ВОСПОМИНАНИЯ О ЦЕЙЛОНЕ

I.

Праздник Перахарры.

Из всех религиозных праздников цейлонских буддистов особенно знаменито торжество, известное под именем Перахарры. Оно совершается в Канди, столице древних цейлонских королей, и в Ратнапуре, главном городе Саффрагамского округа. Редкий буддист не присутствует при этих мистических обрядах; со всех сторон, целые семейства отправляются сюда пешком, через горы, через густые кустарники индийских лесов, через зловредные болота, быстрые и опасные потоки, жгучие пески; они странствуют, навьюченные необходимыми съестными припасами и обильными приношениями, состоящими из риса, масла и цветов, которые оставляются у подножия храма Будды и потом переходят в руки ненасытных жрецов.

В июле 1850 года мне довелось быть свидетелем знаменитой Перахарры в Ратнапуре, храм которого, посвященный памяти Самана, соперничествует с великим Далада Малигава в Канди. В нем тоже хранится часть останков Будды в великолепном ковчеге, усыпанном драгоценными каменьями и составляющим предмет особенного почитания всех поклонников этого божества. Саман был родной брат знаменитого Рамы, покорителя Малабара, который завоевал Цейлон еще во времена глубокой древности и уничтожил на его цветущих берегах владычество исполинов, которые в течении многих веков угнетали туземное народонаселение. Саффрагамский округ поступил в управление Самана; а по смерти его, туземцы, в знак искреннего уважения к памяти своего избавителя, причислили его к семье своих богов.

Праздник в Ратнапуре особенно чествуется цейлонскими жителями, тем более, что тут производится значительная торговля дорогими каменьями, которыми так изобилуют здешние окрестности: благодаря этому торжеству, многие буддисты находят [122] возможность соединить попечение о мирских выгодах с исполнением своих религиозных обязанностей.

В мое время, дорога в Саффрагам была очень плоха, со всем не безопасна, и вовсе не походила на те превосходные пути сообщения, которыми отличались прибрежные провинции Цейлона. То было нечто в роде тропинки для прогона скота, и на всем протяжении ни одного мосточка для перехода через бегущие ручьи и потоки. Теперь из Коломбо в Ратвапуру один день езды; тогда нужно было на это путешествие целых два дня, да и то под условием иметь добрую лошадь и не останавливаться долго на дороге.

На рассвете, выехал я из Петты, предместий города Коломбо, и перебрался через ручей, за которым открылась мне дурная дорога, окоймленная джёнглами (Джёнглиjungles — кустарники в индийских лесах). На европейских языках трудно приискать название для подобной дороги; но в Цейлоне нет среднего термина между большими дорогами и тропинками для прогона скота. В этих тропических странах, что, может быть, покажется невероятным, — путешественник подчас не нарадуется восхождению солнца, когда оно озарит и согреет сырой и тяжелый воздух. Передо мной извивалась длинная неправильная линия кустарников, служащая указателем дороги: вдали видна была крутая гора и высокие скалы, бывшие некогда границей королевского владения Ависхавеллы. На право и на лево не было ничего видно, кроме воды, затопившей поля, и из под нее кое-где выглядывали кусточек, деревцо, кровля хижины, словно маргаритки на ровном зеленеющем лугу. Дожди залили всю низменную окрестность, и, затопленная сверх того горными потоками, она не могла скоро освободиться от этого обилия скопившейся воды. Над поверхностью этого ровного моря носились пары, и восходящее солнце озаряло их разнообразными красками и придавало им бесконечно-разнообразные формы. Тысячи волшебных картин двигались среди этих плавающих туманов: мчались разные наездники, воздвигались хрустальные дворцы с золочеными воротами, проходили воины — исполины, виднелись горы, города и крепости, плыли корабли и пестрели скромные хижины в цветущих долинах. Но вскоре морской ветер разогнал эти воздушные призраки, воздух сделался теплее и яркие лучи солнца заиграли в неизмеримом зеркале вод. Но что сталось с бедными поселянами, после этого наводнения, что сталось с их семействами, с их скудным имуществом? По временам слышался крик ребенка, [123] раздавалось пение петуха и лай собаки; но откуда неслись эти голоса? Я озирался на право, на лево, глядел вперед во все глаза, и не видал ни единой души, ни единого птичьего перышка, ни даже кончика собачьего носа. Вдруг, как я уже сказал, туман рассеялся, и мои взоры могли свободно проникать в чащу дерев, которые там и сям попадались мне на дороге. Под ними виднелись в картинном беспорядке столы, стулья, разная домашняя утварь, дети в люльках, мужчины, женщины, собаки и кошки, полускрытые в густой зелени листьев. Над их головами и со всех сторон накинуты были цыновки и кокосовые листья для защиты этих жителей воздушной колонии, от дождя и сырых туманов а вдоль по стволу каждого дерева протянута была зубчатая доска, служившая лестницей для всей семьи. Кой-где небольшие лодки шмыгали по полям и поддерживали сообщение между жителями древесных вершин. Все это вместе представляло грустное зрелище, и я обрадовался всей душой, когда расстался с этой водной стихией и ступил на твердую землю.

На следующий день я укрывался от солнечного зноя в тени роскошных дерев, которыми усажена узкая тропинка. Пространствовав по этой тропинке добрую милю, я вздумал отдохнуть в темном гроте, на берегу чистого ручейка. Я привязал лошадь к дереву, пробрался под своды пещеры и очутился в густом мраке. Через несколько минут я начал различать предметы, и первое что представилось глазам моим, был Китаец, которого я никак не ожидал встретить в этом пустынном месте. Сначала, взглянувши сквозь полусвет пещеры на эту смешную фигуру, я принял его за длинный китайский кувшин или за чайный ящик, забытый здесь в торопях путешественником; но когда это круглое широкое лицо сделало какую-то гримасу в роде улыбки, когда замигали маленькие глазки, зашевелилась длинная коса на голове и толстые губы пробормотали что-то на испорченном английском языке, я вполне уверился, что предо мной стояло существо, созданное из костей и кожи, и я пожелал доброго дня своему новому знакомцу. Я скоро узнал в чем состояла промышленность Си-Ши, (имя Китайца): в этом гроте находились гнезда особенного рода ласточек, которые употребляются Китайцами и Японцами для приготовления супа, рагу, и, кажется, различных тортов. Китаец сообщил мне известие, которому я не мало дивился; по его словам, Цейлонское правительство отдает ему на откуп содержание этих гнезд в целом кантоне за сто долларов (187 фр. 50 сантимов) ежегодно. Он зажег свечу, [124] и я увидел на сводах пещеры длинные выступы наклонившейся скалы, облепленные кучками студенистого вещества. Одни из них представляли уже вполне сформировавшиеся гнезда; другие находились еще в периоде формации. Последние достигают очень высоких цен; напротив того, гнезда, служившие местом воспитания птенцов, не пользуются большой известностью и обыкновенно продаются мелким торговцам. Отдохнувши в гроте и давши вздохнуть своей лошади, я отправился опять в путь, и приехал в Ратнапуру в самый полдень, измученный, весь в поту и в пыли, так что должен был отправиться в баню, для подкрепления своих сил.

Ничто не освежает так человека в Индии, как баня, ничто лучше ее не возбуждает аппетита. Под вечер, когда свалил жар, я пошел пройдтись по городу, и кстати вглянуть на приготовления к ночным праздникам. Эти празднества, продолжающиеся около двух недель, начинаются обыкновению по закате солнца, хотя Индийцы являются тотчас после полудня и кладут свои приношения к подножию храма. Небольшая городская площадь кипела народом; ее всегдашняя бедность и нечистота исчезли под палатками из белой холстины, и гирлянды цветов и листьев кокосового дерева навешаны были кругом на бантах из яркой красной материи.

В палатках разложены были кучи различных товаров, виднелись четки, ожерелья, шарфы, рис, всякие лакомства и бесчисленное множество напитков. Из соседних улиц стекался сюда народ, согреваемый солнцем и горячими напитками и увешанный грубыми безделками и безвкусными украшениями. Бедные земледельцы, еще беднейшие рыбаки, голодные нищие, худощавые болезненные женщины, жалкие зачахшие дети пришли сюда изо всех окрестностей, чтобы забыть свою всегдашнюю бедность и горе в шумном веселии двух, трех ночей, проведенных на торжественном празднике Перахарры.

Вслед за этой движущейся толпою очутился я у храма Самана. Здание это было вполовину скрыто в роскошной тени кокосовых дерев, ареки, бананов и индийских смоковниц. Кругом него мелькали тысячи человеческих голов, и глухой говор этой толпы мешался с дикими звуками народной музыки. Ярко-цветные флаги развевались по четырем углам храма и на его остроконечном гребне; цветочные венки и гирлянды листов, переплетенные лентами, спускались с крыши и грациозно [125] волновались над самым входом; роскошные грозды дорогих плодов вились вокруг столбов, которыми поддерживается храм.

Не много поодаль от храма толпа людей теснилась у входа в громадный и высокий сарай. Я пробрался туда же и занял местечко в углу сарая, где показывала свои штуки труппа индийских жонглёров, состоявшая из двух мужчин, одной девочки и еще мальчика лет трех не более. Мужчины были наряжены преуморительно, и имели вокруг шеи ожерелье из крупных черных зерен; девочка была одета в простое белое платье; на руках и на ногах у ней были серебряные кольца, а на шее ожерелье из цейлонских алмазов. Невозможно описать, до чего простирается их искусство и насколько превосходит оно все, что известно нам из книг о штуках индийских Фокусников. Почти невероятно, как могли они проглотить такое количество железных и медных вещей; огромные гвозди дюймов в шесть длины, буравчики, карманные ножи отправляли они в желудок, как самое лакомое блюдо, и я воображаю, какое опустошение в железной лавке произвела бы дюжина подобных молодцов. В числе различных штук особенно замечательна была ловкость, с которою из-под песка, у самых наших ног открывали они источник воды, и на прозрачной поверхности ее полоскалось полдюжины уток; затем вода эта мгновенно обращалась в ледяную массу, по которой могли безопасно разгуливать все присутствующие. Не дурен также и следующий фокус: девочка легла на оттоман, который повесили на веревке между перекладин, поддерживающих, крышу сарая; потом, по данному знаку, скрылась веревка, скрылся и оттоман, и девочка повисла на воздухе, — и все это производилось не с помощию каких-нибудь машин, употребляемых для подобных операций в Париж и Лондоне, а просто-таки без всякого видимого снаряда. И действительно, к крайнему моему удивленно, мне подали саблю и просили рубить ею во все стороны около висящей девочки. После минутной нерешимости я принялся рассекать воздух по всем направлениям и так близко около молодой комедиантки, что, на верное, уничтожил бы всякий предмет, служивший ей опорой; но девушка оставалась по прежнему неподвижна, и, казалось, держалась на воздухе без всякой посторонней поддержки. Представление заключилось пляскою и различными штуками со змеями; на дворе было уже темно, когда я вышел из сарая.

Подле храма столпилась куча народа, так что я с большим трудом пробрался к вратам оного. Стоявший у входа жрец [126] очень ласково прочистил мне дорогу, но в самом храм я опять должен был продираться сквозь густую толпу набожных посетителей. Сотни мужчин и женщин неистово толкали друг друга, спеша к огромной каменной лестнице, ведущей во внутренность. Эта давка напомнила мне страшное стечение народа, который толпился некогда у входа в Хрустальный Дворец. Подвигаясь вперед медленно, шаг за шагом, я с наслаждением любовался на древние скульптурные работы, которыми украшены в сенях столбы и потолок, и также на высокие пилястры с двумя рядами ступенек; произведения эти поражают изяществом стиля и мастерством отделки, — что в наше время составляет большую редкость в Цейлоне. Достигши наконец самой внутренности храма, я вместе с прочими посетителями прошел под роскошную парчевую занавесь, которая широкими складками собрана была над ступенями, и очутился перед славными останками Будды, или, вернее, перед роскошным, убранным каменьями ковчегом, где хранится эта драгоценность. Мной овладело, признаюсь, какое-то неприятное чувство, причина которого лежала, вероятно, в самом характере происходившей передо мной религиозной церемонии. Лишенное всякого нравственного смысла, это религиозное торжество было для меня просто холодным обрядом, чем-то в роде нашей ярмарки. Ослепительный блеск сотни огней, невыносимая духота от многолюдной толпы, стеснившейся на таком малом пространстве, одуряющий запах цветов, приносимых к подножию идола, оглушительные рев десятков двух крикливых духовых инструментов, — все это вместе принудило меня сойдти вниз; я бросил рупию в пользу нищей братии и поспешил выйдти на свежий воздух.

Разделавшись с последователями Самана, я пробился в другую толпу, собравшуюся около великолепного здания, в котором я сейчас же узнал храм Индусов. Там, под звуки многочисленного оркестра и при блеске сотни ламп, группа молодых танцовщиц потешала разнообразную толпу посетителей. Их было три: одна из них была высока ростом, стройна и грациозна в движениях; две другие были подороднее и не так пригожи.

Одежда их поражала своим великолепием; она вся горела дорогими каменьями. Мне сказывали, что здесь не редкость встретить на танцовщице разных драгоценностей на сумму двадцати тысяч фунтов стерглингов (125,000 руб. сер.). Грациозная курточка главной танцовщицы, надетая сверх белого развевавшегося платъя, блестела совершенно особенным украшением: она была усыпана по краям светящимися червяками, Бог знает как [127] прикрепленными к материи, и странный эффект производило это новое убранство, в то время, когда танцовщица медленно и в такт вертелась кругом. Музыка, сопровождающая пляску этик народов, невыносима ушам Европейца; в ней почти не слыхать и следов ритма, а между тем они съумели подладить под нее свои сложные и трудные движения. Благодаря долголетнему опыту, они до того свыклись с этой музыкой, лишенной всякой прелести и выразительности, что утратили всякую возможность пленяться музыкой других народов. Чингалез ни за что не променяет свои духовые инструменты на лучший оркестр европейской музыки. Образование большая редкость в тех округах, где воспитываются эти танцовщицы, там на расстоянии нескольких десятков миль в окружности, они только одни из числа мирян могут похвалиться знанием грамоты. Жрецы все умеют читать и писать; они-то и занимаются воспитанием этих девочек, приписанных к храму и преподают им различные песни и легенды, которые поются на религиозных празднествах. За то остальная часть народонаселения, благодаря эгоистическим стараниям жрецов, коснеет в самом грубом невежестве.

Насмотревшись вдоволь на жрецов и на танцовщиц, я направил путь к Гангу, которого тихие берега, осененные пальмовыми деревьями, представляли отрадную противуположность с шумными и неистовыми сценами, виденными мною в великолепном храме Индусов. Полная луна выкатилась на ясном горизонте, и поднимаясь величественно над купами зеленеющих пальм и грандиозных бананов, озарила эту скромную картину каким-то чудным, неземным сияньем. Трудно представить себе тот магический свет, который разливает луна в тропических странах; бывшие свидетелями этого волшебного зрелища никогда не забудут его обаятельной прелести. Тщетно старались бы наши искуснейшие пейзажисты передать его на полотне; да если и удастся им схватить всю красоту этого сияния, то и тогда незнакомые с тропическою природой упрекнут художника в искажении истины. Под тропиками лунное сияние имеет в себе что-то чуждое здешнему миру, и только шелест длинных листов, колеблемых ветром, напоминает вам, что вы окружены действительной, а не призрачной жизнью. Яркая и лучезарная, как солнце, но сияющая более отрадным блеском, луна разливала на всю землю потоки серебристого света. Гигантские пальмы, стройные ареки, пернатые бамбуки и тамаринды, казалось, дышали гармонией и лучезарностью этого света, который фосфорическими каскадами падал с листьев на цветы, [128] с растении на траву и яркими искрами рассыпался по волнующемуся морю исполинских трав.

Никоторые из древесных кущей вдоль речного берега были так густы, что сквозь них не проникал ни один луч света, и глубокая темнота царила под их тенистыми ветвями. У подножия этих дерев, вершина которых была вся облита блеском луны, укрывалась скромная хижина, и в открытую дверь ее мерцал слабый свет огонька, терявшегося в густом мраке теней, откидываемых громадными деревами. Вдруг, тихие звуки пронеслись из хижины и слились в строгую, правильную гармонию. Я пошол вперед по этому направлению — и можете себе представить мое изумление — предо мной лились знакомые звуки вечерней молитвы, перемешанные с дикими отголосками языческих песен, которые еще звучали в моих бедных ушах. Опомнившись от внезапного удивления, я узнал, что это духовное пение раздавалось из хижины туземца-миссионера, принявшего христианскую веру.

На другой день базар был битком набит продавцами и покупателями драгоценных каменьев. Сотни Арабов, Парсов, Чингалезов вели между собой шумные переговоры. В окрестностях Ратнапуры находятся большие глинистые и песчаные пространства, изобилующие рубинами, сафирами, гранатами, и бирюзой. Туземцы платят правительству большие суммы за право собирать эти каменья; с этой целью они роют землю, или просевают песок некоторых рек; нередко они передают это право и притом с большой выгодой, известным спекуляторам. Произведения эти обыкновенно сбываются в праздник Перахарры. К несчастию, существование этого источника богатства может назваться скорее бичем, нежели благодеянием для всей страны; жители целыми семействами кидаются на разработку этих коней, или в течении целых недель занимаются просеванием речного песку, а роскошные сады и тучные поля их остаются без должного присмотра. Таверны с продажею арака умножаются с каждым годом, пьянство делает неимоверные успехи, обширные пространства не засеваются хлебом, и крестьяне покупают теперь овощи и съестные припасы у иностранцев, вместо того, чтобы взрощать их самим, как водилось встарину. Блаженное время настанет для Саффрагама, когда истощатся эти рубиновые и сафировые копи; тогда только земледелие и честная промышленость откроют путь к народному довольству.

Среди шумной толпы, теснившейся на базаре, виднелось несколько индийских факиров, жалких и отвратительных существ, [129] живущих только подаянием странников и молельщиков. Один из этих несчастных, во исполнение какого-то обета, несколько лет держал левую руку к верху в вертикальном положении, так что впоследствии она потеряла всякую жизнь и движение. Изсохшая и безжизненная, она скорее походила на отрубок сухого дерева, нежели на органическую часть живого тела. Другой факир до тех пор не разжимал своих рук, пока ногти не вросли в ладони, — а между тем, эти несчастные не подавали ни малейшего вида страдания и очень исправно занимались собиранием милостыни.

Под тению индийской смоковницы сидел угрюмый Мавр и целая толпа детей и женщин теснилась вокруг него, упиваясь его рассказами о каком нибудь чудесном или забавном происшествии. Судя по его веселой наружности и довольному виду, ремесло расскащика не утратило еще своего важного значения на Востоке.

На возвратном пути из Ратнапуры мне попадались толпы поселян, отправлявшихся еще в город: на следующий день назначено было торжественное шествие по улицам огромных, приписанных к храму слонов, украшенных всякого рода великолепными убранствами, и везущих ковчег с драгоценными останками Будды; но меня не интересовало это зрелище, и я в веселом расположении духа пробирался верхом на своей шотландке по обширным рисовым полям, защищаемый от зноя тенью пальмовых деревьев.

——

II.

Восхождение на Адамов-Пик.

В глазах цейлонских жителей, Адамов-Пик — место священное; для меня и для друга моего Листера, он был просто высокой горой, на вершину которой хотелось нам взобраться.

В одно прекрасное июльское утро, мы выехали из старинного голландского форта в Коломбо, за час до восхода солнца, пока воздух еще не утратил ночной свежести. Наши конюхи и носильщики отправились еще накануне вечером, чтобы приготовить нам место для первого привала. Лошади паши, хоть и не казистые на вид, были сносны и доброезжи, и могли перенести все трудности подобного путешествия. Одежда наша состояла из толстой полосатой голубой холстины, — что необходимо для странствования [130] по джёнглам; большие охотничьи сапоги, по выше колен, защищали паши ноги от колючих игл тропических растений; голова прикрыта была легкой фуражкой, похожей на фуражки жокеев. В таком-то убранств пробирались мы извилистыми тропинками, ведущими к окраин мрачного древнего леса, оставляя позади себя разные подъемные мосты и объезжая крутые спуски и бесконечные заборы из кольев. Трудно представить себе, с какой внутренней радостью отправлялись мы на исследование таинственной вершины этой таинственной горы. По мере того, как солнце поднималось выше, длинная цепь гор, высшей точкой которых является Адамов-Пик, яснее и яснее обрисовывалась на горизонте; ее неправильная линия, резко отделяющаяся от прекрасного восточного неба, походила на гигантский профиль верхней части какой-нибудь огромной птицы, у которой туловище скрывалось в земле, а голова и шея были вытянуты вперед и крылья распущены, как будто бы она порывалась разорвать сдерживавшие ее путы.

Было уже около девяти часов, когда мы достигли большего строения в роде овина, где поджидали нас проводник Пунши, наши носильщики и конюхи. Пунши соединял в себе должность проводника и обязанность дворецкого, и нельзя было не дивиться, к каким странным и хитрым выдумкам прибегал он, стараясь окружить нас всеми удобствами благоустроенной жизни, которую он, по его уверению, изучил до последних мелочей. На четырех кольях, вбитых в землю, укрепил он ровную доску, которая должна была служить вместо стола, а три стула, найденные им у деревенского головы, предназначались один для моего друга, другой для меня, а третий исполнял должность буфета.

Мы отдыхали во все время дневного зноя, а к вечеру пустились опять в дорогу. В воздухе показались признаки приближающейся грозы; мы удвоили шаги, и в тот же вечер прибыли в Ратнапуру. Отсюда массивное основание горы кажется еще бесплоднее и обнаженнее, нежели на самом деле, за то коническая вершина ее представляется до такой степени правильно-округленной, что казалось, будто она выложена из камня трудами рук человеческих. Мы уже говорили о поэтическом названии этого города (Ратнапура — Алмазный город), жители которого получают большие выгоды от множества молельщиков, ежегодно отправляющихся на поклонение священной гор. Занимаясь обработкой рисовых полей, лежащих на скате холмов, промышляя рыбными ловлями около Катани, они живут в полном довольстве и благоденствии. [131]

Остальную дорогу надлежало нам совершить пешком. К несчастию, погода изменилась на другой день нашего прибытия в Ратнапуру: проливной дождь замедлил наше путешествие, и мы должны были переночевать в убогой деревушке Гинмалле, где укрывались от дождя под ветхой кровлей, поддерживаемой несколькими шестами.

Следующий день не вознаградил нас за испытанные неудачи. Не успели мы оставить позади себя место нашего ночлега, как напали на нас пиявки, — одна из самых ужасных казней цейлонских. Они расплодились от вчерашнего дождя, и выползали со всех сторон, полные жизни и энергии; нельзя было дотронуться ни до одного дерева, с ветвей сыпались пиявки, и целые стада их гуляли по берегам речки, которая лежала на нашем пути. Кто не подвергался нападению пиявок, тот не может себе представить, какое мучение заставляют испытывать человека эти маленькие зверки. Никакой чулок не может защитить от их яростного укушения. Не напившись крови, они не толще самой тонкой нитки и легко пробираются сквозь всякую шелковую или бумажную материю. Подвязки сверх панталон и повыше колена служат единственным средством к предохранению себя от этих животных. Мы не знали этих необходимых предосторожностей; за то и досталось же нам дорого это путешествие по великолепной местности. Со всех сторон и на все части нашего тела нападали эти несносные пресмыкающиеся; жаждая нашей крови, они цеплялись нам за ноги и заползали за шею, а мы, разгоряченные ходьбой, и не замечали их приближения. Они проникали сквозь малейшие промежутки нашей одежды, прокусывали даже и прямо сквозь самую одежду. Потом, собравшись к одному месту, впивались они в наше тело и приступали к исполнению своей операции с самым вероломным спокойствием. Туловище их наливалось нашей кровью, и вдруг холод и неприятное ощущение, давали нам знать, что они переменяли место или отпадали, вполне утоливши свою жажду. Отрывать их силой — очень опасно: как раз можно схватить воспаление.

За Паллабатулой, последней населенной станцией по этой дороге, возвышается в мрачном величии громада гор, и коническая вершина Адамова-Пика горделиво упирается в небо. Тут впервые открылся нашим глазам живописный храм китайской архитектуры, воздвигнутый буддистами на том месте, где остался след ноги их многочтимого бога. Созерцая великолепную картину, со всех сторон открывшуюся нашему взору, нельзя [132] было не сознаться, что природа и человек сделали Адамов-Пик предметом величайшего любопытства; природа наложила на эти места печать дикого величия; человек связал воспоминания об них с священными преданиями о начале рода человеческого. Трудно выразить словами все величие этой картины. С одной стороны, на неизмеримое пространство расстилается громадное основание горы, а боковая сторона ее, подобно высокой черной стене, спускается почти отвесно в глубокую долину; с другой, целая цепь холмов, покрытых роскошной зеленью, тянется до самых равнин, которыми опоясан весь остров.

В храме Паллабатулы мы видели металлический колпак, которым жрецы прикрывают след стопы: он отделан с большими претензиями, убран мишурой и дорогими каменьями подозрительной ценности. Самая внутренность этого храма представляла странное зрелище. Окна в нем были закрыты, и в одном углу храма находилось изображение Готамо-Будды (то же что Саккия-Муна у Тибетцов). Трое жрецов, в жолтых одеждах, стояли против того места, где напечатлен след ноги; солнечный луч, прокравшийся в отворенную дверь, играл на знаменитом колпаке, на который взирали они с священным уважением, а в тоже время в дверях виднелись головы наших носильщиков, которые с любопытством поглядывали на предмет общественного благоговения.

Нам осталось не более двенадцати миль до вершины горы, а между тем мне пришлось расстаться здесь с своим товарищем. Ноги его опухли от ходьбы и пиявки до того его обессилили, что он решился предоставить мне одному честь восхождения на Адамову гору. И потому на другой день утром я опять отправился в путь в сопровождении четырех носильщиков и одного проводника. Прежде всего пришлось нам перебираться через утесистый овраг, лежащий около небольшой деревушки: за два дня перед тем, этот овраг составлял русло сбежавшего с гор потока, который увлек за собой все частички земли и оставил одни только голые и почерневшие обломки скал, выдающиеся по всем сторонам оврага. Переход через этот овраг был очень опасен. После утомительной двухчасовой ходьбы, в продолжении которой мы едва сделали четыре мили, достигли мы небольшой влажной равнины, где целое стадо диких слонов бегало и забавлялось на полной свободе.

Около четырех часов по полудни, мы опять пустились в путь. Нам предстояло взбираться на целые ряды скалистых [133] отлогостей. На право от нас возвышалась Адамова-Гора, бесплодная и мрачная, а на вершине ее виднелся деревянный храм, воздвигнутый усердием буддистов на месте, где чтимая ими нога коснулась земли. Позади нас расстилалась широкая долина, покрытая джёнглями, и над ней носились тени от облаков, разгоняемых ветром. Находясь в заоблачной стране, мы любовались, как облака сталкивались и дробились друг о друга, или рассыпались в мелкие клочки от дуновения ветра и длинными цепями тянулись по направлению к соседним горам. Здесь царила природа в своем диком, первобытном виде; здесь не видать было ни следа человека и его деятельности; даже самая дорога, по которой мы пробирались, была расчищена гневным потоком, которые пробился из недр этих вековых гор.

Сделав еще добрых три мили, мы прибыли на Деабетинскую станцию, где находится прочный каменный bungalo, построение которого приписывается одному древнему Кандийскому государю. Не надеясь добраться в тот же вечер до вершины Пика, я решился провести ночь в этом здании, — на что спутники мои согласились весьма неохотно, считая неблагополучной эту станцию. Когда мы дошли туда, густые массы темных облаков висели над нами. В воздухе было сыро, холодно, мрачно. Словом, трудно было найти более грустное место для отдыха, и я не раз обращал робкие взоры на коническую вершину Пика, раздумывая, не лучше ли употребить все усилия и нынче же вечером достигнуть цели моего путешествия; но благоразумие заставило меня отбросить эти мысли. По временам разрывались облака, ходившие кругом нас, и нам открывались вдали пространные равнины, смежные с морским берегом и окаймленные роскошными кокосовыми деревами, которые, казалось, исчезали в голубых волнах океана. Не думайте однако же, что бы тишйна и молчание царили в этих возвышенных странах, где мы находились. Обезьяны, шакалы и птицы заводили кругом нас дикий, оглушительный концерт, в промежутках которого раздавалось в отдаленьи мычание слонов, точно пушечный гром среди ружейной перестрелки.

Окружавшие нас пары были до того густы, что не было ни какой возможности развести огня и обогреть содрогшие члены. Дрова были насквозь пропитаны сыростью и пламя гасло не смотря на все наши старания.

Два часа прошло в усиленных попытках поддержать огонь; но все труды наши оказались напрасными. А между тем, огонь необходим был нам не для того только, чтобы приготовить [134] ужин и согреть озябшее тело; другая, важнейшая причина руководила нами: бесчисленные следы служили доказательством, что убежище наше зачастую навещаемо было дикими зверями, и только яркое пламя костра могло спасти нас от посещения этих непрошенных гостей.

На следующее утро мы опять продолжали свой путь, который мало чем разнился от вчерашнего; только дорога была вообще-круче, и следовательно, опаснее для путешествия. В одном месте пришлось нам взбираться на крутые скалы, футов в шестьдесят вышиною. В скале вырублены ступени, для легчайшего восхождения, и по обеим сторонам этих ступеней вешают обыкновенно цепи, которые и оставляются на известный срок, употребляемый туземцами на моленье. На беду нашу, цепи были сняты; впрочем, с помощию рук и ног мы кое-как преодолели это препятствие без большего труда и даже без большой опасности вещи наши были подняты на веревке, которую первопришедшие спустили к нам с вершины скалы. Пунши хотел и меня обвязать веревкой, но я отказался от этого средства, и, по примеру своих спутников, добрался до подножия конуса, которым увенчана вершина горы. Этот конус похож на громадную сахарную голову, в футов двести вышиною, на вершине которой стоит пагода, как бы воздвигнутая рукою волшебниц. Бока его состоят из огромных скал, которые выдаются вперед неправильными уступами и кое-где поросли кустарниками, напоминающими европейскую растительность. Воздух был очаровательно прохладен: перед самыми глазами у нас воздвигалась чудная масса скал и растений, на вершине которой находится отпечаток ноги Будды и возвышается крыша, которая живописно рисуется в отдалении: опираясь на два толстые укрепленные в скалу деревянные столба, она сверх того поддерживается массивными цепями, которые идут от ее четырех углов, как веревки у разбитой палатки и прикреплены железо ими скобами к стенам конуса.

Дорога, которая состоит из узкой тропинки, образуемой отчасти выступами скалы, отчасти земляными насыпями между скал, извивается кверху по боковой стороне конуса. По причине крутости горы и по причине необычайной силы ветра, ударяющегося об эту преграду, на высоте восьми тысяч футов, восхождение на Пик очень трудно и опасно. Хотя кустарники по обеим сторонам тропинки и служат опорой путешественнику в бойких местах, но есть тут две скалы, на которые надо взбираться по цепям, вделанным в скалу и висящим по обеим сторонам [135] пропасти. Сохрани Бог оскользнуться или упустить из рук эту опору — и вы стремглав упадете с высоты. Многие женщины, из усердия предпринимают на себя труд восхождения на священную вершину, и почти каждый шаг на этой дороге запечатлен каким-нибудь трагическим событием с молельщиками, и в особенности с женщинами, погибшими на пути к вершине Адамова-Пика. В глазах нашего проводника, три года тому назад, две странницы снесены были порывом ветра с узкой тропинки и погибли в зияющей бездне. Взглянув на эту бездну, расстилавшуюся под моими ногами, я заметила, на краю ее лоскут толковой материи, который уныло развивался по ветру, повиснув на одинокой, безжизненной ветке.

Наконец мы ступили на вершину знаменитого Адамова-Пика. Трудно изобразить то чувство радости, с которым взирал я на огромную панораму, открывшуюся во всей своей полноте перед моим взором с высоты восьми-тысяч футов! Пронзительный, холодный воздух дышал особенной прелестью после стольких месяцев удушливых жаров; то было прекрасное морозное северное утро посреди однообразной тропической жизни. Самая растительность радовала мои европейские взоры; рододендры и ели смотрели на меня нежнее и приветливее, нежели вечная пальма и широколиственные растения индийских равнин. Все было исполнено прелести, все было ново, и я радовался как ребенок, усталый от трудностей дороги, избавленный от неизбежных опасностей.

Вершина конуса окружена тяжелым каменным парапетом, фута в три вышиною, который служит границею чему-то в роде терассы; терасса эта служить местом гульбища вокруг гранитного столба, который возвышается среди двух неравных громад. На восточной стороне, где расстояние гранитных столбов от парапета длиннее, нежели с других сторон, жрецы выстроили небольшую ивовую хижину и живут в ней во все время путешествия туземцев по этим местам. Вся площадь этого места занимает от полутораста до двух сот квадратных метров, так что может вмещать большое количество народа, не считая пространства, занимаемого хижиной жрецов и центральной скалой. Я в одну минуту взобрался на эту скалу, упираясь, вместо приступка, во впадину, куда ревностные буддисты складывают свои приношения, — что не совсем пришлось по душе моему проводнику Пунши. Тогда я очутился на самой высокой точке Адамова-Пика, под самой крышей здания, на [136] том самом мест, где, как повествуют, Будда, расставаясь с своими поклонниками, оставил след ноги своей. След этот имеет около четырех футов в длину и два с половиной фута в ширину; по всей вероятности, он состоял первоначально из двух полукруглых расщелин в скале, из которых одна была в два фута, а другая почти в фут длины. Хитростью жрецов, а может быть и суеверием Индийцев, одна из этих впадин прослыла отпечатком подошвы ноги, а другая следом пятки. Впадины эти находятся на добром расстоянии друг от друга; но для большего сходства к ним приделали след от пальцев посредством коймы из гипса, которая огибает обе впадины и живо напоминает форму человеческой ноги. Эта гипсовая койма придумана, кажется, для того, чтобы поддерживать знаменитый колпак во время религиозных путешествий.

Какая картина открывалась предо мной, и как мало походила она на все, дотоле мной виденное! Около гранитного столба мои спутники творили молитву по своему обряду, тихим и однообразным голосом. Посторонний наблюдатель непременно сказал бы, что они поклоняются мне. На лево от меня находилась хижина жрецов, а кругом возвышались мрачные горы с своими неправильными формами, местами одетые облаками, местами поднимая к небесам свои обнаженные головы. На западе тянулись возвышенные хребты, через которые странствовал я к Адамову-Пику, а далее равнины, исчезавшие среди неизмеримого океана, и над всей этой картиной расстилалось темно-голубое безоблачное небо. Редко дается человеку быть свидетелем подобного зрелища, и я стоял в безмолвии, созерцая это величие природы и стараясь напечатлеть его в своей памяти. На небольшом расстоянии от вершины Пика, с восточной стороны, протекает источник, который, по уверению моего проводника, никогда не высыхает; вода его приятна на вкус и вдвойне отрадна своей свежестью в стране, где термометр за частую показывает от 90 до 100 градусов по Фаренгейту (от 32 до 37 по Цельзиусу), и где все старания сохранить лед остаются безуспешными. Между тем голод начинал томить меня, и я, возвратившись в хижину, нашел там своего проводника, который съумел употребить с пользой свое время по окончании молитвы. У нас оставалась еще бутылка пива, которую мы и роспили за здравие несчастного Листера, засевшего на половине дороги, в Паллабатуле.

Я узнал от проводника и носильщиков, что они, из уважения к Будде, не смеют взирать нечистым оком на след [137] его ноги. Несколько мелких монет лежало в ущельи, назначенном для принесения даров, и как ни бедны были мои спутники, работавшие как волы из-за шести пенсов в день, и притом на своих хлебах, но и они не преминули положить свою лепту в общую сокровищницу.

С наступлением ночи холод сделался еще резче; к счастию, у нас было достаточное количество дров, и мы могли согреваться у ярко-пылавшего огня. Со мной был том Оссиана, и чтение этой книги было мне вдвойне приятно при этой новой, оригинальной обстановке. Но не долго наслаждался я поэзией северного барда; — меня разбирал смех при взгляде на моих спутников, которые, по обычаю Чингалезов, сидели на корточках вокруг огня, опершись руками на колена и протянувши ладони к огню. Заметив, что пламя не в состоянии согреть одинаково всех их членов, они принялись кататься по земле, описывая небольшие, но мерные круги, и наконец заснули богатырским сном.

На другой день, с восходом солнца, мы отправились в обратный путь.

(Household Words).

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Цейлоне // Москвитянин, № 19. 1854

© текст - Погодин М. П. 1854
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1854