БЛАВАТСКАЯ Е. П.

(РАДДА-БАЙ)

ДУРБАР В ЛАХОРЕ

ИЗ ДНЕВНИКА РУССКОЙ [ЖЕНЩИНЫ]

(Дурбар, царское Levee, церемониальный и публичный прием. Кроме вице-королей, только некоторые из владетельных принцев Индии имеют право держать публичные дурбары.)

I.

Чрез Симлинские холмы в Кальку и Умбаллу. — Санитариумы Индии и чайная плантация Индийского Цинцинната. — Сады Пинджора, Махараджи Путтиальского. — Колесницы-пытки. — Калька и счастливое семейство скорпионов. — Амритса и ее разнохарактерные народности.

Получив в Симле не то приглашение, не то благосклонное разрешение властей присутствовать на имевшем быть от 9 до 16 ноября 1880 года вице-королевском дурбаре, мы решились отправиться заранее в Лахор.

С 1864 года, когда состоялся дурбар назначенный лордом (в те дни еще сэром) Джоном Лауренсом, известном в политическом мире своею «художественною политикой бездействия», по ироническому выражению ториев, которой теперь строго предписано держаться и новому вице-королю, маркизу Рипону, не было затем дурбара в Лахоре. Устроенный для формального представления вице-королю, еще мало привыкших с 1849 года к британскому господству [6] и слишком часто о нем забывающих Пенджабских властелинов, раджей и науабов (Пишется nawab, а выговаривается науаб; слово почему-то переделанное в Европе в набаб.), со включением вечно подозреваемого в русской интриге Махараджи Кашмирского, предстоящий дурбар обещал быть великолепным. К тому же нам хотелось побывать и на годовом празднестве Девалли, в Амритсе, древнем гнезде Сикков...

Праздник Девалли в буквальном переводе вышел бы праздником «Всех Святых», la Toussaint, или точнее «всех богов», так как дева, божество, а не простой святой. Это самый высокоторжественный праздник в стране. В ночь на Девалли тратятся огромные суммы заготовляемые браминами в продолжение целого года; а муниципалитеты ассигнуют на торжество лаки (Лак сто тысяч рупий.) рупий. Все города, села, деревушки, даже дороги освещаются мириадами плошек, факелов и разноцветных фонарей в честь 333 миллионов национальных богов... Но Амритса, гнездо сиккизма (Амритса или Умритсар укрепленный город Пенджаба, в полуторачасовой езде от Лахора, столицы Рунжит Синга, знаменитого в истории под именем «Льва Пенджабского». Из незначительной деревушки Амритса, благодаря своему Золотому Храму на озере Бессмертия, построенному Рам Дасом, 4-м Гуру (духовным наставником) Сикков, в 1581 году, храму привлекающему пилигримов сотнями тысяч, сделался цветущим, богатым городом. Здесь ткутся и продаются лучшие шали Индии, успешно соперничая в этом с Кашемиром и ведя оживленную торговлю козьим пухом с Бухарой.), великолепием своего освещения, дорогими фейерверками, а главное, прелестью своего залитого огнями Золотого Храма, отражающегося как в чистом зеркале в окружающем его озере, и другими затеями, далеко оставляет за собой все прочие города Индии. На эту ночь съезжаются со всех концов страны, под охраной своих британских дядек, политических резидентов, когда-то грозные потентаты Индии, как большие, так и малые. Европейцы же наводняют гостиницы и, заняв лучшие места на иллюминации, великодушно позволяют туземным принцам стоять [7] за спинками своих стульев. Правда, Сикки строгие монотеисты. Но с 1489 года (год их отступничества от политеизма) они видно еще не успели до сей поры решать которое из 333 миллионов божеств Индийского Пантеона есть именно их единый Бог проповедуемый Нанакой (Нанак был основателем сиккизма.): поэтому они пока и продолжают чествовать одинаково всех богов. Осторожность никогда не мешает.

Решат по дороге в Лахор принять горячее приглашение наших друзей и союзников Ариев (Арии, последователи религиозного реформатора Оуами, соперника знаменитого Чендер Сена, пророка Бенгалии. Оба покрыли Индию самаджами (братскими общинами).) и погостить у них в Амритсе, мы назначили днем нашего выезда из Симлы 21 октября, заблаговременно отправив наши вещи в долину с обычными вьючными животными Индии, кули. О народной нищете можно судить по ценам запрашиваемым кули за перевозку тяжелых сундуков и багажа от Симлы до Кальки, т. е. 114 миль в два конца. Кто в России поверит что мы наняли 12 человек, по два на тяжелый сундук, за десять рупий! Где в мире можно найти столь бедного рабочего чтоб он согласился нести пешком, с одной крутизны на другую сундук в несколько пудов, за 57 миль, и вернувшись обратно получить за это два шиллинга.

Итак, беспристрастно разделив при прощании искреннее сожаление между нашими добрыми друзьями Англичанами и чудною прохладой диодоровых (Диодор, гималайский кедр.) и сосновых лесов, мы приготовились рано утром, 21 октября, в путь. Вследствие узких, чрезвычайно извилистых дорог, вернее тропинок, вдоль по карнизу несметных холмов и частых обвалов, в Симле запрещено ездить в экипажах. Один вице-король имеет право разъезжать на паре маленьких пони в крошечной колясочке; все же прочие смертные обязаны довольствоваться верховыми лошадьми или паланкинами; даже престарелые, грузные лэди отправляются с визитами и на балы или верхом или в носилках. Поэтому, хотя почтовая станция отстоит от занимаемых английскою колонией дач, разбросанных как [8] орлиные гнезда по вершинам скал, на 2.000 слишком футов вниз, нам пришлось отправляться кому пешком, а кому в джампане. Не могу проститься с Симлой без того чтобы не помянуть лихом и не описать этот джампан, придуманный должно быть инквизиторами. Это отвратительный паланкин, не то chaise longue, не то узкая люлька из парусины, с четырьмя деревянными лапами, привешенными к двум толстым палкам и делающими ее похожею на привязанную верх ногами лягушку. Взвалив это англо-китайское изобретение с обреченным на пытку седоком на плечи, от четырех до шести мускулистых, здоровых Пагари (племя горцев) начинают шагать в разброд, потрясая ношей словно кулем муки. жертва, раз втиснутая в сиденье и плотно обтягиваемая парусиной люльки-лягушки, делается на все время перехода буквально беспомощною. Пагари (или Пахари) кроме собственного, неизвестного остальному миру горского диалекта, ничего не понимают: кричи не кричи, для них все одно. Беспрерывно перемещая с одного плеча на другое оглобли носилок, они встряхивают при этом люлькой, подбрасывают ее во все стороны, размахивая ею и словно угрожая ежеминутно вышвырнуть живую клажу в зияющую по обеим сторонам узкой, крутой тропы бездну. К довершению этого эстетического удовольствия, вероятно в надежде на прибавку бакшиша (они получают всего 2 анны или 3 пенса в день на человека) носильщики или «джамлани», как их здесь зовут, начинают хором кряхтеть, стонать, а затем и громко рычать... Не останови их кряхтенья на первых порах, и вскоре весь лес застонет им в ответ. Англичане с ними в разговоры не пускаются, а стегая по голым спинам плетью правят ими как настоящими лошадьми. В моем же положении смиренной русской гостьи мне оставалось только молчать и терпеть.

Выплеснутая из адской люльки на пыльный двор станции, отряхнувшись, я присоединилась к партии знакомых, также оставлявших в то утро Симлу. Здесь вас ожидала другая не менее адская машина, изобретенная для горных путешествий. Почтовая дорога из Симлы в Кальку (57 миль) до того узка и извилиста, спуски столь круты что еще три года назад не было другого [9] средства ездить по старой дороге как верхом или на слонах. Но теперь построили новую, хотя и не лучшую, но более широкую дорогу. По ней, проскальзывая между идущих навстречу верблюдов и слонов, летит с быстротой молнии так называемая тонга. Это двухколесный экипаж, в котором двое сидят спинами к лошадям и упираясь коленями в собственный подбородок, а третий, ямщик, висит на лошадиных хвостах. В такой скорлупе, конечно, нет места для поклажи; поэтому, как я сказала, багаж заранее отправляют в долину. Вследствие постоянно осыпающихся стен, взорванных минами скал и какого-то особенного испепеляющегося в мельчайший порошок грунта, дорога до того пыльна что плотно облегающих глаза зеленых выпуклых очков и двойной вуали еле достаточно чтобы Re ослепнуть на веки за эти несколько часов езды. Подымаясь шесть недель ранее на высоты Симлы, мы благоразумно выбрали «старую дорогу» в предпочтение новой или так называемой «Тибетской большой дороге», и были вполне награждены за три лишних дня путешествия. Но теперь мы спешили, и другого выбора нам не предстояло, разве ехать в закрытой арбе на волах...

Нас было тринадцать, а мест в шести тонгах всего на 12 пассажиров; и «чортова дюжина» действительно взяла свое. Кое-как рассадив прочих, мы втиснули трех худощавых Англичан в шестую тонгу; на мою долю достался самый длинный из них, и его ноги, как он ни старался завивать их кренделем, постоянно торчали над задком экипажа. Наконец мы тронулись и полетели с одуряющею быстротой под гору... С первого же толчка я провалилась в нижний ящик сиденья, откуда уж и не вылезала до самой станции, всю дорогу проклиная тонгу.

Прощай, дорогая, вечно зеленая Симла!... Чудный уголок, райское гнездышко, упавшее словно с неба среди дубрав Гималайских; прохладный Эдем витающий над пеклом долив Индостана, прощай!... Долго не видать мне твоих громадных сосен, елей, кедров, на кудрявых верхушках которых отдыхают гонимые ветром облака и подножие коих укутано целым лесом гигантского рододендрона... Вот, вдали, мелькнула большая гора покрытая этим [10] великаном-растением. Облитые горячими лучами утреннего солнца, их ярко пунцовые грозди горят словно повисшие на них жар-птицы... Среди них белеет Петергоф, вице-королевская резиденция, а за горой виднеется длинный хребет снежных колоссов, один из средних рядов ступеней Гималая... В последний раз пахнуло нам в лицо стол знакомым прохладным запахом сосны и тмина... Еще несколько поворотов колес, и мы очутились в непроницаемом облаке пыли. Оно упало тяжелою, удушливою завесой между нами и Симлой...

Англичане чрезвычайно гордятся своею «Тибетскою» дорогой, воображая, быть может, что она и на самом деле поведет их когда нибудь в Тибет, и называют ее обращиком инженерного искусства. Приходя в восторг при виде гранитных мостиков перекинутых через горные потоки, своих sanitarium’ов (Санитариумами здесь называют военные поселения для госпиталей, выбирая для этого самые здоровые местности на горах. Симла считается лучшим санитариумом в Индии.), торчащих на разных холмах, они уверяют что ничто не может сравниться с математическою точностию линии карниза дороги извивающейся пыльною лентой вокруг зеленых холмов. Один из мостов, впрочем, уже провалился под каким-то спешившим в Симлу сановником, убив невинного ямщика (судьба оставила сановника целым). Мой спутник страшно надоедал мне своими беспрерывными восклицаниями восторга и очень, повидимому, озлобился на меня когда, увлекаемая, сознаюсь, более невыносимою тряской нежели врожденным чистосердечием, я объявила ему из глубины своего ящика что откровенно говоря его «Тибетская» дорога и в подметки-то не годится нашей «Военно-Грузинской» на Кавказе.

На расстояний 57 миль мы переменяли девять раз лошадей. На каждой станции эти ободранные клячи, предварительно вступив в бой с верблюдами, брыкались, угрожая сломать задние ноги о наши спины, а я снова и неминуемо проваливалась в свой ящик, и так до новой станции! От Симлы до Кальки, по прямой линии, не более 12 миль; а по извивающейся во все стороны, обвивающей каждый холм, словно лента на тирольской шляпе, дороге [11] 57 миль, как уже сказано. Можно же себе представить сколько тонга делает поворотов и какие при быстроте такой езды необходимы предосторожности чтобы не наткнуться при каждом новом изгибе на вереницу верблюдов, или не въехать в кучу слонов. Во избежание подобной катастрофы, ямщики каждые две-три минуты трубят. Какофония уныло повторяется окрестным эхом и еле успевает замереть как раздается новая, услыхав которую верблюды и слоны сторонятся заранее. Движение тонги было столь быстро, а сидение так низко от земли что при одном из сильных толчков мой спутник, окруженный облаком пыли, вдруг словно волшебством исчез из моих глаз, очутившись среди дороги под хоботом у проходящего слова. По словам его, он заметил себя в этом непредвидимом положении только тогда когда обронившая его тонга находилась уже почти за милю от него, а умный слон, приподняв его хоботом, подбросил к себе за ухо чтобы не раздавить. Подобрав бедного Бритта, мне хотелось у него спросить, включает ли он и тонги в число существенных доказательств величия его родины вообще и превосходства ее произведений надо всеми произведениями остальных в мире стран в частности? Но плачевный вид грязного лица и разорванное пальто изменили мой гнев на милость, и я, как добрый Самаритянин, предложила ему носовой платок для очистки физиономии.

Промчавшись со скоростью локомотива мимо Кири-Гата, большого замка на скале, в роде феодальных руин на Рейне, каких здесь множество, мы крутились по быстрому спуску вокруг горы. Раз пятнадцать древний замок то исчезал из виду, то снова являлся. А вот и знаменитый замок Магараджи Путьяллы, горная резиденция вековой династии, последний представитель коей, в настоящую минуту, семилетний ребенок; а затем Солон, санитариум ныне переполненный злополучными жертвами беконсфильдовской политики. Изувеченные на «ученой границе» Афганистана, они теперь переваривают полученный урок на более спокойной территории Раджи Багхотского, на владениях коего построены английские бараки и госпиталь. Эти любезные гости составляют далеко неприятную прибавку к народонаселению его светлости... Но злосчастный принц молчит и утешается разводкой чаю, как древний Цинциннат, который, [12] впрочем, разводил не чай, а капусту или нечто в этом роде. В Солоне при гласе трубном нас вышвырнули прямо на веранду дак-бёнглоу, попросту почтового дома, где мы тотчас же приступили к завтраку поданному по англо-индийскому неизменному шаблону: бараньи ребра из какой-то гуттаперчи и сухой рис на половину с землей, сопровождаемый убийственным керри (Керри — соус из всевозможных пряностей, главное в нем красный перец; туземцы глотают ложками то чего Европеец не мог бы и попробовать не рискуя задохнуться.). Наскоро законопатив рисом трещины произведенные в наших желудках тряской, мы снова втиснулись в наши тонги и помчались далее. Опять перепряжка, верблюды, брыканье и облака пыли... После четырех часов тряски Дхурумпур на скате Куссовли... Сосны и ели тут встречаются все реже и реже; исчезают и величественные кедры, заменяясь вечным кактусом, темнолиственным манго, раскидистым липадом, и наконец пальмой. Тропическая растительность входит в свои права и в Кальке уже совершенно заменяет северную...

Городок Калька, 2.400 фут. над уровнем моря, стало быть на 6.000 фут. ниже Симлы, состоит из двух десятков домов, телеграфной станции и двух отелей. В прежние годы, до занятия Англичанами Пенджаба, то была деревня у ворот поместья принадлежащего Махарадже Путтьялы, поместья знаменитого своим великолепным парком. Сады Пинджора, обрамленные высотами Севаликского хребта, и теперь посещаются многими туристами. Разбитые еще при императоре Акбаре одним из его владетельных навабов, эти сады, составляющие целый парк, считаются самым великолепным местом в Северной Индии, не исключая даже Шалимарского сада в Лахоре, где Рунджим-Синг держал дурбары во времена своего царствования и где они назначаются и теперь для вице-королей.

К великому счастию моему, вместо тонги нам дали на другое утро четырехколесную широкую дак-гари (почтовую карету). До Умбаллы, где мы наконец добрались до железной дороги, путь довольно отлогий, и за исключением нескольких переправ через бурные и опасные, во осенью засыхающие потоки, широкий и ровный. Почтовая карета есть [13] выкрашенный четырехугольный ящик на четырех колесах без сиденья. На полу такого ящика настилается постель проезжего, а коли таковой не имеется, то путешественник остается на грязных досках. Трясет она не хуже телеги, а в нашей карете, в добавок к собственным ее прелестям, мы нашли гнездо скорпионов: почтенную родительницу с двумя дюжинами скорпионят на спине отца, снох, и прочих членов семейства. Я чуть было на них не села. Ямщик джаин упрашивал меня не предавать их лютой смерти. У него, видите ли, умерло несколько детей в этот год, и кто знает! быть может они все трансмигрировали в это интересное семейство... В пропорцию с родными горами, скорпионы имели по полтора и по два вершка в длину, и нам пришлось ждать пока набожный джаин, осторожно загребая их на пальмовый лист, не перенес их всех на опушку леса... Приехав в Умбаллу, отстоящую всего на 38 миль от Кальки, в полдень, нам чуть не сделалось дурно от жары. Тридцать градусов в тени в конце октября!

Умбалла столица куска британской территории отнятой Англичанами под каким-то предлогом от страны называемой Сирхиндом и принадлежащей владетелям Путьяллы. Это большой укрепленный город, с крепостью на северо-восточной стороне его и с лагерем расположенным у подножия крепости. Укрываясь от зноя в темной комнате мы ничего не видали, да и нечего было осматривать. Вечером мы сели в вагон, и на другое утро проснулись в Амритсире.

Весь дебаркадер был полон Арийцами и Сикками, пришедшими встречать «братьев Американцев» с должными намасте (Намасте санскритское приветствие, введенное современными реформаторами вместо мусульманского обычного «салама».). Их было человек двести. Странное и живописное зрелище представляла эта почетная гвардия, которой позавидовал бы не один из маленьких немецких князьков. Гвардия обезоруженная, правда, но в таких невиданных, фантастических и богатых костюмах что можно было залюбоваться на нее и не одному артисту. Что это за молодцы, эти бравые Сикки! Колоссы, кажущиеся еще огромнее от необъятных белоснежных [14] тюрбанов (точно свалившаяся с Гималаев снежная глыба) покрывающих их длинные густые волосы и коричневые лица, которые несравненно бледнее, впрочем, лиц центральной, а особенно южной Индии. Здесь вы не увидите голой натуры прикрытой вершком грязного миткаля вместо виноградного листка, даже на самом бедном кули. Пенджабцы носят белые пантолоны в обтяжку, в роде трико; богатые — дорогие кисейные и вышитые рубашки поверх пантолон, бедные: простые миткалевые. Первые отличаются шитыми золотом и разноцветными шелками, кашемировыми, парчевыми и глазетовыми кафтанами, часто на дорогих мехах; во все, богатые как и бедные, украшены необъятными и самого разнообразного вида тюрбанами. У иных до ста аршин кисеи на голове!

У дебаркадера мы нашли ожидавшую нас прекрасную коляску; и вот, сопровождаемые этою пестрою ватагой, под перестрелкой насмешливых взглядов знакомых по Симле Англичан, мы поехали в приготовленный для нашего приема загородный дом, принадлежащий президенту местной Арии Самаджи-Мульрадж-Сингу, очень богатому Сикку.

Дом этот обширная, прекрасная дача среди тенистого большого сада, меблированная совершенно по европейски и со всем современным комфортом. Еле успев переменить платье и очиститься от дороги и даже не успев закусить нам пришлось тут же нежданно и негаданно держать свой дурбар. В это одно утро и до пяти часов вечера мы познакомились с большим числом национальностей, рас, сект и разношерстных религиозных корпораций нежели за последние полтора года проведенные нами в Южной и Центральной Индии. Пенджабы, Индусы из Бенареса, Сикки, Джатты, Раджпуты, Патаны, Гурки, Кашмирцы приходили и уходили целыми вереницами. Сложив руки ладонями на груди, затем на лбу, они кланялись и тихо садилась полукругом на ковре пред нашими двумя креслами. Каждая из этих пестрых живых гирлянд устремляла на нас почтительно любопытный взор и в глубоком молчании ожидала первого вопроса... После первого (к какой школе философии или секте каждый из них принадлежал) тотчас же начинался общий разговор о метафизических предметах. С любопытством слушали они нашу часто [15] смущенную критику на их невообразимо странные, всегда самые неожиданные парадоксальные выводы. Чаще всего нам приходилось признавать себя побежденными и ретироваться.

Страсть к мистическому самоуглублению и метафизическим мечтаниям, самая общая черта Индусов от Гималаи до Коморина. Что бы он ни делал, к какому бы сословию он ни принадлежал, как только у Индуса является свободная минута, он садится на корточки и погружается в мечтание, или скорее в самосозерцание: а в случае есть собеседник под рукой — в метафизический диспут. Но да не подумает читатель что эта религиозность опирается на догматы или вытекает из учений какой-либо из установленных сект и школ. И те и другие служат мечтателям лишь канвой по которой каждый из них вышивает в продолжение целой жизни самые фантастические узоры. Выпуская постепенно из неведомой глубины органов мышления тонкую паутину собственных умозаключений о самых трудных, неразрешимых мировых вопросах, он наконец так опутывает себя этою самосотканною сетью что, будучи не в состоянии вылезти из нее, только жужжит в ней как пойманная муха. У него есть почти всегда гуру: духовный учитель, выбранный из таких же опутанных самодельною паутиной мух как и сам он, только старее и ученее его. И первый будет молиться на второго до его смерти; а после смерти отдаст ему все последние почести; по всем правилам касты сожжет тело учителя, похоронит пепел где-нибудь у себя в саду и утром и вечером станет разговаривать со своим гуру сперва мысленно под влиянием мистического чувства, а затем и громко, излагая свою новую систему. Возле него станут собираться соседи, сядут на корточки и будут слушать. Затем мало-по-малу припишутся к его школе, станут по вечерам вместе впадать в религиозный экстаз. Страсть к богословским диспутам породила и продолжает порождать бесчисленные секты, школы и религиозные братства, особенно последние. Отчасти способствуют этому и протестантские миссионеры, особенно американские. Проводя большую часть времени на площадях и базарах, эти ревностные, но далеко не образованные просветители язычества, не теряют случая вступать в полемику, но редко [16] удачно. Под перекрестным огнем вопросов о хронологии мира, о миросоздании, об отношениях божества к смертным а особенно о будущности и существе душа человеческой, не будучи в состоянии бороться со своею упитанною метафизическою мудростью аудиторией, миссионеры начинают постепенно терять терпение, а под конец обыкновенно разражаются бранью над местными богами и угрозами пекла. За этим иногда жалобы в суд, но обыкновенно новый импульс соединяться против общего врага: падри, и вследствие этого новое языческое братство...

В день нашего приезда мы заседала на нашем дурбаре до пяти часов вечера. Огромные деревья тенистого сада не допускали свирепых лучей октябрьского солнца слишком беспокоить вас; но за то целые стаи блестящих попугаев, бесстрашно влетавших и вылетавших чрёз открытые двери веранды, оглушала нас трескотней своих далеко не метафизических птичьих криков. Наконец последняя вереница мистиков удалилась; попугаи стали прятаться в тенистой листве манго, а мы отправилась к Золотому Храму на Озеро Бессмертия.

II.

Сиккизм и цари-гуру. — Посещение Золотого Храма. — Чудоявленный фонтан. — Мы делаемся «бессмертными». — Базар Амритсы и сетования его жителей. — Мнение Англичан о господстве Англичан. — Чорный Город и Кантонементы. — Иллюминация Девалли. — 92 Кука выпаленных из пушки.

Имя Амритсар происходит от санскритских слов: А — частица отрицания; мрит — смерть и сар — источник, в целом — «источник бессмертия». Имя это дано сначала не городу, а талао, или озеру, посреди хрустальных вод которого, как бы вечно любуясь собственным отражением, возвышается Золотой Храм выстроенный Рам-Дассом, четвертым гуру или царем-учителем Сикков, в 1581 году. Начиная от Нанака, основателя Сиккизма, таких царей-гуру (Раджа-гуру) у них было десять. Секта основанная учителем при помощи полудюжины [17] учеников-апостолов в XVI столетии окрепла и разрослась. В XIX она явилась Англичанам разбросанною от Делльи до Пешавера и от песчаных пустынь Синда до Каракорумских гор, далеко за Кашмиром. История Сиккского царства, о котором так мало известно в Европе что падение его в 1849 году почти не остановило на себе внимания печати, весьма интересна и может быть бегло обрисована в нескольких словах: безустанная борьба с могущественными в те времена Могулами в Индии, борьба не на живот, а на смерть, где против одного Сикка было десять мусульман. Так длилось с небольшими промежутками до первой половины настоящего столетия когда Англичане помирили и Могулов и Сикков, приготовив им одну и ту же участь: сделаться английскими вассалами. Преемником основателя Сиккизма явился некто Унгуд, учением которого, со слов Нанака, начинается Гранфа (священное писание Сикков) (написано через букву "фита". — OCR), а за ним наследовал духовный престол его ученик Уммер Дасс. Он первый осмелился пойти против авторитета законоведов и грозно восстал против бесчеловечного обычая «сутти», — самосожжения вдов на кострах мужей, повелев начертать над входом к гаттам (место сожжения трупов) следующую надпись в виде предостережения: «Истинная сутти (самосожженница) та которую пожирает не пламя костра, а тихая, хотя и вечная скорбь по умершем, скорбь, коей следует искать утешения и прибежища лишь в одном Господе Боге. Ему наследовал Рам Дасс строитель Золотого Храма. Сам город 400 лет назад был известен под именем Чак. Когда вырыв озеро, Рам-Дасс обстроил его множеством небольших храмов, то он назвал это место Рам Даспур. Он назначил себе преемником сына своего Арджуна. Как философ, последний был великим любимцем императора Акбар, но в 1577 году, некто Чунду-Хан, один из подвластных халифу сирдарей, из зависти оклеветал его. Тогда Арджуна по подозрению в измене был посажен в тюрьму, где и умер в 1606 году, если верить Могулам. Но Сикки рассказывают иное. По их преданию царь-учитель, получив позволение искупаться в протекающем по двору темницы ручье, внезапно исчез из глаз двух приставленных к нему часовых перенесенный на небо. Сын и [18] наследник его гуру-Говинд, оставшись после отца одиннадцатилетним мальчиком, поклялся отмотать Могулам за смерть отца и сдержал слово. Он начал с того что собственноручно убил Чунда-Шаха, предавшего Арджуну врагам, а затем убежал за Гималаи в пустыню учиться маха видье (великой науке, магии). Вернувшись чрез несколько лет уже молодым человеком, он объявил войну всем мусульманам, заставив верных Сикков (Слово «Сикк» в переводе значит ученик.) своих поклясться: раз обнажив меч, не возвращать его в ножны пока острое лезвие каждого не отправит на тот свет по меньшей мере трех Могулов. Много побил он собственноручно сынов пророка. Его меч, по уверению автора Дабистана, был заколдован. Им он убил, разрубив пополам, Пайенда-Хана, а когда один из телохранителей последнего бросился как безумный на гуру-воина с обнаженным мечом и ударил его изо всей силы, то Говинд, ловко отпарировав удар, хладнокровно заметил нападающему: «с мечом обращаются не так, а вот как», и с этими словами умертвил его самого. Этот подвиг навел Мохсура-Фани автора Дабистана и личного друга Говинда на следующий куриозный вывод: «Сие изречение», говорит он, «ясно доказывает что великий гуру-Говинд убивал мусульман не во гневе, а лишь с целью учить их как следует обращаться с орудием; ибо первая обязанность каждого гуру (учителя) поучать» (Dabistan II, p. 275.). Защита довольно оригинальная...

Сикки уверены что в тело каждого из венчанных гуру входит душа основателя учения Нанака, которая и руководит гуру до смерти. Говинд подписывался на всех документах «Нанак, на земле Говинд», как то свидетельствуют его переписка с автором Дабистана и письма к могульским императорам. Говинд умер в 1645 году и церемония телосожжения его сопровождалась дикими сценами фанатизма. Несколько обращенных в сиккизм раджпутов побросались за телом в огонь, и много других последовало бы их примеру еслибы не гуру Гар-Рай, преемник Говинда, положивший конец этому самоистреблению. Гуркишен, восьмой царь-учитель, умер в юности. Девятый, Тег-Бахадур, [19] до того побивал мусульман что наконец император Аурунгзебе послал против него целую армию. Им овладели хитростью, отрубали голову ему в Делльи. Его сын, пятнадцатилетний Говинд II, последний из царей-учителей, был самый замечательный из них. Горя желанием отмстить за позорную смерть отца, он решился совершенно преобразовать Сикков и сделал из них сущих Спартанцев. Среди могущественного царства Могулов он задался целью уничтожить до последнего Могула. Окруженный общественною деморализацией, изуверством и религиозным суеверием, он поклялся направить умы своим Сикков к одной религиозной идее, к единобожию, к одной цели — образованию великого Сиккского царства.

Он верил что им управляет не Нанак, а сам единый Бог. «Моя бесплотная душа», говорит он в своей Священной биографии (Каждый из десяти царей-учителей Сикков написал более или менее обширную книгу, наполненную религиозными учениями, заповедями и проповедями. Эти десять книг и составляют их священное писание, известное под именем Гранфы. Книга Говинда II называется Вишитр Натук — «Чудодейный рассказ».), «отдыхает в бездейственном блаженстве, погруженная в беспрерывное созерцание Единого, в то время как посланник Господа, бессмертный дух Нанака, передает вам (ученикам) слова и заповеди начертанные пред ним огненными буквами перстом Того, Кто есть светильня мира». «Напрасно», говорит он далее, «нисходили на землю от начала мира Деитьи (воплощения божества) дабы поучать человечество об единстве Божием... Люди зрят Бога не иначе как чрез оскверненные сосуды в образе тварей Его, людей. Так, забыв Ишвара (Господа), Индусы поклоняются Шиве, Браме и Вишну; а Магомет, поучая своих сынов об Аллахе, учил их между тем произносить одно свое скверное имя в молитвах ко Всевышнему» и т. д. Но он, Говинд, послан теперь восстановить истину. «Хотя я и посланник Божий», добавляет он «но все же я не более как простой смертный, раб Всевышнего, и горе тому кто осмелится боготворить меня, червя земного!... Тот будет гореть в огне страдания целые вечности... Бога невозможно найти в одних писаниях и церемониях, Он живет в сердце [20] человека а познаваем лишь в смирении и искренности внутренней молитвы».

Изданные им новые законы была единодушно приняты Сиккама и теперь составляют догматы этой секты, мало напоминающие учение Нанака. Учение кротости перешло постепенно в боготворение родины, как собрания Сикков «избранников Божиих», и в религию известную под именем кальзы, в буквальном переводе: «земля спасенных или освобожденных от греха», джехад, священная война магометан, не более как фейерверк в сравнении с пожаром производимым между Сикками одним словом: кальза. Во имя кальзы от большого до малого, от женщины до дитяти, каждое живое человеческое существо в земле «бессмертных» подымается против врага, и будь Сикки многочисленнее, не сдобровать бы тем кто бы пожелал завладеть ими! Законы или догматы изданные Говиндом следующие: Бог есть дух, но хотя Его дух всемирный, он сходит на землю только чтоб осенять Сикков, и его присутствие нигде не заявляется им кроме одной кальзы: Не взирая однако на это отсутствие Бога, «все народы должны стремиться к составлению единого», т. е. должны сделаться Сиккама, все, «кроме магометан, которых следует систематически и неустанно истреблять, оскверняя даже могилы их праотцев и святых». Низшие касты должно считать наравне с высшими, «ибо мы все равны пред природой». «Тройной снурок Браминов следует разорвать; и Сикки должны считать спасение души возможным лишь посредством кальзы, ожидая пахул (т. е. посвящения в таинства сиккизма) от одних последователей Говинда-гуру». Озеро бессмертия и храм доступны всем кастам и сектам Индусов. Воды «озера бессмертия» одни сулят жизнь вечную. Все Сикки должны именоваться Сингами (львами). Все должны быть освящены водой (При посвящении или обращении будущего Сикка окропляют священною водой из озера пять уже посвященных адептов.); носить длинные волосы; не поклоняться никому, кроме Бога и Его гранфы; не расставаться с оружием; всегда драться с мусульманами и посвящать всю жизнь и энергию стали, и проч. и проч. Сикк следующий вышесказанным законам сутча падша — «настоящий царь». [21]

Победив все препятствия суеверия и касты, основав кальзу, и унизив браминов и магометан, Говинд-гуру отправился драться и побивать Могулов. Сиваджи, Марратский герой, положивший конец династии Тимура и могуществу Могульской империи, нашел в нем друга и союзника. Вдвоем они разбивали злополучных сынов пророка, истребляя их тысячами; но пришел и Говинду конец. В 1708 году, в Нудере, на берегах Годавери, во время сна, в собственной его палатке, рука убийцы поразила его. Но совершилось чудо. Со смертельною раной в груди, Говинд-гуру, приподнявшись, в ответ впавшим в уныние Сиккам вопрошавшим его, кто же поведет их после него по пути к спасению, сказал следующее! «Смиритесь и уповайте на Господа, предаю кальзу в Его руки. Тот кто желает видеться и вести беседу со мной, да ищет меня в Гранфе Нанака. Я ваш гуру, пребуду на всегда с вами в кальзе; будьте тверды и верны долгу, и где бы ни собралось пять Сикков вместе, там буду я с ними! И он упал мертвым. Умерев на несколько часов он ожил, и его повезли на Озеро Бессмертия, где он прожил еще несколько месяцев. Там, не взирая на кучу часовых, акали, он был снова убит ночью в своей башне.

Учение Говинда разделило Сикков на две секты. Первые безусловные последователи Нанака называют себя Калазами. Они не бьют скота, не едят мяса, не употребляют спиртных напитков и не курят; проливать чью бы то ни было кровь считается у них грехом; они проводят дни в молитве и ежедневно исповедуют пред закатом солнца друг пред другом свои грехи. Вторые, Синги, ученики Говинда-гуру, бесстрашные воины, гроза и ужас Афганов. К их числу принадлежат акали или нихунчи, т. е. «воины божии» а «бессмертные». Их должность: охранять день и ночь храм где сидит постоянно их Маха-гуру, великий учитель, увы, ныне номинальный! Этих акали 600 человек, и в народе их зовут «сипаи храма». Встреча с одним из них как с неприятелем вещь довольно опасная, так как эти бессмертные всегда ходят тяжело вооруженными, часто с мечом в каждой руке, с двумя острыми саблями за поясом, с кремневым ружьем за спиной и несколькими кинжалами. [22] Со времен английского господства им уже не позволено ходить по улицам в таком вооружении; но за то самое страшное и опасное, хотя с первого раза и не бросающееся в глаза оружие им оставлено: иначе произошел бы мятеж. Оружие это: стальной пояс и такой же острый, пилообразный (со внутренней стороны) тройной круг, обвивающий гигантским штопором синий тюрбан «божьего воина». Этот круг от шести до восьми вершков в диаметре, страшно заостренный и выточенный, они бросали во врага с ужасающею ловкостью. Еще живы Англичане видавшие как со страшным криком и словами: «вай гуруджи! ка фатт!» (победа нашему владыке гуру!) бросив такой круг во врага, они мгновенно отсекали ему голову, а иногда обе ноги у лошадей и даже у боевых слонов! (См. между прочим History of the Sikhs by Cap. Canningham. Автор жил с ними долгие годы.) Рунджит Синг, кривоглазый старый лев, и предпоследний махараджа Пенджаба, высоко чтил их храбрость. Его «бессмертные» творили чудеса храбрости; и раз в стычке с Афганцами, эти шестьсот удальцов отсекли головы 2.000 своих наследственных врагов. Теперь они присмирели и очень тоскуют по прежней боевой жизни, часто посылая депутации Англичанам, прося вести их против ненавистных Кабульцев. Почему правительство не воспользовалось их услугами в последнюю войну в Кабуле, непонятно... Кажется, просто боялись пробудить в Сикках засылающую в них прежнюю удаль...

Теперь, правда, все изменилось. Поляны Аттока и Пешавера не служат более убежищем носорогам, за которыми так любили охотиться могульские императоры и за коими в свою очередь охотились Сикки. Долины Верхней Индии, где брамины и кшатрии (воины) выработали постепенно такую своеобразную цивилизацию, страна успевавшая постоянно отражать нападения всевозможных народностей от Скифов до Персов и от Могулов до Афган, со времен Дария Александра до эпоха Бабера и Дост Магомета, эта страна пала наконец... Там где паслись носороги, теперь гремят поезды железной дороги!..

Сикки еще юные, свежие энтузиасты. Ни один Сикк, [23] кроме детей и некоторых женщин, не переходил еще на в магометанство, ни в браманизм, ни даже, не взирая на все старания миссионеров, в христианство. Ради кальзы они на все пойдут, на все решатся... Но и их законы под влиянием западного воспитания начинают колебаться. Они все еще питают ненависть к «сынам лживого пророка», но уже некоторые из них вступают с бывшими непримиримыми врагами своими в коммерческие компании, и они научились уж пьянству от своих новых правителей. За то они гордятся пуще прежнего своим названием Сингов; омывают на заре все грехи свои в озере Бессмертия и поклоняются также горячо как и прежде гранфе. Их уважение к Нанаку столь велико что даже теперь они почти боготворят некоего Баба Кхейн-Синга, только потому что он прямой 16-й потомок основателя сиккизма. Этот отвратительный Баба (отец) тунеядствует в Равуль-Пинде, окруженный поклонениями тысячей приносящих ему добровольными приношениями свыше двух лак рупий (200 тысяч) в год. Против обычая и даже закона Сикков, у этого святого мужа кроме жены еще целый гарем; а приношения своих ревностных, но далеко неразумных почитателей он тратит с английскими чиновниками, резидентами и коллекторами, на безумные празднества, охоту и пьянство.

Едва мы подъехали ко кварталу Храма как были встречены на площади нашим старым приятелем и знакомым акали, Рам Дассом, которого уже встречали в Бауге и который едва не сделался вместе со мной жертвой миазмов и пещерах этого имени (См. «Из пещер и дебрей Индостана» в Московских Ведомостях 1879-80 годов.). Он был сильно обрадован свиданием и тут же, на радостях и в знак своей власти, показал кулак проходившему мимо мусульманину. «Божий воин» казался еще громаднее в своем официальном тюрбане. Он тотчас же вызвался провожать лас и показать все отделения храма, до самых потайных уголков. Когда мы вошли в пространный, выложенный разноцветным мрамором двор, солнце уже садилось и Золотой [24] Храм сиял весь залитый горячима лучами, словно волшебное, не сего мира видение...

В этом первом дворе нас заставили снять обувь и заменили ее какими-то войлочными лаптями. Затем, сойдя несколько ступеней вниз, мы ступили на мраморную, блестящую и скользкую как стекло набережную, и пред нашими глазами предстало во всей своей величавой прелести озеро и среди оного Золотой Храм...

Это озеро: квадратный во 150 шагов в каждую сторону резервуар с чистою как горный хрусталь водой. Белоснежные мраморные ступени ведут к воде с каждой стороны, заканчивая такую же квадратную мраморную набережную, которая обрамляет со всех четырех сторон резервуар. Огромный сквер наглухо обстроен белыми дворцами из того же отшлифованного чистого мрамора. Каждый из этих дворцов выстроен одним из многочисленных раджей Сикков и, составляя его собственность, предоставлен однако в распоряжение Маха-гуру и его «бессмертных», которые пускают жить в них разных пилигримов. С их висящими, вырезными балкончиками, портиками и террасами, эти жилища придают много красоты и поэзии «священному скверу». Заглушая городской шум, по вечерам этот сквер является прелестнейшим в мире уголком для отдыха. Между дворцами и озером растут тенистые, чудные деревья. Каждое из них посажено одним из знаменитых своею щедростию Сикком-благотворителем, носит его имя, окружено мраморными широкими ступенями для отдыха пилигримов, и почти под каждым погребен пепел самого хозяина. Одно из них было посажено самим Говиндом-гуру и пользуется особенными почестями и заботами священнослужителей.

Пройдя половину набережной, ступая по которой, в моих неуклюжих лаптях, я несколько раз чуть не свалилась, мы взошли в другой еще более обширный двор, на одном конце которого возвышалось высокое, трехэтажное, сквозное здание; а на другом крытые ворота, ведущие чрез длинный мраморный мост, с прелестно вырезанными, ажурными и покрытыми мозаикой перилами, к Золотому Храму выстроенному в самом центре озера. Первое здание: бхунга, или дворец акали, все три веранды которого были в то время наполнены «бессмертными». Бхунга построена [25] в азиатском вкусе. Из нее, в котором бы из этажей на находились «божьи воины» могут наблюдать за храмом, где словно живой идол сидит по целым дням и ночам ах Маха-гуру. Здесь, во втором этаже, находится келья гуру-Гованда, висят его боевые доспеха и журчит фонтан, чудесно появившийся из мраморного пола в ночь его убиения. Это и есть фонтан «бессмертия». Согласно легенде Сикков, мусульмане, особенно Кабульцы, напустили в ту ночь дурман на «божьих воинов», так что все акали, вместо того чтобы поочередно охранять своего, без того уже раненого гуру, уснула мертвым сном. В это время подкравшиеся Кабульцы убили на этот раз pour de bon святого воина, отправившего собственноручно столько их братий в преисподнюю. Чудо воскресения не повторилось: non bis in idem. Пробудившись от волшебного сна, бедные «бессмертные» (бывшие в те времена впрочем еще простыми смертными) нашли своего духовного вождя с перерезанным горлом, а у головы его высоко бивший под потолок фонтан самой чистой студеной воды с надписью: «Каждый из верных Сикков моих (учеников), напившись этой воды во имя мое, соделается бессмертным, минуя благополучно все трансмиграции и получав полное отпущение грехов»,

Поглазев на эту надпись на стене кельи, она на диалекте гурмукки, мы естественно попросили напиться из чудного фонтана и разом почувствовали себя бессмертными...

К нашему удавлению за приобретенное бессмертие с нас не взяли ни полушки, и наш старый приятель, акали, даже обиделся когда мы ему намекнули о пожертвовании, и отвечал что они не берут платы от «братьев». Затем мы осматривали и прочие части бхунги. Там в великолепном киоте хранятся мечи всех гуру-воинов и показываются их другие доспехи. В верхнем этаже богато разукрашенный алтарь, куда вносятся на ночь обе Гранфы, где они и запираются. Каждая в особенной отведенной для нее и охраняемой акали комнате. Гранфы покоятся до зари на густом ложе из роз и других цветов. Пред бхунгой, на площадке, мраморный помост, верх красоты и вкуса; на нем купель, из которой омываются от [26] грехов Сакко под звука целой день играющей инструментальной музыка и священного пения. Двор был наполнен молящимися всех национальностей и сект. Сикки до сей поры равно уважают все вероисповедания и допускают всякого сектанта, за исключением магометанина, молиться в Золотом Храме. Поэтому на девалли Амритсара и стекаются пилигримы самых противуположных верований. Здесь вы увидите и поклонника Вишну, бьющего лбом о ступени храма; и строгого шаиву, зрящего в куполообразном храме эмблему своего Шивы, и ведантина и буддиста, и многобожника Гурку и даже чортопоклонника Джатта...

Пройдя мраморный мост со сквозными перилами, которые были покрыты в эту минуту густыми шпалерами одетых в собственную кожу факиров, саннъязи в желто-оранжевых балахонах и шиньйонах, да кук (Куки, тайная политическая секта Сикков, весьма враждебная Англичанах.) с Сухаревой башней белой кисеи на голове и в узких юпках, мы дошли наконец до Златоглавой пагоды. Словно Венера вынырнувшая из пены морской, предстала пред нами эта красавица Индии, не знающая себе соперников кроме магометанских Тадж-Махала в Агре да Моти-Месжиб (Жемчужной мечети) в Делльи. Стены ее до двух третей из частого, превосходно отшлифованного белого мрамора, ярко вызолочены под террасами, а золотые купола группируются в центре квадрата, на каждом углу которого воздымается высокая, расписанная словно пасхальное яйцо башня. С трех сторон храм окружен глубоким озером, с четвертой мостом ведущим к бхунге акали. Вода находится почти в уровень со второю ступенью каждой из трех дверей портика; с этих ступеней Сикки словно лягушка ныряют целый день в озеро, а вынурнув ложатся на мокрую верхнюю ступень и сушатся на солнце в ожидании бессмертия. С трогательным гостеприимством нам было предложено погрузиться в озеро в чем были, а затем высушиться таким же манером. Но полагая себя достаточно бессмертными вкусив воды источника, мы отказалась.

Храм не велик, но чрезвычайно изящен по своей [27] внутренней отделке, а главное, факт необычайный в Индии, содержится в большой чистоте. Войдя в главную дверь, мы очутились нос с носом с великим жрецом Сикков. Древний старец, с седою бородой как лунь, сидел на богатых подушках, под огромным голубым бархатным, вышитым золотом балдахином и, повидимому, прилежно читал гранфу. Говорю повидимому, так как подойдя ближе мы увидали над съехавшими на конец крючковатого носа очками закрытые глаза и услышали громкое сопение, прорывавшееся даже среди гула многих голосов усердно бормотавших вокруг него молитвы. Маха-гуру спал сном праведных, и так крепко что даже не проснулся когда ваш друг акали почтительно стал шарить между его поджатыми коленами, выбирая для нас несколько самых пышных роз из целого вороха рассыпанных под ним цветов. Нас известила что это он не спит, а блаженствует в Самадди, то есть находится в том религиозно-летаргическом состоянии во время которого высшая душа человека (атман), отделясь от тела, отправляется по делам духовной службы в мировые пространства, а бренная плоть оставляется на земле под охраной «животной души» (джив-атма). Видно «животная» хозяйка спешила воспользоваться своими временными правами, так как в минуту нашего появления она сильно заявляла о своем присутствии. После одного громоподобного всхрапа, древний старец, ткнувшись в последний раз носом в Гранфу, вдруг открыл помутившиеся ото сна глаза и, открыв беззубый рот, с изумлением вперил в нас взор, как бы ожидая объяснений. Они не замедлили: наш услужливый акали не медля рекомендовал нас под именем «братьев из Паталла» (Паталл, имя под которым известна Америка, в переводе: «преисподняя страна». Паталлом также зовется в простонародье ад.). Это повсеместное в Индии наименование Америки, вследствие своего двоякого значения, являлось много раз причиной всевозможных qui pro quo. Особенно прекрасный пол Индии, не всегда годный для избрания в почетные члены географического общества, с великим любопытством осведомлялся насколько в нас родственного сходства с зелеными чудовищами с [28] красными глазами а многохвостыми позвоночными хребтами, какими рисуют у них в храмах ракшазов (чертей) из Паталла; а увидя нас, не хотели верить что мы не «Ингрези» (Англичане).

Поглазев на нас, древний понтиф дал вам позволение полезть на восточные башни, с которых открывается великолепный вид на город. Но затем тотчас же вернул назад, дабы задать нам несколько весьма оригинальных вопросов. Один из них состоял в том чтоб узнать «много ли в нашем Паталле мусульман и обязует ли Американцев религия травить и убивать их как бешеных шакалов... или же Англичане запрещают и Патальцам трогать их, как они то делают в Пенджабе?» Узнав что мусульман в Америке нет, а Англичане не имеют прав там хозяйничать, великий гуру пришел в сильное недоумение. Изъявив приятную надежду что мусульман, быть может, от того нет в Соединенных Штатах что кроме горсти спасшейся от Сикков в Индостане и Кабуле под защитой Англичан, они все давно пекутся в «Паталле преисподнем», то есть в аду, он никак не мог взять в толк, говорил он, как это люди, живущие в такой благословенной стране, где нет ни мусульман, ни Ингрези, могли расстаться с ней, дабы поселиться в местности кишащей этими двумя расами! После обмена нескольких столь же глубокомысленных замечаний, мы расстались чрезвычайно довольные друг другом.

Сад принадлежащий к Золотому Храму очень красив. В нем поют соловьи! Кашмир изобилует соловьями как и розами, и первые часто залетают в пенджабские леса. Песнь соловьиная в саду гуру несомненный признак того что в птице поселилась душа одного из певцов или свирельщиков Храма; и вокруг дерева где экс-певец заявляет о своем присутствии всегда приготовлены для него корм и вода из озера Бессмертия. Из сада мы отправились в «Черный город»...

Амритский базар представляет чрезвычайно оживленное зрелище: все лавки соединяют в себе и фабрику, и складочные магазины, и место распродажи. Они открыты для глаз посетителей с улицы и, проходя медленно вдоль узкой дороги, вы можете составить себе верное понятие о сложном процессе [29] фабрикации тех удивительных шалей которые продаются здесь: «за морем телушка полушка», а за провоз в Европу «алтын». Сидит голый Индус на кончике позвоночного столба и чешет шерсть. Волны ее так и светятся на солнце, словно струя блестящего шелка... В конурке-лавочке, рядом с этой, другой Индус красит шерсть в самые яркие, чудные цвета. За этой лавкой третья, в которой мастер, сидя за самым примитивным ставком, ткет всеми двадцатью пальцами ног и рук. Надо видеть какие здесь вышивают золотом шали, кисеи, шелковые материи самых нежных цветов на пыльной, покрытой помоями и нечистотами улице, часто между двумя съестными лавчонками, где целый день жарятся чуреки на кокосовом масле, а рои мух затемняют свет... И никогда ни одного пятнышка?... Одно пятно разорило бы на веки бедного рабочего!

Базар здесь завален товаром из Средней Азии и дешевыми подложными произведениями из Манчестра. Последний старается всеми силами убить великолепную местную работу своими подражаниями и невозможною конкурренцией дешевизны. И действительно, кто же станет покупать драгоценно выточенных идолов из настоящей слоновой кости, которых не постыдился бы признать своим произведением Бенвенуто Челлини и которыми так славится квартал Даршани Дарваза в Амритсе, когда Манчестр заваливает базар идолами из простой, грубо выточенной на машине кости, но в десять раз дешевле? Мало-по-малу древнее рукодельное искусство исчезает и скоро совсем исчезнет. Все эти драгоценные кисеи-паутины из Дакки, чудные филиграновые украшения Делльи, мозаика по золоту и мрамору, и работы под чернь Мурадабада, удивительное repousse по меди Бенареса и т. д. и т. д. превратятся в легенды. Манчестерская машина скоро уничтожит даже воспоминание о всех этих произведениях терпеливого Индуса, гений коего готов заявлять себя за несколько копеек в день, но у которого и эти несчастные копейки отымает корысть английского торгаша! А 20 миллионов за афганское fiasco все-таки пожалуйте. А не дадут под видом новых податей, продадут последнего буйвола, корову, кормилицу целой семьи; а нет и этих: тюрьма! [30]

— Но неужели же, говорю я одному malcontent, — вы можете сожалеть о том времени когда вы находилась под деспотическим игом мусульман? Ведь теперь у вас и образование идет весьма быстро, и жизнь ваша и ваших семей в безопасности?... и проч. и проч.

И всегда один и тот же ответ: «сознаем и великое благо образования, и разные другие благодеяния цивилизации!... но "к чему вся эта честь, когда нечего есть?"... Правда, во времена мусульманских династий нас и били, и убивали, и притесняли, да все же не морили голодом поголовно. Деньги вымогаемые сынами пророка от Индусов оставались в стране, и рано или поздно, была надежда, они вернутся в карманы первых владетелей. А теперь?... Теперь последние соки выжимаются и исчезают навеки среди великобританских туманов. Наша голкондские бриллианты превратились в стекло, наши священные идолы красуются в Британском Музее; а несметные сокровища в сундуках Английского Банка. Наш знаменитый Кох-и-Нур (гора сияния) алмаз без соперника, вырванный Рунджит-Сингом вместе с кровью у побежденного им шах-Суджаха, сияет теперь в венце императрицы Индии... И много, много фамильных драгоценностей, некогда ограбленных Гестингсом а К° у прадедов владетельных принцев, последние вынуждены ныне выкупать за громадные суммы у проезжих английских ювелиров!...»

Я беру со стола «Историю о присоединении Пенджаба к британским владениям в 1849 году», написанную Англичанином, и читаю следующее: «таким образом страна была спасена... Это несчастное многомиллионное население, истерзанное веками неурядицы, междуусобных войн, постоянного кровопролития, деспотизма и совершенного нравственного как и материального упадка сил, наконец вздохнуло свободно... Взятая под благодушное покровительство британской короны, оно с тех пор познало ежедневно благословляя все выгоды цивилизации и в высшей степени справедливого, хотя и твердого управления величайшей из государынь Индии».

Видно прав К. Н. Леонтьев: известная степень лукавства в политике есть обязанность (См. Русск. Вестник, март 1879, «Мои воспоминания о Фракии».), и Англичане стало быть правы. [31] Мы оставалась в Амратсе до дня девалли. 2 ноября, часов в шесть вечера, мы отправились через Кантонемент в город ко храму центру иллюминации. Кроме Бомбея и Калькутты, города Индии, конечно, не похожи на другие города вселенной. Обитаемые Англичанами местности или кварталы даже не называются городом, а — Cantonement, в отличие от Черного Города или той части городов где обитают презренные их экс-владетели, «сыны почвы». А города последних не более и не менее как обыкновенные азиатские города и, кроме своих исключительных, несокрушимых памятников древности, все на один покрой. Мазанки-сакли, без окон и дверей, гнездятся под боком пестро расписанных хором с претензиями на название дворцов; кривые избушка на курьих ножках теснятся, валятся друг на друга, перелезают через стены и крыши своих соседей, словно спеша на приступ и, наткнувшись на глухую стену настоящего дома, прилипают к ней, заглядывая через головы нижних рядов на узкую улицу и как бы хвастая пред прохожими своими вечно развешенными на крышах лохмотьями. Эти улицы, где редко могут проехать рядом два экипажа, обыкновенно обрамлены двумя рядами лавченок, где продается все, от совести до идолов английской мануфактуры и от венецианских настоящих кружев, под грудой лука и бананов, до запрещенных в Англии сочинений Анны Безант, третирующих о мистериях современной физиологии. Но за то так называемые Cantonement в городах, как Аллахабад, Каунпур, Амритса, Лахор и прочие, совсем даже и не похожи на города... Это просто загородные части индусских городов, построенные большей частью после мятежа. Лет 30 тому назад, почти возле каждого города был джёнгль или лес, где спасались отрешившиеся от света факиры и святые люди. Набравшись страху по усмирении мятежа, Англичане всех их повыгоняли; расчистили глухо заросшие рощи, разбили в них длиннейшие, широкие аллеи и выбрали промежуточные чащи местом своего жительства. Можно кататься по целым часам по ровным, чудным аллеям осеняемым вековыми деревьями и не увидать ни одного жилища. Только издали, и от места до места, мелькают пред вами, по бокам дороги, белые, двойные столбы с именами тех которые живут за несколько сот сажен [32] за вами. Дабы достичь, до них, надо въехать в эти бездверные ворота, и только тогда среди тенистых обросших мохом дерев вынырнет пред вами белый окруженный верандами «бёнглоу». Скрываясь от жгучих, смертоносных лучей свирепого солнца, эти дачи в двух шагах еле заметны из-за своих густых шатров переплетенных ветвей. Под навесами гигантских лиан и других ползучих растений, они смеются и над жарой, и над солнцем... Оно здесь бессильно, и только мигает своими огненными глазищами сквозь зеленую сетку густой листвы. В Индии не жара, а луч солнечный даже во время холодного сезона чаще всего мгновенно убивает Европейца.

Солнце уже почти спустилось за гаризонт, когда мы выехали из вашего загородного бёнглоу, хотя нам приходилось ехать мили три по одним аллеям Кантонемента. Но если зной еще и в ноябре нестерпим днем, то за то ничто не может сравниться с прелестью октябрьских и ноябрьских вечеров в Индии... Воздух был пропитав ароматом растений, и целые мириады вечерних разноцветных мотыльков и мушек кружились радужными тучами в потухающих лучах дня. По сторонам аллей озерки и канавы, по черному зеркалу которых расстилались бледно-розовым ковром пловучие чашки лотосов, привлекая целый рой светящихся жуков и мушек... Но еле заискрились в быстро сгущающихся сумерках их фосфорические блестки как по окраинам дорог стали зажигаться другие огоньки: плошки наступающей иллюминации девалли. От этого дня туземцы Индусы считают свой новый год. Темные силуэты «священных факельщиков» уже стали появляться между деревьями, и их группы делались с каждою минутой гуще и многочисленнее. Тихо, неслышно перебегая своими босыми ногами, они мелькали как ночные лешие под кустами над листвой нижних веток, на крышах домов. И всюду, где только не появлялась черная рука с протянутым жезлом, внутри которого горела пропитанная кокосовым маслом священная трава «кузи», там зажигалась как огненная точка плошка, вспыхивал яркими цветами китайский фонарь, загорался факел... В десять минут времени запылал как днем целый город со всеми его окрестностями... Мы знали что в эту минуту освещается с одного конца до другого вся [33] порабощенная, но все еще не потерявшая веры в своих богов Индия...

Но где найти слова достойные описать чудное, волшебное зрелище иллюминованного от купола до фундамента Золотого Храма и всего священного сквера Сикков. Даже Англичане пришли в этот год в восторг, и их самые суровые газеты объявили что «в продолжение многих, долгих лет, ничего подобного иллюминации Амритсара в 1880 году не видала Индия!» ждали вице-короля, но он приехал лишь несколько дней ложке и ему приготовили другую иллюминацию. Стечение народа было столь громадное что вам пришлось оставить коляску и пробираться по базарным улицам среди слонов и верблюдов. Все, до последней лачуги, было залито огненным морем, и нашлось много Сикков фанатиков которые втыкали себе горящие факелы в тюрбан, проталкиваясь сквозь народ словно передвижные блуждающие маяки... Когда мы достигли до большой площади, с которой спускаются к озеру, то нашли всю левую сторону платформы занятою креслами Англичан, за которыми почтительно топтались раджи и сирдари. Туда мы не пошли, а отправились прямо во двор храма, где вас ожидал Рам Дасс, который и повел нас на крышу дворца Махараджи Ферикотского, пославшего приказание еще из Симлы приготовить нам на ней удобные сиденья. Понятно что сам вице-король не мог иметь места лучше вашего. Мы не брезгали туземцами и потому и имели случай насладиться этим редким, необычайным зрелищем лучше всех других Европейцев: они видели пред собой один лишь освещенный храм и часть озера; а пред нами, с нашей крыши открывался вид не только на храм и Бхунгу акали, но и на весь священный сквер, с его четырьмя набережными, на которых роились десятки тысяч пилигримов, спускавшихся от стен дворцов до самой окраины воды одною сплошною разноцветною массой тюрбанов и вышитых костюмов; они превращали в этот вечер сквер в один пестрый луг. То была картина удивительного великолепия, нечто поразительно волшебное! Мраморный мост был полон «божьими воинами» и нам было обещано что мы увидим и часть тайных церемоний Куков.

Быть может нам весьма справедливо возразят что [34] Европейцы видали иллюминации и фейерверки получше этих. Не спорю. Видали и мы такие же в Версале, и в Лондоне, и в других городах, но не при такой обстановке. Конечно, отражающие миллионы огней озера и пруды Версаля представляют не менее волшебное зрелище; но если сравнит окружающие толпы Французов в куцых пиджаках и в цилиндрах, напоминающих колена печных труб на голове, с этим пестрым волнующимся морем тюрбанов и залитых золотом праздничных костюмов; липы и каштаны (ни сколько не отрицая своебытной прелести северной природы), с пальмами и гигантскою растительностью Индии; наконец северное, облачное небо запада, с этим чарующим глаза темноголубым небом юга, то мой восторг сделается понятнее.

Пред нами, почти у наших ног, как бы в одно и то же время открывались сцены самых больших европейских театров с их «Африканками», «Аидами», «Королями Лахора» и tutti quanti разнообразных балетов с сюжетами из восточной жизни. Пред нами красовались самые великолепные декорации когда-либо виденные Европейцами в природе. Прелестнейший храм среди озера, красота которого привлекает даже днем, вызывая восторженные отзывы туристов, а теперь являющийся в десять раз опоэтизированнее. С высокой же крыши нашего дворца все это вместе являлось просто каким-то фантастическим сновидением, в котором трудно было себе дать отчет, но которое охватывало вас чем-то непривычным, жгучим. С этой высоты пред нами являлись не только иллюминованные здания будто из Тысячи и одной ночи и дворцы, но и загородные холмы и поляны. Словно выплывая из окружающей огненный центр сквера темноты, далеко расстилалась пред нами безбрежная панорама, убегая чрез крыши обрамляющих озеро дворцов куда-то далеко, за небосклон, по волнистому морю лесистых холмов и полян, где, наконец, перейдя постепенно всю коларатуру горячих тонов, от оранжево-бронзовых, золотистых отливов и до бледно-розового тумана, она вдруг исчезала в дымчатой синеве пространства. А прямо пред нами горел жар-птицой храм на озере, черное зеркало которого рисовало в себе, умножая их до бесконечности непрерывные огненные нити, раболепно очерчивающие узоры его [35] барельефов, надписей, арабеск, как а сквозную замысловатую резьбу перил мраморного моста. Цветы, драконы, птицы, малейшее украшение в резьбе или живописи, отделявшиеся пылающими контурами на темном грунте зданий, повторялась до самой глубины незнакомого с зыбью озера. Тысяча людей над водой, тысяча опрокинутые под ее поверхностью. Она толпилась на берегах озера, раскинувшись богатым пестрым ковром до последнего предела прибрежных ступеней, некоторые до половины в воде, все молчаливые и неподвижные. Тихо и безмолвно они только простирали смуглые руки к своему Золотому Храму и, погружая их одновременно в прозрачные струи озера, набожно окропляли себя священною водой, сулящею каждому из них вечную жизнь в Мокше.

Вдруг неожиданно взвилась огненным шипящим змием первая ракета, за ней другая, третья, десятая, пока вся эта подоблачная артиллерия, шипя, треща и лопаясь, не спустилась звездным потоком на головы толпы. Тогда раздалась неистовые крики восторга. В продолжение целого часа все что когда-либо пиротехника производила под видом бураков, огненных колес, римских свечей и апофеозов, с прибавкой туземных гербов, вензелей а священных эмблем Индии, все это трещало, грохотало, палило вокруг нас, оглушая до боли. Но толпа ликовала; особенно одно время, когда после пущенных во множестве с башни храма миниатюрных воздушных шаров с бенгальским огнем внутри, их стало почти невозможным отличать на небе от мириад пылающих натуральных звезд... Суеверные массы, тысяча между которыми видели фейерверк впервые в жизни своей, поверглись в прах пред ними, твердо уверенные что то чудо сотворенное их гуру Говиндом, а быть может и самим Нанакой. Некоторые даже собирала по земле упавшие полусгоревшие ракеты чтобы сохранить их как святыню. Но вот мало-по-малу бурака стала редеть. Все глуше раздавались треск и лопанье и, наконец, все стихло... К великому горю акали, прошлогодний апофеоз, в котором изображались мусульмане в фейерверочном пекле, побитые на земле и даже преследуемые в аду Сикками, был в этом году, вследствие жалоб обиженных магометан, запрещен правительством. На этот раз оно справедливо [36] боялось возмущения. Вместо апофеоза явилось на башне Говинда какое-то удивительное колесо с вертящимися на нем чертями, и фейерверк прекратился: осталась одна иллюминация сквера.

Толпа Европейцев сидевшая на платформе возле башни с городскими часами разошлась. Верхняя площадь также опустела, остались одни мы на крыше, паря над многотысячною толпой внутри священного сквера. После празднества предполагалась торжественная церемония Куков и наш Акали обещал нам что мы увидим их ход вокруг озера, во время которого они ежегодно возобновляют свои таинственные, никому неизвестные клятвы...

Мне уже довелось говорить об этой политической секте, которая под видом религиозных обрядов подливает масла на неугасимый в них против покорителей огонь мщения (См. «Из пещер и дебрей Индостана».). Несколько лет тому назад один изменник поклялся Англичанам за большую сумму присоединиться к секте Куков, и узнав все их тайны выдать их правительству. Он не успел в этом предприятии, так как скоропостижно умер. Но Куки сделались еще осторожнее, и этот излишек осторожности и погубил многих из них. желая доказать правителям что их секта в сущности состоит из верноподданных, а не заговорщиков, а быть может и потому что несколько непокорных Куков грозили своею поспешностью испортить дело, Рам-Дасс-Синг, их вождь и первосвященник, послал предупредить коллектора небольшого городка возле Умбаллы что некоторые из подчиненной ему паствы Куки взбунтовались и грозят мятежом. Не долго думая и даже не спросив высших властей, коллектор приказал перехватать всех встречных Куков, правых и виноватых, и доставить их к себе. Затем, поймав 92 человека, не дожидаясь даже над ними суда, он, повелев привязать их к пушкам, выпалил ими из них, перестреляв всех в несколько часов.

Это не слух, а историческое в Индии событие, случившееся всего несколько лет тому назад и известное всем и каждому. История вышла ужасная. Англичане перепугались не на шутку. Чтоб успокоить народное волнение, они [37] тотчас же лишили коллектора места, выгнали якобы из службы и даже предали суду... На следствии, по их уверениям (поддерживаемым, конечно, англо-индийскою печатью), они раскрыли какие-то сильно компрометирующие Рам-Дасс-Синга обстоятельства и воспользовались этим счастливым открытием: его сослали административным порядком в Рангун на вечное заточение. Коллектора хоть и не могли оправдать, но успели так возбудить к нему симпатию английской публики что последняя из кожи лезла жертвуя большие суммы на подписку «бедному пострадавшему за свою верность чиновнику»; а чрез несколько времени ему дали отличное место где-то в Ярканде, в Кашгарии, куда его отправили чуть ли не постоянным посланником (Имя этого коллектора весьма известное в Индии как и в, Европе, сэр Дуглас Форсайт (sir Douglas Forsyth). Он еще недавно был в Ярканде и разъезжал по китайским границам; в настоящее время он только что издал с собственными комментариями, добавлениями и предисловием перевод Е. Дельмара Моргана книги полковника Прежевальского: От КулЬфи, чрез Тиань-Шан, в Лобнор, с картой и планами.). Пострадал лишь один помощник коллектора м-р Коуен (Cowen), которому пришлось как козлу искупления уносить с собой в пустыню изгнания грехи британского Израиля. Рам-Дасс-Синг хоть и под надзором полиции, но все еще, странное дело, жив в Рангуне. Но насильственно разъединив его с Куками, Англичане, к сожалению, не убили кукизма. Эта секта словно многоглавая гидра, вместо одной потерянной головы имеет теперь их несчетное множество, считая по несколько вождей в каждом городе Пенджаба. Но кто их главный первосвященник про то никто не знает. Дело о расстрелянных 92 Куках было причислено англо-индийским правительством к разряду тех многих «неприятных, но неизбежных юридических ошибок» о которых оно впрочем мало и заботится в Индии.

Однако нас ожидало сильное разочарование. В ту ночь когда большая часть народа разошлась, Куки начали совершать свой таинственный ход вокруг озера, но более этого мы ничего не видали. Во главе процессии шел высокий, седобородый Сикк, в длинной белой юпке и тюрбане, а за ним несколько сот Куков. Процессия шла медленно и [38] торжественно. Держа в девой руке бронзовую странной формы вазу, старик кропил из нее правою рукой какою-то красною жидкостью в озеро, напевая на неизвестном диалекте стихи которые и подхватывались при конце каждого куплета хором. Процессия скоро удалилась в один из набережных дворцов. Глухо и редкими урывками доносился до нас оттуда их грустный, протяжный напев. Очевидно программа изменилась и наш акали или не хотел, или не мог сказать нам чего-либо более на их счет. Вокруг нас один за другим потухали огни, и скоро остались одни лишь яркие звезды над нашими головами. Подул свежий ветер, и на высокой крыше становилось очень холодно. Мы отправились домой.

Несмотря на все наши старания и расспросы, мы ничего более не могли добиться об интересовавших нас Куках. Кто и что они такое? Мы знали что они Сикки и Индусы, но есть между ними повидимому отрекшиеся от веры магометане. И откуда их название, этимологию которого никто не мог нам объяснить? На запад от Кашмира до реки Индуса, в горах обитает небольшое племя известное под этим именем. Но эти Куки все не то китайские, не то тибетские магометане шииты, о которых англо-индийскому правительству еще менее известно нежели о пенджабских Куках, кроме разве того что даже Кашмирцы (не говоря уже о соседних с ними племенах Бумбах, Гуджерах и других) страшно боятся их чернокнижного звания, видя в них опасных колдунов и чародеев. Так что же имеют с ними общего пенджабские Куки, эта заподозренная в политической неблагонадежности и появившаяся всего несколько лет тому назад секта?

Проходя под окнами дома куда удалились для окончания своих темных обрядов Куки, мы снова услыхали их пение, но уже громкое и резкое, раздававшееся в глубокой тишине ночного воздуха, словно невидимая угроза. Мне почему-то пришла в голову сцена и хор из Гугенотов: «la benediction des poignards».

(Продолжение следует.)

РАДДА-БАЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Дурбар в Лахоре. Из дневника русской женщины // Русский вестник, № 5. 1881

© текст - Блаватская Е. П. 1881
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1881