ТОМАС БАБИНГТОН МАКОЛЕЙ

ВАРРЕН ГАСТИНГС

СТАТЬЯ МАКОЛЕЯ.

(Записки о жизни Варрена Гастингса, первого генерал-губернатора бенгальского, составленные по оригинальным документам Г. Р. Глейгом).

——

(Окончание).

Наконец Гастингс был безопасен со стороны совета, но ему представлялись новые и более важные затруднения. Финансы находились в большом расстройстве. Гастингс должен был найдти средство не только поддерживать губернаторство бенгальское, но также покрывать огромные издержки войны против Индусов и Европейцев, а сверх всего этого посылать значительные суммы в Англию. Несколько лет перед тем он обобрал Великого Могола и поработил Рогиллов; и теперь еще изобретальность, его не была истощена.

Прежде всего он возъимел виды на Бенарес. Город этот, по своему богатству, народонаселению и славе, мог считаться одним из первых в целой Азии. По общему мнению, несколько миллионов жителей населяли этот лабиринт высоких зданий, богатых храмин, изящных минаретов, резных балконов, к которым привешивались целыми сотнями обезьяны. Путешественник насилу мог протесниться через толпу бродяг и быков. Мраморные ступени, ведущие к Гангесу, целый день были покрыты [2] бесчисленным множеством усердных поклонников. Школы и храмы призывали тысячи набожных Индусов из всех стран, где почиталось учение браминов. Впрочем не одно суеверие привлекало посетителей к этой великой столице; торговля имела столько же поклонников, как религия. Вдоль всего берега священной реки можно было видеть флоты богато-нагруженных кораблей. На бенаресских фабриках ткались изящные шелковые материи, украшающие балы в С.-Джемсе и Petit Trianon, на базарах бенаресские кисеи и удские сабли были перемешаны с драгоценными камнями Голконды и шалями Кашмира. Эта богатая столица с окружающими землями долго находилась под непосредственным господством индийского князя, платившего дань монгольским императорам. Во время смут в Индии владельцы бенаресские освободились от делийского двора, но должны были подчиниться удскому набобу. Они просили у Англичан защиты от притеснений этого могучего соседа. Англичане согласились им покровительствовать, и наконец набоб-визирь торжественным договором уступил компании все свои права на Бенарес. С этих пор раджа сделался вассалом бенгальского правительства, признал его господство над собой и обязался посылать в Форт-Вильям ежегодную дань. Эту дань в точности выплачивал царствующий раджа Чейте-Синг.

Каковы именно были законные отношения между Англичанами и бенаресским раджей? вот вопрос, который дал повод к продолжительным спорам. С одной стороны, утверждали, что Чейте-Синг был только богатый вассал, помощи которого правительство могло требовать во всех государственных затруднениях. С другой доказывали, что он был независимый владелец, обязавшийся только платить известную дань компании, и что сверх этой дани Англичане не имели никаких прав на него. Можно найдти много доводов в пользу того и другого мнения, но мне кажется, ни одно из них не справедливо. Английские политики привыкли рассуждать о подобных вопросах, как будто бы существовала в Индии известная и определенная [3] конституция, по которой их можно бы решать. Дело в том, что такой конституции не было во время промежутка, между падением дома Тамерлана и окончательным установлением английской власти. Старинный порядок вещей исчез, новый еще не образовался. Везде встречалось неустройство и беспорядок; все находилось в таком же переходном состоянии, как Европа во время разрушения Карловингской империи. Кто возьмется решить, как далеко простирались права Гуго-Капета на герцогов нормандского и британского. При таком положении дел слово «конституциональное право» не имеет никакого значения. Еслиб Гуго-Капету вздумалось овладеть всеми землями герцога нормандского, его поступок мог бы назваться несправедливым и безнравственным, но он не был бы незаконен в общепринятом смысле этого слова.

Таково было и положение Индии лет 60 тому назад. Из всех существующих держав ни одна не могла иметь притязания на законность, или опираться на другое право, кроме недавнего завладения. Во всех почти областях настоящая власть и власть титулярная были разделены. Судя по наружным формальностям и церемониям, наследник Тамерлана был еще неограниченным повелителем, а набобы только его наместниками. В действительности же он не был свободен. Набобы в иных местах были совершенно самовластны, в других они зависели от компании. Между Марагтами также наследник Севажди продолжал носить титул раджи; но он содержался в строгом заключении. Пешва или первый министр его сделался потомственным правителем государства.

Пешва в свою очередь стал приближаться к тому же униженному положению, в которое он привел своего повелителя. Одним словом, от Гималая до Майсора нельзя было найдти ни одного правительства, в котором соединялось бы законное право с действительною властью.

Гастингс вскоре догадался, что такое состояние дел давало огромное преимущество даровитому и не слишком совестливому правителю. Во всяком национальном вопросе [4] он мог выбирать между авторитетом de facto и авторитетом de jure, и само собой разумеется, что одно из них должно было соответствовать его выгодам. По этому, он во всяком споре прибегал к доводам, которые соглашались с его настоящею целью, не стараясь даже быть последовательным, и таким образом всегда находил оправдания своим поступкам.

Правда, и противники Гастингса могли прибегнуть к этим уверткам, но в государственных распрях софизмы решительно ни к чему не ведут, когда они не опираются на действительную силу. У Гастингса было одно правило, которое он охотно повторял и от которого никогда не отклонялся. Это то, что, если возникнет спорный вопрос между двумя правительствами, и они не могут согласиться, остается только прибегнуть к открытой силе, и мнение сильнейшего должно иметь верх. В Индии беспрестанно встречались такие спорные вопросы. Английское правительство было сильнее всех других, следовательно, оно могло делать вес, что ему вздумается. Ему вздумалось потребовать денег от Чейте-Синга.

До этих пор входило в его виды обращаться с ним, как с владетельным князем; теперь ему показалось выгоднее поступать с ним, как с подданным. Гастингсу нужна была значительная сумма. Известно было, что Чейте-Синг получал большие доходы, и предполагали, что он накопил огромные богатства. К тому же его не любили в Калькутте. В то время, когда губернатор находился в самом затруднительном положении, Чейте-Синг заискивал милость Фрэнсиса и Клэверинга. Гастингс, который более из политики, нежели из мстительности, никогда не оставлял никакой обиды безнаказанною, хотел, чтобы участь Чейте-Синга послужила соседним владельцам таким же уроком, каким была смерть Нункомара для жителей Бенгала.

В 1778 году, когда вспыхнула война с Французами, от Чейте-Синга потребовали, кроме обыкновенной дани, лишних 50,000 ф. стер.; 1779 года ему велели выплатить такую же сумму; 1780 года это требование было [5] повторено. Надеясь заслужить некоторое снисхождение, Чейте-Синг тайно предложил губернатору 20,000 ф. стер. Враги Гастингса утверждают, что он взял эту сумму с тем, чтоб ее присвоить себе. Достоверно то, что он несколько времени безо всякой видимой причины скрывал это дело от директоров и от членов совета. Наконец, однакож, он, по каким бы то ни было причинам, устоял против этого искушения, внес деньги в казну и еще сильнее стал настаивать на требованиях английского правительства. Раджа, по обыкновению всех Индийцев, извинялся, просил об отсрочке, говорил о своей бедности. Но от Гастингса не так легко было отделаться. Он прибавил к прежним требованиям 10,000 ф. стер., в виде штрафа за отлагательство, и выслал военную силу, чтоб взыскать их. Деньги наконец были заплачены, но этого было недостаточно. Последние происшествия на юге Индии еще увеличили денежные затруднения компании. Гастингс решился обобрать Чейте-Синга, и, во что бы то ни стало, найдти предлог к ссоре с ним. Вскоре раджа получил повеление содержать кавалерийский полк в службе английского правительства. Он возражал и старался уклониться от повиновения. Этого-то генерал-губернатору и хотелось. Наконец он имел предлог, чтоб наказать, как преступника, самого богатого из своих вассалов. «Я решился», говорит сам Гастингс, «извлечь из его неповиновения всевозможную пользу для компании и заставить его дорого заплатить за непокорность». Намерение его было делать все большие и большие требования, чтоб довести раджу до сопротивления, и тогда в виде наказания отнять у него все его земли.

Чейте-Синг был близок к отчаянию. Он предложил 200,000 ф. стер., чтоб умилостивить английское правительство. Но Гастингс отвечал, что не возьмет менее полмиллиона. Он даже задумал продать Бенарес удскому двору, как он некогда продал Аллагабад и Рогилькунк; однако, это дело трудно было сладить на таком расстоянии, и он решился посетить Бенарес. [6]

Чейте-Синг принял его со всеми знаками глубочайшего почтения; он отправился со всем двором на встречу высокого посетителя, и выразил свое прискорбие о неудовольствии Англичан. Он даже снял свой тюрбан и положил его к ногам Гастингса, что в Индии почитается выражением глубочайшей преданности и покорности. Обращение Гастингса отличалось холодною строгостью. Прибыв в Бенарес, он послал Чейте-Сингу бумагу, где означены были все требования английского правительства. В ответ на это раджа старался оправдаться от всех обвинений, приведенных против него. Но Гастингса, которому нужны были деньги, а не извинения, трудно было обмануть обыкновенными индийскими увертками; он тотчас же велел арестовать раджу и поставить его под присмотр двух сепойских отрядов.

Принимая такие строгие миры, Гастингс не показал своего обыкновенного благоразумия. Вероятно, что так-как он не мог лично изучить нравы всех индийских племен, ему не была известна разница между Бенгальцами и жителями верхних областей. Он находился теперь в стране гораздо более благоприятной развитию человеческой силы, в стране, которая была отечеством не одного храброго воина, с успехом сражавшегося в английских рядах. Раджа пользовался большою популярностью. Правление его всегда было кротко и справедливо; богатство и благополучие его области представляло разительную противоположность с жалким положением Багара под нашим господством и бедностью владений набоба-визиря. Национальные и религиозные предрассудки, с которыми в Индии смотрели на Англичан, нигде не были так сильны, как в великой метрополии браминского учения. Поэтому ясно, что генерал-губернатор, прежде чем оскорбить Чейте-Синга, должен бы был собрать войско довольно сильное, чтоб заглушить всякое сопротивление. Но он не принял этой предосторожности; горсть сепойев, сопровождавшая Гастингса, была бы, вероятно, достаточна, чтоб привесть в ужас Муршедабад или предместья Калькутты; но она не могла сразиться с неустрашимым народом бенаресским. Улицы, окружающие [7] дворец, были наполнены бесчисленною толпою, большая часть которой была вооружена по обычаю Верхней Индии. Из этого стечения народа вскоре произошла драка, а из драки резня. Английские офицеры отчаянно защищались против одолевавшей их толпы, и пали наконец с оружием в руках. Все сепойи были зарезаны, двери взяты приступом. Пленный князь, забытый своими сторожами, во время беспорядка, нашел дверь, выходящую на утесистый берег Гангеса, спустился к реке посредством каната, сделанного из тюрбанов его прислужников, нашел лодку и переправился на противоположный берег.

Если Гастингс своею неосторожностью поставил себя в опасное и затруднительное положение, надо сознаться, что он с удивительным искусством и присутствием духа из него выпутался. Он имел в своем распоряжении только 50 человек. Здание, в котором он находился, было со всех сторон окружено бунтовщиками. Но твердость его духа осталась непоколебима. С другой стороны реки, раджа посылал извинения и предложения о мире. Гастингс не отвечал. Нашлось несколько искусных и предприимчивых людей, которые взялись пробраться через толпу неприятелей и принести известие о последних происшествиях в английский лагерь. Индийцы имеют обыкновение носить большие золотые кольца в ушах. Во время своих путешествий они из предосторожности снимают эти кольца и на место их кладут кусочек дерева или сверточек бумаги в отверстие уха, чтоб оно не заросло. Гастингс таким образом вдел в уши своих посланных письма самого малого размера. Некоторые из них были назначены комендантам английских войск; одно было написано Гастингсом к жене, чтоб успокоить ее на его счет; одно наконец было к агенту, которому он поручил переговоры с Мараттами; нужны были инструкции для этих переговоров, и губернатор написал их в эту минуту ужасной опасности с невозмутимым спокойствием и присутствием духа. [8]

Между тем положение Англичан становилось все хуже и хуже. Один английский офицер, более храбрый, нежели благоразумный, и с нетерпением ждавший случая отличиться, сделал преждевременное нападение на туземцев. Отряд его был сжат в узкой улице и окружен яростной толпой. Он пал с многими из своих солдат, остальные обратились в бегство. Этот случай произвел то действие, которое в Индии неизбежно следует за каждым, хотя незначительным, поражением Англичан. За несколько сотен миль кругом вся страна пришла в движение. Все народонаселение Бенареса взялось за оружие. Земледельцы оставляли поля и жатвы и спешили на помощь своему князю. Возмущение распространилось до Уды. Несчастные жители этой области возопили против набоба-визиря; объявили, что не намерены более платить налогов, и обратили в бегство сборщиков податей.

Даже Багар был готов к бунту. Надежды Чейге-Синга стали возрастать. Вместо того, чтоб смиренно просить о пощаде, как покорный вассал, он вдруг принял тон завоевателя, и угрожал, что выгонит из Индии беглых притеснителей. Но английские войска быстро собирались. Офицеры и даже частные лица были страстно привязаны к губернатору, и спешили к нему на помощь с редким рвением и готовностию. Маиор Понгам (Popham), храбрый и опытный воин, отличившийся в мараттской войне, взял на себя начальство. Нестройное войско Чейте-Синга вскоре было рассеянно, а его крепости взяты приступом. В несколько часов более 3,000 человек оставили его знамена и возвратились к обыкновенным своим занятиям. Несчастный князь навсегда покинул свое отечество. Прекрасная область его была присоединена к британским владениям. Правда, один из его родственников был назначен на его место, но с этих пор бенаресского раджу, подобно набобу бенгальскому, не допускали к действительному участию в делах.

Через этот переворот к доходам компании прибавилось 200,000 ф. ст. в год. Ожидания Гастингса все-таки [9] не были удовлетворены. Общая молва приписывала Чейте-Сингу баснословные богатства, а сумма, которую нашли у него, не превышала 1/4 миллиона ф. ст., и ее тут же разделили между войском. Обманутый в своих надеждах на Бенарес, Гастингс набросился на Уду. Суджа-Доула давно умер. Сын и наследник его, Азаф-уль-Доула был один из самых слабых и самых порочных князей Индии. При дворе царствовала самая безмерная расточительность, в области же его бедность и беспорядок. Благодаря искусной политике английского правительства, он мало по малу из независимого князя сделался вассалом компании. Только посредством английского отряда мог он защититься от нападений соседних племен, презиравших его слабость, и от мести подданных, ненавидевших его. Ему выслали этот отряд, и он взялся содержать его. С этого времени независимость его кончилась. Гастингс хорошо понимал выгоды своего положения, и решился вполне ими воспользоваться. Вскоре набоб начал жаловаться на тяжесть обязательств, которыми он обременил себя. Но его словам, доходы его были недостаточны, с служителями не из чего было расплачиваться, он не мог долее удовлетворять издержкам, требуемым английским войском. Но Гастингс ничего не хотел слышать. Визирь, говорил он, попросил бенгальское правительство выслать ему войско и обещал за него заплатить. Войско ему выслали; сколько же времени оно должно было оставаться в Уде, об этом умалчивал договор. Следовательно, если договорщики не могли на этот счет согласиться, оставалось решить спор правом сильнейшего.

Гастингс хорошо знал, что тотчас по удалении английского войска в Уде воцарится величайший беспорядок, и что этим, вероятно, воспользуются мараттские шайки. Он допускал, что удские финансы находились в большом расстройстве; но он не без справедливости приписывал это расстройство неспособности и порокам самого Азафа, и возражал, что, еслиб его освободили от издержек на войско, он тем более стал бы расточать на своих [10] негодных любимцев. Гастингс имел намерение лично отправиться в Лукнов и там переговорить с Азаф-уль-Доулой. Но набоб-визирь предупредил его, и с малочисленною свитою поспешил к нему на встречу. Местом свидания они избрали крепость, выстроенную на крутом утесе Хунар, на берегах Гангеса. Тотчас можно было видеть, что переговоры едва ли кончатся миролюбивым образом. Гастингсу нужны были деньги, Азаф-уль-Доуле хотелось, чтоб ему спустили даже прежние долги. Трудно было совместить эти противоположные требования. Генерал-губернатору и Азаф-уль-Доуле оставалось одно средство, чтоб согласить обоюдные выгоды свои: это было обобрать третье лицо. На это они решились, и, странно сказать, жертва, которую они избрали, была связана с одним из них узами самого близкого родства. Мать покойного набоба и жена его (мать настоящего владельца Уды) носили титул княгинь или бэгум удских. Они пользовались значительным влиянием на Суджу-Доулу, который, по смерти своей, оставил им огромные богатства, поместьями и наличными деньгами. Они все еще жили в его любимом дворце в Файзедабаде, в то время, как двор Азаф-уль-Доулы находился в богатом Лукнове, им самим основанном на берегах Гутти.

Азаф-уль-Доуле не раз удавалось выманить у матери значительные суммы денег. Наконец она обратилась с жалобами к Англичанам, которые точно вступились за нее. Был заключен торжественный договор, по которому она соглашалась давать денежную помощь своему сыну, а он обязывался более не нарушать ее законных правь. За соблюдение этого договора формально поручилось бенгальское правительство. Но времена переменились, нужны были деньги, и правительство, которое некогда дало это ручательство, не устыдилось побуждать Азафа к самому наглому нарушению священного договора. Нужен был предлог для расхищения, противоречащего не только торжественным обещаниям, не только самым обыкновенным правилам справедливости и человеколюбия, но и тому великому закону детской любви, [11] которого не чужды даже самые дикие племена, или народы, испорченные полуобразованием. У Гастингса всегда был готов предлог. Революция бенаресская причинила беспорядки и в Уде. В этих беспорядках заблагорассудилось ему обвинить удских бэгум. Не было никакого доказательства в пользу этого обвинения, исключая народной молвы, которая, переходя от одного к другому, приняла некоторую вероятность. Обвиненным не позволили даже защищаться, ибо генерал-губернатор хорошо знал, что, еслиб он повел это дело судебным порядком, он, вероятно, не нашел бы законного повода, чтоб обобрать своих жертв. Он условился с набобом-визирем, что все поместья благородных бэгум будут описаны в пользу компании, которая примет это как удовлетворение за долги удского правительства. Покуда Азаф-уль-Доула находился в Хунаре, он совершенно покорился ясному и энергическому уму английского политика, но когда они расстались, набоб-визирь начал думать с беспокойством об обязательствах, которые он принял. Мать и бабушка его протестовали против такого насильства, и просили о пощаде. Сердце Азафа, хотя испорченное, не было совершенно бесчувственно, и силы оставили его в решительную минуту. Даже английский резидент в Лукнове, не смотря на свою преданность Гастингсу, не имел духа прибегнуть к насильственным мерам. Но генерал-губернатор был неумолим. Он написал резиденту в самых строгих выражениях, и объявил, что, если опись, о которой он условился с набобом, не будет совершена безо всякого отлагательства, он сам прибудет в Лукнов и примет те меры, на которые не могли решиться его слабые сподвижники. Тотчас по получении этого письма, резидент, напуганный угрозами Гастингса, отправился к набобу и настоятельно требовал, чтоб хунарский договор был приведен в исполнение. Азаф-уль-Доула согласился, но в то же время торжественно объявил, что он уступает одной силе. Поместья немедленно были конфискованы; деньгами же не так легко можно было овладеть. Нужно было прибегнуть к насильственным мерам. [12] Отряд английского войска двинулся на Файзедабад и окружил дворец. Несчастные бэгумы были приговорены к строгому заключению, но и этим нельзя было привести их к повиновению. Наконец Гастингс прибегнул к еще сильнейшему понудительному средству, о котором до сих пор мы не можем говорить без горя и стыда. Два из самых старых служителей Суджи-Доулы, пользовавшиеся доверием и привязанностью его семейства, были схвачены и брошены в тюрьму. Там они претерпели ужасные мучения. Их лишали воздуха и движения, почти морили голодом, и подвергли даже пытке, с целью заставить их повелительниц выдать желаемые деньги. Мера эта имела полный успех, и когда Гастингс удостоверился, что он имел в своих руках все богатство удских бэгум, он наконец согласился освободить несчастных стариков. Их дряхлый вид, дрожащие члены, и слезы благодарности, когда перед ними отворились двери тюрьмы, растрогали даже английское войско.

Нам нельзя не упомянуть о поведении сэра Импея в этом случае. Ему, конечно, было трудно вмешаться в дело, вовсе не относящееся до него и до его должности, но, вероятно, он нашел нечто особенно привлекательное в позоре, связанном с лукновскими делами. Он поспешил туда со всевозможною скоростью. Его встретила толпа людей с доносами на удских бэгум; доносов этих он не читал; иных он не мог прочесть потому, что они были на наречиях северной Индии и с ним не было переводчика. Он со всевозможною скоростью взял присягу со всех обвинителей, не сделав им ни одного предварительного вопроса, не осведомившись даже о том, прочли ли они эти показания, в истине которых они готовы были присягнуть; потом он отправился назад в Калькутту, чтоб поспеть к открытию заседаний.

Он сам признался, что дело это вовсе не подлежало его ведомству. По закону он не имел никакого права вмешиваться в преступления удских урожденцев; он не имел никакого права судить несчастных бэгум, и даже [13] не добивался этого. С какой же целью предпринял он такое длинное путешествие? Очевидно для того, чтоб своим присутствием несколько узаконить поступки того, кто недавно его подкупил, и чтоб обвинения и доносы, которых он не мог понимать и даже не прочел, получили больший вес через подпись первого сановника в Индии.

Время приближалось однако, когда он должен был постыдным образом лишиться этой должности, которую так нагло обесчесчивал. Состояние Индии сильно занимало английский парламент. Под конец американской воины, два комитета Нижней Палаты занимались восточными делами, один под председательством Эдмунда Бурка, другой под председательством даровитого, но переменчивого Генриха Дундэса, который в то время был лордом адвокатом шотландским. Не смотря на огромные перемены, происшедшие с тех пор в наших азиатских владениях, отчеты, представленные Нижней Палате этими комитетами, могут быть для нас в высшей степени занимательны и поучительны. Компания не была еще в связи ни с одной из великих политических партий, разделявших государство. Министры не имели никакой причины защищать индийские злоупотребления, напротив того, они по возможности старались доказать, что им с пользой молено было бы вверить управление нашим индийским государством. Поэтому, мнение Нижней Палаты о поданных отчетах носило отпечаток сильнейшего негодования. Различные поступки Гастингса, а в особенности дело с Рогиллами, заслужили самое строгое порицание; и, по предложению мистера Дундэса, решено было, что компания должна отставить генерал-губернатора, навлекшего такие бедствия на Индийский народ и такой позор на имя Англичан. Был также принят закон для ограничения власти верховного судилища. Сделка Гастингса с главным судьей была осуждена в самых сильных выражениях, и государю подано прошение о том, чтобы воротить сэра Импея в Англию и потребовать он него отчет во всех его преступлениях. [14]

Сэра Импея потребовали в Англию через письмо от государственного секретаря; но Ост-Индская компания решительно отказалась отставить Гастингса от должности губернатора; она очень справедливо утверждала, что имела право назначать и отставлять генерал-губернаторов по собственному благоусмотрению, и касательно этого выбора не была обязана следовать ничьим предписаниям. Поддерживаемый таким образом своими начальниками, Гастингс продолжал управлять Бенгалом до весны 1785 года. Правление его, сначала такое бурное, кончилось в совершенном спокойствии. В совете он более не встречал систематической оппозиции своим мерам. В Индии, наконец, воцарился мир. Мараттская война кончилась, Гейдера уже не было в живых; с сыном его Типоо был заключен договор, и майсорские войска оставили Карнатику. С тех пор как кончилась американская война, у Англии не было европейских соперников или неприятелей на восточных морях.

После общего обзора правления Гастингса, нельзя не сознаться, что, несмотря на преступления, опозорившие его, оно принесло значительную пользу государству.

Англия перешла через тяжелое испытание. Правда, она сохранила свое место в первом ряду европейских держав, и мужество, с которым она выдержала неровную борьбу, внушило всем окружающим народам высокое понятие об ее энергии и силе, но все же она осталась побежденною во всех странах света, кроме одной. Она не только была принуждена признать независимость 13-ти колоний, населенных ее сынами, и успокоить Ирландцев, дав им право самим составлять свои законы, но и на Средиземном море, в Мексиканском заливе, на берегах Африки, и на материке Америки, она должна была уступить плоды своих прежних побед. Испания вновь овладела Миноркой и Флоридой, Франция — Сенегалом и многими Вест-Индскими островами. Англия ничего не потеряла только там, где ее выгоды были вверены попечениям Гастингса. Вопреки совокупным усилиям Европы и Азии, власть наша на востоке значительно увеличилась. Бенарес был завоеван, [15] набоб-визирь покорен. Этим распоряжением нашего господства, и даже тем, что Форт-Вильям и Форт-Сен-Джордж не были заняты неприятельскими войсками, мы обязаны искусству и решительности Гастингса.

Внутренняя администрация его также дает ему право стать на ряду с самыми замечательными лицами того времени. Он уничтожил систему двойного правления, он перевел всю власть в руки Англичан. Из страшной анархии он умел вывести некоторый порядок, хотя грубый и недостаточный. Все управление, судопроизводство, сбор податей, соблюдение общественного порядка в области, не менее обширной владений Людовика XVI, или императора Иосифа, было в его руках. Правда, что система его, даже после всех улучшений, принесенных шестидесятилетним опытом, все еще нуждается в переменах, и что, когда он оставил Бенгал, она была гораздо несовершеннее, нежели в настоящее время; но тот, кто подумает о трудности воссоздать с самых оснований такое сложное и многостороннее устройство, сознается, что гений Гастингса в самом деле достоин удивления. К тому же мы не должны забыть, что он не получил воспитания государственного человека, что прямо из школы его послали в контору, что лучшие года своей жизни он провел торговым агентом, вдали от всякого просвещенного общества, и что, наконец, все те, к которым он мог бы обратиться за советом, были еще менее образованы, нежели он. В Европе, министр, при первом вступлении своем в должность, окружен опытными и искусными государственными людьми; у Гастингса не было этого пособия, он мог положиться только на собственные познания и на собственную энергию. Прежде нежели образовать своих помощников, он должен был образовать самого себя. Надо прибавить, что в самых важных своих предприятиях он был постоянно остановлен предписаниями своих начальников или пересилен большинством в совете. Мне кажется, что ни один государственный человек не подвергался таким тяжелым испытаниям; положение его нельзя даже сравнить с [16] положением Мальборуга, когда ему во всем перечили мемецкие депутаты, или Вэллингтона, когда он имел дело в одно время с португальским правительством, испанскими Юнтами и сэром Персивалем. К-счастию, Гастингс был в состоянии выдержать всякое испытание; не смотря на сильную и энергическую натуру свою, он с удивительным терпением переносил самые жестокие обиды, хладнокровно дожидаясь удобного случая, чтоб за них отмстить. Следствием этого было, что, никогда не теряя присутствия духа, он всегда имел в своем распоряжении все увертки гибкого и изобретательного ума. По-этому самые многосложные затруднения не могли озадачить его; и, каково бы ни было наше мнение о справедливости и законности иных из его распоряжений, мы не можем не сознаться, что они почти всегда достигали своей цели. Кроме этой удивительной изобретательности, Гастингс обладал в высокой степени другой способностью, не менее нужной для него: мы говорим о замечательном его таланте к политическим прениям.

Для английского сановника на Востоке увлекательный слог также необходим, как для министра в Англии дар слова. Здесь обыкновенно судят о дарованиях человека по его красноречию; государственный человек в Индии может сделаться известным только через свои письма и свои рапорты. У нас в Англии встречаются иногда люди, которые говорят лучше, нежели соображают; точно также не трудно найдти агентов Ост-Индской компании, которые особенно умны в письмах.

Между всеми агентами, которые отличались своими депешами и рапортами, Гастингс неоспоримо занимает первое место. Он-то и придал оффициальному письмоводству индийского правительства тот отличительный характер, который оно до сих пор сохраняет.

Он имел дело не с обыкновенным противником; но даже Фрэнсис, вопреки самому себе, принужден был сознаться, что с Гастингсом невозможно справиться. И точно, нельзя не удивляться искусству генерал-губернатора представить дело с надлежащей точки зрения, запутать все то, что он [17] не желал, чтоб другие поняли, и выставить в самом ярком свет все, что для него могло быть выгодно. Слог его нельзя безусловно похвалить; вообще говоря, он отличался энергией, чистотою и гладкостью, но иногда был слишком выспренн и напыщен. Может быть, пристрастие Гастингса к персидской литературе имело влияние на его вкус. Так как мы коснулись его литературных занятий, то не можем не упомянуть о просвещенном его покровительстве наукам и искусствам. Покровительство это он с похвальною щедростью простирал на путешествия, ученые исследования, опыты и новые издания. Правда, ему почти не удалось ввести в Индию ученость Запада; время еще не пришло, когда можно было познакомить молодых Бенгальцев с творениями Мильтона, Адама Смита, или заменить европейскою наукою суеверные предания браминов. Но все же нельзя не удивляться человеку, который из торгового прикащика сделался правителем обширной области, и, обремененный делами, окруженный людьми столь же занятыми, как он, отдаленный от всякого образованного общества, умел своим примером и своею щедростью поощрять успехи наук.

Персидскую и арабскую литературу он основательно изучил. Санскритский язык не был ему известен, но он ревностно поощрял и поддерживал тех, которые старались познакомить с ним европейских ученых. Под его покровительством азиатское общество начало свое блистательное поприще. Оно хотело было выбрать его председателем; но, с обыкновенным умом своим, он уступил эту честь сэру Вилльяму Джонсу. Остается нам еще упомянуть о главной услуге, оказанной Гастингсом изучавшим восточную литературу. Бенгальские пундиты всегда тщательно отклоняли все попытки иностранцев проникнуть в заветные тайны, заключающиеся в их священных книгах. Религия их потерпела гонения от Магометан. Все, что они знали о португальском правительстве, заставляло их опасаться преследования и от христиан. Гастингсу удалось своим благоразумием и умеренностью удалить это опасение; он первый из всех европейских правителей умел заслужить [18] доверие потомственных жрецов Индии и уговорить их раскрыть перед английскими учеными все таинства старинного браминского богословии и законодательства.

Нельзя не сознаться, что Гастингс в высшей степени обладал искусством внушать доверие и преданность огромному народонаселению, вверенному его попечениям. Еслиб он сделался популярным между Англичанами тем, что предоставлял туземцев грабежу и притеснениям, или еслиб он заслужил привязанность Бенгальцев, сделав себе врагов из Англичан, в это мне было бы ничего удивительного. Замечательно то, что. бывши главою горсти иностранцев, имевших неограниченную власть над огромным туземным народонаселением, он пользовался любовию обоих племен. Преданность к нему гражданских чиновников была замечательно сильна и постоянна: во всех его несчастиях и опасностях они горой стояли за него. В то же время, войско любило его с увлечением, которому мы редко видели примеры. Даже в распрях своих с военачальниками он всегда имел войско на своей стороне. Популярность его между туземцами была не менее замечательна. Он отлично владел всеми местными их наречиями, хорошо изучил их нравы и склонности. Если ему и случалось иногда, и только в важных случаях, с намерением действовать наперекор всем их понятиям, то он этим более выиграл в их уважении, нежели утратил их любовь. Вообще он тщательно избегал всего того, что могло оскорбить их предрассудки. Правление его во многих отношениях было недостаточно, но понятие Бенгальцев о хорошем правлении довольно ограниченно. Во время господства набобов страшная мараттская кавалерия ежегодно истаптывала плодовитые намывные поля, но даже Маратты не могли состязаться с могучими «сынами моря», и богатые жатвы нижнего Гангеса безопасно созревали под защитою английского меча.

Первые английские завоеватели были более хищны и более безжалостны, нежели сами Маратты, но это поколение исчезло. Как ни была недостаточна полиция, как бы ни [19] были тяжелы налоги при Гастингсе, весьма вероятно, что даже самые старые Бенгальцы не помнили таких спокойных и благополучных времен. Впервые после долгих смут бенгальская область была подчинена правительству довольно сильному, чтоб защитить ее от внешних нападений, и довольно справедливому, чтоб воздержаться от всяких внутренних притеснений. Все это хорошо располагало народ. В то же время, постоянный успех Гастингса, и гениальный образ, которым он умел вывести себя из всяких затруднений, делали его предметом почти суеверного удивления; а более чем царское великолепие, которым он окружал себя, должно было ослеплять народ еще детственный и неразвитой. Теперь еще, по прошествии более пятидесяти лет, в Индии говорят об нем, как о самом великом из Англичан; и кормилицы убаюкивают своих питомцев дребезжащими песнями о быстрых лошадях и богато-убранных слонах сагиба Варрена Гастингса.

Самые важные проступки Гастингса не повредили его популярности, потому что от них пострадали одни соседние державы. Читатели наши уже видели, что мы не намерены защищать эти проступки, но, чтоб справедливо их осудить, мы должны принять в соображение побудительные причины, которыми был движим виновный. Побудительная причина, внушившая Гастингсу самые явные несправедливости, была дурно направленная любовь к отечеству. Законы справедливости, чувства человеколюбия, верность данному слову, по его мнению, были ничтожны перед выгодами государства. Это, конечно, не оправдание относительно правил нравственности или просвещенной политики, но нельзя же не поставить различия между преступлениями, проистекающими от излишней ревности об общем благе, и преступлениями, внушенными личным корыстолюбием. Гас-тингс имеет полное право на это различие. Нет никаких причин подозревать, что рогилльская война, бенаресская революция или процесс удских бэгум, хоть сколько-нибудь обогатили его. Мы не утверждаем, чтобы во всех [20] денежных делах он показал эту утонченную совестливость, это строгое бескорыстие, которые теперь составляют отличительную черту ост-индских чиновников. Но если принять в соображение его воспитание и искушения, которыми он был окружен, нельзя его строго осуждать за некоторые сделки, которые теперь назвали бы, может быть, незаконными и непозволительными, но которые соответствовали понятиям того времени. Очевидно, что нельзя его упрекнуть в алчности; иначе он возвратился бы в свое отечество первым богачом в Европе; ибо ему не трудно бы было обогатиться на счет данников компании и соседственных владельцев. Он же привез с собой очень ограниченное состояние. Мистрисс Гастигс, сколько нам известно, была менее совестлива на этот счет. По свидетельству многих, она очень охотно принимала подарки, и таким образом накопила без ведома мужа очень значительную сумму. Мистрисс Гастингс пользовалась таким влиянием на своего мужа, что довольно вероятно, что все добивались ее благосклонности. Здоровье ее наконец пострадало от жаркого климата, и генерал-губернатор принужден был послать ее в Англию. По всему видно, что он любил ее любовию, свойственной людям с сильным характером и сосредоточенными чувствами. В Калькутте долго шла речь о великолепной отделке корабля, на котором она отправилась в Англию, и об огромных суммах, издержанных на украшение ее каюты. Мы должны здесь заметить, что письма Гастингса к жене очень характеристичны; они нежны, полны знаков уважения и доверенности, и вместе с тем несколько церемонны. Торжественная вежливость, с которой он приветствует свою изящную Марианну, напоминает сцены между сэром Чарльзом Грандиссоном и Гэрриэтой Байрон.

Несколько месяцев спустя, Гастингс захотел последовать за своей женою. Когда было объявлено, что он собирается оставить свою должность, можно было видеть, до какой степени он умел привязать к себе своих подчиненных. Со всех сторон получал он адресы от Европейцев и Азиатов, от гражданских чиновников, от [21] военных, от купцев. В день его отъезда вся набережная была покрыта толпою его друзей и приверженцев; многие провожали его в шлюбках.

О путешествии Гастингса нам почти ничего неизвестно; мы знаем только, что он искал развлечения в своих книгах и своем пере, и что, между прочим, написал довольно удачное подражание Горациеву «Otium divos rogat». Эта маленькая поэма была посвящена мистеру Шору, человеку, отличавшемуся своей честностью, бескорыстием и человеколюбием, но, подобно многим приверженцам Гастингса, уж через чур снисходительному к своему другу. Путешествие совершилось необыкновенно скоро по тому времени: через четыре месяца после своего отъезда, Гастингс прибыл в Плаймаут; он тотчас же отправился в Лондон, представился двору, явился перед своими начальниками, и поселился с женой в Чэльтснгэме. Прием, который ему сделали, вполне его удовлетворил. Король обошелся с ним как нельзя лучше. Королева, которую уже прежде осуждали за ее видимое пристрастие к «изящной Марианне», была не менее милостива к Гастингсу. Директоры приняли его в торжественном заседании, и объявили ему единодушную свою благодарность. По всему, говорит Гастингс в одном из своих писем, три месяца после приезда, «по всему я могу видеть, что я пользуюсь хорошим мнением моего отечества».

Спокойный и торжествующий тон его переписки тем замечательнее, что ему были известны нападения, которые готовились на него. Около недели спустя по прибытии Гастингса в Плаймаут, Бурк хотел предъявить Нижней Палате предложение, касающееся «лица, только что возвратившегося из Индии», но, так как заседание приближалось к концу, нельзя было приступить к такому важному и обширному вопросу.

Очевидно, что Гастингс не подозревал угрожавшей ему опасности. Казалось, как будто дальновидность, осторожность, изобретательность, отличавшие его в Индии, вдруг оставили его, не то чтобы умственные способности [22] его пострадали, не то чтоб он уже не был тем Гастингсом, который восторжествовал над Фрэнсисом и Нункомаром, который подчинил себе главного судью и набоба-визиря, сверг с престола Чейте-Синга и победил Гайдера Али, но, по выражению мистера Грэттона, «пятидесятилетний дуб должен пострадать от пересаживания». Человек, который оставил Англию лет пятнадцати и возвращается туда после 30 или 40 лет, проведенных в Индии, удостоверится, что, каковы бы ни были его дарования, ему необходимо многому научиться, прежде чем занять место между государственными людьми этой страны. Все устройство представительной системы, борьба партий, искусство прения, влияние книгопечатания, все это для него новости. Окруженный со всех сторон новыми рассчетами и новыми интригами, он был так же озадачен, как был бы Анннбал при Ватерлооской битве, или Фемистокл при Трафальгаре. Это мы ясно можем видеть из примера Гастингса; в Индии он все имел против себя, а, не смотря на это, всегда достигал своей цели. В Англии же он не съумел воспользоваться выгодами своего положения и чуть не погубил себя собственною неосторожностию.

Самая важная из его ошибок заключалась в неудачном выборе защитника. В подобных обстоятельствах Клэйв лучше нашелся; он поручил свое дело Вэддерборну (впоследствии лорд Лоубороуг), одному из знаменитых адвокатов, отличившихся в Нижней Палате, имевшему в своем распоряжении многосторонние сведения и редкое красноречие. Гастингс же избрал совершенно другого рода человека, майора бенгальской армии, по имени Скотта, прибывшего незадолго перед тем из Индии в качестве агента генерал-губернатора. Слухи шли, что его услуги были вознаграждены с восточною щедростью; достоверно то, что Гастингс ему платил не по состоянию. Майор получил место в Парламенте, и все на него смотрели, как на орудие его начальника. Само собой разумеется, что он не мог иметь того веса и того влияния, которые дает независимое положение; к тому же ему недоставало дарований, [23] необходимых для того, чтобы привлечь внимание Палаты, привыкшей слышать великих ораторов. Он вечно разглагольствовал о достоинствах и заслугах Гастингса. Не мудрено, что его вскоре стали почитать в Нижней Палате за самого докучного человека в мире. Хлопоты майора не ограничивались парламентскими прениями. В каждом журнале помещались похвальные статьи Гастингсу, подписанные Asiaticus или Bengalensis, в которых все узнавали перо неутомимого Скотта; почти каждый месяц появлялся какой-нибудь громадный памфлет о том же предмете и того же сочинителя. Что касается до парламентских способностей этого джетльмэна, то наши читатели могут об них судить но письмам, сохраненным в издании г. Гленга. Мы приведем один только образчик его вкуса и благоразумия. Он называл самого великого человека того времени: «эта гадина, мистер Бурк».

Не смотря однако на этот несчастный выбор, дела Гастингса казались в хорошем положении. Король держал его сторону; компания и ее агенты с жаром за него вступались. Он имел много друзей между государственными людьми; таковы были, например, лорд Мэнсфильд, сохранивший до глубокой старости все свои способности и всю свою энергию, и лорд Лэндсдоун, который хотя и не принадлежал ни к одной партии, все же пользовался влиянием и весом, неразлучными с великими дарованиями и глубокой ученостью. Министры также, казалось, были хорошо расположены к бывшему генерал-губернатору. Они обязаны были своею властью шуму, поднятому против ост-индского билля мистера Фокса. Приверженцы этого билля, обвиненные в нарушении законных прав и введении властей, противных конституции, старались оправдать себя, указывая на преступления Гастингса, и доказывали, что такие неслыханные злоупотребления требовали чрезвычайных мер. С другой стороны, те, которые, благодаря сопротивлению своему этому биллю, достигли высшей власти, весьма естественно старались оправдывать Гастингса, чтоб этим опровергнуть выше приведенные доводы. Лорд канцлер Тордоу, [24] в особенности, вступился за Гастингса с самой безрассудной горячностью. Мистер Питт, хотя он несколько раз говорил против индийской системы, с намерением воздержался от всякого осуждения последнего генерал-губернатора. С майором Скоттом молодой министр говорил о Гастингсе, как о великом и гениальном человеке, заслужившем благодарность отечества. Одно только мешало достойно наградить его. Акт осуждения Гастингса оставался в архивах Нижней Палаты. Акт этот, конечно, был несправедлив, но пока его не отменили, министр не мог присоветовать королю дать обвиненному публичные знаки одобрения. Если верить майору Скотту, мистер Питт объявил, что по этому только правительство не наградило титулом пэра бывшего генерал-губернатора. Из всех членов администрации, один мистер Дундэс совершенно иначе смотрел на этот вопрос. Он подал голос в пользу вышеупомянутого акта; но и его нечего было опасаться. С тех пор как он сделался президентом комитета восточных дел, в нем произошли большие перемены. Он был окружен новыми приверженцами, в уме его родились новые надежды, и, каковы бы ни были его другие качества, он, вообще говоря, не отличался последовательностью. Ясно, что Гастингс имел полное право рассчитывать на помощь министров; а министры в то время пользовались значительным весом. Правда, оппозиция громко восставала против них, но, не смотря на дарования и красноречие иных из ее представителей, оппозиция была пересилена большинством в Парламенте, и в добавок сделалась ненавистна всему народу. К тому же она, по-видимому, не хотела предпринимать такого важного дела, как обвинение генерал-губернатора. Дело это должно было длиться целые годы, оно требовало неимоверных хлопот и занятий, а между тем не могло иметь никакого влияния на великую политическую борьбу. По-этому приверженцы оппозиции были более расположены унижать Гастингса, нежели преследовать его. Они не упускали ни малейшего случая соединить его имя с именами самых ненавистных [25] притеснителей. Бурк старался язвительно осмеять его публичную, как и его частную жизнь. Богатые подарки, которые он будто бы сделал королеве и ее семейству, были любимым предметом насмешек. Такого рода сатирические нападения совершенно удовольствовали бы большинство оппозиции; но было два человека более непримиримых в своем негодовании: мы хотим говорить об Эдмунде Бурке и Филиппе Фрэнсисе. Фрэнсис только что вступил в Нижнюю Палату, и уже сделался известным своим умом и дарованиями. Ему не доставало только красноречия; но иногда он выражался с благородством и энергиею, достойными самых великих ораторов. Вскоре по вступлении своем в Парламент, он навлек на себя неудовольствие Питта, который с тех пор постоянно выказывал ему свое недоброжелательство. Время не ослабило ненависти Фрэнсиса к Гастингсу; по своему обыкновению, он принял ожесточение свое за добродетель, и при каждом удобном случае старался высказать его.

Негодование Бурка было еще сильнее, но оно было разумнее. Люди, не понимавшие всей возвышенности его души, старались найдти унизительную причину необыкновенной пылкости и настойчивости, которые он показал при этом случае. Но им это не удалось; сам Гастингс в своих письмах опровергает пустое предположение, что между ними существовала личная вражда. Впрочем, поведение Бурка не нуждается в объяснениях. Поступки Гастингса могли возбудить негодование человека, подобного Бурку, потому, что в нем ненависть к притеснителям и сострадание к угнетенным были так же сильны, как в каком-нибудь Лас-Казасе или Клэрксоне. Он хорошо знал Индию, и основательнее, чем кто-либо, изучил историю, законы и обычаи Востока. Он в высшей степени обладал благородной способностью мысленно переноситься в самые отдаленные века и самые далекие страны. Индия и ее жители не были для него отвлеченностями, как для большей части Англичан. Страдания и несчастия Бенареса так же сильно трогали и волновали его, как могли бы волновать страдания Лондона. Он видел поступки Гастингса и горестные [26] последствии их. Все остальное было естественным следствием его характера и настроения.

Воображение и страсти вскоре завлекли его за границы справедливости и здравого смысла. Негодование его почти перешло в личную ненависть. Он не мог видеть ни заслуг Гастингса, ни обстоятельств, завлекших его. Нрав Бурка всегда был раздражителен, но в последнее время болезнь и несчастий довели его до исступления. Его дарования и добродетели не были оценены в Парламенте. Красноречие его устарело. Молодое поколение, ему вовсе неизвестное, наполнило Нижнюю Палату. Всякий раз, как он хотел говорить, голос его был заглушен пустыми прерываньями молодых людей, которые были еще в колыбели, когда его блистательные речи заслужили одобрение великого лорда Чэтэма. Все это подействовало на его гордую и раздражительную натуру. Он уже не мог спокойно защищать свое мнение или беспристрастно судить об убеждениях других. Те, которые думают, что он показал более жару и ожесточения в индийском дебате, нежели в других случаях, мало изучили последние года его жизни. Он точно также принимал к сердцу прения о торговом договоре с версальским двором, о регентстве, о французской революции. Надо заметить, что те самые, которые называли его опасным сумасшедшим, когда в пылу негодования он нападал на рогилльскую войну и бенаресские дела, превозносили его, как пророка, в это время, как он еще язвительнее говорил против взятия Бастилии и заключения Марии Антуанетты. По нашему мнению, он не был ни сумасшедший, ни пророк, а хороший и гениальный человек, увлекающийся необузданною чувствительностью.

По всем вероятностям, ни личная ненависть Фрэнсиса, ни бескорыстное негодование Бурка, не могли бы очень повредить Гастингсу, еслиб он сам не погубил себя своею неосторожностью. Он бы должен был понять, что, каковы бы ни были его государственные заслуги, поступки его не могли назваться безукоризненными, и сознавая это, искать средства отступить с честью, не добиваясь торжества. Но Гастингс и его агент иначе смотрели на это дело. Они с [27] нетерпением ожидали тех наград, которым, по их мнению, препятствовало только обвинение Бурка, и по этому захотели принудить его к решительному действию. В первый день заседании 1786 года, манор Скотт напомнил Бурку его прошлогоднее предложение, и спросил: точно ли он намерен предъявить какое-нибудь обвинение на прежнего генерал-губернатора. Этот неосторожный вызов оставлял только два выбора членам оппозиции: явиться обвинителями, или сознаться в клевете; само собой разумеется, что они выбрали первое, и этим обязались на строгое преследование.

Бурк начал с того, что потребовал обнародования всех документов, относящихся к делу Гастингса. Министры отказались выдать ему некоторые из этих бумаг, и в дебатах держали речи, которые потвердили общее мнение, что они намерены взять сторону Гастингса. В апреле месяце обвинения были предъявлены; их составлял Бурк с большим искусством, но в форме слишком похожей на памфлет. Гастингсу доставили копию этой бумаги, и известили его, что он мог, если хотел, сим защищать свое право перед Нижней Палатой. И в этом случае на Гастингса посыпались неудачи, преследовавшие его с того дня, как ступил он на английскую землю. Казалось, ему суждено было на каждом шагу ошибаться с тех пор, как он оставил Восток. Всякий опытный и благоразумный человек сказал бы ему, что лучше всего для него было бы держать Нижней Палате сильную, красноречивую и разительную речь; но что, если он не надеется на свой дар слова и захочет сочинить свою речь, он, по крайней мере, должен стараться выразиться как можно короче. Гастингс же написал бумагу неизмеримой длины, которая, правда, между архивами Ост-Индской компании могла бы считаться очень дельным отчетом, но здесь она была не на месте и вскоре надоела всем присутствующим. Члены Палаты разошлись, как только удовлетворили любопытство свое на счет наружности и приемов знаменитого Гастингса, и представили ему полную свободу продолжать свой рассказ хоть до полночи, для назидания писцов и сержантов. [28]

После всех этих предварительных распоряжений, Бурк, в начале июня, предъявил обвинение, относящееся к рогилльской войне. Он поступил благоразумно, начав с этого обвинения, потому что перед тем Дундэс предложил, и Палата приняла решение, осуждавшее в самых сильных выражениях политику Гастингса касательно Рогилькунда. Однако, хотя он ничем не мог оправдать своей непоследовательности, Дундэс взял сторону Гастингса. Питт не держал речи, но подал голос за одно с Дундэсом, и Гастингс был оправдан большинством 190 голосов против 67-ми.

Гастингс не сомневался в своем торжестве, и, казалось, имел на это право. Из всех его распоряжений всего легче было напасть на войну с Рогиллами. Она навлекла на него строгое порицание Комитета Директоров и Нижней Палаты, против нее восставал министр Дундэс, впоследствии сделавшийся министром восточных дел, и, не смотря на все это, Бурк потерпел совершенное поражение. Можно было смело заключить, что и остальные попытки его будут столь же неудачны. Слухи шли, что еще одно, или много два обвинения будут предъявлены, что если Палата их опровергнет, оппозиция откажется от преследования этого дела, и Гастингс немедленно будет сделан пэром, кавалером ордена Бана, членом Тайного Совета и членом Комитета Директоров. Сам лорд Торлоу, за несколько месяцев перед тем, с презрением говорил об излишней разборчивости, препятствующей Питту призвать Гастингса в Верхнюю Палату. Но вскоре все эти блестящие надежды были разрушены; 13-го июня мистер Фокс с большим искусством и красноречием представил Палате обвинение на Гастингса касательно дела с Чейте-Сингом. Фрэнсис поддерживал его. Приверженцы Гастингса ликовали, когда Питт встал, чтоб говорить. Министр выразил свое мнение с обычною силою мысли и богатством выражения. Он утверждал, что генерал-губернатор имел право требовать денежной помощи от Чейте-Синга и наказать его в случае неповиновения. Он также полагал, что поведение генерал-губернатора во время бенаресского бунта [29] делало честь его искусству и присутствию духа. Он говорил в самых строгих выражениях о поведении Франсиса в Индии и в Парламент. Оправдание Гастингса казалось естественным следствием доводов Питта, и все думали, что к этому клонится его речь. Ко всеобщему удивлению, он заключил тем, что объявил, что, хотя, по его мнению, Гастингс имел право возложить на Чейте-Сннга денежную пето за непослушание, однако он во зло употребил это право, вытребовав слишком большую сумму. На этом основании, и только на этом основании, мистер Питт, отдавая полную справедливость остальным распоряжениям Гастингса касательно Бенареса, объявлял, что подаст голос в пользу предложения мистера Фокса.

Палата осталась в недоумении, и недоумение это было понятно. Поведение мистера Питта было, в самом деле, необъяснимо. Он оправдал Гастингса в деле о рогилльской войне; он с намерением старался ослабить обвинение на счет Бенареса, а потом объявил Гастингса виновным.

Всеобщее удивление было тем сильнее, что не далее, как за 24 часа перед тем, приверженцы министра получили обычные записки из казначейства, в которых их просили быть на своих местах и подать голос против мистера Фокса. Гастингс утверждает, что в самое утро перед дебатом, Дундэс явился к Питту и имел с ним длинное совещание, в котором они решили предоставить генерал-губернатора мести оппозиции. Но, при этом странном поступке, Питту не удалось увлечь за собой всех своих приверженцев. Многие важные лица (в том числе мистер Грэнвиль и лорд Мульгрэв) подали голос против министра; впрочем, у него было столько слепых последователей, безусловно подражавших ему, что перевес остался на его стороне. Сто девятнадцать членов подали голос в пользу мистера Фокса, семьдесят девять против него. Дундэс был в числе большинства.

Друзья Гастингса, большая часть которых держала сторону министерства, утверждали, что Питт и Дундэс были движимы чистой завистью. Гастингс был любимцем короля; Ост-Индская компания боготворила его. Еслиб [30] Палата его оправдала, еслиб он занял место между лордами, еслиб его приняли в контрольный комитет, то в союзе с энергическим и властолюбивым лордом Торлоу, он, вероятно, присвоил бы себе все управление восточными делами. Он мог сделаться опасным и в совете министров. Слухи уже распространились об совещаниях лорда Торлоу с майором Скоттом, и о обещании, которое первый сделал Гастингсу сам представить его к пэрству.

Питт не терпел, чтоб таким образом посягали на его право. Еслиб Палата осудила Гастингса, то это положило бы конец всем опасением. Процесс, чем бы он ни кончился, должен был продлиться несколько лет, и во все это время подсудимый не мог занимать государственной должности, пи даже являться ко двору. Вот какому рассчету общее мнение приписывало поступок молодого министра, известного своим властолюбием. Отсрочка заседаний вскоре прервала все прения касательно дела Гастингса: они возобновились на следующий год. Дело с удскими бэгумами было изложено Палате Шериданом; речь его не сохранилась, но о достоинствах ее можно судить по впечатлению, которое она произвела. Шеридан возвратился к своему месту среди восторженных рукоплесканий. Палата пришла в такое волнение, что дебаты были отложены до следующего дня. Слава Шеридана быстро распространилась по всему Лондону, и в тот же день ему предлагали 100,000 фунтов стерлингов за право напечатать его речь.

На другой день, когда дебаты начались, друзья Гастингса тотчас же увидели, что им оставалось мало надежды на успех. Питт подал голос в пользу предложения Шеридана, и оно было принято с большинством 175-ти голосов против 68.

Оппозиция, упоенная торжеством и поддерживаемая всеобщим сочувствием, продолжала приводить обвинение за обвинением, большею частью касательно денежных дел. Друзья Гастингса, потеряв всякую надежду отвратить осуждение Палаты, перестали даже об этом стараться. Наконец Палата, согласившись с двадцатью пунктами обвинения, поручила Бурку в присутствии пэров обвинить бывшего [31] генерал-губернатора в уголовных преступлениях и нарушении законов. В то же самое время Гастингс был арестован.

Так как заседания были близки к концу, процесс отложили до следующего года, и Гастингс был освобожден за поручительством. Когда Парламент вновь собрался, Нижняя Палата занялась назначением коммиссии для ведения процесса.

Первого выбрали Бурка, и к нему присоединили всех главных членов оппозиции. Но когда назвали Фрэнсиса, завязался бурный спор. Одни говорили, что между Фрэнсисом и Гастингсом существовала личная неприязнь, что вражда их уже длилась долгое время, что однажды даже их обоюдная ненависть довела их до поединка, и что было бы несправедливо назначить частного врага публичным обвинителем. Другие, в особенности мистер Виндем, убедительно доказывали, что беспристрастие, столь необходимое для судьи, не так нужно для адвоката; что в обыкновенном английском судопроизводстве обвинитель сам поддерживает свое дело, и что от адвоката требуются только познания, искусство, энергия и деятельность. Искусство и познания Фрэнсиса были признаны, и самая вражда его против Гастингса должна была ручаться за его энергию и деятельность. Казалось почти не возможным опровергнуть эти доводы; но закоренелая ненависть Фрэнсиса к Гастингсу возбудила всеобщее отвращение. Палата решила, что Фрэнсис не будет в числе комииссаров; Питт подал голос с большинством: Дундэс был в числе меньшинства.

Приготовления к процессу быстро подвигались, и 15 февраля. 1788 года, заседания суда начались. Вестминстер представлял зрелище самое блестящее, а вместе с тем самое поразительное для просвещенного и мыслящего человека. Здесь на время сосредоточились самые разнообразные интересы всех времен и всех стран. Здесь выказывались все таланты и все дарования, развившиеся под благотворным влиянием древнего и разумного просвещения. Каждая статья процесса переносила мысль, то в давно минувшие века, когда были положены основания нашей конституции, то [32] в далекие страны, за необозримые моря и пустыни, к незнакомым народам, поклоняющимся странным божествам и употребляющим странные письмена с права на лево. Судилище пэров должно было судить по всем формам, установленным еще Плантагенетами, Англичанина, обвиненного в угнетении священного города Бенареса и царского дома удских раджей.

Самое место было достойно такого процесса: это была большая зала Вильгельма Рыжаго, зала, ознаменованная посвящением тридцати королей, — зала, где Страффорду удалось на время поколебать и устрашить справедливо ожесточенных победителей, где Карл предстал пред верховным судилищем с спокойным мужеством, отчасти искупившим его проступки. Военный церемониал соединялся с гражданским. Вестминстерские аллеи были обставлены гренадерами, в улицах за порядком наблюдала кавалерия. Пэры, одетые в парчу и горностай, вошли процессией, предшествуемые герольдами. Судьи в оффицияльных костюмах сопровождали их, чтоб подать совет в вопросах, касающихся законов. Длинное шествие было открыто Джорджем Элльоттом (лордом Гитфильдом), недавно произведенным в пэры за знаменитую защиту Гибральтара против флотов и войск Испании и Франции: оно замыкалось герцогом Норфолькским (маршалом королевства), великими сановниками и принцами крови. После всех вошел принц Валлийский, отличавшийся прекрасною наружностью и благородною осанкою. Старинные, почерневшие стены были обвешаны пурпуровым сукном. На галлереях толпились бесчисленные зрители. Здесь собрались со всех концов богатого и просвещенного государства все представители наук, искусств, женской грации и красоты. Здесь можно было видеть королеву, окруженную молодыми своими дочерями. Посланники великих государей и могучих республик с удивлением смотрели на зрелище беспримерное в других странах.

Сиддонс, в полном блеске величавой красоты, с волнением любовалась этой поразительной картиной. Историк Римской империи невольно вспоминал о временах, когда Цицерон защищал Сицилию от грабительства Верра, или, [33] в присутствии сената, Тацит гремел против притеснителя Африки. Можно было видеть друг подле друга самого знаменитого живописца и самого ведшего ученого того времени. Зрелище это отвлекло Рейнольдса от кистей, передавших нам задумчивые лица стольких ученых и писателей и нежные улыбки стольких красавиц; для него Пэрр оставил свои ученые труды, которые обыкновенно поглощали все его время. Наконец все красавицы, украшавшие Виндзорский двор, блистали вокруг пленительной герцогини Дэвоншэйрской. Герольды провозгласили открытие заседания. Гастингс подошел к решетке и преклонил колено. Обвиненный в самом деле был достоин многочисленного присутствия. Он недавно еще управлял обширной и богато-населенной страной, давал законы и заключал договоры, назначал и свергал князей; и в таком высоком сане он вел себя так, что все боялись его, почти все его любили, и сама ненависть не могла отказать ему в удивлении. По самой наружности Гастингса можно было узнать человека гениального. Он был не велик ростом и казался истощен болезнью, но осанка его отличалась достоинством и величавостью. Высокий лоб, взгляд задумчивый, но не мрачный, рот, выражавший непреклонную силу воли, лице бледное и истощенное, но спокойное, на котором, казалось, было написано, как под его портретом в калькуттской зале совета: «Mens aequa in arduis», — таков был вид великого проконсула, когда он предстал перед своими судьями.

Он был сопровождаем своими адвокатами, людьми, впоследствии отличившимися своею ученостью и дарованиями, смелым и энергическим Лау, красноречивым Дэллэсом и Пломером, которому впоследствии пришлось защищать перед этим же судилищем известного лорда Мельвиля.

Но ни обвиненный, ни его адвокаты не привлекали до такой степени внимания публики, как обвинители. Место с зелеными скамьями было приготовлено для Нижней Палаты. Коммиссары, под предводительством Бурка, явились в полном одеянии. Сплетники не преминули заметить, что даже Фокс, обыкновенно пренебрегавший своим костюмом, на [34] этот раз почтил Великое Судилище, надев парик и шпагу. Питт не захотел быть членом коммиссии; лорд Норд был слишком стар и слишком слаб для этой должности, и отсутствие этих двух великих людей было ощутительно, по, не смотря на это, трибунал коммиссаров представлял такое сборище ораторов, какого, может быть, не встречалось со времен могущества Афин. Здесь были Фокс и Шеридан, английский Демосфен и английский Гиперид. Здесь был Бурк, правда не совершенно умевший или не старавшийся применять свой слог и свои доводы к понятиям слушателей, но смелостью ума и богатством воображения далеко превосходящий всех ораторов древних и новых. Подле него можно было заметить самого привлекательного джентльмэна того времени, красивого, храброго, блистательного Виндэма. Не смотря на то, что он был окружен первыми знаменитостями своего века, младший из коммиссаров так же обращал на себя всеобщее внимание. В самых юных летах он уже успел отличиться в Парламенте. Огромные богатства и знатные связи еще возвысили блеск его природных дарований и незапятнанной славы. Двадцати трех лет его уже нашли достойным занять место между представителями Нижней Палаты перед судилищем пэров. Теперь он остался единственным представителем великого столетия, и нынешнее поколение, восхищающееся блистательным красноречием графа Чарльза Грэя, может по этому судить о дарованиях современных ему государственных людей, между которыми он не занимал первого места. Прежде всего прочли обвинения на Гастингса и ответы его. Это заняло целых два дня. Читал Коупер, близкий родственник известного поэта, и звучный и выразительный голос его придал некоторую занимательность этим скучным документам. На третий день Бурк взошел на трибуну. Четыре заседания были наполнены его речью, которая должна была служить общим предисловием всем обвинениям. С непостижимым богатством мысли и великолепием выражения, он описал характер и установления народа Индийского; он упомянул об обстоятельтвах, при которых утвердилось британское господство [35] на Восток, и наконец изложил конституцию Ост-Индской компании и английских президентов. Представив таким образом своим слушателям живую картину положения Индии, он стал доказывать, что правление Гастингса находилось в явном противоречии со всеми законами нравственными и общественными. Энергия и пафос великого оратора возбудили удивление даже в строгом и враждебно расположенном лорде-канцлере, и, казалось, на минуту поколебали невозмутимую твердость обвиненного. Дамы в галлереях, не привыкшие к такому блистательному красноречию, и, может быть, желавшие выказать свою чувствительность, обнаружили самое сильное волнение; они прибегли к носовым платкам и стклянкам с духами. Всюду раздавались вздохи и судорожное всхлипывание. Мистрисс Шеридан вынесли в истерике. Наконец оратор пришел к заключению. Возвысив голос, он произнес: «но этому, ІІижняя Палата великой Британии с полным убеждением поручила мне обвинить Варрена Гастингса в уголовных преступлениях и нарушении законов. Я обвиняю его во имя Нижней Палаты Парламента, потому что он употребил во зло ее доверие. Я обвиняю его во имя Английской нации, потому что он осквернил ее древнюю славу. Я обвиняю его во имя народа Индийского, потому что он нарушил его права и превратил в пустыню его владения. Наконец, во имя самой человеческой природы, во имя всех возрастов и всех сословии, я обвиняю врага и притеснителя всех».

Когда глубокое волнение, произведенное этой речью, несколько стихло, мистер Фокс встал и предложил пэрам приступить к процессу. Обвинители желали, чтоб судилище окончило следствие касательно первого обвинения, прежде чем приступить ко второму. Гастингс же хотел, чтоб коимиссары предъявили разом все обвинения и все документы. Пэры решили в пользу Гастингса.

На следующее заседание, Фокс и Грэй прочли обвинение касательно дела с Чейте-Сингом; судилище употребило несколько дней на рассматривание бумаг и выслушивание свидетелей. За этим последовало дело с удскими бэгумами. Шеридану было поручено разработать этот пункт. [36] Публика с нетерпением ожидала его речи; она продолжалась два дня, и зала ни на минуту не опустела во все это время. Говорят, что трудно было найдти место даже гиней за пятьдесят. Окончив свою речь, Шеридан, глубоко изучивший все театральные эффекты, упал как бы в изнеможении на руки Бурка, который обнял его в порыве восторженного удивления. Заседания приближались к концу, а дела не очень подвинулись. Было целых двадцать обвинений, и только два из них были предъявлены Палате, а между тем прошел уже год с тех пор, как начался процесс. Сначала публика принимала живейшее участие в этом деле; восторг ее дошел до высшей точки в тот день, когда Шеридан говорил об удских делах, но после этого он мало по малу стал охлаждаться. Зрелище утратило всю прелесть новизны. Все эффекты красноречия были истощены; оставались только самые скучные, самые утомительные исследования; поверка бесконечных счетов, чтение документов, наполненных индийскими терминами, непонятными для английского уха. Оставались еще мелочные споры между коммиссарами и адвокатами обвиненного, в особенности между Бурком и Лау. Оставались бесконечные переходы пэров из Палаты в залу Судилища, потому что, как только возникал спорный пункт, лорды удалялись рассуждать о нем между собою, и следствием этого было, как очень справедливо заметил один из пэров, что судьи беспрестанно были в ходу, а процесс решительно остановился. К тому же весною 1788 года, когда началось следствие, ни один вопрос внутренной политики не отвлекал внимания парламента и публики от процесса Гастингса. Но на следующий год, болезнь короля, дебаты о регентстве, ожидание перемены в министерстве, заняли все умы; а недели две после выздоровления Георга III пришло известие, что генеральные штаты собрались в Версали. Среди волнения, произведенного этими происшествиями, дело Гастингса было почти совершенно забыто.

Процесс подвигался медленно. В 1788 году, когда он привлекал всеобщее внимание, и Палатам не было другого дела, употребили всего 35 дней на следствие; в 1789 году [37] билль о регентстве занимал Верхнюю Палату почти до конца заседаний. Когда король выздоровел, судьям уже пришло время оставить Лондон, и пэры дожидались их возвращения. Таким образом в целый год употребили только 17 дней на процесс Гастингса, и все предвещало, что он необычайно продлится.

Правду сказать, такого рода процесс, хотя он представляет очень величественную церемонию, и мог принести большую пользу в ХVІІ-м столетии, не имеет почти никакого смысла в наше время. Как бы ни доверяли решениям пэров в обыкновенных делах, никто не может поручиться за их беспристрастие, когда им придется судить великого сановника, обвиненного в государственном преступлении. К тому же время их слишком поглощено многосторонними и важными обязаностями, и они помогут основательно заняться такого рода делом. Обыкновенное судилище покончило бы процесс Гастингса в три или четыре месяца; пэры на это употребили более семи лет.

Решение перестало быть сомнительным с тех пор, как лорды объявили, что они будут руководствоваться правилами очевидности, принятыми в нижних судилищах государства. Известно, что эти правила исключают много доказательств, совершенно достаточных, чтоб убедить всякого рассудительного человека. Эти правила при каждом заседании спасают обвиненных от правосудия присяжных и судей, твердо убежденных в их вине; тем более, если их приложить к делам, происшедшим в давно прошедшее время и в отдаленных странах; само собой разумеется, что они должны исключить даже очевидность. Нельзя осуждать адвокатов и подсудимого за то, что они воспользовались всеми выгодами, которые им представлял закон; но ясно, что такого рода оправдание не может быть принято перед судилищем истории....

Друзья Гастингса несколько раз старались остановить процесс. В 1789 году они предложили акт осуждения против Бурка, за неумеренные выражения, которые он употребил, говоря про смерть Нункомара и про связь Гастингса с сэром Импей. Бурк в это время не был [38] популярен гаи в Палат, ни вообще между своими соотечественниками, Необузданная ожесточенность, которую он показал во время дебатов о регентстве, удалила от него даже его друзей. Акт осуждения был принят, и те, которые предложили его, надеялись, что коммиссары наконец откажутся от преследований. Бурк был глубоко оскорблен, но ревность его для блага общего взяла верх над чувством досады. Он с кротостью и достоинством принял выговор Палаты, и объявил, что никакое личное оскорбление или огорчение не заставят его отступиться от священной обязанности, которую он на себя наложил.

На следующий год Парламент был распущен, и друзья Гастингса надеялись, что новая Палата не захочет продолжать процесс; но она только согласилась исключить некоторые пункты, чтобы скорей покончить все дело, которое без этого распоряжения, вероятно, продолжалось бы до смерти обвиненного.

Наконец воспоследовало решение 1795 года, почти через восемь лет после того, как Гастингс был арестован. Любопытство публики, на время охладившееся, опять оживилось в этот день. Все предвидели решение судилища, потому что было известно, что обвиненный имел на своей стороне большинство, но торжественность церемонии привлекала множество зрителей, и зала была так же полна, как в первый день процесса.

По выражению самого Гастингса, процесс начался при одном поколении и кончился при другом, и в самом деле, нельзя было взглянуть на место канцлера, на красные лавки пэров и на зеленые лавки коммиссаров, не вспомнив о бренности и непостоянстве всего житейского, о непостоянстве славы и власти, и, что всего грустнее, о непостоянстве дружбы. Государственная печать была в руках лорда Лоубороу, который при начале процесса был ожесточенный противник правления мистера Питта, а теперь действовал с ним за одно, между тем как Торлоу, бывший председатель Палаты, удалился от своих прежних союзников и занял место между младшими пэрами. Многие другие лорды, принявшие участие в деле Гастингса, [39] давно покоились в своих семейных подвалах. Еще разительнее была перемена между коммссарами: старинная дружба и единодушие их более не существовали; теперь они встречались почти врагами. Между ними образовались две партии: Бурк увлек за собою восторженного Виндэма, за Фоксом последовали Шеридан и Грэй.

Всего 29 пэров подали голос; только шесть из них нашли Гастингса виновным в делах с Чейте-Сингом и с удскими бегумами; что же касается до других обвинений, то бывший генерал-губернатор имел еще больше голосов на своей стороне. Наконец его подозвали к решетке, и лорд-канцлер объявил ему, что пэры нашли его не виновным, и он был торжественно оправдан. Он почтительно наклонил голову — и удалился.

Мы уже сказали, что все предвидели это решение; оно также заслужило всеобщее одобрение. При начале процесса, все были безрассудно ожесточены против Гастингса; в последнее же время все стали уже через чур за него заступаться. Причину этой резкой перемены надо искать в обыкновенном непостоянстве человеческого ума. К тому же, необычная продолжительность процесса сделала Гастингса предметом всеобщей жалости.

Мы также не должны забыть, что в продолжение этих 8 лет Гастингс успел выставить преданность и привязанность, внушенную им всем Бенгальцам; агенты его в Индии беспрестанно присылали ему письма, подписанные первыми туземными сановниками, в которых его превозносили до небес. Собственно эти похвалы почти ничего не доказывали, потому что не трудно заставить индийского пундита или земиндара написать или подписать какую бы то ни было бумагу, но все же они сильно действовали на английскую публику.

Как бы то ши было, Гастингс был оправдан, но процесс этот совершенно разорил его. Законные издержки были огромны, но другие, о которых не упоминалось в оффициальных бумагах, были еще значительнее. Он заплатил большие суммы майору Скотту; кроме того он подкупал журналы, платил сочинителям памфлетов, распространял [40] брошюры, и все это ему дорого стоило. Мистрисс Гастингс также лишилась суммы, которую она накопила, по случаю банкрутства своего банкира. Не смотря на все эти потери, у Гастингса осталось бы некоторое состояние, еслиб он умел хорошо распоряжаться; но в управлении своими частными делами он был до крайности неосторожен. Всегдашнее желание его было выкупить старинный замок Дэйлесфордский, некогда принадлежавший его предкам; наконец это ему удалось в тот самый год, когда начался его процесс. Замок почти совершенно развалился, и земли, его окружавшие, были совершенно запущены. Гастингс принялся его перестроивать, обсаживать великолепными садами, с гротами и статуями, так что прежде еще, нежели дело его кончилось, он уже издержал на украшение Дэйлесфорда более 40,000 ф. стер.

Единодушное мнение директоров и Ост-Индской компании было, что Гастингс оказал им неоценимые услуги, и что они обязаны вознаградить его за все несчастия, которые он претерпел. Поэтому они хотели назначить ему ежегодную пенсию в пять тысяч ф. ст.; но для этого нужно было согласие Контрольного комитета, а главой этого комитета был мистер Дундэс, который некогда участвовал в обвинении Гастингса и до сих пор не желал ему добра. Оп восстал против предложения директоров. Директоры хотели поставить на своем, и воспоследовал длинный спор, покамест Гастингс дошел до такой бедности, что ему не чем было уплачивать свои ежегодные издержки. Наконец Дундэс согласился на то, чтоб Гастингсу назначили 4,000 ф. ст. в год, и чтоб ему выплатили эту пенсию за десять лет вперед; компании также позволили дать ему взаймы без процентов 50,000 ф. ст. Но, благодаря его расточительности и беспечности, и эти суммы оказались недостаточными, так что он несколько раз принужден был прибегнуть к щедрости компании, которая охотно ему помогала.

Он мог жить в довольстве и спокойствии, но прежние надежды его на власть и знатность были обмануты. Когда он возвратился из Индии, ему было только 52 года, и он [41] мог надеяться на свои силы и свою энергию. При окончании же процесса все переменилось: он был уж слишком стар, чтоб привыкнуть к новым занятиям и новым обязанностям. Он не мог ожидать никакой милости от короля, пока Питт оставался министром, и когда Питт подал в отставку, Гастингсу уже было 72 года.

Раз всего после своего оправдания он вмешался в политические дела, и это вмешательство не относится к его чести. В 1804 году он употребил все свои старания в пользу мистера Аддингтона, против которого соединились Питт и Фокс. Нельзя предположить, чтоб Гастингс надеялся на способности и дарования Аддингтона; даже в политических мнениях своих он с ним не согласовался; следовательно, весьма вероятно, что в этом случае он руководился личною ненавистью к Питту и Фоксу, которым он никогда не мог простить участие в процессе.

Последние 24 года своей жизни Гастингс большею частью провел в Дэйлесфорде, занимаясь постройками, садоводством и даже скотоводством. Он всегда любил книги, но теперь они сделались еще необходимее для него. Г. Глейг с восторгом рассказывает, что первым делом его каждое утро было написать какое-нибудь стихотворение, которое он читал вслух за завтраком, к величайшему удовольствию своих гостей. Мы не можем разделять мнения г. Глейга на счет этих периодических произведений музы Гастингса, неизменно появлявшихся каждое утро вместе с кофеем и сухарями, но мы благодарны ему за то, что он сохранил эту черту характера знаменитого генерал-губернатора: она служит разительным примером непоследовательности человеческого ума, и показывает нам, как легко найдти в одном и том же человеке генияльные дарования и самые мелочные слабости.

Проведя долгие годы в уединении и дожив уже до преклонных лет, Гастингс опять на время сделался предметом всеобщего внимания. Нужно было возобновить конституцию Ост-Индской компании, и Парламент был занят длинными прениями о восточных делах; Гастингса потребовали в качестве свидетеля. Уже раз перед тем он являлся перед Нижней Палатой; это было в тот день, когда он прочел свой ответ на обвинения Бурка. С тех пор прошло целых 27 лет; общественное мнение совершенно изменилось, и Англичане помнили одни заслуги Гастингса, забыв о его проступках. Появление [42] человека, принадлежавшего к прошлому великому поколению и как бы восставшего из мертвых, произвело сильное и глубокое впечатление. Нижняя Палата приняла его с рукоплесканиями, ему подали кресло, и когда он захотел удалиться, все встали с непокрытыми головами. Правда, некоторые из членов не разделяли всеобщего восторга: они когда-то приняли участие в процессе Гастингса, и весьма естественно, не хотели сознаться, что они употребили лучшие года своей жизни на то, чтоб преследовать невинного человека; поэтому они остались на своих местах, сурово надвигая шляпы свои на брови. Впрочем, это были только редкие исключения: пэры приняли Гастингса с подобными же знаками уважения. Оксфордский университет поднес ему титул доктора права, и в шэльдонском театре появление его возбудило громогласные рукоплескания.

Вскоре после того Гастингса назначили членом Тайного совета, и он имел длинное свидание с принцем-регентом, который обошелся с ним очень милостиво. Он представил его Императору Александру и королю Фридриху Вильгельму, которые в это время были в Англии, и даже публично объявил, что правитель Индии достоин почестей гораздо важнее, нежели место в Тайном совете. Гастингс опять стал ожидать пэрств, но, неизвестно, по каким обстоятельствам, надежды его опять не сбылись.

Он прожил еще года четыре, сохранив до конца свое здоровье и свои умственные способности; наконец, 22 августа 1818, он скончался с тем же невозмутимым спокойствием, с которым встретил все испытания своей тревожной жизни. Он был похоронен под сводами приходской дэйлесфордской церкви, где уже покоились многие из его храбрых предков. Не далеко от этого места маленький Варрен, лет 80 тому назад, играл и резвился с крестьянскими детьми; здесь же он мечтал о своей будущности, и надо сознаться, что действительность была еще страннее и романтичнее, нежели даже его детские мечты.

Те, которые беспристрастно посмотрят на его характер, не станут отрицать в нем жестокосердия и недостатка правил, но вместе с тем они сознаются, что достоинства его, как государственного человека, были неоценимы, и что услуги, которые он оказал Английскому государству, вполне заслужили нашу благодарность и наше удивление.

© текст - Погодин М. П. 1853
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1853