-

СЛИМЭН ГЕНРИ ВИЛЬЯМ

ВОСПОМИНАНИЯ ПОЛКОВНИКА СЛИМЭНА

[Окончание].

Самые любопытные анекдоты, рассказанные Слимэном, почти все относятся к суевериям Индусов!

«В одно утро» — говорит он в другой главе — «пришел ко мне старый Индеец, но имени Джемадар, в сопровождении двух своих сыновей и племянника. Они только что возвратились из капища Джаггернота, и шли в Джоббольпаур: болезнь меньшего его сына, прекрасного мальчика лет шести, побудила их предпринять это благочестивое путешествие; старший же его сын был двадцати лет, а племянник — восемнадцати.

После обычных приветствий я начал разговаривать с его сыном: «и так, сказал я ему, меньшой твой брат был действительно болен, когда вы пошли в Джоббольпаур?

— Очень, сударь, болен: он едва мог стоять на ногах, если кто его не поддерживал.

— Чем он был болен?

— Совершенным истощением сил и расслаблением всего организма.

— А как же он вылечился? Теперь ведь он, кажется, совсем здоров?

— Батюшка с матушкой дали обет, что если он выздоровеет, отнести в Гугадгур одно из инкарнаций бога Сивы, а в храм Бейджаунат — десять тазов воды из Гангеса, и посетить храм Джаггернот.

— А когда эти обеты были исполнены, брат твой и выздоровел?

— Да сударь, он совершенно стал здоров еще прежде нежели мы отправились в Джаггернот.

— А кто нес тазы? [208]

— Матушка, жена моя, мой двоюродный брат, я и меньшой брат мой. — все мы несли по два.

— Но ребенку не под силу бы было нести два таза во всю дорогу.

— Мы ему, сударь, сделали пару маленьких тазиков, и один брамин, которого взяли к себе вместо повара, нес их до тех пор, пока мы не были в трех милях расстояния от храма: тогда брат сошел с лошади, взял их сам и понес к богу. С нами был еще и другой брамин, которому нам не приходилось почти ничего платить, потому что большая часть его жалованья выдана была ему вперед от разных семейств города Джоббольпаура, давших такие же обеты, как и мы, и поручивших ему нести бутыль священной воды к этому богу.

— Всю ли вы свою воду оставили в храме Бейджаунате, или отнесли часть ее в Джаггернот?

— В Джаггернот, сударь, никогда не носят воды, потому что Джаггернот есть инкарнация Вишну.

— А разве Вишну никогда не пьет.

— Он, верно, также пьет, но не принимает других приношений, кроме как из пищи, да денег.

— А сколько миль прошли вы, ходя на поклонение?

— От Джоббольпаура до Биндачола на Ганге — 230 миль; от Биндачола до Бэйджауната — 150, а отсюда до Джаггернота — от 400 до 500 миль.

— А твоя мать и жена, неужели и они шли во всю эту дорогу, с тазами полными водой, пешком?

— Да, сударь; они шли, сколько им позволяло здоровье: но когда чувствовали себя нездоровыми, то покуда им не становилось легче, они ехали на братниной лошади».

И так, целое достойное уважения семейство, состоящее из четырех человек, предприняло, по обету, путешествие взад и вперед, неся на плечах своих полные тазы с водою за 1,200, или 1,400 миль для того, чтобы возвратить [209] здоровье больному ребенку! Перемена воздуха и движение вылечили ребенка (?!) и принесли вероятно много пользы и родителям его: но какой медик, кроме жреца, мог бы уговорить своих больных предпринять такого рода путешествие, с тою же целию.

После подобных опытов слепого суеверия Индусов, мог ли удивляться полк. Слимэн следующему рассказу одного ученого и важного старика? — Джонгбар Хан, представитель раджи Шахгура (так звали этого старика) был сам очевидцем, как уверял он, странного происшествия, которое рассказывал в свою очередь автор, не ручаясь, впрочем, за истину его. Отправившись однажды на большую ярмарку города Рэпора, Джонгбар Хан, бродя среди толпы народа около продавцев товаров, видит вдруг, что какой-то человек подошел к двум женщинам лет тридцати пяти, или сорока, продававших очень хороший сахарный тростник: но они, к великому его удивлению, запросили с него вдвое, нежели чего он стоил. Покупщик, рассердясь, схватил один из тростников, но женщина, с которой он торговался, не давала ему, схватясь за другой конец его, и каждый из них старался перетянуть его к себе. Сбежалось много любопытных и составило около них кружок: одни держали сторону покупщика, другие же заступались за женщину. Наконец, явился и губернаторский сипай, вооруженный с ног до головы, и повелительным тоном приказал покупщику возвратить женщине ее сахарный тростник: «нет», отвечал тот — «я его не отдам: продавцы должны уступать свои товары по умеренным ценам, а не то их должно гнать прочь с ярмарки».

— «Он прав», — сказал Джонгбар хан, обращаясь к сипаю — «если вы защищаете эту женщину, то я держу сторону покупщика».

Но не отвечая ему, и даже, не смотря на него, сипай вынул шпагу и разрубил ею надвое сахарный тростник: «Теперь узнайте же» — сказал он — «почему я заступился», — и сказав это, правою рукою показал на землю Все толпятся вокруг него, глядят... а из обоих палочек [210] тростника падают на землю капли крови. Никто из присутствующих не мог уже сомневаться, чтобы эта женщина не была самая злейшая колдунья: она, сквозь конец тростника, за который продавец держал его, высасывала из него кровь, чтобы питать ею злого демона, даровавшего ей неестественную власть, — и если бы не пришел сипай, то этот несчастный бы умер. Хоть скоро очарование было разрушено, но он упал в обморок, потому что потерял уже более половины своей крови; он в продолжении двух дней не мог стоять на ногах. С поля ярмарки раздраженная толпа бросилась к Губернатору жаловаться, и все приезжие иностранцы объявили ему, что если он не накажет этих женщин по мере их преступления, то все они тот час же уедут. И по его приказанию, обе эти волшебницы были зашиты в мешок и брошены в реку: но они заколдовали воды, которые и не хотели поглотить их: принуждены были их вытащить из этого влажного гроба, где их похоронили заживо. Но губернатор не смел уже сделать другой попытки, несмотря на требования иностранцев, и обеим им возвратил свободу.

«Нет в этой стране», — присовокупил Джонгбар Хан, окончив сей рассказ — «ни одного селения, ни семейства, где бы не было колдуньи: ни один отец не отдает своей дочери в замужство молодому человеку, у которого бы кто либо из родственников не был колдуном: «Еслибы у моей дочери были дети — подумал бы он — кто бы защитил их от злых обаяний волшебников в соседственных семействах, не будь у них своего собственного колдуна-защитника?»

В Индии, суеверие до такой степени сильно, что становится иногда добродетелью: иной, чувствуя влечение к воровскому ремеслу, остается человеком честным... и лишь из одного предрассудка. Конечно, желательно бы было, чтобы подобные следствия происходили из других побудительных причин: но со всем тем, не должно, как говорит один моралист, слишком добираться до начала добрых поступков. Если кто из жителей Малабарского берега хочет охранить свои поля от покражи, то ему не нужно [211] огораживать их стенами или плетнями, которые и дороги и бесполезны: но стоит лишь ему поручить их в покровительство которому либо из числа многочисленных духов, и молить его о сбережении оных. С этою-то целию, они втыкают, в землю, или привязывают к своим плодовитым деревьям длинную жердь, посвященную известному духу, на котором с этого времени, и лежит ответственность за сохранение собственности владельца. Горе тому нечестивцу, который без позволения хозяев, прикоснется к сокровищам земли, посвященным покровительству этих гениев! он тот час же падет мертвый, или, покрайней мер схватит какую нибудь сильную болезнь: таково-то всеобщее поверье. Пуст целая армия пройдет по этим областям — и не пропадет ни одной былинки с полей охраняемых сими духами! Однажды, какой-то владелец огорода в Конкане, видит, что чужеземец бросается перед ним на колена и просит у него прощения.

«В чем же простить тебя?» спрашивает он. — «Милостивый государь», отвечал ему кающийся грешник — «три года тому назад, я украл с одного из ваших дерев, плод, и с тех пор страдаю жестокими болями в желудке. В наказание мне, овладел мною дух этого дерева, и Вы лишь одни можете упросить его, чтоб он оставил меня в покое».

Тогда владелец взял ком коровьего кала, и начертил им, во имя духа, знак на лбу раскаявшегося виновного, а остальную часть всунул ему в волосы, после чего, желудочные боли этого человека миновались вдруг, как бы от колдовства; а тот ушел, закаиваясь когда либо впредь подвергаться справедливому мщению духов, охранителей плодов земных.

Из числа суеверных легенд, собранных полковн. Слимэном во время его путешествий, предание о замужстве Нербудды стоит того, что бы рассказать его. Нербудда, как всякому, вероятно, известно, есть одна из священных рек Индии; а по всеобщему поверию, волны ее святее даже самих Гангесовых. И действительно, если в водах Гангеса должно [212] купаться и пить его воду, чтобы воспользоваться таинственною силой этой реки: то Нербудда приносит благословение и очищение при одном на нее взгляде счастливого пилигрима, который ее завидит с высоты отдаленного холма. И потому Гангес, с года на год, все более и более терял своей знаменитости и лишался приношений, между тем как слава Нербудды день ото дня всё увеличивалась. Лет через пятьдесят грозная эта соперница вполне одержит над ним верх и сама в свою очередь будет владычествовать над священными реками Индии... Но пора рассказать эту любопытную легенду..

Нербудда, говорит легенда, пришед в возраст, захотела выдти за муж. Долго колеблясь в выборе женихов, она решилась, наконец, вступить в брак с Согуном, который имел свой исток на одной общей им возвышенности Омуръкунтука. По окончании всех предварительных обрядов, Согун отправился в путь со всем нарочитым величием на встречу к своей невесте. Будущие супруги никогда не видались друг с другом: Согун шел так тихо, а Нербудда так нетерпеливо желала его узнать, что послала к нему на встречу дочь своего брадобрея, по имени Джголу «Поди» сказала она — «и подойди к нему так, чтоб он и не знал, и приди поскорей сказать мне: каков он». Джгола повиновалась, и отправившись в тот же самый день, скоро подошла к Согуну, но никак. не могла от него укрыться: он увидел ее, и нашел, что она прекрасна; предложил ей свое сердце, — и она имела низкую слабость принять его предложение. Нашлись даже злоречивые языки, которые тогда разгласили, что он был жертвою ужасной измены: если им верить, то Джгола явилась пред ним под именем его невесты: «я так тебя люблю» — сказала она ему — «что хотела отдаться тебе прежде совершения нашего брака». Как бы то ни было, но кажется верным только то, что Согун поддался обольщению, и остановился на пути своем, чтобы спокойно наслаждаться счастием любить и быть любимым. Узнав об этом оскорблении, Нербудда, в бешенстве, бросившись из своего русла, устремилась кипя яростию к руслу, где наслаждались два изменника... «Низкие!» вскричала [213] она, — но гнев помешал ей окончить: ногою (всё это продолжает легенда) оттолкнула она Согуна к востоку, откуда он шел, а другим толчком ноги, простерла Джголу позади его; потом, не говоря ни слова, сама с неистовым ревом, удалилась к заливу Камбайскому. Гнев ее был столь силен, что она низвергала на пути своем скалы, как бы то были кокосы — присовокупил великий жрец, рассказывая эту легенду Полковн. Слимэну.

Но любопытство Слимэна не было еще удовлетворено: «а если бы брак был совершен» — спросил он жреца — «то супруга последовала ли бы с своим супругом на восток, или бы увела его с собою на запад?»

«Они уже условились прежде» — отвечал он — «чтобы она за ним последовала на восток, но после причиненной ей обиды, она поклялась, что не ступит ни шага в том направлении, какое приняли эти изменники, но пойдет на запад, хотя все другие реки Индии тянутся на восток. — И с того времени, она сохранила свою клятву — и эта река дева потекла на запад!»

«Но за чем же» — спрашивал потом Полк. Слимэн у многих сопровождавших его Индусов — «вы называете ее матерью Нербуддою, если она и не вступала в брак?»

«Ее Величество — отвечали они — «желала остаться девой: но мы даем ей священное имя матери только из уважения, почтения и признательности».

Река Согун, вытекающая близь Нербудды на плоской возвышенности Омуркунтука, принимает сперва в течении своем направление к западу, потом, вдруг поворачивает к востоку и прежде главного своего падения, принимает в себя воды ручейка Джголы. Легенда, пересказанная Слимэну, почерпнута, по мнению Индусов, из священного предания. Впрочем, в храме богини Нербудды, в Омуркунтуке, есть каменная статуя и малютки Джголы, дочери брадобрея, которую художник изобразил окованною цепями. Но факт, который необходимо знать, тот, что в Индии первые предложения и переговоры о браках производятся всегда чрез [214] посредство брадобрея, кто бы то ни был нареченный жених — принц ли, или крестьянин. Когда один государь посылает к другому просить руки его дочери, то, конечно дает это важное поручение одному из главных своих царедворцев, но его сопровождает непременно брадобрей: этого требует этикет. Нарушить же этот принятый закон — значит, по народным предрассудкам, подвергнуть себя неминуемым бедствиям.

От замужства рек к браку деревьев, переход уже лёгок. — Полк. Слимэн был свидетелем многих обрядов сего рода. Он видел как женили не только деревья, но и водоемы, камни и т. п. предметы, и все это исполнялось с баснословными обрядами. — Разводит ли Индеец огород — жена его не смеет и прикоснуться ни к одному из его плодов, не женя сперва одно из своих мангловых деревьев, по обычаю, на тамаринде. — Владелец одного фруктового сада, лежащего близь места стоянки полков. Слимэна, старик Берджор Зинг, истратил столь огромную сумму на сажание, орошение, сооружение стен и цитерн, что должен был отложить обряды бракосочетания до того времени, покуда старшее из его деревьев не стало приносить плодов. Это было в 1833 году. — Плоды его, приходя в зрелость, делались все более и более приманчивыми для вкуса; они так сладко благоухали, что детям очень хотелось их отведать: но старый Зинг и престарелая его половина, не смели и коснуться до них: «мы пренебрегли важною обязанностию» — говорили они — «и должны умереть, не дождавшись нового сбора». Они продали все свои драгоценности, золото и серебро, взяли даже в долг насколько им поверили, и желая поправит свое упущение, поспешили бракосочетать двоих из деревьев своего сада со всем великолепием и нарочитою обрядностию. И действительно, они успели дожить до новых плодов посаженных ими деревьев. И чем более владелец супругов кормит браминов, на празднествах, следующих за сочетаниями такого рода, тем он счастливее и самодовольнее.

«А сколько у вас было гостей за столом в день этой сватьбы?» спросил полк. Слимэн у Берджора Зинга. [215]

«Ах! сударь», — отвечал старик с глубоким вздохом — «средства мои позволили мне только пригласить не более ста пятидесяти человек!»

Чтобы утешить себя, он показал своему гостю мангловое свое дерево, которое имело счастие сочетаться браком: но жены его не было подле него.

«Где же она» — спросил полковник — «что сделалось с тамариндом?»

«У меня в саду был только один тамарин» — отвечал Берджор Зинг — «и несмотря на все наши попечения, мы имели несчастие лишиться его, прежде ее замужства. Я уже принужден был женить мое мангловое дерево на жасмине, но после бракосочетания, садовник позабыл его полить, и он умер»...

— «Почему же вы, по смерти, вашего тамаринда, предпочли ясмин прочим деревьям?»

— «Потому что после розового дерева, ясмин самое знаменитое из деревьев».

— «Так зачем же вы не выбрали розового дерева?»

— «Потому что никто еще в свете не сочетал браком розового дерева с мангловым, между тем как ежедневно мы видим примеры браков мангловых деревьев с чомбеликом (chumbaelec) — (ясмином)».

По возвращении полковника Слимэна к своему полку, посетил его один ученый магометанин, наставник юного раджи Аучирого, проводившего часть года в Джоббольпоре: и когда он рассказал утренний свой разговор с старым Берджор Зингом и изъявлял свое удивление, слыша об этих странных обычаях, неизвестных Европейцам, — то гость ему отвечал: «Гиндусы не только что женят деревья, но строя цитерну, не пьют до тех пор из нее воды, пока не сочетают ее с бананом, который для того и сажают на краю ее».

В продолжении позднейших своих поездок, полк. Слимэн собрал еще другие, более странные факты, — так напр., он узнал, что раджа Орчи ежегодно, в [216] собственном присутствии, и на свое иждивение, празднует брак салиграма (saligram) с таульси (toulsee) — и именно: камня с растением. Под именем салиграма они разумеют округленные камешки, носящие на себе отпечатки витых раковин. Долина Спейти, возвышающаяся на 16,000 футов над уровнем моря, заключает в себе великое множество этих аммонитов и белемнитов: известковые скалы этой долины скатывают, увлекаемые речными струями, округляющими их, эти камни, которые Индусы принимают за изображения Вишну. За то салиграм один и имеет право на божественные почести, не будучи сам никогда посвящаем: везде ему покланяются как самому святейшему изо всех камней. Во время Непальской войны, капитан Б., начальник передового отряда Английской армии, к которой принадлежал и полковник Слимэн, принес однажды в лагерь четыре, или пять салиграмов, найденных им в хижине одного жреца, близь неприятельской границы. Удалясь к себе в палатку, взял он в руки молоток, а вместо наковальни, большой камень, и раздробил на куски эти священные камешки, чтобы узнать состав их. Видя такое поругание своей святыни, Индейцы стали испускать отчаянные вопли: они думали, что тот час же расступится земля и поглотит лагерь неверных. Каждый удар молотка приводил их в трепет и ужас. Но несмотря на то, капитан Б. не переставал раздроблять богов их для пользы науки, словно как бы то был миндаль или орехи. — Таульси (toulsee) есть небольшое деревцо (asymum sanctum). По мнению Индусов, Сита, супруга Рамы, седьмого воплощения Вишну, была превращена в таульси: и потому-то, ежегодно, женят этот камешек на этом деревце. Великий жрец, присутствовавший при сем обряде, рассказывал мне (присовокупляет к сим подробностям полк. Слимэн) что процессия состояла из восьми слонов, 1,200 верблюдов, и 4,000 лошадей, всех оседланных и покрытых попонами. Слон, шедший впереди кортежа, и великолепно украшенный, нес на себе этого бога-камешка подле его невесты — небольшого деревца-богини, к которой тот ехал с посещением. Потом, сочетав их браком со всеми обычными обрядами, положили они, одного подле другого, в храме Сударском, [217] где и оставили их до следующего времени года. Более ста тысяч человек присутствовали при торжестве этого гименея, и раджа Орчи всех их кормил и угощал на свой счет

Если Индейцы делают такие издержки на празднество сочетания камешка с деревцом: то удивит ли нас их расточительность на собственные свои сватьбы? «Заключен был брак» — говорит полк. Сломан — «между юною сестрою раджи и сыном начальника Джата, Набоей. По обычаю, жених поехал с брачным визитом (berat) к своей невесте, ему сопутствовал Судорский губернатор и сын чейха Путиали. Кортежь его состоял изо ста слонов и тысячь пятнадцати человек. Юный начальник Баломгора, с своей стороны, ехал на встречу к гостям своим с шестидесятые слонами и тысячь с десятью всадниками: это одно посещение должно было стоить жениху и его свите до 600,000 рупий. От их дворца, за семь миль до Баломгора, рассыпана была по всей дороге медная монета; а отсюда до ворот крепости, серебряная; и наконец, от ворот крепости до входа во дворец, они бросали по всей дороге золото и драгоценности всякого рода. Сын чейка Путиали, ребенок, которому было едва лет десять, имел подле себя, на своем слоне, огромный кошель с шестью стами золотых могаров (mohurs), каждой в две гинеи, перемешанных с великим множеством золотых серег, жемчуга и драгоценных каменьев. Все эти сокровища он бросал горстями в народ, а раздача медных и серебряных монет, предоставлена была наемным служителям. Но как ни велики были эти расходы со стороны жениха, никак не могли они сравниться с невестиными. Родственники сей последней должны были давать помещение и содержать всех жениховых гостей, равно как и своих собственных, на свой счет, пока они там оставались; кроме того, раджа хотел, при настоящем случае, дарить по рупии каждому из лиц приглашенных на этот берат, или неприглашенных — и сбежалось множество посетителей со всех сторон, чтобы воспользоваться его щедростями. Сокровище вскоре истощилось. Прежде нежели раджа успел его пополнить, собралось еще 30 тысячь [218] человек, из коих всякий требовал по рупии. Их заключили в парках, как овец, и от времени до времени, по данному знаку отворялись ворота, выходил посетитель, и получал свою рупию».

Еще одно слово о суевериях Индейцем, от которого, если не невозможно, то по крайней мере, очень трудно излечить их, между тем как последствия оного ужасные. Отец Григорий, Римско-Католический священник, обедал раз с полковником Слимэном. Маиор Годби предложил ему следующий вопрос: «делает ли какие либо успехи наша религия между туземцами?» — «Успехи!» вскричал О. Григорий — «Да какого влияния можем мы надеяться над умами такого народа? Едва лишь мы станем говорить Индейцу о чудесах Христа, она начнет нам рассказывать о чудесах еще более удивительных Кришны, который будто поднял на мизинце гору вместо зонтика, чтобы укрыть от бури свою пастушку. Всему, о чем мы ему говорим, он верит, но его более удивляет только то, что наши чудеса так, просты, между тем как в мире чудес ему ничто не кажется необычайным...»

Но если у Индейцев есть свои недостатки, то есть и добрые свойства: и так, будем столько же беспристрастны как полк. Слимэн: будем говорить и дурное и хорошее. В Rambles and Recollections находили мы много фактов, которыми можем оправдать наше положение. Прежде всего скажем, что главнейшая добродетель Индейцев та, что они ненавидят ложь: самые дикие племена Джонглей Средней Индии или гор Гималайских, любят всегда говорить правду. Индеец, который не посовестится обокрасть своего соседа, постыдится обмануть его на словах. Однажды полк. Слимэн спросил у какого-то Индейца из долины Нербудды: от чего варварские племена Севера и Юга более правдолюбивы, нежели образованнейшие жители самой долины? Оттого отвечал он ему с простосердечием, что они еще незнают цены лжи. — Вот еще анекдот, не менее характеристический. Какой-то их государь приказав казнить преступника, велел его привести к себе. Осужденный, не имея никакой надежды спасти свою жизнь, сказал государю, что он позорит этим власть свою. Тот его не понял, и обращаясь к своим министрам, [219] спросил: что этот человек позволил себе сказать. Министр взял текст из Корана и приписав его осужденному, отвечал: «Бог любит тех, которые владычествуют над своими страстями, прощают обиды и благотворят его тварям». Государь, сжалившись над осужденным, отменил свое по— веление. Но другой министр, личный враг того, к которому государь отнесся, возразил: «мы никогда не должны скрывать правды от нашего властителя: осужденный выразился неприлично и дерзко. Тебя, государь, обманули, и повторили не те слова, которые он осмелился выговорить». — «Я предпочитаю ложное его объяснение твоему истинному: потому что он лгал с добрым намерением, а ты говоришь правду с тем, чтобы повредить двум человекам. Помни, что сказал святой мудрец: "ложь, которая утишает страсти, лучше нежели правда, которая их возбуждает"».

Индейцы — вообще самые честнейшие негоцианты во всем свете. В их счетной книге вы никогда не встретите умышленной ошибки. Мысль об обмане не приходит им даже на ум, и они всегда исправно выплачивают подписанные ими векселя, притом, всегда соразмеряют свои обороты с денежными средствами. За то в этом почтенном сословии жителей Индии о несостоятельных должниках или банкротах совсем и неслышно.

Полк. Слимэн представляет любопытные примеры уважения оказываемого Индейцами женщинам и детям. «Наши палатки» — говорит он — «были раскинуты на лугу, при небольшом ручейке, который чрез несколько метров далее, втекает в Нербудду. Индейцы занимали противуположный берег. Всего более удивляет Европейцев то, что несмотря на такое многолюдство, не слышно у них ни малейшего шума и не видно ни малейшего беспорядка. Не только что они не видят при себе никаких неустройств; но даже уверены, что спокойствие не будет нарушено, если и оставят жен своих и детей среди толпы сотни тысяч человек другого поколения, других нравов, исповедающих другую религию и говорящих другим языком: и потому, они не редко в продолжении целых дней бывают в отлучке в самых [220] отдаленных своих джонглах, ни мало не беспокоясь, что тем могут быть нарушены их безопасность, или их comfort. — В последнее возмущение туземных войск в Барракпоре, в 1834 году, начальники возмутителей обязались клятвою в том, что они не потерпят, чтобы кому либо из Европейских женщин, или детей нанесена была хотя самомалейшая неприятность, или обида, какие бы последствия ни произошли от их бунта. Друг мой, Капитан Рид, Капитан Генерального штаба, позволял пятерым своим детям играть с солдатами возмутившихся полков до того самого времени, пока артиллерия не открыла против них огня; и из тридцати женщин, которые находились в Барракпоре, ни одна не вздумала бежать оттуда до тех пор, покуда не начались неприятельские действия. Г-жа Фэтфоль, ее дочь и еще другая молодая дама только что приехавшая из Англии, отправились не задолго пред сим, в Калькутту, в Лодгену, на берега Гафазиса, за тысячу двести миль, в паланкинах, с переменными носильщиками, не имея даже при себе ни одного слуги. Они были в дороге день и ночь в продолжении двух недель, одни одинёхоньки, и никто им не сказал даже невежливого слова!»

Во время величайших бедствий, которых Слимэн был сам очевидцем, мог лишь он оценить кротость и преданность судьбе Индейцев. Он представляет нам следующую картину похода 1833 года. «Не смотря на соединенные усилия агентов правительства и частных людей» — говорит он — «ежедневно умирали с голода целые тысячи. В Саугоре, матери, лежа среди улиц и не имея сил встать, умоляли проходящих мимо чужестранцев, брать детей их к себе в невольники и спасать им жизнь на счет их свободы. Мужчины же, которые могли еще ходить, прятались под кустарниками, цыновками, или соломой, чтобы умереть там спокойно, не бывши заживо заклёваны птицами, или съедены дикими зверями. Богатые семейства покидали страны, опустошаемые голодом, удаляясь в более счастливые округи, где надеялись найдти хлеба: но настигаемые в своем бегстве голодом, и не имея ничего продать, или купить, отравляли себя опиумом, желая лучше умереть, нежели [221] просить подаяния. Отцы, матери, дети, умирали в объятиях друг друга. Я сам бывал свидетелем этих ужасных зрелищ, и решимости несчастных, которые убивали себя, чтобы не умереть с голода, или тех, которые умирали с голода: это всегда меня чрезвычайно как удивляло и поражало. Никакой жалобы не вылетало из уст их на Провидение; никакого чувства зависти, или ненависти не обнаруживалось у них против себе подобных, но более достаточных, или более счастливых, имевших возможность доставить себе съестные припасы, которых у них не было; они даже ничего не просили, и лишь принимали с живейшею благодарностию то, что давали им. Одним словом, подвергались горькой своей участи с твердостию духа истинно чудесною...»

Ни один из Английских листков не опровергал фактов, приводимых Полк. Слимэном: лишь некоторые журналы из периодических сборников, и между прочими, British Quarterly Review, сочли себя обязанными противоречить заключениям, которые он выводил из своих наблюдений. «Полковник Слимэн» — пишут в этом Обозрении — «кажется более нежели кто либо уверен, что наше управление, есть источник бесчисленных благодеяний для Индейских народов; он при всех возможных случаях повторяет, что нельзя выдумать лучшей формы управления, — и эту истину доказывает неопровержимыми доводами и фактами неоспоримыми; он говорит даже, что образованнейшие из туземцев признают это гласно. Но не заключайте же однако из этого, чтобы Полк. Слимэн умолял Англию заменить собою все эти деспотические Индейские, или Магометанские правительства, которые делают несчастными своих подданных. В этом случае, человеколюбие его оставляет: он, по духу, более Индеец, нежели Англичанин, и приводя самую странную из причин, противится тому, чтобы мы осчастливили все народы Индии. Дабы те, которые теперь наши подданные, ценили свое счастие, нужно по его мнению, чтобы они сравнивали судьбу свою с судьбою тех из них, которые сохранили свою народность. «Наши подданные» — говорит он — «перестанут чувствовать наши благодеяния, когда не будут иметь у себя пред глазами горестных [222] примеров угнетения и тиранства, которым так подвержены другие туземные области. Кроме того, нам должно, как можно более, избегать всех случаев, подающих повод к усилению и так уже довольно живых, опасений, со стороны независящих владетелей, к нашим честолюбивым видам и мнимым предположениям всеобщего владычества»...

Вторая причина, не уступает в странности первой! Чего же нам опасаться всех Индейских государей? Пусть они думают и воображают что хотят; нам какая нужда до этого, лишь бы мы справедливо и мудро управляли нашими подданными! Притом же, к чему нам отвергать самую очевидность? И если бы мы хотели даже обманывать независимых властителей, то удастся ли нам? Разве они не предугадывают и не знают, что мы должны непременно уничтожить их и покорить одного за другим, и остаться единственными властителями всей Индии? И так, не станем же хвалиться нелепою и невозможною умеренностию, и будет столько откровенны, что признаемся в честолюбии столь же законном, как и необходимом. Менее чем чрез столетие, если только другая Европейская держава не вытеснит нас из Индии, — мы будем так владычествовать, не имея ни одного соперника: все туземные государи сделаются нашими подданными. Да и как им нам воспротивиться? День ото дня силы их и средства, уменьшаются, между тем как наши возрастают; нам мало, чтоб они были нашими союзниками: а нужно что бы никогда не сделались нам врагами. И так, мы их уничтожим одних за другими: они в этом уверены еще заранее, и ожидают своей неизбежной судьбы с тем же равнодушием, как мы смерти.

«Полк. Слимэн, судя по его сочинению, совсем не пристрастен к завоеваниям. От времени до времени, он увлекается даже за пределы рассудка в своем добродетельном негодовании, против всех великих людей, которые начиная с Александра до сэра Иосифа Малькольма, старались водворять свое владычество в Индии. Мы считаем бесполезным защищать героя Македонского: но постараемся лишь отстоять Джона Малькольма от несправедливых нападков полк. [223] Слимэна. Этого государственного человека никогда не умели понимать: сила никогда не была ни единственным, ни главным его средством к завоеванию. Если Англия желает сохранить владычество в Индии, то она должна следовать политической системе сэра Дж. Малькольма: ей нужно с туземными государями обращаться с большим уважением, и быть к ним не только справедливою, но даже великодушною. Но в тоже время она поймет, что недостойно было бы столь великой нации потворствовать всем своенравиям набобов и раджей; помня, чем она обязана самой себе, она должна также подумать и о том: чем она обязана народам Индии, которые так несчастны под управлением независимых их Государей. Вся Европа была обманута ложными слухами: нас еще недавно выставляли какой то победоносной кастой, которая употребляет и насилие и хитрость к уничтожению уважения достойных постановлений и патриархальных правительств. Всё это ложно. Лорд Элленборо позволял себе (нельзя отрицать этого) удовлетворять кое-каким странным своим капризам: но за исключением заблуждений этого вызванного уже назад губернатора, мы не видим в управлении Индией ни одного действия, которое бы не содействовало ко благу святого дела человечества и развитию образованности. Легко все поймут: что сделала для Индии Англия, когда узнают, что прежде нежели она воззвала их к новой жизни, это варварское и бедственное состояние, в каком изнывали сии несчастные народы, о покорении коих сожалеют. Впрочем и не все ее попытки были равно удачны: в одном случае она имела успех, а в другом, была безуспешна. Притом, в некоторых из областей Индии, зло было уже неизлечимо. Раскроем наудачу новое это сочинение полк. Слимэна, — и мы на каждой странице найдем неопровержимые доказательства слабости туземных правительств и безнравственности их подданных, как необходимых последствий первой. Мы их укоряем не в политической их слабости — в этом они не дадут отчета в недостатке нравственности: ибо везде, где только могли, употребляли они власть свою к тому, чтобы делать зло. Они, не только что самыми непозволительными средствами исторгали у своих подданных их имущества: но [224] содержали даже на собственном иждивении шайки разбойников и убийц, которые распространяли по всей Индии губительное ремесло свое, и потом, разделяли между собою плоды преступных своих экспедиций, надеясь всегда найдти при Дворе своем убежище и безнаказанность. Слишком знаменитое сообщество Зогов (Thugs) не имело другого источника, кроме ненасытимой жадности туземных властителей. Не покажется ли это обвинение неосновательным и преувеличенным? (И очень! По указаниям Английских же писателей известно что сообщество Зогов (см. вышеозначенную статью) было религиозное, и частию политическая секта, имевшая в сем последнем случае целию, истребление своих завоевателей, т. е. Англичан. Прим. Русск. Перев.)

«Все начальники воинственной касты Индейцев, в областях Бондельконда или Гвальиора, имеют под своим распоряжением» — говорит полк. Слимэн — «шайку воров. Этот источник доходов им кажется столь же прибыльным как и законным: они всегда готовы дружески подать руку атаману разбойничьей шайки, которая после удачной своей экспедиции, дарит их, или доброю лошадью, или хорошей шпагой, или драгоценной шалью. То же самое видим мы и в области Ауде, где земли, по большей части, принадлежат, тем же Индейским и воинственным классам, которые вечно во вражде или друг с другом, или с властями правительственными.

Каковы же последствия такого положения вещей?

— Одни и те же причины производят везде одни и теже действия. Зачем щадить Индейцу? Он никогда не уверен: будет ли владеть тем, что приобрел сего дня; он даже не знает — будет ли жив... И так он думает только о настоящем мгновении, и старается насладиться им как может: — короче, унижается столько же в смысле умственном, как и нравственном».

Полк. Слимэн заметил однажды мнимую тупость жителей одного округа, по которому проходил, и спросил о причине этого у одного из своих сопутников: «причина этого» — отвечал он — «правительство: в этой стране, всякий житель старается казаться глупым, для того чтобы его государь [225] мог подумать, что у него нет ничего такого, что стоило бы отнять».

«Такие примеры никогда не остаются без подражания. Везде служители властителей становятся также, как и они сами, ворами и убийцами. Грабимые и убиваемые высшим главою и его царедворцами, несчастные Индейцы ждут не дождутся дня, когда, имея другого властителя, перейдут они под владычество Англии, — и наш долг — исполнить их эти желания. Нужно наконец (повторяю снова), чтобы, мы, отказавшись от нашей нелепой системы умеренности, вступились, не против угнетаемых за утеснителей, но против утеснителей за угнетаемых. Мы должны освободить Индию от скопища этих небольших тиранов, которые порабощают, угнетают налогами и истребляют своих подданных безо всякого стыда, жалости и угрызения совести. — Не должно слушать полковн. Слимэна, который советует ничего не изменять в настоящем положении вещей; приводимые им факты опровергают его доводы: мы из них приведем только один, которым, надеемся, уверим недоверчивых.

Хотя нет никакого сомнения, что нашим предкам, в средние века, была известна Bhoumeanut — тайна Индии, но которая, к счастию, вовсе неизвестна теперь Европейцам.

В Бондельконде, Bhoumeawut, означает войну или ссору за поземельную собственность: это слово происходит от bhown — собственность, земля, — и bhoumea — владелец земли. Если какой либо член аристократии в ссоре с своим ленным владельцем, — то он собирает своих вассалов, нападает на его земли, грабит, жжет его города и селения и убивает жителей, продолжая все это до тех пор, пока тот не удовлетворит его требованиям. Любочестие требует, чтобы тот, который предпринимает подобную войну, не позволял обработывать ни одной десятины земли того округа, который он оставил, или из которого был выгнан, — и если может, то даже казнил и совсем его семейством того, кто, несмотря на его запрещение, смел провести хотя одну борозду.

Самый недостаточный и наименее сильный из этих поземельных владельцев военной касты, производит не [226] редко величайшие опустошения во время его Bhoumeawut: потому что в Индии найдется много таких людей, которые, будучи, обременены долгами и преступлениями, готовы вступать в службу этих мародёров, ибо правительство не может поручить им никакой другой должности.

Лишь только какой либо поземельный владелец поднимет знамя бунта, как берут его сторону почти все члены его касты и клана: и если они не доставляют ему положительных пособий людьми и деньгами, то по крайней мере, занимаются им, ободряют его в его сопротивлении, утешают, и дают ему убежище в случае неудачи, — зная, что поздно, или рано им самим придется выдержать такую же борьбу: словом, они защищают общие выгоды, защищая его.

Поговорка: "от одного вора родятся сто воров" — всегда оправдывается на самом деле в некоторых округах Индии. Когда какой нибудь вор ужасными своими преступлениями, напугал всю область, — то целая толпа крестьян спешит воспользоваться всеобщим ужасом, производя под именем его грабежи и убийства, будучи почти уверена, что не подвергает себя тем никакой личной опасности. При такого рода обстоятельствах, некоторые из судей нашли себя принужденными, жителям, находящимся под их ведомством, запретить носить оружие, или даже иметь его у себя. Ни одна правительственная мера не была так приятна ворам, как эта, потому что такого рода приказаниям повинуются только люди честные: а когда они обезоружены, то разбойникам и не страшно их грабить и убивать как им угодно.

Государи вскоре будут принуждены принимать все условия возмущающихся своих вассалов, ибо их подданные, не имея возможности обработывать свои земли (платя, так сказать, дань бунтовщикам и ворам), перестают уже платить ему подати».

Но не таково состояние народов покорных владычеству Англии. Мир господствует в Бенгале лет уже восемьдесят; во всем же остальном полуострове, даже в самом Гиндустане, анархия и война всё более и более прекращались по мере того, как усиливалось наше влияние. Этот важный факт [227] не ускользнул от наблюдательности жителей. — Поезжайте по северным округам, и крестьянин с радостию и признательностию укажет вам на огромные пространства земли, покрытые, как можно только окинуть глазом, обильными жатвами и многочисленными селениями: между тем как эти земли за несколько лишь лет тому назад, были бесплодными степями, беспрестанно опустошаемыми Шейками и Маратами. Даже жреческая каста начинает мирволить иноземным властителям. «Один ученый Индеец, в средней Индии» — говорил полк. Слимэн — «сказал мне однажды, что в одно и то же время, в трех главных храмах Магадевы, вопрошали прорицалища о последствиях владычества Европейцев, которые, как кажется, решились, исключив туземцев, заместить все высшие места правительственные своими соотечественниками. Назначен был день для ответа; и когда жрец пришел за ним, то нашел самого Магадеву (Шиву) одетым в Европейскую одежду и с цветом лица Европейца: «Европейское Правительство» — сказал он — «в сущности своей есть лишь одно из воплощений меня самого. Я пришел к вам под этим образом для того, чтобы воспрепятствовать вам умерщвлять друг друга, как вы то делали в продолжении стольких веков. Эти воплощения, по видимому, не заключают в себе никакой религии, ибо они бессильны, и не могут быть беспристрастными посредниками между столь многими и разнообразными верованиями, разделяющими теперь Индию. Вы должны сознаться, что никогда не управляли вами с такою справедливостию; продолжайте же повиноваться настоящим вашим властителям, не пытаясь читать т. е. открывать в будущем, судеб богов ваших».

«Но если мы много сделали для Индусов, то значит ли, что нам уже не остается более ничего для них делать? Нимало! Мы предположили себе великую задачу, мы поняли ее, и стараемся ее выполнить. Но скольким годам должно пройдти прежде, нежели Англия будет в состояние разлить над Индией те благодеяния образованности, коими она наслаждается с главными из народов Европы!» [228]

Книга полковника Слимэна украшена великолепно раскрашенными картинами, знакомящими нас в первый раз с некоторыми из самых необыкновенных памятников северной Индии. Из числа их более прочих обратил на себя наше внимание знаменитый Тай Магуль (Taj Mahul), или гробница царицы Маур Магуль. Самое подробное описание не может сообщить ни малейшего понятия об этом чуде Архитектуры.

«1-го Генв. 1836 года», — говорит автор — «в шести милях от Агры, вдруг увидели мы, из за небольшого фруктового леса, купол и минарет Тай Магуля: небо было мрачно и туманно: но это знаменитое здание и выигрывает, может быть, когда его видишь издали, в тумане: нам оно показалось еще огромнее, нежели каково в самом деле! Когда оно в первый раз поразило мои взоры, я испытал сильное и живое ощущение. И действительно, более двадцати пяти лет, одним из пламеннейших моих желаний было увидеть этот памятник, который мне описывали столь блестящими красками, — и вот, наконец я мог удовлетворить своему любопытству! Часов около восьми, пришли мы к палаткам, которые я велел раскинуть в садах Тай Магуля: я вошел в них не прежде, как нагулявшись до сыта. Надежды мои не были обмануты: существенность превышала всё, что я ни создавал себе в воображении! При первом взгляде, мне показалось, что купол был слишком велик, а минареты очень просты: но я скоро уверился в своей ошибке. Рассмотрев с величайшим вниманием, целое и части, и при лунном свете, и при лучах солнца, — не мог я ни в чем укорить архитектора, и мое удивление не только не уменьшилось, но еще усилилось. Во всю мою бытность в Агре, я не мог до сыта наглядеться на это образцовое произведение Индейской архитектуры.

Царица Маур Магуль, которой воздвигнут этот памятник, умерла в 1631 году. На гробнице ее выставлена следующая надпись: "Мунтай э магуль Рану Бегум (т. е. украшение дворца Рану Бегум)": она уже мучилась родами, как услышала, что младенец вскрикнул в ее утробе, и тот [229] час же послала за Государем, своим супругом, Шахом Джеганом: «ни одна женщина», — сказала она ему — «услышавши прежде родов крик своего младенца, не оставалась еще в живых; я умру, и в этом нет никакого сомнения. Но прежде нежели меня не будет, у меня есть до тебя две просьбы: обещай мне никогда уже более не жениться и не производить на свет детей, которые бы оспоривали у моих и привязанность твою и твои владения. Потом, обяжись мне клятвою соорудить мне памятник, который бы обессмертил мое имя». — Предчувствия ее не обманули: она действительно умерла, родивши дочь: но не менее того, обе ее просьбы были исполнены. — Шах Джеган снова уже не женился и не имел других детей. Едва она испустила дыхание, он приказал воздвигнуть этот памятник, который обессмертил ее имя. Тавернье видел как строился и был окончен этот единственный в своем роде мавзолей, над сооружением коего, в продолжении двадцати двух лет, трудилось до 20,000 человек; стоил он огромной суммы: 3,174,802 ливр., или 79,370,050 франков».

Эти 79,370,050 фр. были потрачены с таким успехом, что глядя на памятник: Тай Магуля, жена полковника Слимэна сказала с восторгом: «я готова бы хоть сей час умереть, если бы была уверена, что мне воздвигнут такой же мавзолей!» Какой лучшей похвалы мог бы еще пожелать архитектор?

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания полковника Слимэна // Москвитянин, № 10. 1845