СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

«ПОВЕСТЬ О ПРЕКРАСНОЙ ОТИКУБО»

Старинный классический роман — гордость и слава японской литературы. По-японски роман называется «моногатари»: сказ о каком-нибудь событии. Моногатари — очень широкое видовое понятие, оно включает в себя многие жанры художественной прозы — новеллы, повести и романы, сказки и легенды. Родился роман в так называемую хэйанскую эпоху (IX-XII вв.), когда столицей Японии был г. Хэйан (ныне Киото). Лучшие из хэйанских романов широко читаются не только у себя на родине, их переводят на языки других народов, и в наше время они прочно вошли в золотой фонд всемирно известных шедевров древней классики.

Кагуя-химэ, лунная дева из «Повести о старике Такэтори», создание народной легенды, бессмертна, словно Психея. Она живет в великом искусстве. Как прекрасная Кагуя-химэ родилась в густой, девственной чаще бамбуковых лесов, так и японская литература возникла из могучих и нетронутых глубин древних народных мифов, легенд, песен и сказок.

Первые японские романы «Повесть о старике Такэтори» («Такэтори-моногатари») и «Повесть о прекрасной Отикубо» («Отикубо-моногатари»), представленные в нашей книге, еще носят на себе следы своего чудесного происхождения. У них и зачины сказочные: «Не в наши дни, а давно-давно...»

В истории литературы случаются такие эпохи напряженного творчества и бурного роста, когда время словно шагает в семимильных сапогах.

Первый дошедший до нас японский роман «Повесть о старике Такэтори» еще весь погружен в сказочную стихию. Время создания повести в точности не установлено, однако уже в начале XI века ее считали «прародительницей всех романов». Она была освящена своего рода престижем старины. Видимо, повесть появилась в конце IX — начале X века.

«Повесть о прекрасной Отикубо», возникшая несколько позднее, во второй половине X века, написана на всемирно известный [6] сюжет сказки о злой мачехе и гонимой падчерице. В японском фольклоре известно много вариантов этого сюжета.

Даже имя «Отикубо» — сказочное имя. Оно звучит по-японски так же, как звучат для нас «Замарашка», «Ослиная шкура»... Такое имя играет роль своеобразной маски, оно призвано скрыть до времени от людей прекрасный облик гонимой девушки, чтобы тем удивительней было в силу контраста ее конечное преображение. Вот почему герои волшебной сказки часто одеваются в лохмотья, мажут свое лицо сажей или принимают образ зверя, птицы, безобразного чудовища.

Сказка хочет, чтобы торжество ее несчастных и обездоленных героев носило характер яркого апофеоза. Гадкого утенка должен отвергнуть весь птичий двор, иначе он, даже превратившись в белого лебедя, никого не поразит своей красотой.

Но в «Повести о прекрасной Отикубо» нет уже волшебно-сказочных элементов, только «обыкновенное чудо» любви. По существу это куртуазный роман, густо насыщенный бытом во многих красочных подробностях. Второстепенные персонажи повести — живые, реальные люди. В главных героях нетрудно узнать с детства хорошо нам знакомые сказочные образы Золушки и принца. Это только кажется, что Отикубо и ее возлюбленный живут по законам современного им общества, на самом деле они живут по законам волшебной сказки. Событиям даны реальные мотивировки, но они все равно остаются невероятными, потому что подчинены иной правде, действующей в фантастическом мире народного вымысла, где всегда торжествуют добро и справедливость.

Всего через несколько десятилетий после «Повести о прекрасной Отикубо», в самом начале XI века, был создан «Принц Гэндзи» («Гэндзи-моногатари»), первый в мире «большой роман», построенный на материале реальной действительности, с виртуозно разработанной фабулой, с глубоким проникновением в психологию действующих лиц. И совершилось это важнейшее событие за шесть веков до того, как Сервантес написал «Дон-Кихота».

«Гэндзи-моногатари» — вершина японской классической литературы и один из лучших романов мира. В нем содержится много мыслей и суждений об искусстве того времени, в том числе и о романах.

Однажды принц Гэндзи зашел в покои к юной девушке, которая воспитывалась в его доме, и увидел, что она не в силах поднять глаз от книги, не замечая даже, как спутаны ее волосы. Сначала он посмеялся над небылицами и пустыми фантазиями романов. Но потом сказал: [7] «Я напрасно бранил эти книги. Не будь их, что знали бы мы о том, как люди жили в прошлом, начиная с века богов и до наших дней? В исторических книгах вроде «Анналов Японии» мы находим только одну сторону действительности, а в романах правдиво и достоверно повествуется о самых важных вещах... Не думай, что сочинитель просто-напросто пересказывает подлинную историю того или иного человека. Но жизнь людей, но все, что он видит вокруг себя, о чем он хотя бы слышал, наполняет его душу глубоким волнением. Сочинитель не в силах замкнуть то, что он пережил, чему был свидетелем, в глубинах своего сердца, он должен поведать об этом другим людям. Так, мне кажется, родилось искусство романа.

Разумеется, романы не могут быть все на один лад. Китайские не похожи на наши, японские; новые романы отличаются от старинных. Есть также разница между серьезным и легким чтением, но утверждать, что все романы — пустые россказни, значит погрешить против истины».

Чтобы вложить такие тирады в уста своего героя, писательница Мурасаки Сикибу (автор «Гэндзи-моногатари») должна была глубоко осознать художественно-литературную ценность и общественное значение романа. И она могла это сделать: роман хэйанской эпохи быстро, за одно столетие с небольшим, поднялся на высоты великого искусства.

* * *

Но как же стал возможен в далекой островной Японии такой замечательный расцвет романа, и притом так давно, в эпоху раннего средневековья?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо хотя бы в общих чертах познакомиться с историей древней японской культуры.

Японские острова вытянуты дугой вдоль самой крайней восточной оконечности великого Евразийского материка. Долго ходили самые фантастические слухи о сказочных островах Ципангу, как их именовал Марко Поло. В эпоху позднего феодализма Япония замкнулась в себе, как в тесной раковине. В Европе стали думать, что Япония — загадочная страна, извечно чуждая всему остальному миру. А между тем изоляция ее возникла в результате многих печальных исторических событий и существовала далеко не всегда. Древняя Япония находилась под интенсивным культурным воздействием Кореи, Китая и даже Индии, а через них докатывались до нее как бы слабым отдаленным эхом голоса других великих цивилизаций: греческой, иранской, византийской. [8]

Уже в IV-VII веках Япония поддерживала оживленные культурные и торговые сношения с тремя государствами древней Кореи: Когурё, Пэкче и Силлой. Оттуда завозили в Японию шелка и, что еще важнее, шелковичных червей; лошадей и неизвестных ранее в Японии животных и птиц; предметы культа и домашнего обихода. Из Кореи в Японию прибывали специалисты по разведению тутовых деревьев, необходимых для шелководства, врачи, корабельных дел мастера, каменщики и скульпторы, красильщики и другие ремесленники.

В VI-IX веках Япония находилась под сильным воздействием китайской цивилизации. К концу VII века в Китае возникло большое централизованное государство — Танская империя (608-906), поддерживавшее оживленные торговые и культурные сношения со многими народами Центральной и Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока.

Работы древних японских мастеров воспроизводят мотивы персидского, китайского искусства, арабески египетского происхождения, но японские мастера, вдохновляясь «заморским искусством», творчески его преображали, следуя своим народным традициям. Японцам свойственна восприимчивость к иноземной культуре, но они сумели сделать ее основой для собственного творчества.

В VI веке принц-регент Сётоку (573-621) стал усиленно насаждать в Японии буддизм и возводить буддийские храмы.

Буддийские монахи-проповедники привозили с собой в Японию не только книги религиозного содержания, но учебные труды по летоисчислению, астрономии и географии.

В Японию хлынул поток буддийских верований. Местный японский пантеон богов пополнился божествами индийского и китайского происхождения.

В «Повести о старике Такэтори» сплетены сказочно-фантастические мотивы самого разнообразного происхождения: японские, китайские, индийские... Одни взяты из самой гущи японского фольклора, другие навеяны буддийскими и даосскими (даосизм — одно из религиозно-философских учений в старом Китае. С ним связано множество народных поверий и легенд о небесных феях, эликсире бессмертия, монахах-волшебниках и т. д.) легендами.

Волшебная гора Хорай в этой повести — да ведь это же Пэн-лай — остров блаженства, обитель бессмертных небожителей и мудрецов, который, согласно древним китайским преданиям, плавает в океане на голове гигантской черепахи. На нем растут нефритовые и жемчужные деревья. Плоды их даруют бессмертие. Легенда эта напоминает древнегреческое сказание о саде Гесперид [9] и кельтские легенды о чудесных островах. Видимо, в этих легендах отразились очень древние представления о потустороннем мире.

Из Китая пришла и легенда об Огненной мыши. Согласно этой легенде, вокруг горного хребта Куньлунь пылают огненные горы. В огне живет мышь ростом больше быка, покрытая шелковистой белой шерстью. Выйдет она из огня, обольет себя водой и умрет. Из ее шерсти якобы готовили ткань, которую мыли не в воде, а в пламени...

Героиня повести Кагуя-химэ оказывается лунной феей, но легенды о прекрасных феях (пери) тоже родились в далеких от Японии странах, вероятнее всего в Индии.

Благотворное влияние великих цивилизаций Азии способствовало бурному росту молодой японской культуры. Родилась своя японская литература. В живописи возникла японская школа «Ямато-э», появились оригинальные скульптуры, замечательного расцвета достигли ремесла. Но весь самобытный гений японского народа был поставлен на службу одному-единственному классу: родовой аристократии, проживавшей главным образом в столице, поближе к императорскому двору.

Древние японские столицы Нара и Хэйан (ныне Киото) с прямыми широкими улицами были выстроены по образцу столицы Танского государства Чанъань. В северной части каждой из них, в прямое подражание Чанъани, были возведены пышные императорские дворцы.

Государственное устройство Китая, его наука, литература и искусство служили непререкаемыми образцами для молодого японского государства.

Были учреждены школы для детей из знатных семейств, возникла академия, ученые пользовались известным почетом.

Но хэйанская аристократия была как бы тончайшей пленкой на толще воды. Между ней и простым народом было мало общего. Аристократы (кугэ) не управляли своими поместьями, не воевали, не занимались всерьез государственным делом и старались без крайней необходимости не покидать столицы. Разлука с ней казалась им страшным несчастьем. Наслаждение стало для них главной целью жизни, они искали его в утонченных эмоциях, в любовании красотой, освобожденной от всего чувственно-грубого, «вульгарного». Больше всего их пленяли оттенки и полутона.

Хэйанцы воспевали нежные, быстро опадающие цветы вишни. Нельзя даже и представить себе, чтобы аристократ того времени остановился в восторге, как поэт XVIII века Бусон, перед полем, заросшим простой сурепкой. Вот в этой тепличной атмосфере и расцвела пышным цветом прекрасная, несмотря на свою [10] ограниченность, хэйанская культура. Еще задолго до того, как над ней нависла гибель, хэйанцы любили говорить о «печальном очаровании вещей», это отвечало буддийскому учению о непрочности земного бытия и в то же время заставляло сильней ощутить красоту того, что вот-вот должно исчезнуть.

Хэйанская культура с самого начала несла в себе зерно своей гибели: она была уделом слишком немногих.

«Повесть о прекрасной Отикубо» рисует картины неслыханной роскоши, царившей во дворцах аристократов того времени. Многие ее страницы посвящены описанию предметов искусства, которые были неотъемлемой принадлежностью жизни знатного сановника. Их также принято было жертвовать в храмы, где с течением веков скапливались несметные сокровища.

Большой любовью пользовались музыка и поэзия. «Повесть о прекрасной Отикубо» наделяет своих любимых героев музыкальным талантом: они чудесно играют на флейте и цитре.

В хэйанскую эпоху любили зрелища: пышные религиозные ритуалы, празднества при дворе, храмовые праздники... Романы того времени нередко описывают потасовки между слугами из-за лучших мест для зрителей — на улицах, по которым проходили торжественные процессии, или в храмах, где для привлечения молящихся было в обычае устраивать представления мистериального или даже откровенно развлекательного характера.

Жизнь богатых хэйанцев текла в непрерывной смене празднеств и увеселений.

Основой благополучия родовой знати служили поместья — сёэн. Так как торговля была в значительной степени меновой, то доходы с них получали не в виде денег, а в виде риса. Именно рис — главная ценность того времени. Аристократы оставляли надзор за своими поместьями в руках управителей. Сами они служили при дворе, в гвардии или многочисленных гражданских ведомствах, но служба эта часто бывала только номинальной. Гвардейцы и «архивные юноши» — золотая молодежь той эпохи — посвящали все свое время любовным и придворным интригам.

«Повесть о прекрасной Отикубо» идеализирует хэйанский быт, но против своей воли автор порой рисует неприглядную картину: всесильный фаворит императора, брат его любимой жены, захватывает в свои руки всю власть в стране и правит государством по своему усмотрению в интересах одной семьи.

И это историческая правда! Действительно, во главе Японии долго стоял могущественный род Фудзивара, не гнушавшийся никакими средствами, чтобы укрепить свое влияние на императора (микадо). [11]

Жены императора (во всяком случае, старшие жены) были обычно из рода Фудзивара.

В придворной среде шла непрерывная распря из-за чинов и званий, процветали фаворитизм и мелкое интриганство.

Такова была неприглядная изнанка блестящей хэйанской культуры. Слишком изнеженная и утонченная, она постепенно все больше теряла связь с жизнью, становилась хрупкой, мертвела.

Провинция была погружена во мрак невежества. Крестьяне страдали от неслыханных поборов. Их господа были далеки от них, как боги, и почти никогда не появлялись в своих поместьях.

Хэйанское правительство постепенно выпускало бразды правления из своих рук. В то время как номинальные властители поместий — придворные аристократы вели эпикурейский образ жизни, в провинции возникли крупные земельные владения, во главе которых стали феодалы. Управители земель сделались их властителями. Хэйан оказался в одиночестве перед враждебной ему страной.

Изнеженные аристократы не могли противостоять новой, возникшей в недрах провинции силе. Им осталось только оплакивать свое утраченное величие. В XII веке власть в стране перешла к грубым, невежественным военным феодалам, которые любили только ратные подвиги. Страна надолго погрузилась во мрак междоусобиц.

Но в то время, когда создавались первые японские романы (IX-X вв.), хэйанская культура была еще на подъеме. Вот почему в них столько света и радости, а герои их так легко достигают своего счастья.

* * *

Первые записи японских стихов и песен, мифов и легенд были сделаны в VIII веке при помощи китайских письмен. Собственной письменности в Японии еще не существовало, а китайская не подходила к строю японского языка и, как узкая обувь с чужой ноги, стесняла на каждом шагу молодую японскую литературу. Дешифровка древнейших литературных памятников Японии представляет собой очень большие трудности. Процесс упрощения письменности проходил постепенно, но наконец на основе курсивного письма родилась японская слоговая азбука «кана», честь изобретения которой вряд ли можно приписать одному лицу. Она не вытеснила китайской письменности, но позволила приспособить ее к родному языку. Обе системы стали сушествовать [12] вначале параллельно, потом вместе — путем своеобразного симбиоза.

Китайский язык играл в старой Японии ту же роль, что латынь в средневековой Европе. Он был языком науки, официальной документации и классической литературы.

Японцы читали в оригинале творения знаменитых танских поэтов Бо Цзюйи, Ду Фу, Ли Бо и других.

С возникновением японской азбуки женщины тоже стали приобщаться к литературе.

Возникло даже такое парадоксальное явление: мужчины предпочитали сочинять по-китайски и, создавая литературные произведения на японском языке, иной раз писали их от лица женщины. А прославленная писательница, автор романа «Принц Гэндзи», Мурасаки Сикибу отмечает в своем дневнике, что женщинам, читающим китайских классиков, приходится это тщательно скрывать. Иначе, если употребить европейское выражение, они рисковали заслужить при дворе репутацию «синего чулка».

Пренебрежением мужчии из аристократического круга к родному языку объясняется тот любопытный факт, что хэйанская литература в значительной мере — дело рук женщин. Появилась целая плеяда замечательных писательниц и поэтесс: Оно-но Комати, Сэй-Сёнагон, Мурасаки Сикибу, Идзуми Сикибу и другие.

Впрочем, японские исследователи указывают, что ранние японские романы «Повесть о старике Такэтори» и «Повесть о прекрасной Отикубо» несомненно созданы мужчинами. Позже на первое место вышли женщины-романистки.

Поэзия, согласно древней традиции, занимала первенствующее место в литературе. Хороший обычай составлять сборники из стихов, признанных лучшими, уберег древнюю японскую поэзию от забвения и гибели. До наших дней дошли антология VIII века «Манъёсю», антология «Кокинсю» (905) и многие другие.

Самая древняя из дошедших до нас антологий «Манъёсю» («Собрание мириад листьев») еще близка к народной поэзии. В ней богато представлены разные жанры: баллады, элегии, оды. «Короткие песни» (танка) чередуются здесь с «длинными песнями» (нагаута), а творения знаменитых поэтов — с безымянными народными песнями.

Знаменитый «Сборник старых и новых песен» («Кокинсю») состоял из двадцати томов. Он надолго стал недосягаемым образцом поэзии, его заучивали наизусть, ему подражали многие поколения поэтов. Герои «Повести о прекрасной Отикубо» постоянно цитируют в своих письмах стихи из «Кокинсю». Девушке, которая с первого же слова не могла узнать стихотворения из [13] этого сборника, оставалось только сгорать со стыда, потому что это служило мерилом образованности.

В сборнике «Кокинсю» форма пятистишия — танка — победила окончательно и, оттеснив все прочие формы японской поэзии, начала свое победное шествие в веках. Первоначально танка была песней, и это название сохранилось за ней в японском языке даже и тогда, когда она перешла из народной поэзии в литературу. До сих пор танка принято читать нараспев, следуя определенной мелодии.

Танка — миниатюрная лирическая поэма, в ней всего пять коротких стихов. Каждое слово на счету. В этом микромире, однако, скрыт большой поэтический потенциал.

Основные темы поэзии хэйанской эпохи: любовь, природа, скорбь по поводу непрочности всего земного. Поэзия эта пронизана меланхолической грустью, но еще лишена напряженного трагизма.

Японская литературная поэзия не знает рифм. Это, казалось бы, облегчает стихосложение, но, как известно, поэты любят трудности. В старинной японской поэзии часто встречается игра слов, всевозможные каламбуры. В японском языке много омонимов, то есть слов, которые имеют одинаковое звучание, но разнятся по смыслу: например, «ключ» в русском языке может означать «источник» и «ключ от замка». Слово, употребленное в разных значениях, могло стоять на стыке двух фраз, соединяя их, как кольцо держит створки веера.

Все эти приемы поэтической игры очень характерны для стихов в «Повести о старике Такэтори».

Вот пример стихотворения, где фразы соединены при помощи каламбуров:

Миновал я много
Пустынь и морей, и скал / искал
Эту чашу святую...
День и ночь с коня не слезал / не слеза,
Кровь ланиты мои орошала.

В русском переводе слово, стоящее над чертой, относится к предыдущей фразе, слово, стоящее под чертой, — к последующей.

Стихи, вошедшие в «Повесть о прекрасной Отикубо», построены значительно проще, но и в них часто встречается игра слов. Наиболее сложно и изобретательно написаны стихи, которые герой посылает Отикубо еще до того, как по-настоящему полюбил ее, зато ее стихи, которые «идут от сердца», звучат просто и задушевно. [14]

Поэзия в хэйанскую эпоху была не только «языком богов», она играла очень важную роль и в повседневном быту. Умение слагать стихи «к случаю» было обязательной принадлежностью хорошего воспитания. Только самый незадачливый из персонажей повести — «Беломордый конек» — не в силах был сочинить ни одной строки, чем и доказал свою непроходимую глупость.

Лучшие поэтические сборники заучивались наизусть, надо было уметь быстро, к месту привести цитату из какого-нибудь знаменитого стихотворения, и разгадать брошенный на лету поэтический намек.

Покидая возлюбленную на заре, надо было послать ей любовное стихотворение о том, как тягостна разлука. Не соблюсти этот обычай значило нанести смертельную обиду.

В «Повести о прекрасной Отикубо» много стихотворных диалогов.

Попадая в поэтическую антологию, танка, сочиненная «на случай», требовала пояснения. Это был как бы зародыш небольшой новеллы. И «рассказы со стихами» действительно возникли. Проза в них похожа на магнитное поле вокруг магнита-стихотворения.

Такие маленькие новеллы легко слагались в циклы. Для романа у них слишком короткое дыхание, но их значение в том, что они неразрывно соединили хэйанский роман с поэзией. Танка — обязательная принадлежность старинного японского романа.

Но сам роман родился из народной сказки и старинных легенд, уходящих за горизонт истории.

Точные даты появления первых японских романов трудно установить, но уже в 983 году в предисловии к одному из сборников буддийских легенд сообщалось, что «романов в наше время больше, чем песчинок на берегу моря Арисо».

Сохранились сведения о двухстах романах хэйанского времени. Сто восемьдесят из них не дошли до наших дней.

Время произвело строгий отбор. Уцелели только самые любимые книги, ходившие по рукам в многих списках, и среди них «Повесть о старике Такэтори» и «Повесть о прекрасной Отикубо».

Хэйанские романы писались на свитках, украшенных картинами. Мода на такие свитки была завезена из Китая, но в то время как китайские художники предпочитали рисовать картины на сюжеты буддийских легенд или серии ландшафтов, японские писатели и художники создавали новый жанр романа с иллюстрациями (э-макимоно). Длинные полосы из шелка и бумаги накатывались на валики и перевязывались шнурами. Развертывали их в горизонтальном направлении, так что перед глазами помимо текста проходила длинная цепь картин. Художник как бы «снимал [15] крышу» и, следуя ходу романа, переносил читателя из комнаты в комнату, из дворца на большую дорогу. Кисть его запечатлела луноликих старинных красавиц, тонущих во множестве шелковых одежд, и живую забавную уличную сценку... Как и в наши времена, богато иллюстрированный роман привлекал особый интерес читателей.

В «Гэндзи-моногатари» встречается такой эпизод.

Во дворце юного императора, большого любителя картин, происходит своеобразный турнир. Придворные дамы, разбившись на две партии, показывают судьям турнира свитки с иллюстрированными романами.

Каждая партия искусно защищала свой выбор: одна — старинных авторов, другая — новых.

В первом круге этого турнира «Повесть о старике Такэтори» должна была состязаться с модным в то время романом «Дуплистое дерево» («Уцубо-моногатари»). Ревнительницы старины защищали свой выбор в следующих словах:

«Мы признаем, что с того времени, когда была создана «Повесть о старике Такэтори», сменилось столько людских поколений, сколько было коленьев в чудесном бамбуке, из которого родилась Кагуя-химэ. Но пусть это старинное сказание — древний ствол, не дающий новых ростков, оно словно переносит нас в век богов, так пленяет нас своей возвышенной душой его героиня — лунная дева Кагуя-химэ. И если вы не цените этой старинной повести, то только потому, что не можете своими женскими очами проникнуть в ее глубину».

Защитники новых романов отвечали на это:

«Никто не видел небесной страны, куда улетела Кагуя-химэ, и потому неизвестно даже, существует ли такая страна. Но героиня родилась в стволе бамбука, это сразу придает рассказу простонародный характер».

Именно этот народный характер первого японского романа и претил сановной знати. И не мудрено: автор «Повести о старике Такэтори» смотрит на аристократов глазами народа и смеется над ними.

«Не в наши дни, а давно-давно...» — такова каноническая вступительная форма японских сказок. С этих слов начинается и «Повесть о старике Такэтори», сразу отодвигая в даль времен чудесные события, о которых она повествует. Но лукавый и озорной автор ее дал своим комическим персонажам — неудачным женихам — исторические имена реально существовавших принцев и высших сановников и, ставя их в смешные и унизительные положения, создал тем самым дополнительный комический эффект, который, должно быть, немало позабавил его современников. В «Повести о старике Такэтори» искусно сплетены между [16] собой элементы сказочно-фантастического вымысла и острой сатиры на современную автору действительность. Возможно, что отдельные сатирические стрелы были пущены в знатнейших сановников из правящего рода Фудзивара.

Автор «Повести о старике Такэтори» («Такэтори-моногатари»), или, как ее иногда называют, «Повести о прекрасной Кагуя-химэ» («Кагуя-химэ-моногатари»), остается неизвестным, несмотря на то, что на этот счет существует ряд предположений. Он, несомненно, человек, не чуждый образованию, читавший китайских классиков и буддийские книги. Стиль его не свободен от «китаизмов».

Согласно одной из гипотез (их существует несколько), создателем ее был Минамото-но Ситаго (911-983), известный поэт и ученый.

Изучение памятника началось уже в средние века и идет со все возрастающей интенсивностью, но многие спорные вопросы до сих пор еще не разрешены.

Время создания повести тоже не установлено с полной точностью. Может быть, это IX век, скорее всего, начало X века. Имена героев характерны для эпохи Нара (VIII в.).

Очень интересна структура повести. Она представляет собой цепь новелл, крепко спаянных между собой единым сюжетом и вставленных в обрамляющую новеллу. Начальная часть обрамляющей новеллы и ее заключительная часть (эпилог) несколько отличаются друг от друга по своему характеру. Первая ближе к волшебной народной сказке, вторая к куртуазному роману. Микадо в эпилоге — прообраз будущего романтического героя.

Прекрасная Кагуя-химэ задает женихам трудные задачи, чтобы узнать, который из них ее подлинно любит. Но ее скрытая цель — отвергнуть их всех. Женихи должны добыть волшебные предметы, но поиски — мнимые. Вставные новеллы носят пародийно-фарсовый характер. Сказочный материал подан в сатирических эпизодах не всерьез.

Возможно, что в ходе веков переписчики добавляли многое от себя и «Повесть о старике Такэтори» является до известной степени коллективным творчеством. Как бы то ни было, автор этой повести еще близок к народу.

Дед Такэтори — простой ремесленник. Роль его в повести чисто комическая, это герой-простак.

Все высокопоставленные женихи (за исключением микадо) обрисованы самыми черными красками. Это жадные, трусливые и жестокие люди. Принц Курамоти ничего не платит ремесленникам, которые много лет на него работали. Дайнагон Отомо-но Миюки сластолюбив и непроходимо глуп, слуги относятся к нему с нескрываемым презрением. [17]

Сказка здесь только средство, чтобы сатирически изобразить действительность. Столкновение между волшебным миром и реальным миром повседневной действительности решается чисто по-сказочному: надев пернатую одежду, Кагуя-химэ возвращается в лунный мир. Но сквозь ее фантастический образ просвечивают вполне реальные черты земной женщины.

В древней Японии, в эпоху господства родового строя, женщина не была так принижена, как впоследствии, в эпоху феодализма. Кагуя-химэ — настоящая героиня легенд и сказаний, возникших еще в недрах старинного рода. Девушка горда и независима. Смелость ее настолько невероятна в более позднюю эпоху, что требует уже особой мотивировки. Она не хочет слушать самого микадо. «А я не ставлю его слова ни во что», — говорит строптивая девушка, к ужасу ее приемной матери, и готова скорее умереть, чем идти к нелюбимому. Царский чертог ее не пленяет. Это потому, что она пришла из очень древней японской народной сказки. В Кагуя-химэ воплощен народный идеал прекрасной и гордой женщины. Для нее не имеют значения придворные чины, знатность и богатство. В присутствии Кагуя-химэ трусость не может надеть личину отваги, хитрость не может представиться прямодушием. Перед ней равны простой крестьянин и микадо. Только подлинные человеческие достоинства привлекают внимание девушки. Она — воплощение справедливости, и в этом народность ее образа.

Столкновение между двумя мирами — земным и небесным — решается в пользу земли. Лунные жители прекрасны, но холодны, они лишены чувства сострадания и любви.

«Не судите о том, чего вам понять не дано», — говорит им Кагуя-химэ, с неохотой, против воли покидая землю.

Как уже говорилось, в повести «Такэтори-моногатари» многое заимствовано из фантастических легенд Индии и Китая.

Но совсем нет необходимости считать, что все сказочные мотивы, вошедшие в состав «Повести о старике Такэтори», непременно занесены в Японию извне, с материка. Многие из них и до сих пор бытуют в японском фольклоре.

Каково бы ни было происхождение отдельных мотивов повести, композиция ее отличается геометрической стройностью. Каждый из эпизодов является органической частью сюжета и последовательно его развивает. Расположены они по принципу кульминации. Пятеро женихов попадают один за другим все в более и более трудные положения, пока последний из них не погибает.

Несколько особняком стоит эпизод с микадо, но и этот эпизод необходим для развития сюжета. Кагуя-химэ должна выдержать [18] последнее, самое трудное испытание: отказаться от всех земных почестей, раньше чем вернется на небо. Сватовство микадо служит как бы мостом к сказочной концовке.

Возможно, эпилог был переработан в более поздние времена в духе куртуазного романа, но позволительно предположить, что старинная повесть уже перебросила мост к такому роману.

В повести много очень хороших стихов, насыщенных сложной игрой слов. Шарады, ребусы, игра омонимами — все это сделано с огоньком, весело, изобретательно и остроумно. В трех последних главах стихи меняют свой тон и становятся «лирикой всерьез». Их назначение не насмешить, а взволновать и растрогать читателя.

Игра слов, шуточное переосмысление пословиц и поговорок вообще постоянно встречается в «Такэтори-моногатари». Шутка (иногда в виде пародийного моралитэ) завершает каждый эпизод с неудачливым женихом, словно вынося ему окончательный приговор.

«Повесть о старике Такэтори» народна в истинном смысле этого слова. Тысячелетие прошло со времени ее возникновения, но ее читают и любят не только в Японии, но и во многих странах мира. На русский язык она переводилась неоднократно, начиная с 1899 года, под разными названиями: «Принцесса Лучезарная»,

«Лунная девушка», «Дочь Луны», «Дед Такэтори».

* * *

Автор «Повести о прекрасной Отикубо» тоже неизвестен. На этот счет существуют только предположения.

Не совсем также ясно, насколько дошедший до нас текст соответствует первоначальному.

«Повесть о прекрасной Отикубо» — популярный роман, своего рода занимательное чтение. Автор не ставил перед собой художественных задач большого масштаба, но он отлично владел искусством увлекательного рассказа. Роман пользовался значительным успехом и, вероятно, потому дошел до наших дней. Предшественник его, написанный на ту же тему, роман «Сумиёси-моногатари», утерян безвозвратно и заменен более поздней, малоинтересной подделкой.

Отдав дань привычным сказочным формулам, автор применяет совершенно новую технику. Он развертывает фабулу при помощи диалогов, писем, стихотворений, сократив описательную часть до минимума. Это придает его рассказу большую живость. Часто автор обращается к читателю с непосредственной интонацией собеседника, стараясь привлечь его внимание или, наоборот, предупреждая его, что пропустит какую-нибудь ненужную [19] подробность. Он заботится о том, чтобы «дать тему» художнику. Именно с этой целью так подробно описаны ширмы, украшенные картинами, и сочинено стихотворение на каждый сюжет. Готовые подписи! Художник мог в этом месте создать целую серию картин на тему «времена года».

В основу романа, как уже говорилось, положен сюжет сказки о злой мачехе и гонимой падчерице. Сказка любит число три. И хотя у Отикубо несколько сводных сестер, в романе действуют только две. Только они и наказаны за свое равнодушие к сестре.

Хотя явных чудес в повести и не происходит, но героиня как бы наделена дарами фей: чудесно играет на цитре, умеет слагать стихи. Но главное — она добра и трудолюбива, ибо сквозь оболочку хэйанской красавицы явно просвечивают сказочные черты. Именно сказка награждает ее любовью к труду и щедростью. Сестры Отикубо не обрисованы в черных красках, но они бездельницы и если не творят зла, то не умеют творить и добро. К тому же они скупы, не вознаграждают слуг — величайший грех, с точки зрения автора.

Возлюбленный Отикубо, Митиёри, подчиняясь законам сказки, жестоко мстит за нее. В сказке это вполне уместно, но, перенесенный в сферу семейного романа, сказочный герой оскорблял чувствительность читательниц. Вот почему конец романа представляет собой несколько затянувшийся апофеоз героя. Он должен был своими добрыми делами доказать, как он щедр и великодушен.

Несмотря на то что сама Отикубо играет явно «голубую роль», в характере ее немало реальных, подмеченных в жизни черт. Она недоверчива и осторожна. Отикубо долго не может поверить в свое счастье и решается потребовать свидания с отцом только тогда, когда вполне убедилась в том, что чувство мужа к ней прочно и неколебимо.

Лучше всех удался автору образ мачехи. Она словно выхвачена из гущи жизни и остается сама собой до конца. Никакие законы сюжета не могут заставить ее поступать противно своему характеру.

Слуги — вот настоящие добрые гении романа. Автор с юмором и теплым сочувствием рисует колоритные фигуры слуг и не забывает щедро наградить их в конце романа. Верная Акоги, несколько напоминающая субретку классической французской комедии, по временам даже оставляет в тени главную героиню романа. Прислужниками знатных господ в составе их свиты бывали обыкновенно небогатые дворяне, нечуждые некоторой образованности, но положение их в господском доме было трудным и непрочным. Понятна ненависть Акоги к своей жестокой госпоже Китаноката. [20]

Семейные отношения и брачные обычаи, показанные в «Повести о прекрасной Отикубо», могут удивить нашего читателя своей необычностью.

В хэйанскую эпоху среди богатых и знатных людей в большом ходу было многоженство. Законная (или старшая) жена носила титул Китаноката — «Госпожи из северных покоев». Называлась она так потому, что в дворцовом ансамбле, состоявшем из многих построек, покои старшей супруги помещались в северной части главного здания. Прочие жены чаще всего жили отдельно, и муж только от времени до времени посещал их. Не мудрено, что мачеха ненавидела детей от других жен еще и потому, что в ней говорили ревность и уязвленное самолюбие.

Побочные дети обычно находились при своей матери. В случае ее смерти их воспитывали дед и бабушка с материнской стороны. Отикубо попала во власть мачехи только потому, что вся семья ее матери вымерла и это сделало девушку особенно беззащитной.

Любопытно, что даже «законная» жена нередко оставалась жить в доме своих родителей. Этот своеобразный брачный обычай был пережитком родового строя, при котором жена и ее дети принадлежали материнскому роду. В хэйанскую эпоху, впрочем, жена чаще жила в доме своего мужа. В «Повести о прекрасной Отикубо» можно заметить, что раздельно живут только молодые супруги.

Своеобразен и свадебный обряд. Жених являлся к невесте под покровом темноты и наутро, вернувшись к себе домой, посылал ей любовное письмо со стихами. На третий вечер устраивалось семейное торжество. И лишь после этого молодой муж уходил от своей жены открыто, при свете дня. Такой обычай тоже восходит к родовому строю, когда муж из чужого рода навещал свою жену тайно, скрываясь от всех.

В конце повести изображено идеальное семейное счастье. Не мудрствуя лукаво, автор награждает всех положительных героев чинами и званиями. Он подробно, с большим знанием дела, перечисляет все подарки, розданные в честь этих счастливых событий слугам. Видно, и сам он принадлежал к небогатому чиновному люду.

«Повесть о прекрасной Отикубо» несколько наивна и простодушна, но в ней много юмора и тонкой наблюдательности.

Перед читателем словно разворачивается длинный свиток, на котором в красочных, неповторимых подробностях запечатлены картины нравов и быта давно исчезнувшей эпохи.

Вера Маркова