1776 год. ¹

13.

2-го ноября.

Ни о чем тебя уведомить не могу, кроме, что на сих днях обедали мы у здешнего губернатора, который живет весьма недурно; были у одного полковника на бале, также несколько вечеров проводили на конверзациях и в театре. Впрочем, скука больше имеет участия в наших делах, нежели удовольствие. Недавно был я в жидовской синагоге, куда жиды собираются Богу молиться: она пространна и внутри хорошо украшена. Служба их отправляется чудным образом: премножество жидов собравшися иные сидят и кричат, другие ходят в шляпах как на рынке, а посредине, стоя на возвышенном месте, поп в белой одежде читает громко нараспев, и видно тут ни молчания, ни слушания, ни благочиния не требуется. – Еще тебе скажу, что мы вчерашний день проводили довольно весело: на фрегат «Павел» званы были обедать гости, которые просидели тут до самой ночи, и как между оными были четыре девушки, то мы после обеда позвали музыкантов и танцовали с ними до самого их разъезда. Впрочем, сюда с нашими товарами, которые должны привезены быть из Англии и Голландии, еще не бывали, и скоро ли мы отселе [198] отправимся, никто не знает. Твой друг желает тебе всякого удовольствия. Прости.

14.

4-го ноября.

Сегодня день моего дневанья, или очередь терпеть скуку: все мои товарищи поехали на берег; один остался я на целый день на фрегате. Ты можешь вообразить себе, что мне одному сидеть невесело. Музыка не может меня занимать, потому что я ни на чем играть не умею; книг со мною также нет, следовательно, к провождению времени остается мне только ходить, сидеть, лежать и думать: что все вообще весьма утешает мало. Между тем, ходя взад и вперед по каюте, увидел я на столе чернильницу и перо: мысль мне пришла начать к тебе писать и тем провести часть времени. Сыскал я бумагу и думал долго, о чем бы тебя уведомить, но, не имея ничего нового, напоследок рассудил описать тебе вчерашнюю комедию, которую здесь играли в театре, и которая довольно мне понравилась.

Прежде уведомлю тебя о здешних комедиантах: они нанимаются от содержателя театра на некоторое время, по прошествии которого на место их приходить другая труппа, а сии отъезжают в другое место для представления на том театре; таким образом они переменяются. Содержатель смотря по труппе полагает цену за вход в театр, которая обыкновенно бывает невелика, ибо за четверть рубля можно видеть лучшую оперу, и то платят только одни благородные да иностранцы, а простой народ пускают за пять копеек и меньше. Посему думать можно, что содержателям театра не великий бывает доход, а комедиантам и того еще меньше, хотя они всякой день почти обязаны что-нибудь представлять. Между прочим для первого актера положен один вечер, который собственно принадлежать ему, и о котором он за день или за два чрез печатные листки предуведомляет общество. Во время же оного садится он при входе в театр за стол, имея пред собой большое серебряное блюдо, на которое входящие кладут деньги кто сколько захочет, и сии собранный деньги получает он себе, не уделяя из того никому ничего. Сегодня вечер первого актера, но я по несчастию лишен удовольствия видеть его торжествующего над кучею денег и желания присовокупить ему маленькую частицу к его доходу, хотя он с великим почтением вчера вручил нам всем по билету. Теперь опишу тебе содержание вчерашней комедии, которое было следующее: [199]

Один англичанин, по имени Вильсон, содержатель суконного завода, был человек довольно богатый, но богатство его состояло не в наличности, – он торговал, и обращением денег приумножал капитал свой. При жизни еще покойной жены своей принял он к себе в дом одну несчастную вдову с дочерью, которые некогда претерпели кораблекрушение, однако были спасены и, по приезде в Лондон, пристали у него в доме и тут жили! Вдова сия называлась Сонбриджи, а дочь Фанни. Некто знатный лорд, именем Арсей, увидя Фанни, в нее влюбился и показывал ей особливые ласки; но он не завсегда жил в городе, а удалялся иногда в свои деревни. По прошествии некоторого времени, жена Вильсонова умерла, оставя после себя двух маленьких детей, сына и дочь, которых при смерти поручила она Сонбриджиной дочери, прося ее вместо себя быть им матерью, а мужа своего увещевала жениться на сей любви достойной девице. Вильсон, оплакав память жены своей и привыкши завсегда видеть молодую Фанни, не мог больше сопротивляться ее прелестям и почувствовал к ней сильнейшую горячность, что происходило также и в сердце Фаннином. Госпожа Сонбриджи была о том уведомлена и обещала дочь свою за него выдать. В таком положении были дела их, как в одно время Вильсон, отлучившися из своего дома, пробыл целые сутки за городом, и по возвращении своем проведал, что лорд Арсей приехал в Лондон и приходил разговаривать с госпожею Сонбриджею. Ведомость сия смутила его, он страшился, чтоб сей знатный соперник не был ему предпочтен. Беспокойство его еще более умножилося, когда Сонбриджа, пришед показала ему письмо, которое писал к ней лорд Арсей, и в котором он уведомляет ее, что несмотря на неизвестность Фаннинного рождения, о котором он не желает более осведомляться, предприял он чрез два дня на ней жениться и повергнуть с собою к ногам сея красавицы все свои титла, знатность и богатство, заключая тем, что он после такого его предложения надеется несомненно получить от них согласный со своими желаниями ответ, и что после сего, конечно, не станут они более помышлять о страсти Вильсоновой к молодой Фанни. Прочитав сие письмо, вздохнул Вильсон и печальным голосом спрашивал Сонбриджу, что она сделать намерена. Решение уже сделано, отвечала Сонбриджа, и сие письмо понуждает меня к скорейшему исполнению такого дела... Как! перервал Вильсон, и Фанни могла без труда на то согласиться? Конечно, без труда, продолжала Сонбриджа, для того, что она соединяется с таким человеком, которого она любит, который равномерно любит ее. Потом, приметя горесть Вильсонова, не захотела больше оставлять его в заблуждении, сказав, что он самый тот супруг, которого она дочери [200] своей назначает. Легко можно себе вообразить радость Вильсонова, сими словами в нем произведенную! Торжествующ над знатным толь соперником, получа все желаемое, бросился было он благодарить ее наичувствительнейшим образом, но она, перервав его ласкательства, сказала, что имеет нужду открыть ему некоторую тайну, и чтоб он успокоившись ее выслушал. Тогда рассказала она ему, что она родилась в Дублине от родителей довольно достаточных, но которые напоследок по некоторым обстоятельствам сделалися бедными, и которых лишилася она еще в самой молодости своей. По смерти отца своего жила она у дяди, который напоследок хотел ее выдать за одного богатого негоцианта замуж, но в самое то время приехал туда некто шотландский лорд Фалиланд. Они друг с другом имели случай увидеться и полюбить один другого страстно. Напоследок сей лорд увез ее в свой дом с обещанием на ней жениться, но как сие не могло быть сходственно с знатною его породою, и притом не смел он огорчить старика-отца своего, то принуждена была Сонбриджа полагаться на одни уверения Фалиланда и довольствоваться одною надеждою на будущее время, что с переменою обстоятельств лордовых переменится и участь ее. Однако она в том обманулася, ибо скоро услышала, что он женится на одной знатной девице и посылается губернатором в Ямайку. Сия ведомость была ужаснейшим для Сонбриджи ударом: плод любви их, рожденная тогда Фанни, еще более умножала печаль своей матери, напоминая несчастным бытием своим неверность ей отцовскую и плачевное состояние, в каком он их оставил. Но чтоб рассказать покороче, то довольно сего ведать, что Фалиланд, женившись, уехал в Ямайку уже двадцать лет тому назад, однако же он, живучи там, иногда проведывал о Сонбридже, и в последний раз прислал ей некоторое довольное число денег. Что касается до нее, то после многих приключений, бывших после того с нею, наконец жила она в доме у сего Вильсона, как я прежде о том упоминал, и теперь рассказала ему тайную свою повесть, примолвя к тому: ты теперь знаешь и мое несчастное состояние и рождение Фаннино. Рассуждай сам. Ежели злополучная сия повесть никакой в мыслях твоих не делает перемены, продолжай любить ее, но когда страсть сия покажется тебе предосудительною чести твоей, так разорви сей союз. Избирай для себя благое. По крайней мере я имею долг, прежде наступления брака, тебя о том уведомить. Вильсон после сих ее слов с горячностию старался уверить ее, что почтение, которое он к ним обеим имеет, есть священное и никакими посторонними обстоятельствами не нарушаемое. Таким образом они рассталися. Скоро потом Вильсон и Фанни вечным совокуплением утвердили пламень свой, и казалося, что желаниям их ничего более [201] недоставало. Между тем, грозная буря, поднявшись, затмила всю их светлую радость. Вильсон чрез банкротство других потерял все свое богатство и сделался беднейшим человеком. Сонбриджа и Фанни отдали все свои деньги и алмазы в заплату тех векселей, по коим с него взыскивали; но недовольно было сего, напоследок велено было описать весь его дом и со всеми находящимися в оном вещами, для продажи и заплаты по оставшимся векселям. Тогда можно сие представить сколь безмерна была Вильсонова горесть. Явление сие возбуждало во всех немалую жалость. Несчастные дети невинным своим присутствием, вопросами и слезами наносили ему печаль жесточайшую; Фанни тем более поражала чувствительное сердце его, чем более в сие время показывала ему горячности; ибо себя поставлял он виновником ее злополучие, отвлекши от счастливого состояния, в котором бы она была, вышед за лорда Арсея замуж. Сими и сим подобными ежечасно терзаяся мыслями, наконец, приведен он был в отчаяние, и принял намерение броситься в р. Темзу, написав наперед два письма, одно к Фанни, а другое к Арсею; в первом просил, чтоб она по лишении его немедленно вышла за лорда сего замуж и была матерью оставшимся его детям; а во втором уведомлял Арсея о несчастии своем, принудившем его лишиться жизни, и просил, чтоб он, женяся на Фанни, был покровителем несчастных сирот ее пасынков. Исполнив сие, пошел он во время ночи отдавать письма на почту, чтоб назавтра отнесли их к кому они были надписаны, и потом броситься в Темзу.

На семь любопытном месте знать о судьбине Вильсоновой кончилося четвертое действие сей драмы, но вообрази себе, как удивлены были зрители, когда актер, игравший Вильсонову роль, в самое то время вышел уведомлять публику, какая завтра будет комедия! Правда, что здешние зрители к тому уже привыкли, ибо здесь часто случается, что и в средине трагедии актеры сие делают, будучи в царском одеянии, да и не могут иначе, как не в средине выходить, потому что зрители никогда конца не дожидаются; но для меня и многих к сему не привыкших весьма сие показалось странно. Между тем, как я мысленно приготовлялся обвинять сего актера и сердился, что он смешал мои мысли и вывел из заблуждения глаза, которые уже было привыкли мечтать его себе подлинным Вильсоном и заставляли душу мою соболезновать о его состоянии и любопытствовать о его судьбине, – между тем, говорю, оправдал он сей некстати выход свой следующею к зрителям речью, весьма для него кстати (надобно при этом вспомнить, что сие было накануне того дня, в который собираемые от зрителей деньги принадлежать собственно ему). Вильсон стал [202] несчастлив, говорил он, лишился вдруг всего своего имения и повергнулся в крайнюю нищету, будучи однакож добродетелен и честен. Вы видели чрезмерную горесть его и отчаяние. Может статься, жалостным состоянием своим и горестными печаль его изобразующими знаками возбудил он соболезнование в чувствительных ваших сердцах: итак, окажите над ним человеколюбие ваше завтра вечеру, искупите его щедротою своею из долгов и заставьте сими утешаться мыслями, что он умел угождать вашему вкусу, и проч. Таким образом проговорил представлятель Вильсона, желая тем приумножить свой доход, и я думаю, что за сию предисловию наклали ему рубля полтора лишних: больше нельзя полагать в рассуждении щедроты здешних зрителей, которых при том же в театре не весьма много собирается, исключая партеров, набитых всякого рода подлым народом, который пустому хохочет и аплодирует также чему-нибудь глупому, и как по большому их числу и доход от них собирается больше, то кажется и актеры все стараются угождать сбродному их вкусу, для того на здешнее представление не весьма приятно смотреть. Теперь доскажу конец драмы.

Вильсон, будучи в крайнем отчаянии, пошел броситься в реку Темзу, но прежде отдал на почте письмо к Фанни, чтоб вручили ей оное завтра поутру, однако почтарь отнес его в то же самое время, и открытие сего письма поразило чрезвычайно всех домашних Вильсоновых; они тотчас бросились его повсюду искать. Между тем Фалиланд, по смерти жены своей возвратившийся паки в Лондон, старался проведать о Сонбридже и о своей дочери, но услышал, что оне, едучи на судне из Дублина, претерпели кораблекрушение и погибли в море. Таким образом, почитая себя убийцею и виновником всего их злополучия, вознамерился он избавиться смертию от терзающих его мыслей, и в то же самое время приближался к мосту чрез реку Темзу, в которое и Вильсон, дабы, повергнувшись с оного, обрести себе покой на дне сея реки. Оба сии несчастные, избравшие себе единое место гробом, в темноте ночной друг на друга находят и с удивлением останавливаются. Фалиланд, удержав Вильсона, который хотел у него вырваться из рук, спрашивает, какой он человек, зачем находится ночью на этом месте, и заключает по смущенным его ответам, что конечно нашел он человека в равных с собою обстоятельствах, который за тем же пришел на это место, зачем и он сам. Любопытство рождается в нем, и он, уведомив наперед сего незнакомца о своем одинаком с ним намерении, просит и клянется не отпустить его прежде, покуда не расскажет он ему причин, побудивших его на такую крайность: после того обещается [203] умереть с ним вместе. Вильсон, не могши напоследок сопротивляться усильному его прошению, или лучше сказать принуждению, рассказывает ему несчастные свои обстоятельства. Тогда Фалиланд подвигнутый сим на жалость, говорит ему, что он имеет довольный достаток, и как он принял непременное намерение умереть, а наследников после него никого не остается, то не может он употребить на лучшее сего своего богатства, как на искупление Вильсоново: «прими сей дар от руки тебе незнакомой, продолжал он, возвратися к твоим домашним, искупи себя от долгов, не оставляй вдовою жену и сиротами детей твоих, поди, живи с ними благополучно. Не благодари меня за сие благодеяние благодари случай, который, может статься, ниспослали тебе сами небеса для избавления невинности от страдания. Завтра по утру получишь ты право на мое ииение». Вильсон, удивленный сими словами великодушного лорда, стоял долгое время безмолвен: сильное чувствование радости отняло у него почти употребление языка. Между тем вдруг показались люди на улице с возженными факелами, кого-то ищущие. Сии были Сонбрнджа и Фанни со своями домашними. Увидя Вильсона с великим восклицанием бросилися оне все к нему на шею, рыданием и слезами изъявляя радость и печаль свою. Фалиланд, тронутый сим жалким зрелищем, отвратился от них и проливал слезы. Тогда Вильсон, обнимая то любезную свою Фанни, то мать ее, сказал им: «мы благополучны, сей добродетельный незнакомец, сей друг несчастных, сей избавитель и благодетель мой, хочет беспримерным своим великодушием извлечь нас из сея бездны горестей, в которую низринул я вас моим несчастием. Ах, любезная мать, и ты, дражайшая супруга, бросимся к ногам его возблагодарить за толикое нам благодеяние!» Фалиланд по сих словах обращается к ним, и какое для него видение! Он зрит у ног своих Сонбриджу, сей предмет желаний и причину мучений своих, едва не повергнувших его во гроб! Оба они встречаются устремленными быстро взорами, познаются между собою и, по произнесении с сильным движением духа имен друг друга, остаются безгласными в объятиях один другого! После того опамятовавшися Сонбриджа уведомляет его, кто таковы ему Фанни и Вильсон, которых великодушным поступком своим хотел избавить он от злополучия и бедствий. Новая радость и новые чувствования родительской горячности объемлют тогда дух Фалиландов: имена супруги, дочери и зятя стократно с восторгом вылетают из уст его; и на последок, изгнав лютую печаль, торжествует светлая радость над сердцами всех составляющих сие благополучное семейство. Таким образом кончилася драма и сегодняшнее твое письмо. Прощай. [204]

15.

8-го ноября.

Вчера случилося с нами сперва странное, а потом весьма смешное приключение, о котором намерен я тебя уведомить. – Послушай: был я поутру в этот день на фрегате «Павле» и остался там обедать. Между тем как садилися за стол, пришли сказать капитану, что два какие-то иностранца желают с ним говорить. Он велел их пустить к себе в каюту. Они, вошед и увидя нас готовыми садиться за стол, стали в неблаговременном приходе своем извиняться, а как услышали, что капитан приглашаете их вместе с собою за стол, то с благодарностию отозвалися от того тем, что уже они обедали, прося при том для них не беспокоиться, а только позволить им после стола переговорить наедине с господином капитаном. Таким образом мы сели за стол, и они по сторонам стола. Один из них был собою высок с превеликим красным пятном на щеке и одет в байковый сюртук, а другой низок ростом и на нем изрядная парочка платья дикого цвету. Малорослый в продолжение обеда разговаривал с нами довольно, а товарищ его сидел, не говоря ни слова, и казался быть весьма смутен. По окончании стола вышли мы все вон, оставя их одних с капитаном. Не прошло больше четверти часа как пришел к нам капитан с видом весьма удивительным и сказал, что один из сих двух чужестранцев, а именно высокий ростом, есть немецкий принц и кавалер прусского ордена Черного орла, что он по некоторым обстоятельствам скрывает имя свое и просите у него на судне хотя на один день прибежище. Ведомость сия привела нас всех в удивление, и я уже начинал раскаиваться, что, сидя за столом, не так на него смотрел пристально. Тотчас любопытство мое понудило меня итти в каюту посмотреть не сей алмаз под коркою, и как я туда вошед, притворившись будто ничего о том не знаю, то он спросил у меня по-французски не подначальник ли я на этом судне? Я, сказав ему о себе, примолвил, что я не хорошо умею по-французски, а притом спросил, не говорит ли он по-немецки. О! это мой природный язык, отвечал он скоро, и мне приятно видеть человека, с которым я говорить на оном могу. Вскоре потом, по кратких нескольких учтивостях, вступили мы в дальнейшие с ним разговоры, и он, нимало не скромничая, расстегнув сюртук, показал мне звезду Черного орла и открылся, что он брауншвейгский принц, что, будучи по некоторому учиненному им убийству гоним от своего отца, ищет [205] укрыться от гнева и поисков его, что он только лишь приехал сюда из Генуи, где его ночью совсем ограбили и едва не убили; что отец его всячески старается, чтоб он убит был, обещая тому деньги, кто сие сделает; что, зная каковы итальянцы, не списавшись сперва с каким-нибудь консулом, опасается он сойти на берег, чтоб и здесь не приключилось ему подобного несчастия как в Генуе; и напоследок, что для сей самой причины просит он на несколько часов дать ему прибежище на семь судне. После сего уведомления повелительным образом оборотившись к своему товарищу, велел ему итти к английскому или французскому консулу и о себе которого-нибудь из них осторожно уведомить, что сей приняв с покорным видом, тотчас туда и отправился. Оставшися один разговаривал он с нами долго, благодарил за прием, показывал себя чувствительно за то обязанным и обещал по приезде своем в Париж, куда он ехать отселе намерен, отозваться обо всех наиблагодарнейшим образом нашему там послу. Какие побудительные к оказанию всевозможных услуг слова, и какая лестная надежда! Уже иные мечтали себя счастливыми чрез то: какого гостя Бог послал, коль радостно видеть имя свое в записной его книжке! – Несколько часов спустя потом возвратился малорослый посланник и донес его светлости принцу, что ни английского, ни французского консула не нашел дома, и домашние, где они, не знают, а к другим консулам он без его приказания итти не смел. Потом поговорили они друг с другом нечто по-испански, после чего принц сидел долго время безмолвен, и будто вдруг, вышед из глубокой задумчивости, начал проклинать участь свою, княжество и рождение. Малорослый покусился было сказать ему еще что-то по-испански, но он, перебив речь его, надел шляпу и, от часу разгорячался, бранил отца, Италию, весь свет и напоследок казалося выступал из разума, ибо просил двух пистолет и шпагу, чтоб итти на берег со всеми драться. Такой гнев его удивлял нас весьма, и мы не понимали, в каких чудных находится он обстоятельствах. Напоследок мало-помалу усмирившись, выпросил он бумаги и написал к английскому консулу письмо, которое хотел посылать с этим своим малорослым служителем, приказывая непременно дождаться консула или проведать, где он находится, и отдать ему сие письмо; но сей отвечал, что уже поздно, и когда по захождении солнца запрут в гавани ворота, то ему не можно будет возвратиться назад. Тогда принц, подумав немного, стал просить, чтоб ему позволено было ночевать на этом судне, извинялся притом в беспокойных просьбах своих, обнадеживал благодарностию и говорил, что сим ему сделано будет величайшее [206] одолжение. Как не склониться на такую просьбу, которой следствие обещает так много? Хотя капитан сперва и не соглашался на сие позволить, опасался не попасть бы чрез то в какие-нибудь хлопоты, однакож по совету прочих и моему напоследок согласился. Итак принц остался тут ночевать, а служитель его послан был с приказанием на другой день поутру возвратиться с ответом консульским. Продолжая от часу далее разговор наш с принцем и удушая так сказать его любопытством нашим, напоследок приметили мы в словах его великую несогласицу. хвастовство и противуречие самому себе, особливо когда он сказал, что в Генуе убили бывших при нем двух человек и ограбили его на сто тысяч червонных; что он изъездил весь свет под именем одного графа, прославился на многих войнах и сидел три года у алжирцев в полону, дивился напоследок, что нам имя его толь громкое неизвестно по ведомостям. Такие и сим подобный слова принудили меня о светлости его немножко усумниться, однакож не смел я делать ему таких вопросов, которые бы явно показали ему мое сомнение. Между тем, примечая от часу более нелепости в его речах, спросил я, для чего не объявить он прямо о своем достоинстве, по которому, конечно, приняли б его здесь согласно с оным. «Я больше опасаюся ласки итальянцев, нежели грубости,– отвечал он. – Сии люди мне известны, они меня учтиво примут, но под видом учтивости проводить меня к отцу моему, чего я больше самой смерти опасаюся». Сей ответ подозрение мое несколько обезоружил. После сего старался он изобразить себя человеком любящим роскошь и веселье, а отца своего по некоторым обстоятельствам весьма на него злобным и не могущим терпеть таких в сыне своем качеств; сказывал, будто научением его два раза уже подносили к нему яд, но он от того предостережен был своими друзьями. – Дальние наши с ним разговоры показали нам его весьма несведущим ни о чем, отчего мое подозрение опять увеличилося; тогда попросил я, чтоб он для памяти написал имя свое на бумаге, что он казалося с удовольствием исполнил и ту записочку мне отдал. После того принес я к нему немецкий календарь и просил, чтоб он мне в оном показал имя свое. Сие неожидаемое им предложение привело его в явное смущение, однакож он, будто желая удовольствовать мое любопытство, стал пересматривать календарь и, рывшися в нем долгое время, напоследок сказал, что нет ли у меня итальянского календаря, а в этом он имени своего не находит; и видя, что я хочу еще больше любопытствовать, старался этот разговор как-нибудь замять. Между тем накрыт был стол и нас позвали ужинать. За столом сидя, он [207] ел мало, а пил много, и говорил, что он за ужином имеет привычку больше пить нежели есть. По окончании стола, посидев немного, стали все ложиться спать, а я поехал ночевать на свой фрегат. Капитан просил меня, чтоб поутру поранее съездить к одному недавно сюда из Мальты приехавшему маркизу, который был в нашей службе, и, рассказав ему о сем приключении, спросить у него совета. Я обещал сие сделать, и поутру рано, пошед к маркизу, уведомил его обо всем случившемся подробно. Он рассмеявшися подал мне ведомости и сказал, чтоб я прочитал в них то, чему он только лишь теперь смеялся. В них пишут из Генуи об одном принце и кавалере Черного орла, который, приехав туда под сим именем, был согласно с названием своим принять и забрал было в долг некоторое число денег у купцов, но как вскоре открылося, что он нечто иное как самозванец и обманщик, то отняты у него назад деньги, и он, будучи бесчестным образом выгнан из города, отправился в Ливорну. По сему портрету уже легко можно было узнать подлинник. Выпрося ведомости сии у маркиза, пошел я в трактир, в котором нанимал для себя комнату, и в котором жил еще живописец пруссак, человек весьма ревностный словопрением защищать свое отечество. Пришед туда, нашел я живописца сего разговаривающая с хозяином о сем новом приключений, о котором они частию уже уведомлены были. Оба они утверждали, что это конечно, самозванец и плут, и что за два года пред сим один бездельник с красным на щеке пятном, которое он так искусно умел замазывать, что иногда оно было видно, а иногда нет, сидел в Пизской тюрьме; так надобно думать, что это он самый. Я, желая утвердить их в мнении сем, показал им записочку и ведомости, сказывая притом, что он называется родною прусского короля и носить Черного орла звезду на кафтане: «так тебе бы, как пруссаку, продолжал я, обращаясь к живописцу, надлежало за сие горячо вступиться и запретить ему сколько можно имя государя твоего злоупотреблять». Нельзя изобразить, какую на пруссака досаду произвели в нем слова сии, особливо когда уже он ясно видел его плутом и в том обмануться не опасался. Он стал просить меня усильно, чтоб отвезти его на судно и показать ему обманщика сего, который осмеливается носить на себе звезду Черного орла, а как мне сего только и хотелося, чтоб посмеяться и посмотреть храбрости его над принцем, то согласился тотчас на сию просьбу и взял его с собою. Мы, приехав туда, проведали, что капитан съехал на берег и велел после себя сказать принцу, чтоб он искал для своего пребывания другого места, где ему угодно, и сие судно пожаловал бы оставить: и так он со своим [208] малорослым посланником собирался ехать долой. Между тем живописца ввел я в каюту и началося славное сие действие, которое после того снабдило нас смехом на целую неделю. Живописец, коль ни храб был, однако же сперва приступал с робостию, напоследок, увидя того несколько сбившегося в словах, начал от часу более разгорячаться, глаза у него засверкали, голос возвысился, лице покраснело, губы задрожали, и вскоре потом сего знаменитого принца, на толь многих войнах прославившегося и всю почти вселенную изъездившего, простой живописец сей преобратил в плута и обманщика! За такую славную победу вместо лавров надели мы на него шляпу, и велели ему, взяв под руки, свести долой со фрегата разжалованного им принца сего, который хотя провождаем был всеобщим смехом, однако же, нимало не краснея, шел весьма бодро, даль капитанским людям червонец, и казалося отнюдь не терял надежды быть тем же действующим лицом где-нибудь в другом месте. Коль великую перемену сделало с иными несчастное сие падение принца! Сладкая надежда их превратилася в отчаяние, заставляющее краснеть, услуги осталися без воздаяния и надобно было во след ему хотя внутренно кричать: «пожалуй по приезде твоем в Париж не показывай посланнику имен наших в записной твоей книжке».

16.

19-го ноября.

Сегодня получил я от одного из моих приятелей с «Северного орла», письмо, которое при сем и тебе сообщаю. Оно состоит в следующих словах: «Нашед идущее в Ливорну судно, не хочу я упустить сего случая, чтоб не уведомить тебя о всем нашем походе. Расставшись с вами, зашли мы в Порт-Фераио и, не входя в гавань, дали знать фрегатам нашим, чтоб они из оной выступили, однако не скоро их дождалися, ибо они, быв там привязаны веселостию, как тяжелые птицы весьма лениво с мест своих поднималися. Напоследок, соединившись с ними, начали мы продолжать путь наш. В Мальтийском канале подхватила нас противная буря, которая весьма долго продолжалась, и «Наталия» в сие время с нами разлучилася, так что и поныне от мимоходящих судов еще никакого о ней известия не имеем. Подходя к Архипелагу крепкие и противные ветры не допустили нас обойти остров Сиригу, и так лавируя несколько дней вблизи оного, напоследок принуждены мы были зайти в Порт-Мадон. Сей город лежит на полуострове Морее между [209] городами Наварином и Коронною. Суда становятся тут между им и островом Сапиенцею, который прикрывает их от ветров со стороны восточной. Крепость Мадонская построена венецианами, а ныне находится под владением турок. Она стоит на низком месте подле самой воды, и вид имеет четвероугольника, хотя с моря плывущим судам кажется треугольником. Предместие оной в прошедшую войну нашими разорено и по сию пору еще не исправлено. Позади оной горы на крепости находятся двадцать четыре наших пушки, которые от нас турками под сим городом взяты, а больше всего, к сожалению нашему, есть еще тут место, на котором погребено триста российских воинов. Спустя несколько часов пришел туда же турецкий военный фрегат, называемый «Родос». Он отсалютовал нам из пяти пушек, на что мы ответствовали ему равным числом. Капитан послал к ним лейтенанта поздравить их с благополучным приходом, которому в честь выпалили они по приезде и по отъезде из двух пушек, и прислали с ним подарок, из которого досталася мне баранья нога и десять лимонов; а ежели ты умножишь сие числом офицеров наших, так будет весь подарок. Фрегат сей послан был от капитан-паши к Маниотам уговаривать их платить гарас, или подать, султану, в чем, сказывают, ему и удалось. Маниоты же сии суть христиане и живут, или лучше сказать, разбойничают в Морее между горами; впрочем они не находятся под игом турок и не платят султану подати, но имеют своего юргу или старшину, который живет в Порт-Витуле. Городские турки приезжали к нам в гости, однако и чашки кофею у нас не выпили, потому что ныне у них рамазан или пост, в который они днем ничего не пьют, не едят и табаку не курят, а ночью все сие делать могут. Увидя турки портрета великого князя, сожалели, что он овдовел, но едва успели показать мы им портрет Петра Великого, как они все с великим восклицанием подбежали его рассматривать: так слава государя сего громка даже и между непросвещенными народами! На другой день ветер нам сделался благополучный, и так мы с турецким фрегатом пошли вместе в путь, однако он недолго делал нам сотоварищество и вскоре от нас отлучился. Вступя в Архипелаг, сделалися вдруг северные крепкие ветры, которые принудили зайти нас в остров Аржентеру, который так называется по находящейся там серебряной руде. Гавань в оном весьма изрядная и от ветров довольно прикрытая островом Милою и еще другим маленьким островком. Вошед в нее ночью, нашли мы тут стоящий на якоре линейный корабль, который потом во всю ночь, как нам видно было, суетился привести себя в готовность, к сражению, что подало нам причину брать предосторожности. Напоследок при рассветании дня, будучи он в [210] настоящем боевом положении, поднял красный флаг. Мы сочли его алжирцом и тотчас приготовилися сами к сражению. Между тем для лучшего сведения, точно ли он неприятельское хочет начать с нами действие, послали мы к нему офицера. Шлюпка наша, приставая к кораблю, вдруг отворотила от оного прочь, – сие подало нам причину почесть его точным неприятелем, и для того тотчас подняли мы фрегату «Григорию» сигнал приготовиться к бою. Однако же все было сие тщетно. Корабль этот был турецкий, и шлюпка для того отворотила прочь, что у них с правой стороны на корабль не входят, а должно объезжать на левую. Вскоре возвратился посланный туда офицер и привез такие же как и прежние к нам гостинцы, а спустя несколько времени корабль сей отсалютовал нам из пяти пушек, и мы ответствовали ему равным числом. После того ездили мы к ним в гости и были весьма ласково приняты, курили по обыкновению табак и пили кофий. Не могу тебе описать как беспорядочно у них все на корабле, и какие они худые мореходцы! Леность, невежество и любовь к покойному житию суть три ядовитые для мореплавания вещи, а у них-то они и являются в самой высшей степени. Мы нашли корабль их вот в каком состоянии: во-первых, капитанская каюта была не чиста, и по сторонам дверей стояли матросские ружья, а кают-компания разгорожена не обтесанными досками на премножество маленьких кают. На шканцах у грот-мачты лежали разных калибров ядры, складенные беспорядочно в кучу; под шканцами была кофейная лавка. В нижней палубе между банок стояли лошади и коровы, а бараны бегали по всей палубе на воле. В банках построены были в два ряда нары, на люках рынок, где всячину продают, и так было грязно, что мы ходя забрызгали чулки. Теперь я не удивляюсь, что они далеко в море на кораблях своих ходить не могут, а дивлюся тому, как они и по близости ходят, не теряя часто и жизнь свою и судов. Впрочем корабль сей подарен им от французов и называется «Лаферм». Наш и Григорьевский капитаны ездили к ним в гости: по приезде и по отъезде палили они им в честь по девяти пушек. Потом приезжал к нам их турецкий капитан под своим бейским (ибо он был бей или князь по нашему) флагом. Мы палили ему по приезде и по отъезде из пяти пушек. Во время рождения луны, когда кончился рамазан их, произвели они также немалую пальбу, в чем и мы им делали товарищество. Таким образом вместо ядер на счет смертоубийства, постреляли мы холостыми зарядами на счет удовольствия. [211]

17.

15-го ноября.

Приключение с нашим принцем тем, сказывают, кончилося, что он, странствуя еще несколько времени здесь по судам, напоследок уехал в Тунис, а какие там будут его успехи, о том желал бы я знать. Надобно думать, что наконец не избежать ему ненависти отцовской, которая по-видимому для него во всем свете рассеяна, и когда-нибудь светлости его ложной быть на виселице. Оставим сие. На сих днях ходили мы для прогулки в монастырь, называемый Монте-Негро, который лежит от Ливорны верстах в шести на весьма высокой горе, и может почитаться в числе хороших зданий. Внутри храма находятся несколько больших мраморных столбов, немало живописных картин, богатый жертвенник и явленной образ Богоматери. С горы сей видимая окрестность кажется весьма прекрасною. Оттуда приехали мы уже в нанятых колясках, потому что устали и день к полудню сделался жарок. Впрочем, скука наша умножилася католическим постом, которым все веселости здесь пресеклися, а скоро умножится еще больше походом, которого мы с часу на час ожидаем, ибо одно уже судно с товарами нашими пришло, а другое сказывают идет.

18.

27-го ноября.

Напоследок ожидаемое судно с нашими товарами пришло, и мы, оставя Ливорнскую гавань, вытянулись на рейд. День похода нашего весьма близок, и скоро мы должны будем с Италией расстаться. Ежели б теперь был месяц май и путь наш назначен в Россию, то бы разлука сия больше была веселая, нежели скучная, но как ныне в исходе ноябрь, и притом идем мы в Турцию, то признаться надобно, что отшествие отселе не весьма нас увеселяет. Суровость зимних непогод, свирепство моря, труд и неизвестность притом нашего похода делают мне часто неприятные воображения, которыми иногда против воли моей мысли мои наполняются. Скука моя ведет меня к жалобам, которые, может статься, иной назовет малодушием, особливо тот, который следует строго сему учению мудрости, что во время благополучие должно всегда перед очами иметь несчастие, а во время неблагополучие – счастие, дабы в первом случае не ослепляться безопасностию, а во втором не унывать от излишнего видения; [212] или тот, который, находяся сам в благоденствии, весьма нерадиво преклоняет слух свой к жалобам других, не вразумевается в них и не делает себе из оных тех жалких видов, которые б могли сердце его подвигнуть к соболезнованию: сии два рода людей оба, мне кажется, удаляются от человечества, хотя первый из них лучше последнего, и я вместе с ним признаю, что пространное воображение о состоянии нашем только в благополучии служить нам благом, а в неприятных обстоятельствах великим злом, ибо представляет завсегда разуму такое изображение, которое, не принося никакого удовольствия сердцу, только увеличиваете скучное его чувствование; но как можно больному забыть о своей болезни, хотя бы то и лучше было, чтоб он о ней забыл, или в скуке находящемуся – о скуке своей, хотя бы такое забвение служило к его спокойствию? Принуждать себя к терпению можно, а чтоб в принуждении не терпеть, того нельзя, потому что у нас есть сердце. Первый из них сей строгий судия, и второй тот жестокосердный человек, не хотящий с высоты радостей сердца своего свести к огорчению других, – оба они иначе рассуждать будут, ежели судьба заставит их когда-нибудь страдать. Оба они подобно мне станут роптать, унывать, сетовать, и тягость скучного состояния своего по мере горести увеличивать воображающимися неотступно мечтами. Так, например, я теперь в чрезвычайной скуке, ходя взад и вперед ночью один по судну, не чувствительно представляю себе пространный город, в котором вижу там собрание, там веселость, там пиршество, там дружескую беседу, там... словом все утехи, которыми восхищается юность и утешается старость; но положим сего б не было, продолжаю я думать, по крайней мере человек там видит множество людей, слышит новости, переменяет место, скуку свою разбивает, чем хочет, чтением книг, разговорами, прогулкою, одним словом – имеете тысячу способов к утешению себя: здесь я ничего того не имею, но должен находить себя несколько месяцев заключенным на маленьком суднишке, быть на пространном море игрою сердитых ветров, не видеть ничего кроме ярых волн и угрюмых небес, трудиться непрестанно почти без отдохновения, терпеть всякое беспокойство, дождь, холод, бессонницу, и напоследок ежеминутно опасаться погибели. – Как можно, так сказать, глядя на все сии страшные воображения, стараться делать их себе приятными или, по крайней мере, такими, чтоб суровость их не досаждала твоему взору? Ежели возможно сие, то я оставляю сие великого духа людям, а что до меня касается, то признаюся тебе чистосердечно, что иногда в один час два раза скажу: «о мореплавание! ты разве можешь только понравиться людям [213] каменным, или по какой-нибудь иной побуждающей их к тому причине окаменелым!»

19.

9-го декабря.

В продолжение сих двух недель поход наш был довольно благополучен; погода всегда была тихая и благоприятная, что не весьма часто случается на море зимою. Некоторые тучи наносили на нас иногда сильный ветер и с молниею, но они проходили скоро, не разрушая почти спокойствия воды морской. Напоследок вчера ночью, идучи при посредственно крепком благополучном ветре, увидели мы огонь, который чрез каждые почти полчаса выбрасывает из себя небольшой каменный островок, называемый Стромбул. Сей островок со многими себе подобными другими лежит неподалеку от Сицилии и служить проходящим в ночное время судам вместо маяка. Увидя сей огонь, привели мы фрегат к ветру и начали тут дожидаться дня, по рассвете которого прошли сии островки, но не дошед несколько до самого пролива, получили тишину ветра, в которой и теперь еще находимся, не ведая, через час или через неделю судьба позволить нам войти в гавань.

20.

19-го декабря.

Напоследок пришли мы в Мессину, где услышали, что «Северный Орел» несколько дней тому назад прошел в Ливорно. Он думал нас найти еще там, однакож так неудачно было его расположение, что он и на дороге с нами не встретился. Напоследок, сделав понапрасну сей вояж, возвратился он третьего дня сюда. Я по просьбе моей с фрегата «Констанции» перешел опять на него, и мы теперь, вышед уже из гавани, стоим все в готовности отселе отправиться, что я думаю завтра конечно сделается. Описав тебе начало и конец сих дней, надобно нечто мне уведомить и о средине оных. Прошед мудреным здешним проливом, который остров Сицилию разделяет от Калабрического высокого берега, и в котором течения всегда бывают быстрые, вошли мы в преизрядную весьма здешнюю гавань. Идущая подле оной длинная [214] набережная, на которой находятся несколько воздвигнутых королевских монументов и высоких уже состарившихся домов, издали являла нам нечто обещающее о сем городе. Но простояв после того сутки в карантине и получа на другой день позволение итти в город, потеряли мы прежнее наше о нем мнение, ибо нашли в оном строфе неправильное, премножество узких и неравных переулков, также и великую нечистоту. Главные жители, последуя видно обыкновению испанскому, любят величавость и пышность и водят перед собою человек по пятнадцати скороходов, одетых весьма чудным образом, которым и весь экипаж их соответствует, и простой же народ чрезмерно ленив, неопрятен и склонен весьма к праздности и ко всяким плутовствам. По приезде нашем были мы, по рекомендации об нас некоторым живущим тут иностранным купцам, весьма ласково от них приняты, ходили к ним часто по вечерам сидеть, и в собеседовании нескольких весьма изрядных и учтивых людей провождали довольно весело наше время. Были в театре на опере-комик, но ни театр, ни актеры похвалы не заслуживают, зрителей, однако же, было много и по одежде довольно порядочны. Впрочем, город сей подвержен частым землетрясениям, которые причиняет ему неподалеку от него лежащая огнедышащая гора Везувий, где по баснословию Вулкан имеет свою кузницу. Прости. Пожелай завтра нам благополучного плавания.

21.

29-го декабря.

По отшествии из Мессины, ветер нам служил такой благополучной, что мы на третий день прошли остров Сапиенцу, потом Морейской мыс Матапан, и после того увидели остров Сиригу и Сириготту, между которыми входят из Средиземного моря в Архипелага. Но как сначала северо-восточный крепкий ветер не позволял нам обойти остров Сиригу, то и принуждены мы были в виду оного лавировать; и как сие было уже ночью, то в рассуждении сего и сделан был от нас другим фрегатам сигнал, чтоб каждый из них, не смотря на нас, держал по способности своим путем. «Констанция», быв выше нас на ветре, спустилась и пошла в Архипелага. Вскоре после того ветер переменяся позволил и нам за нею следовать. Фрегат «Павел» разлучился с нами еще при выходе из Мессины, а «Санкт-Павел» также в сию ночь от нас отстал, и так одни мы на завтрее вечеру пришли в пролив между [215] Афинским мысом, подле полуострова Морей и острова Лонгою, где положили свой якорь. В семь месте назначено было рандеву фрегатам, из которых «Констанция», пошед наперед нас, не бывала еще и по сию пору, что немало нас удивляет, «Санкт-Павел» пришел на другой день, а «Павел» через два дня. Сей последний, догнав нас при входе в Архипелаг и взяв остров Ариготту за Сиригу, для обхода которого, вместо чтоб лежать на восток и подниматься от часу к северу, он держал между востоком и югом, который путь вел его прямо на Кандию, так что, ежели бы луна в сию ночь не воссияла по их счастию и не показала им грубую их ошибку, то бы конечно погибли они на каменьях, лежащих неподалеку от сего великого острова. На море множество людей могут сделаться жертвою невежества одного человека.

1777 год.

22.

3-го января.

Поздравляю тебя с наступившим новым годом и желаю, чтоб ты оный с несравненно большею веселостию начал, нежели мы, столице здесь в пустом месте и упражняющиеся в заготовлении дров и воды, в хождении по горам и в стрелянии дроздов, которых здесь великое множество. Вот сколь кратких слов к описанию себя требуют все наши утехи. Что касается до здешнего места, то, приехав сюда и сошед на берег, не нашли мы ничего, кроме пустой греческой церкви, построенной наподобие нашей часовни, в которой написанные на стенах образа исчерчены все насечкою хулительных слов руками учтивых французов, и некоторых мраморных уже развалившихся столбов, которые показывали, что в древние времена стоял тут какой-нибудь город или строение. Верстах в двадцати или немного более от сего места, находится славный в прежние времена город Афины, в котором весьма мне хочется побывать, но не знаю, удастся ли то в рассуждении обстоятельств и краткого времени, которое остается нам еще здесь стоят, хотя живущий тамо греческий епископ и обещал прислать к нам для сего лошадей. На сих днях ездил я на шлюпке смотреть некоторые остатки древнего здания, стоящего верстах в пятнадцати отселе на вершине одной горы. Сии остатки состоят из двенадцати толстых и довольно высоких мраморных столбов, которые целы еще, а прочее все разрушено так, что и лежащих от того каменьев уже немного осталось. Кругом сего здания шел, как видно, вал или стена каменная, позади [216] которой было строение. Оно лежит в рассуждении окружающих оной гор и моря на весьма неприступном месте, почему надобно думать, что то было или какое-нибудь училище или храм, посвященный какому-нибудь богу. Оттуда, прельстясь ясностию дня, которой по нашему называться мог теплым весенним, пошел я пешком назад, но воображаемой мною труд в перехождении сего пути гораздо легче был подлинного, ибо, вымерив гор около пятнадцати весьма крутых, ноги мои очень долго после того чувствовали сей поход; и как я теперь опасаюся, чтоб и с руками моими того ж не сделалось от многого писания, что с ногами от долгого хождения, то и оставляю сие письмо до другого времени. Желаю тебе в сем годе лучшее иметь благополучие, а мне скорое с тобою свидание. Прости.

23.

« » января.

На первое имею тебя уведомить, что я против чаяния моего и желания перешел с фрегата «Северного Орла» на «Павел», на место некоторых бывших недовольными тамо офицеров и перешедших оттуда на другие фрегаты. Отколе бегут люди, туда, конечно, итти неприятно, и какое удовольствие быть в таком состоянии, о каком писал я тебе во втором моем письме. Признаться надобно, что сия перемена весьма бы меня огорчала, если б напротив того не утешало то, что сей фрегат пойдет в Константинополь, а «Северный Орел» может быть там не будет; и так я сим выиграю то, что удастся мне побывать в сем городе.

После собственных моих обстоятельств приступаю опять теперь продолжать наши общие. Пошед от острова Лонги, или из порта Мадры, где мы стояли, и продолжая путь наш по Архипелагу, на третий день пришли мы к острову Тенедосу, который лежит неподалеку от первых крепостей турецких, называемых Дарданеллы. Находящееся тут купеческое под российским флагом судно встретило нас обыкновенным из пушек поздравлением: сии суда суть наших переселенцев греков, купечествующих по Черному морю с Константинополем и Архипелагом. Ветер, сделавшися нам противен, принудил нас тут положить якорь. На другой день съехали мы на берег и пошли в лежащей на сем острове городок, Тенедос же называемой: в нем обитают турки пополам с греками. Сам он нечист и построен по обыкновенному манеру турецкому довольно худо. Находится тут комендант [217] турецкий и патриарх греческий. Входя в оной опасалися мы неприязненности турок, как ненавидящих всех христиан, а особливо нас, ставших им весьма неприятными в прошедшую войну, однако, напротив, мы увидели от них к себе довольную ласковость. Между прочим случилося с нами следующее приключение, показывающее несколько характер турок. Ходя по городу захотелося нам посмотреть их какое-нибудь жилище, и для того зашли мы в кофейный дом, похожей на нашу деревенскую избу с пригородкою впереди, в котором находился очаг или камин, и почти во весь пол не очень высоко настланы были доски или нары, где на разостланных коврах сидели турки, из которых иной молился Богу (потому что они на всяком месте молятся, и еще моются, где только им случится), другой разговаривал, а третий пил кофе или курил табак. Они приняли нас довольно ласково, поднесли нам тотчас трубки с табаком и против обыкновения своего кофе с сахаром, а что и того чуднее, не взяв с нас за сие денег, подарили еще нам две трубки и несколько апельсинов. Желая отплатить им сию ласку, позвали мы некоторых из них к себе на корабль, и хотя мы не думали, чтоб они в рассуждении позднего уже времени к нам поехали, однако же двое из них на то согласились. Оба они были люди молодые, изрядно одетые, и по своему обыкновению вооруженные серебряным ножом и пистолетами, едучи на шлюпке разговаривали они с нами весьма дружески, называли по-русски браткою, потчевали нас из табакерок своих некоторым душистым составом мазать усы, что у них в употреблении, и один из них сказывал, что хотя он во время завоевания нашими острова Лемноса почти все свое имение тут потерял, однакож любит русских более, нежели собственных своих единоземцев. По приезде на корабль подарили мы их некоторыми безделицами, которых они принять не хотели, не отдаря нас несколькими плодами. Разменявшись таким образом подарками, потчевали мы их кофеем и потом вином, которого они сперва, в рассуждении запрещения по Алкорану своему, пить не хотели, но когда мы назвали оное щербетом или по нашему лимонадом, то они будто обманувшись во вкусе начали пить, и потом сами попрашивать, чтоб оное им чаще подносили. Разгорячась несколько сим напитком, сделались они гораздо смелы и вольны, так как бы они были уже из давнего времени короткие нам друзья. Сидят до самой полуночи, так что стали уже делаться нам в тягость. Всячески старалися мы показать им, что время уже ехать домой, и что они довольно у нас погостили, однакож они, отнюдь того не примечая, спрашивали еще у нас, для чего мы с ними не веселимся. Приметя такую их недогадливость, принуждены мы были сказать, что сей же час велено нам сниматься с [218] якоря: однако и тем их не выжили. Один из них, вышед наверх и возвратясь опять в каюту, сказал, что это неправда, при этом ветре сниматься нам с якоря не для чего. Потом принуждены мы были ясно сказать, что пора им ехать, потому что нашим шлюпкам после полуночи в город ездить не велено. «Так вы завтра нас отвезете, сказал из них один, а сегодняшнюю ночь мы погуляем; зачем же вы звали нас, когда веселиться с нами не хотите». Словом, сии гости напоследок так сделались нахальны, что мы, не зная, что с ними делать, почти насильно посадили их на шлюпку и отвезти велели в город, после чего уже с ними не видалися. Вежливость и учтивство суть именно туркам не знакомые, а вместо оных господствует у них раболепство, и где оного нет, там у них и вежливости быть не может: от сего они с равномерными себе, или от которых они не зависят, в обхождении весьма просты, и мне кажется, что меньше всего известны им притворство и лицеприятие.

24.

« » января.

Снявшись от Тенедоса и прошед первые Дарданеллы вошли мы в канал, соединяющий Архипелага с Мраморным морем, и потом, продолжая плыть сим каналом и подошед ко вторым Дарданеллам, легли опять на якорь. Сии четыре турецкие крепости суть главнейшая ограда Костантинополю со стороны Архипелага или Белого моря: первые две из них находятся при самом входе в канал, одна на европейской, другая на азиатской стороне, и расстояние между собою имеют довольно великое, так что сомнительно, будут ли доставать ядра, когда итти по самой средине между оными, хотя некоторые пушки у них тут низко от воды и без лафетов положены весьма большие. Неподалеку от первой европейской крепости, называемой Селтирбар, которая лежит противу старой азиатской, называемой Кумка, находится вновь построенная турками при помощи французов батарея Саун-дериси. Она стоит на возвышенном месте и имеет на своих платформах довольно пушек. Продолжая каналом идти к северо-востоку и перешед верст около тридцати пяти, подойдешь к другим двум крепостям, из которых европейская называется Калит-басар, а азиатская Ценакали; вообще же именуются они вторыми Дарданеллами. Между сих расстояние гораздо уже, нежели между первых, и притом выдавшейся к северу позади азиатской крепости с отмелью мыс Ренголь делает проход сей весьма труднейшим первого. Вода [219] в сем канале течет завсегда в Белое море и притом с немалою силою. По положении якоря первую ведомость услышали мы, что «Констанция» прошла уже в Константинополь. Присланный оттуда переводчик приехав сказал нам, что и мы скоро туда же проведены будем. Впрочем слух здесь носится о возгорающейся паки у нас войне с турками, и «Северный Орел» берет в рассуждении сего великую предосторожность, так что он всякую минуту готов к обороне. Неприятно, правда, при таких слухах итти нам в Константинополь, но как течение дел государственных подвержено бывает великим переменам, то хотя сии слухи кажутся и не ложными на этот раз, однакож вперед легко могут сделаться ложными.

25.

28-го января.

Расставшись с «Северным Орлом» у вторых Дарданелл, пошли мы в Константинополь, но ветер не позволил нам идти далее городка называемого Галиполи, против которого поверставшись легли мы на якорь, на котором лежим еще и теперь, дожидаясь благополучного ветра. Городок сей не имеет в себе ничего примечания достойного, кроме что ныне находится в нем в заточении великий визирь, впадший в немилость султанскую, как то с ними часто случается, и пред недавнем временем смененный от своего места. Турки к нам и здесь очень ласковы: четвертого дня, позвал нас главный городка сего таможенный к себе в гости. Мы приехали к нему в назначенное от него время в девять часов поутру, и по приезде нашли его сидящего с некоторыми турками в одной открытой со всех сторон светличке, куда пригласил он нас и, посадя на лежащие кругом подушки, велел подать обыкновенное их потчевание, табак и кофе. Проведя тут часа полтора в разговорах, позвал он нас к себе в дом обедать. Сей дом его состоял из нескольких горенок, по их обыкновению убранных и разделенных на две половины, из которых в первой живет он сам, а во второй гарем его или жены с детьми, к которым кроме его входить никто не может. Вскоре после нашего к нему прихода, принесли небольшой столик или, лучше сказать, жестяной круглый поднос на ножке, на который ставили по одному кушанью, из которых первое было вареное мясо наподобие худого фрикассе, второе жареная рыба, третье жареное мясо, четвертое каймак или молочное кушанье, приготовленное с сахаром весьма изрядно, и пятое дессерт состоящий из разных турецких конфект. [220] Все сие за неупотреблением ложек и вилок принуждены мы были так, как и они, есть руками. Хозяин во время стола, против алкорана своего, велел подать вина, и между тем как потчевал нас, сам пил втрое больше, и скоро сделался изрядно пьян. Проведя таким образом несколько часов после стола в шутливых разговорах, пошли мы прогуливаться кругом города, и уже под вечер, приятельски с ними простившись, поехали на свой фрегат. Третьяго дня ездили мы прогуливаться на азиатский берег в местечко, называемое Чардак, которое лежит почти против Галиполи; тут некто один порядочный турок, увидя нас проходящих мимо его дома, выслал своего арапа просить нас к себе, и по приходе нашем оказал нам столько учтивства и ласки, что ниже от просвещенного европейца не можно более сего требовать. Подобные сему поступки, признаться надобно, что упрекают меня в несправедливом о них мнении, и кажется, ныне начинаю я лучше о них думать, нежели прежде. Сегодня с несколькими своими товарищами обедал у нас тот таможенный турок, у которого мы обедали, и посидев долго, поехал от нас уже под вечер. Новостей больше нет. Прости.

26.

9-го февраля.

Третьего числа сего месяца ветер нам сделался благополучный, которого не упуская снялись мы с якоря и стали продолжать путь наш в Константинополь. Но как в здешнем канале некрепкие ветры завсегда бывают переменны, то и нас они часто принуждали переменять курсы, напоследок ночью после маловетрия нашедший вдруг крепкий ветер, наделав нам много и шуму и работы, приневолил положить якорь. По утру на рассвете, при снятии с якоря, увидели мы фрегат «Григорий», идущий к нам на встречу. Поспешение чтоб не упустить благополучный ветер, не допустило нас послать к ним шлюпку, расспросить о новостях, и любопытство наше осталось неудовольствованным. Напоследок, прошед остров Мармор, лежащий посредине сего небольшого моря, по имени его названного Марморным, шестого числа по утру предъявился глазам нашим Стамбул или Царьград, лежащий на семи холмах, который не вдруг представляется взору, когда приходишь к оному с моря, но по частям открывается: сперва покажется на европейской стороне часть Стамбула, простирающаяся от крепости семи башен, где содержатся военнопленники, до того северо-восточного мыса, на котором стоит храм [221] Софии, и неподалеку от оного Сарай или дворец султанский, окруженный лесом и садами, так что оного почти не видно; а на стороне же азиатской – часть берега идущего от Калхидонии до Скутари. Помянутый мыс прикрывает прочие части города, сливаясь с западным азиатским мысом. Когда станешь проходить оба оные мыса, оставя пролив Черного моря в правой и входя в находящуюся губу на левой руке, тогда откроется вторая часть Стамбула, вторая часть Скутари и лежащая против оных по другую сторону черноморского канала населенная гора, которой вершина именуется Пера, где живут европейских дворов посланники, средняя часть Галата, где также многие христиане обитают, и низменности оной Топхана, то есть литейная с пушечным заводом, и Далмабакчи, место для прогулки изрядное, неподалеку от которого находится султанский загородный дворец. Город сей, при подходе нашем к оному с моря, показался мне удивительно обширным, разметанным, и по своему азиатскому строению, на подобие клеток, такою деревнею, в которой между превеликими кучами изрядных крестьянских светлиц стоят инде толстые каменный церкви. Не видно в нем ни огромности, ни пышности, ни простоты приятной, но некая дикость и пестрота, не могущая нравиться очам, привыкнувшим смотреть на великолепие европейских городов. Что касается до положения места, то оно действительно весьма прекрасное, да и все места от самых Дарданнел до Константинополя вид имеют хороший. Вошед в губу или гавань, увидели мы стояние подле берега наши фрегаты: «Наталию», «Санкт Павел», «Констанцию» и еще пришедшую из Черного моря шкуну, к которым скоро потом и мы присоединившись составили число российских судов пять. По приезде нашем сюда и по радостном свидании с нашими товарищами, услышали мы от них много новостей, о которых я теперь же тебя уведомлю.

Известно, что все наши фрегаты шли под именем купеческих судов в Константинополь, остерегались как возможно, чтоб не показать никакого виду воинского, прятали пушки, никто не надевал мундиров и назывались купцами. Но хотя бы можно таким образом обмануть турок, однако не обманешь зоркие глаза враждующей нам зависти. Распространили немедленно слух, что многие наши корабли идут в Архипелаг: турки начали брать тайно предосторожности. Между тем потребовали от них деньги, которые должны они заплатить нам по трактату за прошлую войну, а в то же самое время предложили о пропуске наших фрегатов, пришедших уже тогда к Дарданеллам. Первое, сказывают, было отказано, я другое позволено. Как же скоро фрегат «Наталия» и «Григорий» показались в Константинополь, то можно ли было уверить, что они [222] купеческие суда, а не военные фрегаты? Турки возымели тотчас подозрение, а зависть, без сомнения, старалась тогда в них оное умножить, и к тому же еще пришла ведомость о перемене крымской и что наши войска находятся на границе: все тогда возопияли на суда наши, и можно сказать, что они в то время были в самых недрах зависти и злобы, от которых всякого себе вреда ожидать долженствовали. Министр подозревал каждого и был в превеликой нерешимости, что предпринимать и каким образом успокоивать озлившуюся на нас Порту, которая уже, сказывают, вознамеривалась отобрать рули у наших судов; а по сему слуху приготовлялись уже они в случае нападения делать оборону. Чернь турецкая между тем говорила, что сии суда суть зажигательные брандеры, а люди на оных набраны такие, которые осуждены были на смерть, и чтоб избавиться от казни, пошли из отчаяния зажигать Константинополь. При таких страшных слухах представь себе обстоятельства наши! Слабыми силами двух почти не вооруженных фрегатов, находящихся в руках толь многочисленного и озлобленного на них народа, не могли помогать ни разум, ни искусство, ни сама тогда смутившаяся политика. Надлежало иди погибнуть, или со стыдом смотреть, как будут у судов отнимать рули; но сего последнего конечно бы россияне сделать не допустили, разве бы с ними учинилося первое.

Между тем для отвращения с их угрожающих следствий и для показания точного виду купеческого, дабы утишить несколько гневное на нас подозрение, позволили фрегату «Григорию» наняться и пойти в Салоннику и другие города за рожью; турок велено было принимать как возможно ласковее. И так от часу начала потухать сия буря, и мы, пришед со своим фрегатом, уже страшных сих обстоятельств не застали, а только о них услышали. Сегодня же составляли мы свиту нашего министра, которому давал аудиенцию новый верховный визирь. Церемония была следующим образом: поутру в девять часов собрались мы в дом к министру, оттуда, в богатом параде и с великим числом народа в провожай! и янычар, пошли с ним на приуготовленные для нас шлюпки, которыми плывучи по гавани составляли изрядную фигуру. По переезде на другую сторону в Стамбул подведена была к нему богато убранная лошадь, на которую он сел, и которую два янычара вели под повод, а мы следовали за ним пешком до самого визирского двора. Пришед в покои нашли мы в оных человек около двух сот изрядно одетых турок, которые все были слуги великого визиря. Министра нашего встретил драгоман или переводчик, который сев разговаривал с ним около четверти часа. Потом перевели нас в другую комнату, куда вскоре пришел, ведомый двумя турками под [223] руки и одетый в большую желтую шубу, великий визирь, провождаемый курением разных душистых порошков. По входе оного все находящиеся турки во все горло прокричали ему три раза некоторые поздравительный слова, после чего, откланявшись несколько, сел он и посадил нашего министра, который через переводчика сказал ему обыкновенную поздравительную речь, что он радуется толиких достоинств мужа видеть на сей великой степени, и что как мир и тишина есть главное благополучие народов, то надеется он в особе его находить попечителя о сохранении оных и проч. Визирь в ответе своем изъявил ему также миролюбивое государя своего желание, присовокупя к сему, что как человеку дана жизнь для того, чтоб он жил на свете, то паче всего надлежит ему стараться сохранять оную, не искать войною смерти и проч. По окончании сих взаимных речей подали курительные порошки и кофе – визирю в золотых сосудах с каменьями, а министру нашему просто в золотых; нас же в сие время дарили турецкими конфектами. После всех сих обрядов, расставшись с визирем пошли мы возвратным путем домой; пришед обедали министра и потом разошлись, кому куда было надобно.

27.

15-го марта.

Слухи о войне нашей с турками не только здесь не умолкают, но умножаются от часу, а потому и пропуск судов наших в Черное море кажется быть весьма сомнителен. Мы провождаем время довольно скучно, не по одним только сим неприятным обстоятельствам, но так сказать и по всему прочему. Главное увеселение наше состоит в том, что каждое воскресенье вечером бываем у министра нашего, куда собираются все перские жители и проводят время игранием в карты или танцованием. Весьма забавно смотреть на сие собрание по причине различности одеяний как женских так и мужских; из которых иные одеты по-гречески, переводчики по-турецки, а прочие все по разности земель разными европейскими образами. На сих днях для осматривания города ходили мы в Стамбул под провожанием одного янычара, которого прежде, нежели пойдут туда, обыкновенно берут с собою, для того чтоб не быть обижену наглостию какого-нибудь бешеного турка или турчанки. Ибо как в самом Константинополе или Стамбуле из христиан никто не живет, да притом и не часто ходят туда, то нередко случается, что идучи один по городу, а особливо хорошо одевшись, попадешь на таких женщин, [224] который тебя или обругают или осмеют. Также часто случается, что ребятишки бросаются каменьями, называя всякого христианина гяуром, то есть неверным. Такие и сим подобные нахальства, сказывают, были весьма употребительны прежде нашей войны с ними, а ныне вообще примечено всеми, что они сделалися после войны меньше в подобных случаях безрассудными. Так как во внутрь мечетей их входить нельзя, то удовольствовалися мы видением храма святой Софии с наружности. Оный обширен и видом несколько похож на наши соборные церкви, прочие турецкие мечети построены на подобие оного, и некоторые украшены изрядно мрамором и столпами. Каждый государь старается у них в память по себе оставить поставленную им мечеть, которая чтоб называлася именем его; да и простой народ ревнителен весьма к строению мечетей, и для того оных в Константинополе великое множество. ²

Комментарии

1. См. «Русскую Старину», 1897 г., июнь.

2. К сожалению дальнейших писем редакция в своем распоряжении не имеет.

Текст воспроизведен по изданию: Русский путешественник прошлого века за границею // Русская старина, № 7. 1897

© текст - ??. 1897
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1897