СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЭДУАРД ДЕ ВАРРЕН

АНГЛИЙСКАЯ ИНДИЯ В 1843 ГОДУ

Статья первая.

Мадрас. — Быт Европейцев в Индии. — Гайдерабад. — Пир у Шандулала, министра низама. — Баядеpы. — Рамлила, индийский праздник. — Времена года. — Религиозные торжества: бурга-пужа, мохорум. — Подземные храмы Эллоры. — Голконда и ее алмазы. — Жоги, нищенствующий индийский орден. — Франмасонство тугов. — Холера.

В прошлом году вышло чрезвычайно любопытное сочинение графа Эдуарда де-Варрена: «L'Inde Anglaise en 1843» (3 yols). Автор — Француз, девять лет прослуживший в Индии, в войске ее британского величества. Это сочинение представляет две совершенно различные части, которые, однакоже, находятся между собою в тесной связи. В первой из них, Варрен старался восполнить пустоту, встречающуюся в превосходном сочинении Жакмона. И действительно, Жакмон имеет в виду только Бенгальское и Бомбейское Президентства, и почти ничего не говорит о Мадрасском, о котором до сих пор очень мало было писано и о котором до сих пор судили большею частию по наведению из описания других соседственных областей, находящегося в книге Жакмона. Во второй части своего труда, автор старается развить, на основании фактов, настоящее состояние английской власти в Индии, в отношении нравственном и политическом. Варрен имел под рукою оффициальные документы и все сочинения по этому предмету, на английском и французском языках. Особенно важным источником служил ему труд Монгомери Мартена, неизбежный для всякого, кто захотел бы писать об Индии.

Описательная часть книги Варрена живо переносит вас в чудную страну. Эти путевые записки автора носят на себе яркие краски правды; они не сочинены, а написаны под впечатлениями минуты. «Я их писал», говорит он, «без претензии, часто наскоро, на окраине дороги, на помосте мечети, на подножии идола в пагоде, вечером после долгого похода, на биваке, или после волнений битвы».

Что касается до второй части, то она, без сомнения, уничтожит множество освященных временем предразсудков, и заставит [19] читателя задуматься при мысли о грядущей судьбе этой роскошной Индии, откуда Европа получает такое обилие произведений благодатных тропических стран, и куда всегда стремились один наперерыв пред другим, и где теперь владычествует одна Англия.

Желая ознакомить читателей с предметом книги Варрена, мы прибегали и к другим источникам, с целью изобразить в возможно полной, яркой и верной картине дела современного, животрепещущего интереса.

* * *

«Обстоятельства» говорит Варрен «казалось, предопределяли меня на подвиги во имя истины в этих малоизвестных странах». Его отец, родом Ирландец, находился во французской службе до революции 1789 года, когда, сделавшись эмигрантом, пошел на службу Англии в эти отдаленные страны. В Пондишери он женился на Француженке; плодом этого брака был Эдуард де-Варрен, родившийся в Мадрасе, на Берегу Коромандельском.

По возвращении Бурбонов, полковник Варрен привез сына во Францию, где он и получил образование. «Но я все оставался сыном Азии» говорит Варрен «и непонятное стремление влекло меня туда, туда, где я, впервые увидев свет, увидел эти бронзовые фигуры, окружавшие с кроткими ласками мою колыбель; сердце мое не забыло более яркого, более чистого неба». К этому присоединилось и славолюбие; он хотел изучением неведомых стран доставить услугу Франции; но, по совету очень опытного человека, графа Дюпюи, бывшего долгое время генерал-губернатором французских владений в Индии, он решился, для выполнения своего плана, вступить в английскую службу. Чтоб проникнуть в таинства Индии, надобно было сделаться Англичанином; и действительно, служба в одном из французских владений — Пондишери, Карикале, Шандернагоре, утопила бы бедного наблюдателя, как муху в капле воды; нет никаких средств изучить всю страну во всем объеме: английский патриотизм парализирует всякий язык в присутствии иностранца. Напрасно понадеялся Варрен на память герцога Веллингтона, бывшего полковником его отца в продолжение войны против Типо-Саиба, и отправился в Лондон с пятнадцатью наполеондорами в кармане. Он чуть не умер здесь с голода, и наконец, 1 января 1830 г., в качестве мичмана (midshipman), полу-матроса, полу-офицера, отправился на купеческом корабле в Индию.

1-го мая 1831 года, плавание кончилось в порте Мадраса. Вот как описывает один путешественник первое впечатление, производимое этим городом: «Роскошь зданий, возвышенная оптическими эффектами, высокие веранды, плоские кровли с террасами, белые и смелые колоннады, — резко выдаются на фоне самого чистого голубого неба; все это увенчано громадною массою форта; прибой пенящегося моря, набегающего на беспредельное протяжение берегов, разнообразие судов, перерезывающих поверхность вод, группы черных [20] человеческих фигур, стоящих на берегу, — все это живо поражает путешественника, жадного до новости».

«Какое упоение», говорит Жакмон, «какое невероятное очарование, испытывает всякий, вступив впервые на тропический берег! Какое глубокое впечатление оставляет навсегда в душе человека, чувствительного к красотам природы, первая картина, которую удалось ему созерцать под небом экватора!».

«Есть», говорит Гумбольдт, «есть что-то великое и могущественное в впечатлении, которое производит природа в индийском климате, так что, прожив там несколько месяцев, подумаешь, будто жил там несколько лет. И действительно, все здесь ново и чудно. Посреди полей, в чаще лесов, изглаживаются все воспоминания Европы; потому что, главнейше, растительность определяет характер видимой природы, пейзажа; она-то действует на наше воображение массою, контрастом своих форм и яркостью своих красок. Чем живее и новее впечатления, тем более они ослабляют прежние впечатления. Напряженностью их заменяется их продолжительность. Здесь солнце не светит только: оно оцвечает предметы, окружает их легкими парами, которые, не препятствуя прозрачности воздуха, делают цвета, краски предметов более гармоническими».

Варрен нашел себе пристанище у богатых мадрасских негоциянтов Эрбутнот (Arbuthnot), отличавшихся своим истинно царским гостеприимством, которого теперь уже не встретишь. Золотой век миновал! Теперь учреждены клубы и гостинницы на образец европейский. Чтоб продать местный колорит нашему рассказу, заимствуем у автора «Английской Индии» некоторые живописные подробности тамошнего быта.

Вилла Эрбутнот построена в греческом стиле, с портиками, колоннадами. «Я был сначала введен», говорит Варрен: «в обширную восьми-угольную залу, в которой было восемь дверей или окон, доходивших до земли и заслоненных жалузи, чрез которые приятно веял морской ветер. Диван занимал средину комнаты; у двух параллельных стен стояло по софе. Вообще, очень мало мебели; ее, по возможности, избегают в этой стране, по причине множества насекомых, и в особенности мустиков, которые обыкновенно роями садятся на все, стоящее в комнатах».

Не мешает взглянуть и на аппартамент, назначенный в вилле нашему путешественнику. Он состоял из залы, спальни и комнаты для купанья. Из окон очаровательный вид на окрестность, по которой змеится река Аджар; а прямо под окнами роскошный цветник из роз, гераниев, мирт, тюбероз, наполнявших воздух ароматами. Посреди спальни, пол-комнаты загромождено квадратною кроватью, футов в восемь длиною и фута в три вышиною. На ней чрезвычайно жесткий матрас, а вместо простынь и одеяла тончайшая, искусно сотканная циновка из белой соломы. Полог из зеленого газа, легкий и прозрачный, закрывал всю кровать, чтоб защитить спящего от несносных мустиков. Уборный столик, снабженный [21] всеми предметами, необходимыми для самой утонченной опрятности, кресла, несколько стульев и письменный стол, дополняли убранство комнат. По окончании омовений, Варрен принялся писать письмо к своим сестрам:

«Несколько часов я был погружен в это занятие, как вдруг мое внимание было возбуждено пронзительным писком, раздавшимися, казалось, с того самого стола, на котором я писал. Подняв глаза, я увидел двух маленьких векш, которые влетели в одно из отворенных окон и на моем столе решились учинить междоусобие. После боя, продолжавшегося несколько секунд, они пустились по комнате, преследуя друг друга, и исчезли в окно. Это обстоятельство заставило меня кинуть вокруг себя взгляд, и я был изумлен, увидев, какое множество насекомых и пресмыкающихся всякого рода наслаждалось вместе со мною приятностями моего жилища. Ящерицы всех видов и всех цветов шумели по стенам и по потолку, гоняясь за мухами; векши то и дело, что влетали и вылетали; они были совершенно как у себя дома; иногда огромный паук-тарантул быстро пробегал по полу; наконец, шмели, осы, мустики распевали хором на разные лады. Я сохранял долго свое европейское предубеждение против этой смеси общества; но после нескольких лет пребывания в Индии, привыкаешь к этой жизни, кишащей и жужжащей вокруг тебя, — подобно тому, как привыкли же в Европе к еще более несносному крику канареек».

Пред отправлением в дальнейший путь, автор решается хорошенько рассмотреть Мадрас, чтоб тем начать изучение этой огромной мозаики Индии, этих чудных нравов, этих местных красок, столь резких как на племени победителей, так и на побежденных.

Домы этих купцов-аристократов Мадраса и Калькутты, при вечернем освещении, представляют нечто грандиозное. Залы огромного размера. В этом знойном климате необходим воздух: поэтому — потолок высок, все двери без створов, закрыты только занавесками из газа или легкой бамбуковой ткани, чтоб не впустить летучих мышей, которые по захождении солнца завладевают атмосферою. Стены покрыты белою, блестящею штукатурою, сделанною из толченых раковин. В некотором расстоянии друг от друга приделаны к стене канделабры с многими ветвями, поддерживающими стеклянные лампы, где горит кокосовое масло, и откуда по всей комнате разливаются токи света. Полы покрыты циновками из калькуттского тростника, тонкими, гладкими, которые сначала не нравятся, но после доставляют ногам необыкновенно приятное ощущение своею свежестью.

Немногия мебели — чрезвычайно роскошны и изящны; слуги многочисленны и разнообразны. Можно подумать, что попал во дворец.

Войдем в столовую: стол ломится под тяжестью мяс, между тем, как висящий несколько футов над ним огромный и массивный веер качается, как маятник: это пунка. До прихода [22] собеседников, его движение почти незаметно; но лишь только уселись за стол, тотчас слуга раскачивает его. Атмосфера приходит в движение... Это — великое услаждение после утомления, которое испытали вы, переходя из одной комнаты в другую; от того, это необходимая мебель во всякой комнате. За всяким стулом стоит слуга в тюрбане, с густою бородою и усами, сложив на груди руки; но он разнимает руки лишь только вы сели, чтоб придвинуть вас ближе к столу, чтоб развернуть салфетку и положить ее вам на колени — услуга необходимо нужная, потому что вы сами нe отважитесь на такой трудный подвиг.

На столе, свечи горят под красивыми стеклянными колпаками, которых верхнее отверстие закрыто скважистою крышкою, защищающею пламя от дуновения пунки. Перед всяким собеседником множество стаканов разной величины, назначенных для разных вин. Каждый стакан покрыт серебряною китайскою крышечкою, — необходимая предосторожность против насекомых, часто роящихся вокруг стола. Всякий ест с тарелки о двух днах, между которыми наливается кипяток; все кушанья крепко приправлены пряностями, искусственно возбуждающими аппетит, чрез что по неволе отягощается желудок.

Молодые Англичанки, с виду такие бледные, такие деликатные, выпивают изумительное количество пива и вина. Варрен рассказывает, что одна из его прекрасных соседок за столом выпила преспокойно полторы бутылки крепкого пива, препорядочную порцию бордо, да еще за дессертом пять или шесть бокалов шампанского. Она сделалась только немного повеселее. И эта мисс была не исключением, а представительницею общего правила для всего прекрасного пола, поселившегося в Индии. Этим средством большая часть английских дам старается прогнать усыпление душевных и телесных сил, производимое климатом. Привычка гибельная для здоровья!

К концу обеда, является хука, нечто в роде кальяна. Этот снаряд приносится каждому собственным его слугою, хукабадаром, которого единственная обязанность — заведывать хукою и приносить ее туда, где обедает его господин.

Курят не табак, а особенное снадобье, называемое гудак, — высушенные лепешки, составленные из листочков роз, сахара, опия и сушеных диких яблок: редко примешивают немного табака. Для того, чтоб этот состав горел, на него кладут катышки из толченого угля и рисовой муки, которые поддерживают огонь. Это курение производит сильный ароматический запах, невыносимый у нас в Европе в затворенных комнатах; но в огромных залах Индии, при дуновении пунки, он приятно раздражает чувства. К этому курению пристращаются скоро; иногда курят гудак и европейские дамы; туземки же, все без исключения, от жены какого-нибудь владетельного князя до последней рабыни, курят целый день. Англичане после обеда принимаются с наслаждением за хуку, усевшись спокойно в углу софы или в глубоком кресле, положив ноги на табурет, а иногда и на стол. С отяжелевшей головой, с [23] полузакрытыми глазами, перебирает курильщик страницы романа или журнала, и вскоре хукабадар подымает кальян, выпавший из рук его господина, погруженного в глубокий сон, который длится часа два.

Мадрас разделяется на белый и черный город: это Европа и Азия, разделенная эспланадою. Казармы, домы с плоскою кровлею, в испанском вкусе, по большой части окруженные садиками; прекрасные улицы, отененные большими деревьями; дворец, множество церквей, несколько строений во вкусе изящной греческой архитектуры; наконец, важной постройки крепость с своими гласисами, амбразурами, пушками; шум волн, раздающихся даже за милю от берега — вот белый город. А там, огромное селение, где жизнь кишит; хижины, сделанные из земли, скучены одна на другую; минареты, пагоды, мечети: здесь целый квартал в португальском вкусе; инде дом, стоящий особняком, крытый черепицею, об одном этаже и раскрашенный вертикальными полосами различных цветов; кокосовые деревья, тамарин, священное фиговое дерево о двадцати сильных стволах, образующее своды и свевающее с своих широких ветвей тень, прохладу, сон; бронзовый народ, который движется, спит, работает, курит, совершает свои омовения; и все это посреди улицы — вот черный город. Наконец, бесконечные аллеи, широкие, усаженные прекраснейшими деревьями и окаймленные великолепными виллами, дорическими, ионическими, коринфскими, — вот the Gardens, очаровательное загородье Мадраса.

Любопытно взглянуть на эту жизнь черного города. Рано утром, большая часть народонаселения, бедные всех классов, ремесленники, рабочие, поденщики, еще спят под открытым небом на циновках, а чаще на голой земле, каждый перед дверьми своего жилища. Тюрбан служит мужчинам изголовьем, а женщины подстилают себе под голову свои косы. Каждый спит покрывшись полою своего платья, чтоб укрыться от росы и насекомых. Муж и жена спят под одним полотном, служащим во время дня юпкою жене, а ночью покрывалом для обоих. Иногда две или три такие пары, разные поколения одного и того же семейства, лежат одна подле другой.

По мере того, как восходит солнце, эти люди встают; тогда начинается туалет, также под открытым небом. Жена приносит воды и льет ее на голову и плечи мужу, который сидит на корточках; она моет его, утирает, иногда даже маслом умащает все его тело, чешет и заплетает ему волосы, всегда очень длинные, но иногда оставленные на голове одним чубом; наконец, смотря по тому, последователь он Брамы, Вишну или Шивы, она расписывает ему на лбу различные вертикальные или горизонтальные линии, белые, жолтые и красные, самыми яркими красками, которые должны служить знаком касты.

По окончании этой операции, муж и господин садится на корточки, как обезьяна, на пороге своего обиталища, и важно курит хуку. Жена, или, лучше сказать, жены, прежде, чем заняться собственным туалетом, выметают дом и ту часть улицы, которая служила [24] спальнею; потом, они вымазывают стены калом коровы, разведенным водою. Корова — священное животное по понятиям Индийца; но этот обряд имеет также свою практическую сторону: им уничтожаются миазмы и насекомые.

Перед порогом каждого дома, высятся благородные кокосовые деревья; нежные мимозы грациозно клонят свои нежные листья. Какое богатство! Какая роскошь, красота природы! Какая нищета! Какая бедность человека! Дети, мальчики и девочки, валяются по земле; никто не заботится об них; лет до десяти они бегают совершенно нагие. Они играют между собою, но как-то вяло, с какою-то флегмою. От большого количества пожираемого ими риса, у всех у них отвислое брюхо. Они робки и с криком убегают при виде незнакомца. С восходом солнца, раздается заревая пушка с форта св. Георгия и слышатся призывные распевы муэдзина.

Выжидая себе вакантного места в войсках королевы, Варрен тем временем странствовал по Индии, посетил Пондишери и оплакал уничтожение влияния Франции в этих странах, где подвиги Бюсси, Лабурдоне и Дюпле остались напрасными. Потом он отправился в Гайдерабад, столицу низама, по имени «независимого», но на деле находящегося под прозекторством компании. Гайдерабад был столицею империи, известной в летописях истории и в поэзии Востока под именем Голкондского Царства.

Здесь, по пути, на всяком шагу следы разрушения: прежние дороги, с тех пор, как Англичане совершенно овладели страною, пришли в упадок; канавы и резервуары, от которых здесь так много зависит земледелие, вовсе не поддерживаются английскою компаниею.

Кришна есть Ганг южного полуострова Индии: ее воды также священны; она также заключает на дне своем алмазы, золото, драгоценные камни, и религия и поэзия равно украсили ее своими вымыслами. Она служит на юге границею Гайдерабаду. Это государство называется также Декан, и некогда было провинциею Монгольской Империи, но с 1732 года низамы или губернаторы сделались независимыми, наследственными владельцами. Эта территория имеет 47 700 квадратных льё и заключает в себе 12 000 000 жителей.

Здесь, за Кришною, природа диче; на всяком шагу встречаются следы диких зверей, особенно тигров, везде, где влажная земля сохраняет их оттиски. Селения редки; все окружены палиссадами; у каждого из них возвышается футов десять над землею деревянная клетка, откуда шикáри или охотники стерегут появление чудовища, которое ночью рыскает у обиталища человека. Путешественник должен надеяться более на свой карабин и на свое мужество, нежели на законы и полицию. Разбойники, впрочем, редко нападают на Европейца, опасаясь непременных розысков и отмщения. «Бедные баги, носильщики паланкина» говорит наш путешественник: «предавались ужасному страху; особенно ночью, когда надо было проходить по лесу, где водятся тигры, каждый из них вооружался зажженным факелом, и они, бежав во всю мочь, испускали ужасные крики: все это [25] пугало зверей, которые углублялись в чащу леса. Я наслаждался этим зрелищем опасности, сидя в своем паланкине».

Царство Голконды, находившееся прежде под влиянием Французов, с падением их могущества в Индии подпало под милостивое покровительство английской компании. Всякому известно, чем оканчивается такая дружба. Низам и его потомки исчезли в неизвестности гаремов, между тем, как британские резиденты разыгрывали, согласно видам английской политики, роль палатных мэров. Войско низама было преобразовано на манер английских войск, в числе 12 000 человек, и много оказало услуг компании в войне против Типо-Саиба, под начальством полковника Артура Уэллесли, в последствии герцога Веллингтона. Этот корпус особенно прославился при осаде Серингапатама 4 мая 1799 года.

300 000 фунтов стерлингов, нужных на содержание этого войска, должны быть выплачиваемы компании, которая сама распределяет эти суммы.

В 1843 году, министром низама, избранным Англиею для управления этою огромною страною, был знаменитый раджа Шандулал, старик семидесяти двух лет, вступивший в эту должность с 1808 года ¹. Его система состояла в том, чтоб как можно более взять с различных откупщиков; а им в возмездие предоставлялась полная свобода грабить народ. В свою очередь, Шандулал не терял случая конфисковать по своей фантазии нажитое неправдою.

Варрен жил несколько месяцев в гайдерабадских владениях, но не имел возможности посетить Новую Голконду. «Отправиться туда без свиты, в европейском наряде», говорит он: «пешком, на коне или даже в паланкине было бы отчаянным безразсудством. Всякий жоги (нищенствующий индийский орден) делал бы мне на пути оскорбления, всякий факир (нищенствующий мусульманский орден) осыпал бы проклятиями неверного и призывал бы на него преследование народа. Поэтому, надо было ждать случая, который представляется в год раза два-три, когда английский резидент приглашен на какой-нибудь пир к низаму или его министру». В подобном случае, всякий Европеец имеет право участвовать в этом торжественном поезде, чрез что самый поезд увеличивается, разнообразится, — а эта пестрота, разноцветность, блеск сильно действуют на азиатскую толпу. Теперь представлялся удобный случай. Шандулал давал праздник у себя, в загородном доме или багадери; но чтоб доехать туда, надо было проехать вдоль по всей столице; на несколько времени должно было даже остановиться во дворце министра.

Дом английского резидента построен великолепно, в греческом вкусе, с портиками, колоннадами: такое строение было бы у места в любой столице Европы; только материалы для построек вообще очень [26] непрочны. Внутренность этих палат меблирована с удивительным богатством, какого ныньче нельзя встретить в европейских дворцах. Победители, похитившие место Акбара и Ауренгзеба, чувствовали необходимость ослепить восточное воображение роскошью, которая бы напоминала блеск этих знаменитых тронов, если уж не могла с ними сравниться.

Английское правительство отпускает резиденту большие суммы на содержание суварри — огромной свиты, которою европейские уполномоченные должны окружать себя, по примеру индийских владетелей. Для настоящего поезда, было приготовлено от пятнадцати до двадцати слонов; все они покрыты алыми, богато золотом вышитыми чепраками; у одних из них был на спине род дивана, у других квадратная площадка с подушками, а над ней китайский павильйончик, в котором надо усесться, поджав под себя ноги; другие же, наконец, — и это самые удобные, — имели на спине бесколесный фаэтон, в котором можно сидеть двум рядом; еще сзади место для слуги, которое обыкновенно остается пустым.

У каждого слона сидит на шее вожатый, или корнак, а сзади идет пешком слуга, который ведет речи с умным животным: увещевает его идти смирно, не шалить хоботом, в особенности не воровать ничего мимоходом, в лавках, обещая ему по возвращении свежих листьев ².

Поезд резидента движется целою колонною при звуке тамтамов и цимбал, предшествуемый хобдарами и пионами — вершниками, разгоняющими народ; а сзади его — отряд кавалерии компанейских войск и свита.

Взглянем на Гайдерабад, один из обширнейших и населеннейших городов Южной Индии: в нем до 250 000 жителей. Он так же, как и большая часть других индийских городов, построен крестообразно. Две главные улицы пересекаются на большой площади, посреди которой огромная мечеть с четырьмя минаретами: с платформы этого храма открывается яркая, пестрая панорама; отсюда видны только главные улицы; в узкие же и тесные, с этой высоты ничего не видно. Всюду башни, готические своды, балконы, жалузи, баллюстрады, куполы круглые и остроконечные; все это, как новость, [27] поражает взор Европейца. Но, стоя на этом месте, легко можно разыграть роль хромого беса, т. е. видеть, что делается в домах. Кровли домов, по большей части плоские, окружены довольно высоким парапетом: сюда-то выходят подышать свежим воздухом жены всякого горожанина без покрывал, в полной уверенности, что их никто не видит ни с улицы, ни с соседних террас. Беда, если ревнивый мусульманин завидит любопытного: меткая пуля может наказать его за эту дерзость.

Но лишь сойдете с этого высокого пункта, в самый город, в эти тесные, удушливые улицы, — самое тяжкое, неприятное ощущение сменит ваше прежнее удовольствие. Высокие, двух, трех и четырехэтажные домы по обеим сторонам улицы мешают дневному свету освещать их; в них самих что-то мрачное, напоминающее тюремный замок: снаружи высокие стены без отверстий; кое-где пробиты узкие бойницы, футов в двадцать или в тридцать над землею; все двери и окна, кроме входной двери, обращены на внутренний двор, куда не проникает глаз проходящего. Часто чрез улицу с одного дома на другой перекинут свод; есть даже целые улицы, где подобные своды образуют беспрерывную кровлю. Местами, поперег улицы стоит стена с воротами, которую стоит только запереть, чтоб превратить целый квартал в крепость. Множество глухих, безвыходных переулков, вечное жилище бедности и холеры; здесь, посреди и вдоль всей улицы, тесной и грязной, проборождена глубокая колея, наполненная отвратительными помоями и нечистотами, заражающими атмосферу. Но в четырех главных улицах, ведущих на главную площадь, все весело и полно движения; толпы народа пестреют разноцветными одеждами. Женщины не показываются на улицу иначе, как в паланкинах или в хакерэ ³, запряженных волами.

Весь город не очень старинной постройки; вовсе нет замечательных зданий. На многочисленных, лежащих в городе кладбищах, виднеется множество изящных памятников причудливой мусульманской архитектуры, посреди куп густой зелени.

На базаре можно наблюдать за промышленым движением народа. Здесь все главнейшие лавки. У портных выставлены самые драгоценные произведения Кашмира и Дэли. Все ремесленники занимаются своим делом в открытых лавках. Вместо вывески, у каждого развешены свои изделия: пред мастерскою красильщика большие куски материй, самых ярких цветов, развешены на длинных жердях. Всего светлее перед лавками котельников, у которых выставлены светящиеся медные тазы и другие сосуды. На всякой улице сидят менялы, которые вместе с тем и ростовщики. Далее, пирожники, пекущие открыто свои сласти, которые, покрытые пылью, все еще влекут к себе гастрономов.

Здесь, в Гайдерабаде, можно купить самые лучшие драгоценные каменья, алмазы, рубины, изумруды, гранаты, а особливо жемчуг; их [28] продают еще недавние богачи, для того, чтоб не умереть с голода. Здесь же чудные ткани бенаресские из золота и серебра.

Багадери, загородная вилла Шандулала, напоминает одну из цветистых страниц «Тысячи и Одной Ночи»; это лабиринт киосков, садов, фонтанов; вместо наших зеленых лугов из дерна, здесь стелются пестрые ковры, из всех возможных цветов, между которыми всего более бальзаминов, гераниев, и особенно белого и алого мака.

Резидент с свитой был встречен самим Шандулалом, уже очень ветхим. Министр низама имел на голове тюрбан касты брахманов и был одет очень просто в тунику из белого мусселина, и турецкие шелковые, кармазинного цвета шальвары; он был обут в белые шелковые чулки, без пантуфль и бабуш (которые он снял в честь посетителей); прекрасная турецкая шаль опоясывала его согбенный стан. На нем было не много драгоценных камней, только несколько перстней, на которых особенно отличались огромный алмаз, бросавший чудный блеск, и рубин с его печатью, вырезанною персидскими буквами. Во всей его физиономии выражается хитрость, пронырство. Гости вошли, по восточному обычаю, сняв сапоги.

Праздник начался тем, что угостили посетителей зрелищем фонтанов и разных гидростатических потех, которые ничтожны в сравнении с европейскими. В обеденную залу, посетители были введены обвитые гирляндами из белых душистых жасминов. Все на столе стояло простылое, без вкуса. Серебряные блюда, роскошные канделябры были в резком контрасте с тут же стоявшими медными подсвечниками. Чудные зеркала во всю стену были все покрыты плесенью и грязью. Самое варварское пение и такая же музыка оглушали пирующих. Самые лучшие европейские вина, правда, вознаграждали за все это.

После обеда, посетители вошли в другую залу. Стены ее были расписаны во вкусе фигур карточной колоды, яркими красками. Смежный с ней кабинет облеплен осколками дорогих фарфоровых изделий, что производит странный эффект. Множество зажженных ламп из разноцветных стекол развешены без толку на всех колоннах галерей и на всех балконах, выходящих на обширный внутренний двор, над которым палаткою натянуто было огромное полотно. Множество зрителей стеклось посмотреть на пляски баядерок; Индиец готов целый век сидеть и смотреть на этих танцовщиц.

Эти женщины действительно чрезвычайно грациозны, но их одежды слишком объемисты. Они носят широкие светлые шелковые панталоны, украшенные бордюрами и серебряными вышивками, но такие длинные, что только иногда, изредка, можно увидать богатые кольца с погремушками, обхватывающие лодыжку. На пальцах ног у них также кольца. Юпка из дорогой материи, очень широкая, густо вышита золотыми или серебряными бордюрами и оторочена такими же бахромами. Куртка, плотно обхватывающая грудь, совершенно скрыта [29] под огромным покрывалом, ниспадающим спереди и сзади. Руки и шея покрыты дорогими каменьями, и волосы, приподнятые серебряными лентами, прикреплены изящными булавками. В ушах продето множество серег, которые висят целою бахромою; серьга, продетая в носу, имеет диаметр двух-франковой монеты: она состоит из тоненького золотого прутика; жемчужина и два или три драгоценные камешка привешены к ней и очень неграциозно болтаются перед ртом. На Европейца пение их и пляски, натш, производят самое неприятное впечатление: это крики и коверканья, иногда, правда, соединенные с сладострастным кокетством. Брахманы воспитывают их при храмах, в правилах не совсем строгой нравственности. Но их не надо ставить на одну доску с европейскими публичными женщинами. Они не составляют предмета общего презрения, но, напротив, есть случаи, что даже некоторого рода уважение сопровождает их в могилу, и их мавзолеи соперничают с памятниками над могилами султанш.

За трельяжами залы находились невидимые зрители; это были дамы гарема Шандулала и его сына. Праздник довершился потешными огнями.

В октябрь наступает эпоха больших праздников, которые ежегодно приводят в движение все индусское население, исповедывающее религию Брамы. Рамлила, празднуемый ими, может охарактеризовать их нравы. Он имеет отношение к одному эпизоду их истории — к шестому и самому знаменитому воплощению Вишну, о котором вот что говорит предание: Вишну был принужден почему-то Надою, сыном Брамы (творца), соидти на землю в человеческом образе: он и родился, под именем Рамы, от жены сиамского царя. Имея пятнадцать лет от роду, он покинул отеческий кров; в сопровождении жены своей Сэты и брата Лукмана, перешел он Ганг и стал проповедывать во всем Индустане учение о переселении душ. Во время этих странствий, Равана или Равану, тогдашний царь Цейлона, нашел средство похитить жену его, Сэту, и только после долгих битв и долгой осады, совершенно гомеровской, Раме удалось отбить ее при пособии войска обезьян, под предводительством знаменитой обезьяны, называвшейся Гануман.

Церемонии Рамлилы — не что иное, как представление в лицах этой религиозной драмы.

Приготовления продолжаются несколько недель. В это время, сипаи безостановочно строят на равнине род крепости, которую должны осаждать Рама и Лукман.

Расставляют множество колоссальных идолов, окруженных самыми странными фигурами, — конями, слонами, сделанными из глины и соломы: во внутренность кладется порох. Война длится несколько дней, при звуках оглушительных труб — тамтамов. Всякий вечер подвозят на огромных колесницах какое-нибудь новое божество, долженствующее присоединиться к тому или другому войску. Наконец, Равану, истукан футов в сорок, с девятью головами, [30] многорукий, побежден Рамою и Лукманом, при помощи войска обезьян — людей, наряженных в самые ужасные маски, похожих на демонов, — и с страшным громом и треском взлетает на воздух. Вся эта церемония длится дней девять.

Неисчислимое множество народа стекается на это зрелище: это как бы стотысячный табор Цыган; тысячи разнородных, разноцветных одежд. И все это движется, хохочет, курит, поет и кричит. Это — движущееся море голов людей и животных. Часто слон, везя посреди этой толпы своего повелителя, хоботом тихонько отставляет к стороне стоящего ему на пути беспечного зрителя, чтоб не раздавить бедного зеваку.

Праздник оканчивается заполночь: все еще слышны взрывы, летит на воздух все, — воинство Равану, его кони, слоны; и толпа рукоплещет неистово. При внезапных озарениях мрака ночи этими взрывами, страшные образы идолов кажутся еще страшнее. Это зрелище сильно поражает воображение.

Год в Индии не следует тем же атмосферическим разделениям, как у нас. Здесь, собственно говоря, известны только три времени года: жары с 1-го февраля по 15 июня; дожди по 1-е октября, и наконец зима с 1-го октября по 1-е февраля.

Во время жарких месяцев, в Индии нет никакого спасения от палящего зноя. Жизнь делается тяжелым бременем: занятия теряют прелесть, и бездействие не имеет более очарования; разговор делается трудом, уединение также невыносимо. Весь свет как бы в огне. У всех проявляется один только инстинкт, одно эгоистическое желание — спасти себя самого от общего пожара природы. В теле неприятное ощущение: кажется, будто вся кровь прилила в голову; нередко для облегчения припускают к голове пиявиц. Дыхание укорачивается, затрудняется. Утром, при пробуждении, чувствуешь утомление во всем теле; свет невыносим для глаз: тогда все сидят в совершенной темноте; домы Европейцев отворяются только ночью; лишь только восходит солнце, их совершенно запирают. Пред окнами, в которые дует ветер, перед каждою дверью, где можно образовать сквозной ветер, растянуты татти, род толстых, редких рогож, сплетенных из корней ветивера. По обе стороны, с улицы, стоит по сосуду с водою, и эти сосуды беспрестанно наполняются водою. Два или три слуги-Индийца, обнаженные до самого лангути, черные и светящиеся, сделанные как из гагата, ежеминутно вспрыскивают татти. Воздух, проходящий чрез эти ткани, беспрестанно испаряя воду, капающую вдоль корней циновок, очень охлаждается, и вместе с свежестью вносит в комнаты приятный запах ветивера.

Всякий, сидя дома, прохлаждается таким образом; к этому еще присоединяется навевание пунки, огромного веера, беспрестанно приводимого в движение слугою. «Таким образом» говорит Жакмон: «можно кое-как заняться делом, чтением; но вы вскоре замечаете, что внимание ваше слабеет, пот выступает на лбу, и лень одолевает вас; вы обертываетесь: пунка без движения; слуга, баги, [31] держит в руке снурок, но спит крепким сном, поникнув на землю, а вы все в жару. Вы кричите, слуга пробуждается, сильно дергает пунку... и вы испытываете приятную прохладу». Ночью все окна отворены; спят без всяких покровов, лишь только легкий газовый полог защищает от несносных мустиков; все тихо; не колыхнется ни один листик жасмина, фестонами обцепившего окна; складки газового полога недвижимы, как изваянная драпировка гробницы. Всю ночь колышется пунка рукою несчастного наемника; без того воздух удушлив, невыносим. Но эта ужасная, убийственная тишина есть апогея и конец жаров: это обыкновенно первый предвестник эпохи дождей. Изредка уже слышатся раскаты грома, солнце заходит в облаках и всякий раз молнии сверкают на всех концах горизонта. В конце мая, наступают первые грозы, кратковременные, но ужасные. Дождь по получасу льет ливмя, со дня на день более; страшные дождевые тучи грозят потопить всю землю. В июне, дождь льет сряду часов тридцать или сорок, и не так, как в нашем климате, а прямыми, параллельными струями, часто даже целым каскадом. Жалкие мазанки несчастных Индийцев гибнут в этих потоках, а с ними часто гибнут и их владельцы. Это эпоха ужасного бедствия, нещадящая даже богатых и победителей; самые отвратительные пресмыкающиеся, гады, потопляемые в своих порах, выскакивают, выползают на земную поверхность, и ищут убежища в жилище человека. Множество ужей, тысяченожек, скорпионов ползут по лестницам, вторгаются в комнаты. Страшно впотьмах у себя, дома, сделать шаг: можно наступить на какое-нибудь творение, которое ужалит смертельно. Осмотрительно надо надевать сапоги, платье, потому что закравшаяся гадина может смертью наказать неосторожного. Но это ужасное время длится не долго: муссон уже на исходе в конце августа и исчезает совершенно в конце сентября. Следующее за тем время до начала февраля очаровательно и заставляет позабыть предшествовавшие бедствия. Воздух так чист, природа так прекрасна!

В эти-то прелестные дни наступают весенние праздники, когда всякий бедный Индиец забывает все свое горе. Самый удивительный из них — есть Дурга-Пужа, в честь жестокой Кали, богини убийства и разврата, которая наслаждается человеческими страданиями. В эти-то минуты, характер Индийца делается совершенною загадкою: является ряд контрастов, самых противоположных явлений. Человек, который бежит во все лопатки при ударе бича, который умеет только опускать голову и испускать крики, когда Европеец подымает на него руку, — этот самый человек с удивительною твердостью духа умирает под колесницею Ягернаута. Без всяких моральных побуждений, без фанатизма, он за умеренную плату подвергает себя самым ужасным мукам, которые необходимы для надлежащей обстановки этих празднеств.

Мусульмане имеют также свои праздники, правда, не столь ужасные, но также носящие на себе причудливые местные краски. Один из [32] замечательнейших — Мохорум, празднуемый 7 июля шиитами или мусульманами секты Алия, в воспоминание избиения Гуссейна, одного из сыновей Алия, зятя пророка. Моавия, завладевший престолом калифов, в узком ущельи избил Гуссейна с его приверженцами, и несчастный погиб на руках своей сестры, Фатимы. На этом ночном празднике, где в лицах представляется страшная катастрофа, часто шииты в фанатизме устремляются на суннитов, при блеске факелов, и иногда дело кончается кроваво.

Близь некогда славного Ауренгабада, основанного Ауренгзебом, давшим ему свое имя, и на время затмившего даже самую императорскую столицу Дэли, близь Ауренгабада, теперь покрытого развалинами великолепных дворцов и памятников, — находятся подземные храмы Эллоры. Взглянем на эти гигантские создания, которые так часто многие тщетно пытались описывать, и которые с трудом можно приписать созданию рук человека: так он, художник, мал подле своего творения! «Душевные впечатления Брюса», пишет один английский турист, Силей (Seeley), «открывшего впервые истоки Нила, не были живее и взволнованнее моих, когда я вдруг очутился в храмах Эллоры. Нельзя выразить того остолбенения, которое овладевает вами с первого раза. Глаз ослеплен, мозг потрясен, рассудок колеблется. Такова-то поразительная разнообразность предметов, разом выдающихся со всех сторон, что первое впечатление есть смесь страха, изумления; и надо долго, долго опоминаться, чтоб со вниманием созерцать окружающие вас дива». Тишина, смертное безмолвие, здесь царствующие, пустыня окрестных долин, романтическая прелесть пейзажа, самая эта гора, со всех сторон пронизанная просветами, — все настроивает путника новыми ощущениями, совершенно отличными от тех, которые он испытал при виде самых великолепных зданий, стоящих посреди человеческой деятельности. Все в этих местах располагает к созерцанию, и всякий из окружающих предметов уносит мысль в отдаленные эпохи, в которые жили эти могущественные народы, достигшие до высокой степени цивилизации, когда обитатели Европы находились еще в диком состоянии, посреди лесов и степей.

Представьте себе свое изумление, когда вдруг взор ваш открывает в самом недре земли, при отверстии глубокой пещеры, колоссальный храм, иссеченный в скале, гордо высящийся в небо, отделенный от главной горы огромною многоугольною эспланадою. Эта скала имеет в окружности не менее пятисот футов и возвышается одною сплошною массою, футов на сто над своим основанием. Храм так же дивен в целом, как и в подробностях: бесчисленные изваяния людей и животных, фризы, колонны, часовни, висящие почти на воздухе, обширные залы, — все дышит здесь самым изящным вкусом, и, непонятное дело, ничего не достает, не смотря на время и людей, все разрушающих; лестницы даже до верхних галерей, двери, окна, аркады, — все на своем месте, в совершенной целости. Три яруса подземных галерей врезаны в гранитный пояс, [33] окружающий эспланаду, и глубоко проникают в горные основы, представляя целый пантеон индийских божеств.

Знаменитое имя Голконды осталось теперь только за крепостцою, живописно расположенною на скалах, близь развалин старого Гайдерабада или Серонаггара, в двух льё от настоящей столицы. Само по себе, как крепость, это место ничтожно: но это кладовая для драгоценностей низама, откуда, со временем, они перейдут к Англичанам. Народное предание говорит, что здесь находится место знаменитых алмазных копей; это ошибка, вероятно, основанная на том, что в казнохранилищах низама действительно множество таких многоценных редкостей; на самом же деле алмазные копи находятся в соседней провинции, на Коромандельском Берегу, несколько на север от Музилипатама. Их разработка ныне почти вовсе оставлена, хотя и предоставлена частной деятельности. Туземцы приписывают истощению копей уменьшение алмазов. Но Жакмон справедливо замечает, что причиною этому надо полагать все более и более уменьшающуюся ценность драгоценных камней, от чего разработка их и теперь уже едва-едва вознаградима.

Близь голкондской крепости кладбище, усеянное гробницами кутуб-шаховой династии. Эти огромные куполы, эти массивные своды представляют непроницаемую защиту от лучей солнца; здесь любимое место отдыха и прогулок. Целые стаи диких голубей витают в этом убежище. Надо прожить несколько времени в Индии, чтоб представить себе, как можно весело проводить целые дни и спать спокойно ночью под мрачным сводом мавзолея, есть с добрым аппетитом на саркофаге из черного мрамора, где красивая арабская надпись прославляет доблести и подвиги владыки, которого прах под вашими ногами, между тем, как над вашею головою летучия мыши описывают неутомимые круги, а эхо огромного свода глухо, сердито вторит раскатам вашего неуместного смеха.

Вот перед нами замечательное лицо туземной общественности: жоги, религиозный фанатик нищенствующего индусского ордена. Он, подобно всем своим собратьям, полупомешан: он совершенно наг, но все его тело вымазано коровьим калом, усеянным пылью; волосы его длинны, перемешаны с нечистотою; жесткая, густая, всклоченная борода покрывает его грудь. Длинные ногти, которых они так же, как и волос, никогда не стригут. Эти несчастные гнездятся в развалинах, сидят на окраинах дорог, питаясь корнями и плодами, или случайными подачами от встречаемых ими путешественников. Эти отвратительные чудища часто налагают на себя невероятно жестокие испытания в надежде получить вечные радости рая. Некоторые из них обрекают себя на то, чтоб держать известные части тела в одном каком-нибудь положении, доколь не лишатся вовсе их употребления: например, они дают обет держать, в продолжение известного времени, руки в вертикальном положении над головою; по истечении положенного срока, часто мускулы не в состоянии более разогнуться, и таким образом руки навсегда сохраняют это [34] положение. Другие сжимают руку в кулак до того, что рука пронзается выростающими когтями. Некоторые спят ночью на постелях с железными притупленными остриями, которые только что не могут проткнуть тела. Наконец, есть и такие, которые заживо зарываются в землю в яму до того тесную, что в нее едва может втиснуться человек, и оставляют небольшое отверстие, чрез которое прохожие могут подавать им необходимую пищу. Между ними много обманщиков. Народ смотрит на этих безумных фанатиков с суеверным страхом. Чем более несомненно их безумие, тем более воздается им почтения: это странное уважение к отсутствию разумности встречается у всех невежественных народов, но в Индии оно доведено до высочайшей степени. Этим несчастным безумцам толпа раболепно оказывает почести, как существам сверхъестественным.

Невдалеке от Голконды лежит Мактал, значительный город, в котором производится довольно деятельная торговля ровными полотнами. Слово Мактал по-индустантски значит «город убийства». От чего же такое страшное имя мирному убежищу человека? Еще недавно в окрестностях его был главный притон франмасонского общества ассассинов, убийц, известных под именем тугов (обманщиков) или фанзигаров (удавов).

Очень любопытно по-пристальнее вглядеться в это явление, так резко характеризующее фанатическую природу Индийца. До 1840 года, существование этого кровавого братства было вовсе неизвестно не только европейским победителям, но даже туземным правительствам. Учреждение его теряется во мраке времен. Между 1816 и 1830 годами, многие из шаек тугов были пойманы на деле и наказаны; но до этой последней эпохи, все открытия, делаемые по этому предмету опытнейшими офицерами, казались столь чудовищными, что не могли приобресть внимание и доверенность публики; их презрели и откинули, как порождение распаленного воображения. А между тем, эта общественная чума с ужасающим возрастанием пожирала народонаселение, от подножие Гималая до мыса Коморина, от Кутча до Ассама.

В 1830 году, признание, сделанное одним из главных предводителей, по имени Ферингеа, которому была пощажена жизнь под условием полного доноса на соучастников, открыло систему во всей ее полноте. Основанием обществу тугов служит религиозное верование, служение Бовании, божеству мрака, которая тешится смертями и ненавидит в особенности род человеческий; приятнейшие для нее приношения — человеческие жертвы; и чем кто больше на этом свете истребит себе подобных, тем больше для него надежды в будущей жизни на вознаграждение всеми блаженствами душевными и чувственными: там ожидают его вечно прекрасные жены и вечно новые наслаждения. Если этот ассассин встречает на своем поприще эшафот, он умирает с энтузиазмом мученика, и ждет за то пальмы страдания. Чтоб повиноваться своему божеству, он режет без ярости и угрызения совести старца, женщину и младенца; в отношении к своим единоверцам, он человеколюбив, [35] великодушен, все отдает им в общину, потому что они, подобно ему самому, служители и усыновленные дети Бовании.

Истребление себе подобных, когда они не принадлежат к его братству, уменьшение рода человеческого, вот цель его существования; это не средство нажиться: грабеж есть только второстепенное дело, которое он также не упускает из виду. Истребление — вот его миссия, его призвание: «вы находите большое удовольствие», говорил один из тугов своим судьям: «преследовать дикого зверя в его логовище, нападать на кабана, тигра, потому что с этим соединены опасности, которые надо преодолевать, потому что для этого нужна энергия, мужество. Подумайте же, как должна усилиться прелесть этой охоты, когда вы вступаете в борьбу не с зверем, а с человеком, которого надо во что бы то ни стало уничтожить. Вместо упражнения одной душевной способности, мужества, здесь приводятся в действие все разом: мужество, хитрость, предвидение, красноречие, дипломация: сколько пружин надо привести в действие! Сколько развить средств! Играть со всеми страстями, тронуть даже струны любви и дружбы, чтоб завлечь жертву в тенёта: это славная, упоительная охота!». Это роковое служение богине-истребительнице имеет своих проповедников, своих мучеников.

Всякий, кто был в Индии в 1831 и 1832 годах, припомнит остолбенение и ужас, объявшие все общество при открытии этой колоссальной адской машины. Многие важные сановники, правители областей, не хотели тому верить и не могли постичь, как такая обширная система могла так долго пожирать общественное тело при их глазах, в тишине, не изменяя самой себе... Полковник Слиман, который обнародовал известие об этом открытии после многих тщательных и неутомимых изысканий, сам долго колебался, принять ли все это за несомненную истину. Он долго был правителем Нерзингпурского Округа, в долине Нербуды. Он пишет, что во все это время ему была известна самая малейшая кража, случавшаяся в этих местах. «Еслиб кто тогда пришел сказать мне, что целая шайка убийц, наследственно выполняющих свое ужасное ремесло, имеет местопребывание в нескольких стах шагах от меня; что чудные рощи соседнего мне селения служат ужасными местами сборища убийц со всей Индии, что многочисленные шайки, приходящие из Индустана и Декана, ежегодно сходятся под этими сенями, каждое время года собираются на несколько недель, чтоб отправлять свое ужасное призвание на всех дорогах, сходящихся в этой местности, я принял бы этого человека за сумасшедшего... а между тем, ничего не было бы справедливее: путешественники сотнями были зарываемы ежегодно в мундесурских рощах!».

В тот самый день, как Ферингеа признался во всем, полковник Слиман все еще не верил: тогда предводитель ассасинов указал рыть в самом том месте, где находилась палатка английского офицера; были отрыты тринадцать трупов, находившихся уже в разной [36] степени гниения; подсудимый брался отрыть из места, его окружавшего, бесконечное число таких погибших жертв.

Как подобное франмасонство могло так значительно умножиться, сохранив столь строгую тайну, это понять трудно в Европе, не изучив особенных свойств восточного общества.

Азия, раздробленная с незапамятных времен на большое число территорий, подчиненных правительствам деспотическим, беспечным, враждебным друг другу, никогда не была покрыта безопасными путями сообщения, и полиция всякого отдельного владения никогда не могла выходить за свои пределы. Когда вспомнишь, что в Индии никогда не существовало правильных публичных средств переезжать с места на место, ибо этому противились нравы и обычаи населения; что самые продолжительные путешествия совершаются в этой стране пешком или верхом; что отдельные путешественники, чуждые друг другу, должны, для взаимного самосохранения, групироваться большими караванами; что известно, как значительные ценности в слитках и драгоценных камнях постоянно перевозятся в поклажах путешественников; что нет других путей, кроме тропинок, кое-как проложенных ногами человека чрез леса и степи; что селения редки; что на больших пространствах между этими селениями не встретишь жилья, где можно было бы опасаться встретить свидетелей или отмстителей, — когда вспомнишь все это, то нельзя не согласиться, что все эти обстоятельства сильно благоприятствуют шайкам разбойников и дают им возможность оставаться безнаказанными. Оттого-то во все времена Азия была наводняема шайками всех возможных наименований; но ни одна из них не была так многочисленна, так стройно организована, и вместе с тем так пагубна, как братство тугов.

Исследования показали, что туги имели сообщников в богатых поселянах, даже в некоторых муниципальных властях; сверх того, множество факиров, отшельников, нищих — служили им шпионами и соглядатаями. Часто путешественник радостно приветствует вдали от городских стен укромное жилище пустынника, почти закрытое густою зеленью дерев. Обманутый наружностью святого человека, он принимает его гостеприимство, засыпает... и уже не просыпается.

Генерал-губернатор Остиндии, лорд Уилльям Бентинк, с жаром принялся за преследование этой религиозной, ужасной секты, которая еще и доселе, при подножии эшафотов, приобретает новых прозелитов.

Теперь можно судить об ужасной насильственной смертности в Индии до открытия этого чудного механизма! Сколько тысяч семейств должно было погибать ежегодно под ударами более нежели пятидесяти тысяч убийц, правильно организованных!

Туги названы фанзигарами или удавами, потому что удавление — их обыкновенная метода убийства, для избежания пролития крови. Она состоит вот в чем: когда туг бывает наедине с [37] путешественником, которого дружбу он уже приобрел, он дает ему сделать несколько шагов вперед и тогда кидает ему вокруг шеи платок: камень, привязанный на другом конце, описав дугу, попадает в руку убийцы, который быстро душит несчастную жертву.

Подобно франмасонам, туги всюду узнают друг друга по некоторым знакам, непостижимым для непосвященных.

Вот еще картина ужасного бедствия, холеры, свирепствовавшей в Индии в 1833 году.

«В прекрасный февральский вечер» говорит Варрен, «после моей обыкновенной верховой прогулки, я возвращался в город. Полная луна лила волны света, который видеть можно только под тропиками; воздух не шелестил листьев на деревьях, которых тени, черные и неподвижные, рисовались на озолоченой дороге. Проникнутый тишиною и прелестью этой минуты, я ехал шагом в глубокой задумчивости, прислушиваясь к мерной поступи моего коня и к жужжанию насекомых, как вдруг внимание мое было пробуждено пронзительными криками, раздававшимися с открытой веранги одной лавки. Я знал ее владельца: то был богатый сонар (брильянтщик), который часто на меня работал. Я приблизился и пробрался сквозь густую толпу собравшихся любопытных. При свети факелов, я увидел чарпаэ, род кровати из тростника, на которой лежал молодой человек лет восьмнадцати, единственный сын брильянтщика: как рассеченный змей, он крутился в ужаснейших корчах. Глаза его были уже неподвижны, туманны; иногда гальваническая конвульсия подымала умирающего; он делал страшные усилия, мучимый рвотою; потом в истощении упадал на подушки. Я видел еще накануне этого юношу: он был довольно полон, цвет его индийского лица был черный, блестящий, ровный; еще не прошло и двадцати четырех часов — и эта полнота заменилась ужаснейшею худобою; щеки его впали, кожа странно побледнела и потеряла весь свой блеск; едва можно было узнать несчастного; мать его, которую по дряхлости можно было принять за старую женщину, хотя ей было едва тридцать пять лет, испускала раздирающие сердце вопли, рвала на себе волосы, терзала грудь и старалась разбить себе голову об стену. Отец был спокойнее; он не издавал ни одного крика; только выражение его лица было ужасно. Он сбросил с себя тюрбан, голова его была выбрита, оставлен только чуб; он был наг и с головы до ног осыпан пеплом. Он сидел, скрестив под себя ноги, бормоча стихи из корана, прерываемые стонами, и безумно озирая окружающих, между тем, как туловище его раскачивалось взад и вперед, как маятник. Я пытался заговорить с ним: «Мухаммед-Шах! Мухаммед-Шах!» несколько раз повторял я ему; «не могу ли я чего-нибудь сделать вашему сыну? Не прислать ли к нему лекарей?». Он долго не слыхал меня. Наконец, узнав, отвечал глухим, грудным голосом: Мёр жата сагеб, каэ жулаб; потом, сильнее прежнего, Аллах Керим! (Он [38] умирает, сударь, это холера... Велик Бог.) Я возвратился домой с грустью в сердце и с предчувствием какого-то несчастия».

Самая отборная молодёжь общества английских офицеров собралась вместе провести вечер; все они были полны надежд и радостной будущности. «Мы сидели вокруг длинного стола, на открытом воздухе, при свете луны; наши слуги с индийским обилием наливали нам чай, кофе, пиво, пунш, грог; густой дым подымался от наших сигар, и радостные крики следовали за песнями, то вакхическими, то анакреонтическими.

«Во всем этом собрании было только двое мрачных собеседников, я и молодой Кампбэль, который провел весь этот день на охоте. Он был крепкого сложения и никогда не знал, что такое болезнь; но я замечал, что он беспрестанно вставал из-за стола, и что всякий раз, как возвращался на свое место, лицо его было подернуто каким-то облаком; мне показалось даже, что я вижу в нем легкие конвульсии, сходные с теми, которые я видел у молодого сына брильянтщика. Главный полковой доктор, Рутледж, сидел подле меня: не в силах будучи долее преодолеть свое беспокойство, я сказал ему на ухо: холера в лагере, и этот молодой человек, мне кажется, что-то не здоров. Сигара выпала из губ его, на которых исчезла улыбка. Он встал и отвел нашего молодого товарища в сторону. Оба удалились; доктор возвратился один. Слово, произнесенное им по возвращении, как набат бедствия раздалось в сердцах всех и развеяло общество. На другой день, мы предавали земле уже смрадные останки молодого и блистательного Шотландца... Это была первая жертва; но ужасная болезнь уже водрузила свое кровавое знамя... Три долгие месяца всякий день гибли наши товарищи, офицеры и солдаты, старость и сильная молодость, жены и дети. Всякий день мы шли за погребальною процессиею; всякий день повторяли эти гимны смерти, и вскоре они сделались обычным припевом в минуты мечтаний. Жизнь, посреди таких мучений, теряла всю свою привлекательность. С той минуты, как бич настигал кого, спокойствие заменяло место тревоги, и несчастная жертва умирала со всем равнодушием. Многие топили свой ужас в оргиях, в шуме диких и мистических песень».

К началу мая, болезнь, казалось, утомилась свирепствовать; ее удары были уже не так верны: холера перешла в холерину.

* * *

Нравы, обычаи, предразсудки, общественная жизнь страны, которой жизнь политическую готовимся изобразить, — все это, хотя и в легком эскизе, может занять мыслителя. Еще несколько минут в этой легкой атмосфере, читатель, еще несколько очерков, переносящих вас в чудную страну Востока, и уже пора раскинуть пред вами полную систему настоящего политического и нравственного состояния английской Индии.

До следующего месяца!

Комментарии

1. «В октябре 1843 года» пишет Варрен: «когда я печатаю свою книгу, узнаю, что Шандулал вышел в отставку, не смотря на все убеждения Англии. Страна истощена совершенно; как-то пойдет машина субсидиарного правления?».

2. Интересны подробности езды на слонах: для того, чтоб усесться в этот воздушный экипаж, приучают слона ложиться на брюхо, вытянув совершенно передние ноги и присев на колени задних ног. Когда взберутся по лестнице к нему на спину, корнак словами принуждает слона встать: ну! легче! легче! (ут! хастé, джи, хастé!) Но нe всегда слова действуют на это умное животное, для этого также придумано средство: на шее слона растравляется язва, которая для того, чтоб не чувствовалась боль, умащается бальзамическими маслами. Корнак держит в руке оружие в роде аллебарды, сделанное из меди или серебра и если слон дважды заставит повторить приказание, вожатый бьет этим орудием по язве: колосс испускает пронзительный крик, и немедленно повинуется. Всего удивительнее, что нет почти примеров, исключая случаев чрезмерной жестокости со стороны вожатого, — чтоб терпеливое животное покушалось свергнуть с себя иго своего маленького мучителя.

3. Нечто в роде маленькой кареты, род азиатского фиакра.