Из записок графа Ф

ГОЛОВКИН Ф. Г.

ЗАПИСКИ

Из записок графа Ф. Г. Головкина.

(Записки графа Ф. Г. Головкина, бывшего русским посланником в Неаполе в конце царствования императрицы Екатерины, далеко не все известны по напечатанным уже извлечениям. Некоторые отрывки из них, ярко характеризующие эпоху и самого автора, мы и предлагаем вниманию читателей в русском переводе)

I.

Д’Аваре, Азара.

В продолжение долгого времени, а именно — во время своего пребывания в Вероне, король Людовик XVIII оказывал особенное доверие графу д’Аваре, гвардейскому капитану. Он умно расставил перекладные, когда государь его спасался из Франции, и король, довольный предлогом. оправдывавшим в его глазах благосклонность, в сущности, впрочем, неизвинительную, повторял с аффектацией, что он ему обязан жизнию. Вследствие этого, он позволил ему присвоить себе французский герб, вместо его собственная, герба рода Безиад, и прибавить к нему, вместо девиза, число того дня, когда они оба переехали границу королевства. Я осмелился спросить, что бы еще сделал король Людовик XVIII в пользу маркиза де Булье, если бы путешествие в Варен удалось? но ослепление господина могло равняться только нахальству незначительного человека, который часто, обращением своим с королем, приводил в затруднение присутствовавших, и, вмешиваясь во все с чрезвычайной самоуверенностию, приносил большой вред делам его величества.

Однажды, когда можно было того всего наименее ожидать, [632] прибыл с опасностию жизни, проехав через всю Францию, адъютант г. де Шарета, в качестве доверенного лица главы Вандейского восстания. Он привез известия с предложениями самой высокой важности и проекты вполне рассудительные, чего нельзя было сказать про проекты, составленные на собрании в Вероне. Как только этого героя ввели в кабинет короля, как тотчас же в него вошел г. д'Аваре, из внутренних комнат и, без церемоний, бросился в кресло. — „Ваше в-ство, кто это?" спросил пораженный вандеец. — „Это“, отвечал король, сконфуженный дерзостью своего фаворита и гневом военного, „это граф д’Аваре, который спас мне жизнь; он же и отвезет меня во Францию“. — „Странно, ваше в-ство. что мы никогда не слыхали о нем. Человек, вполне заслуживший вашу благосклонность, должен бы быть отправлен к г. де Шарет". Разговор становился щекотливым и, к довершению неловкости, фаворит, желая, как говорится, прервать разговор, вынул часы, — и сказал, как если бы короля там не было: — „шесть часов; я отвезу вас сейчас в оперу“. — „Уже шесть лет, как добрые французы туда более не ездят“; и вандеец, бросив презрительный взгляд. вышел из кабинета, не ожидая приказания короля. Шарет сказал нам, т.-е. графу д’Е. и мне: — „Предупредите короля, что если когда-нибудь он привезет нам таких негодяев... в Вандею, мы станем их вешать". В виду того, что, согласно моим инструкциям (В бытность Головкина посланником (министром) России в Неаполе (1794 -1796)), я должен был находиться в распоряжении французских принцев, насколько, по моим соображениям, это могло входить в их интересы и соответствовать принципам моего двора, во все время пребывания моего там, я вел деятельную переписку с королем и его советниками. Г. д’Аваре беспрестанно примешивал свою прозу, и, чтобы судить об ее остроумии, достаточно знать, что как то он послал мне пространную докладную записку с приглашением неаполитанскому королю продать все свои охотничьи экипажи, а вырученные суммы обратить в пользу своих французских двоюродных братьев. Это было все равно, как если бы предложить Фердинанду отказаться от жизни.

Здоровье г. д’Аваре, всегда очень плохое, ухудшилось еще со времени пребывания его в Милане и заставило удаляться из одного климата в другой, до Мадеры включительно, где [633] он и умер. Король, в подтверждение своего мнения, которое всегда старался высказывать относительно его заслуг, потому что не мог уже более его терпеть, возвел отца его в герцогское достоинство и звание гардеробмейстера, назначив большие оклады и, что еще хуже того, — с утверждением герба. Безиады были не знатного рода, но отец графа д’Аваре, первого герцога. женился на М-llе де Нель, сестре княгини де Монбарей и известной графини Куялис, и таким путем достиг приезда ко двору.

Король был слишком умен, чтобы рассчитывать убедить меня в истине воображаемых услуг и заслуг графа д-Аваре. Не зная, до какой степени мой взгляд на все, касавшееся его, был точен и ясен, он вообразил, что доверяет мне настоящую причину своей привязанности, с его точки зрения без сомнения, именно что этот почтенный и достойный друг, видя, насколько, в бытность свою в Кобленце, государь его увлекается графинею Бальби, открыл ему глаза на эту опасную женщину, и таким образом оградил его репутацию со стороны нравов и безопасности. Я все это рассказал герцогу Вогижон и графу С.-При, и они согласились, что его в-ство злоупотребляет правом обращаться со мной, как с иностранцем, слишком рассчитывая на мое незнание дела и легковерие. Впоследствии, когда дело шло о г же Заило, узнали, что его в-ству всегда было приятно, чтоб его подозревали в небольшой склонности к прекрасному полу. Дело в том, что он, от рождения, был лишен самого утонченного чувства, чувства красоты, и следовательно ничто никогда не могло содействовать к его развитию.

Шевалье д’Азара, бывший так долго испанским министром в Риме и умерший посланником в Париже, был, по его словам, сицилианец незнатного происхождения. Это был человек среднего роста, носивший отпечаток благородства, с сильным характером, замечательного ума и обладавший познаниями преимущественно по древней литературе и искусствам. Каждое утро, без исключения, перечитывал он Горация. У него было слишком много такта и вкуса, чтобы его цитировать, особенно по-латыни, но можно было заметить, что поэтический дух, которым отличалась его беседа, был воспитан в этой высокой школе. Он был друг и покровитель Менга. Артисты и писатели, если только были сколько-нибудь того достойны, находили в нем мецената.

Сначала он был известен по своему управлению Римом, [634] которое разделял с ним кардинал Берни, французский поверенный в делах. Дружба их, основанная на короткости их ежедневных сношений. всегда была искренна. Кардинал обладал кротостью и мягкостью в той же степени, как шевалье — силой и высокомерием, один успевал там, где другой терпел неудачу. Г. де Берни дополнял г. д’Азара в ловкости, а последний придавал энергию первому. Что ускользало от первого, легко давалось второму. По смерти кардинала. Азара остался один господином Рима. Привычка, более религия, составляла основу папского могущества, и, со времени французской революций и после превратностей судьбы, испытанных австрийским императорским домом, Испания одна, можно сказать, поддерживала величие папского престола. Преждевременно утомленный человеческими слабостями и политическими ошибками, испанский министр обратился к филантропической системе, которая отнимала у него часть энергии.

Он не вдруг увидал, до какой степени уклонился от своих собственных принципов и от законов своего положения и, гордый воспоминаниями о власти, которой владел он в продолжение полувека, полагал, что достаточно было его „Quos ego“ для удаления всякой опасности. Он полагал также, что, заняв Толентинское ущелье, через которое Бонапарта готовился перейти, он своим красноречием и логикой заставить вернуться вспять человека, для которого не было преград в продолжение многих лет. Азара вдался в обман, наравне с Францией и всем миром, и честь его пострадала также наравне с честью других; по крайней мере извинением ему служили его прошлые успехи и хорошие намерения. В рассчет человеческого самолюбия входит преувеличение значения проступков тех, которые казались наименее способными их сделать, потому-то так много людей, стоявших несравненно ниже Азара по своим талантам и характеру, старались наложить темные пятна на поведение, а впоследствии и на память шевалье Азара. Вследствие этого именно я вменил себе в обязанность воздать должное памяти Азара, хотя и не разделял его мнений, отдать справедливость этому блогородному и открытому характеру, который никогда но сбивался с пути чести, и осмелился стать выше своего положения и данных ему инструкций, когда ему грозила опасность удалилися от него. Сейчас увидят, что я говорю о нем с знанием дела. Буду стараться оправдать испанского министра, основываясь на некоторых фактах его долгой политической карьеры. [635] Этот мало интересный в данное время предмет прольет несколько света на другие, которые в том нуждаются, и всегда будут возбуждать интерес.

Климент XIV так мало рассчитывал быть папой, что в самый день возведения его в это достоинство, видя Азара у решетки конклава, поцеловал у него руку с просьбой оказать ему покровительство у будущего первосвятителя. Это был бедный монах, очень застенчивый, по привычке искавший себе покровителей. Ученые не могли понять, почему г. Каррачиоли и другие писатели хотели его выставить в истории за гениального человека. Когда испанский министр пришел с поздравлением то сказал ему: „Обращаюсь с первой просьбой к вашему святейшеству“. — „Могу ли отказать в чем-нибудь своему благодетелю?” — „Просьба моя заключается в том, чтобы вам хорошенько обмывали ноги, потому что этому не придают особого значения“. Я откровенно расспрашивал министра относительно смерти Климента XIV. Вот его ответ: „Что бы там ни говорили писатели и романисты, знайте, что жизнь этого бедного человека никогда ничем другим не была отравлена, как только страхом перед ядом. Это положительно трус, умерший от страха“. Предчувствия, беспрерывная боязнь его, были так сильны, что, вручая кардиналу Верни папскую грамоту об уничтожении Иезуитов, он сказал ему: — „Вы этого хотели: это мой смертный приговор, и с этой минуты — впал в агонию. Г. кардинал Берни рассказывал противное. (Я это слышал, между прочим, от герцогов де Ноайль и де Лаваль): он приписывал смерть отраве.

Никто при панском дворе не возбуждал так досады г. Азара, как Пий VI. Во-первых, вследствие возведения его в папское достоинство, из-за которого Азара едва не лишился места, потому что мадритский двор не хотел одно время признавать нового папу. Поведение Броти считалось скандалезным: он рано достиг кардинальского пурпура, и вовсе не каноническими путями, но судьба явно покровительствовала счастливцу. Испанский двор получил о том известие об избрании с отвращением. Карл III горько плакал и думал отменить баллотировку. Азара нуждался во всех своих умственных способностях и в действительной бодрости духа, чтобы воспрепятствовать этому большому скандалу и, быть может, церковной схизме, тем более опасной для религии, что враги его, уже явно озлобленные, не пропустили бы такого благоприятного случая осмеять [636] своего властителя. Но новый папа заставил его дорого поплатиться за такую большую услугу. Он был до того упрям и груб, что каждый день бывали новые неприятности. Испанский министр назначил ему в государственные секретари Буонкомпаньо, умного и знатного человека, младшего брата князя Пиомбино, с которым у него ежедневно бывали неприятности более, или менее важные. Однажды у них дело дошло до того, что св. отец ударил кардинала, который, в свою очередь, взяв его святейшество за ворот, порядком поколотил его. Г. Азара, тотчас же предуведомленный об этой сцене, отправил слишком гарячего кардинала в Болонью, а сам отправился потом в Ватикан, где ожидал его папа с живейшим нетерпением. Как только папа завидел его издали, так закричал: „Расскажу вам неслыханный случай“. — „Все знаю, св. отец, и мнение мое бесповоротно“. — „О! негодяй представил вам это дело по-своему“. — „Я ему верю: он слишком знатного рода, чтобы снизойти до лжи". — „Я желаю, чтоб вы меня выслушали“. — „Хорошо“. Рассказ был очень длинен, а св. рассказчик — очень вспыльчив, по обыкновенно. — „Ну, что вы о том думаете теперь?“ — „Думаю, что кардинал держал себя по-княжески, а папа — не лучше лакея“.

Тон г. Азара с св. коллегией (собором кардиналов) был тон визиря с рабами. Азара сам находил его смешным, неприличным, но считал необходимыми и оставлял его не иначе, как с людьми действительно достойными, что производило тогда большой эффект, как вообще нечто редкое, выдающееся. Он меня так сильно полюбил, что бывало, когда я замечал перед обедом, что я находил общество слишком многочисленным, или недостаточно избранным, то приказывал приносить два прибора в гостиную, где мы обедали вдвоем, и посылал принцессу Сантакрос в столовую для приема гостей. Помню факт, который особенно поразил меня, хотя сам по себе был ничтожен. Доложили о кардинале, приверженце Австрии. — „Его надо принять. Вот уже десять раз со вчерашнего дня, как он просит допустить его до меня“. Кардинал входит, говорит несколько слов на ухо шевалье, которого легкий пароксизм подагры удерживает на кушетке. — ,,Жалею, что подумал, будто ваше в-ство приехали только поблагодарить меня за посланные книги; но ничего не потеряно. Я пошлю за римским губернатором, намою ему порядком голову, и дело уладится“. [637] Кардинал удалился. Послали за губернатором; с ним обошлись, как с последним из людей, и, полтора часа спустя, кардинал вернулся благодарить за быстро оказанную справедливость. Дело шло об убийстве его повара. Мне необходимо было привести нисколько подобных анекдотов, чтобы сделать боле правдоподобным тот, который сейчас расскажу; он послужить ответом всем, хотевшим выдать г. Азара за якобинца и изменника делу Бурбонов.

Это было в 1794 г. Маленький король Людовик XVII только что умер в руках негодяев, которым поручили его особу. Азара, как и я, был в личных отношениях и вел правильную переписку с Monsieur (братом Людовика XVI, графом Прованским, впоследствии Людовиком XVIII), поселившимся в Вероне и признанным регентом меньшинством дворов. Легко было предвидеть, что принц приметь титул короля, но державы и все наши дозволять ли смуты? Могли ли бы мы взять на себя ответственность за инициативу! Могли ли мы, не считая личного чувства, дать пример низости? — „Друг мой, сказал мне Азара, не знаю, что сделает мой двор, но знаю хорошо, что он должен сделать, и я придам величия новому королю“. Мне, молодому русскому посланнику было не так легко, как старому министру, уверенному в своем кредите, разрешить такое деликатное дело, но я всегда полагал, что главное нужно быть благородным, и мы, первые во всей Европы, признали вдвоем Людовика XVIII. Когда я принес свою ноту шевалье, для отправления вместе с его, он мне сказал: — „Это не все: надо заставить папу сделать то же, и как у вас нет никакой официальной роли, вы можете начать атаку. Если получится успех, то это будет важный шаг, который может увлечь за собой общественное мнение. Если же нам не удастся, то, по крайней мере, мы поступим, как люди благонамеренные. После полудня отправился я в Ватикан. Кардинал Зелада, государственный секретарь, был предупрежден заранее и впустил меня к папе. Его святейшество принял меня, но обыкновенно, очень хорошо; но я застал его таким боязливым, нерешительным, и к тому же столь естественно упорным относительно всего, что не выходило из его святейшего мозга, что мне надо было отказаться от славы внушить ему идею, как бы ни была она прилична и серьезна по последствиям, которые могла повести за собою. Г. Азара не потерял бодрости духа, и на следующее [638] же утро сам принялся за атаку. Последовали просьбы и отказы, возражения и упорство, угрозы и упрямство. Наконец обоюдная вспышка. Министр вышел из себя и, в присутствии служащих прелатов, наполнявших приемную, закричал папе: — „Ваше в — ство, вы были и будете всегда глупцом!“ Св. отец, привыкший, в продолжение 30 лет, к внутреннему раздору, затаил новую обиду, но затем еще более упорствовал в желании не признавать старшего сына церкви. Впоследствии, когда Испания, переменив систему, завела сношения с национальным конвентом. Азара написал королю Людовику ХVIII: "Говорят, что двор мой ведет переговоры с Францией. Не знаю, будет ли продолжаться пенсия вашему в-ству (30 тысяч пиастров), но умоляю ничего не предпринимать по этому поводу. Всем, что я имею, я обязан покойному королю Карлу III, моему доброму государю. Я получил состояние свое от Бурбонов, и оно должно перейти к Бурбонам. Глава их дома не должен стесняться принять доказательства признательности человека, который служит им уже 40 лет“. В то время как Азара это писал, он уже содержал на свой счет в Риме французских принцесс и их свиту.

Самая неприятная миссия, которую должен был выполнить г. Азара в продолжение своей долгой дипломатической карьеры, возложена была, на него королем Карлом III, который относился к Азара с особенным уважением. Следовало поехать в Неаполь с письмами, в которых заключались усиленные просьбы к королю Фердинанду заточить королеву в монастырь или тотчас же отправить ее в Вену. Но слабость сына разрушила справедливость отца. Оба двора помирились только со смертию последнего, и гнев королевы не имел ни границ, ни конца. Министр, более спокойный, забавлялся тем, что приводил в отчаяние принцессу, которую, к тому же, публично обвинял, будто она хотела его отравить. Одна из самых удачных его мыслей лучше всего осуществилась, когда он велел поставить в испанском дворце, в Риме, большую картину, на которой изображен был король обеих Сицилий, на коленах принимавший свои владения, как дар отеческой любви.

Приехав впоследствии в Рим, королева, с самой границы, даже форейторам, говорила об Азара, называя его не иначе, как плутом, испанским негодяем. Когда карета остановилась перед дворцом Фарнезе, королева тогда [639] только вышла, когда римский губернатор уверил ее честным словом, что Азара выбыл из города, чего он не мог не сделать, вследствие убедительных просьб папы. Тем не менее в случаях, повторявшихся ежедневно все чаще и чаще, когда следовало отделить частные интересы от общих, министр придерживался образа действий, достойного общественного деятеля и честного человека. Приведу пример достаточно сильный, который не оставить ни малейшего сомнения относительно его лояльности и откровенности. Регент Швеции, герцог Зюдерманландский, впоследствии Карл XIII, поссорился с неаполитанской королевой, вследствие оказанной ею протекции барону Армфельд, шведскому министру в Италии, замешанному в заговор против этого принца, который напрасно старался овладеть им в Неаполе. Последовало объявление войны, довольно неосторожное со стороны Швеции, в виду ее сношений с востоком, но так как обе воюющие стороны не могли сразиться оружием, то с обеих сторон прибегнули к перу самых адских составителей пасквилей. Королева, боясь нового памфлета, который выпустить на, ее счет г. Актон, синьор Пиранети, шведский агент в Риме, поверила мне свои новые опасения. Я хотел убедить ее отнестись к памфлетам с полным презрением, но, вместо того, чтобы принять такой мудрый совет, она умоляла меня спасти ее от нового оскорбления, мысль о котором преследовала ее далее во сие. Я обещал подумать о том. На следующий день новые настоятельные просьбы. Тогда я высказал ей, что у меня только одно средство повиноваться ей, средство, которое однако не удобно ни предложить, ни принять. Королева пожелала знать какое. Средство заключалось в том, чтобы обратиться к шевалье Азара, который, будучи распорядителем в Риме, один мог запретить, или перехватить пасквиль. Что касается меня, я так полагался на принципы этого министра, что вполне был уверен в возможности получить от него начальническое распоряжение, необходимое для успокоения ее в-ства. Сперва она и слышать не хотела; не опасность казалась ей неминуемой, и она согласилась на все. Однако, в виду того, что при этом дворе осторожность была далеко не лишняя, я поставил условие ожидаемой от меня услуги. Я должен был написать письмо в кабинете королевы, предоставив ей заботу его отправить. Она прочитала его, секретарь ее запечатал письмо, и оно было отправлено. Несколько дней спустя прибыл из Рима на мое имя [640] огромный тюк. Это было все издание и манускрипт пасквиля. Письмо, сопровождавшее его, было вскрыто только у королевы, которая не устояла против желания его прочесть. Азара уведомлял меня между прочим: — „Советую вам обратить особенное внимание на доказательство уважения, которое с удовольствием даю вам. Достаточно было одного вашего вмешательства, чтобы заставить уважать королевскую корону на той, которая столь недостойна носить ее. Клянусь вам всем для меня священным, что нет более ни одного листка памфлета ни в манускрипте, ни в печати; но в то же время примите совет не так легкомысленно оказывать услугу людям, неспособным ее оценить“. Действительно, когда королева захотела меня погубить, она поставила в число причин недовольства мной, что, будучи аккредитован при ее особе, я поддерживал такие близкие сношения с ее смертельными врагами, что с обеих сторон принесены были большие жертвы. Я полагаю, что впоследствии г. Азара снедало большое горе, но без угрызения совести, при воспоминании о неудаче его переговоров в Толентино. Он жил, как и следовало честному человеку, привыкшему к успеху, но жил очень дурно, и следовало простить его врагам, также, как и всем незнавшим его, за дурное суждение о нем. Его манера держать себя во Франции была в зависимости от его привычек. Однажды, когда Бонапарт сделал вид, будто не видит его и повернулся к нему спиною, Азара сказал громко своим соседям: „Император думает рассердить меня: он видно не знает, что я нисколько не ценю его внимания“. — Бонапарта покраснел, и минуту спустя, обернувшись, притворился удивленным. — „А! вы здесь г. посланник, а я вас искал..,“ и обошелся с ним как нельзя любезнее. Возвратившись как-то из дворца Бонапарта, он сел на кушетку и испустил дух. Ему было тогда за 70 лет.

Разговор его был содержателен, остер, игрив, откровенен, и Иосиф II, наслаждаясь им в Риме, имел к нему полное доверие, основанное на уважении к его личным достоинствам. Когда предмет разговора увлекал Азара, у него являлось вдохновение, которое всегда удивляло и часто увлекало все собрание. Когда речь зашла за столом о памфлетах, осыпавших нас, кто-то нескромно заметил, что, по их мнению, 4/10 наследников престола были незаконнорожденные. — „Что за беда"? живо воскликнул Азара: „говорят, что Астурийский принц сын г. Далокастро, но опять [641] скажу, какое кому до того дело! его воспитывают и готовят быть королем. Испанцы знают, что у них должен быть король. Тот ли, другой ли, только бы он знал дело ж сделал их счастливыми. Вот главное. Одни изменники и дураки откажутся ему повиноваться. Я готов это прокричать на мадритских улицах, совершенно так, как говорю здесь“.

Сообщил Е. С. Шумигорский.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из записок графа Ф. Г. Головкина // Русская старина, № 3. 1914