БЛАВАТСКАЯ Е. П.

(РАДДА-БАЙ)

ДУРБАР В ЛАХОРЕ

ИЗ ДНЕВНИКА РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ

(См. Русский Вестник № 6.)

V.

Британский Нимрод и «полосатые». — Что творится на дур барах. — В ожидании приезда маркиза. — Слоны и их раджи. — Принцы и их политические дядьки, — Торжественный приезд вице-короля. — Адрес муниципалитета. — Вид процессии со старой башни. — Странное поведение махараджи кашмирского. — Трехъярусная процессия слонов. — Что думает о дурбарах туземная печать.

Вице-король охотился за тиграми в «джонглах» Кадир-Дуна, возле Мазры и вдоль нагорных владений (Hill-States) (Рассыпанные по всему окату Гималайских передовых холмов, по сю сторону в Индии, владения независимых раджей и подвластных им сердарей, под протекторатом Англии, зовутся Hill-States «холмовые штаты».) тридцата сема царьков Гималайского ската, и вследствие этого на целый день опоздал своим приездом в Лахор.

Маркиз Рипон считается после своего сына, лорда Грея, лучшим стрелком в Ангии. Страстный охотник, он спешил, по уверению газет, отличиться до приезда своего наследника в Индию и оставил по себе ужасную память [172] «полосатым». В первый день охоты он собственноручно убил двух тигров наповал и изувечил третьего, которого тотчас же слон доканал хоботом...

Церемония представления происходит в дурбарной палатке. В глубине сцены, на троне, затянутый в шитый золотом синий мундир и с треуголкой на левом колене, сидит неподвижно вице-король и ждет... Вот ведет под руку «независимого» приставленный к нему политический резидент и оба останавливаются на верхней ступени у входа в полату. Оттуда раджа отвешивает поклон положив обе ладони ко лбу. Затем его подводят поближе к священной персоне репрезентирующей Великобританиею, и раджа снова сгибается пред неподвижною фигурой, которая после этого надевает треуголку. Лишь тогда только, когда представляемый униженно подносит на платке неззер (Неззер приношение властям, знак покорности.) состоящий из пригоршни золотых мохуров (Мохур золотая монета стоимостью в 32 шиллинга.), вице-король обязан подать признак жизни. Отдав радже легкий поклон, он дотрогивается кончиками пальцев до предлагаемого злата и, мгновенно отдернув ее от, изображает на лице своем как бы отвращение и гадливость к презренному металлу... Говорят игра лорда Литтона в этом отношении была великолепна!

Эта часть церемониала с мимикой введена в начале настоящего столетия, в виду практического преподавания нравственности «продажным азиатам». Неззер, та же взятка власть имеющим, перешла в Индию из Персии, с мусульманами и, как обычай, существует, конечно, с незапамятных времен. Чтобы не уничтожать с одной стороны обычая, но лишить его оскорбительного или, точнее, уличительного характера, придумали эту аллегорию-пантомиму. Она известна под именем touched and remitted: «дотронуться и отдать». Для благородного маркиза, обладающего 80.000 фунтов стерлинг годового дохода, не считая громадного содержания в 300.000 рупий в год с прибавочными на разъезды, полагаем, не большое искушение представил меззер из блестящих мохуров!...

Наконец, с усилием оторвавшись от дурбаров, неззеров, дрожащих пред ним раджей, а главное, от [173] излюбленных им тигров, маркиз Рипон направил свои стопы в Лахор. С утра, 10 ноября, все в городе и за городом пришло в волнение. С рассвета уже полисмены и экстренные почтальйоны на верблюдах развозили приезжим постановления полиции на этот высокоторжественный день. В виду огромного числа слонов, назначенного для вице-королевской процессии, частным экипажам дозволялось проезжать лишь по глухим переулкам. Тот кто желал присутствовать на дебаркадере железной дороги при прибытии его вице-величества и представлении ему махараджей обязан был явиться с билетом ровно в 2 часа пополудни, хотя вицекоролевский поезд ожидали только в пять. Приняв это распоряжение сперва с ворчанием, мы в последствии почувствовали большую благодарность властям: трех часов оказалось еле достаточным для того чтобы хорошо разглядеть эту необычайно-фантастическую картину!

Подъехав ровно в 2 часа к барьеру дороги ведущей к обширному двору вокзала, построенного за городом, мы нашли уже всю огромную площадь и пустыри за нею битком набитые народом. Кавалерийские полки, исключительно из Европейцев, обрамляли с артиллерией весь горизонт в виде подковы; пред ними стояла построенная в шеренгу инфантерия, а пред этою человеческою стеной красовались жиденькие батальйоны солдат из войск независимых раджей. В этом замкнутом в полверсты в диаметре пространстве теснились бесконечные вереницы слонов с башнями, паланкины и верховые лошади махараджей; затем целое волнующееся море различных разукрашенных народностей.

Оставив экипаж за барьером, нам пришлось пробираться между слонов шаг за шагом и с некоторою опасностью для наших туалетов, а что вышло еще опаснее, между ног лошадей и верблюдов. Слон существо велемудрое и весьма осторожное. Он ни за что не наступит на живое существо, хотя бы то была букашка, если только он заметит ее вовремя; подняв свою мясистую, морщинистую ногу, он глубокомысленно уткнет хобот в землю и станет спокойно ожидать пока она выползет из-под ноги, а уже затем только, фыркнув, установит свое прерванное равновесие. А верблюд существо и глупое и грязное. [174] Так и в этом случае: в то время как слоны, пыхтя, тяжело сторонились от нас, богопротивные верблюды оплевали вашу компанию... Туземные мистики пребывают в полной уверенности что в слонах обитают души браминов, считающие тяжким грехом лишить жизни даже клопа; а в верблюдов переселяются лишь одни низкие души магометан...

Не легко было пробираться среди этой толпы. К счастию, в нашей компании находились мистрис У-, жена гусарского капитана, полк которого участвовал в церемониале, да один из влиятельнейших железнодорожников рая туземцев.

Добравшись с величайшими усилиями до главного подъезда, наш железнодорожник сунул нас предварительно в коморку кассира, а сам пошел на верхнюю платформу приготовить нам места на переброшенном над поездами мосту. Оттуда публика, не смешиваясь с туземными принцами и не мешая распорядителям и властям, могла видеть, вися на три аршина над платформой, все что на ней происходит. Пока же, сидя у окошечка выходящего на крыльцо подъезда, мы имели довольно времени налюбоваться на беспрестанно подъезжавших раджей и, конечно, не теряли времени глазеть на диковинное зрелище...

Пред нами огромный двор наполненный разряженными «царскими» слонами. В длинных до земли попонах из золотой парчи вышитой жемчугом и драгоценными каменьями, с золотыми, украшенными изумрудами кольцами в огромных хлопающих ушах и на конце хобота, с лучками великолепных магнолий и страусовых перьев на голове и у корня хвоста, эти дюжие животные представляли для нас, невинных западников, самое оригинальное диковинное в мире зрелище!... За одною слонихой необычайного роста бежал ее слоненок несущий на спине длинную лестницу из чистого серебра, по которой его хозяин, раджа, готовясь садиться в башню, влезал на его гигантскую родительницу. Слонов на дворе было так много что не было возможности разглядеть даже и половину. Некоторые из хауд были закрыты от солнца красными бархатными занавесками с богатою золотою вышивкой, тогда как самые слоны буквально исчезали под чапраками из такого же бархата, с золотыми вышитыми по нем [175] цветами; каждая из попон стояла в Индии, где ручная работа почти ничего не стоит, от 5.000 до 10.000 рупий! У многих слонов их умные, важные дица были разрисованы геометрическими фигурами, линиями и звездами, перемешанными с астрологическими знаками, от дурного глаза. Почти у всех на толстых ногах красовались дорогие браслеты из золота, серебра и драгоценных камней, а на конце клыков были надеты золотые шарика величиною с яблоко. У других весь лоб до глаз и крестец были докрыты золотою сеткой с каменьями. На слоне махараджи кашмирского было навешено на 250.000 рупий одних драгоценностей! Его колье из чистого золота, ниспадающее на всю грудь слона бесчисленными монетами и в несколько аршин в окружности, охватывало его толстую шею кольцами величиною в московский бублик; а его макут (возница) сидящий между ушей животного словно человеческая бородавка, колотил его в голову острою булавой из частого золота, украшенною бирюзой и крупным жемчугом. На каждом слоне была или башня, или же открытое сидение в виде двухместного задка фаэтона. Хауда на вице-королевском слоне, самом огромном изо всех слонов на дурбаре, была из чистого серебра с золотыми украшениями и стоила казне 25.000 рупий...

Касательно невежливых «кораблей пустыня» их было гораздо менее нежели слонов, но и эти горбатые существа были не менее разряжены. У одного оба горба были докрыты парчей вышитою шелками и жемчугом; на уродливой морде сияла узда с золотою насечкой, а на макушке красовалась золотая коронка. У махараджи Путтиалы был целый артиллерийский верблюжий полк. Как животные, так и их ездоки одеты в красные с желтым мундиры и чапраки. Говорят что этот полк из самых полезных и бравых. Каждый артиллерист имеет пред собою длинную винтовку приделанную к передней шишке седла, на вертлюге, и крутящуюся по всем направлениям. По словах очевидца, бомбардир, сидя верхом между двумя горбами, заряжает и стреляет из этой винтовки с удивительною быстротой и великим риском прострелить голову своему верблюду.

«Эти послушные животные, описывает офицер видавший их в деле, движутся учащенною рысью, один за другим, далеко вытянув вперед шею, словно гонимое мальчиком [176] стадо глупых гусей. Но при первом тихо произнесенном их седоком слове верблюд останавливается как вкопанный и, услышав в двух вершках от головы свист пули и выстрел, он слова пускается во всю прыть, делая по пятнадцати миль в час».

Не менее своих слонов и верблюдов были разодеты махараджи и науабы, которым я никак не могу простить их привычки протыкать насквозь как бусы самые дорогие изумруды и оправлять рубины, почти неоценимой стоимости, в серебро! К покрытому красным сукном крыльцу ежеминутно подъезжали раззолоченные виктории, коляски, фаэтоны и кареты, которые показались бы верхом безвкусия в Лондоне или Париже, но в Индии превосходно гармонируют с остальным. В каждом экипаже сидело по два человека: раджа ошую, и английский офицер в мундире одесную. Вот худенькая, бледно-зеленоватая фигурка науаба Бахавульпурского, в pinoe-nez, фиолетовом бархатном кафтане, шолковых чулках и башмаках танцовщицы. Науаб принадлежит к партии «реформаторов», то есть дует вино и водку и, не желая являться босиком, обувается в женские розовые чулки и башмаки (Туземцы обязаны, являясь к Англичанам, быть или босыми, оставляя туфли у порога, или же надевать чулки и обувь.). Его ведет под руку приставленный к нему «политический офицер». За ними новая пара: громадный раджа Капарталлы с насюрмленными бровями и вымазанными гёзеллем (Сюрьма — антимоний. В Индии многие, большая часть мущин, красят себе глаза антимонием, чрезвычайно, говорят, предохраняющим зрение.) ресницами, тащит как на буксире крошечного полковника В***. За ними раджа Мавдии со знакомь Вишну на лбу, с ножными браслетами до колен и сияющею на солнце алмазною диадемой на тюрбане, угрюмо шествует возле своего надзирателя. Вот подкатили один за другим раджи Чамбыи и Оукета; сирдарь Кадьэии и науабы Мадер-Котли, Логару и Дуджаны, 'блистающие всеми цветами радуги и похожие на ходячия юв?дирские выставки. Все эти изнеженные царьки распространяют вокруг себя одуряющий залах мускуса, розового масла и амбры... Издали легко принять их пестрые [177] всходящие по лестнице попарно с британскими офицерами фигуры за дам в маскараде совершающих с кавалерами торжественный полонез...

Оставив кассирскую конурку и взойдя на платформу мы очутились словно в ложе над сценой. Представшая пред нами картина оказалась еще оживленнее и интереснее... Прямо под ногами у нас стоял махараджа Кашмирский, приехавший с восемнадцатью подвластными ему сирдарами: одна сплошная масса драгоценностей!... жемчужный с бриллиантами полуаршинный панаш на его тюрбане почти касался перил моста где нас поместили; а белая атласная одежда сияла алмазами. Рядом с ним стоял, косясь на него, престарелый махараджа Наббы. В излюбленных им изумрудных гроздях обрамлявших его лицо, словно зеленый венок водяного дешего, он стоял гордо, опираясь на дорогую саблю, увы, едва ли не осужденную на веки пребывать в заржавленных ножнах!

Приехав конечно в своей серебряной коляске, «старый Джинд», сожалея быть может что не мог в ней въехать на платформу и тем снова растравить рану в сердце соперника, удовольствовался на сей раз тем что нацепил на себя в десять раз более изумрудов нежели болталось на голове повелителя Наббы. Далее, между ног какого-то сановника в мундире и треугольной шляпе, копошилось крошечное существо в футляре из парчи покрытой бриллиантами... Многие из второразрядных раджей подходили к этой сияющей крошке и униженно кланялись, становясь для этого почти на колена; а британские сановники, проходя мимо и покровительственно хауду-ю-ду-кнув, кивали маленькой драгоценной массе головой и протягивали ей два пальца для shake hands. То был махараджа Путтиалы, семилетний ребенок, которому на вид никто не дал бы более пяти, хоть его светлость уже года три как женат.

Но все-таки и это не разъясняет мне почему у маленького махараджи путтиальского уж есть заранее приготовленный «предполагаемый наследник»?

Но у всех дурбарных махараджей, сердарей и науабов такие постные лица! Не взирая на весь внешний блеск, роскошь обстановки и торжественность встречи, эта многочисленная компания туземцев, имена которых все внесены в [178] Золотую книгу (Все знатнейшие имена страны махараджей, раджей и браманов внесены в Золотую книгу.), напоминала собою гораздо более вынос тела на богатых похоронах нежели собрание величайшей знати Индии, съехавшейся для радостного привета новому вице-королю. Приехавшие за два часа до поезда, одна, без обычной свиты и прислужников (которых аз боязни толкотни вероятно не пустила на узкую платформу), все эти принцы ходили и стояла словно приговоренные тени из Дантона Ада. Им даже нельзя было присесть отдохнуть, так как не было там ни одного стула, а сесть по обычаю на кончик позвонка им верно не позволяли. Сумрачны лица суровых Сикков; как-то боязливо разбегаются по сторонам хитрые, полные затаенного лукавства и ненависти глаза Мусульманских принцев; хмурятся разрисованные сектантскими знаками лбы владетельных Индусов, а паче всех чело махараджи «счастливой кашмирской долины». Даже толпы затянутых в мундиры Англичан смотрят вдвое напыщеннее, и с гордо поднятыми головами прохаживаются мерными шагами по платформе в ожидании поезда. Все молчат, один лишь еле слышный топот доносится по временам из группы английских городских властей, стоящих отдельно от прочих и не обращающих ни малейшего внимания на представителей династий, из коих многие ведут свой род далеко за Ксеркса. Никогда не приходилось мне видеть в двух шагах от себя такую толпу, человек до трехсот, и в то же время присутствовать при таком молчании: словно они все превратились в глухо-немых. Одинокая как перст фигурка, маленькая, сгорбленная, худая, в стареньком поношенном сюртуке, в белой подвязке вместо галстуха и когда-то черном, а ныне порыжелом и изломанном цилиндре, семенила тонкими ножками по платформе, перебегая от одной труппы к другой и заговаривая со всеми махараджами. Невзрачная фигурка оказалась ни более ни менее как его высокопреосвященство, епископ лахорский. Не успев в продолжение своей многолетней карьеры обратить в христианство ни единого Индуса, он, говорят, поклялся выстроить на деньги одних махараджей-язычников кафедральный собор в Лахоре. До сих пор, хоть [179] этому обету уже кануло несколько лет, к будущему собору выстроен один только фундамент, да две стены; но за то его высокопреосвященство успел только надоесть злополучным раджам.

Чу!... свисток, один, другой... третий, затем трезвон на платформе и все на минуту замирает... Британское начальство вытягивается; раджи и науабы превращаются в соляные столбы. С шипением и свистом все близится поезд, задерживает ход и наконец останавливается. Пред вице-королевским вагоном становятся во фронт лахорский генерал-губернатор (Leitenant Governor.) и главнокомандующий войсками генерал Гейнс, и первые приветствуют выходящего маркиза Рипона. Мы ожидаем взрыва приветствий, ура!... Нам отвечает одно пыхтение успокоивающегося локомотива, сдержанный говор, да глухой гул тихо обмениваемых фраз... Сгибаются спины, вздымаются шитые золотом фалды виц-мундиров, мелькают обтянутые в белые перчатки руки во время взаимных рукопожатий; и более ничего!... Вице-короля трудно отличить от других. Довольно полный, низенький человек, лет пятидесяти, с большою длинною бородой с проседью; лицо добродушное и красное, но, выражаясь паспортным языком, «особых примет не имеется». Однако, присмотревшись, вы видите пред собою настоящего джентльмена, с мягкими, спокойными и полными достоинства манерами... Впрочем, в Симле, в своем простом сером пиджаке, он нам нравился еще более нежели в Лахоре в регалиях, треуголке и с грудью покрытою орденами и алмазными звездами...

Не успел благородный лорд пожать и полдюжины рук как пред ним предстал президент Лахорского муниципального комитета с адресом. Адрес был напечатан золотыми буквами по белому атласу и покоился в прелестном серебряном футляре работы артистов в Люкнау (Люкнау и Дельи славятся своими золотыми и серебряными изделиями.). Приведу лишь один параграф из этого спича, прочитанного твердым и официально растроганным голосом.

«Не находим достаточно слов поздравить себя с тем что с первого же года наместничества вашей милости [180] выдало на нашу счастливую долю принимать ваше превосходительство в столице Пенджаба под столь радостным для вас предзнаменованием. Мы говорим о миссии вашей, первому приветствовать и сделать смотр тем храбрым воинам которые так благодарно и геройски защищали честь своей императрицы и отечества в последней Афганистанской кампании. Дозвольте же нам, благородный лорд, принести вашему высокопревосходительству наши сердечные поздравление в необычайно блестящем успехе, который так постоянно сопровождал наши доблестные британские войска на поле брани, в Кабуле, Шерпуре и других местах, и в том также что довелось нам мирным путем водрузить эмира Абдуррахмана на престоле афганистанском, под высоким британским покровительством...»

Подписано семью Европейцами, 12 Сингами, Пандитами и равными бахадурами и девятью магометанскими ханами, шейками, и науабами, членами муниципалитета города Лахора.

Цветистое красноречие этих пожеланий и выражений восторга было принято в глубоком и благоговейном молчании... Два или три героя столь блестящей афганской кампании крякнули, но ничего не сказали...

Пожав руки всем представляемым ему Англичанам, вице-король стал пожимать длани и подводимых к нему, разыгрывавших до того роль шпалеров, махараджей. В это самое время ему стали отдавать королевский салют: сперва стоящая на платформе европейская почетная гвардия, за ней железнодорожная артиллерийская батарея (Здание железной дороги в Лахоре, как и во многих других городах Индии, вместе в тем и вооруженная крепость.). Одним из первых был представлен маленький Путтиалла, которому вице-король ласково пожал только что вынутую изо рта руку и погладил его по усеянному алмазами тюрбанчику. Затем рука маркиза протягивалась еще несколько раз к темным рукам различным туземных светлостей:

Чтобы лучше видеть торжественную процессию на слонах и верблюдах, напомнившую мне сцену из «Сандрильйоны» где поется:

«Un cortege magnifique
Compose d’ beaucoup d’chameaux», [181]

мы вставали ваш мост и отправилась на старую высокую башню у ворот вокзала. Оттуда дорога, усеянная триумфальными арками, украшенная по обеим сторонам значками и флагами и обрамленная 10.000 войском, расстилалась пред нами до самого города как на ладони. Процессия состояла из пятидесяти девяти слонов. Во главе, на самом огромном из них, ехал вице-король. За ним по два в ряд шли слоны немного поменьше ростом первого, удостоившиеся вести драгоценные ноши, генерал-губернатора и главнокомандующего, престарелого генерала Гейнса, свиту и лахорских высших властей. Совсем в арриергарде, уже по три в ряд и обязательно менее ростом двух первых рядов слонов, выступали слоны с махараджами и науабами...

Дойдя до этой страницы моего правдивого повествования, заранее приношу извинение тем из англо-индийских властей которым случится прочитать эти строки А что многие из них читают, конечно в переводе, мои письма в Mock. Ведом., то не подлежат сомнению и даже весьма льстит моему самолюбию. Bombay Gazette недавно цитировала целые фразы, немного перековерканные, из Пещер и Дебрей Индостана. Как эта газета, так и преследующий меня за мою национальность Times of India, сделали мне честь донести на меня публике. Под псевдонимом «Радды-Бай», начиная от № 305 30 ноября 1879 г. Mock. Ведом., я де пишу об Индии в самом англофобском (Anti-English) органе России, в «Московской Газете»!!!... (Зри Bombay Gazette, ноября 6, 1880).(). Но истина заставляет меня сознаться в следующем, быть может не совсем лестном для них факте: насколько истый Индиец в своем живописном костюме красиво и роскошно выглядывает в хауде на слове, настолько Британец в мундире и треугольной шляпе смешон на нем... Не было возможности не расхохотаться при виде этих важных сановников балансирующих на своих слонах... Издали ни дать ни взять облаченные в краевые генеральские мундиры и треугольники с плюмажем мартышки, на больших, покрытых попоною пуделях!... Не доставало для полного сходства одной шарманки: но она вполне заменялась тремя военными оркестрами, которые гремели с замечательным единодушием Rule Britania и God Save the Queen, каждый в собственном тоне... [182]

Вдруг пронеслась с быстротою молнии странная весть; «махараджа кашмирский отказался участвовать в вице-королевской процессии». «Он уехал домой, в лагерь!...» Скандал и общее смятение. Одна говорили что он притворился больным; другие что он обиделся, потому что как генерал английской армии его место было с европейскими генералами, возле главнокомандующего, а не позади со второстепенными раджами; еще другие, что он попал под опалу и вице-король даже не подал ему руки в вокзале и т. д. Но отчего и почему, мы ничего не узнали; а газеты об этом даже не заикнулись. Очень скромный народ здешние репортеры и действуют с большим единодушием с правителями Индии...

Процессия двинулась однако и без своенравного махараджи.

— Вообразите, повествовал прибежавший на башню некий юный чиновник, — махараджа настаивал чтоб ему привели его слона к главному подъезду, где в то время устраивалась процессия и вице-король взлезал уже по лестнице на своего мамонта!,.. Удивительные невежество и бестактность...

— И что ж? пустили его?

— Конечно не пустили! Или ступай на предназначенное тебе место в процессии, или исчезай с заднего крыльца!...

— Да ведь он этим еще более оскорбится...

— Непременно!... следовало бы его еще более проучить... Наше правительство слишком нежничает с этими черномазыми!...

— Ну уж, будто бы!... сорвалось у меня с языка. — Так вы бы их лучше уж всех разом повесили, без дальних хлопот, добавила я, постоянно забывая о своем щекотливом положении в Индии.

Юноша покосился на меня, а я прикусила язычок. К счастию, мистрис У. совершила счастливую для меня диверсию, спросив его: что же наконец сталось с махараджей...

— Ничего особенного... Он сел на верховую лошадь и ускакал со своими сердарями домой, в лагерь... оставив слона в процессии...

— Да как же это? разве слон так и отправится один и без седока?...

— О нет!... им воспользовался кто-то... кажется наш старый епископ... [183]

Мы все расхохотались. Вообразите вышеописанную фигуру, во взъерошенном цилиндре и одежде продавца старого платья, на слоне, одни украшения на котором стоила 250.000 рупий.

Наконец процессия устроилась. Последний слон вывалил за ворот и потянулась длинная, сияющая в догорающих лучах заходящего солнца золотом, пурпуром и дорогами каменьями вереница порабощенных лесных гигантов... Впереди вице-король, за ним Европейцы, а в хвосте порабощенные не менее своих слонов раджи и когда-то великие мира сего, представители угасающих династий Востока. Всех слонов было, как выше показано, сверх пятидесяти, и возле этих махин самые рослые лошади кавалеристов и гарцующих сердарей казались издали и с высоты нашей башни собачками. Но вот приблизился пестрый кортеж к триумфальной арке из зелени и повернул по дороге к городу между двумя сплошными стенами войск. Снова выпалили царский салют, снова музыка прогремела национальный гимн, а затем снова гробовое молчание! Ни крика приветствия, ни одного ура, ни малейшего изъявления радости, словно на эти массы напал столбняк! Похоронная процессия бывает оживленнее.

Что за притча такая? недоумевали мы, ожидавшие конечно хоть искусственно-восторженного, но все же не такого холодного приема. Тайна отчасти разъясняется откровенною передовою статьей появившеюся несколько дней спустя в одной туземной газете. С переменой министерства Индусы расхрабрились, спеша воспользоваться коротким сроком отдыха гарантированного им победившею партией. Предоставляю говорить за себя самим туземцам, стараясь сохранить в переводе их оригинальный язык.

«Корили лягушки бросающих в них каменьями мальчишек: вам забава, нам смерть! жители Пенджаба имеют полное право сказать то же самое о лахорском дурбаре. Без сомнения, это празднество доставило огромное развлечение индийским властям, от вице-короля до последнего чиновника включительно. Но для туземцев вообще, а особенно для тех несчастных владетельных принцев и махараджей которым было приказано явиться на поклон, дурбар оказался неиссякаемым источником страдания. Чтобы не оставаться пред другими в посрамлении, каждый [184] на половину, если не совсем, разоренный раджа обязан затрачивать огромные суммы, которых у него нет и которые он должен занимать, и ехать со свитой и целым лагерем, иногда за несколько сот миль, на поклон. Конечно, цель таких дурбаров известна каждому. Наши правители ищут сделать по возможности сильное впечатление на нас, туземцев, подавить нас величием британской нации. За каких же глупых ослов они вас принимают? Неужто они надеется пленить нас стеклянными бусами и блестящими медными пуговицами, как некогда пленяли оными во дни вторжения в южную Америку Испанцы краснокожих Индийцев? Но хотя мы и Индийцы, но не краснокожие... Воззваниями к одному воображению довольно трудно покорить сердца наших народов, а великолепию Англичан никогда не сравниться с великолепием и пышностью дворов наших прежних правителей. Подобная тактика может быть удачною лишь с дикарями, но и с ними не всегда, так как ведь и дикари скоро поймут что одним воображением да зрелищами чужого богатства не насытить пустого желудка. Довольно Англичане поражали воображение наших невежественных масс. Мы ожидаем теперь от их сановников чего-либо посущественнее, хотя бы удовлетворения наших самых насущных нужд. Ничего не может быть далее от истины как идея что Индусы падки на роскошь и наружный блеск. Издревле в высшей степени интеллигентная даровитая нация, Индийцы, как раса, всегда отличались чрезвычайною воздержностью в своем образе жизни. Трудно найти людей проще нас в пище, в одежде и во всем касающемся наших вседневных привычек. Магометане любят роскошь и блеск, но Индусы также просты и воздержны теперь как и тридцать столетий тому назад. Высшая из наших каст, брамины, превышающие своею численностию все другие сословия в Индии, почти аскеты. Раджпуты: современные Спартанцы, и разве одних магометан удается нашим правителям привлечь своими дурбарами... Так долой мишура и пустые забавы! Их железные дороги, их телеграфы, превосходная дисциплина в их армии, вот что внушало и внушает нам уважение к английской нации, но уже никак не эти глупые выставки роскоши, напрасная затрата капиталов из ежечасно иссякающей казны нашего отечества!» [185]

VI.

Сади Шалимарские и незабудки с берегов Рейна. — Допотопные экипажи. — Нисходящие иерархии раджи и восходящая иерархия завоевателей. — Британские идеи о Русских. — Что Англо-Индийцы почитают за nec plus ultra «бон-тона»? — Олимп и отсутствие амврозии. — Счастливые раджи и голодные кули. — Кого Англии следует страшиться? — Обед шотландских героев. — Кашмирский Вильгельм Телль. — Долговязый майор в западне. — Правда глаза колет даже героям!

Вице-король оставался в Лахоре до 17 ноября, а вся неделя его пребывания ознаменовалась ежедневными праздниками. Общий «большой дурбар» был назначен 15 числа, после чего он уезжал на свой «официальный тур», намереваясь объездить почти всю Индию. Зрелищ и «выставок роскоши» являлось поэтому в изобилии, и мы едва поспевали на всевозможные кортежи, смотры и увеселения, со слонами и без оных, но всегда с махараджами, как непременною частью этих «выставок» величия победоносных Бритов.

Самыми замечательными изо всех увеселений явились три: гулянье в иллюминованных садах Шалимарских; праздник с обедом, данный городом, по подписке впрочем, полку Шотландцев и «общий дурбар». Смотр всем войскам которых было не 10.000, как это передавалось в газетах (Туземные войска независимых мяхараджей не присутствовали на смотру и поэтому не могут быть взяты в расчет.), а всего около шести тысяч человек, так как большая часть остальных лежала по госпиталям, ничего для меня не представил особенного. Кто видел петербургские маневры и смотры в Париже, во дни Наполеона III, не потерял бы ровно ничего оставаясь у себя дома во время смотра в Лахоре. Но о двух остальных увеселениях стоит сказать несколько слов, особенно о садах Шалимарских. Эти чудные сады, расположенные мили четыре от города, обязаны своим существованием могульскому императору Шах-Джегану, злополучному строителю Тадж-Махала и еще более злополучному отцу [186] своего сына Аурунгзеба, посадившего родителя в крепость и продержавшего его так до самой смерти. Шалимар в переводе «Обитель радости». Парк почти на целую милю в длину и разбит на трех вздымающихся одна над другою террасах; имеет 450 фонтанов, с водой бьющею из них в полной исправности, и столько же мраморных бассейнов в которые вода этих фонтанов, прозрачная как слеза и холодная во все времена года, переливается с более или менее поэтическим журчанием, смотря по душевному настроению посетителя.

Удивительные садоводы были эти магометане! Европейские Турки своими разбитыми по западной системе садами не могут дать даже и приблизительного понятия о садах индийских Могулов. Туристы посещающие Алхамбру могут судить по развалинам мавританских киосков, фонтанов и ныне заросших, перепутанных как лабиринт аллей, о красоте садов Индии. Правда, Шалимар, как сад не уступающий парку махараджи Путтиальского близь Кальки, лишен его обстановки: великолепной панорамы бесконечного хребта старого Гиммавата (Гиммават санскритский двухсложный термин, означающий «снегом увенчанный» от слова Гимма снег и ват покрытый, а Гиммалайа в буквальном переводе «обитель вечного снега», алайа «обитель».). За то ничто не может сравниться с его чудною растительностью, в которой соединились цветы всех частей света. Словно и растительное царство собралось держать в Шалимаре дурбар. Долго не забыть нам неподдельного чувства радости когда у подножия огромного старого манго, укутанного как подагрик обвивающим его кактусом, мы нашли небольшую грядку с фиалками и незабудками! Последние цвели на берегу старой канавы, посеянные, как нам сказали, женой одного немецкого миссионера. Вообразите себе Рейн у подножия Гималаев, далекий север забредший в гости к своему южному брату, почти под самыми тропиками!... Я сорвала несколько веточек цветов каких никогда мне и во сне не снилось увидать в ладящих долинах Индостана...

Под вечер, 12 ноября, мы отправились на иллюминацию Лахорского сада. Наш путь лежал чрез бесконечные [187] густые аллеи, превращающие все главные города Индии в Фонтенеблоский лес. Уже вековые деревья бросали длинные косые тени на старые полуразрушенные мечети и мусульманские кладбища расстилающиеся по обеим сторонам дороги. Ни в самом Лахоре, ни в его окрестностях не осталось почти ни одного вполне уцелевшего памятника Могулов. Ненависть последнего царя Лахорского ко всему мусульманскому разрушила все что только могла разрушить, пока не погиб, попав в ловушку, и сам разрушитель, и царство его...

Широкие аллеи были буквально загромождены спешившими на празднество экипажами, всадниками и скороходами британской и туземной знати. Между колес аристократических колясок и барушей проскользали как молния крошечные экки туземцев, представляющие самый любопытный контраст с экипажами остального мира...

Экка состоит из голой доски положенной на два большие колеса. Над этою доской род балдахина, иногда из бархата и дорогих материй, а чаще из простого одеяльного ситца, прикрепленного на четыре столбика воткнутые по четырем концам платформы. В этот примитивный экипаж, о котором упоминается в древнейших рукописях Индии, впрягается крошечный бычок из породы гималайских горских быков-карликов, или же такой же миниатюрной породы пони, величиною с большую ньюфаундлендскую собаку (В Индии такие лошадки продаются за 5-10 рупий; но есть между ними порода такая же крошечная, но из столь быстрых скакунов что за них платятся для скачек большие деньги.). Оба животные, обладая изумительною по своему росту силой и выносливостью, скачут, особенно бычки, быстрее иной лошади. В этом экипаже, где едва ли мог бы поместиться один Европеец, ухитряются усесться на корточках иногда до четырех туземцев с возницей сам пят!... И летит такая экка словно ветер в поле, летит оглушая прохожих своими погремушками и колокольчиками, покрывающими бычка от позолоченных рожков до хвоста; а главная в ней прелесть та что она не может опрокинуться... И вот мчались и теперь по дороге к Шалимару такие допотопные таратайки, нахально опережая кровных рысаков раджей отправлявшихся на поклон к вице-королю, теперь уже в [188] более европейскою виде, в модных колясках и без слонов... Не взирая и всю царскую обстановку, скороходов и другие затеи, их светлости находились, как и всегда, вынужденными давать дорогу всякому Англичанину-писарю ехавшему в наемном гарри (биржевой карете).

Вдали, в золотистом тумане быстро потухающего дая еще горели ананасо-подобные верхушки пагод и храмов, но подножия их уже стемнели и словно плавали в синевших подымавшихся над рекою парах когда мы стали приближаться к саду. Красиво выглядывала вся эта огромная темно-зеленая, теперь почти черная масса, словно уходившая своими террасами В темно-синее узко усеянное бледными звездами небо. Кое-где зажигались огоньки; но когда после многочисленных остановок и осторожного лавированья среди сплошной массы народа наш экипаж остановился у широкой аллеи ведущей ко главному входу, черная масса давно превратилась в огненную, разбегаясь целыми волнами пламени справа, слева и позади нас... Не желая входить вместе с аристократическою толпой, где нам пришлось бы давать дорогу всякому английскому сержанту, так как с нами было много туземцев, мы решили пообождать. Не выходя из коляска, мы приказали отъехать к стороне и, став под группою развесистых смоковниц, получили возможность вновь любоваться постоянно прибывающими раджами.

На всех этих политических празднествах, как в царствии небесном, «много званых да мало избранных». В сад на иллюминацию пускали лишь по билетам, но и там, как и в процессии и на всех дурбарах, каждый сверчок должен был знать свой шесток. Из туземцев в саду были одни раджи со свитами, да главная городская знать из Индусов с мусульманами. Билетов было всего три тысячи, а зрителей сверх ста тысяч.

Аллея ведущая к воротам сада по обеим сторонам была освещена тысячами китайских фонарей. По высоким стенам тянулись огненною линией плошки, странной и столь любимой в Индии формы аттрибута богинь или Дурги, то есть женской производительной силы в природе. Над сияющими прихотливыми узорами, в восточном вкусе, пылали выше бесчисленные панели с монограммой и гербами маркиза Рипона. В саду за воротами, сквозная беседка, — целый дворец в мавританском стиле с широкою аркой [189] вместо дверей и минаретами по бокам, сияла словно усыпанная сверху до вазу огненным бисером, являясь воображению каким-то огнедышащим драконом охраняющим заколдованные сады. Громадное здание заслоняло весь вид во внутрь парка. Далее открывалась просто волшебная панорама, достойная Тысячи и одной ночи. На первом плане пространнейший цветник, перекрещенный как лабиринт дорожками из цветных изразцовых плит. Меж ними, словно узлы перевязывающие эту сеть дорожек, возвышались белые мраморные бассейны, круглые и звездообразные, но каждый в виде геометрической фигуры, с высоко бьющими фонтанами, посреди корзин самых редких цветов. А надо всем этим, опускаясь над корзинами и фонтанами как потолок палатки, гирлянды разноцветных огней, сверкающие всеми радужными переливами опалов в брызгах сорока водометов!...

Над волшебною площадкой воздымается первая терраса сада, а на ней вторая беседка поменьше, с большим балконом впереди. Она почти висит на краю скалы, над головами знатных туземцев получивших высокую привилегию входа в сад, где находились вице-король и английские чиновники (См. Civil and Military Gazette. Ноября 14. 1880.). Водопады и бассейны отделяют гостей ее от массы менее знатного, хоть и не простого, но все же черного народа, допущенного дышать одним воздухом с их белыми владыками. Балкон, или скорее платформа с перилами покрыта дорогими коврами, уставлена тронами и креслами, на которых восседают сами боги и богини Олимпа с Юпитером во главе. Боги скучают вероятно за амброзией, так как непьющие сыны Инда и муниципалитета забыли о буфете и, как верное отражение их пасмурного лица, и у «знатных туземцев» лица изрядно вытянуты... В саду, как и на дебаркадере, несмотря на тысячную толпу, царствует торжественное молчание. Но оно придает тем более величия картине в которой общее впечатление немного портится черными фраками и цилиндрами, да белыми галстуками богов. Но эта маленькая как бы фальшивая нота в общей массе гармонии замечается лишь нами, прихотливыми Европейцами. В глазах суеверных туземцев привыкших представлять свою главную [190] богиню Кали под видом черной как смоль фигуры, с ожерельем из белых человеческих черепов на груди и шее, черные костюмы победителей являются еще знаменательнее...

За то костюмы туземцев была до такой степени оригинальны и богаты что можно было забыть что мы в стране Священной Коровы и вообразить себя на царском bal costume. Шелковая ли, бархатная, или из тончайшего кашмира материя, все было зашито золотом, жемчугом и рубинами; верхние одежды, тюрбаны и пояса, один богаче другого и всегда соблюдена удивительная гармония в целом, необычайное сочетание цветов. Вспомним что в Кашемире известны более трехсот теней недоступных европейским фабрикантам. В глазах пестрило и двоилось от такого непривычного перелива цветов и блеска дорогах камней. Даже ручки махалок из хвоста тибетского яка, которыми слуги отмахивают здесь назойливых мух и комаров от носов своих властелинов, были у многих сделаны из золота и покрыты словно porte-bouquet у модной красавицы инкрустацией из драгоценных камней!

Молчание было прервано наконец громом и пальбой фейерверка. Взлетели под темно-синее небо бураки и прочие пиротехнические затеи. Между последними отличались воздушные надписи с приветом и пожеланиями на двух языках, английском и индостанском, вице-королю всего лучшего.

Встал вице-король Индии; вскочило за ним и все сонмище богов. Как по приезде в сад, так и при отъезде, пушки выпалили салют, и конец Шалимарскому празднеству. Другое любопытное торжество, но в ином роде, представил собою публичный обед данный двум шотландским полкам. По программе за обедом следовали олимпийские игры, шотландские пляски под национальную музыку, песни, борьба атлетов и т. д. Исполнение программы увенчалось «полным успехом», по выражению лахорского органа Англо-Индийцев... «особенно атлетические подвиги, безо всякого сомнения убедившие туземцев еще раз в непобедимости британской нации, доказав им фактически насколько мускулярная сила народа управляющего ими превосходит ту же силу в их щедушных телах». Газета могла бы, но забыла добавить к этому интересному анатомическому заявлению другое, чисто физиологическое сведение: насколько растяжимость сытого британского желудка превышает своею [191] емкостью эту способность голодного желудка Индуса. Покойный Гаргантюа наверно умер бы от объедения есои бы только пожелал соревновать в этот день с чествуемыми Кельтами!...

Целые горы ростбифа и жареных баранов; гекатомбы окороков и поросят, при виде коих мусульмане спешили удалиться, отплевываясь за первым скрывшим их углом; пирамиды плэм-пэддингов и фруктов и разливанное море пива и водки! Все это под двумя навесами, под которыми были накрыты два стола на шестьсот персон каждый. Пред навесами украшенными значками полков триумфальная арка с навешанными на ней приветствиями «покорителям Афгана». Патриотические стихи и имена афганских местностей, где оба полка Highlanders наиболее отличилось, сияли яркими цветами на темном фоне из пальмовых листьев.

Наевшись, налившись и накурившись, голоногое воинство направило свои стопы к поляне приготовленной для национальных спортов. У многих из героев ноги, вследствие загара под солнцем Кабула цвета сырой говядины, тряслись и пошатывались после стольких усердных возлияний Бахусу. Но шотландские гладиаторы вообще вышли из боя с честью. Наслушавшись пения минстрелей, музыки волынок и свирелей и насмотревшись вдоволь на полковых клоунов и атлетов, мы расстались с побежденными и победителями. Оставив первых, громко храпевших в глубоком пьяном сне на пыльной арене, а вторых, получающих приз в 300 рупий из нежных ручек мистрис Р., жены главного распорядителя Шотландца, мы отправились было домой, но были задержаны оказавшимся затем весьма необычайным зрелищем по дороге...

Под раскидистым, зеленым мангановым деревом, окруженные полудюжиной голых мальчишек, два туземные атлета, из уличных фокусников, давали в свою очередь представление. Увидев нас и предчувствуя редко выпадавшее на их долю счастие заработать несколько медных монет, они предложили нам показать свое искусство, между прочим знаменитую в Индии «пляску с мечами», известную более под именем «пляски смерти». Мы согласились...

Актеров было всего двое: активный и пассивный. Первый, высокий, тонкий как жердь Кашмирец, с движениями [192] голого коричневого тела, напоминавшими гибкие и грациозные ярыжки арабской левретка; второй, такой же голый Индус, мальчик лет пятнадцати, косматый и грязный, но с глазами горевшими как у лесной кошки. Главный актер, весь костюм которого состоял из пояса от покойных инекспресиблей да блестящей сабли, поднес нам последнюю прося убедиться в ее качестве. Лезвее оказалось до того острым что один из наших спутников еле дотронувшись до него порезался: сабля была настоящею бритвой. Ряд наших удивлений начался с того что Кашмирец, увидав сильно капающую из пальца кровь, прыгнул неслышно, как тень, к небольшому мешечку и вынул из него какую-то тряпку (кусочек ярко-желтой, видимо выкрашенной кожи) так же быстро приложил ее или скорее дотронулся до обрезанного пальца Сикка и в одну секунду остановил кровь (Мы предлагала ему до ста рупий за такой кусочек, но голодный, нищенски бедный Кашмирец, только отрицательно качал головой нам в ответ. «Этот талисман передан мне в наследство умершим отцом моим, который достал его рискуя жизнью и я поклялся возвратить его ему пред смертью», повторял он нам. Но посредством какого именно процесса он надеялся вернуть умершему родителю вверенную ему драгоценность, этого мы не могли добиться от него.).

В то время как за четверть версты от него Британцы получали премии в 300 рупий за выказанную силу «мускулов», долженствовавшую внушить туземцам такой страх и уважение к их «непобедимости», наш голый фокусник выкидывал такие неслыханные подвиги, почти сверхъестественной ловкости в фехтовании что нам оставалось лишь открыть рот и сожалеть что его в эту минуту не видят «непобедимые». Приведу лишь два для примера.

Положив мальчика неподвижно растянутого на земле, со слегка растопыренными пальцами рук и ног, Кашмирец с саблей в руках, стоя на пол-аршина от головы лежавшего и обернувшись к нему все время спиной, начал плясать, выкидывая какие-то невиданные дотоле нами па. Все быстрее и быстрее делались его движения, и он стал высоко подкидывать свою саблю, хватая ее и ловя на воздухе голою рукой, безразлично за лезвее как и за рукоятку, пока наконец, де прерывая движений, он попросил [193] нас «приказывать» ему между какими именно пальцами рук или ног мальчика он должен бросить свою саблю. Сперва мы не поняли, а поняв ужаснулись и отказались от выбора. Но у наших Сикков разгорелись глаза, и они стали называть и указывать на разные части распростертого пред нами тела. «Между большим и вторым пальцем правой руки!..» закричал один из Сикков.

И острая как бритва сабля взвилась на воздух и, перевертываясь в своем падении на землю, стукнула тупым ребром по перепонке между названными пальцами, за спиною у бросавшего ее фокусника. В ту же секунду мальчик, не пошевелив ни одним мускулом лица или тела, в свою очередь высоко подкинул незаметным движением кисти правой руки саблю в воздух. Кашмирец, все танцуя к нему спиной, поймал ее на лету и опять потребовал выбора. На этот раз была выбрана девая нога между мизинцем и четвертым пальцами, и послушная, сабля спустилась из-под небес прямо на указанное место; а левая нога движением ступни вновь отправила ее вверх, и вновь очутилась она в проворной руке старшего Индуса. Затем было выбрано место между макушкой головы мальчика и стеблем растущим на несколько линий от нее, и сабля воткнулась острием глубоко в землю, на одну линию от головы, а рукоятка поймана заброшенною за спину рукой танцора. Потом выбирались другие опасные места на теле мальчика. В десять минут времени сабля взвилась раз тридцать на воздух. Падая она опускалась ребром буквально на среднюю линию выбранного наудачу места; перебывала между всеми пальцами рук и ног и всегда безошибочно, как бы опускаемая верною и осторожною рукой какого-нибудь сообщника невидимки!

Казалось бы что одного удара простой тяжести сабли усиленной быстротой падения было бы достаточно чтобы перебить мальчику все суставы. Ни чуть не бывало. По окончании операции, он весело вскочил на ноги, подпрыгнул и лягнув ногами в воздухе, уселся на корточки в ожидании дальнейших приказаний.

Кашмирец попросил затем у одного из Сикков апельсин и получив его сделал знак мальчику, тот мгновенно исполнил требуемое, растянувшись снова на земле, на этот раз ничком, и упираясь подбородком в [194] апельсин подкаченный к нему ногой хозяина. Тогда старший Индус снова пустился в «пляску смерти», повернувшись, как и прежде, спиной к лежачему. Его движения сделались еще быстрее, прыжки все выше а изумительнее, и перешла наконец в бешеную скачку на одном месте. Он уже не подбрасывал в воздух сабли, а извиваясь как змея, то подаваясь всем телом вперед, то перегибаясь назад пока голова его почти касалась земли, он махал острым лезвеем по земле, словно брея ее, и буквально косил пожелтелую траву на лету. У меня крутилась голова, глядя на эти змееобразные, быстрые как молния движения. В продолжение нескольких секунд он описывал таким образом своим страшным орудием полукруг пред собою; но вдруг не повертываясь, закинул далеко руку за спину и одним быстрым движением, вперив горящие глаза в стоявшего возле меня Сикка, рассек апельсин под подбородком у мальчика одним ударом!... Удар пришелся ровно по средине и бритва не могла бы разрезать его удачнее...

Сикки завыли от восхищения, а я, признаюсь, побледнела. Каким жалким показался в моем воображении Вильгельм Телль с его подвигом над яблоком; а голоногие Шотландцы, крики торжества которых доносились до нас с их поляны чем-то в роде пляшущих по деревням медведей. В сравнении со сверхъестественною ловкостью этого нищего Кашмирца, все доселе виданные мною подвига фокусников и даже Японцев бледнели и исчезали в пучине презрения.

Он повторил свой фокус не раз и не два, а двадцать раз в тот день и последующие. Он рассекал своею околдованною саблей все что мы ему ни давали: яблоки, орехи, даже яйца, и непременно или в руке мальчика, или под его подбородком. Мы пригласили на этот феномен всех друзей и знакомых и в том числе несколько Англичан, и моего долговязого приятеля майора, между прочими. С последним случилось следующее.

Заметив что фокусник рассекает предметы непременно с помощью своего мальчика и так быстро что являлось почти невозможным следить за молниеподобными движением стали, майор усомнился.

— Быть может, говорил он, — мальчик подменяет уже [195] готовыми и наперед разрезанными яблоками и апельсинами еще нетронутые плоды... Как знать?...

— Ну, а яйцо, заспорила я с ним. — Разве возможно подменить целое рассеченным?... Ведь оно при малейшем движении вытечет!..

— Гораздо легче предположить последнее, как оно ни трудно, нежели поверить что фокусник, обернувшись к вам спиной, рассечет у вас яблоко которое вы держите между двух пальцев, как он только что сделал это...

— Если вам угодно, то я готов держать выбранное вами яблоко, тотчас же, здесь и под вашим наблюдением, «майор Саиб», предложил ему один из молодых Сикков. — Я вполне уверен в искусстве Кашмирца...

— Не сомневаюсь... не сомневаюсь, добрый друг, покровительственно процедил майор в ответ Индусу, сыну богатого судьи, произнеся слово «друг» как бы сказав «болван»; — вы туземцы все падки верить в сверхъестественное...

— Да в этом ничего нет сверхъестественного... кроме феноменальной ловкости этого человека...

— А... вы давно его знаете? перебил майор, презрительно, словно подозревал Сикка в стачке с фокусником.

— Я вижу его со вчерашнего дня в первый раз в жизни! с достоинством ответил оскорбленный туземец.

— Стойте!.. вмешалась я. — Если вы, майор, думаете что этот подвиг просто ловкий фокус и удар сабли проходит мимо, не задевая яйца, то оно и останется целым в ваших руках и риска вам нет никакого, почему бы вам не сделать личного опыта?.. Вот несколько дюжих яиц в корзине... Выбирайте и становитесь в позицию!..

Майор покраснел и видимо растерялся.

— Неужели вы боитесь?.. продолжала я. — Полноте!.. Я женщина, а сию же минуту готова подвергнуть себя этому опыту!.. поддразнивала я его.

И взяв яйцо между большим и указательным пальцами, я стала за Индусом продолжавшим все время вашего спора плясать потрясая острою саблей.

Индусы разинули рот, а майор воспользовался этим случаем чтобы совершить диверсию.

— Надеюсь что вы не сделаете этой неосторожности!.. [196] воскликнул он бросаясь ко мне с аффектированною поспешностью и отымая яйцо.

— Ну так держите его сами!..

— Позвольте, спокойно заметил сын судьи. — Яйцо в ваших руках совершенно целое, господин-майор, не так ли?

— Ну да, это целое!.. а почем я знаю что у мальчишки в дотти (Поясная одежда.) не лежит другое приготовленное?.. отвечал майор, чувствуя себя в очень неловком положении.

— Так неугодно ли вам потрудиться подложить его мне под подбородок... сказал Сикк, бросаясь на землю ничком и заложив обе руки за спину. — Прошу вас, не спускайте с него глаз доколе Кашмирец не рассечет его...

Майор желчно рассмеялся, но сделал как его просили. Он собственноручно положил яйцо под безбородый подбородок юного Сикка.

— Ну, а теперь, произнес он, грозно обращаясь к Кашмирцу, дабы заявив свою верховную власть лучше скрыт свое замешательство под видом сугубой суровости, — если ты... либо промахнешься, либо порежешь лицо, я тебя заставлю сгнить в тюрьме!..

В эту минуту, злясь на майора за его придирки, у меня родилась в голове мысль отомстить ему. Мне была известна его чрезвычайная скупость, а также и причина почему он, несомненно храбрый человек, отказывался подвергнуть себя лично опыту.

— Стойте, господа!.. одну минуту... Я желаю вам сделать одно предложение... Вот вы, Майор, безо всякой причины напустились на фокусника и быть может напрасно обругали и напугали его... Ну, а что если он и не ранит сааба и не промахнется? Чем вы его вознаградите?.. Обещаете ли вы ему в случае успеха двадцать пять рупий, или же лично подчиниться тому же опыту?..

— С какой стати желаете вы заставить меня дать этому шарлатану такую сумму?.. вскипятился скупой майор.

— Только в случае если он окажется не шарлатаном... А не то, так держите яйцо или яблоко сами и тем составьте ему громкую славу и репутацию. Это... те же деньги.

— И этого я не сделаю!.. Надо мною все товарищи стали бы смеяться... [197]

— А не сделаете, так над вами еще хуже станут смеяться... сказала я, отводя его в сторону: — потому что в таком случае... я сама подвергнусь этому риску, даю вам честное слово!.. И завтра же все в городе узнают, а между прочими и мистрис Р. что там где не побоялась опасности женщина, герой трансваальский и афганский, майор *** спасовал, если не струсил!..

Нервы у него разыгрались...

— Вы не сделаете этого!.. Все это пустая затея!..

— Нет сделаю... А вы знаете какого мнения мистрис Р. о нервных мущинах и что она вчера говорила что...

Майор побледнел. Мистрис Р. была молоденькая богатая вдова и мой долговязый приятель был сильно влюблен в ее приданое. Он поспешно перебил меня.

— Ну, перестаньте шутить... Пожалуй, ради вашего каприза я дам этому дураку... ну пят рупий.

— Двадцать пять!., ни пайсом меньше. Не то я завтра же поведу моего Вильгельма Телля к мистрис Р. и подыму вас у нее на смех.

— Вы мстительны. Ну так и быть... даю!..

— Господа! громко заявила я, — наш достойный майор, сознавая что быть может он и напрасно обидел джадуваллу (фокусника), обещает ему 25 рупий в случае успеха. Начинайте!

Мы находились в саду отеля и тамаша (представление) привлекло много зрителей. Кашмирец попробовал лезвее на пальце и стал в лозу, то есть повернулся спиной к лежащему на земле добровольцу. У меня замерло сердце. Ну что если он в дурной час промахнется! Пропал наш бедный Сикк!..

С тяжелым вздохом майор, еще раз присев на землю, овладел яйцом и в последний раз пожелал убедиться что оно не подменено во время нашего разговора. Он довел свою предосторожность до того что начертил на нем карандашом знак. Затем он тихо подложил его под подбородок Сикка и, отойдя в сторону, дал знак Кашмирцу начинать.

На этот раз, против обыкновения, последний даже не косил травы. Подпрыгнув раза три, он перегнулся назад дугой и одним взмахом мощной руки совершил обычную глисаду лезвеем на четверть вершка от горла Сикка. [198] Сверкнула сталь и несколько сухих стебельков полетело в сторону. Но яйцо не распалось...

— Промахнулся! промахнулся! с злобною радостью воскликнул майор. — Что я вам говорил?..

— Напрасно радуетесь... Лежите смирно Раттая-Чанд!... Не двигайтесь на одну секунду... Смотрите все!...

И не дозволяя никому дотронуться до яйца, я подвела майора близко к нему... Ровно по средине овального белого шарика появилась желтая полоска, словно кто обмотал его этого цвета ниткой. Местами из-под этой полоски вытекали капли жидкого белка. Яйцо оказалось рассеченным пополам словно бритвой!».

Торжество было полное. Даже скулой майор не очень хмурился опорожняя свои карманы в поиске за двадцатью пятью рупиями, хотя под предлогом что с ним не было достаточно денег он и успел обсчитать Кашмирца на четыре рупии, обещая отдать их ему после...

Но случая к «после» не представлялось более никогда. Кашмирец исчез с того дня, и ни майор, ни мы уже не встречали его... Когда он уходил, долговязый Британец пожелал рассмотреть поближе его чудодейную саблю. Пробуя и гладя лезвее, он ворчал себе под нос:

— Подобной стали я никогда не встречал!.. Откуда этот нищий мог достать ее!... Гей ты, продашь мне эту... штуку?.».

Тамашавалла только отрицательно покачал головой, заметив что это «сабля отца» и он не может продать ее...

VII.

Великий Дурбар. — Раджи приготовляются. — Судилище Озириса-Аменти. — Озирис, Тифон и осужденные души. — «Русская интрига». — 500 искушений. — Чем может иногда разрешиться тайна «русской интриги» в Индии. — Данга. — Меня лечат астрологи. — Популярность маркиза Рипона. — Гомер и я. — Спасаюсь в Бенаресе. — Финал.

Дрожали сердца махараджей приготовлявшихся к Великому Дурбару в утро 15 ноября 1880 года. Кивали сонными головами их астрологи, проведшие целую ночь в наблюдениях за звездами, тщетно вопрошая отуманенное дождевыми [199] облаками небо и получив в ответ лишь несколько капель дождя на бритые макушки... Ныли желудки бедных кули работавших денно и нощно над сооружением вице-королевского лагеря и приготовлением дурбарной палатки. Тысячи клерков-писарей, одна из высших доступных туземцам должностей на коронной службе, изгибали далеко за полночь свои щедушные груди над экстренною работой за своими конторками. Быстро как птицы мелькали саисы разнося пригласительные билеты...

Без билетов point de salut! Не было пропуска в священный политический adytum, где жрецы приготовлялись в тот день представлять избранные жертвы главному идолу храма. Ровно шестнадцать лет со дня последнего дурбара лорда Лоренса, в 1864 году, спал Лахор забытый в торжествах последующими вице-королями. Счастливый город! Для него длинный ряд вице-королей, белых, черных, красных, пестрых, всех теней вигов и ториев, пролетел мимо как ночной кошмар. Он заснул при лорде Лоренсе, самом любимом изо всех вице-королей Индии, который так любил ее что и по возвращении своем в Англию всегда заступался за ее интересы, даже против прямых выгод Манчестера; и вот Лахор снова просыпается при лорде Рипоне, который обещает сделаться вторым Лоренсом, достойным преемником справедливейшего из правителей Индии...

Но махараджи еще не знают своего нового вице-короля. В их еще свежих воспоминаниях о лорде Литтоне, маркиз смутно рисуется таким же сладкоречивым, бьющим на театральный эффект «Лат-Саабом», как и их бывший вице-король, знаменитый Оуэн Мередит (Owen Meredithe — псевдоним лорда Литтона в литературе.), обещания которого туманны как небо его родины, изменчивы как Индийский океан, а нововведения и реформы убийственны как дыхание Нагга... (Нагг, бог под видом змеи, которая в Индии почитается священною.)

Звезды не успели успокоить их на счет событий предстоящего дурбара. Даже обычно ясное небо их родины отуманилось на редкость накануне и оставило бедных раджей в полном неведении будущего... Вот почему страшатся [200] они приближающегося дурбара с его «саламами», «неззарами» и грозными комишонер-саабами («Коммиосионер-господин». В Индии все навыворот.) как некогда страшился умирающий Египтянин судилища Озириса... Их не прельщают даже ожидающие их дорогие подарки от имени королевы-императрицы, ибо познав давно всю суету и опасность оных, они и теперь готовы, в душевной горечи своей, воскликнуть вместе с древними мудрецами: Timeo Danaos et dona ferentes!...

Дурбар происходил на поляне возле городского сада. Широкая дорога, обрамленная по обеим сторонам рядами фонарных столбов, вела к вице-королевской палатке. Этих столбов прежде не было на этом месте и они поставлены с их фонарями нарочно для торжества. Кругом главной, как маленькие опенки вокруг величественного мухомора, группировались другие палатки поменьше, предназначенные для свиты; каждая с такою же, но еще более загадочною нежели первая дорогой, расстилающеюся пред ее входом. Говорю «загадочная» потому что макадамизированная свежим слоем смолы (подозреваю даже дегтем) в то самое время как спешившие на дурбар смертные на засохших уже местах ее скользила и чуть не падали, на других, еще не успевших затвердеть, прилипали подошвами как мухи к мухоловному пластырю. Аллегорическое ли то было представление ловческой способности Англичан в их отношениях к другим народам, не знаю, так как расспрашивать не дерзнула...

Прямо пред входом вице-королевской палатки, где должен был происходить Дурбар, был помещен артиллерийский парк, пушки коего салютовали каждого входящего гостя по чину и заслугам. Так перворазрядные махараджи получали право на 21 выстрел; раджи помельче, на 18, 12, 7; а некоторые так даже всего на три.

Один за другим проходили по avenue фонарных столбов, между двойным рядом Шотландцев и двух баталионов туземного войска, в сопровождении почетного караула британских воинов, благоухающие восточною амброй раджи и махараджи. Это оригинальное совокупление ориентальных одежд и европейских мундиров, а особенно озабоченные, торжественно кислые физиономии Гималайских [201] потентатов, словно она все отправлялась на заклание, напомнило мне, известные каррикатуры Гаварни из сцен парижского оперного бала. Точь в точь закостюмированные султанами и набобами Парижане, увлекаемые за излишек канкана неумолимыми полицейскими сержантами, — au violon! Потентаты подходила один после другого к навесу, снимали туфли, смиренно ждали пока окончат назначенный каждому салют, а затем исчезала, словно колибри поглощаемые в разинутой пасти полосатого боа-констриктора, в широко зияющей во глубине навеса двери в палатку.

Но предлагаю читателю проскользнуть за мною внутрь приемной залы устроенной в палатке, или вернее в двух палатках, так как наружная сливается со внутреннею, или, как это здесь называют, «шамианой». Все здесь рассчитано на политический эффект. Все обдумано, и актеры хорошо заучившие свои роли готовы. К эффекту произведенному на туземную публику, опишу в виде добавления и эффект произведенный собственно на меня.

Общая обстановка вокруг нас напомнила мне картину которую можно найти в Люксоре, как и на стенах многих других египетских руин, изображающую «Суд Озириса» над представшими пред ним душами в области Аменфы. Даже внутренние стены и потолок первой палатки, подбитой материей столь излюбленного древними Египтянами цвета всех теней охры, как бы срисованы с «залы суда», как мы находим ее на саркофагах и памятниках Египта. Взгляните, по обеим сторонам, прямо от входной двери до глубины второй или внутренней палатки, тянутся двумя длиннейшими линиями ряды сидений: налево для туземцев; направо для Европейцев. Ошую сидят под видом раджей, сердарей и деванов грешные подсудимые души в Аменфы, ожидающие решение своей дальнейшей судьбы. Вот сейчас станут взвешивать на адских весах их сердца и помышления, а затем, либо пошлют в изгнание в кромешную тьму, либо подарят пестрым халатом. Одесную же, где весь первый ряд занят официальными лицами, расположились не европейские «саабы», не коллекторы и коммиссионеры, а «сорок два ассессора». По их как бы окаменелым лицам и бесстрастному выражению можно наверно предположить что [202] они судьи неумолимые. А вот и Тифон, обвиняющий подсудимых. Сегодня он нарядился в военный мундир шефа полиции, главного секретного надзирателя над поведением всех больших и малых раджей в Индии.

Далее, за квадратною палаткой, синеет словно глубь звездного неба вицекоролевская «шамиана», круглая, с куполообразным потолком, подбитая темно-голубою толковою материей. По витым столбам и куполу ее горят как звезды золотые канделябры, лампы и разные блестящие украшения. А в самой глубине, на покрытой золотою парчей эстраде, возвышается серебряный трон с серебряными с позолотой британскими львами по бокам; с огромным гербом Англии на спинке престола; серебряною же скамеечкой с красною бархатною на ней подушкой, а за спинкой трона, — королевским знаменем Великобритании!.. Под сенью гигантского штандарта сидит маркиз Рипон, Озирис дня. Он опирается обеими руками на лбы британских львов, как бы сдерживая их львиную ярость... Направо от вице-короля группа военных перемешанная с несколькими высокими чиновниками гражданского управления. То отборный букет присланный Марсом и Фемидой; самые замечательные личности в Индии под предводительством сэр-Дональда Стюарта. Только что побалованный командором ордена Бани, главнокомандующий войсками Индии (Он получил эту высокую должность за Афганистанскую войну и был назначен на место дряхлого Гейнса во время дурбара.) стоял как Анубис, страж богов, охраняя вице-короля по программе.

За Анубисом толпился целый рой туземных босоногих слуг в королевской красной с золотом ливрее. Одни с неисчезающими с горизонта Индии махалками из яковых хвостов, которыми они так усердно хлестали воздух вокруг вицекоролевской головы, что развеваемые во все стороны волосы вскоре образовали ореол вокруг чела благородного лорда; другие стояли неподвижно, словно бронзовые кариатиды, приподняв обеими руками золотые рога изобилия!... Увы! «золотые», но пустые! Не намек ли то на истощение индийской казны?...

Да, казна пуста, но махараджи, раджи все еще сияют, как будто окунулись нырнув с головою в Голкондский рудник, [203] да еще не успели высохнуть. Когда, среда пушечной пальбы и звуков национального гимна, вице-король появился из боковой двери возле эстрады, словно бриллиантовая струя покатилась по направлению к серебряному трону. Низко согнулись спины, зашуршали парчовые одежды, зазвенели хрустальную песенку грозды алмазных, рубиновых и жемчужных ниток, висевших фунтами на темных лбах. Кто сказал что Индия бедна?...

Еще раз сверкнула струя, отливаясь назад от трона, и теперь, когда настала торжественная минута затишья пред началом дела, стало легче рассматривать эти блестящие ряды венчанных Индусов и Могулов. Каждый из них еще до появления маркиза был торжественно приведен и, посажен на означенное ему по рангу место, налево от вице-королевской эстрады. Главных раджей вводил министр-секретарь иностранных дел; второстепенных, чиновник не столь важный; а третьего, то есть последнего разряда, чуть не писарь.

Вице-король был одет в полный придворный костюм, то есть в бархатное (если не ошибаюсь) верхнее платье или кафтан, в белые атласные брюки и такую же жилетку, в шелковых чулках, в помпонах и башмаках с алмазными пряжками, и при шпаге; он выглядывал настоящим портретным маркизом времен короля Георга, не доставало только пудры. Но за то его широкая голубая лента ордена Бани через плечо, орден Подвязки с бриллиантовою пряжкой и куча других орденов и звезд позволяли ему соперничать даже с некоторыми раджами по части сияния и блеска...

Принцы были рассажены по чину. Так владетель Кашмира сидел возле трона первым; возле него, еле достигая локтя махараджи, сидел болтая крошечною голою ножкой с ноготками выкрашенными в чандан (Желто-красная краска, употребляемая также в Персии, род хины.) и поджав под себя другую ногу, младенец-властитель Путтиалы. Хорошенький ребенок дулся. Ровно ничего не понимая в торжестве, он часто подымал свои огромные полные слез глаза на воспитателя, делая от времени до времени видимые попытки оставить свое место. Но стоявший за креслом воспитатель [204] останавливал его быстрым движением глаз и губ, и бедное дитя снова принималось отчаянно болтать ногою. Восседавший до другую сторону его «старый Джинд», укутанный с ног до головы в золотую парчу, издали, в своей неподвижной торжественности и со сложенными на груди руками, казался высунувшим голову из-за покрова гроба покойником. Но эта неподвижность была искусственная. Присмотревшись, легко можно было заметить что он коварно и втихомолку наблюдает за своим соперником, махараджей Наббы. Последний отворачивал голову, делая отчаянные усилия чтобы не смотреть в сторону счастливого обладателя серебряной коляски... Все напрасно! Еслиб у его наббской светлости голова была вся наполнена старыми гвоздями, а в руках Джинда был сильнейший магнит, то и то последний не в состоянии рыл бы притягивать эту голову сильнее чем то делали пустые руки раджи Джиндского. Тайна разъяснилась весьма скоро: на старом эксцентрике были надеты из золотой сетки перчатки, густо зашитые букетами из алмазов и цветных драгоценных камней! Для того чтоб удовлетворить своему тщеславию и лишний раз раздавить соперника, он не пожалел погубить целую горсть превосходных дорогих изумрудов, сапфиров и рубинов! Все эти камни были пробуравлены как бусы и, понятно, потеряли две трети своей цены.

Наконец успокоились пушки, замолчала музыка и настала минута затишья. Не было туземца в палатке у которого бы не забилось учащенно сердце, у кого от страха неизвестности, а у кого из простого, но в высшей степени возбужденного любопытства, вследствие многоречивых за последние дни толков. Все глаза были обращены на махараджу кашмирского. Произведенный им скандал на станции железной дороги был перетолкован многими газетами в предумышленное оскорбление Англии. Стало быть, не говоря уже о подозреваемой якобы переписке Ранбир Синга с Россией, несчастный махараджа находился еще под прямым обвинением так сказать lese-majeste. При прежнем министерстве с его неумолимым суровым веянием духа ториев и практическим приложением закона Моисеева «зуб за зуб» и «око за око» немедленно последовали бы репрессалии.

Теперь, не взирая на толки и сплетни, никто даже из [205] высших сановников, вероятно, не знал наверное намерений вице-короля в отношении махараджа кашмирского. Да и политика маркиза Рипона в Индии еще далеко тогда не выяснилась. Поэтому, когда настала минута в которую она впервые должна была обрисоваться, вся дурбарная публика пришла в сильную ажитацию.

— Интересно знать... что ожидает махараджу?...

— Что-то будет сейчас!... Слышали что говорят?...

— Да, да... тише!... письмо из Петербурга... за подлинною подписью... Это наверное!

— Неужели!... и что ж?... разве его не сошлют?...

— Да аннексировать бы... да и кончать разом!

— Говорят, ожидают наверное со стороны вице-короля публичное заявление неудовольствия...

— А как вы думаете, обратилась я в полголоса к толстому соседу, знакомому по отелю, — плохо придется радже или нет?...

— Да уже наверное эта выходка его на станции не может ему пройти даром, отрезал решительно толстяк.

— Но мне говорил капитан М*** что махарадже приготовлены великолепные дорогие подарки от имени королевы, между прочим хрустальный стол?

— Что ж? подарки сами по себе, а выговор своим чередом. Только вот увидите что он и от подарков откажется!

Между тем герой этих толков сидел неподвижно, немного бледный, но совершенно спокойный. На его темно-бронзовом лице образовались под глазами два большие почти черные круга и по временам он едва заметно корчился и слегка, как бы от холода, вздрагивал. Но даже эта дрожь замечалась скорее в шелесте высокой бриллиантовой эгретки его тюрбана нежели в бесстрастных чертах его лица. Круто нафабренные усы махарадака так же были молодецки завиты кольцами как и всегда, а черные как читирь глаза смотрели ленивее, но не угрюмее обыкновенного; из-за полузакрытых век он глядел скорее нездоровым чем встревоженным.

Вот раздается чей-то громкий, следовательно передающий нечто официальное, голос.

Дурбар открыт!... Их светлости махараджа и раджа, имеющие честь присутствовать на нем, приглашаются [206] приготовиться к представлению его высокопревосходительству вице-королю, избранному и т. д. и т. д.

Час пробил... чрез несколько секунд участь махараджи должна решиться! Матушка Россия, полюбуйся на невинную жертву твоих политических козней!... Ведь то что бедный махараджи удрал от процессии только!... В лице Русской, я вдруг чувствую себя как бы виноватою за всю Россию. Я не смею взглянуть на него... Мне мнится будто я сама погубила махараджу.

К нему подходит секретарь иностранного департамента дел Индии, и принц медленно подымается. Настает минута такого гробового молчания в палатке что мнится будто я слышу жужжание комара, пляшущего в воздухе над носом «старого Джинда». Вижу как подводят махараджу к вице-королю. На темноголубом фоне Шамианы кашмирский принц сияет как окруженный своими кольцами Сатурн в телескопе, ослепляет глаза словно длиннохвостая комета!... Его белая атласная мантия «Великого Командира Звезды Индии» расстилается по парчевым ступеням, словно сверкающий на солнце водопад, искрясь и брызгая бриллиантовою пылью; а смуглые украшенные целым капиталом руки покорно подносят на вышитой салфетке нэззер, — тяжеловесную горсть золотых мохуров. Трижды поднимаются и руки, и нэзэер ко лбу махараджи в саламе и трижды протягиваются они с приношением к вице-королю. Маркиз привстает, отдает с учтивою улыбкой поклон и, протянув руку к нэззеру, слегка касается золота и тотчас же отдергивает ее назад... Солнце оттолкнуло вещество кометы, по природе вещей, а также и по программе дурбара... Но что будет далее!..

Я гляжу с замиранием сердца и вижу как, убедись в тщетности своих усилий подкупить своим веществом солнце, комета начинает неловко пятиться, ретируясь назад к своему креслу, избегая, согласно этикету, обернуться к представителю императрицы Индии спиной и тщетно стараясь совладать с собственным командорским хвостом. Этот пожалованный ему Англией хвост вместе с алмазною звездой Индии на груди оказываются в эту минуту для него как бы орудием бичевания, посланным самою же Англией...

Еще несколько брыканий ногой из-под запутанного [207] шлейфа, и его светлость падает в объятия, к счастию, собственного кресла. Сцена первая кончается... прошла благополучно.

Все переглядываются, а несколько раджей потупляются. Публика в недоумении. Неужели ожидаемый всеми «публичный выговор» так и умер в зародыше?..

Но церемониал еще далеко не кончен. Быть может «выговор» отложен к концу оного, когда будут раздаваться подарки. Я начинаю снова тревожиться, тем более что великолепный Ранбир Синг «компанион Индийской империи» также начинает сильно морщиться и беспокойно повертывается на своем кресле. Вот подвели, а затем и приподняли «младенца», маленькие ручки которого насилу сдерживают тяжелый нёззер. Следуя приказаниям воспитателя в своих усилиях совершить салам, он роняет на пол несколько золотых монет, заявляет опасное желание разреветься и его поспешно уносят... За младенцем следует Джинд, принужденный к огорчению своему скрывать оригинальные перчатки под салфеткой. За Джиндом какой-то четвертый раджа... пятый... шестой... седьмой... Каждый из них, подводимый по рангу тем или другим британским сановником, подходит, слышит свое произнесенное громким голосом и перековерканное английскими устами имя, кланяется, предлагает свой нёззер, получает отказ, опять кланяется, пятится пред вице-королем назад, иногда садясь вместо своего кресла на колена соседнего раджи и, благополучно достигнув порта, опускается на свое место со вздохом облегчения.

До пяти сот представлений!... Пять сот раз протягивается рука вице — короля к и столько же раз пересиливает искушение. Подозреваю что вице-король спрятал собственную руку, заменив ее механическою. Между публикой многие заснули. До время все побеждает, все препровождает в Лету, даже вице-королевские дурбары и самих вице-королей. Часам к двум (представление началось с 11 _1/2) последний сердарь был представлен и последний деван попятился назад к своему месту.

Перерыв и моментальное затишье. Слышится лишь одно тяжелое дыхание чиновников, да сопение усталых махараджей.

— Подарки для его светлости, махараджи кашмирского! раздается визгливый тенор Тифова.

Все снова навостряют уши, а глаза публики направляются [208] к толпе ливрейных сипаев вносящих из соседней палатки, одни за другими, груды дорогих подарков.

Чего тут не было! индийские шали и нитки крупнейшего жемчуга; ножные и ручные браслеты и дорогие сабли и мечи; почетные халаты и ящики с музыкой; уборы из драгоценных камней и золотые идолы; хрустальный стол и щит из носороговой кожи; пистолеты, ружья, серебряные кубки и т. д. Махараджи кашмирский, вместо ожидаемого выговора, получил на 50.000 рупий подарков от своей императрицы!

Слуги, сложив принесенные подарки в кучу у подножия вице-королевского трона, отвесив земной поклон, удаляются. Маркиз Рипон произносит имя махараджи кашмирского, подзывает его и указывает рукою на подарки. Тот кланяется, прижимает руки ко лбу и сердцу и с трудом возвращается на свое место. Публика объясняет эту слабость волнением и сильною реакцией от боязни к радости и успокоивается собственным объяснением. Являются слуги махараджи и захватив подарки в охапку исчезают... Конец сцене второй и последней.

Виват вице-король из лагеря вигов!... Ура Гладстону и его политике!...

В третий раз все снова умолкает... Подарки розданы всем раджам и сердарям по заслугам и чину, и все снова уселись и приготовляются слушать вице-королевский спич. Снова легкая тревога с моей стороны, но надежда теперь преобладает...

Эта речь оказалась настоящим политическим манифестом. Она давала ключ к только что выказанной вице-королем сдержанности и, во мнении недовольных консерваторов, чуть не преступной снисходительности в отношении к проступку владетеля Кашмира. Маркиз прямо объявил что он, лорд Рипон, всею душой и помышлениями принадлежит к политической системе лорда Лоренса, разделяет с ним все его взгляды и твердо решился, не уклоняясь ни на шаг, следовать по стопам этого государственного мужа. Обращаясь к принцам и вождям Пенджабских племен, он в одно и то же время пощекотал их самолюбие, воздав заслуженную хвалу их «воинственным инстинктам» и плеснув холодною водой на их патриотический жар. «Не взирая на 30 лет мира под британским управлением, говорил он им, я знаю что ваша храбрость на поле битвы была бы столь же [209] замечательною теперь, как и в те бурные дна когда война у вас была скорее правилом нежели исключением». Но, добавил он, «по моему, истинная слава страны состоит не в вечных войнах, а скорее в ее мире со всеми». Он напомнил им что верховное правительство полагается на них, на их мудрость и искреннее желание возвысить родину в деле скорейшего введения необходимых в ней реформ и улучшений в собственных их «независимых владениях». Сам же он лично «верит в их (принцев) верноподданные чувства и честь. Он (лорд Рипон) надеется на них, ожидает что они посвятят свои первые и главные заботы благоденствию своих подданных; употребят все усилия дабы спасти свой народ от ожидающей его страшной участи невежества, среди цивилизации остального мира: голодной смерти по собственной вине...» Он окончил выразив надежду что с этой минуты «Индия будет надолго, если не навсегда, освобождена от измен и страшного призрака как междуусобных, так и пограничных войн...»

Грянул оркестр God save the Queen; затрубили трубы загремели литавры, запищали шотландские рожки и стали махараджи и раджи, сердара и науабы исчезать один за другим из палатки, под аккомпанимент салютующих их светлости пушек, рева верблюдов, ржания лошадей и всего того невообразимого гама который в Индии всегда сопровождает скопища туземцев.

Один из первых поспешно удалился махараджа кашмирский, так поспешно что удаление его было скорее похоже на бегство изгнанника нежели на возвращение домой могущественного и одаренного императрицей Индии принца. Лица стоявшие близь подъезда, у конца «аллеи фонарей», слышали, а потом и передавали другим с какою поспешностью и «диким блеском в глазах» он приказывал людям везти его домой во весь дух, словно он бежал от какой-то опасности...

Нечего и говорить как все эти слухи интриговали непосвященную в тайны «секретной» или закулисной политики публику. Не было конца догадкам и предположениям. Некоторые открыто обвиняли вице-короля в «опасной оплошности», в отсутствии всякого «политического инстинкта». [210]

— Он не знаком еще с настоящим положением дел в Индии, говорил один.

— Да, придется ему еще раскусить, как и всем нам, глубокое, почти бездонное для вновь приезжего в страну Европейца коварство Азиатов, кричал другой старый Англо-Индиец, очевидец сцен 1857 года.

— Эти либералы погубят наш «престиж» в Индии, жаловался третий.

— Такой поступок просто ни с чем не сообразен!... Он идет прямо против всех традиций минувшего правительства. Но тише, тише!... вот идет второй секретарь...

— О!... а!... нелепо!... ужасно неосторожно! шептали тории всех оттенков.

Не было почти группы из многих поджидавших экипажей Европейцев откуда не раздавались бы подобные этим восклицания. Полное недоумение и даже до некоторой степени смущение овладели англо-индийскою колонией. Некоторые из алармистов зашли так далеко что стали наконец прямо намекать на возможность «неожиданной и немедленной атаки со стороны войск генералов Кауфмана и Скобелева». Ободренный гарантированною ему вице-королем на дурбаре безнаказанностью, принцу кашмирскому стоит лишь теперь свиснуть. У Русских ухо чуткое... Как знать? быть может они и засели где-нибудь по близости, на границе в одной из сотен еще не эксплуатированных долин Гималайских дремучих лесов...

Верная своей задаче аккуратного и правдивого летописца дурбара 1880 года, считаю долгом своим заметить что подобная чушь исходила из уст не совсем официальных. Вышеупомянутые последние взгляды и предположения принадлежали почти всецело пессимистам прекрасного, но легковерного пола, и весьма юным, только что оперившимся и прилетевшим из-за родных туманов птенцам. Но тем не менее верно и то что даже убеленные сединами старцы, в виду такой «нетрадициональной» линии в индийской политике, качала головой, предвидя всевозможные компликации, если не в скором настоящем, то в туманном будущем.

— Слышали вы как вице-король сказал принцам что он «верит в их верноподданные чувства», доверяет их чести... Доверять руку осам, засунув ее в их [211] гнездо!... презрительно фыркнул один железнодорожный чиновник.

— Действительно!... смотреть сквозь пальцы на такие неприличные выходки!... видимо преднамеренное оскорбление целой Англии в лице вице-короля!... Это уже слишком... слишком сильно заявлять себя либералом!...

— Это значит просто давать... пощечину публичному мнению Англо-Индийцев!... отрезал один из птенцов.

— Повернуться, спиной к его высокопревосходительству и высшим правителям страны в самую минуту торжественной процессии въезда того кто здесь представляет ее величество осмелится оделять лишь тот кто чувствует поддержку сильной и враждебной нам руки, глубокомысленно заметил мой сосед, толстый Англичанин.

Я потупилась чувствуя что подо мною снова слегка как бы дрогнула только что укрепившаяся почва.

— Гей!.. сааб!.. вдруг закричал толстяк проходившему мимо нас с верховою лошадью Кашмирцу. — Моти-Сахай!... на минуту... сюда!... Я желаю вам сказать несколько слов... Вот этот Негр... быть может разъяснит нам что-нибудь... Он из свиты раджи... добавил прозорливый дипломат, обращаясь к нам.

Отодвинутые от наших экипажей громадною толпой уезжающих раджей и высокосферного сановничества, мы стояли на лужайке, в нескольких шагах от дороги.

Кашмирец, рослый детина, с рыжею бородой, подошел к нашей группе, бросив поводья бежавшему за ним слуге. Он униженно поклонился толстяку и другим белым саабам.

— Ну что пандит («Пандитами» называются в Индии все ученые лингвисты, особенно те которые знают санскритский язык и изучают астрологию.), обратился к нему по-английски и окольною тропой жирный дипломат. — Как поживает астрология?...

— Звезды неблагоприятны нам, сааб... все дурные предзнаменования!... совершенно сериозно отвечал пандит совершенно свободно по-английски.

— The devil they are!... Неужто?... Ваш махараджи только что забрал на 50.000 рупий от ее величества подарков и [212] вдруг «звезды ему еще неблагоприятны..!» Да чего ж ему еще?...

— Не в материальных отношениях, сэр... Этим его светлость весьма доволен... а вот он все нездоров и астрологи его давно уже предсказывают ему что Лахор будет когда-нибудь пагубен для его светлости... Оттого махараджи так долго и отказывался ехать на дурбар...

— Гм-м...м!... промычал Англичанине: — От того, а?... Ну, а раз в Лахоре... разве звезды ему и здесь пророчили несчастие... а?... Планеты воспрепятствовали ему занять назначенное ему место в процессии, заставили его удрать против приказаний властей домой в лагерь?...

— Нет, сэр. Но его светлость был вынужден против своего желания так поступить...

— Вынужден, против своего желания... передразнил Англичанин: — Это что за чушь!... Кто же мог его принудить к тому?

— Обстоятельства и... тот факт что его светлость находился в то время в европейском здании, на станции английской железной дороги... махараджи очень набожен!...

— Что за чорт... ничего не понимаю!... И какое же может иметь отношение его бегство с железною дорогой и... его набожностью?...

— Наши религиозные постановления очень строги в этом отношении, сэр... шастры (Шастры книга браминов с религиозными постановлениями и предписаниями для ежедневного обихода Индусов. Последний обязан от рождения до смерти есть, пить, спать и всецело жить по шастрам.) предписывают особый, священный церемониал для каждого действия, для малейшего отправления в жизни человека, сэр... и наш махараджа не мог... не рискуя лишиться касты и попасть под обвинение в тяжелом грехе, оставаться одною минутой долее среди английских властей и в принадлежащем им здании.

— Да что ж такое случилось, наконец?... Кто заставлял его идти против его религии... его шастр?... Ведь не на корове же его заставляли ехать!..

Пандит искоса взглянул на группу жадно слушающих его дам и промолчал.

— Да отвечайте же, пандит! нетерпеливо приставал к [213] Кашмирцу Англичанин. — Что такое испугало вашего махараджу... что случалось?...

— Его светлость уже несколько недель как отдал себя в полное распоряжение самого ученого в Кашмире хакима (Хаким, туземный доктор.).

— И что ж?... Хаким его что ли не велел ему ехать?...

— Н-нет, как бы нехотя отвечал припертый к стене Кашмирец. — Не хаким-сааб, а... а... последствия его лечения. Его светлость в то утро, как и во все последующие, принимал сильное очистительное...

Англичанки чуть было не попадали в обморок.

Эффект вышел великолепный! Сам инквизитор переконфузился и поспешил усадить своих дам в экипажи. Кашмирец, с которым все кроме меня позабыли проститься, сел на лошадь и тихо направился к «лагерю махараджей»...

Так просто, прозаически и неожиданно разрядилась грозная, нависшая над политическим горизонтом туч, разрешилась тайна смутившая было всю Англо-Индийскую колонию, тайна «русской интриги» и «беспримерной» вследствие оной дерзости махараджи Кашмирского...

_____________________________________

Конец великому дурбару!... На другой день Лахор уж опустел, разъехались его гости, поплелись каждый во свояси махараджи. Иные с истинно царскими подарками в своих вьюках; другие истратив на приезд тысячи и получив за это посеребреный кубок. Собирались уезжать и мы, да не уехала. Меня посетила в тот же вечер данги, самая злокачественная в Индии лихорадка. Эта интересная туземка продержала меня много дней одну в Дак-бёнглоу, куда меня перевезли из сырых комнат отеля, грозя все время прибрать меня, но под конец выпустив как-то невзначай из своих хищных когтей.

Много странного, изумительно странного, но вместе с тем и хорошего узнала я во время моей тяжкой болезни. Например, то чего Англичане уже конечно не подозревают, а еще менее заслуживают. Их обращение с [214] туземцами довело последках до таких утрированных не их счет подозрений что не один, а человек двадцать туземцев, из которых многие была образованные, солидные люда, умоляли меня пресериозно не посылать за английском доктором из боязни что тот нарочно убьет меня, залечат не потому что я Русская, а главное потому что я «не презираю, а люблю Индусов!» Я насилу их разуверила в возможности такого нелепого подозрения, а быть может и не разуверила, а только они перестали сопротивляться моему желанию.

Но европейский доктор не помог мне. Его наука, как сам он сознался, бессильна против свирепой туземной данги (Для сведения русской медицины скажу что, по словам английских медиков, такого рода лихорадка нигде неизвестна кроме Индии. Это нечто среднее между тифом и самым мучительным ревматизмом во всех частях тела. Единственные часы успокоения от муки когда лежишь в бессознательном состоянии, в бреду. Для данги нет лекарств.). Когда два английских медика отказались от лечения, испробовав на мне все средства, туземцы заявили свои права и принялись лечить меня по своему. И только тогда, в дни страшной муки узнала и оценила я вполне этот народ. Никогда не забуду я ту неисчерпаемую доброту, терпеливость в обращении со мною и преданность этих бедных загнанных туземцев. Что они спасли мне жизнь, это верно; и оценить справедливо эту расу может лишь тот кто как я испытал эту преданность на самом себе, не на словах, а на деле. И я уверена что всякий другой, будь он хотя сто раз Англичанином, найдет в них то же что и я, если только потрудится узнать Индусов покороче, подружиться с ними, третируя их как равных себе, а не как собак! Десятка арий-самарджий (Члены-монотеисты одного реформаторского религиозного общества (см. Из пещер и дебрей Индостана).) и брамов (Члены бенгальского Брамо-Самадж, последователи Бабу Кешуба Чёндер-Сена.) присоединились к членам теософического общества и, потащив отцов и матерей на совет, многие бросив на все время болезни слушание курсов в университете, стерегли меня и денно, и нощно, кто от воображаемого [215] «глаза», а кто от простуды во время пароксизма, что при данге ведет к верной смерти.

В то время как отцы их тащили мне ежедневно на квартиру дюжины две обедов, состоящих из всевозможных туземных деликатес, до которых я конечно и не могла даже дотронуться и которые тут же раздавались бескастным нищим (Нищие принадлежащие к одной из каст не станут есть чего-либо выходящего из доха Европейцев, даже и нетронутого.), сыновья бегали по городу и окрестностям собирая всех известных хакимов, астрологов и браминов-заклинателей. Хакимы приказывали мне посылать голову каким-то перцем, глядеть не спуская глаз на бумажку со стихом из Шастры, от восхода до захода солнечного, а затем, свернув бумажку в комок и спрятав ее в куске теста, с кокосовым маслом и сахаром, дать съесть ее черной собаке. Брамины-заклинатели выгоняли из меня дангу, позоря ее и всю родню ее самым обидным для нее образом, а астрологи (которым мои друзья наверное платили очень дорого, благодаря моему европейству, которое оскверняло их на время}, никак не могли напасть на созвездие под которым я родилась в моем предыдущем образе. Я же решительно не могла помочь им в этом затруднении: память моя отказывалась припомнить метампсихозы как души, так и тела моего. Наконец астролог, старший и самый ученый из них, решил что я должно быть была когда-то травой кузи, так как данги очень любит ее и всегда сильно привязывается к той местности где она растет. Решили достать этой травы и посыпать ею угол пустыря в саду, надеясь заманить данги из моего измученного тела в пустырь... Но увы, ни черной собаки годной для прихотливой данги не нашли; не тронулась она названием феринги (Француженки, иностранки) и ни пожелала отправиться в пустырь, где ее «съели бы желтоногие коршуны». Но тем не менее, я остаюсь на век благодарною моим преданным, добрым Индусам, которым моя болезнь стоила не мало трудов и даже денег. В Аллахабаде, куда я наконец добралась, пользуясь короткими перерывами между пароксизмами, да и то контрабандой, так как данги заразительна, и узнай ее во мне железнодорожные чиновники, мне бы и [216] билета не дали; — там в доме лучших приятелей моих из Англичан я наконец оправилась. Но вылечил меня от этой египетской язвы туземец бабу из Бенгала, только что оперившийся студент медицины, а не Европеец...

Я провела всего несколько дней в Аллахабаде. Несмотря, на мою искреннюю дружбу к хозяевам и их упрашивания остаться, я нашла что сил моих не хватает жить долее в этой атмосфере политики. Господи, что за скучный народ эти Англичане и что за подозрительный народ! Они положительно впадают в Индии из одной галлюцинации в другую. Только что освободившись от их idee fixe, «русской интриги» в Кашмире, я попала на другого такого «белого бычка» в Аллахабаде! Теперь они с ума сошли по Мерву. Я им про свою дангу, а они мне про Мерв, спеться нам оказалось невозможным. Этот несчастный Мерв не сходил у них с языка, а этикет требовал чтобы собравшись вместе, Англичане в Индии ни о чем другом не говорили как о политике и непременно о «злобе дня», как теперь выражаются наши газеты. А какой же им еще лучшей «злобы» как Мерв? За эти несколько дней я чувствовала что одна данги спасает меня от одури разжижения мозгов. По ночам и во время пароксизмов мне чудилось будто я иду одна на Мерв и с помощью моей верной даней мы сжигаем город до тла чтобы только Англичане перестали говорить о нем, успокоили свои нервы... Наконец я им предложила издать новый англо-индийский политический лексикон и заменить слово «нерв» на «мерв» и «нервозность» на «мервозность». Чуть не обиделись. Тогда, воспользовавшись любезным приглашением махараджи Бенареса, я уехала к нему и таким образом освободилась в одно время и от данги и от Мерва...

Три месяца уже прошло со дня великого дурбара, а маркиз Рипон делается с каждым днем популярнее. Когда, вернувшись месяц спустя из Бомбея, по дороге в Калькутту, он сериозно заболел (и его хватила данга!) и слег в Аллахабаде, где и пролежал около семи недель между жизнью и смертью, вся Индия искренно горевала о его опасном положении. И да простится мне невольный грех если я ошибаюсь, мне кажется что сочувствовала ему более туземная Индия нежели сами Англо-Индийцы! Сердце народное что сердце и чутье ребенка. Массы [217] бессознательно, инстинктивно чувствуют, кто им желает добра а кто им враг и даже кто равнодушен к ним. Простые и безыскусственные речи нового вице-короля, задушевные но никогда не бьющие на эффект как спичи его предшественника, лорда Литтона, производили с самого начала и продолжают производить на туземцев неотразимое влияние. Так и слышится в них, под сдержанным тоном высокопоставленного сановника, теплое, искреннее чувство симпатии к этому напуганному, забитому народу, к этой почти нищенской разоренной его предшественниками земле. «Рад бы сделать для вас многое!»... говорят его добрые глаза, а симпатический голос еще более глаз вкрадывается в душу слушающего... Да, маркиз Рипон добрый и благонамеренный человек. Это вполне честная душа, и выбрав не взирая на сильную оппозицию именно его, а не кого другого, ехать залечивать, если еще не поздно, раны Индии, Гладстон доказал еще раз что он обладает верным тактом государственного мужа.

А теперь конец и моей Англо-Индийской Илиаде. Чувствую что если что и имею общего с Гомером, то разве его слепоту, и заранее прошу прощения если в чем погрешила касательно Англо-Индийской политики. Но да не заподозрит вследствие этого русская публика ни искренности моего желания держаться по мере возможности одних фактов, ни истины и правдивости моего незатейливого рассказа вообще. Успев в эти два года исколесить вдоль и поперек эту своеобразную, столь привлекательную для каждого Европейца и еще столь мало известную страну, на протяжении около 12.000 миль и проведя большую часть времени с Индусами, надеюсь что могу сообщить о них не одно интересное сведение. Их религия, исконные обычаи, как и сами они, неиссякаемый источник для наблюдателя...

Проведя весь последний декабрь в гостях у так кстати пригласившего нас махараджи Бенареса, я нашла более чем когда-либо случай для таких наблюдений. Там, вдали от английского общества и их этикета, превращающего человека в мумию, я наконец свободно вздохнула. После почти, пяти месяцев проведенных мною, в обществах Симлы и Аллахабада, где самый воздух кажется зараженным политикофильством, а древесная листва в аллеях «кантонементов» шепчет проходящему Бриту о «русских [218] замыслах», мне впервые удалось отдохнуть и заняться делом.

Добрый старый принц оказался самым радушным, любезным хозяином. Он принимал нас на славу, дав нам в полное распоряжение свои экипажи, слонов и лодку на Гангесе, доставив нам этим все средства изучать как религию, так и древности которыми столь изобилует знаменитый Бенарес. Материала для Дневника накопилась бездна. В скором будущем надеюсь (с позволения данги) снова поделиться с русскою публикой своими впечатлениями о Бенаресе. Там, вдали от городского шума, в вечно зеленом Рамбазе, саду бога Рамы в замке махараджи, я и начала писать эти воспоминания о знаменитом ныне в летописях Индии дурбаре в Лахоре...

РАДДА-БАЙ.

Бомбей.
январь 1880.

© текст - Блаватская Е. П. 1881
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1881