-

ТОМАС БАБИНГТОН МАКОЛЕЙ

ВАРРЕН ГАСТИНГС

Главная причина, по которой мы считаем Юния за Фрэнсиса, это — моральное сходство между этими двумя лицами. Не трудно по письмам Юния и по обращению его с Вудфаллом и другими составить себе довольно ясное понятие об его характере. Очевидно, что он не был лишен истинного патриотизма и великодушия, что даже пороки его не были низки. Но в тоже самое время он по всем вероятностям был человек в высшей степени надменные и дерзкий, человек склонный к озлоблению и способный принять свое озлобление за государственную добродетель. В таком расположении духа находился Юний, и этому мы должны приписать дикую жестокость, характеризующую некоторые из его писем. Нет человека беспощаднее того, который, обманывая самого себя, принимает свои [219] страсти за свои обязанности. Нужно прибавить, что Юний, хотя тесно связанный с демократической партией общею с ней враждою, был совершенною противоположностью демократического политика. В то время, как он нападал на личности с свирепостью, беспрестанно нарушающею все законы литературной войны, он смотрел на самые недостатки старинных учреждений с почтением, доходящим до педантизма, с жаром брал сторону Ольд Сэрума и презрительно говорил про капиталистов Манчестера и Лидса: «Если им нужны избирательные голоса, то пусть они покупают землю и сделаются владельцами в Ланкестершэйре и Иоркшэйре». Все это, по нашему мнению, совершенно соответствует характеру Филиппа Фрэнсиса.

Не диво, что великий безъимянный писатель в это время решился покинуть страну, которую он так сильно потряс своим красноречием. Все было против него. Партия, которую он решительно предпочитал всем другим, партия Джорджа Граэнвилла, рассыпалась после смерти своего главы, и лорд Суффольк склонил большую ее часть на сторону министров. Движение, произведенное миддльсекскими выборами, было заглушено. Все партии равно были ненавистны Юнию. Его мнения о придворных делах удаляли его от министерства; его мнения о делах колониальных разъединяли его с оппозицией. В таких обстоятельствах он бросил свое перо в порыве мизантропического отчаяния. Прощальное письмо его к Вудфаллю написано 19 января 1775 г. В этом письме он объявляет, что было бы бессмысленно с его стороны продолжать писать; что он желая добра государству и слоим соотечественникам, но что все потеряно; что не найдется десяти человек, которые были бы готовы действовать решительно и единодушно в пользу своих мнений. «Но все на один лад», прибавляет он, «все низко и достойно презрения. Вы же ни разу не ослабевали, и я всегда буду рад вашим успехам». Вот последние слова Юния. Год спустя Филиппа, Фрэнсис находился на пути в Бенгал. [220]

С тремя советниками прибыли судьи верховного судилища. Главным судией был сэр Элиджа Импей. Он был старинный знакомый Гастингса; и вероятно, что, хотяб генерал-губернатор обыскал все присутственные места, он не мог бы найдти для себя более полезного орудия. Но члены совета вовсе не были расположены быть сговорчивыми: Гастингсу очень не нравилась новая форма правления, и он не слишком высоко ставил своих новых помощников. Они знали это и были расположены к подозрительности и щекотливости. Когда люди таким образом настроены, то достаточно безделицы, чтобы подать повод к ссоре. Члены совета ожидали, что их будут приветствовать 22-мя пушечными выстрелами с баттарей Форта Вилльяма. Гастингс ограничился 17-ю. Это увеличило их неудовольствие. В первых приветствиях высказалась холодная недоверчивость, и тут началась продолжительная борьба, которая, возмутив всю британскую Индию, была возобновлена в Англии, и в которой все государственные знаменитости того времени приняли деятельное участие.

Гастингс имел на своей стороне Барвэлля; они не всегда были друзьями, по прибытие из Англии новых членов совета, весьма естественно, должно было сблизить прежних агентов компании. Клэверниг, Фрэнсис и Мэнсон составляли большинство. Вскоре они отняли у Гастингса всю власть; они осудили, и не без основания, его сделку с набобом-визирем; воротили английского агента из Уды и послали туда одного из своих клевретов; повелели бригад, покорившей несчастных Рогиллов, возвратиться на английскую землю, и учредили строгое следствие касательно этой войны. Потом, не смотря на увещания губернатора, стали употреблять свою власть над другими президентствами самым произвольным образом; привели в беспорядок все бомбэйские дела, и вмешались, с невероятным соединением слабости и поспешности, во внутренние распри Мараттской области. В тоже самое время они набросились на внутреннюю администрацию Бенгала, и повернули вверх дном всю финансовую и судебную систему, — систему, конечно, [221] недостаточную, но которую едва ли могли исправить люди, только что прибывшие из Англии. Следствием всех этих изменении было то, что жизнь и собственность каждого остались без всякой защиты, и что самые предместья Калькутты не были безопасны от грабежа и убийств. Гастингс продолжал жить в губернаторском дворце и получать губернаторское жалованье; он не перестал даже руководить советом в обыкновенных делах, потому что его противники не могли не чувствовать, что он знал многое, в чем они были совершенными невеждами, и что он скоро и верно решал вопросы, для них в высшей степени затруднительные. Но от верховной власти и самых важных отраслей правления он был совершенно отстранен. Туземцы вскоре это заметили. Они стали смотреть на него как на падшего человека, и действовать по своему обыкновению. Некоторые из наших читателей могли видеть в Индии стаю ворон, заклевывающих до смерти большего ястреба, и это хороший образчик того, что случается в этой стране, как только счастие оставляет кого-нибудь, кто был могуч и страшен. В один миг все клевреты, которые готовы были лгать, красть и отравлять за него, спешат купить милость победителя, обвиняя его павшего соперника. Индийскому правительству стоит намекнуть, что оно желает погубить такого-то человека, и не дальше как в 24 часа оно будет снабжено важными обвинениями, подтвержденными такими полными и обстоятельными показаниями, что человек, незнакомый с азиатскою бессовестностью, и не подумал бы в них усомниться. Ничего не значит, например, подделать подпись нареченной жертвы под каким-нибудь беззаконным договором, или всунуть какие-нибудь предательские бумаги в потаенное место его жилища. Гастингса почитали совершенно беззащитным. Власть возвысить или погубить человека, казалось, перешла в руки новых советников. Немедленно появились обвинения против генерал-губернатора. На них с жадностью ухватились члены совета, которые, правда, были люди слишком честные, чтобы с намерением покровительствовать ложным [222] доносам, но не довольно знакомые с Индиею, чтоб знать, что в этой стране малейшего поощрения со стороны правительства достаточно, чтоб вызвать более Оатэсов, Бедлоев, и Дэнджерфильдов, нежели Вестминстер-Галлю удалось бы видеть в целое столетие.

Странно было бы, еслиб при таких обстоятельствах Нункомар остался в бездействии: его подстрекали в одно время корысть, злоба и честолюбие. Пришло наконец время отомстить давнишнему сопернику, утолить вражду, длившуюся 17 лет, попасть в милость у большинства членов совета, возвыситься над всеми урожденцами Бенгала. С самого приезда новых советников, он стал изъявлять им самое подобострастное почтение, и, вследствие этого, ему отказали постыднейшим образом от дома губернатора. Он вручил Фрэнсису довольно торжественным образом бумагу, содержавшую самые значительные обвинения против Гастингса. Этот документ обвинял его в том, что он сделал продажными государственные должности и получал взятки за то, что не препятствовал бегству преступников. В особенности утверждали, что Магоммед Рэза-Хан остался безнаказанным, благодаря значительной сумме, выплаченной губернатору.

Фрэнсис прочел эту бумагу в совете; это дало повод к горячему спору. Гастингс жаловался в самых сильных выражениях на то, как с ним поступили; с презрением говорил о Нункомаре и его обвинении, и не признавал за советом права судить губернатора.

В следующее заседание было предъявлено новое обвинение со стороны Нункомара; он между прочим просил разрешения присутствовать при заседании совета, с тем, чтобы поддержать свои показания. Вновь произошла бурная распря. Генерал-губернатор утверждал, что палата совета не была приличным местом для подобных исследований; что он не мог ожидать справедливости и беспристрастия от людей, раздраженных ежедневными стычками с ним, и что он утратил бы все достоинство своего сана, еслиб согласился на очную ставку с человеком, [223] подобным Нункомару. Большинство положило однако выслушать обвинения; Гастингс встал, и в сопровождении Барвэлля оставил палату, объявляя, что заседание кончено. Другие члены остались на своих местах, провозгласили себя советом, выбрали Клэверинга в председатели и велели призвать Нункомара. Нункомар не только не отрекся от своих прежних утверждений, но, по обычаю Востока, предъявил значительные к ним прибавления. Он показал, что Гастингс получил большую сумму за то, что назначил раджу Гурдаса казначеем набоба и вверил его величество попечениям Мунии Бэгум, он представил письмо с печатью Мунни Бэтум для подтвержения истины своих слов. Печать, была ли она поддельная, как уверяет Гастингс, или настоящая, ничего не доказывала. Всякий, кто знает Индию, поймет, что Нункомару стоило только сказать, что подобное письмо доставит удовольствие большинству совета, чтоб получить ее свидетельство. Большинство, однако, решило, что обвинение было доказано, что Гастингс в виде подкупа получил около 40,000 ф. стерл., и что он должен их возвратить. Общее мнение Англичан в Бенгале было в пользу генерал-губернатора. Способностью своею к делам, знанием страны и учтивостью обращения он имел решительное превосходство перед своими противниками. Агенты компании весьма естественно были расположены держать сторону самого замечательного члена своей собственной корпорации против писаря военного департамента, который, незнакомый ни с языком, ни с нравами туземцев, взял на себя распоряжение всеми отраслями администрации. Не смотря на всеобщее сочувствие своих соотечественников, Гастингс находился в очень затруднительном положении. Он мог еще обратиться к высшим властям в Англии; наконец, еслиб эти власти взяли сторону его противников, ему ничего более не осталось бы, как оставить свое место. По этому он поручил свою просьбу об отставке своему поверенному в Лондоне, полковнику Мак-Лину (Mac-Leane). Но Мак-Лин должен был не прежде предъявить эту бумагу, как удостоверившись, что индийская палата расположена против генерал-губернатора. [224]

Торжество Нункомара казалось совершенным. Каждое утро у дверей его толпились его соотечественники, даже члены совета удостоили его своим посещением. Дом его сделался конторой для всех доносов на генерал-губернатора. Уверяют, что частью угрозами, частью ласками, бессовестный брамин уговорил самые значительные лица Бенгала подать жалобы на Гастингса. Но он затеял опасную игру. Неосторожно было довести до отчаяния человека, подобного Гастингсу. Нункомар, не смотря на свою сметливость, не понимал вполне законов и конституции своего отечества. Он видел, что имел на своей стороне большинство сановников, которые заключали договоры, раздавали места и собирали подати, но он не имел понятия о разделении властей политической и судебной. Он, вероятно, никогда и не думал о том, что в Бенгале существовала власть вовсе независимая от совета, власть, которая могла защитить человека ненавистного совету, а послать к смерти человека, находящегося в милости у него. Между тем в самом деле было так. Верховное судилище в том, что собственно касалось до его ведомства, было совершенно независимо от правительства. Гастингс с свойственною ему догадливостью тотчас увидел, как выгодно было бы для него иметь в своем распоряжении подобную силу, и стал действовать сообразно с этими видами. Судьи, в особенности главный судья, были враждебно расположены к большинству совета. Наконец время пришло для решительного удара.

Внезапно Калькутта была повергнута в ужас известием, что Нункомар был арестован и посажен в обыкновенную тюрьму. Обвиняли его в том, что, 6 лет тому назад, он подделал вексель. Обвинитель был индус; но до сих пор все, исключая дураков и биографов, убеждены, что Гастингс завел это дело.

Бешенство советников не знало границ. Они протестовали против распоряжения верховного судилища и настоятельно требовали от судей, чтобы Нункомара освободили за поручительством. Ответ судей был надменен и решителен. Совет сделал все, что было в его власти, [225] то-есть осыпал деньгами и почестями семейство Нункомара. В то же самое время процесс начался, и Нункомара судили сэр Импей и коммисия, состоявшая из одних англичан. Противоречия в свидетельствах и необходимость перетолковывать каждое слово показаний, продлили следствие необычайным образом. Наконец Нункомар был объявлен виновным, и главный судья произнес над ним смертный приговор.

Ясно, что Импей должен бы был дать отсрочку Нункомару. Еще не доказано, было ли все дело совершенно законно. Во всяком случаи, очевидно, что, каков бы ни был закон, на котором основывался приговор, слишком было жестоко присудить к смерти индуса за подделку бумаги. Закон, делающий это преступление уголовным в Англии, не мог иметь ни малейшего отношения к общественному состоянию Индии. Он даже не был известен туземцам. Его никогда не приводили в исполнение между ними, конечно, не по недостатку в виновных, он в высшей степени противоречил всем их понятиям. Они не привыкли к значению, которое многие обстоятельства, свойственные нашему обществу, придали этому роду обмана. Подделать печать, по их понятиям, было самое обыкновенное плутовство, и им в голову не приходило, чтобы за это можно было наказывать, как за разбой или за убийство. Справедливый судья, без сомнения, представил бы это дело решению государя; но Импей и слышать не хотел о пощаде.

Все сословия пришли в чрезвычайное волнение. Фрэнсис и его малочисленные приверженцы из Англичан говорили о губернаторе и о главном судье как об убийцах. Говорят, что Клэверинг поклялся спасти Нункомара, если нужно будет, из-под самой виселицы. Большинство европейских пришельцев, не смотря на свою привязанность к губернатору, не могло не сожалеть о человек, который так долго занимал важное место между своими соотечественниками, который был знатен и могуч прежде еще, нежели Англичане воцарились в Индии, и покровительства которого некогда добивались губернаторы и члены совета. [226] Негодование Индусов было гораздо сильнее. Правда, этот народ никогда не решится поднять даже руку, чтоб спасти соотечественника, но приговор верховного судилища наполнил всех ужасом и горестью. Даже по их понятиям о нравственности, Нункомар был дурной человек, но все же он был глава их племени и их религии, брамин из браминов. Он был представитель самой высокой, самой чистой касты; он всегда с точностью исправлял все обряды, которые в глазах суеверных Бенгальцев гораздо важнее общественных обязанностей. Чувства их, следовательно, можно сравнить с чувствами набожного католика средних веков, который бы видел члена высшего духовенства, присужденного к виселице светским судилищем. По их старинным национальным законам, брамин не мог быть присужден к смерти ни за какое прегрешение. На преступление же Нункомара они смотрели почти так же, как иорк-шэйрский барышник смотрит на продажу испорченной лошади за хорошую цену. Одни мусульмане с торжеством смотрели на падение могучего индуса, который захотел возвыситься чрез погибель Магоммеда Рэза-Хана. Магометанский историк того времени, кажется, с особенным удовольствием преувеличивает все обвинения против Нункомара. Он уверяет, что в его доме нашли подделки печатей всех богатейших лиц бенгальской области. Впрочем, хотя этот рассказ сам по себе довольно вероятен, но он не подтвержден никаким другим авторитетом.

Срок приближался, и Нункомар приготовлялся к смерти с той спокойной твердостью, с которой Бенгалец, столь робкий во всякой личной стычке, часто встречает неизбежные бедствия. Шериф, с человеколюбием, никогда не покидающим английского джентльмэна, явился к приговоренному накануне казни, чтоб уверить его, что ему не откажут ни в каком облегчении, допущенном законами.

Нункомар изъявил ему свою благодарность с большим достоинством и невозмутимым спокойствием. Лицо его осталось неподвижно; у него не вырвалось даже вздоха. Он [227] поднес палец ко лбу и спокойно сказал, что судьба его должна свершиться, и что невозможно противиться воле Божией. Он поручил шерифу передать свой поклон Фрэнсису, Клэверингу и Монсону, и просил их покровительствовать радже Гурдасу, который по его смерти должен был сделаться главою браминов бенгальских. Шериф удалился взволнованный этим свиданием, а Нункомар хладнокровно занялся счетами и бумагами. В следующее утро, раньше полудня, огромное стечение народа окружало место казни. Горесть и ужас изображались на каждом лице, но до последней минуты толпа не могла поверить, что Англичане в самом деле решились лишить жизни знаменитого брамина. Наконец грустная процессия раздвинула ряды народа. Нункомар сидел в своем паланкине и смотрел на толпу ясным и спокойным взором. Он только что расстался со всеми ему близкими. Вопли и рыдания их привели в ужас европейских чиновников, но не имели никакого действия на железный стоицизм приговоренного. Единственное желание, которое он выразил, было, чтобы жрецы из его касты совершили все надлежащие обряды над его телом. Он опять попросил, чтобы об нем напомнили его друзьям в совете, твердым шагом взошел на эшафот и подал знак палачу. В ту минуту, как петля сжалась, стон ужаса и отчаяния вырвался из груди бесчисленных зрителей. Все отвернулись от этого зрелища, с диким воплем бросились к Гуглею, и окунулись в его воды, как бы желая очиститься от того, что они присутствовали при таком ужасном преступлении. Вся область разделяла эти Чувства; между народонаселением Дакки в особенности обнаружились смуты и беспокойства.

О поступке Импея невозможно говорить без негодования. Мы уже сказали, что, по нашему мнению, он должен был отложить казнь Нункомара; очевидно, что он этого не сделал в угоду губернатору. Письмо, изданное г. Глейгом, не допускает ни малейшего сомнении на этот счет. Гастингс, три или четыре года спустя, говорить об Импее, как о человеке, «которому он обязан своим [228] состоянием, своею честью и своим добрым именем». Эти сильные выражения могут относиться только к делу с Нункомаром, и смысл их тот, что Импей, в качестве судьи, из политических видов приговорил к смерти невинного человека и повесил Нункомара в угождение Гастингсу. Что же касается до губернатора, то мы не так строго судим об его поступке. Он был окружен беспощадными и бессовестными врагами; от своих собратов он не мог ожидать справедливости; довольно естественно, что он желал наказать тех, которые на него нападали. Конечно, ему следовало для этого употреблять одни законные средства; но не удивительно, что он почел законными все те, которые были признаны за таковые блюстителями законов, людьми, по своей должности обязанными справедливо обсуживать противников. Нельзя ожидать от человека, чтобы в деле, близко касающемся до него и затрогивающем все его страсти, он был вопреки собственных выгод более справедлив, нежели присяжные, представители правосудия. По этому, хотя мы с полной уверенностью приписываем Гастингсу эту знаменитую казнь, но не вменяем ему этого в преступление. Очевидно, что он здесь руководствовался глубокомысленной политикой. В совете он имел против себя большинство, и это могло долго продолжаться. Он хорошо знал характер туземцев, он знал, в каком изобилии сыплются обвинения на того, кто в немилости у властей. Не было во всем народонаселении Бенгала ни одного человека, занимающего должность или добивающегося места, который бы не расчел, что лучшее средство заслужить награду было подать новый донос на губернатора. Выведенный наконец из терпения, Гастингс решился доказать толпе обвинителей и клеветников, что, хотя он и был пересилен большинством в совете, все же было опасно с ним состязаться. И в самом деле, урок, который он задал им, не скоро был забыть. Глава заговора, составившегося против него, самый знатный, самый богатый, самый искусный из Индусов, удостоившийся милости правителей, защищенный суеверным [229] почтением целых миллионов, был повешен в присутствии всего народа. С этой минуты туземцы убедились, что вернее придерживаться стороны Гастингса с меньшинством, нежели стороны Фрэнсиса даже с большинством, и что тот, кому вздумается помогать противникам генерал-губернатора, может (по словам поэта) найдти тигра там, где он искал добычи. Все обвинители тотчас же замолкли. С этого времени, какие затруднения ни представлялись бы Гастингсу, его уже не беспокоили клеветы туземцев. Довольно замечательно одно из писем Гастингса к доктору Джонсону, написанное чрез несколько часов после казни Нункомара. В то время, как вся колония находилась в смятении, пока старинное и могучее духовенство оплакивало своего главу, победитель в этой смертельной борьбе, с характеристическим хладнокровием распространялся о «Путешествии к Гебридам», о персидской грамматике Джонса, об истории, искусствах, преданиях и естественных произведениях Индии.

В это время известия о войне с Рогиллами и о несогласиях между Гастингсом и другими членами, дошли до Лондона. Директоры взяли сторону большинства. Гастингс получил от них письмо, наполненное самыми строгими выговорами. Они порицали в сильных, но справедливых выражениях предпринимание наступательной войны из чисто корыстолюбивой цели. Они только забывали, что если Гастингс и употребил непозволительные средства для добывания денег, он это сделал не для собственных выгод, но для того, чтоб удовлетворить их требованиям. Предписывать строжайшую честность, а вместе с тем настоятельно требовать того, чего невозможно добыть честным путем, было постоянным обыкновением компании: она, как говорит леди Макбет о своем муже, «не хотела обманывать в игре, а между тем добивалась незаконного выигрыша».

Регуляционный акт, по которому Гастингс был назначен губернатором на пять лет, давал английскому Правительству право отставить его по прошению компании. [230] Лорд Норд старался о том, чтобы она подала такое прошение. Все три члена, присланные из Англии, были выбраны им. Генерал Клэверинг в особенности имел в парламенте значительную партию, которую опасно было раздражать. Министр желал отставить Гастингса и вверить Клэверингу бразды правления. В коммиссии директоров мнении были разделены. Одиннадцать голосов были против Гастингса, а десять в его пользу. В это время была созвана коммиссия землевладельцев. Зала, где она собралась, представляла странное зрелище. Письма от секретаря казначейства созвали всех приверженцев правительства, у которых были индийские акции. Лорд Сэндвич предводил роялистами. Между присутствующими замечали пятьдесят пэров и тайных советников, которые редко показывались в подобных собраниях. Прение продолжалось за полночь. Казалось сначала, что противники Гастингса восторжествуют, но когда дело дошло до баллотировки, оказалось, что он имел на своей стороне значительное большинство. Министры были в высшей степени раздражены этой неудачей. Даже лорд Норд разгорячился, что редко с ним случалось, и угрожал, что он созовет парламент прежде нового года, для того, чтоб лишить компанию всякой политической власти и ограничить круг ее деятельности одною торговлею. Полковник Мак-Лин, с жаром поддерживавший Гастингса среди всей этой борьбы, теперь подумал, что генерал-губернатор находится в опасности быть отставленным, заклейменным порицанием парламента, может быть, отданным под суд, и уже стал советоваться с государственными законоведами на счет различных поступков генерал-губернатора. По видимому, ему оставалось только отступить с честью. При таких обстоятельствах Мак-Лин почел себя в праве предъявить прошение об отставке, которое ему было вверено. Некоторые формальности были упущены в этой бумаге, но директоры не хотели обращать внимания на подобные безделицы. Они охотно приняли просьбу об отставке, назначили мистэра Вэлери на место Гастингса, и выслали повеление, чтобы Клэверинг, в [231] качестве старшего члена совета, исправлял должность генерал-губернатора до приезда Вэлера.

Но пока все это происходило в Англии, большая перемена произошла в Бенгале. Монсон скончался, и осталось всего четыре члена правительства; с одной стороны были Клэверинг и Фрэнсис, с другой Гастингс и Барвэлл, а генерал-губернатор имел право решать по своему в случае ровного распределения голосов. Гастингс, который в продолжение целых двух лет не имел ни власти, ни влияния, разом сделался начальником неограниченным. Он не упустил случая отплатить своим противникам; все меры, которые они приняли, были расстроены, все приверженцы их удалены. Новая оценка земель бенгальских для распределения налогов была назначена, и губернатор взял на себя все распоряжения, касающиеся этого дела. В то же самое время он стал вращать в своем уме обширные планы завоевания, планы, которые сбылись при его жизни, хотя не через него. Мысль его была заключить вспомогательные союзы с туземными владельцами, особенно с владельцами Уды и Бэрара, и тем упрочить перевес Британии над другими колониями в Индии. В то время, как его занимали эти замыслы, пришло известие, что он уже не губернатор, что Вэлер немедленно прибудет из Англии, и что покамест в совете председать будет Клэверинг.

Еслиб Гастингса все еще пересиливало большинство, он не оказал бы сопротивления; но теперь пришла его очередь господствовать в Индии, и он не хотел отказаться без борьбы от такой обширной власти. Он объявил, что никогда не поручал ничего подобного своему агенту в Лондоне; признаться, он забыл, какие именно были его предписания: копии у него не осталось; он хорошо помнил, что несколько раз повторял директорам, что не намерена подавать в отставку. Он не понимал, как коммиссия, которой он сам это объявил, могла поверить сомнительному свидетельству агента. Если бумага не была совершена законным порядком, все распоряжения, основанные на ней, оказывались недействительными, и Гастингс [232] оставался генерал-губернатором. Впоследствии он уверял, что, хотя его агенты не последовали строго его предписаниям, он все-таки почел бы себя связанным их распоряжениями, еслиб Клэверинг не захотел насильно отнять у него правление; во всяком случае достоверно, что неосторожность Клэверинга послужила выгодам Гастингса. Генерал послал за ключами крепости и казной, овладел архивами, и держал совет, на который явился один Фрэнсис. Гастингс и Барвэлль заседали в другой комнате. Каждая из двух партий опиралась на благовидных доводах. За пятнадцать тысяч миль кругом не было власти, которая могла бы их понудить к повиновению. По видимому, единственный способ решить спор было взяться за оружие, и Гастингс, который знал свое влияние на своих соотечественников, не избегал такого рода встречи. Он отдал повеление форт-вильямскому и прочим гарнизонам не слушаться других приказаний, кроме его. В то же самое время он предложил во всем отнестись к верховному судилищу, обещая беспрекословно последовать его решению. Делая это предложение, он нисколько не рисковал, а между тем его противникам почти невозможно было от этого отказаться. Нельзя было никого объявить преступным за повиновение тому, что судилище признало законным правительством. Люди самые отважные не решились бы взять оружие в пользу тех, которых судьи объявили похитителями. Клэверинг и Фрэнсис нехотя согласились во всем отнестись к верховному судилищу. Оно решило в пользу Гастингса, и побежденные члены совета ясно увидели, что всякое сопротивление будет напрасно.

В это время пришло известие, что после процесса, продлившегося несколько лет, барон Имгоф наконец добился развода с женою. Он уехал из Калькутты, увозя с собою сумму денег, достаточную для покупки имения в Саксонии. Баронесса сделалась женою Гастингса, Свадьба их дала повод к великолепным пиршествам, и все знатные лица Калькутты, без различия политических мнений, были приглашены к губернатору. Клэверинг, как говорит [233] мусульманский летописец, был болен телом и душой, и с извинением отказался от участия в этом богатом празднике, но Гастингс, который, благодаря успеху в любви и честолюбии, находился в необыкновенно веселом расположении духа, и слышать не хотел об отказе. Он сам отправился к генералу, и наконец привел с торжеством своего побежденного соперника в веселое собрание, окружавшее молодую. Но беспокойство это окончательно расстроило организм, истомленный душевными и телесными страданиями. Клэверинг умер несколько дней спустя.

Вэлер, который приехал с надеждой быть генерал-губернатором, и должен был удовольствоваться местом в совете, вообще брал сторону Фрэнсиса, но Гастингс с помощью Барвелля все имел перевес на своей стороне. В то же время произошла перемена в настроении директоров и министров. Гастингса уже не желали удалить, и когда кончилось первое пятилетие, его вновь выбрали без всякого сопротивления. Дело в том, что по случаю опасностей, со всех сторон угрожавших государству, лорд Норд и компания не желали расстаться с губернатором, дарования, опытность и энергию которого сами враги его не могли не признавать.

Вот в каком положении находилась Англия. Бестолковое и бессмысленное правление привело к краю погибели великую и победоносную державу, на престол которой Георг III взошел, 15 лет тому назад, с надеждами более блестящими, нежели какой-либо монарх из длинного ряда английских королей. В Америке тысячи Англичан воевали со страной, из которой брал начало их род, их язык, их религия, их законы, и к которой недавно еще они были так же сильно привязаны, как жители Норфолька или Лейгестершэйра. Великие державы Европы, некогда униженные гениальными советниками Георга II, радовались теперь возможности за это отомстить. Приближалась минута, когда наш остров, в то время, как он силился с одной стороны удержать северную Америку, а с другой заслужить слишком справедливые жалобы Ирландии, должен [234] был опасаться нападений Франции, Италии, Голландии и сооруженного нейтралитета Балтийского моря, когда даже господство наше над морями находилось в опасности, когда неприятельские флоты заняли Кампский перешеек и Мексиканское море, когда английское знамя едва было в состоянии защитить Британский канал. Каковы бы ни были проступки Гастингса, наша страна может почесть за счастие, что в этот период бедствий он управлял ее индийскими владениями.

Морского нападения на Бенгал не предвиделось. Опасались того, чтобы европейские враги Англии не заключили союза с какой-нибудь туземной державой, не стали снабжать эту державу войсками, оружиями, аммунициею, и не напали бы таким образом на наши земли. Больше всего Гастингс опасался племени Мараттов. Первоначальным местопребыванием этого странного народа был дикий хребет гор, простирающийся вдаль по западному берегу Индии. С царствования Ауэренгзеба начались нашествия Мараттов на владения их богатых и менее воинственных соседей; ими предводил великий Севаджа (Sevaja). Свирепость, энергия и хитрость Мараттов вскоре упрочили их могущество. Сначала они были только разбойниками, но вскоре сделались завоевателями.

Они присвоили себе большую часть областей погибающей империи. Разбойники, происходившие из самых низких каст и привыкшие к самым унизительным занятиям, сделались могущими раджами. Боислас, начальник ватаги грабителей, занимали обширные земли берарские. Гуиковар (по-индийски пастырь) основал династию, которая до сих пор царствует в Гузарате. В Мальве возвысились дома Синдия и Голькар. Один предприимчивый атаман основал свою крепость на неприступной скале Гути. Другой сделался повелителем многочисленных селений, рассыпанных по зеленым полянам Танджара. Пришло для всей Индии время двойного правления. Наружные знаки господства и действительная власть были везде разделены. Мусульманские набобы, сделавшиеся владетельными принцами, удский визирь, и [235] гайдерабадский низам, продолжали называть себя наместниками династии Тамерлана. Таким же образом мараттские области, хотя совершенно независимые друг от друга, все еще считались членами одного государства. Они все признавали, на словах по крайней мере, господство потомка Севаджи, настоящего «roi faineant», живущего в постоянном заключении в Саттаре, и его пешвы, или палатного мера, великого потомственного сановника, окружавшегося царским великолепием в Пуне и управлявшего пространными областями Аурунгабод и Беджапур. Несколько месяцев перед тем, как война вспыхнула в Европе, бенгальское правительство было приведено в смущение известием, что француз, выдающий себя за знатное лице, прибыл в Пуну. Слухи шли, что его там приняли с большими почестями, что он вручил пешве письмо и подарки от Людовика XVI, и что Маратты уже заключили с Франциею союз против Англии.

Гастингс тотчас же решился нанести первый удар. Титул пешвы был оспариваем претендентом, которому благоприятствовала часть Мараттов. Генерал-губернатор решился взять его сторону, послать на помощь ему войско через весь Индийский полуостров и заключить тесный союз с главой дома Бонсла, царствовавшим в Бераре и не уступавшим властью и могуществом ни одному из мараттских князей. Войско уже подвинулось вперед, переговоры с Бераром уже начались, когда письмо от английского консула в Каире принесло известие, что война объявлена в Лондоне и в Париже. Гастингс немедленно принял все надлежащие меры; французские фактории в Бенгале были заняты.

Мадрасскому войску отдали поколение немедленно овладеть пондишерийскою крепостью. Калькутту окружили фортификациями; даже устья реки были охраняемы гарнизоном. Образовали девять новых баталионов, туземный артиллерийский полк из храбрых Лассаров Бенгальского залива. После этих распоряжений генерал-губернатор с покойною уверенностью объявил, что Бенгальское президентство ограждено от всякой опасности, если только Мараттам не [236] вздумается напасть на него вместе с Французами. Экспедиция, посланная Гастингсом на запад Индии, не была так счастлива, как большая часть его предприятий. Главнокомандующий терял время; бомбэйские власти ошибочно перетолковывали приказания генерал-губернатора. Но Гастингс не отступался от своего предприятия. Новый военачальник поправил ошибки первого. Несколько блестящих побед распространили воинскую славу Англичан по странам, где до тех пор никогда не показывался европейский флаг. Весьма вероятно, что, еслиб новая грозная опасность не заставила Гастингса переменить всю свою политику, планы его относительно Мараттов вполне бы осуществились. Английские власти весьма благоразумно послали в Бенгал в качестве главнокомандующего и члена совета одного из замечательнейших полководцев того времени. Сэр Эйр Кут (Eyre Coote) отличился некогда между основателями британского могущества на востоке. Перед плассейской битвой он, в противоречие большинству, убедительно присоветовал этот смелый и решительный план действий, который вскоре был увенчан полным успехом. Впоследствии он сражался в южной Индии с храбрым и несчастным Лалли, одержал при Вандевэше (Wandewash) решительную победу над Французами и их союзниками, взял Пондишери и утвердил господство Англичан в Карнатике. Протекло двадцать лет после этих великих подвигов. Кут утратил неутомимую деятельность, отличавшую его в прежние времена; даже умственные способности его пострадали. Он сделался своенравен, раздражителем и требователен. К тому же мы с сожалением должны сказать, что корыстолюбие совершенно им овладело, и что он гораздо более думал о своем жаловании, нежели о своих обязанностях. Не смотря на все это, он все-таки был самый искусный полководец изо всей английской армии. Между туземными солдатами слава его была громка и влияние неоспоримо. До сих пор еще он не забыт ими. До сих пор можно найдти седовласых сепойев, с восторгом говорящих о Порто-Ново и Полилоре, и до сих [237] пор о Куте не говорят иначе, как со знаками глубочайшего почтения. Хотя Кут не всегда, подобию Барвэллю, подавал голос в пользу генерал-губернатора, он вовсе не был намерен ему систематически противоречить, и во многих случаях брал сторону Гастингса, который почтительным вниманием и согласием на самые непомерные требования старался угодить господствующим страстям старого воина.

Казалось, настало время, когда всеобщее примирение положит конец всем раздорам, так долго смущавшим губернаторство бенгальское. Опасность, угрожающая государству, могла наконец заставить людей, подобно Фрэнсису и Гастингсу, не лишенных любви к отечеству, забыть слои частные распри и единодушно стараться об общественном благе. Кут никогда не принадлежал ни к одной партии. Вэлеру они успели наскучить. Барвэлль составил себе значительное состояние, и хотя и обещал не оставлять Калькутты, пока содействие его могло быть нужно в совете, он чрезвычайно желал возвратиться в Англию, и всеми силами хлопотал о примирении, которое должно было освободит его. Договор был заключен; по этому договору Фрэнсис отказывался от оппозиции, а Гастингс обещал не устранять более его приверженцев от должностей и наград. В продолжение нескольких месяцев после этого договора согласие восстановилось в совете. Правду сказать, никогда согласие не было более нужно, потому что в это время внутренние бедствия, более ужасные, нежели самая война, угрожали Бенгалу.

Составители регуляционного акта учредили в 1773 году две независимые власти, политическую и судебную, и с беспечностью, к несчастью, слишком часто встречаемою между английскими законодателями, не точно определили границы каждой. Судьи воспользовались этой неточностью, и старались присвоить себе верховную власть не только в Калькутте, но и во всех областях, подчиненных Форту-Вильяму. Почти все Англичане сознаются, что английские законы, не смотря на новейшие улучшения, не так удобны, [238] как бы можно было желать. Все же эта законодательная система возникла между нами; отчасти она приспособлена к нашим склонностям и нашим потребностям, а отчасти мы мало по малу приладились к ней. Мы привыкли к самым важным недостаткам ее, а по этому они не приводят нас в такой ужас и негодование, какие могло бы возбудить новое, хотя менее значительное притеснение. В Индии же дело принимает совершенно другой оборот. Английские законы, перенесенные в эту страну, кроме недостатков, от которых мы страдаем здесь, причиняют кучу зла, в сравнении с которым все наши неудовольствия — сущие безделицы. Если мы здесь жалуемся на все отлагательства в нашем судопроизводстве, то каковы должны они быть в стране, где каждый судья и каждый адвокат нуждается в переводчике. Если оно у нас требует излишних издержек, то до какой степени должны эти издержки увеличиться в крае, где все законоведы должны быть выписаны из огромного отдаления. Все труды Англичан в Индии от занятий генерал-губернатора и главнокомандующего до трудов ремесленника или прислужника стоят гораздо дороже, нежели в самой Англии. Никто не захочет без всякой выгоды покинуть свое отечество. Это относится так же к делам судебным. Ни один английский адвокат не согласится работать за 15,000 миль от своих друзей, под 95-ю градусами жара в тени, за ту плату, которая удовольствовала бы его в Лондоне. Но этому все в Калькутте обходится по крайней мере в три раза дороже, нежели в Вестминстер-Галле, между тем как Индийский народ несравненно беднее, нежели народ Английский. Однако все это еще самая незначительная часть зла, которое должны были произвести английские законы, если перенести в Индию без всяких изменений. Самые сильные чувства человеческой природы: честь, религия, уважение к женщинам, восставали против этих нововведений. Арестование, предшествовавшее всякому процессу, казалось знатным туземцам не только стеснением, но кровавою обидою. При каждом деле требовалась присяга, а ни [239] один квэкер не имеет такого отвращения от всякой клятвы, как набожный Индиец. На востоке почитается смертельным оскорблением, если посторонний человек войдет в комнату порядочной женщины или увидит ее лице. Этим-то оскорблениям были подвергнуты самые знатные семейства Бенгала, Багара и Ориссы. Представим себе положение нашего отечества, если бы внезапно ввели между нами законодательство, в такой же степени противное нашим понятиям, как наши постановления обычаям индийским. Представим себе его положение, еслиб было постановлено, что всякий человек, который только присягнет, что ему должны такую-то сумму, имеет право оскорбить людей самого почетного или даже священного звания, и женщин, пользующихся всеобщим уважением, — дать пощечину офицеру, посадить в тюрьму архиепископа, наносить почтенным женщинам обиды, подобные той, которая вызвала выстрел Ват-Тайлера.

Вот каковы были последствия приложения английских законов ко всем областям компании.

Начался для Индии период ужаса, еще более увеличенного неизвестностью. Никто не знал, чего можно было еще ожидать от этого странного судилища. Оно прибыло из-за «черной воды», как Индийский народ с таинственным страхом называл море. Оно состояло из судей, совершенно незнакомых с обычаями народа, которым они так самовластно управляли. Уложения его были начертаны незнакомыми письмами; приговоры были произносимы на чуждом языке. Оно уже успело окружить себя худшею частью народонаселения, толпою шпионов, клеветников, лжесвидетелей и ябедников. Многие туземцы, занимавшие важное место между своими соотечественниками, были неожиданно схвачены, привезены к Калькутту, посажены в тюрьму, не за какое-нибудь преступление, не за неуплату долга, но в виде предосторожности, покамест их дело будет рассмотрено. Были примеры, что люди самого почетного звания, преследуемые безо всякой причины, умирали от негодования и стыда, к руках низких клевретов Ильи Импей. В [240] гаремы благородных мусульман, до тех пор неприкосновенные, насильно вламывались судейские приставы.

Мусульмане, более храбрые и менее привыкшие к повиновению, нежели Индусы, иногда оказывали сопротивление; и были примеры, что они погибали у дверей своих жилищ, защищая с оружием в руках заветные терема своих жен. Казалось, что даже малодушный Бенгалец, который безропотно покорялся тираннической власти Сураджи-Доулы и безмолвствовал во время правления Ванситтарта, наконец найдет силу в своем отчаянии. Ни одно нашествие Мараттов не распространило такого ужаса, как эти самовольные распоряжения английских законодателей. Все несправедливости прежних притеснителей, как Европейцев, так и Азиатов казались ничтожными перед правосудием верховного судилища.

Все народонаселение, за исключением алчных ябедников, которые старались воспользоваться всеми этими злоупотреблениями, громко восстало против такого ужасного нововведения. Но судьи были непоколебимы. Если не повиновались их приставам, они посылали за военною силою. Если случалось, что агент компании, сообразно с предписаниями правительства, оказывал сопротивление низким клевретам сэра Импей, его тотчас же сажали в тюрьму.

Шестьдесят лет мудрого и человеколюбивого правления не могли изгладить из памяти Бенгальского народа эти тяжелые дни ужаса и смятения.

Члены совета совершенно одинаково смотрели на этот предмет. Гастингс некогда старался привязать к себе судей, и нашел в них полезные орудия; но он вовсе не желал, видеть их своими соперниками и повелителями Индии. Он видел, что образ действия верховного судилища был унизителен для правительства и пагубен для народа, и он решился мужественно противодействовать ему. Следствием этого было то, что дружба (если можно так назвать подобную связь), некогда существовавшая между ним и Импеем, на время совершенно расторгнулась. Правительство решилось стать между этим тиранническим [241] судилищем и народом. Бешенство главного судьи не знало границ. Генерал-губернатор и члены совета получили повеление явиться перед королевскими судьями и отдать отчет в своих действиях. Это было уж через чур дерзко. Гастингс не только с презрением объявил, что он не намерен повиноваться этому требованию, но немедленно освободил все лица, не законно задерживаемые верховным судилищем, и взял меры для прекращения самоуправств судейских приставов. В случае нужды он готов был взяться за оружие, но он имел в виду другой способ, столько же действительный. Изобретательный ум его никогда ни в чем не затруднялся, и он хорошо знал сэра Импей; средство, к которому он хотел прибегнуть в этом случае, было очень просто: ни более, ни менее, как взятка. Импей был, в силу парламентского акта, судьей независимым от бенгальского правительства, с жалованием 8000 ф. стер. в год. Гастингс предложил ему назначить его также судьей при Ост-Индской компании с такою же ежегодною платою. Подразумевалось, что в рассуждении этого он откажется от безмерных притязаний своего судилища. Еслиб он захотел настаивать на этих притязаниях, правительство могло немедленно отставить его от новой должности, нарочно для него учрежденной. Вскоре обе стороны согласились; Бенгал был спасен; дело не дошло до военной схватки; и главный судья был богат, спокоен и обесчесчен.

Мы считаем излишним говорить об этом поступке Импей: он соответствует всем остальным его поступкам. Ни один другой подобный судья не обесславил английской магистратуры с тех пор, как Джеффрис умер от пьянства в Товере. Но мы не можем согласиться с теми, которые осуждают Гастингса за эту сделку. Дело было в том, что неопределенность регуляционного акта дала возможность главному судье привести в самое ужасное смятение обширную страну. Он решился вполне воспользоваться этой властью, и единственный способ принести его к умеренности было подкупить его. Гастингс на это согласился. [242]

Конечно, это была грустная необходимость; грустно, что разбойники могут вытребовать богатые подкупы, угрожая смертью своим пленным. Но выкупить пленного от разбойников всегда почиталось христианским и человеколюбивым поступком; и было бы нелепо обвинять кого-нибудь в том, что он этим развращает разбойников. Таково было относительное положение сэра Импей, Гастингса и народа Индийского. Позволительно ли было сэру Импей продать власть, от которой, если она ему законно принадлежала, он ни под каким предлогом не мог отказаться, и которую, в противном случае, он не должен был себе присвоить, это один вопрос. Совершенно отдельная статья — имел ли Гастингс право заплатить какую бы то ни было сумму денег, человеку, даже самому развращенному, с тем, чтобы спасти от погибели миллионы людей. Фрэнсис сильно восставал против этой сделки. Мы подозреваем, что в этом случае к сто заботе о благе общественном присоединилась личная ненависть к Импей.

Ему казалось, что лучше предоставить Бенгал притеснителям, нежели спасти его, обогащая их. С другой стороны, довольно вероятно, что Гастингс тем охотнее прибегнул к полюбовной сделке с главным судьей, что он видел в нем полезное орудие в случае новых раздоров в совете.

Не в одном этом различествовали мнения Фрэнсиса и Гастингса. Перемирие между ними было непродолжительно, и обоюдное недоброжелательство с каждым днем возрастало. Наконец дело дошло до разрыва. Гастингс публично обвинил Фрэнсиса в том, что он его обманул, и посредством предательских обещаний уговорил Барвэлля оставить службу. Тогда завязался спор, подобный тем, которые могут возникнуть даже между честными людьми, когда они на одних словах заключают важные условия. Беспристрастный историк, вероятно, припишет это обоюдному недоразумению; но противники были так ожесточены, что обвиняли друг друга в обдуманном вероломстве. «И поверю», говорить Гастингс в подлинной записи, [243] сохраненной в архивах компании, «в чистосердечие мистера Фрэнсиса, не считая его к этому способным. Я сужу о его государственных поступках по его частной жизни, в которой я не нахожу ни искренности, ни чести». Когда заседание кончилось, Фрэнсис послал вызов генерал-губернатору. Они стрелялись. Фрэнсис был тяжело ранен. Его перенесли в ближний дом, где оказалось, что рана, хотя опасная, не была смертельна. Гастингс несколько раз осведомлялся о здоровье своего противника, и хотел лично отправиться к нему, но Фрэнсис холодно отказался от этого посещения. Он вполне оценил, говорил он, учтивость генерал-губернатора, но не мог согласиться на частное свидание. Они могли встретиться только в совете. — Вскоре сделалось очевидно, какой опасности генерал-губернатор в этом случае подверг свою область. Настал переворот, с которым он один был в состоянии справиться. Можно сказать без преувеличения, что, еслиб не он управлял делами, 1780-й и 1781-й год были бы так же пагубны для нашего господства в Индии, как для нашего господства в Америке.

Маратты были главным предметом опасений Гастингса. Меры, которые он принял против них, сначала были расстроены ошибками его подчиненных, но искусство и настойчивость его наконец должны были увенчаться желанным успехом, когда еще большая опасность сосредоточила все его внимание. Около тридцати лет перед тем, один мусульманский солдат стал отличаться в войнах Южной Индии. Он не полупить никакого воспитания, и происхождение его было самое низкое. Отец его также служил солдатом, а дед был бродячий дервиш. Несмотря на незнатность происхождения и на грубое невежество, он вскоре доказал, что создан для того, чтоб повелевать. Между всеми начальниками, силившимися присвоить себе часть Индии, он отличался как полководец и как государственный человек. Из развалин прежних княжеств, погибших во время всеобщего разрушения, он составил [244] себе обширное и могучее государство, которым управлял с искусством, строгостью и неусыпностью Людовика XI.

Невоздержный в своих удовольствиях, необузданный в своей вражде, он однако был довольно развит, чтоб понять, до какой степени благосостояние народа необходимо для могущества правительства. В то время, о котором мы говорим, он уже был в преклонных летах, но энергия его и умственные способности нисколько не пострадали. Таков был великий Гайдер Али, основатель Майсорского государства и самый сильный противник Англичан в Индии.

Еслиб Гастингс был губернатором мадрасским, он бы сделал из Гайдера союзника, или мужественно встретил его, как неприятеля. К-несчастию, английские власти на юге Индии имели неосторожность раздражить этого опасного соседа, не бывши однако приготовленными отразить его с оружием в руках. Внезапно 90,000 войска, далеко превосходившего храбростью и дисциплиною все другие индийские армии, торкнулось в Мадрасскую область через дикие перешейки, соединяющие высоты майсорские с долинами Карнатика. Это войско было сопровождаемо артиллерией под предводительством французских офицеров, воспитанных в лучших военных школах Европы. Гайдер везде оставался победителем. Во многих английских гарнизонах сепойи добровольно положили оружие. Иные крепости сдались от бессилия защищаться, другие изменническим образом. — Вскоре весь северный край около Колеруна был покорен. С высот Санкт-Томасской горы жители Мадраса могли видеть пожары, опустошавшие страну. Сам город находился в опасности, и английские купцы и чиновники искали убежища за пушками Форт-C.-Джорджа.

Правда, можно было собрать войско довольно сильное, чтоб защитить президентство и даже привести в бегство неприятеля. Сэр Гектор Мунро командовал значительным отрядом, Бэльи (Baillie) имел в своем распоряжении [245] другой. Еслиб они соединились, они могли бы выдержать встречу даже с таким противником, каков был Гайдер, но английские полководцы, забывая все правила военного искусства, вздумали сразиться по-одиночке. Отряд Бэльи был разбит в прах. Мунро принужден был бросить все свои пожитки и свою артиллерию и спастись бегством. В три недели британские владения на юге Индии приведены к краю погибели. Не многие только крепости остались при нас. Оружие наши оказались бессильными. С дня на день можно было ожидать прибытия Французской экспедиции на Коромандельские берега. Англия, осажденная со всех сторон, не была в состоянии подать помощь своим колониям.

Здесь-то изобретательный ум и спокойное мужество Гастингса вполне восторжествовали. Тотчас по получении этих дурных известий, генерал-губернатор составил в уме своем новый план действий, примененный к перемене обстоятельств. Борьба с Гайдером была смертельная; нужно было пожертвовать всеми второстепенными выгодами заботе о сохранении Карнатика. Необходимо было заключить мир с Мараттами. Нужно было немедленно послать в Мадрас сильное войско и денежные вспомоществования. Но даже эти Меры оказались бы бесполезными, еслиб военные действия, до тех пор веденные таким бестолковым образом, не были вверены сильному уму. Каждая минута была дорога; Гастингс решился воспользоваться всею своею властью, отставить неспособного губернатора форт-с.-джорджского, послать Эйра Кута против Гайдера, и вверить ему команду над всеми войсками.

Не смотря на упорное сопротивление со стороны Фрэнсиса, который успел оправиться от своей раны и возвратиться в совет, мудрая и твердая политика генерал-губернатора была одобрена большинством членов. Подмога немедленно была выслана, и прибыла в Мадрас прежде, нежели французская экспедиция дошла до Индийского моря. Кут, подавленный старостью и болезнью, уже не походил на прежнего вэндсвэшского Кута, но все же он был [216] искусный и неустрашимый военачальник. Завоевания Гайдера были остановлены, и вскоре решительная победа при Порто-Ново восстановила славу английского оружия.

В это время Фрэнсис возвратился в Англию, и Гастингс остался совершенно свободным. Вэлеру мало по малу надоела оппозиция, и после отъезда пылкого и ожесточенного Фрэнсиса он охотно согласился содействовать генерал-губернатору, влияние которого на британскую Индию еще увеличилось после последних происшествий.

(Окончание в следующей книге).

Текст воспроизведен по изданию: Варрен Гастингс. (Статья Маколея). (Записки о жизни Варрена Гастингса, первого генерал-губернатора бенгальского, составленные по оригинальным документам Г. Р. Глейгом) // Москвитянин, № 16. 1853