СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ВЕРЕЩАГИНА Е. К.

ОЧЕРКИ ПУТЕШЕСТВИЯ В ГИМАЛАЙИ

г-на и г-жи Верещагиных

СИККИМ

Глава первая

Приглашение в Непал. — Приезд в Банкипор. — Доктор Симпсон. — Пароход. — Почтовая езда. — Первое впечатление снеговых гор. — Приезд в Дарджилинг. — Буддийский манастырь. — Приготовление к отъезду. — Выход из Дарджилинга.

Мы получили приглашение от г-на Гёрдльстона, английского резидента в Непале, приехал туда, и вот из Агры мы направились по дороге к Непалу побывал, посмотреть, порисовать, и слазить на Горизанкар или, как называют в географиях, Маунт Эверест — величайшую гору в свете.

* * *

Жаль, сегодня именно славный день: солнца нет, не очень жарко, хорошо ехать в такой день верхом, а вместо того мы сидим в вагоне железной дороги.

Вечером приехали в Алахабад, очень, очень святой город индусов, святой потому, что здесь река Джумна впадает в Ганг!

Мимоходом можно заметить, что вся эта страна богата колодцами и каналами, так что жители не могут жаловаться на недостаток воды.

Наш переводчик Парси, т. е. огнепоклонник (из Бомбея), послан был с вещами вперед до Патны, но, найдя там Бонгало или дома для [8] проезжающих, он проехал дальше до Банкипора. Вещи наши везутся на арбах, запряженных волами; люди идут при них пешком. Сами мы также вышли в Банкипор и покинули преинтересного спутника, индийского принца, ехавшего из Алахабада с церемонии похорон его отца в священных водах Ганга. Теперь он ехал в Калькутту, недалеко от которой его владения. Хоть этому маленькому тирану было от 10 до 12 лет, но он был уже женат. Сзади, спереди и вокруг толпилась толпа придворных и слуг.

* * *

Очень много в болот в окрестностях Банкипора; местность здесь низкая и жара порядочная.

Базар плохонький и грязненький; с трудом добудешь, что нужно для себя и лошадей. Дрова отвешивают как сахар, сено ужасное — это пыльные обрезки зелени, что пробивается по сторонам дороги.

Большая часть полей занята производством опиума, которым Банкипор знаменит. Китай получает его отсюда ежегодно не малую дозу.

Здесь познакомились мы с доктором Симпсоном, директором госпиталя и тюрьмы, немножко артистом по занятию фотографией. Он с большим интересом отнесся к нашему путешествию и чистосердечно посоветовал не ездить в Непал, так как народ там крайне дикий и подозрительный к европейцам. «Ничего не значит, что вас пригласил Гёрдльстон, он [9] сам живет там скорее как пленник, чем как посланник. Вас не только не пустят в снеговые горы, но далее 10 миль за город не дадут отойти. Горизанкар увидите разве очень издалека»… Так настращал нас Симпсон, что, боясь потерять попусту время, мы решили в самом деле изменить план путешествия и, вместо Непала, направиться в Сикким, в тамошние снеговые горы. Как только люди наши узнали, что мы решили подняться до снегов, так один за другим начали просится в отставку. Огнепоклонник первый объявил, что он получил известие о болезни жены своей и поэтому его присутствие дома крайне необходимо. Так как счеты его были всегда порядочно дуты, то мы пожалуй и рады были отделаться и отпустить его к священным огням.

Но за ним стали отпрашиваться и носильщик и повар, старый португалец, вор и мошенник первой руки, весьма порядочно готовивший. Этот уверял, что «ночью в горах он плохо видит», почему и он не может служить нам.

Доктор Симпсон просил нас не смущаться; это было к лучшему, по его словам, так как жалованье, которое мы платили людям, было непомерно велико.

Жаль нам было расстаться с лошадьми, особенно с лошадью мужа моего Пончем, которую купила здесь молодая леди за 500 рупий. Вас. Вас. недавно только приобрел ее за 800 рупий по случаю от уезжавшего на родину офицера. Жаль мне было отпускать и моего старого араба, попавшего всего за 50 рупий в руки [10] извозчика. Но делать было нечего, не было возможности брать больших лошадей в горы, где нет ни дорог, ни корма, к которому они привыкли.

* * *

Доктор Симпсон послал телеграмму в Сахибганж, по нашему пути, что бы задержать пароход, идущий по Гангу, и другую телеграмму в Карагол, чтобы заготовить почтовых лошадей. Это просто самый любезный из всех докторов. Он все подробно рассказал нам, как мы должны ехать, где останавливаться, что делать, что смотреть и т. д. Он советовал нам заехать непременно к его приятелю чайному плантатору при подошве Гималаев. В тот же вечер мы распростились с ним и выехали из Бакипора.

На следующий день ранним утром приехали в Сахибганж, где пароход уже дожидался нас. Мы поплыли по чудному широкому руслу Ганга. По берегам и на островках видно множество крокодилов, греющихся на солнце. Они нажираются трупами индусов, ежедневно бросаемых в святую реку, что, как известно, считается у этого народа вернейшим способом препровождения души в Рай. Местами видно множество больших долговязых птиц, похожих отчасти на аистов, отчасти, издалека, на людей.

По островкам — нескончаемые массы диких уток. Река вверх суживается и очевидно не глубока. Наш пароход однажды приткнулся на мель. [11]

По обеим сторонам берега представляют сплошные пустыни; ни деревьев, ни травы, только песок и песок.

* * *

В Караголе, где мы вышли, почтовые лошади были уже готовы; мы напились в Бангало чаю и, взявши с собой одного слугу Худав-боха и самые необходимые вещи, отправились по направлению к горам. Остальные слуги с тяжелыми вещами следуют за нами на лошадях. Лошади меняются очень часто; то они летят вихрем, так что мы опасаемся за жизнь нашу, то, уставши, ложатся, и нет возможности сдвинуть их с места. Местами в сильных песках запрягали нам и быков.

* * *

Я спала, когда муж разбудил меня словами: «вон горы видны». Я выглянула в окно кареты и глазам моим не поверила: высоко над горизонтом и синеватою линиею ближних гор, стояли, точно облака, бело-розовые массы снега, направо Канчинга, налево Горизанкар. Первая на 1000 футов ниже второй, но по массе льдов и снегов несравненно массивнее ее.

Дорога все поднимается и поднимается.

Наружность домов и жителей изменяется; дома не так низки, как в долинах, и лучше крыты соломою.

Люди более монгольского типа, не так рослы и [12] загорелы. Мужчины ходят в костюме праотца Адама, женщины имеют тряпочку для прикрытия.

Перед каждым домом банановые деревья. Начинают попадаться густые леса.

Мы приехали на последнюю почтовую станцию, Селигори, вечером, когда заходящее солнце бросало на всю окрестность ярко-розовый свет. По мере наступления ночи, горы погружались в темноту; вот блестят только вершины нескольких высот, вот уже один верх Канчинги горит чисто красным светом, вот все потемнело — солнце закатилось.

* * *

Мы должны были распорядится приготовлением к следующему дню трех верховых лошадей, двух для нас и одной для наших вещей.

Об Селигори нечего сказать — это обыкновенная станция, на которой можно выспаться, поесть и получить лошадей.

Близость гор давала себя знать; на другой день утром, когда мы выехали, было порядочно холодно.

Тераи — лес, через который мы должны были проезжать, — очень дик и густ; в ближайших окрестностях его до сих пор еще водятся тигры и дикие слоны. Леса по направлению Непала еще более дремучие и считаются лучшими местами охоты за помянутыми зверями. Вся окрестность предгорий занята здесь чайными плантациями, всюду торчат обгорелые пни выжженного под плантации леса. Чайные кусты невысоки, круглы, [13] аккуратны формою, похожи на розовые, только шипов к счастью нет.

Рекомендованный нам Симпсоном чайный плантотор живет несколько в стороне от дороги, и мы решили на этот раз не заезжать к нему, чтобы не терять стоявшую ясную погоду, столь драгоценную в больших горах.

Мы остановились в Панкибари, позавтракали там, [14] выпили плохого вина, дали вздохнуть нашим лошадям, или, вернее, пони, и к вечеру приехали к станции Карсион, где надобно было менять лошадей.

После переезда по пыльным, жарким долинам чувствуешь несказанное удовольствие в горах, — не наглядишься кругом и не надышишься. Растительность тут роскошная.

Что за удивительное, к сожалению совершенно высохшее дерево стоит перед нашим Бангало! В наших местах редко удается видеть таких великанов. Недалеко от Бангало есть гостиница для проезжающих, но они предпочли расположиться бивуаком на станции; благо дров не занимать стать, засветили в камине ужаснейший огонь, на котором состряпали себе суп из курицы, и заснули так, как спят только на высоте 7-8000 футов.

Н следующий день очень хорошим шоссе поехали мы снова мимо чайных плантаций, проехали большою деревнею с множеством буддийских церквей, первых нами встреченных, за которыми открылась картина гималайских снегов.

Конечно, редко в жизни видишь подобную дикую красоту! Что за массы снегов; краски так сильны и свежи, что кажется вот-вот он сейчас тут за поворотом дороги, а между тем до них огромное расстояние.

Скоро мы въехали в городок Дарджилинг, приютившийся на склоне горы на всевозможных уступочках и приступочках, натуральных и искусственных. Мы остановились в гостинице Дойля, где хозяин — [15] маленький, толстенький, очень подвижный и любезный человечек, не упускающий случая округлять цифры счетов.

В первую же нашу прогулку мы разыскали отличное место; с него можно хорошо видеть горы и написать несколько этюдов; это была площадка, на которой каждый вечер собирались английские леди и джентльмены для игры в воланы. Вид отсюда на цепь Гималаев, вероятно, один и самых грандиозных видов на свете.

* * *

Туземный городок расположенный на северном склоне горы, еще более кругом, так что мазанки лепятся буквально одна на другой. Тут стоит буддийский монастырь, довольно оригинальное, ярко выкрашенное белой и красной краской здание с нависшею соломенною крышей. Он окружен высокими шестами с длинными узкими флагами, сплошь исписанными молитвами. По понятиям туземцев, ветер, обвивая флаги, доносит содержимое молитв до престола божия. Для той же цели устроены молитвенные машины: тут вертикально стоящий вал, на котором навернуты тысячи молитв, медленно поворачивается верующим, молящимся таким образом в несколько тысяч раз сильнее, чем если бы он делал это устами. Говорят, далее в горах есть молитвенные валы, приводимые в движение водою; тут достаточно приношения в храме, чтобы сделаться причастным всей бесконечной молитве машины… Самый храм темен и фигуры богов в натуральную величину, некоторые свирепые, некоторые [16] улыбающиеся, должны делать впечатление на простодушных поклонников.

Лама, почтенный старичок, толкался около разных домашних дел, не выпуская из рук маленькой молитвенной машинки, которую вертел, приговаривая «Ом мани, падме хум! Ом мани падме хум» и т. д. Когда муж написал этюд храма, он сказал Ламе: Постойте немного, я напишу вас! — Хорошо, давайте один рупии. — Сначала постойте, потом я дам. — Нет сейчас давай, а то не буду стоять. — Взявши рупию старик честно выстоял, пока фигурка его не была кончена.

Дома туземцев большею частью грязны, бедны и, как я сказала, очень скучены по причине крутизны горы. Туземцы небольшого роста, чисто монгольского типа. Василий Васильевич говорил мне, что сходство их с калмыками поразительно. Женщины по нашим понятием некрасивы; замужние, как в Китае, зачесывают свои роскошные волосы на верх головы, девицы носят их длинными косами. Черные, как смоль, волосы они сильно смазывают свиным салом и кокетливо закалывают в них цветы. Красавицы вымазывают себе щеки красным соком какого-то плода, но так грубо, что красивее от этого не делаются, по крайней мере на европейский взгляд. [17]

* * *

Тому, кто не бывал в высоких горах южного климата, трудно себе представить эффекты солнечного света в этих местах.

Вас. Вас. пошел раз под вечер, чтобы сделать этюд гор при закате солнца. Он приготовил уже палитру, но вид был до того хорош, что ему хотелось сначала посмотреть: на несколько тысяч фут под ногами, и на десятки миль вперед, расстилались горы в темно-голубой тени, тогда как вся цепь снегов блестела пурпурным светом. Он все откладывал начинать писать. «Сейчас, сейчас, ведь это просто удивительно, вот еще немножко посмотрю, а потом начну». В конце концов он откладывал так до самого вечера, пока солнце не закатилось и вся окрестность не потемнела; он сложил тогда свой ящик с красками, и мы отправились до дому.

* * *

Никак не ожидали мы, что здесь было до такой степени холодно, и так как не взяли с собой ничего теплого, то пришлось запасаться всем сызнова здесь; стращают — далее в горах будет и очень холодно.

* * *

Буддисты спокойны, добрый народ, весьма гостеприимный, без тени той замкнутости, которая отличает брахманов. Мы ходили везде совершенно свободно и, как я сказала, муж мой рисовал храм, и снутри, и снаружи. [18]

Обыкновенно, пока Вас. Вас. Рисовал около храма, женщины ткали материи, а мужчины ничего не делали, если не считать работой беспрерывное поворачивание ручной молельной машинки. Шуму и сплетен, разумеется, бывало не мало; женщины прерывали иногда свои занятия и отправлялись в уголок, где, воображая, что их никто не видит, очень и очень раздевались для охоты за насекомыми.

Одежда туземцев проста и удобна: кусок материи, застегнутый на груди, — вместо рубашки, и затем у женщин халат из теплой домотканой материи сапоги войлочные. У женщин на груди, разумеется, украшения; у мужчин кошелек, онгиво, ножик и проч. при поясе. Некоторые женщины, в особенности Непальские, носят на головах свернутые платки на манер итальянок. Костюм Непальских женщин отличен в особенности черною плотно прилегающую к телу кофтою и огромным золотым кольцом в носу

Надобно заметить, что здешние женщины не столь любят всевозможные мишурные украшения из меди, фальшивых перлов и т. п., до которых так падки их сестры Пиренейских долин. Они носят [19] только золотые и серебряные вещи с украшениями из бирюзы, сердолика и в особенности янтаря — этот последний в большом почете у них. Некоторые из этих вещей нам удалось купить, разумеется, по высокой цене, так как всякий продающий хочет получить настоящую цену вещи, но и стоимость ее, как памяти, наследованной от отца, деда, прадеда. Например, туземцы носят талисманы, или зашитые в одежду, или заключенные в серебряных ящиках довольно искусной работы и оригинальной местной работы. Вещи эти передаются обыкновенно из рода в род; и можно себе представить, сколько надобно набавлять цену, чтобы заставить бравого горца расстаться с такою святостью.

* * *

Гостиница наша, хотя лучшая в Дарджилинге, не очень-то удобна: топить комнаты нельзя, так как камины дымят; кушанье плохо, поэтому праздники Рождества мы провели не совсем удобно; за то утешались тем, что хозяин наш прекрасный человек. Долго жить здесь было бы неприятно. [20]

* * *

Так как мы собирались отправляться внутрь страны, в независимый Сикким, то муж сделал визит представителю Сиккимского короля. — Давно ли вы выехали из Англии? — спросил его толстый резидент. — Уже год.

- Как здоровье королевы?

- Она здорова.

- А министры?

- И они здоровы.

- Когда едет в Англию Жанг Бахадур?

- Жанг Бахадур болен! Это был первый министр короля Непала. Правительство Сиккима побаивалось, может быть не без основания, что Непальцы ищут случая захватить их маленькое королевство и что Жан Бахадур собирался в Англию для того, чтобы выхлопотать согласие на это Английского правительства. Мы заручились обещанием этого чиновника послать рекомендации нам во все места, где мы будем.

* * *

Здешний старший Английский чиновник, Deputy Commissioner Евгар, чрезвычайно любезный человек, принял большое участие в наших планах относительно путешествия в горы. Он обещал нам хорошего переводчика, служившего прежде у одного из миссионеров и недавно просившего у него занятия. [21]

* * *

Мы дали 100 рупий, чтобы сделали нам небольшую теплую палатку из грубой, теплой, шерстяной материи. Небольшая она должна быть для того, чтобы было теплее в ней, а также для того, чтобы уставлять ее везде в горах, не богатых ровными местами. Не так-то скоро удалось, однако, получить эту палатку. Человек, который должен был набрать нам кули, т. е. носильщиков для переноски в горах наших вещей, взявши 100 рупий на материю и работу, отправился хлопотать, но оказался в таком непозволительно пьяном виде, что мы должны были отнять у него деньги. Он уверял, впрочем, что это одно недоразумение, так как, кроме чая, он никогда ничего не пьет, — но, вероятно, чай крепкий.

* * *

Базар в Дарджилинге не представляет ничего особенного, характерного, против индийских; продавцы по большей части те же индийцы Баньи — члены касты, которая боится, как величайшего греха, умерщвления какого либо животного от слона до блохи включительно, но в торговле без зазрения совести обмеривающая и обвешивающая.

* * *

Наконец мы нашли настоящего сирдаря, т. е. предводителя носильщиков, по имени Тинли, хорошо знающего горы, того самого, о котором нам говорил еще [22] доктор Симпсон. Это Бутиа, со щелками вместо глаз, плоским носом, широкими скулами и предлинной косой, одним словом настоящий монгол. Он нанял для нас 25 носильщиков, по 13 рупий в месяц каждому. Себе назначил 35 рупий. Обыкновенно платят менее, но тогда кормят их. Мы же решили, что нам удобнее заплатить больше и предоставить им питаться, как и чем им удобно.

Наконец 28 декабря (1874), в 2 часа, кули поднял наши вещи и выступили с нами из Дарджилинга.

Для начала встретили мы свадебную процессию с музыкою и танцами.

В этот день переход был небольшой, не более 3-х миль, и все в гору; уже поздно вечером поставили палатку на самом берегу шумной и быстрой реки Рангит.

В эту первую остановку все было у нас в величайшем беспорядке.

В добавок, один из молодых носильщиков вывихнул себе ногу.

Длинные ножи, постоянно носимые туземцами при поясе, с первого же раза зарекомендовали себя с хорошей стороны: в несколько минут были нарублены дрова для нас и навес для кули. Под шум и рев горной реки мы заснули сладчайшим сном. [23]

* * *

Глава вторая.

Лоди. Миссионер. — В Гималаях. — Пемиончи. — Яксун. — Восхождение на Канчигу. — Как носильщики нас покинули. — Медленное замерзание. Спасение. — Джонгри. — Разысканная дорожная сумка. — Добди. — Лама. — Наш Чапрасси или посыльный. — Монастырь Чипгачелинг. — Опять наш Чапрасси. — Письмо короля. — Праздник в Пемиончи. — Танцы и пантомимы. [24]

Здесь нагнал нас посланный Едгаром переводчик, родом Ленча, о котором мы уже поминали выше и которого сомневались получить наконец. Молодой человек одет по европейски, но монгол лицом и цветом кожи.

- У кого вы прежде служили? — спросил его мой муж.

- У пастора Петч, здешнего миссионера.

- Сколько в месяц вы получали?

- Двадцать рупий.

- Чем вы у него занимались?

- Я проповедовал Евангелие.

- Почему же вы оставили это место?

- Работа эта мне не нравиться.

- Что же тяжела эта работа?

- Нет-с, не тяжела, только мне не нравится.

Тут он объяснил, в чем состояли его прежние занятия.

Достопочтенный миссионер, получающий большое содержание, проповедовал преимущественно по буддийским монастырям, где по ночам собирал для этого монахов. Монахи исполняли приказание английского саиба (господина), являлись в назначенное время, [26] терпеливо выслушивали основания и доводы проповедника, но крестится в христианскую веру отказывались.

За 15 лет было всего 5-6 случаев крещения и то большею частью сирот, детей, каким например был он, переводчик. Вероятно, эта неудача, более чем трудность дела, отбила у молодого человека охоту продолжать его. К тому же, когда он беседовал со своими соотечественниками в отсутствии пастора, они бесцеремонно упрекали его за отступничество от веры отцов. Так или иначе, он нанялся к нам в переводчики за 30 рупий в месяц. Василий Васильевич обещал ему оставить его сограждан верить, в кого и как они хотят, но за то болтать с ними и рисовать их.

Чтобы поскорее догнать нас, Лоди не захватил с собою ничего из своих вещей, так что мы принуждены были отпустить его назад, взять, что нужно, для себя и, кроме того, купить для нас на базаре разной провизии и баранов, так как мясо доставать по дороге трудно.

* * *

Мы замешкались немного на следующее утро и выступили, когда солнце было уже высоко. Дорога, которую нам хвалили, была скорее козья тропа, чем путь для лошадей. На реке, где останавливались отдохнуть, мы купили форелей.

Дорога делалась все хуже и хуже, наконец мы совсем потеряли ее из виду и кое-как добрались до [27] деревушки в несколько домов, где и поставили палатку.

На беду, при установки палатки, разворотили лежавшее старое дерево, в котором была главная квартира огромных пауков, в отместку за это целую ночь ползавших по нас и не дававших нам спать.

Здесь кругом много красного дерева, невысокого сорта, из которого делают чайные ящики и потом в Европе употребляют на разные поделки.

Из древних племен, населяющих Сикким, — Бутиа и Лепча, — здесь преимущественно первое.

Лесов очень много по окрестности, и лесов превосходных.

Я возбуждала большое любопытство, так как до сих пор и одна европейская женщина не проезжала этими местами.

С трудом мы приобрели курицу, из которой вместе с консервами благодетеля Баквеля, купленными у Дойля, мы состряпали себе отличный ужин.

Василий Васильевич и не рассчитывал встретить много дичины, но тут уже положительно ничего не попадалось, так что заряды в ружьях грозили заплесневеть.

* * *

По дороге встречали мы длинные, широкие стенки из простых камней, с выбитыми на них надписями священной формулы буддистов: «ом мани падме хум». На некоторых камнях, стоявших на этих [28] стенках, были выбиты фигуры божества и святых, сходные во многом с изображениями на древне-византийских образах.

* * *

Мосты здесь совершенно своеобразные: 2 бамбуковых ствола, рядышком положенные, — вот и весь мост.

Как идешь по такому мосту, он весь качается и прыгает под ногами. Счастлив в таком случае тот, кто не забыл уроки гимнастики.

На следующий день мы были уже монастыря Пемиончи.

Мы проходили мимо гигантских деревьев.

На последнем ночлеге пришлось убить мирную курицу, чтобы не остаться голодными. Почтенная хозяйка покойной птицы, страшно перепугалась и едва согласилась взять следующие ей деньги — что же было делать!

На другой остановке вовремя подаренные ножницы дали возможность достать, что было нужно, без насилия.

* * *

Когда мы еще раз поднялись на гору, вся масса снегов явилась перед нами, да так близко! Налево показался монастырь. На здешнем прозрачном воздухе все это стояло перед нами, а между тем и до Пемиончи было еще несколько миль; до снегов же и подавно было очень далеко. [29]

Подъем к монастырю был очень труден. На одном из поворотов я чуть-чуть не полетела с лошадью в пропасть. Пони мой оступился на холме, и глупый сиас (конюх) так крепко дернул его, что он перепугался и попятился в сторону от дороги; задние ноги его скользнули вниз; я закричала и почти выпустила из рук поводья, когда на счастье один из носильщиков успел подбежать и спасти меня.

После этого случая я была уже менее бесстрашна, а то прежде люди удивлялись, как я не боялась карабкаться по кручам и камням на моей, правду сказать, прекрасной белой лошадке.

У Василия Васильевича был рыжий пони, покойнее, но слабее моего; обоих мы купили в Дарджилинге, по 90 рупий каждого. Мы решили оставить где-нибудь около монастыря наших лошадей и идти далее пешком, как нам и следовало давно уже, — дороги были проходимы только для пешеходов. Мы дошли до Пемиончи, а кули наши, вероятно, чтобы не баловать нас, остались на полпути, назади.

* * *

Монастырь Пемиончи не очень давно выгорел и теперь отстроен заново; постройка, может быть, также хороша, как и прежде, но живопись, заменяющая старую, на входном портике и внутри — ужасная.

Монахи приняли нас не очень радушно, но не мешали все осматривать; однако посматривали недоверчиво, и только один из них поклонился нам. [30] Внутренность монастыря ничем особенным не отличается; она порядочно велика и убрана по-здешнему не дурно, с тем же отсутствием вкуса, что видно по фрескам. Так как это не только самый монастырь, но и самый старший иерархически, то в нем множество монахов и семинаристов. Присутствовавшие из этой компании в храм, при нашем посещении, подтрунивали, кажется, над нами, вероятно главным образом над моим длинным платьем.

Ожидали, ожидали мы наших кули, очевидно они не намерены были сегодня дойти до нас. Пришлось приготовиться провести холодную ночь под отрытым небом, при костре. Монахи посылали звать нас в монастырь, но, по правде сказать, мы боялись насекомых, не столько прыгающих, сколько ползающих. Какой-то сердобольный лама прислал нам чаю или, лучше сказать, чайного супа и мурвар; здесь употребляется только кирпичный чай с маслом, молоком и солью. Мурвар — род пива из проса, которое пьют через камышинку. Мы подложили седла под головы и кое-как привели эту ночь, в продолжении которой, от близости огня вероятно, наши лица совсем вспухли.

Носильщики, ни мало не торопясь, явились на следующий день после полудня. Самых слабых из них мы отослали домой, так как часть наших вещей оставили в монастыре, до нашего возврата из гор.

По всей окрестности здесь нечего было стрелять, пришлось все покупать. За все, что приносили нам, требовали непомерные цены, так что покупали лишь самое необходимое и питались главным образом консервами. [31] Дороговизной этой мы обязаны были главным образом нашим кули, научавшим брать с нас дороже, чтобы самим получать подешевле; должно быть у нас было слишком много денег по их мнению.

* * *

От Пемиончи до реки спустились мы еще на наших пони. Там оставили их с одним из конюхов и отправились дальше пешком. Сначала это было трудновато, так как долин в горах здесь вовсе нет, за каждым спуском следует сейчас же новый подъем; это общий характер Гималаев, в здешних и соседних местах.

После еще одного привала мы добрались до деревни Яксун, откуда начинается настоящий подъем на гору Канчингу.

Направо от деревни, на высоте — монастырь Добди, который мы собираемся посетить на возвратном пути.

Отсюда дорога, особенно от водопада, делается все труднее и труднее.

Домов далее уже нет, так как Яксун последнее жилье. Только пастухи с стадами баранов поднимаются в гору в летнее время. В сильные жары они добираются до Джонгри, прохладных в это время года открытых мест, где построена маленькая пастушья хижина. Эти места и были целью нашего теперешнего путешествия. Василий Васильевич хотел [32] непременно написать этюды высочайших гор, крытых не старым снегом, желтоватым и грязноватым, а новым, недавно выпавшим, со всей его ослепительной белизне.

Еще в Даржилинге нас предупредили в это время года (в январе) на Джонгри не подниматься, так как помянутая избушка иногда в одну ночь заносится снегом в 20 футов высоты. Около 30 лет тому назад поднимался туда в это же время года знаменитый английский ученый Геккер. Наши новые знакомые в Дарджилинге сомневались, что нам удастся повторить то же.

Накануне отъезда из гостиницы собрались в столовой зале несколько любезных англичан: чайный плантатор, друг и компаньон Симпсона, очень милый человек, здешний королевский инженер, майор Джадж, с чисто родственным участием помогавший нам в наших приготовлениях, и некоторые другие. Они послали сказать мужу моему, что просят его придти к ним поговорить. «Мы слышали, стал говорить плантатор, что вы собираетесь в Джонгри, и считаем нашею обязанностью предупредить вас, что в такое время года это страшно рискованно». После короткого спора, В. В. сослался на пример Гукера. «Это правда, отвечали ему, но Гукер едва ушел оттуда, но немного, немного не был там засыпан снегом. Мы настоятельно просим вас отложить это намерение». Василий Васильевич поблагодарил их за участие, но сказал, что хочет непременно быть на этих высотах. — В таком случае не берите с собою, по крайней мере, [33] жену вашу! — Не думаю, чтобы она осталась, — вероятно она пойдет со мною…

Носильщики наши однако, кажется, не очень-то входили в наши намерения любоваться высотами и рисовать их, они явно показывали свое нерасположение и двигались туго.

От помянутого водопада дорога сделалась так дурна, что передние должны были втаскивать следовавших за ними — веревками.

Удивительно, как могут проходить здесь одинокие пешеходы, когда тропинки, ведущие в Непал, совершенно заносятся снегом; впрочем, кажется, действительно в продолжение некоторого времени сообщение совершенно прекращается.

Мы поднялись за первый переход до 11000 фут. и расположились под огромным деревом, на слое сухих листьев с него, покрывавшем землю.

Множество комаров встретило на здесь и еще более клещей, уберечься от которых не было возможности. Клещи эти всасывались в тело, так что их трудно было отдирать.

Ночью выпало не мало снега, но более не случилось ничего особенного, если не считать ссоры двух наших людей, из которых один, низшей касты, наступил на ногу другого высшей касты. Мне пришлось судить и мирить их.

На переходе отсюда случилось следующее. Муж мой, услыхавши, что в стороне от дороги кудахтает дикая курочка, пошел с ружьем. Я осталась ожидать на дороге. Когда мы снова тронулись, я заметила, [34] что оставила на том месте, где сидела, мою дорожную сумку. Мы воротись, но сумки уже не было. Мы остановили всех носильщиков и объявили им, что между ними должен быть вор.

Спрашивали : не нашел ли кто? Никто ничего не видел и не брал. Тогда Тинли сказал нам, что он постарается найти деньги, но с условием, что если он найдет, то мы не будем добиваться узнать имя вора. Мы согласились, и на том дело покамест и порешили. По правде сказать, мы подозревали крепко одного кули, шедшего впереди всех и теперь почему-то вышедшего нам навстречу из леса, но, что бы не нарушить условия, мы промолчали.

Снегу выпало столько, что пришлось надеть наши тяжелые, длинные сапоги. Что далее, то пустыннее и молчаливее становилось кругом и тем глубже лежал снег. Местами его было уже по колено.

С нами был только охотник, таскавший ружье, и кули Карсынь, несший ящик с красками; все остальные остались порядочно далеко назади. Мы скользили и падали так часто, что уже не помогала палка, за которую тащил меня охотник, тогда он взял и потащил меня за руку.

Интересны были следы дикого яка, попавшиеся на дороге; они были так свежи, что, очевидно, животное только что перед нами перешло дорогу, так и видно было, где тащился по снегу тяжелый пушистый хвост. [35]

* * *

Мы вышли на открытое место Маунт-Ленча. Печален был наш отдых здесь. Ничего ни поесть, ни попить. Немного хересу, что было у Василия Васильевича в карманной фляжке, смешанного со снегом, несколько утолило жажду, но голод давал себя чувствовать. Мы все поочередно часто кричали, стреляли из ружья и пистолета, чтобы поторопить кули.

Ни ответа, ни привета. Нам оставалось выбирать одно из двух: или воротится к носильщикам, или дойти до хижины, бывшей уже недалеко он нас, по словам нашего охотника, бывшего уже здесь летом. Разумеется, мы выбрали последнее. Снова охотник взял меня за руку и мы поплелись по глубокому снегу. Скоро Василий Васильевич выбился из сил и объявил, что дальше он не может идти. Мы были на высоте 14000 футов.

Спички наши отсырели и не горели, но так как огня надобно было добыть, во что бы то ни стало, то охотник наш выстрелил, на близком расстоянии, в тряпку, которая и задымилась. Кули наши раздули огонь и скоро запылал у нас славный костер. Отдохнувши и обогревшись, мы решили идти дальше к хижине. Пошли по сплошному льду, покрытому снегом, скользили и падали, снова шли, пока я не упала в обморок; муж говорил мне после, что я посинела так, что он думал, конец мой пришел.

Снова мы воротились к огню и послали охотника поторопить кули или, по крайней мере, принести одеяло и ящик с провизией. Он обещал все это исполнить, ушел — и пропал. Положение наше делалось [36] критическим, холод был сильный; одежда на нас, с одной стороны, дымилась от жару, в то время как с другой — на ней нарастало льда на 2 пальца толщины. Карсынь дал нам свой плащ, но такой легкий, что пользы от него было мало. Мороз все усилился. В стороне лежал ящик с красками.

Холод делался нестерпимым, мы лежали, съежившись, перед огнем и, как я уже сказала, почти обжигались с одной стороны, в то время как другая мерзла и леденела. Мы стали просить последнего, оставшегося с нами кули пойти навстречу своим товарищам и хоть принести нам что нибудь теплого. Он сначала начисто отказался. Однако обещанием хорошей получки на водку удалось убедить его. Он пошел и тоже пропал! Мы остались одни посреди мертвой тишины.

Мороз к утру все усиливался, и я дивилась, как мог муж мой, в таком бедственном положении, еще рассуждать о тонах и красках двигавшихся над нами облаков. — Другой раз, говорил он, надобно придти сюда со свежими силами и сделать этюды всех этих эффектов, их увидишь только на таких высотах…

Ночь эта, о которой я буду помнить всю мою жизнь, наконец кончилась. Но и на утро никто не явился. Мы снова начали звать и стрелять из ружья. Ни малейшего ответа, точно будто вымерли все наши слуги и носильщики, или бросили нас и ушли назад. Чего мы только не передумали: может быть, и в самом деле бросили нас в предположении, что мы замерзли. Случись [37] это действительно, нас назвали бы сумасшедшими, тем дело и кончилось бы.

* * *

Уже снова день склонялся к вечеру, а мы все еще ожидали наших людей, сидя на снегу около костра, с трудом поддерживаемого сырыми прутьями; к холоду мы сделались менее чувствительными, так как начинали коченеть, а голод давал о себе знать.

Василий Васильевич решился наконец, собравши последние силы, идти разыскивать людей; он одел кое-как свои смерзшиеся сапоги и бодро выступил в путь. После он признавался, что, прощаясь со мной, не рассчитывал более найти меня живою. Силенки его настолько истощились, что через каждые 10-20 шагов он должен был останавливаться, чтобы перевести дух; скоро он скрылся из виду и я осталась одна одинешенька. Я съежилась и укрылась, как только могла, но пошел снег и потушил мой огонь. Приходилось просто замерзать. Только я встала, чтобы также идти, но сапоги мои так замерзли, что налезли лишь на половину ноги, и идти можно было крайне медленно. Был уже снова вечер, пока наконец показался кули с кое-какою провизиею и теплыми вещами для нас. Мой первый вопрос был: где же саиб (господин)? — Саиб сейчас идет.

В самом деле муж мой скоро показался, но не на ногах своих, а на спине кули. Он говорил мне, что ушел от меня не более как на версту, постоянно [38] останавливаясь и садясь на снег, и как раз вовремя встретил носильщиков, потому что идти далее не мог.

Одного послал он сейчас же ко мне, другому же уселся на закукры и так дотащился до моего бивуака. Снова запылал костер, мы сварили суп из принесенного петуха и настолько подкрепились, что были бы совсем молодцами и пошли бы куда угодно, если бы не сильная головная боль у Василия Васильевича. Я в добавок почти не могла смотреть, так ослепил меня снег.

Поздно вечером пришел Тинли собственною персоною, а с ним и остальные кули. Муж сказал мне по секрету, что с удовольствием поколотил бы их, но воздержался, чтобы, чего доброго, они не разбежались. Пришлось делать bonne a mine a mauvais jeu. Кули пошли к хижине. Мы за ними.

Дорога до того была гладка от льда, что, не смотря на глубокий снег, не только в наших европейских сапогах, но и носильщики поминутно скользили и кувыркались.

* * *

Наконец мы пришли к избушке, самому жалкому строеньицу. Со всех сторон, с полу и с крыши, преширокие щели, через которые дуло и навевало снег. Все-таки мы отдохнули и Василий Васильевич начал писать несколько этюдов окружных снежных гор; но он так ослаб, что два кули помогали ему входить на гору, с которой он писал. Солнце жгло ему [39] голову и спину в то время, как на груди от дыхания собирался лед, а пальцы едва могли держать палитру и кисть от холода. Кажется, он сделал ошибку, что, понадеявшись на прохладу гор, предпринял свой подъем в обыкновенной поярковой шляпе, — удары солнца здесь почти также сильны, как и в долинах.

Лицо его опухло все более и более, глаза смотрели щелками, при этом он чувствовал сильнейшую боль в голове, которая совсем не могла поворачиваться. Поскорее надобно было оканчивать занятия и уходить.

Кто не был в таком климате, на такой высоте, тот не может составить себе понятия о голубизне [40] неба, — это что-то поразительное, невероятное, краска сильнее всякого чистого кобальта, это почти ультрамарин с небольшою долею кармина. Розовато-белый снег на этом темном фоне является поразительным контрастом. Впрочем, я говорю со слов мужа, который жалобы на сильную головную боль перемешивал восхищениями от окружающих масс снегов. Сама я, должна признаться, пробовала несколько раз полюбоваться видами, но каждый раз после закрывала глаза и спасалась в избушку, — глаза мои не переносили силы света ярко освещенного, недавно выпавшего снега.

Двое кули, у которых не было сапог, остались внизу при вещах, чтобы не обжечь снегом ноги; но нашим слугам индийцам, не желавшим подниматься, мы дали знать, что если они не придут, то не получат жалованья. И надобно было видеть, стали появляться их тощие, длинные фигуры, с ужасом созерцавшие расстилавшиеся кругом снега.

Здесь вспомнили мы Лоди и пожалели, то его не было с нами. Будь он тут, мы совершили бы это восхождение как простую прогулку, без приключений.

Как было уже сказано, мы его послали назад в Даржилинг купить разной провизии, и он еще не успел воротиться.

Василий Васильевич окончил этюды на третий день нашего пребывания в избушке и после полудня мы начали спускаться. Пора было, лицо его так опухло, боли в голове так усилились, что он наверное умер бы, если бы мы остались там еще дольше. К тому же по [41] некоторым признакам надобно было скоро ожидать дурной погоды, т. е. снега, на этих высотах обыкновенно погребающих неосторожных живьем, в сугробах. Я так и спустилась, не видевши красоты снежных гор в таком близком расстоянии. Осталось только впечатление чего-то громадного, блестящего, помню, что над самою высокую горою лежало, плотно прилегши к ней, легкое облако, отличавшее Качингу от прочих гор. Люди наши прикрывали глаза концами своих кисейных тюрбанов. Кули почти все имели глубокие очки с проволочными боками и зелеными или синими стеклами. Понять не могу, как мог Василий Васильевич писал свои этюды.

Спуск был, разумеется, значительно легче, чем [42] подъем, хотя тропинку и замело глубоким снегом, выпавшим еще за эту ночь.

Начавши спускаться после полудня, мы довольно рано еще пришли в Баким, где ожидали нас кули и палатка с вещами.

Кули наши весело заварили себе какую-то похлебку из вонючих рыб с рисом, да и мы чувствовали себя спокойнее, чем там, наверху.

В виде развлечения мы имели удовольствие слышать из нашей палатки, как кули Карсынь, присутствовавший в первой время нашего замерзания, рассказывал своим товарищам про наше бедственное положение; мошенник ловко представлял, как муж мой жалобным тоном просил или огня подложить, или прикрыть нас… Разумеется, вся команда хохотала от чистого сердца. Мы дали на водку обоим, бывшим с нами кули, и тем, что пришли к нам на выручку, в назидание ленивым, пришедшим поздно.

* * *

Здесь кстати можно сказать несколько слов о кули. Их предводитель Тинли, старый травленный волк, хорошо знающий свое дело, т. е. своих людей, здешние дороги и все порядки. После него, помощник и племянник его, Карсынь, будущий сердарь, — тот, что таскал ящик с красками (самую легкую ношу) и смеялся, как сказано, над нашею бедою; он стыдился таскать ношу, несколько раз порывался сдать ее другим, а самому разыгрывать роль сирдаря № 2, [43] но так как это не удавалось, то, по крайней мере перед входом в людные поселения, сказывался нездоровым и не нес ничего, свободно любуясь и давая собой любоваться местным красавицам — он был весьма красивый малый.

Наш охотник, с вечно непроспавшеюся физиономией, добрый детина и порядочный пьяница. Кажется, у него было мало способности губить божьи твари для потехи, по крайне мере он за все время так-таки ничего не убил, за то очень старательно помогал мне идти в снегах и по камням. Один кули был пресмешной: толстый, довольно миловидный, похожий на женщину, всегда усердно помогавший при постановке и сборе палатки и имевший специальностью ставить верши в реках, около которых мы располагались; но не столько рыба не давалась в верши, сколько он крал ее, так как муж мой, вставая иногда рано, случайно видел, как этот кули, крадучись, осматривал свои рыболовни. Было еще несколько разных типов, более или менее блудливых; кажется, очень больших негодяев не было.

Вообще кули грубоватый, несколько ленивый, но довольно добродушный народ. Бутиа живее и энергичнее, чем Ленча; все слушались и покорялись беспрекословно сирдарю. Напр., с моею потерянною сумкой сделалось именно так, как говорил Тинли. Когда мы пришли к месту, где случилась потеря, он попросил у нас дозволения пойти поискать и скоро возвратился из лесу с находкой. По всей вероятности, сумочка лежала все эти дни зарытая в землю, потому что оказалась насквозь [44] промоченною. Так как мы обещали, то, разумеется, и не пробовали разузнавать, кто покушался на нашу собственность.

* * *

К деревне Яксун дорога, размытая дождями, сделалась еще хуже, чем была за первый наш проход. Снег так надоел нашим кули, что без обычной остановки дошли мы до самой деревни, названной Як-Сун честь трех лам, обративших край в буддийскую религию.

Только что горевали мы о том, куда запропастился наш Лоди, как на повороте дороги ближней горы, показались сначала бараньи головы, а потом и огромная шапка переводчика, дававшая ему вид большого гриба. Он доставил нам 5 баранов, 2 короба кур, письма и газеты. От такого неожиданного благополучия мы забыли наши невзгоды. За это время мы не были избалованы мясною пищею — от Джонгри дичины почти не было, Василий Васильевич застрелил только одну дикую курочку и двух уток.

Дожди шли день и ночь и такие сильные, что сквозь плотную нашу палатку капало на нас по ночам.

* * *

В деревне Яксун двадцать, пятнадцать домов. Хоть дорога, по которой мы шли, и очень дурна, но она составляет главный путь привоза соли в Тибет, так [45] как по более удобному пути, через Непал, слишком велики пограничные поборы.

Около деревни, на горе, старинный монастырь Добди, окруженный плакучими ивами. От ламы этого монастыря и мы получили в презент масла и молока, за которые я щедро заплатила. Конечно, муж мой воспользовался случаем написать несколько этюдов с ламы, его жены и самого монастыря, очень интересного, уютно убранного. Лама рассказывал нам, что их род из поколение в поколение служит главными священниками при этой церкви. Он, как большинство его собратов, простой, неотесанный, добрый малый, женатый, как сказано, и отец семейства. Жениться ламы не имеют права, для этого нужно особенное дозволение, что не обходится без платы и подношений духовному начальству. Во что обходится женитьбы без дозволения, знает наш лама на примере своего семейства: отец его, распорядившийся собственной судьбою собственной властью, пробыл всю остальную жизнь в заключении при монастыре же. Странно, что старушка, вдова его, ходит в платье своего покойного мужа; не знаем, имела ли она на то дозволение или только донашивала платье, по вольности дворянской.

Надобно думать, что сын ее, приятель наш лама, — не маловажное лицо: куда бы и когда бы не отлучался он из монастыря, звук трубы возвещает окрестности об этом событии, жители становятся на колени при его проходе, целуют руку его или края одежды. Видно, что духовенство пользуется в стране большим уважением. [46]

* * *

Первые правители Сиккима жили в Яксуне, так что деревушка эта занимает место в истории страны. Жители, как гуси в басне, не прочь погордиться минувшим значением их местности. еще сохранилась часть постройки, дворца или укрепления, в расщелинах которой большое дерево пустило свои корни. Там есть место, называемое королевским, где, по преданию, творили суд первые правители. Поблизости было маленькое озеро, теперь высохшее, по рассказам туземцев ни более, ни менее, как украденное чертом и перенесенное в ближайшее озеро.

На то, то здесь начало государства Сиккима, указывает и легенда, приписывающая происхождение народа из ног Канчинги.

Ламам, проповедовавшим буддизм, посчастливилось заслужить общее доверие. Чтобы усмирить раздор в стране, они назначили правителя или короля из почетнейшей фамилии. Короли долго имели здесь свою резиденцию и только в недавнее сравнительно время перенесли ее в Томлонг, подальше от границ враждебного Непала.

* * *

Должно быть, наш Чапрасси (посыльный) предавался размышлениям обо всех этих превратностях судьбы, когда случился с ним такой казус. Когда он однажды варил свое кушанье, проходившая мимо корова полюбопытствовала узнать, что именно стряпает он, — или ей не понравилось кушанье, или она обожгла морду, только она начала сбрасывать котелок с морды, а [47] как это было не легко, то и выделывать уморительные штуки; наконец корова поскакала марш-маршем, очевидно с отчаяния, Чапрасси за нею…

Надобно сказать, что Чапрасси наш, хотя человек замечательной глупости, принадлежал к высшей касте Такуров. Чтобы оберегать чистоту своей касты, он для приготовления, напр. своего кушанья забирался как можно дальше, чтобы ничей нечистый взгляд, ни наш, ни кого либо из наших слуг, низшей против его касты, не осквернил таинство приготовления и пожирания похлебки. Он заходил далеко от всех нас, в высокую траву, под скалу или под куст, зажигал огонь и приступал к делу варения супа, печения хлеба и т. д. Часто я выговаривала ему, зачем он заходит так далеко, что в случае надобности нет возможности его дозваться. Ничего не помогало до упомянутого случая с коровою, когда он увидал наконец, что не следует только на свои силы, даже и при варке супа. Чтобы представить себе комизм этой сцены, надобно знать, что корова для индусов священное животное, бить ее нельзя, почему бедный посыльный наш принужден был уговаривать ее отдать котелок пантомимами и ласковыми словами.

* * *

Мы получали много подарков от жителей в виде масла, риса и т. п., но скоро заметили, что главная причина этой внимательности заключалась в щедрости, [48] с которою мы отдаривали эти подношения. Мы перестали сеять рупии, прекратились тотчас же и подарки.

* * *

Против нас развалины монастыря, замечательные по словам туземцев тем, что под ними, в земле, лежат медные тарелки (обыкновенно употребляемый в богослужении инструмент), которые сами ударяются одна о другую, как только бывают взяты в руки. Тем, кто покушается их присвоить, они приносят несчастье для целого дома. Конечно, мы не выражали сомнения в этом чуде, тем не менее не решились жертвовать временем для осмотра другого чуда, лежащего в нескольких часах от них: это грот, в котором нет обыкновенно воды. Вода и еще теплая, является по молитве ламы и исцеляет от всех болезней.

* * *

Жители здешние выплачивают королю подати частью деньгами, а главным образом натурою. Должно быть лама Добди опоздал в нынешнем году доставить свою часть, так как при нас получил строгое приказание короля немедленно доставить следуемое. Как бедняга перепугался и как заторопился! [49]

* * *

По всей вероятности, наш добрый приятель Едгар, Deputy Commissioner в Даржилинге, исполнил свое обещание написать в монастырь Немиончи, потому что мы получили оттуда говядины и мурвара. Получили также и приглашение посетить этот монастырь. Но мы располагали сначала проехать в близлежащий монастырь Чангачелинг.

Много снега выпало как раз к празднику, справляемому в этой части снеговых гор. Лама наш заявил себя художником. Он вылепил из риса множество фигурок различных божеств. К празднику этому стеклось в Добди с разных сторон не мало богомольцев. Были процессии кругом монастыря под звуки труб и т. д.

Перед отъездом нашим лама пришел с своим сыном, пил наш чай и хвалил. Сынишка его не такой дипломат, не захотел пить, — ему не понравилось. Лама продал нам свою верхнюю шелковую одежду и, выпивши рюмку хересу, ушел довольный, хотя и в очень облегченном платье, домой.

* * *

Жалко нам было расставаться с Яксуном. В особенности ночи в этом ущелье, окаймленном громадными горами, были очень хороши. На глубоком прозрачном темно-зелено-голубом небе звезды горели так ярко, что как будто висели над головами. Огонь перед нашею палаткою ярким пятном выделялся в этой темноте, разбрасывая далеко искры. Издали [50] виднелась над ущельем вершина горы Пандим, освещенная луною и рисовавшаяся бледною, зеленоватою массою, окаймленную густыми лесами близлежащих гор. Однако, и в этом раю некоторые из наших людей заболели лихорадкою.

Мы вышли отсюда по совсем размокшей дороге. Скоро дошли до места, где оставили лошадей, оказавшихся крепко заморенными. Очевидно, юный конюх в отсутствие наше, катал на наших пони красавиц всего околотка. Действительно, мы узнали, что одна из черноглазых дщерей гор заполонила сердце нашего саиса. Он заговаривал о будущей свадьбе, что нам не помешало прогнать его, как виновника необычайной худобы лошадей наших. [51]

* * *

Я приехала в Чангачелинг раньше всех, и Василий Васильевич застал уже меня сидящею среди лам, самый старейший между которыми принял нас очень любезно. Так как шел сильный дождик и носильщики наши опоздали, то лама предоставил в наше распоряжение на ночь одну из церквей, не ту верхнюю, в которой мы болтали и бог которой, по словам его, был очень суровый, а одну из нижних, очень просторную, с колоссальными священными статуями.

Надобно удивляться религиозной терпимости буддистов, особенно сравнительно с брахманами, которые боятся, напр. чтобы даже тень неверующего не коснулась храма их богов: Барахма, Сива и Вишну.

Мы осмотрели все фрески монастыря, очень недурные, и познакомились со всеми богами, злыми и добрыми. Внутри главного храма, как везде, низкие скамьи для богомольцев, ближе к алтарю большой удобный стул для старшего ламы. Живопись довольно старая и поэтому не так режущая глаз. Особенно не дурно раскрашены колонны с огромными капителями. Входной портик красив и хорошо разрисован; по обеим сторонам его молитвенные машины, целый день приводимые в движение или ламами, или проходящими. В глубине, как уже сказано, три колоссальные статуи буддийской троицы. В середине создатель мира, начало и конец всего, направо и налево от него святые, почти обоготворенные: первый — проповедник буддийской религии в Гималаях, второй Будда. Все они сидят, поджав ноги, на священном цветке лотоса, с неизменною улыбкою на губах, глядя на которую [52] так и припоминается улыбка греческих богов древнейшего времени. У проповедника черного цвета лицо, в знак того, что он пришелец с юга. У Будды уши проткнуты, но серег в них нет, точно также, как и других украшений, что должно означать презрение к суетности мирской этого принца-философа.

Мы расставили палатку на маленьком дворе монастыря, так что могли вдоволь наблюдать монастырскую жизнь. С раннего утра раздается звук трубы, из кости человеческой руки по обыкновенным дням и из предлинного медного инструмента по праздникам. В продолжение целого почти дня идет служба с акомпаниментом медных тарелок, — это все заказанные молебны, сопровождаемые приношениями главным образом натурою, так что в промежуток жеванью, чавканью, иканью нет конца.

Наш хозяин, старший лама, был очень стар и уже раза два совсем было собирался отдать богу душу.

В самое последнее время перед нашим приходом он чувствовал себя очень дурно, но поправился, по словам его, благодаря бутылке портвейна, нами подаренной. В совершенное выздоровление свое он все таки не верил, так как роздал все вещи и продал нам последнее свое священническое платье.

* * *

Местность Чангачелинга превосходная. Монастырь стоит на высоте 9000 фут. Слишком. По северной [53] стороне — вся линия снегов с главными узлами хребта, Качингой, Пандимом и друг.; с другой, южной, едва виднеется Даржилинг с рядами кряжей, вплоть до большой индийской равнины. Иногда, когда облака стояли низко, мы проводили целые дни в тумане. Временами он рассеивался, тогда открывался ярко освещенный солнцем вид на далекие голубые горы, потом снова все задергивалось налетавшим облаком. Прежде, должно быть, монастырь был более оживлен, так как напротив него стояла женская обитель.

Частенько, по вечерам, лама присаживался к нашему огню, и болтал и шутил с нами так живо и весело, как только старость позволяла ему. Один раз, однако, он весьма серьезно рассказал, что видел во сне, будто монастырский бог сердит на нас. — За что? — А за то, что мы жарим, на вертеле сырую говядину, не проваренную предварительно, что богу неприятно.

Лама этот получил свое образование в монастыре Пемиончи, высшем рассаднике учености в здешнем крае.

* * *

Мы получили из Пемиончи формальное приглашение на праздник в честь снеговых гор, справляемый здесь, в центре буддийского вероучения, с особым торжеством. Ламы послали сказать, что встретят нас в торжественной процессии, под звуки труб- что мы, разумеется, отклонили.

На праздник съехалось уже много народа со всех [54] ближних и дальних окрестностей, когда мы явились. Все ламы были в праздничных нарядах. Место для пантомим и танцев было приготовлено на площадке перед монастырем, с одной стороны которой — флаги, представляющие каждый одну из снеговых гор, с другой — балдахин для главных лам.

В рвении достойно приготовится к великом празднику, священники перекрасили заново весь монастырь, расписав при этом портик ярко-новыми фресками самого ужасного вкуса.

Когда мы вошли, ламы были в храме, занятые наполовину молитвою, наполовину приемом приношений; часть последних, разумеется незначительная, выбрасывалась дьяволу, а другая посвящалась богу, наливалась и всыпалась в маленькие чашечки, стоявшие перед идолами. Тот, кто разносил богу посвященные части, делал это с вязанным ртом и носом, чтобы дыханием не осквернить чистоты приносимого. Затрубили трубы, и старшие ламы, двинувшись из храм, заняли приготовленные им под балдахином места. (Мимоходом сказать, балдахин для старших лам был из богатой шелковой материи, с затканными драконами, для прочих — из простой непальской крашенины, с чрезвычайно интересными орнаментами и буддийскими божествами). Сначала вышли на сцену двое лам, замаскированных стариком и старухою, — это клоуны, потешающие честной народ. Их шутки и самые движения, также как и атрибуты игры, были крайне нескромны, но очевидно приходились по вкусу публики. Затем вышли один за другим ламы-плясуны. [55] Костюмы всех очень богаты, из тяжелой шелковой китайской материи. Обыкновенно, когда знатный человек умирает в этих местах, он завещает монастырям свои лучшие платья для этих празднеств. Сверх широкого халата и шелкового пояса, перекрещивающего и часть груди, надеты шелковые же пелеринка и передник. На ногах обыкновенные неуклюжие, с толстыми мягкими подошвами, сапоги. Лица покрыты масками различных животных: оленя, свиньи, вороны, или человеческого лица, но какого! — с ужасными выпученными глазами и т. п. Это, очевидно, не тихое, доброе Божество христиан, вселюбящее и всепрощающее, а скорее грозный, мстительный ветхозаветный Бог, с тою разницей, что маски его не только страшны, но и отвратительны. Танцы и пантомимы состоят из диких движений, неуклюжих подниманий ног, поворотов и т. п., долженствующих представить главным образом борьбу добрых и злых духов. Посреди сцены стоит чучело черта. Являются посланные из разных стран, поднимающие охоту на черта, который успевает увертываться, пока наконец его ни загоняют в море; там его ловят, убивают и делят его тело между присутствующими. Так как чучело сделано из риса, то зрители могут утолить в то же время и свой голод, и свою злобу на черта. Голову приносят в жертву богу, и хотя она тоже рисовая, но никто не дотрагивается до нее. Оказывается однако, что дело эти еще не кончилось, так как черт опять где-то и какими-то судьбами проявился снова и начал [56] пакостить людям. Нам было трудно следить за всеми перипетиями игры; как ни обращались мы к переводчику за сведениями, мы только получали от него в ответ: добрые духи жалуются на то, что так много войн, что столько людей болеет и умирает. Опять через несколько времени спрашиваю Лоди: «Что означает вот эта пантомима, этот танец?». Тот обращается в свою очередь к окружающим и объясняет нам: «Это жалоба добрых духов на то, что правители и простые люди подвергаются стольким болезням, так часто умирают…».

— «Лоди, Лоди! а что означает вот эта пантомима?

— «Сударыня, они жалуются, зачем столько болезней между людьми, зачем столько правителей и народа умирает…»

Музыка очень монотонная и однообразная, справляемая с большим старанием, чем талантом, ламами, сидящими под нарядным балдахином. В 5 часов церемония этого дня кончилась; на следующий день кончилось и все празднество.

Мы были первыми европейцами, присутствовавшими на этом празднестве и, надобно сознаться, нашли его не особенно интересным. Счастливо еще, что мы созерцали это мудреное представление, сидя в тени, а не против лам, на солнце, где нам были приготовлены ковры; без сомнения, мы получили бы солнечный удар и, в прибавок, коллекцию насекомых, как скачущих, так и ползающих.

Вечером мы возвратились поздно в Чангачелинг. Василий Васильевич поехал на следующее утро снова [57] в Пемиончи, чтобы досмотреть праздник до конца. Он рассказал мне после, что повторилась опять вчерашняя история с тем изменением, что ламы танцевали военный танец с саблями, хотя и картонными. В этом танце участвовали частью и не духовные и, между прочим, отличался приятель наш, кривой старик, постоянно продававший нам кур и яйца. Он с товарищами, вооруженными всем сиккимским оружием, т. е. ножом, пикою и плетенным щитом, гуськом прыгали не то как тигры, не то по кошачьи, весьма характерно, с таким припевом:

Я сын великана,
Никакой зверь не посмеет сразиться со мною.
Хоть бы и сам черт.
Я летаю быстро, как свет,
Как пуля из ружья.
У меня меч великого короля
И такой величины,
Что нет нигде довольного места,
Чтобы повесить его.
Нож мой лежал три дня в огне
И три дня в воде морской.

* * *

В это же время Чингачелинский лама сжег в жертву богу множество маленьких чертенят, слепленных из риса, что, однако, мало помогало ему вероятно, так как он что-то снова заболел и начал заводить речи о новой бутылке портвейна. Мы остались еще несколько дней и провели их в монастыре очень удобно. [58]

* * *

Посланный в Даржилинг кули воротился к этому времени с провизиею и деньгами. Деньги должно быть соблазнили его, так как он украл дорогою 5 рупий.

Здесь очень развита болезнь зоб, поэтому я велела принести из аптеки Дарджилинга банку помады против этой опухоли. Первую пробу лекарства сделали мы на жене ламы, имевшей под подбородком порядочный мешок. Только Лоди, взявшийся за лечение, натер горло так старательно, что кожа слезла у бедной женщины и понаскакали волдыри. Однако, она уверяла, что ей много лучше и настаивала, чтобы мы оставили ей этого лекарства.

* * *

Не мало насмешил нас опять наш Чапрасси гордостью своею. Одна из моих куриц затерялась куда-то; отыскивая ее, я пришла в место, где в это именно время наш Такур варил свое кушанье. Может быть, если бы никого не было при этом, ничего бы и не случилось, но так как тут были Лоди и некоторые из кули, то ему захотелось показать свое рвение к сохранению чистоты касты, и вот он с презрением вылил на землю все содержимое в котелке, оскверненное моим взглядом, разбросал и потушил огонь! И попало же ему за это. Муж мой не только крепко выбранил его за такую дерзость, но еще к ужасу Чапрасси схватил своими недостойными руками его котелок и выбросил за монастырскую ограду, сказавши ему, что он собственную персоною [59] улетит туда же за котелком, если еще раз позволит себе что-либо подобное.

* * *

Мы получили письмо от короля Сиккима. Его маленькое величество извещал нас, что давно уже хотел написать, но откладывал это удовольствие за многими государственными занятиями. Письмо, писанное на тонкой бумаге, было по тамошнему обычаю завернуто в белую шелковую материю и начиналось словами: «Шри, Шри Шри!» т. е. Счастье, Счастье, Счастье! При письме был подарок из говядины, орехов и сладостей, также китайский кошелек и некоторые мелочи.

* * *

Муж мой кончил свою работу в Чангачелинге и мы скоро расстались с монастырем и добрыми ламою. При прощании он не утерпел, чтобы не попросить себе теплое пальто: «Оно так хорошо греет…» «Да, отвечал Василий Васильевич, оно действительно хорошо греет, кабы не это польто, я бы давно бы простудился, что очень полезно мне…»

Мы выступили по дороге к Томлонгу, мимо Пемиончи; хотели было остановиться там на некоторое время, но за шумом и беспокойством от множества учащихся отложили это намерение и прошли мимо. Ламам подарили, — одному зеркало, другому кошелек с деньгами. [60]

* * *

Дорога от Пемиончи к монастырю Тассидингу проходит чудесными местами. На спуске горы выступают на поверхность куски чистейшего белого мрамора. Жителей вообще не много, так как горы очень круты, без долин между кряжами; за спуском следует сейчас же подъем и наоборот. Дома стоят на довольно высоких фундаментах, которые служат местом для загона скота.

* * *

Тассидинг лежит много ниже других монастырей, всего на 6000 футах. Мы поставили нашу палатку между памятниками (читенями), построенными не над гробницами, а просто в память королей, главных лам или других знатных лиц. Против нас прямо был большой читен в честь святого ламы, построившего Тассидинг и возродившегося впоследствии в особе короля Сиккима. Как старший лама, он должен был бы оставаться при монастыре, но отец его выпросил у Тибетского далай-ламы дозволения женить этого единственного сына своего и поселил около себя. Когда этот король-лама умер, он возродился немедленно в Бутане, о чем король Бутана и поспешил оповестить. Когда знаменитый лама умирает, то вещи его собираются, сохраняются и выдаются тому, в кого умерший возродился через 8 лет.

Надо заметить, что буддийские духовные разделяются на две секты: красную и желтую, по цвету одежды. Между этими двумя сектами давняя вражда. В некоторых [61] провинциях преобладает красная, в других желтая секта. В Сиккиме красная.

* * *

Мы едва успели познакомится с Тассидингскими ламами, как вдруг они куда-то попрятались, исчезли. Только после разузнали мы, что виною этого был наш Лоди, приходивший прежде в Тассидинг со своим миссионером, проповедовать Евангелие; ламы любезно приняли проповедников, выслушали их, одобрили догматы религии, но креститься отказались.

Когда они увидели Лоди, то им представилось, что, должно быть, это новый миссионер приехал пробовать счастья, и они признали за наилучшее попрятаться. Разумеется, мы ни слова не говорили о религии.

* * *

Вскоре пришло к нам новое послание короля с тем же почетным воззванием: Шри, Шри, Шри! но на этот раз с жалобою на наших кули, посланных в Джаржилинг: они купили на дороге у рыбака фунт рыбы и, вероятно, в придачу избили его до полусмерти. Разумеется, возвратясь они не заикнулись об этом. Вот король и желал расследовать это дело, но мы не знали, как нам быть. Лоди мог писать только на наречии Ленча, а по буттийскому не умел. Пришлось просить ламу помочь в беде [62] разобрать хорошенько письмо и написать на него ответ. Кажется, я в жизнь мою так не хохотала, как тогда, когда он вместе с нашим переводчиком принялись, со всею подобающую серьезностью, читать по складам, а потом писать фразу за фразою. После многого потения ответное письмо было наконец составлено, запечатано нашей государственной печатью и завернуто в белый шелковый платок, лионский футляр, пожертвованный мужем со своей шеи. К письму приложено было несколько маленьких подарков, как-то: бинокль, перочинный ножик и еще кое-какие мелочи.

* * *

Монастырь Тассидинг и по древности своей, и по местоположению, очень известен. Из горы, на которой она стоит, вытекает ручей и хорошо слышен шум подземных ключей.

Множество богомольцев стекается туда, в особенности к празднику ежегодного вскрытия чудодейственной воды. (И с нами случилось тоже маленькое чудо. Чапрасси наш, сколько его ни уговаривали, не решился брать для питья воду от нашего бисти, т. е. водоноса, а здесь вдруг решился принять этот грех на душу, чтобы не ходить за водою почти под гору — его леность победила кастовую гордость).

* * *

Время от времени мы покупали некоторые интересные вещи от туземцев: серебряные медальоны, резные четки из человеческого черепа или из [63] позвонков змеи, трубы из костей человеческой руки, употребляемые ламами при богослужении, тибетские длинные серьги с бирюзою. Туземцы различают бирюзу по ценности, мертвую бирюзу они отличают тотчас по цвету.

* * *

Храмы — оригинальной постройки, наружные линии идут книзу расширяясь. Один из Тассидингских храмов, средний, самый маленький, храм бога войны, выкрашенный красною краскою, храм бога войны, выкрашен красною краскою, а по карнизу кругом нарисованы человеческие черепа. Так как давно уже Сикким ни с кем не воюет, то храм этот в порядочном забвении: боги в пыли и паутине, нет ни поклонников, ин жертв… Третий храм принадлежал монастырю Пемиончи. Лама этого монастыря помогал нам, как я сказала, в писании письма и был вообще предобрый и прелюбезный человек; муж мой нарисовал его читающим в портике церкви.

* * *

Уже не мало народа собралось к водяному празднику и все время слышно было бормотание молитв перед читенями. Ламы в сопровождении богомольцев обошли все читени, везде читали и пели. Затем богомольцы предприняли кругом всех монастырей нечто в роде крестного хода, весьма странного. Мужчины и женщины бросались ниц, потом вставали, становились на то место, до которого доходила их голова, и снова повергались на землю. Церемония эта продолжается, [64] смотря по усердию, иногда в продолжение нескольких часов, так что делается несколько кругов около читеней и церквей; она начиналась серьезно, в религиозном настроении, а оканчивалась со смехом и шутками. Вечером собрались все богомольцы перед памятниками и запели диким нестройным напевом. Вероятно, тут сказывалось и количество поглощенной мурвы. Лама окропил их святою водою, и большая часть разошлась, но некоторые остались чуть ли не на всю ночь распевали гимны, так что мы принуждены были попросить их отложить пение до утра.

Мы не дождались главного празднества, во время которого вскрывается священный сосуд с водой. Каждый год известное количество воды запечатывается и вскрывается через год. Если воды не убавилось, а прибавилось, то будет хороший год, если же ее стало меньше, то — дурной, с болезнями и разными бедствиями. Каждый из богомольцев отрезает себе также кусочек старого, высохшего, но священного древностью кипариса, невдали от нас стоявшего. И мы взяли на память несколько щепочек от этого благовонного дерева. О внутренности монастыря здешнего нечего сказать особенного, она такая же приблизительно как и другие, — расписана и разукрашена целковыми подвесками. Распрощавшись с ламами, из которых наш добрый приятель Пемиочинский особенно желал нам всяких благ и успехов, мы двинулись к монастырю Ратлам на пути в Томлонг, столицу Сиккима. [65]

* * *

Глава третья.

Путь в Томлонг. — Теплые северные источники. — Ратлам. Приход в Томлонг. — Мы представляемся королю. — Подарки. — Кунген-лама. — Покупка различных вещей. — Вывод из Томлонга. — Мост. — Возвращение в Дарджилинг. [66]

Трудно передать словами красоту здешней растительности и роскошь ее красок. Камней и скал почти не видно, все закрыто зеленью. И какая зелень! Рододендроны не кустами, а большими деревьями, и в полном цвету. Жаль, что мы не сильны в ботанике и не можем следить за растительностью только по книжке; здесь руководителем нашим книга Гукера, известного английского ученого (нынешнего директора Лондонского ботанического сада). Несколько слов об нем: это единственный европеец, поднимавшийся на Канчингу в одно время года с нами, т. е. в январе. Он тут путешествовал приблизительно 25 лет тому назад и, можно сказать, что редко встречаются рассказы ученых, так просто и интересно изложенные. Простота и ясность формы не мешают ученым наблюдениям и выводам. В то же время, как путешественник, он отважен и предприимчив. Но возвратимся к продолжению нашего рассказа.

Спускаясь к реке, мы заблудились немного и зашли в одну избу расспросить о дороге. Изба порядочно построена, но внутренность, с очагом по середине и сушащимися овощами по стенам, смотрела не очень уютно, может быть потому, то хозяин ее охотник. [68] Видели по стенам рога диких коз различных форм, когти медведя, барса и др. Когти эти служат талисманами, и хозяйка дома не мало бранилась за то, то муж ее продал нам многие из них.

* * *

Издалека пахло серою. Близ самой реки по обоим берегам находятся серные источники высокой температуры. Термометр показывал 50° Реомюра. Источники эти пользуются большею известностью в Сиккиме, но вовсе не устроены. Перед нами бывшее семейство ламы исправило их навесами из бамбука. Мы намеревались пробыть здесь несколько времени и выдержать небольшой курс ванн.

* * *

На другой стороне реки, в дремучем лесу, прыгало по ветвям множество обезьян. Они до того шумели, что Василий Васильевич захотел их попугать и кстати добыть один экземпляр для шкурки. Однако, он возвратился назад с пустыми руками и рассказал, что рад радешенек был вырваться живым. По первому выстрелу масса огромных обезьян набросилась на него со всех сторон с воем и криками, так что он и не пробовал повторить выстрел, а, подхвативши ружье, давай Бог ноги! Все-таки же обезьяны почувствовали урок и на следующие дни не только не шумели, но даже почти не показывались. [69]

* * *

Ванны до того горячи, что трудно переносить их. Мы не дурно было устроились. Кули поставили в реку верши, провизии у нас было в избытке, при этом погода стояла превосходная, и все было бы хорошо, если бы не масса москитов, днем и ночью недававших нам покою; еще по ночам мы спасались на половину в пологах, но днем решительно ничего нельзя было делать. Эти крошечные мошки (Pepsis) оставляют по укушении маленькие красные, подкожные пятнышки; пока их не раздерешь и не дашь выйти крови, зуд не перестает. Непривычный решительно обдирает себе всю кожу!

* * *

После нескольких бессонных ночей Василий Васильевич бросил начатые этюды реки с ее живописными берегами; мы живо собрали наш скарб и поднялись к монастырю Ратлам, вблизи которого и поставили палатку. Кули, по обыкновению, в несколько минут выстроили себе балаган из древесных ветвей.

Монастырь велик и довольно красив, в нем две церкви — вверху и внизу. В верхней множество бумаг и рукописей, к немалому благополучию монастырских крыс, разгуливающих, не стесняясь, между этою ученостью; висело кое-какое холодное оружие и древнейшие ружья, опасные разве тому, кто вздумал бы стрелять из них. Молитвенные машины, при нижнем храме, — необыкновенной величины. На вальке навернуты, на пол-аршина толщины, сотни тысяч молитв, обернутых по верху бараньею кожею, расписанною [70] яркими красками. Приходящие вертят эти машины, пока хватит желания и терпения, и в тоже время на разные тоны выпевают свою священную формулу: «Om mani padmi hum».

Мы застали здесь преоригинально одетого бродягу-монаха, с пением обходившего множество раз кругом монастыря. Он не дал нам себя нарисовать и тотчас же скрылся. Муж мой рисовал кое-что в монастыре, что задержало нас на несколько дней.

Перед уходом разразилась страшная гроза; едва не унесло нашу палатку. Запасшись провизиею, мы пошли отсюда прямо в Томлонг, где король уже ждал нас, как нам говорили.

* * *

На наше несчастие мы взяли кратчайшую дорогу и очень дурную. Я почти все время шла пешком, а Василий Васильевич настойчиво продолжал ехать на своем пони, не смотря на то, что несколько раз упадал на камни с лошадью. Удивительно, как счастливо обошлось, что он не разбил себе голову и не скатился с крутизны. Один из наших носильщиков слетел вниз с ношею, и с немалым трудом удалось вытащить его.

Мы встретили здесь молодого ламу, совершенно седого. Разговорившись с ним, узнали, что это у него семейное: отец его поседел в двадцать лет, а сам он в пятнадцать. Встретился также лама из Пемиончи, сначала смотревший букою, но после двух [71] приемов водки так разговорившийся, что насилу удалось от него отделаться.

* * *

Много народу шло в Томлонг с солью, чаем и проч.

На ночлеге этого дня мы познакомились с одним человеком, управлявшим 64 домами. Он рассказал нам, сколько и откуда податей получает король Сиккима. Прежде всего от английского правительства 1000 фунтов стерлингов или 10000 рублей приблизительно. Затем от каждого семейства из 5 человек деньгами 10 рупий и натурою: 2 короба масла, 5 коробов риса, 5 коробов мурвара с 5 чека, 1 корову и 1 свинью. Те, что занимаются ручными работами, приносят лучшие свои произведения. Кроме того, когда не лето король уходить далее в горы в Тибет, [72] каждое семейство обязано поставить в Томлонг одного работника, для переноски вещей.

* * *

Мы пришли к реке Тиста, к длинному бамбуковому мосту, самой первобытной постройки из бамбуковых стволов, буквально прыгавших под ногами. По такому подвижному мосту, над шумящею и пенящеюся рекою, я не решилась идти; мне завязали глаза, и один из кули перенес меня на спине. С лошадями было очень трудно; из загнали выше по реке, где она не так бурна. Перекинули с одного берега на другой веревку, которую и перетаскивали одну за другою лошадей, стараясь только поддерживать морды, как можно выше над водою. Бывший при переправе Бутиа уверял, что коли не задобрим прежде всего водяного, то добра не ждать, и муж мой, отловивши ветку дерева, бросил ее г-ну водяному, — должно быть, жертва была принята, так как лошади переправлялись благополучно.

Отсюда к последнему перед Томлонгом ночлегу пришли поздно. Какой-то глупый прохожий уверил, что место для остановки очень близко, и, послушавши его, мы едва не заночевали на камнях. Сюда король выслал для нашего приема двух слуг присмотрел, не нуждаемся ли мы в чем и на утро провести нас дальше. Отсюда хорошо видна уже [73] столица Томлонг, деревушка в дюжины две домов. Кули, посланные по обыкновению нарубить лесу для огня и бамбуковых стволов для палатки, потребовали вдруг денег, уверяя, что есть строгий приказ вблизи резиденции короля не рубить ничего бесплатно. Игра их была понятна, согласись мы с этим теперь, пришлось бы все время нашего пребывания тут уплачивать за топливо. Василий Васильевич сейчас прогнал зачинщика этой нелепости и остальные принялись исполнять все приказания по прежнему.

На следующее утро явились два новые посланные от короля с пожеланиями и с подношением холодной, сладкой, очень вкусной, мурвы и апельсинов. (Кстати замечу здесь, что маленькие апельсины, известные в Европе под именем мандаринов, в Сиккиме очень дешевы и хороши). Посланные были немного лучше одеты, чем прибывшие накануне. Они под уздцы перевели наших лошадей через ручей. Скоро приехал навстречу третий всадник, еще более нарядный, — весь в красном, и с серьгою в одном ухе, до самого плеча; он привел трех заседланных, крытых ковриками лошадей. Так как с нас довольно было и наших, то на приведенных уселись они сами, и мы все длинною процессиею двинулись в гору, на которой раскинут Тамлонг. Немножко отдохнули, чтобы пропустить кули вперед и прийти уже в нашу собственную палатку. Сопровождавшие наш чиновники не остались без занятия, во время нашего отдыха, они все принялись за ловлю и умерщвление [74] паразитов. Снова двинулись мы вперед уже между множеством любопытных, собравшихся поглазеть на первую, в этих местах, европейскую женщину. Палатка наша была расставлена против шатра китайской формы, первого министра Шангзеда; у дверей этого шатра дожидался сам министр между несколькими рядами солдат, имевших на голове что-то вреде корзинок. Пройдя сначала в нашу палатку, мы представились затем Шангзеду. Это сводный брат короля, на вид ему от 50 — 60 лет, лицо и голова выбриты, кроме косы; одет он в светло-синий халат плотной китайской шелковой материи. Надобно знать, что во всех маленьких государствах буддийской религии господствуют китайские моды, так что Шангзед был польщен, когда муж мой сказал ему, что все окружающее напоминает ему Китай и сам он, как нельзя более, похож на китайского мандарина. По его приему видно было, что он умел хорошо держать себя. Он осведомился, не очень ли мы страдаем от дурных дорог. — «Нисколько, отвечали мы, не краснея, дороги у вас не так дурны»… Мы узнали, что король желает видеть нас и на следующее утро назначена была аудиенция.

* * *

Дворец был немного больше прочих построек, со своим вызолоченным шпицем он походит на храм. С самого раннего утра стоял уже народ [75] между нашею палаткою и дворцом, вероятно тут были не только Томлонгские жители но и собравшиеся из окрестностей, чтобы поглазеть на единственный случай представления их королю европейской дамы. Мы прошли под руку между шпалерами любопытных и вступили во дворец через ряды полдюжины солдат с теми же коробками на головах, дававших им вид скорее пастухов, чем воинов; только длинные Сиккимские ножи на бедрах напоминали о том, что они не прочь при случае пролить кровь врагов своего отечества.

Передняя сторона комнаты, в которую мы вошли, заставлена изображениями богов, как бы продолжением которых был король, неподвижно сидевший на возвышении, крытом желтою шелковую материею. Мы думаем, что эта комедия маленького трона была устроена специально для нас и что под материею и подушками был пустой опрокинутый ящик. Впрочем удостовериться в этом было трудно. Король — малый лет 16-17, с глуповатым выражением лица. Верхняя губа его рассечена, вероятно лошадью, почти до носа; тип лица совсем монгольский. Когда два года тому назад его бездетный брат умер, то было предложено отстранить его от престолонаследия. На наш поклон король не ответил, может быть этикет не дозволял этого, а может быть, и это вернее, парень немного сконфузился. Мы сели. Перед нами поставили на стол мурвар, крендели и сладкий картофель. Шангзед, со сложенными ладонями, как перед божеством, [76] передавал вопросы короля (или, лучше сказать, за него делал их), также как и наши ответы; а Лоди, порядочно сконфузившийся, бормотал переводы всех этих излияний. Последовали разумеется, вопросы о здоровье английской королевы? — Здорова! — Ее министры? — Тоже здоровы! — О дороге, и т. п. Когда со всеми этими важными предметами было кончено, Шангзед дал знать людям, стоявшим около дверей, и они пропали, а через несколько секунд навалили к нашим ногам буквально целую гору разных подарков.

Василий Васильевич знал уже, что не обойдется без обмена подарков, почему и распорядился приготовить два сорта их. Первый, из различных безделушек, был назначен на случай, если бы нам сделали малые, незначительные подарки. Второй, состоящий из нового, недавно купленного в Калькутте, ружья, должен был пущен в ход лишь тогда, если бы нам подарено было нечто существенное. Когда, как сказано, человек 15 положили перед нашими ногами королевские подношения, занявшие половину комнаты, Шангзед сказал нам: «не взыщите, мы народ не богатый… не можем дать более»… Признаться, нам был было совестно: тут была масса крепко увязанных тюков, коробок, подносов и т. д. Муж мой ответил: «напротив, этого слишком много», и приказал Лоди принести второй подарок, т. е. первый №, ящик с ружьем.

Наш подарок понравился им необыкновенно; Василий Васильевич показал им, как делать [77] патроны, как заряжать, и обещал прислать пороху. Тогда король, министр и все окружающие просто пришли в восторг и благодарили со сложенными ладонями. Когда мы пришли домой и развязали принесенные за нами подарки, то нашли апельсины, дрянные рис и масло, некоторые куски которого были совсем позеленевшие. Вот так наружность обманчива! Хотя мы получили еще несколько баранов, кур и дрянную тибетскую лошаденку, все-таки ружье стоило несравненно дороже, чем эти прелести, вместе взятые, и его величество не потерял на обмене.

* * *

Желая пробыть некоторое время в Томлонге, мы перенесли нашу палатку немного поодаль, на гору, где прежде сжигали мертвых. Против нас монастырь, резиденция Кунген-ламы, старшего в Сиккиме, и бессмертного, так как наподобие Тибетского далай-ламы он возрождается немедленно же по смерти.

Из трех лам, основавших Сиккимское королевство, один остался в Яксуне, в монастыре Добди, другой в Тассидинге и третий в Чангачелинге. Таксидингский лама постоянно возрождался и был после главным ламою в Пемиончи. В последнее время, возродившись в сыне короля, он с дозволения тибетских властей поместился около отца в Томлонге, где и выстроен был [78] для него особый монастырь. Кроме того, далай-лама дал этому ламе, королевскому сыну, дозволение жениться и он вступил после отца своего на престол, соединивши в своем лице светскую и духовную власть. Светская власть перешла к умершему брату нынешнего короля, а духовная тотчас возродилась к каком-то бедном семействе в Кунгень-ламе, жившем в нашем соседстве. Зимою живет он здесь, а летом, когда король уходит в Тибет, перебирается в Пемиончи. Надобно сказать, что эта особа пользуется величайшем уважением. Никто, кроме старших лам и его прислуги, не имеет чести его видеть. Те же, которым выпадает счастье представляться ему, преклоняются перед ним, как перед божеством. Попадающиеся во время переездов бросаются на землю, чтобы как-нибудь ненароком не встретиться глазами с такою святостью.

Василий Васильевич близко познакомился с этим экземпляром, представлявшим божество на земле. Пока он писал этюды в монастыре, Кунгень-лама часто приходил к нему поболтать. Это — юноша лет 19, с сильно-черными, коротко остриженными волосами и порядочно тупым лицом; сидит он обыкновенно в большом глубоком кресле, напоминающим папский трон, говорит тихо, не возвышая голоса, и когда ему нужно позвать слугу, хлопает в ладоши. Неразвитая и мало интересная личность. Он носит спереди вышитый мешок, напоминающий наши гусарские, как знак обета целомудрия. Неизвестно, [79] впрочем, насколько строго он держит этот обет, так как доверенный слуга его просил по секрету у Василия Васильевича лекарства против кое-какой болезни, полученной, по словам слуги, от усиленной молитвы.

* * *

К нам являлся всевозможный народ с разными болезнями. Напр., один лама настойчиво просил лекарства от червей, грызших его желудок; я дала ему мятных капель и они помогли. Во всяком случае наши невинные лекарства были не менее полезны, чем наговоры, молитвы, заклинания и проч. медицина их знахарей, преимущественно лам же. Многие приходили с жалобами на сильный зоб. У одного старика болезнь эта дошла до того, что он с трудом дышал и едва мог говорить; жена его и еще другая женщина страдали тем же, и почти столько же. Многие Томлонгские жители приносили продавать различные одежды, уборы и украшения. Ламы являлись часто ночью, чтобы выручить немножко денег за головной убор, употребляемых при церемониях, или за священную чашечку из корня дерева и т. п., что они не осмеливались продавать на людях. Между добытыми нами вещами были очень интересные четки из человеческого черепа — целый череп обыкновенно идет на одну нитку четок. Чашки, употребляемые ламами, также выпилены из верхней черепной кости. Один лама продал [80] талисман с глиняным изображением Будды, благословленным самим далай-ламою. В придачу он объяснил нам, между прочим, что в Непале есть читен, поставленный одной матерью в честь ее за что-то прославленного сына. Читень этот, которому Непальцы поклоняются, до того свят, что нужно было приковать его цепями к земле, чтобы он не улетел на небо.

* * *

Василий Васильевич хотел нарисовать яка, и король приказал привести одного из его стада, пасшего невдалеке, на Тибетской границе. Его величество не утерпел, однако, чтобы не попросить перочинного ножичка «в роде того, что мы прежде прислали из Тассидинга». Яки очень похожи на корову, только поменьше, с черными длинными волосами, более удлиненною мордою и пушистым хвостом. Это животное рассудительное и осторожное в ходьбе по горным тропинкам. Ему можно смело довериться там, где лошадь, лошак и осел скользят и падают. В Восточных Гималаях, где снежная линия почти на 20000 футах вышины, яки не живут ниже 11000 фут, а так как мы были в Томлонге только на 9000 ф., то муж мой торопился поскорее написать приведенный экземпляр, чтобы не дать ему заболеть лихорадкою, их обыкновенною болезнью на малых высотах. Однако уже на следующий [81] день як наш видимо заскучал, а под вечер начал стонать, все отправления его остановились, было очевидно, что он в лихорадке и, воротившись, может заразить все стадо; поэтому, когда рисование кончилось, кули убили животное и съели его.

* * *

У чиновников королевских длинные, предлинные серьги, большею частью в одном ухе. У Тибетских на голове мягкая плоская широкая шапка, на поясе ножик с костяными палочками для еды, никогда впрочем не употребляемые, пищу рвут и кладут в рот руками; при поясе же висят кремень с огнивом и кошелек с табаком. Об Тибете все говорят не только с благоговением, но и восторженно, как о земном рае, а между тем известно, что это бедная и крайне суровая страна.

Один из чиновников Шангзеда часто приходил к нам продавать различные вещи, вероятно подосланные Шангзедом, который сам стыдился торговаться. Обыкновенно он запрашивал за все непомерные цены и, кроме того, выпрашивал то, что попадалось под руку. Мы имели удовольствие распознать нашу маленькую бутылочку из-под трюфелей, в роли табакерки; пустые винные бутылки улетучивались бесследно, а за жестяные, оклеенные нарядными [82] цветными бумажками ящики, из-под сухарей, ссорились перед нашими глазами весьма почтенные люди.

* * *

Почти за все время нашего пребывания в Томлонге шел дождик. В высшей степени интересен был вид гор в непогоду. Поразительнейшие картины сменяли одна другую. Совершенно синие горы мешались с белыми облаками, разрезались молниею, перетягивались радугою, застилались как бы кисеею дождя, через которую снова прорезалось солнце, да так сильно, так эффектно! Это были удивительные декорации.

* * *

Скоро мы были богаты этюдами, заметками, а также целою этнографическою коллекциею. Кстати, прибавился еще портрет одного Тибетского чиновника, пришедшего попросить пороху; муж мой дал ему пороху, но за то сейчас же написал его широкую физиономию с плоским носом и длинными серьгами. Перед отъездом Василий Васильевич послал Кунген-ламе в подарок довольно большое зеркало. Святой муж ожидал, вероятно, большего, так как наивно спросил нашего посланного: все ли тут или еще что-нибудь будет? Мы простились и с Шангзедом, который как ребенок дожидался, какой будет ему подарок; даны были ему серебряные часы и карманный револьвер, [83] которые он вертел и повертывал на все лады. Что касается прежде подаренного ружья, то они восхищались им больше платонически, по крайней мере до нашего отъезда нашелся только один смельчак, стрелявший из него после моего мужа.

* * *

Выехавши из Томлонга, мы остановились на том же месте, где ночевали перед приходом туда. На пути оттуда нас догнал гонец Шангзеда с ужасною вестью… господин его потерял ключик от часов и прислал самые часы с просьбой пустить их в ход, если можно. Василий Васильевич велел ему сказать, что посылает ключ от своих собственных часов, чтобы доказать полное к нему уважение…

В дороге имели мы затруднение с деньгами, так как туземцы неохотно принимали новое серебро — старое по их словам тяжеловеснее, в чем, впрочем, они и не ошибаются. Дичины здесь по дороге еже положительно мало, так что все мясное приходилось покупать. Дикие курочки попадаются здесь еще реже; они очень похожи пером и вкусом на домашних кур, только кожа у них черная. Дикие фазаны, — птички, очень небольшие, с зелеными перьями, схожие с попугаем, — тоже редки.

Без особенных приключений перешли мы снова мост через Тису, с тою только разницею, что теперь не в меру хлопотал около нас чиновник королевский, имевший, разумеется, главным [84] образом в виду получить за свои хлопоты хорошую получку на водку. Дожди перестали, и мы тихо, спокойно продолжали наше путешествие в Даржилинг. От реки поднялись сразу до 8000 ф. и опять потом спустились. На встретившуюся тут, по самой середине дороги, гробницу каждый из наших кули счел обязанностью бросить по камню и затем обойти ее непременно с левой стороны, как, впрочем, и около читеней и всех святостей. Избави бог пройти с правой стороны! В следующей деревне мы получили с нашим почтовым кули письма и газеты из Дарджилинга, куда и мы вскоре надеялись добраться.

После трехмесячного странствования по снегу, камням и грязи, после холода, иногда голода и почти постоянных дождей, приятно было думать, что через несколько времени попадешь под крышу и отдохнешь там. Однако, хоть дорога и была приятна, но жары начали давать себя чувствовать. Множество личей, сорт пиявок, выползавших из земли, были истинным наказанием для босоногих кули. Меня не укусила ни одна. Василилью Васильевичу присосалась одна к ступне. У лошадей наших ноги были совсем в крови, также и кули поминутно вытаскивали из кожи непрошенных гостей. Летом, когда здесь очень жарко и льют почти беспрерывно дожди, очень трудно путешествовать из-за этих пиявок, присасывающихся тогда всюду и в невероятном количестве.

Мы спустились до деревни Немичи со старым монастырем, где строится еще новый. У постройки, на высоком шесте, ящичек с водою и рисом, тут же [85] хвост яка и сабля — все это приношения богу для испрошения счастливого, мирного и бескровного окончания постройки. Оттуда небольшой переход до реки Рангит, мост через которую переброшен еще своеобразнее, чем через реку Тисту. Так как здесь есть и паром, то мы предпочли переправиться на нем. Двадцать пять лет тому назад река эта принадлежала еще Сиккимскому королевству, т. е. независимому Сиккиму, но была отобрана и присоединена к Английским владениям в наказание за пленение Гукера. На другой стороне грязное поселение из нескольких Непальских семейств. Отсюда пошли мы прямо в Дарджилинг через множество чайных плантаций, по которым целые непальские семейства занимались собиранием чая в коробки, перекинутые за спины. Непальские женщины, довольно миловидные, напоминают японок. Они носят большие серьги и очень большие кольца в носу, что немного безобразит их.

* * *

По знакомой дороге добрались мы до знакомой гостиницы Дойля, где денек-другой отдохнули. С кули расплатились и дали им на всех 100 рупий на водку, за то, что они чуть-чуть не похоронили нас в снегах Канчинги. Знакомые наши, майор Джадж и другие, не верили, что бы действительно были в Джонгри и что мы прожили там 4 дня. Мы послали вещи тяжелою почтою и, распростившись с любезно принявшими нас англичанами, спустились в долину. Сначала почтою, потом пароходом по Гангу и наконец железною дорогою доехали до Дели. В Алахабаде нам попался нечаянно № Pioneer’a с корреспонденциею из Даржилинга, где вместе с любезностями насчет таланта и энергии моего мужа, высказывалась уверенность, что он «не даром рисовал горы, ручьи и горные проходы!..» Так окончилась наша поездка в восточные Гималаи. В следующей части мы расскажем нашу экскурсию в западную часть хребта — в Ладак, и к соленым озерам западного Тибета.