравшихся, когда в небо вознесся легкий дымок. Хотя что, собственно, в этом необыкновенного? Таков всеобщий удел...

Гэндзи стоял, поддерживаемый телохранителями. Ему казалось, что земля уходит у него из-под ног. «А ведь такая важная особа...» — сетовали окружающие, на него глядя. Плакали все, даже самые низкие, невежественные простолюдины. Дамам, провожавшим госпожу в последний путь, казалось, что они видят страшный сон, они так плакали, что едва не вываливались из карет, и их поддерживали идущие рядом слуги.

Гэндзи вспомнился тот рассвет, когда покинула мир мать Удайсё. Очевидно, тогда он лучше владел собой, — во всяком случае, он хорошо помнил плывущую по небу полную луну. Сегодня же свет мерк в его глазах.

Госпожа скончалась на Четырнадцатый день, теперь был рассвет Пятнадцатого. Поднималось солнце, щедро заливая светом землю, и могла ли утренняя роса укрыться от его лучей? Никогда еще мир не казался Гэндзи таким ненавистным. Надолго ли он задержится здесь? Неужели, пережив такое горе, он не вправе удовлетворить свое давнишнее желание? Но, подумав, что многие охотно припишут его поспешность малодушию, Гэндзи решил еще немного подождать. Неизбывная тоска сжимала его сердце!

Удайсё провел в доме на Второй линии весь срок скорби. Ни на шаг не отходя от сокрушенного горем отца, он употреблял все усилия, чтобы его утешить.

Однажды вечером, когда подул «пронизывающий поля» ветер, мысли Удайсё невольно устремились к прошлому. О, если б можно было вернуть тот давний день, когда в полумраке покоев возникло перед ним прелестное лицо ушедшей! Но тут же вспомнилось ему, как словно во сне вглядывался он в ее безжизненные черты, и сердце его болезненно сжалось. Ему не хотелось, чтобы люди видели его плачущим, поэтому, склонив голову, он тихонько шептал имя будды Амиды и старательно перебирал четки, мешая бусины с каплями, падающими из глаз. [197]

«Вспоминаю с тоской
Далекий осенний вечер,
И мучительный сон,
Увиденный в час предрассветный,
Час последней разлуки...»

Увы, воспоминания были слишком мучительны...

Собрав в доме на Второй линии достопочтенных монахов, Гэндзи повелел им возносить молитвы будде Амиде и читать сутру Лотоса. Их звучные голоса проникали до самой глубины души. Почивал ли Гэндзи или бодрствовал, слезы струились по его щекам, и окружающие предметы терялись словно в тумане. В те дни он часто размышлял о собственной жизни. Он всегда отличался от других людей и дарованиями и красотой, довольно было посмотреть в зеркало, чтобы в этом убедиться. Однако уже в малолетстве пришлось изведать ему немало горестей, словно Будда хотел заставить его понять, сколь безотраден мир, как все в нем шатко и непродолжительно. Но он не внял предостережениям и не пошел по указанному пути. Не потому ли обрушилось на него это поистине беспримерное несчастье? Теперь ничто не привязывало его к миру, и когда б чувства его не были в таком смятении... Неустанно взывая к Будде, Гэндзи молил даровать ему забвение.

Отовсюду, и прежде всего из Дворца, приходили гонцы с соболезнованиями, и вряд ли люди заботились лишь о соблюдении приличий. Но Гэндзи оставался безучастным, ибо дела мира, от которого он готов был отречься, уже не волновали его. Вместе с тем ему не хотелось оставаться в памяти людей жалким, малодушным старцем, неспособным достойно встретить выпавшее на его долю несчастье и потому поспешившим принять постриг. Да, как ни велико было желание посвятить остаток дней своих служению, он по-прежнему не решался удовлетворить его, и это увеличивало еще более его страдания.

Часто приходили письма и от Вышедшего в отставку министра, в сердце которого всегда находили отклик подобные обстоятельства. Да и могла ли его не опечалить безвременная кончина особы, о необыкновенной красоте которой столько говорили в мире?

Как-то тихим вечером министру вспомнилось, что и мать Удайсё умерла в ту же пору... Многие из тех, кто оплакивал ее тогда, давно покинули мир. В самом деле, раньше или позже... (326)

Министр взглянул на хмурое небо и, не в силах превозмочь тоски, написал Гэндзи длинное и трогательное письмо. Он передал его через своего сына, Куродо-но сёсё. Кончалось оно так:

«Мнится: ко мне
Вернулась та давняя осень
И мои рукава,
Еще не успевшие высохнуть,
Окропила новой росой...»

Так, в тот вечер и Гэндзи невольно вспоминал о прошлом. Мысли его устремлялись к тем далеким осенним дням, и он не успевал вытирать слезы. Почти ничего не видя перед собой, он написал ответ: [198]

«Право, не знаю,
Тогда иль теперь роса
Выпадала обильней?
Наверное, осень всегда
Безнадежно уныла...»

Он не мог открыть министру всего, что чувствовал, ибо хорошо знал, что тот не преминет усмотреть в этом проявление малодушия, поэтому, заботясь прежде всего о том, чтобы письмо произвело приятное впечатление, приписал:

«Чрезвычайно признателен Вам за участие...»

Той давней осенью Гэндзи сказал: «Обычай велит, чтобы светлым было мое одеяние скорби...» 115 На этот раз его платье было гораздо темнее...

У людей, отмеченных счастливой судьбой и достигших высокого положения в мире, обычно бывает немало недоброжелателей. Иногда же они сами, кичась своим превосходством, исполненные тщеславия, становятся причиной несчастий других людей. Однако ушедшая госпожа обладала редким умением располагать к себе окружающих. Ее любили все, даже самые низкие слуги. Любое, самое незначительное ее начинание неизменно возбуждало всеобщее восхищение. Она обладала тонким умом и чувствительным сердцем, поэтому даже люди, никак с ней не связанные, проливали теперь слезы, внимая стонам ветра, голосам насекомых. Еще труднее было утешиться тем, кто хоть раз имел счастье ее увидеть. Многие из ее старых, преданных прислужниц, не желая оставаться в этом мире без своей любимой госпожи, приняли постриг и удалились в горы, чтобы там, подальше от мирской суеты, доживать свой век. От Государыни из дворца Рэйдзэй беспрестанно приходили трогательные письма. Она писала о том, сколь беспредельна ее печаль:

«Нагоняют тоску
Луга, уныло поблекшие.
Не оттого ли
Так не любила ушедшая
Эти осенние дни?...

Увы, лишь теперь я поняла...»

Безучастный ко всему на свете, Гэндзи тем не менее снова и снова перечитывал это письмо, обретая в нем источник утешения. «Теперь только Государыня способна скрасить мое одиночество...» — думал он. Не успевая рукавом отирать бегущие по лицу слезы, он никак не мог написать ответ.

«К обители туч
Душа твоя устремилась.
Хоть раз оглянись
На этот непрочный мир,
Где не кончается осень...»

Свернув письмо, Гэндзи долго сидел задумавшись. Его собственное здоровье тоже оставляло желать лучшего, и большую часть времени он проводил в женских покоях, скрываясь от посторонних глаз. Заключившись [199] в молельне, он отдавал дни служению, и лишь немногие близкие прислужницы разделяли его уединение. Когда-то они с госпожой мечтали прожить вместе тысячу лет, но, увы, всякая жизнь имеет предел, и разлука неизбежна. Теперь ничто не мешало ему сосредоточить помыслы на грядущем мире и видеть перед собой росинки на лепестках лотоса. Право, когда б он не дорожил так мнением света...

Подготовку поминальных служб, не дождавшись от отца каких бы то ни было указаний, взял на себя Удайсё.

«Сегодня наконец...» — часто думал Гэндзи, томимый тайным беспокойством, но дни шли, и жизнь казалась ему пустым сном.

Государыня-супруга тоже предавалась скорби, ни на миг не забывая госпожи... [200]

Кудесник-даос

Основные персонажи

Гэндзи, 52 года

Принц Хёбукё (Хотару) — младший брат Гэндзи

Удайсё (Югири), 31 год, — сын Гэндзи

Государыня-супруга (имп-ца Акаси), 24 года, — дочь Гэндзи и госпожи Акаси

Третий принц (Ниоу), 6 лет, — внук Гэндзи, сын имп. Киндзё и имп-цы Акаси

Третья принцесса, Вступившая на Путь принцесса (Сан-но мия), 26(27) лет, — дочь имп. Судзаку, супруга Гэндзи

Сын Третьей принцессы (Каору), 5 лет, — сын Третьей принцессы и Касиваги (официально Гэндзи)

Госпожа Акаси, 43 года, — возлюбленная Гэндзи, мать имп-цы Акаси

Обитательница Летних покоев (Ханатирусато) — возлюбленная Гэндзи

Сияние новой весны озарило мир, а в душе Гэндзи по-прежнему царил беспросветный мрак. Как обычно, в первые дни года многие приходили к нему с поздравлениями, но, сказавшись больным, он никого не принимал и, только узнав, что пожаловал принц Хёбукё, велел провести его во внутренние покои.

— В доме моем
Никто не станет отныне
Восхищаться цветами.
Так для чего же, весна,
Ты снова приходишь ко мне? —

сказал он принцу, и тот ответил, рыдая: [201]

— Пришел я сюда,
Чтобы вдохнуть аромат,
Цветами оставленный,
А ты меня счел, увы,
Обычным весенним гостем.

Выйдя в сад, принц остановился под красной сливой. «Может ли кто-нибудь другой оценить...» — подумал Гэндзи, любуясь его изящной фигурой.

Стояла та прекрасная пора, когда цветы только начинают раскрываться. Раньше в такие дни в доме Гэндзи звучала музыка, но нынешней весной все было иначе.

Дамы, давно прислуживавшие в доме, не снимали одеяний скорби. Новый год не принес им облегчения, они плакали и стенали, ни на миг не забывая о своем горе. Единственное их утешение составляли заботы о господине, который не покидал дом на Второй линии даже ради того, чтобы навестить кого-нибудь из близких ему особ. Некоторые из этих дам в былые времена не то чтобы пробуждали в душе Гэндзи глубокие чувства — этого не было, но становились предметом его сердечной наклонности и, казалось бы, теперь, когда он коротал ночи в тоскливом одиночестве... Однако Гэндзи не отличал никого, и даже прислужницы, остающиеся на ночь в его покоях, помещались в отдалении. Иногда, не в силах сдерживать тоски, Гэндзи беседовал с дамами о прошлом. Далекий от суетных помышлений, он тем не менее часто вспоминал, как огорчали госпожу его измены. «Для чего я заставлял ее страдать? — думал он, терзаемый запоздалым раскаянием. — Госпожа все принимала так близко к сердцу — и случайные прихоти, и подлинные увлечения... Она не была злопамятна, тем более что, обладая недюжинным умом и прозорливостью, прекрасно понимала, сколь велика моя любовь к ней, и все же каждое новое свидетельство моей неверности повергало ее в отчаяние и заставляло сомневаться в моих чувствах».

Многие дамы прислуживали в доме долгие годы и, разумеется, знали немало. Они рассказывали Гэндзи о том, как грустила и сетовала на судьбу госпожа, когда в дом на Шестой линии переехала Третья принцесса. Пусть она притворялась спокойной и безмятежной, нельзя было не видеть, что она страдает... А как ласково госпожа встретила его в то утро после метели, когда он, дожидаясь, пока ему откроют, едва не окоченел от холода... Только вот рукава ее промокли от слез, и она прятала их, стараясь, чтобы он ни о чем не догадался. Когда, в каком из миров доведется ему снова увидеть ее? Неужели даже во сне...

Всю ночь он не смыкал глаз, когда же рассвело, услыхал голоса дам, очевидно возвращавшихся в свои покои.

— Смотрите, сколько выпало снегу...

Да, в тот день тоже шел снег... Но теперь Гэндзи был один, и мучительная тоска сжимала его сердце.

— Когда бы я мог,
Этот горестный мир покинув,
Исчезнуть-растаять.
[202]
Но, видно, мне жить суждено,
Хоть и к другому стремился... (352).

Омыв руки, Гэндзи постарался обрести забвение в молитвах.

Отобрав еще не прогоревшие угли, прислужницы положили их в жаровню и поставили ее подле господина. Тюнагон и Тюдзё постарались развлечь его беседой.

Нынешней ночью одиночество показалось мне особенно мучительным, — пожаловался Гэндзи. — Неужели сердце мое до сих пор не очистилось и я по-прежнему во власти суетных помышлений?

«А ведь если и я уйду, — невольно подумал он, глядя на дам, — их жизнь будет вовсе безотрадной...»

В такие дни особенно трудно было удержаться от слез, внимая его тихому голосу, произносящему священные слова. В самом деле, могли ли рукава стать запрудой? (353). Да и кто остался бы равнодушным, денно и нощно видя его печальное лицо?

Высокое рождение позволило мне прожить свой век, ни в чем не испытывая недостатка, — говорил Гэндзи, — и все же мне всегда казалось, что мало кому на долю выпало столько горестей. Видно, сам Будда определил мне такую судьбу, желая раскрыть глаза мои на печаль и тщету этого мира. Я долго жил, упорствуя в своем неведении, но, когда годы мои склонились к закату, на меня обрушилось новое и самое страшное несчастье. Увы, сомнений быть не может — и предопределение мое, и душевные силы исчерпаны. Ничто больше не привязывает меня к миру. И все же страх овладевает мной при мысли о скорой разлуке с вами. За эти дни мы сблизились больше, чем за все предыдущие годы. Да, как ни тщетно все в нашем мире, нелегко от него отказаться...

Он попытался осушить глаза, но слезы катились по его щекам неудержимым потоком, и, глядя на него, дамы тоже заплакали. Им хотелось сказать, в какое отчаяние повергает их одна мысль о разлуке с ним, но, не в силах выговорить ни слова, они лишь молча роняли слезы.

Часто в тихие утренние часы после томительного ночного бдения или унылыми вечерами, приходившими на смену мрачным, тоскливым дням, Гэндзи призывал к себе прислужниц, с которыми был особенно близок, и подолгу беседовал с ними.

Даму по прозванию Тюдзё он знал еще девочкой и, видимо, не раз тайно оказывал ей внимание. Она же, чувствуя себя виноватой перед госпожой, старалась держаться от него в отдалении.

Прежние желания давно не волновали сердце Гэндзи, но Тюдзё была любимицей госпожи, и он дорожил ею как памятью, оставшейся от ушедшей. Она была миловидна, приветлива, и, видя в ней сосну «унаи» 116, он предпочитал ее общество любому другому.

В те дни Гэндзи встречался только с самыми близкими ему людьми. Навестить его приходили многие важные сановники, с которыми был он некогда дружен, братья, но он почти никого не принимал, ибо боялся, что не сумеет, несмотря на все старания, сохранить необходимое в таких случаях спокойствие. За последнее время он настолько пал духом, что легко мог допустить какую-нибудь досадную оплошность, которая не только навлекла бы на него насмешки молодых людей, но и на долгие века закрепила [203] бы за ним дурную славу. Несомненно, его упорное нежелание встречаться с людьми тоже можно было расценить как проявление малодушия, и все же... Одно дело — знать о чем-то с чужих слов, и совсем другое — самому быть свидетелем...

Теперь даже с Удайсё Гэндзи разговаривал только через занавес. Однако, живя затворником, он вместе с тем не решался разорвать последние связи с миром. «Пройдет некоторое время, люди привыкнут, — думал он, — и перестанут обо мне судачить. Вот тогда-то...» Иногда Гэндзи навещал обитательниц дома на Шестой линии, но стоило ему приехать туда, как дождь слез начинал лить с новой силой, поэтому он бывал там крайне редко.

Тем временем Государыня-супруга вернулась во Дворец, оставив с Гэндзи Третьего принца. Мальчик заботливо — «так велела бабушка» — ухаживал за растущей у флигеля красной сливой, и Гэндзи наблюдал за ним с умилением.

Настала Вторая луна, и словно чудесная дымка окутала деревья. Одни сливы были уже в полном цвету, на других только начинали раскрываться бутоны. В ветвях той самой красной сливы звонко пел соловей. Однажды Гэндзи вышел в сад полюбоваться цветами.

— Нет уже той,
Что эту сливу сажала,
Любовалась цветами,
А соловей, прилетев сюда снова,
Как ни в чем не бывало, поет...

тихонько произнес он.

Весна постепенно входила в силу, и сад принимал свой обычный вид, но сердце Гэндзи не знало покоя, и вовсе не потому, что его волновала судьба цветов. Каждая мелочь пробуждала в его душе мучительные воспоминания, и ему хотелось одного — укрыться в тех далеких горах, где не услышишь, как «кричат, пролетая, птицы» (295). Даже на пышные, яркие керрии не мог он смотреть без слез.

Не успели осыпаться простые вишни, как расцвели многолепестные, а вслед за ними украсились цветами и горные вишни «кабадзакура». Когда же отцвели и они, настало время глициний. Ушедшая госпожа, проникшая душу цветов, посадила в саду и ранние и поздние растения, и каждое расцветало в свой срок.

Вот и моя вишня расцвела, — радовался Третий принц. — Что сделать, чтобы цветы не осыпались? Может, загородить ее со всех сторон занавесами? Тогда ей никакой ветер не страшен.

Он был очень горд, что ему пришла в голову столь удачная мысль, и, глядя на его прелестное личико, Гэндзи невольно улыбнулся:

Да, пожалуй, это лучше, чем прикрывать рукавом небо (148).

Это дитя было единственным его утешением.

Нам недолго осталось быть вместе, — сказал Гэндзи, и на глазах у него заблестели слезы. — Даже если жизнь моя еще некоторое время продлится, мы нринуждены будем расстаться.

Нельзя так говорить! — рассердился мальчик. — Вот и бабушка когда-то... [204]

Он потупил глаза и принялся теребить пальцами край платья, стараясь скрыть слезы. Гэндзи сидел у перил, и рассеянный взгляд его скользил по саду, проникал за занавеси. Некоторые дамы до сих пор не сняли одеяния скорби. Другие, хоть и облачились в обычные платья, предпочитали шить их из гладких неярких тканей. На Гэндзи было носи цвета, принятого в это время года, но подчеркнуто скромное, без узоров. Убранство покоев отличалось строгой простотой. Повсюду царила унылая тишина.

— Боюсь, без меня
Быстро придет в запустенье
Весенний сад.
А ведь когда-то так дорог
Был он сердцу ушедшей...

Никто не заставлял Гэндзи принимать постриг, и все же как это было печально!

Однажды, желая немного рассеяться, Гэндзи навестил Вступившую на Путь принцессу. Он взял с собой Третьего принца. Мальчик целыми днями играл с маленьким сыном принцессы и скоро забыл о цветах, которых судьба так волновала его прежде. Да, дети забывчивы...

Принцесса проводила дни в молельне за чтением сутр. Ее обращение не было следствием глубокого внутреннего убеждения, но жизнь давно уже стала для нее тягостным бременем, и она ни о чем не сожалела. Мирские дела не волновали ее более, она жила тихо, неторопливо, отдавая дни служению Будде, и Гэндзи невольно позавидовал ей. «Даже она опередила меня, — подумал он не без досады. — Можно ли было предугадать, что особа, никогда не помышлявшая о возвышенном...»

В воде плавали цветы, особенно прекрасные в лучах вечернего солнца.

Любившей весну уже нет с нами, — сказал Гэндзи, — и цветы потеряли для меня свою прелесть. Только здесь перед Буддой они и хороши. Как пышно цветут керрии у флигеля! Я никогда не видел таких крупных соцветий. Благородными эти цветы не назовешь, но их яркость и свежесть невольно трогают сердце. Только зачем они так пышно расцвели в этом году, будто не ведая, что ушла из мира та, что их посадила? (354).

«Сумрак царит в нашей долине...» (355) — словно не поняв, прошептала принцесса.

«Неужели у нее других слов не нашлось?...» — подосадовал Гэндзи, и тут же вспомнилась ему госпожа. Уж она-то всегда, в любых обстоятельствах говорила именно то, что он хотел от нее услышать. Ни разу за всю свою жизнь не обманула она его ожиданий. А в молодые годы? Да, уже тогда она обнаруживала тонкий ум, обширные дарования. Все в ней пленяло — лицо, движения, речи... Он перебирал в памяти разные связанные с ней случаи, и скоро слезы, постоянно стоявшие у него в глазах, покатились по щекам.

Вечером, в тот прекрасный час, когда все вокруг тонет в неясной дымке, Гэндзи отправился к госпоже Акаси.

Он давно уже не заглядывал к ней, и его неожиданное появление привело ее в замешательство. Однако, быстро овладев собой, она приняла [205] его с благородным изяществом, и Гэндзи снова подумал о том, как мало на свете ей подобных. Впрочем, он и на этот раз не смог удержаться от сравнения. «Ушедшая была совсем другой, — размышлял он, глядя на госпожу Акаси. — Я больше ни в ком не встречал такой тонкой, прекрасной души». Ее пленительный образ с поразительной ясностью представился его воображению, и сердце сжалось тоскливо. «Что утешит меня теперь?» — вздохнул он.

Гэндзи беседовал с госпожой Акаси о прошлом.

Я давно понял, что дурно предаваться влечению чувств, — говорил он, — а потому старался не обременять себя привязанностями. Я многое передумал в те годы, когда в глазах всего света был жалким изгнанником, и пришел к заключению, что ничто не мешает мне отречься от мирской суеты и навсегда затеряться среди гор и лугов. С тех пор прошло немало лет, вот уже и жизнь моя близится к концу, а я так и не осуществил своего желания, ибо многое привязывало меня к миру. Увы, я слишком слаб и слишком суетен.

Он не говорил прямо о своей печали, но она догадывалась, как ему тяжело, и жалела его.

Даже людям, которые никому на свете не нужны, трудно порвать нити, незримо связывающие их с миром, — рассудительно отвечала она. — А вам тем более непросто решиться на такой шаг. К тому же излишняя поспешность может показаться людям несовместной с вашим высоким званием, и вы навлечете на себя осуждение молвы. А это будет еще хуже. Говорят, самым твердым бывает решение, принятое после долгих колебаний. Я слышала, что и в древности люди нередко отрекались от мира либо потому, что не могли оправиться после сильного душевного потрясения, либо потому, что рушились их надежды. Я не вижу в этом ничего достойного. По-моему, вам лучше подождать, пока не упрочится положение Первого принца. И тогда со спокойной душой...

Все же иногда бывает лучше поддаться внезапному порыву, чем медлить и осторожничать.

Гэндзи долго рассказывал ей о том, что пришлось ему испытать в жизни, какие думы волновали его...

В ту весну, когда покинула мир прежняя Государыня-супруга, — сказал он между прочим, — я ждал, что и цветы проявят тонкость чувств... (174). Мне приходилось видеть Государыню, когда я был ребенком, и уже тогда меня пленила ее необыкновенная красота. Наверное, поэтому я был так потрясен, узнав о ее кончине. Ведь не всегда скорбишь только о тех, с кем связан узами родства. Разумеется, трудно примириться с утратой любимой супруги, с которой вместе прожита долгая жизнь, но мое горе велико не только потому, что нас с госпожой связывали супружеские узы. Она была маленькой девочкой, когда я увидел ее впервые, я сам ее воспитал, мы вместе состарились, и вот теперь, на закате дней, я остался один, чтобы оплакивать собственное одиночество и вспоминать об ушедшей. Поверьте, я испытываю страдания, превышающие силы человеческие. Все в моей жизни связано с ней, все напоминает о ней: и печальное, и изящное, и забавное... Потому-то столь неутешна моя скорбь. [206]

До поздней ночи беседовали они о былом и настоящем, и Гэндзи подумал: «А не остаться ли мне здесь до утра» — но потом отказался от этой мысли. Печально смотрела на него госпожа Акаси. Да и сам он не мог не дивиться переменам, в нем происшедшим.

Вернувшись в свои покои, Гэндзи почти всю ночь молился и только к утру прилег ненадолго отдохнуть. На следующее утро он отправил госпоже Акаси письмо такого содержания:

«Обливаясь слезами,
Поспешил я домой вернуться.
Дикие гуси
В страну постоянства стремятся (356),
Покидая изменчивый мир...»

Вчера он ушел столь поспешно, что женщина вправе была чувствовать себя обиженной, но такое уныние звучало в этой песне, так непохожа была она на прежние, что сердце ее мучительно сжалось, и, забыв о собственных обидах, она разразилась рыданиями.

«Ручьи на лугах,
Куда дикие гуси спускались,
Высохли вдруг.
И цветов, отражавшихся в них,
Больше мы не увидим».

Ее почерк был по-прежнему изящен.

Ушедшая никогда не жаловала госпожу Акаси. Правда, с годами меж ними установилось согласие и они оказывали друг другу неизменное доверие, но очень часто в словах и приемах госпожи Мурасаки проскальзывало что-то принужденное, холодно-учтивое. Впрочем, вряд ли другие это замечали.

Когда Гэндзи становилось особенно тоскливо, он навещал ту или иную из живущих под его покровительством особ, но никогда не оставался у них на ночь.

Однажды обитательница Летних покоев прислала ему новое платье, сшитое ко дню Смены одежд.

«Настала пора
В новое летнее платье
Нам облачиться.
Но разве так же легко
Старые думы сменить?» —

написала она ему, и Гэндзи ответил:

«Летнее платье,
Крыльев цикады прозрачней,
Я сегодня надел,
И этот призрачный мир
Показался еще печальней...»

Даже в день великого празднества Камо в доме царило уныние. «А ведь сегодня все собираются на праздник, радуясь предстоящим [207] утехам...» — подумал Гэндзи, воображая празднично-оживленные толпы людей, спешащих к святилищу.

По-моему, и вам не мешает немного развлечься, — сказал он, обращаясь к дамам. — Вы могли бы разъехаться на время по домам и заодно поглядели бы на процессию.

Госпожа Тюдзё дремала в восточных покоях, но, завидя Гэндзи, поднялась. Миниатюрная, миловидная, стояла она перед ним, прикрыв рукавом раскрасневшееся лицо. Густые, чуть растрепавшиеся волосы ниспадали до самого пола. На ней были алые с золотистым отливом хакама и желтое нижнее платье, поверх которого было наброшено несколько верхних — темно-серых и черных. Платья измялись, а мо и китайская накидка, соскользнув, волочились по полу. Смутившись, Тюдзё поспешила привести себя в порядок.

Рядом с ней лежала веточка мальвы, и, подняв ее, Гэндзи сказал:

Что это за растение? Признаться, я успел забыть, как его называют... 117

— Травою зарос,
Должно быть, чистый источник
Приязни твоей,
Раз забыл ты, какие цветы
Сегодня в прическах у всех...

робко ответила Тюдзё.

«Увы, она права...» — вздохнул Гэндзи:

— Мирские желанья
Давно не тревожат души моей,
Но сегодня готов
Искушенью поддаться я снова
И этот цветок сорвать...

Видимо, только госпожа Тюдзё и скрашивала его одиночество.

В пору ливней Пятой луны Гэндзи коротал часы, погруженный в глубокую задумчивость, и жизнь казалась ему особенно тягостной. Однажды вечером на Двенадцатый или Тринадцатый день облака внезапно рассеялись, и на небо выплыла светлая луна. В тот прекрасный миг рядом с Гэндзи был Удайсё.

В лунном сиянии белели цветы померанцев, ветерок приносил их щемяще знакомый аромат, казалось, вот-вот раздастся крик кукушки, такой же, как «тысячу лет назад...» (357). Но еще миг — и небо снова затянулось тучами, хлынул страшный ливень. Внезапный порыв ветра задул висячие фонари, и стало совсем темно.

«Печально-печально стучит в окно...» 118 — произнес Гэндзи всем известные старые стихи, и оттого ли, что они как нельзя лучше отвечали случаю, или по какой другой причине, но только Удайсё невольно пожалел, что приходится ему в «одиночестве слушать,» (358).

Казалось бы, что особенного — жить одному? — сказал Гэндзи. — И все же тоскливо... Надеюсь, что, удалившись в горную обитель, я сумею к этому привыкнуть и сердце мое очистится.

Принесите угощение для гостя, — обратился он к дамам. — Не стоит звать в такой час слуг... [208]

Как больно было смотреть на Гэндзи, в тоске обращавшего взор к небесам! (331). «Вряд ли молитвы помогут ему очиститься, — думал Удайсё, — если память об ушедшей не изгладится из его сердца. Но сможет ли он забыть? Я, видевший ее лишь мельком, и то...»

У меня такое чувство, будто все это случилось совсем недавно — вчера или сегодня, — сказал он, — а ведь скоро уже год, как госпожи нет с нами. Какие молебны вы предполагаете отслужить?

Я предпочел бы обойтись без особой пышности. Прежде всего надобно поднести Будде мандалу земли Вечного блаженства, приготовленную самой госпожой. Кроме того, у нас имеется изрядное количество сутр, переписанных ее рукой. Свою последнюю волю она поведала некоему Содзу. Посоветовавшись с ним, мы можем сделать кое- какие дополнения к обряду.

О, раз госпожа позаботилась обо всем уже при жизни, можно не беспокоиться за ее будущее. Как видно, ей не суждено было задерживаться в этом мире. Но жаль, что она никого не оставила вам в утешение...

Другие прожили гораздо дольше, но и они... Такое, видно, у меня предопределение. Похоже, что умножать наш род предстоит вам.

Гэндзи старался избегать разговоров о прошлом, ибо совершенно пал духом и любое воспоминание причиняло ему нестерпимую боль. Однако, услыхав голос долгожданной кукушки, он не сумел превозмочь волнения: «Как только она догадалась?». (102).

— Утрату свою
Я оплакивал этой ночью,
И внезапно в мой сад,
Быть может от ливня спасаясь,
Залетела кукушка с гор...

сказал Гэндзи, обратив взор к небесам (331).

— Если ушедшую
Встретишь, скажи ей, кукушка:
В старом саду,
Столь ею любимом когда-то,
Померанцы уже расцвели...

ответил Удайсё.

Дамы тоже немало песен сложили в тот вечер, но я их опускаю.

Удайсё остался в покоях Гэндзи на ночь. В последнее время он часто проводил ночи в доме отца, стараясь скрасить его одиночество своим присутствием. Покои ушедшей госпожи, к которым в прежние времена он и приближаться не смел, находились неподалеку, и томительные воспоминания рождались в его душе.

Однажды в жаркий летний день Гэндзи отыскал место попрохладнее и, устроившись там, любовался садом. Лотосы на пруду были в полном цвету, и, глядя на них, он невольно вспомнил: «Неужели так много слез...» (359). Не имея сил двинуться с места, он долго сидел, отдавшись глубокой задумчивости. Начинало темнеть, в траве звонко стрекотали сверчки. Глядя на освещенные последними солнечными лучами цветы гвоздики, Гэндзи вдруг подумал, что и в самом деле бессмысленно любоваться ими одному... (340). [209]

Летние дни
Бесконечно унылы, и слезы
Не высыхают.
А в траве как будто нарочно
Тоскливо звенят сверчки...

В воздухе мерцали светлячки, и Гэндзи произнес:

— «К ночи в сумрачных залах — огни светлячков...» 119

Почему-то в те дни ему чаще всего вспоминались стихи именно такого содержания...

Ночь возвещая,
Светлячки огоньки зажигают.
Глядя на них,
Печалюсь. И ночью и днем
Душу снедает тоска...

Наступил Седьмой день Седьмой луны 120. Увы, разве так встречали его в прежние годы? Звуки музыки и сегодня не нарушили унылой тишины, царящей в доме. Гэндзи просидел весь день в мрачной задумчивости, и никто не вышел полюбоваться на встречу звезд. Ночь была совсем еще темна, когда Гэндзи поднялся и, подойдя к боковой двери, распахнул ее: сад сверкал от обильной росы.

— Где-то там, в небесах,
Сегодня встречаются звезды
За грядой облаков,
А здесь, в саду расставаний,
Травы покрыла роса,

сказал Гэндзи, выйдя наружу.

Как уныло стонет осенью ветер! Но вот настала новая луна, начали готовиться к поминальным службам, и Гэндзи немного отвлекся. «Почему до сих пор...» (361, 362, 363) — удивлялся он, а дни между тем текли унылой чередою.

В день поминовения обитатели дома на Шестой линии, как высшие, так и низшие, постились, ибо именно сегодня решено было поднести мандалу и прочие дары. Перед вечерними молитвами Тюдзё, как обычно, вошла в покои Гэндзи с водой для омовения рук. Взяв ее веер, он обнаружил на нем такую надпись:

«Беспредельна тоска,
Бесконечным потоком слезы
Льются из глаз.
Говорят, наступает сегодня
Конец. Но чему же?»

«По ушедшей тоскуя,
Я подхожу все ближе
К последнему сроку,
И только поток моих слез
По-прежнему неиссякаем...» —

приписал он рядом. [210]

Скоро наступила Девятая луна. Увидев на Девятый день на хризантемах в саду клочки ваты 121, Гэндзи сказал:

— Росу с хризантем
Мы собирали когда-то
Вместе с тобой,
Но сегодня она окропила
Лишь мои рукава... (364).

На Десятую луну, как обычно, лили дожди, и Гэндзи печалился, глядя на невыразимо унылое вечернее небо.

— «В дни Безбожной луны...» (83) — сказал он как-то словно про себя.

С завистью провожал он взглядом пролетавших по небу гусей...

Кудесник-даос,
Небесные сферы пронзающий,
Отыщи для меня
Душу любимой.
Ведь даже во сне

Я не вижу ее теперь... 122

Шли дни и луны, а он все не мог утешиться.

Как-то раз, когда вся столица, охваченная радостным нетерпением, готовилась к празднику Нового урожая, Удайсё привез к Гэндзи двух своих сыновей, которые недавно начали прислуживать во Дворце. Мальчики были погодками, один миловиднее другого. Их сопровождали дядья То-тюдзё и Куродо-но сёсё, облаченные в великолепные, белые с синими узорами платья оми 123. Глядя на их беззаботные лица, Гэндзи невольно вспомнил, как когда-то в эту же пору... 124

Все спешат во Дворец
На праздник Обильного света,
Лишь мне в этот день
Придется грустить одному,
О ярком не ведая солнце.

Итак, терпеливо переждав еще один год, Гэндзи начал наконец готовиться к уходу от мира, и невыразимо печальны были эти приготовления. Предвидя близкую разлуку, он оделил памятными дарами своих домочадцев — каждого сообразно званию и рангу, и, хотя постарался обойтись без особой торжественности: «мол, расстаемся навсегда», близкие ему люди понимали, что он решился наконец удовлетворить давнишнее свое желание, и, чем меньше времени оставалось до конца года, тем больше они кручинились.

Потому ли, что было «жалко рвать» (365), или по какой другой причине, но только у Гэндзи сохранилось немало писем, причем многие из них не предназначались для чужих глаз. В те дни он случайно обнаружил их и велел уничтожить. Были здесь и письма, когда-то полученные им в Сума, а среди них — отдельно связанные — письма от госпожи Мурасаки. Когда-то он сам отобрал и связал их. Подумать только, как давно это было! И тем не менее тушь ничуть не поблекла, словно только что легла на бумагу. Так, эти строки могли остаться «памятью верной еще на тысячу лет...» (366). Но, увы, теперь все это не для него... Выбрав двух [211] или трех самых преданных прислужниц, Гэндзи поручил им уничтожить письма в его присутствии.

Невозможно оставаться безучастным, глядя на знаки, начертанные человеком, давно покинувшим мир, даже если этот человек никак с тобою не связан. Свет померк в глазах у Гэндзи, слезы, падая, смешивались с тушью... 125 Стыдясь своего малодушия, он поспешно отодвинул письма в сторону и сказал:

— Ты ушла навсегда,
За горою Смерти сокрылась.
А я в этом мире
Блуждаю, тоскою объятый,
И следы твои тщетно ищу...

Дамы не смели разворачивать письма и читать их, но немудрено было догадаться, чьи они, и горе овладело ими с новой силой. Когда-то госпожа писала, что не может более выносить разлуки, хотя тогда они жили в одном мире... А теперь могло ли что-нибудь остановить безудержный поток слез?

Гэндзи не стал подробно читать писем, опасаясь, что не сумеет справиться с волнением и дамы осудят его за неумение владеть собой. Взглянув лишь на одно из них, самое длинное, он написал на полях:

«Что толку смотреть
Теперь на травы морские?
Пусть и они
Легким дымком вознесутся
Туда же, к обители туч...»

После чего велел сжечь письма.

В том году Гэндзи с особым волнением прислушивался к голосам монахов, произносящих имена будд, к звону колец на жезлах. Не потому ли, что он в последний раз присутствовал на этой церемонии? Молитвы о ниспослании долголетия приводили его в сильнейшее замешательство. Да и как отнесутся к ним будды?

Несколько дней кряду шел снег, и вокруг было белым-бело. После окончания службы Гэндзи призвал к себе монахов и, выставив для них более щедрое, чем обычно, угощение, оделил богатыми дарами. Этих монахов, связанных с его домом и с высочайшим семейством, он знал давно и с грустью смотрел на их побелевшие головы. Как обычно, среди участников церемонии были принцы и высшие сановники.

Ветки сливы, на которых полураспустившиеся бутоны соседствовали со снежными хлопьями, были прекрасны. Казалось бы, подходящее время для музыки и танцев, но в этом году даже в звучании кото и флейт слышались Гэндзи сдавленные рыдания, поэтому решено было ограничиться стихами.

Да, вот еще что: передавая чашу монаху, Гэндзи произнес:

— Продлится иль нет
Моя жизнь до весны? Не знаю.
Не лучше ль теперь
Веткой сливы, белой от снега,
Украсить прическу свою?
[212]

— О том я молюсь,
Чтобы тысячу весен встретили
Эти цветы,
А мне на плечи года
Белым снегом ложатся... (368)

ответил монах.

Было сложено немало других песен, но я позволю себе их опустить...

В тот день Гэндзи впервые нарушил свое затворничество. Его лицо поражало редкостной, совершенной красотой. Право же, сегодня он был еще блистательнее, чем в дни своей молодости, но почему-то монах, которому «на плечи года белым снегом ложились», не сумел удержаться от слез.

Год близился к концу, и все большее уныние овладевало Гэндзи.

— Пора изгонять злых духов, — волновался Третий принц. — Что мы станем делать, ведь они боятся только очень сильного шума.

«А ведь я и его больше никогда не увижу», — думал Гэндзи, и мучительная, неизъяснимая тоска сжимала его сердце.

Предавшись тоске,
Не заметил, как протекли
Дни, а за днями луны.
Не сегодня ль к концу подошел
И год, и мой срок в этом мире? (369).

Никогда еще наступление нового года не отмечалось в его доме с такой пышностью. Говорят, дары, пожалованные принцам и министрам, были так великолепны, что и вообразить невозможно... 126 [213]

Принц благоуханный

Основные персонажи

Третий принц, принц Хёбукё (Ниоу-мия), 15-21 год, — внук Гэндзи, сын имп. Киндзё и имп-цы Акаси

Сын Третьей принцессы, Тюдзё, Гэн-тюдзё, Сайсё-но тюдзё (Каору), 14-20 лет, — сын Третьей принцессы и Касиваги (официально Гэндзи)

Государь (имп. Киндзё) — сын имп. Судзаку, преемник имп. Рэйдзэй

Государыня (имп-ца Акаси) — дочь Гэндзи и госпожи Акаси

Первая принцесса — старшая дочь имп-цы Акаси, внучка Гэидзи

Первый принц, принц Весенних покоев, — старший сын имп. Киндзё и имп-цы Акаси, внук Гэндзи

Второй принц — сын имп. Киндзё и имп-цы Акаси, внук Гэндзи

Правый министр (Югири), 40-46 лет, — сын Гэндзи и Аои

Дама из Сада, где опадают цветы (Ханатирусато), — бывшая возлюбленная Гэндзи

Вступившая на Путь принцесса, Третья принцесса, 35(36) — 41(42) год, — супруга Гэндзи, дочь имп. Судзаку

Вторая принцесса (Отиба) — вдова Касиваги, вторая супруга Югири, дочь имп. Судзаку

Госпожа Северных покоев дома на Третьей линии (Кумои-но кари) — супруга Югири

Госпожа Акаси, 52-58 лет, — возлюбленная Гэндзи, мать имп-цы Акаси

Государь Рэйдзэй — сын Фудзицубо и Гэндзи (официально имп. Кирицубо)

Нёго Кокидэн — наложница имп. Рэйдзэй

То-найси-но сукэ — дочь Корэмицу, возлюбленная Югири

После того как сокрылось сияние, мудрено было найти человека, сохранившего его отсвет. Государь из дворца Рэйдзэй? Но было бы величайшей дерзостью... В мире славились своей красотой двое: Третий принц, [214] сын нынешнего Государя, и сын Третьей принцессы, выросший в доме на Шестой линии. Они истинно превосходили многих, но, увы, красота их была лишена того блеска, который когда-то отличал Гэндзи. Они обладали прекрасной наружностью и изящными манерами, но оставались при этом вполне обычными людьми. Пожалуй, именно связь с Гэндзи и возвышала их в глазах всего света, во всяком случае, они пользовались в мире влиянием, каким даже сам он не пользовался в юные годы.

Третий принц, любимец госпожи Мурасаки, жил теперь в доме на Второй линии. Высоко было значение при дворе его старшего брата, принца Весенних покоев, и все же никого так не любили и не баловали, как Третьего принца. Государь и Государыня просто души в нем не чаяли. Они не раз предлагали ему поселиться во Дворце, но он предпочитал жить в своем старом доме, где ничто не стесняло его свободы. После церемонии Покрытия главы Третьего принца стали называть принцем Хёбукё.

Первая принцесса поселилась в Восточном флигеле южной части дома на Шестой линии, которую занимала когда-то госпожа Мурасаки. Все здесь осталось таким же, каким было при ее жизни, и принцесса денно и нощно оплакивала ушедшую.

Второй принц тоже часто приезжал сюда и жил в главном доме. Во Дворце он занимал Сливовый павильон, супругой же его стала Вторая дочь Правого министра. Считалось, что именно его назначат следующим принцем Весенних покоев, а как он имел к тому же славу человека на редкость благоразумного, люди оказывали ему большое почтение.

У Правого министра было много дочерей. Старшая прислуживала в Весенних покоях и успела заслужить исключительную благосклонность принца. Никто не сомневался, что и младшие со временем станут супругами принцев крови, тем более что это совпадало с намерениями самой Государыни. Только принц Хёбукё был иного мнения. Он был весьма своенравен и не желал подчиняться чужой воле. Разумеется, Правый министр не настаивал, да и можно ли было предполагать, что всем его дочерям равно удастся занять в мире блестящее положение? Тем не менее он уделял большое внимание их воспитанию, не скрывая, что охотно пойдет навстречу тому из принцев, кто возымеет желание с ним породниться.

В последнее время основным предметом помыслов и стремлений принцев и высших сановников, каждый из которых льстил себя надеждой на то, что предпочтение будет отдано именно ему, стала Шестая дочь министра.

Обитательницы дома на Шестой линии, обливаясь слезами, разъехались по своим собственным жилищам, где предстояло им доживать свой век. Дама из Сада, где опадают цветы, переехала в доставшуюся ей по наследству Восточную усадьбу. Вступившая на Путь принцесса поселилась в доме на Третьей линии. Государыня-супруга в последнее время не покидала Дворца, и дом на Шестой линии начал приходить в запустение. «Увы, мне известно немало подобных примеров, — думал Правый министр, обеспокоенный его участью, — любовно выстроенный и наполненный всеми причудами роскоши дом после смерти хозяина неизбежно [215] пустеет, от прежнего его величия не остается и следа. Печально смотреть на это свидетельство непрочности мира и бессмысленности мирских упований. Нет, пока жив, я не дам этому дому прийти в запустение, постараюсь, чтобы не иссякал поток людей на ведущей к нему дороге».

Он перевез в северо-восточную часть дома Вторую принцессу и посещал поочередно то ее, то госпожу Северных покоев дома на Третьей линии, проводя у каждой по пятнадцать дней в луну.

Что касается прекрасно отделанного дома на Второй линии и Весенних покоев дома на Шестой линии — драгоценных хором, о которых слава шла по всему миру, — то они достались в конце концов внукам госпожи Акаси, которая и распоряжалась там, попечительно присматривая за малолетними принцами и принцессами.

Правый министр, словно преданный сын, поддерживал своими заботами всех прежних обитательниц дома на Шестой линии, стараясь делать для них все, что делал бы сам Гэндзи. «О, если бы госпожа Весенних покоев не покинула нас так рано! — думал он иногда. — Какими угождениями я окружил бы ее! Увы, она ушла из мира, не подозревая о моей преданности». И мысли его в тоске устремлялись к прошлому.

Вся Поднебесная до сих пор оплакивала Гэндзи. Мир словно погрузился во мрак, люди предавались унынию, и ничто не радовало их. Родные же его и близкие были тем более безутешны. Весь свет опустел для них с тех пор, как его не стало. А госпожа Мурасаки? Все вокруг напоминало о ней, и могли ли люди примириться с мыслью, что ее больше нет в мире? Должно быть, и весенние вишни кажутся нам такими прекрасными именно потому, что краток их век.

Сын Третьей принцессы, согласно воле Гэндзи, находился под особым покровительством государя Рэйдзэй. Государыня-супруга, не имевшая собственных детей и весьма опечаленная этим обстоятельством, охотно заботилась о нем, принимая живое участие во всем, что его касалось.

Когда мальчику исполнилось четырнадцать лет, во дворце Рэйдзэй был справлен обряд Покрытия главы, а на Вторую луну того же года ему присвоили звание Дзидзю. Осенью он стал Укон-но тюдзё, затем стараниями того же государя Рэйдзэй, имевшего, как видно, свои причины торопиться, был повышен в ранге и получил соответствующее жалованье, обретя таким образом полную независимость.

Юноша поселился во дворце Рэйдзэй, где для него отвели флигель рядом с высочайшими покоями. Государь окружил своего питомца изысканнейшей роскошью. Он лично подобрал для его свиты молодых дам, позаботился обо всем, вплоть до девочек-служанок и низшей прислуги. Даже дочерям мало кто уделяет столько внимания. Самые миловидные, изящные и благородные дамы из окружения Государя и Государыни- супруги были переведены в покои юноши. Словом, Государь употребил все усилия, чтобы сын Третьей принцессы жил в полном довольстве, ни в чем не испытывая недостатка. Он заботился о юноше не меньше, чем о своей любимой дочери, единственной, которую родила ему нёго Кокидэн. Быть может, причиной тому была его умножавшаяся с каждым годом привязанность к Государыне-супруге? Так или иначе, многие недоумевали, не зная, чем объяснить... [216]

Третья принцесса жила тихо и спокойно, не помышляя ни о чем, кроме молитв. Каждую луну возносила она хвалу будде Амиде, дважды в год устраивала Восьмичастные чтения. Дни ее, целиком отданные служению, тянулись однообразно и уныло, лишь посещения сына скрашивали ее тоскливое одиночество. Она искала в нем утешения и опоры, как будто он был ее отцом, а не сыном, и это казалось юноше чрезвычайно трога тельным. Пользуясь благосклонностью как правящего, так и ушедшего на покой государей, с детства связанный узами нежной дружбы со всеми принцами, начиная с принца Весенних покоев, сын Третьей принцессы был для многих желанным гостем, и как часто он сетовал, что человек не может разорваться на части, ибо всем угодить было просто невозможно.

Еще в детстве случайно подслушанные разговоры дам заронили в душу его мучительные сомнения, но рядом не было человека, у которого он мог бы попросить объяснения. Понимая, сколь неприятно будет матери, если он хоть словом, хоть взглядом намекнет ей на свои подозрения, юноша страдал молча. «Но отчего? — постоянно спрашивал он себя. — Чему обязан я такими терзаниями? О, когда б я мог, подобно принцу Куи 127, сам проникнуть в эту тайну...

Блуждаю во тьме.
Кто сумеет ее рассеять?
Ужель суждено
Мне свой век прожить, не узнав,
Где начало и где конец?»

Но кто мог ответить ему?

Мысли одна другой печальнее теснились в его голове, иногда ему казалось даже, что он занемог и какая-то неведомая болезнь исподволь подтачивает его силы. Жестокое недоумение терзало душу. Что заставило Третью принцессу в цветущих летах столь решительно отречься от мира? Ужели снизошло на нее внезапное просветление? Не правильнее ли предположить, что с ней случилась какая-то беда, после чего жизнь сделалась для нее тягостным бременем? Но неужели люди не знают об этом? Должно быть, страх перед мнением света настолько велик, что никто не осмеливается даже намекнуть... Принцесса отдает молитвам дни и ночи, но удастся ли столь слабой, беспомощной женщине достичь просветления и уподобить сердце свое чистой росе, сверкающей на листе лотоса? Да и пять преград... 128 «Я должен помочь ей, и, быть может, в грядущем... — думал юноша. — Очевидно, тот человек тоже ушел из мира потому, что не смог вынести душевных мук. Как бы я желал встретиться с ним хотя бы в иной жизни!» Он предпочел бы отказаться от обряда Покрытия главы, но это было невозможно 129.

Так он жил, окруженный всеобщей любовью и восхищением, имея все, чего только пожелать можно, но равнодушный к почестям и роскоши, искал лишь тишины и уединения.

Государь, никогда не оставлявший своими попечениями Третью принцессу, благоволил и к ее сыну. Государыня тоже любила юношу, выросшего вместе с ее детьми. Лаская его, она часто вспоминала, как отец сокрушался, что не придется ему увидеть взрослым дитя, пришедшее [217] в мир на закате его дней. Правый министр и тот баловал сына Третьей принцессы едва ли не больше, чем собственных сыновей.

Человек, которого называли Блистательным, был любимым сыном Государя, а потому имел немало завистников и недоброжелателей, семейство же его матери, занимая слишком незначительное положение в мире, не могло оказывать ему необходимую поддержку. Однако он был умен, великодушен и всегда умел вовремя скрыть свой блеск, дабы не ослеплял людей, потому и удалось ему благополучно пройти сквозь невзгоды, некогда потрясшие Поднебесную. Он старался не опережать событий и никогда не проявлял нетерпения, даже если речь шла о приготовлениях к грядущему.

Сыну Третьей принцессы не чужда была некоторая самонадеянность, неудивительная, впрочем, если вспомнить, с каким восхищением взирали на него люди еще тогда, когда он был ребенком. Казалось, это дитя и в самом деле не предназначено для нашего мира. «Надолго ли он задержится здесь?» — такая мысль невольно возникала у всякого при взгляде на мальчика. Нельзя сказать, что природа одарила его выдающейся наружностью, но что-то удивительно привлекательное проглядывало в его облике. Вместе с тем чувствовалось, что в душе его сокрыты не ведомые никому глубины, это отличало его от сверстников и заставляло людей держаться в почтительном отдалении.

От тела юноши исходил чудный, неизъяснимый аромат, который при каждом его движении каким-то непостижимым образом распространялся вокруг. Пожалуй, даже знаменитые курения «За сто шагов» не могли с ним сравниться. Люди, занимающие высокое положение в мире, не склонны пренебрегать своей наружностью. Напротив, каждый старается сделать все возможное, дабы затмить остальных. Казалось бы, столь редкая особенность должна была радовать сына Третьей принцессы, но, увы... В самом деле, он никуда не мог пробраться незамеченным, ибо аромат сразу же выдавал его. Он не имел обыкновения пропитывать свои платья благовониями, но стоило ткани коснуться его кожи, как самые неуловимые ароматы вроде тех, что таятся в глубине китайских ларцов, приобретали вдруг необычайную силу. Когда же он, проходя, задевал рукавом ветку цветущей сливы, многие рады были подставить платье под падающую вниз росу (370). Даже забытые на осеннем лугу «лиловые шаровары» (371) только выиграли бы, обменявшись с ним ароматом.

Этот чудесный запах, нередко навлекавший на юношу необоснованные упреки (261), был главным предметом зависти принца Хёбукё, который, не желая отставать от друга, пропитывал платья лучшими благовониями и целыми днями усердно трудился над составлением ароматов. Весной принц любовался цветущими сливами, а осенью, когда все восхищались «девичьей красой» и каплями росы, сверкающими на «предназначенных оленю» цветах хаги (372, 373), помышлял лишь о «заставляющих забывать о старости» хризантемах (374), увядающих «лиловых шароварах», неприметных цветах «варэмоко», «я приду» (375). Он не мог оторваться от них до тех пор, пока на засохшие луга не ложился иней. Казалось, ничто другое не волнует его. Многие считали это довольно странной причудой и говорили, что он слишком изнежен, [218] что нельзя постоянно потакать собственным прихотям... Гэндзи, к примеру, никогда не позволял себе предаваться с таким увлечением какому-то одному занятию.

Гэн-тюдзё часто заходил к принцу Хёбукё, и они вместе музицировали, стараясь превзойти друг друга. Любая безделица возбуждала в их сердцах дух соперничества, при этом они оставались самыми близкими друзьями. Люди звали их — принц Благоуханный и тюдзё, Источающий аромат. Все благородные отцы семейств, имеющие красивых дочерей, горели желанием породниться с юношами. Принц Хёбукё писал к тем девицам, которых полагал достойными, пытаясь выведать, истинно ли они прекрасны. Но, увы, ни одна не пришлась ему по душе. «Единственная, о ком бы я хотел заботиться, — думал он, — это дочь государя Рэйдзэй. Лучшей супруги я для себя не желаю». Его интерес к принцессе объяснялся тем, что мать ее, нёго Кокидэн, занимая высокое положение в мире, имела славу необыкновенно тонкой и изящной особы, сама же принцесса, как говорила молва, была чрезвычайно хороша собой. Ее хвалили даже посторонние, а уж прислуживающие ей дамы тем более не упускали случая превознести ее совершенства. В конце концов принц Хёбукё совсем потерял голову.

Тюдзё же, презирая мир с его преходящими утехами и понимая, что любая привязанность станет в будущем преградой на его пути, не позволял себе предаваться страстям и воздерживался от связей, которые могли осложнить его жизнь. Вполне возможно, впрочем, что подобное благонравие объяснялось тем, что он еще не встретил особы, способной взволновать его воображение. О тайных же похождениях, о которых обычно столь неодобрительно отзываются в мире, он и вовсе не помышлял.

В девятнадцать лет Тюдзё, сохранив за собой прежний чин, был удостоен звания сайсё и получил Третий ранг. Приобретя благосклонность высочайших особ, он, будучи простым подданным, жил, ни в чем себя не стесняя, избалованный общим вниманием, однако тайные сомнения терзали его душу, и он слишком часто предавался печали. Искусительные стремления сердца не имели над ним власти, он никогда не терял самообладания и, несмотря на молодость, слыл в мире человеком степенного, твердого нрава.

Подолгу живя в одном доме с дочерью государя Рэйдзэй, той самой, из-за которой лишился покоя принц Хёбукё, Тюдзё имел немало средств удовлетворить свое любопытство. Принцесса в самом деле оказалась незаурядной особой, она обладала благородными манерами и безукоризненно тонким вкусом. «Если уж связывать себя брачными узами, то лучшей супруги мне не найти, — думал Тюдзё. — Она всегда будет мне утешением».

Однако, имея неизменную доверенность к юноше, Государь неукоснительно следил за тем, чтобы тот не приближался к покоям принцессы. Тюдзё понимал, что Государь прав, и, как ни огорчал его подобный запрет, не предпринимал никаких попыток его нарушить. «Легко может статься, что я окажусь не в силах сдержать внезапный сердечный порыв, — думал он, — а последствия будут губительны как для меня, так и для принцессы».

Тюдзё словно рожден был для того, чтобы все им восхищались, ни одна [219] женщина не могла устоять перед ним, довольно было нескольких случайно брошенных слов, чтобы покорить любое сердце. Стоит ли удивляться тому, что, сам того не желая, Тюдзё оказался связанным со многими женщинами? Разумеется, то были случайные связи, которым он не придавал решительно никакого значения и которые старательно скрывал, и все же совершенно бесстрастным он не был, а ведь ничто так легко не воспламеняет воображение женщины, как внешняя невозмутимость, за которой угадывается чувствительная душа. В конце концов в доме на Третьей линии собралось множество дам, которые горели желанием прислуживать ему. Все они страдали от его холодности, но готовы были мириться с чем угодно, только бы видеть его каждый день. Причем среди дам, которые жили в его доме, полагаясь на столь непрочные узы, оказалось немало особ высокого звания. Как видно, обаяние Тюдзё было настолько велико, что они предпочитали обманывать себя и на многое закрывать глаза единственно ради удовольствия жить рядом с ним.

— Пока жива моя мать, — часто говорил Тюдзё, — я буду неусыпно заботиться о ней, стараясь хотя бы таким образом исполнить свой долг.

Правый министр имел намерение предложить этому юноше одну из многочисленных дочерей своих, но пока не говорил об этом открыто, понимая, что люди вряд ли одобрительно отнесутся к такому союзу 130. Но вот удастся ли ему найти лучшего зятя?

Шестая дочь министра, рожденная То-найси-но сукэ, выросла такой красавицей, что даже дочерям госпожи с Третьей линии было до нее далеко. Воспитание она получила прекрасное, и, не желая, чтобы в мире отзывались о ней пренебрежительно, Правый министр перевез ее ко Второй принцессе, которая тосковала, не имея никого, о ком попечения скрашивали бы ее одиночество. «Стоит кому-нибудь из этих юношей хоть мельком увидеть девушку, — думал министр, — они уже не смогут ее забыть. Люди понимающие наверняка оценят ее достоинства».

Решив не подчинять жизнь дочери слишком строгим запретам, он позаботился о том, чтобы в покоях ее царило веселое оживление, невольно вводящее в соблазн мужские сердца.

В том году пир после заключительных состязаний в стрельбе из лука решено было провести в доме на Шестой линии. Намереваясь пригласить к себе всех принцев, Правый министр отнесся к приготовлениям с особенным вниманием. В назначенный день во Дворце собрались принцы крови, достигшие совершенного возраста.

Сыновья Государыни отличались миловидностью и благородством осанки, но прекраснее всех был принц Хёбукё. Самым невзрачным показался собравшимся Четвертый принц, иначе именуемый принцем Хигати. И не потому ли, что его матерью была простая кои?

Как обычно, без особого труда победили левые. Состязания закончились раньше, чем предполагалось, и Правый министр, покидая Дворец, пригласил к себе в карету принца Хёбукё, принца Хитати и Пятого принца, сына Государыни. Приметив, что Сайсё-но тюдзё, принадлежавший к потерпевшим поражение, молча пробирается к выходу, министр остановил его.

— Принцы согласились почтить мой дом своим присутствием, — сказал он. — Не хотите ли присоединиться к ним? [220]

Сыновья министра — Эмон-но ками, Гон-тюнагон, Удайбэн, — а также многие другие вельможи, приглашенные на празднество, разошлись по каретам и отправились в дом на Шестой линии. От Дворца до Шестой линии довольно далеко, и пока ехали, пошел легкий снежок, сообщая необыкновенное очарование наступающим сумеркам.

Под мелодичные звуки флейт процессия подъехала к дому на Шестой линии. Ах, право, где, в какой земле Вечного блаженства можно отыскать столь же благословенный уголок, радующий душу в любое время года?

Согласно заведенному порядку в южных передних покоях главного дома лицом к югу сели тюдзё и сёсё из Левой охраны, лицом к северу разместились принцы и сановники. Скоро подали вино. Пиршество с каждым мигом становилось все оживленнее. Когда веселье было в разгаре, исполнили танец «Мотомэго», и ветер от взлетавших рукавов принес аромат распускающихся слив.

Благоухание, исходившее от Тюдзё, сделалось еще сладостнее, и дамы, поглядывавшие на гостей из-за занавесей, не могли сдержать восхищения.

— Воистину «быть темной напрасно ты тщишься...» (284).

— Да, аромат слив ни с чем не сравнишь (376).

Министр тоже любовался юношей, который и сегодня превосходил всех красотой лица и изяществом движений. Спокойное достоинство, с которым он держался, вызывало невольное уважение.

— Теперь пусть нам споет Сайсё-но тюдзё, — говорит министр. — А то он почему-то почувствовал себя гостем...

И юноша не лишенным приятности голосом запевает: «На населенной богами высокой небесной равнине...» 131 [221]

Красная Слива

Основные персонажи

Адзэти-но дайнагон (Кобай) — сын То-но тюдзё, брат Касиваги

Госпожа Северных покоев в доме Адзэти-но дайнагона (Макибасира) дочь Хигэкуро (см. кн. 2, гл. «Кипарисовый столб»)

Ооикими, 26 лет, — старшая дочь Адзэти-но дайнагона

Нака-но кими, 24 года, — младшая дочь Адзэти-но дайнагона

Дочь принца Хёбукё, обитательница Восточных покоев, — дочь принца Хёбукё (Хотару) и Макибасира

Принц Хёбукё (Ниоу), 25 лет, — внук Гэндзи, сын имп. Киндзё и имп-цы Акаси

Правый министр, Левый министр (Югири) — сын Гэндзи и Аои

Тюнагон (Каору), 24 года, — сын Третьей принцессы и Касиваги

В те времена звание адзэти-но дайнагона имел второй, следующий за покойным Уэмон-но ками сын вышедшего в отставку и вскоре скончавшегося министра. С младенчества обнаруживал он веселый, приветливый нрав и незаурядные дарования, а потому без труда продвигался по службе и, с каждым годом упрочивая влияние свое, достиг довольно высокого положения и приобрел особенную благосклонность Государя.

В доме Адзэти-но дайнагона было две госпожи Северных покоев. Первая давно скончалась, а второй стала дочь предыдущего Великого министра, та самая девица, которой так не хотелось когда-то расставаться с кипарисовым столбом 132. В свое время принц Сикибукё отдал ее в жены принцу Хёбукё, а после того как последний скончался, ее начал тайно посещать Адзэти-но дайнагон, впоследствии решивший, как видно, придать их союз огласке. [222]

Первая супруга оставила Адзэти-но дайнагону двух дочерей. Он долго молил богов и будд даровать ему сына, и наконец его новая супруга родила мальчика. От принца же Хёбукё у нее была дочь. Адзэти-но дайнагон воспитывал девочек вместе, равно заботясь о них, но, к сожалению, не все прислуживающие им дамы были одинаково мягкосердечны, поэтому поводов для взаимных обид и оскорблений было немало. Впрочем, госпожа Северных покоев, обладая живым и приветливым нравом, умело улаживала все ссоры и проявляла редкое великодушие, если оказывалась обиженной сама.

Таким образом ей удавалось предупреждать сплетни и пересуды, и в доме, как правило, царили мир и согласие.

Девушки одна за другой приходили в совершенный возраст, и над каждой в свое время был справлен обряд Надевания мо. Нарочно для них построили новый просторный дом на восьми столбах 133. В южных его покоях поместилась старшая дочь Адзэти-но дайнагона, Ооикими, в западных — младшая, Нака-но кими, а в восточных — дочь принца Хёбукё. Участь девушки, оставшейся без отца, невольно возбуждает жалость, но дочери принца Хёбукё можно было лишь позавидовать: получив большое наследство и от отца, и от деда, она жила, ни в чем не испытывая нужды, окруженная изысканной роскошью.

Разумеется, в мире стало известно, с каким рачением воспитывает Адзэти-но дайнагон своих дочерей, и, по мере того как они взрослели, многие обращались к нему с предложениями. Даже Государь и принц Весенних покоев изволили намекнуть на свое желание породниться с ним, но Адзэти-но дайнагона одолевали сомнения. В самом деле, при Государе уже была Государыня-супруга, которая вряд ли потерпела бы рядом с собой соперницу. Стоит ли отдавать дочь во Дворец, заранее зная, что ею станут пренебрегать?

В Весенних же покоях прислуживала дочь Правого министра, имевшая исключительное влияние на принца, и соперничать с ней тоже было нелегко. Вместе с тем отступить, не предприняв ни единой попытки... Не воспользоваться столь редкой возможностью, имея дочь, способную затмить многих... Разумно ли это? В конце концов Адзэти-но дайнагон согласился отдать во Дворец свою старшую дочь Ооикими. Ей только что исполнилось семнадцать или восемнадцать лет, и она была красива яркой, свежей красотой.

Младшая дочь, Нака-но кими, тоже была необыкновенно хороша собой. Светлое спокойствие дышало в ее тонких, благородных чертах; право, она едва ли не превосходила старшую. Адзэти-но дайнагон, полагая, что и она заслуживает лучшей участи, чем быть супругой простого подданного, думал: «Вот если бы принц Хёбукё...»

Между тем принц Хёбукё не жалел усилий, чтобы завоевать доверие младшего сына Адзэти-но дайнагона, которого он часто встречал во Дворце. Он не упускал случая вовлечь мальчика в разговор, зазывал его к себе, шутил с ним. Отрок сей отличался незаурядной наружностью, позволявшей уже теперь предполагать в нем немалые дарования.

— Прошу вас передать господину Адзэти-но дайнагону, — как-то сказал ему принц, — что я не прочь познакомиться и с другими членами его семейства. [223]

Узнав об этом, Адзэти-но дайнагон довольно улыбнулся: «Ведь не зря...»

Я предпочел бы отдать свою дочь этому принцу, — сказал он, — чем отпускать ее на службу во Дворец, где она скорей всего не сумеет выдвинуться. Благо тому, кто получит такого зятя. Глядя на него, словно и сам молодеешь.

Впрочем, пока мысли Адзэти-но дайнагона целиком были заняты предстоящей церемонией вступления в Весенние покои его старшей дочери. Он тешил себя надеждой, что хотя бы теперь исполнится обет, данный когда-то богом Касуга 134, и обретет покой душа его отца, до самой смерти своей не забывавшего обиды, нанесенной его старшей дочери.

Итак, Адзэти-но дайнагон отдал дочь в Весенние покои, и скоро дошел до него слух, что она заняла там не последнее место. Госпожа Северных покоев: «Нельзя оставлять без присмотра совсем еще неопытную девицу», — рассудив, тоже переехала во Дворец и сосредоточила на Ооикими все свои попечения.

В доме Адзэти-но дайнагона стало тоскливо. Нака-но кими скучала по старшей сестре, с которой ранее не разлучалась.

Дочь принца Хёбукё никогда не стремилась держаться в отдалении от своих сводных сестер. Девушки часто проводили вместе ночи, вместе обучались разным искусствам, вместе предавались всевозможным забавам. Причем дочери Адзэти-но дайнагона привыкли почитать дочь принца своей наставницей. Девушка отличалась необычайной, можно сказать, болезненной застенчивостью и даже матери редко показывала свое лицо. Вместе с тем замкнутой ее назвать тоже было нельзя. Напротив, в характере ее было немало привлекательного — словом, она скорее превосходила своих сестер, нежели в чем-то уступала им.

Чувствуя себя виноватой перед падчерицей за ту поспешность, с какой он устраивал дела родных дочерей, Адзэти-но дайнагон как-то предложил супруге:

— Постарайтесь сговорить вашу дочь с каким-нибудь достойным человеком, я сделаю для нее все, что сделал бы для собственной дочери.

— Похоже, что она еще не задумывается о таких вещах, — плача, ответила мать. — Если мы будем настаивать, это скорее огорчит ее, чем обрадует. Пусть будет так, как ей определено судьбой. Пока я жива, она ни в чем не будет нуждаться. Но вот когда меня не станет... Ах, как сжимается мое сердце при одной мысли о том, что ждет ее в будущем! Возможно, она отречется от мира и таким образом ей удастся избежать насмешек и оскорблений.

Вместе с тем она так превозносила достоинства дочери, что возбудила невольное любопытство в душе Адзэти-но дайнагона. Он заботился о дочери принца совершенно так же, как и о родных своих дочерях, и ему вдруг стало обидно, что она прячется от него. Он беспрестанно заходил в ее покои — должна же она когда-нибудь показаться? — но ему не удалось увидеть даже краешка ее платья.

— Меня обижает ваше недоверие, — сказал он однажды, усевшись перед занавесями. — Госпожи нет дома, и я почитаю своим долгом навещать вас вместо нее.

Она что-то тихо ответила, и такое благородство звучало в ее мелодичном голосе, что Адзэти-но дайнагон был совершенно очарован. [224]

Он всегда гордился своими дочерьми, полагая, что мало кто может сравниться с ними. Но до дочери принца им было далеко. Да, потому-то и бывает так трудно выдвинуться, когда попадаешь на службу во Дворец. Каждый считает, что красивее его дочери нет, но всегда находится особа, которая оказывается еще прекраснее. И Адзэти-но дайнагону страстно захотелось увидеть девушку.

— В последнее время я был слишком занят, — сказал он, — и давно не имел удовольствия слышать вашу игру на бива. Обитательница Западных покоев очень увлекается сейчас этим инструментом. Судя по всему, она уверена, что ей удастся овладеть им, но, к сожалению, игра на бива способна услаждать слух лишь тогда, когда исполнение совершенно. Не согласитесь ли вы позаниматься с ней? Сам я никогда ничему не учился, но в далекие времена моей молодости, когда музыка была в таком почете, мне приходилось иногда принимать участие в музицированиях, поэтому совсем несведущим меня не назовешь. Во всяком, случае, я всегда могу отличить хорошую игру от посредственной. Вы стараетесь играть так, чтобы вас никто не слышал, но звуки бива, которые время от времени доносятся до моего слуха, невольно напоминают мне о прошлом. Из ныне живущих музыкантов я отдаю предпочтение Левому министру, который унаследовал мастерство покойного господина с Шестой линии. Тюнагон и принц Хёбукё тоже ни в чем не уступают древним. Оба они люди исключительной судьбы и необыкновенных дарований, к тому же и тот и другой имеют особую склонность к музыке. Все же позволю себе заметить, что до Левого министра им далеко. Я бы сказал, что их игре недостает уверенности. А вот вы играете не хуже самого министра. Обычно главным условием хорошей игры на бива считается легкость и плавность движений левой руки, но разве менее важна правая рука — ведь перемещение подставок тоже влечет за собой изменение окраски звучания, а женщины умеют делать это особенно тонко и изящно. Может быть, вы все-таки согласитесь сыграть мне? Эй, кто там, принесите бива...

Присутствие Адзэти-но дайнагона, судя по всему, не стесняло прислужниц. Только одна из них, молодая дама, видимо довольно высокого ранга, своевольно спряталась в глубине покоев, не желая, чтобы он видел ее лицо.

— Вот уж не ожидал, что даже ваши дамы будут так дурно обращаться со мной! — рассердился Адзэти-но дайнагон.

Тут вошел молодой господин, который собирался ехать во Дворец и хотел проститься с отцом. Он был в носи, с распущенными по плечам волосами, что шло ему гораздо больше, чем официальная прическа «мидзура». Адзэти-но дайнагон передал сыну послание для своей старшей дочери, живущей теперь во дворце Живописных видов, Рэйкэйдэн.

— Скажи, что сам я сегодня приехать не смогу, потому что не совсем здоров, — сказал он и, улыбнувшись, добавил:

— Сыграй мне что-нибудь на флейте. Возможно, очень скоро тебе придется играть перед Государем. А ты, как это ни печально, до сих пор не обрел уверенности.

Он попросил сына сыграть мелодию в тональности «содзё», и мальчик справился с ней превосходно. [225]

— Как видите, он делает успехи, — отнесся Адзэти-но дайнагон к дочери принца. — И не потому ли, что часто играет вместе с вами?

— А теперь ваша очередь, — настаивал он, и девушка, с трудом преодолев смущение, начала, вторя флейте, тихонько перебирать струны. Адзэти-но дайнагон насвистывал чисто и звонко.

У восточной стрехи, источая чудесное благоухание, цвела красная слива. Взглянув на нее, Адзэти-но дайнагон сказал:

— Как хороша эта слива! Отнеси ветку принцу Хёбукё, он, кажется, будет сегодня во Дворце. Ибо «коль не ему...» (262). Когда-то я прислуживал его деду, тому, которого называли Блистательным Гэндзи. Он имел тогда звание дайсё и был в самом расцвете молодости. Люди восхищаются принцем Хёбукё, Гэн-тюнагоном, и недаром, ибо они истинно достойны восхищения, но до Гэндзи им далеко! Впрочем, наверное, я слишком пристрастен и просто привык считать его несравненным... О нем тоскуют даже совершенно чужие ему люди, а уж близкие... Немудрено представить себе, как сетуют они на собственное долголетие...

Задумавшись, Адзэти-но дайнагон тяжело вздохнул, и слезы заблестели у него на глазах. Словно не в силах противиться сердечному порыву, он велел сыну сорвать ветку и немедля отправляться во Дворец.

— Впрочем, что толку говорить теперь об этом! Принц Хёбукё — единственный человек, в облике которого можно отыскать дорогие сердцу черты умершего. Когда ушел из мира Будда, некоторые ученики его, увидав сияние, исходившее от Ананды, подумали: уж не появился ли он снова? Так почему же и нам не обратиться к тому, в ком мы, блуждающие во мраке, видим единственный источник света?

«Ветер повсюду
Спешит разнести аромат
Цветущей сливы.
Так неужели в наш сад
Не залетит соловей?»

написал он совсем как в дни своей молодости на листке алой бумаги и, подложив красивую оберточную бумагу, которая нашлась у мальчика, свернул письмо, как полагается, и вручил сыну. Тот же, по-детски радуясь возможности угодить принцу, поспешил во Дворец.

Он увидел принца Хёбукё, когда тот выходил из покоев Государыни. Вокруг толпились придворные, но принц сразу заметил мальчика и спросил его:

— Почему ты вчера так рано ушел? И давно ли ты здесь?

— О, я был так огорчен тем, что вчера мне пришлось уйти. Зато сегодня постарался прийти пораньше, ибо мне сказали, что вы изволили остаться.

Мальчик говорил еще совсем по-детски, но довольно бойко.

— Но ты можешь навещать меня и на Второй линии, там даже спокойнее, — сказал принц. — У меня часто запросто собираются молодые люди...

Видя, что принц беседует с сыном Адзэти-но дайнагона, придворные разошлись кто куда, не желая мешать им. В покоях стало тихо.

— Похоже, что принц Весенних покоев решил дать тебе немного отдохнуть, — говорит принц Хёбукё. — Ведь раньше он не отпускал [226] тебя ни на шаг. Наверное, теперь им завладела твоя сестра и ему не до тебя.

— О, я даже рад. Вот если бы на его месте были вы... — И не договорив, мальчик замолкает.

— На меня-то твои сестры и глядеть не хотят, — вздыхает принц. — Что ж, возможно, они и правы. И все же обидно. Я слышал, у вас в восточных покоях живет особа, принадлежащая к тому же роду, что и я, не поговоришь ли ты с ней потихоньку, может, она согласится выслушать меня?

Тут мальчик вручает ему ветку сливы, и, улыбнувшись, принц говорит:

— Жаль, что я не получил этого письма до того, как начал высказывать тебе свои обиды.

Он долго читал и перечитывал письмо. Цветы же были так пышны, так нежны и благоуханны...

— Считается, что белые сливы душистее, а красные ярче... (377) — говорит принц. — Но эти цветы едва ли не благоуханнее белых.

Он всегда отдавал предпочтение цветам красной сливы, так что Адзэти-но дайнагону удалось угодить ему.

— Сегодня ночью ты, кажется, прислуживаешь в Весенних покоях? Думаю, что тебе вполне можно остаться здесь, — говорит принц, и мальчик остается с ним. От платья принца исходит такой аромат, что ему позавидовали бы любые цветы. Принц укладывает мальчика рядом с собой, и тот чувствует себя бесконечно счастливым. Необыкновенная нежность к принцу переполняет его юное сердце.

— А отчего хозяйка этих цветов не переехала в Весенние покои?

— Не знаю. Я слышал, как отец говорил, что отдаст предпочтение тому, «кто оценить сумеет...» (138).

Принц и ранее предполагал, что Адзэти-но дайнагон не прочь породниться с ним, и в полученной сегодня песне нашел тому подтверждение, но сам он помышлял о другой, а потому уклонился от определенного ответа.

На следующее утро, когда юноша уходил из Дворца, принц как бы невзначай произнес:

— Когда бы меня
Ароматы цветов пленяли,
Стал бы я медлить?
Нет, поспешил бы тотчас
На зов весеннего ветра.

Надеюсь, что впредь ты не станешь слушать старших, а постараешься сам потихоньку... — добавил он, и мальчик проникся еще большим почтением и нежностью к обитательнице Восточных покоев. Дочерей Адзэти-но дайнагона он видел довольно часто и привык к ним — «сестры как сестры...», а дочь принца почитал верхом совершенства и мечтал, что ей удастся занять достойное место в мире. Даже глядя на свою старшую сестру, благоденствующую в Весенних покоях, мальчик не столько радовался за нее, сколько досадовал, что ей повезло больше, чем младшей. «Вот если бы судьба соединила ее с принцем Хёбукё!» [227] — думал он, а тут вдруг и подвернулся счастливый случай со сливовой веткой.

Поскольку песню, сложенную принцем, можно было считать ответом, он передал ее отцу.

— Не очень-то обнадеживающий ответ, — недовольно сказал тот. — Разве не забавно, что, сообщаясь с Левым министром или со мной, принц всегда старается казаться образцом благонравия и основательности, очевидно зная, что мы не одобряем его легкомысленных наклонностей? Но вряд ли такая степенность к лицу человеку, которого весь мир знает как неисправимого ветреника.

На этот раз Адзэти-но дайнагон велел передать принцу следующее:

«Стоит лишь раз
Твоему рукаву благовонному
Коснуться цветов,
И о них по миру пойдет
Громкая слава...

Простите мне мою дерзость...»

Судя по всему, он не шутил.

«Неужели он действительно задумал сговорить меня с ней?» — удивился принц, и сердце его забилось от волнения, хотя, казалось бы...

«Если в саду
Я задержусь, плененный
Ароматом чудесным,
Люди меня осудят
За чрезмерную склонность к цветам...»

Несомненно, столь уклончивый ответ огорчил Адзэти-но дайнагона.

Тем временем из Дворца возвратилась госпожа Северных покоев и, рассказывая супругу о том, что нового там произошло, сказала между прочим:

— Наш молодой господин как-то на днях оставался на ночь во Дворце, и, когда утром зашел ко мне проститься, его одежды так чудесно благоухали, что все обратили на это внимание. И представьте себе, наш принц сразу же изволил догадаться, в чем дело... «Он был у принца Хёбукё, — сказал он. — Вот почему он все реже заходит ко мне». Ну не трогательно ли? Может быть, вы написали принцу письмо? Хотя вроде бы не похоже...

— Да, так оно и было, — ответил Адзэти-но дайнагон. — У ваших покоев расцвела необычайной красоты слива, а мне ведь хорошо известно, что это любимые цветы принца Хёбукё. Вот я и послал ему ветку. Что касается благовоний, которые употребляет принц, то им истинно нет равных. Даже дамы, которым по роду службы приходится быть у всех на виду, не умеют так окуривать свое платье. Единственный достойный соперник принца — Гэн-тюнагон, но тот таков от рождения, особой склонности к ароматам он не обнаруживает. И за какие заслуги в прошедшей жизни отмечен он этим необыкновенным свойством? Воистину все цветы хороши, но можно ли не восхищаться сливой, которую природа [228] наделила столь редким даром? Видно, все дело в корнях. И недаром принц Хёбукё хвалил нашу сливу. Она в самом деле прекрасна.

Право же, цветы сослужили Адзэти-но дайнагону неплохую службу, позволив заговорить о принце.

Обитательница Восточных покоев уже достигла совершенного возраста и имела возможность ознакомиться с жизнью и приобрести некоторый опыт в мирских делах, однако она по-прежиему не обнаруживала желания связывать себя с кем-то брачными узами.

Людям свойственно тянуться к сильным, очевидно, поэтому они, имея в виду растущее влияние Адзэти-но дайнагона, отдавали предпочтение его родным дочерям, и у тех не было недостатка в самых выгодных предложениях. Жизнь их сводной сестры была более тихой и уединенной. Однако принц Хёбукё, укрепившись в мысли, что только она достойна стать его супругой, всерьез размышлял над тем, каким образом... Приблизив к себе ее младшего брата, он тайком передавал ей письма. Между тем Адзэти-но дайнагон, у которого были совершенно иные намерения, по-прежнему тешил себя надеждой, а пока наблюдал за принцем, готовый откликнуться на его предложение, как только оно будет наконец высказано.

— Разве не жаль, — сетовала госпожа Северных покоев, — что принц, противясь желанию Адзэти-но дайнагона, лишь попусту растрачивает слова, обращая их к той, которая и не помышляет о нем?

Однако принц, которого самолюбие было уязвлено молчанием девушки, судя по всему, не собирался идти на уступки.

«Стоит ли упорствовать? — думала иногда супруга Адзэти-но дайнагона. — Принца ждет блестящее будущее, лучшего зятя и желать невозможно».

Вместе с тем принц был слишком непостоянен в своих привязанностях, тайные узы связывали его со многими столичными домами. Поговаривали, что он не на шутку увлечен дочерью Восьмого принца и часто наведывается к ней... 135 Разве можно было на него полагаться? Немудрено, что сама девушка и мысли не допускала... Только мать время от времени тайком отвечала ему, полагая, что столь важная особа вправе рассчитывать хотя бы на простую учтивость.


Комментарии

109. Семь служителей... — см. примеч. к с. 144.

110. ...обе Государыни... — т.е. Государыня из дворца Рэйдзэй (Акиконому) и Государыня Акаси (очевидно, Гэндзи удалось добиться для своей дочери звания государыни-супруги, хотя нигде об этом не говорится).

111. Собиратель хвороста — будда Шакья-Муни. См. примеч. к с. 204 кн. 1.

112. ...что скоро иссякнет хворост — см. примеч. к с. 43.

113. Когда придворные, представляясь, называли себя... — Когда императрица приезжала в отчий дом, этикет предписывал всем придворным, входящим в ее свиту, приветствовать хозяина, громко называя свои имя и звание.

114. Чтения сутр — имеются в виду сезонные чтения, которые проводились, как правило, на Вторую и Восьмую (реже на Третью и Девятую) луны.

115. Обычай велит... — см. кн. 1, гл. «Мальвы», с. 171.

116. «Унаи» (кит. мале, букв, «лошадиная грива») — вид сосен, которые в древнем Китае принято было сажать на могилах. Такая сосна воспринималась как обиталище души умершего. Тюдзё, подобно сосне «унаи», стала для Гэндзи памятью о покойной Мурасаки.

117. Что это за растение?... — Гэндзи намекает на то, что давно уже не имел любовных свиданий (аои — «мальва» и «день встреч»).

118. «Печально-печально стучит в окно...» — цитата из стихотворения Бо Цзюйи «Седовласая обитательница покоев Шаньян»: «Осенние ночи длинны. / Длинные ночи без сна коротаю, никак не светлеет небо. / Лампа светится еле-еле, тени там за стеной. / Печально-печально стучит в окно унылый ночной дождь».

119. «К ночи в сумрачных залах...» — Гэндзи цитирует поэму «Великая печаль» Бо Цзюйи: «К ночи в сумрачных залах огни светлячков на него навевали печаль, / И уже сиротливый фонарь угасал, сон же все не смежал ему век» (пер. Л. 3. Эйдлина, см.: Бо Цзюйи. Стихотворения. М., 1978, с. 266).

120. Седьмой день Седьмой луны. — Праздник встречи звезд Ткачихи и Волопаса.

121. ... увидев на Девятый день на хризантемах в саду клочки ваты... — На Девятый день Девятой луны (в праздник хризантем) принято было класть утром на цветы хризантем кусочки ваты и потом этой ватой, пропитанной росой, протирать лицо (см. также «Приложение», с. 83).

122. Кудесник-даос... — образ из поэмы Бо Цзюйи «Великая печаль». Император Сюань-цзун послал даоса, владевшего искусством призывать души мертвых, на поиски своей погибшей возлюбленной, Ян Гуйфэй.

123. ...белые с синими узорами платья оми. — Платья оми надевались во время самых торжественных синтоистских церемоний.

124. ...вспомнил, как когда-то... — См. кн. 2, гл. «Юная дева», эпизод, связанный с дамой по прозванию Цукуси-но госэти.

125. ...слезы, падая, смешивались с тушью... — Ср. со стихотворением Бо Цзюйи «Два четверостишия, приписанные мною к собранию сочинений покойного Юань Цзун-цзяня»: «Мне осталось старческой слезою / Оросить Стихи родного друга» (пер. Л. 3. Эйдлина, см.: Бо Цзюйи. Четверостишия. М., 1951, с. 169.

126. За главой «Кудесник-даос» следует глава, существующая лишь в виде названия «Сокрытие в облаках» («Кумогакурэ»). Текста этой главы нет. Некоторые ученые считают, что его не было изначально, другие склоняются к мнению, что текст существовал но уже к началу XII в. был утрачен (подробнее об этом см. «Приложение», «"Повесть о Гэндзи", эпоха, автор»). Сравнивая содержание глав «Кудесник-даос» и «Принц Благоуханный», можно прийти к выводу, что хронологически глава «Сокрытие в облаках» объемлет период в восемь лет, за которые Гэндзи принимает постриг и умирает («скрывается в облаках»).

127. ...подобно принцу Куи... — Место не очень ясное. Куи ((санскр. Гопика) — имя супруги будды Шакья-Муни. Некоторые японские комментаторы полагают, что речь идет о Рахуле, сыне Шакья-Муни, который, согласно некоторым источникам, родился через шесть лет после отречения будды от мира и сумел самостоятельно разрешить сомнения, связанные со своим рождением.

128. Да и пять преград... — В сутре Лотоса говорится о пяти преградах (госё), стоящих на пути женщины к просветлению.

129. ...предпочел бы отказаться от обряда Покрытия главы... — т.е. не столько от самого обряда, сколько от непременно следующего за этим обрядом продвижения по службе, ради уединенной монашеской жизни.

130. ...вряд ли одобрительно отнесутся... — Югири и Каору были братьями по отцу, браки между столь близкими родственниками не поощрялись.

131. На населенной богами... — см. песню «Восемь дев» («Приложение», с. 105).

132. ...которой так не хотелось когда-то расставаться с кипарисовым столбом — см. кн. 2, гл. «Кипарисовый столб».

133. ...дом на восьми столбах... — Обычно дома строились на шести столбах.

134. ...исполнится обет, данный когда-то богом Касуга... — В Японии эпохи Хэйан императоры, как правило, брали себе жен из рода Фудзивара. Однако в годы могущества Гэндзи государыней-супругой два раза подряд провозглашалась женщина из рода Минамото (сначала Акиконому, потом Акаси).

135. ...увлечен дочерью Восьмого, принца. См. гл. «Девы у моста».

(пер. Т. Л. Соколовой-Делюсиной)
Текст воспроизведен по изданию: Мурасаки-сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3. М. Наука. 1993

© текст - Соколова-Делюсина Т. Л. 1993
© сетевая версия - Тhietmar. 2013

© OCR - Николаева Е. В. 2013
©
дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1993