-

СЛИМЭН ГЕНРИ ВИЛЬЯМ

ВОСПОМИНАНИЯ ПОЛКОВНИКА СЛИМЭНА

Полковник В. Г. Слимэн, который долго жил в Индии, в 1835 году занемог и медики ему присоветовали путешествовать. И так, оставив берега реки Нербудды, где стоял, отправился он искать здоровья в горах Гималайских. В продолжении многих месяцев он находился в отсутствии. Восемь лет хранил он у себя в портфеле свои Воспоминания, и теперь только решился их напечатать ¹: это журнал, или скорее в полном смысл, ежедневник, в котором нет никакого порядка, ни последовательности, ни даже слога, — но не смотря на это, полон занимательности. В нем есть много новых и любопытных документов, пропасть всякого рода анекдотов, — да уж и имя самого автора служит ему лучшей рекомендацией.

И действительно, Полковник Слимэн приобрел себе в Индии заслуженную известность: им-то, — во время предпринимаемого им путешествия, в чем он теперь дает отчет публике, — были открыты, доведены до сведения и уничтожены ужасные сообщества Зогов (Thugs) физенгаров или удушателей ²: всем жителям Индии памятен еще ужас и изумление, которые навели на них открытия полковника Слимэна.

«В продолжении 1822, 23 и 24 годов» — говорит он в начале своего сочинения — «когда мне доверено было управление и гражданское судопроизводство округа Нерзингнаура, в долине Нербудды: то не происходило ни одного убийства, ни даже самомалейшего воровства, которое бы было произведено обыкновенными разбойниками, о чем тот час же не было бы мне сообщено сведение; не было ни одного outlaw (лишенного покровительства законов), как бы он ни был ужасен, или какой бы ни был тонкий плут, которого бы я тот час же не узнал места жительства, свойств, прежних действий, и за движением коего я бы не следил [100] беспрерывно. Если бы кто мне тогда сказал, что шайка настоящих разбойников живет в селенье Кондели, много что за четыреста метров от моей палаты правосудия; что очароватедьные рощи селенья Мондезур, на день расстояния на дороге между Согором и Бгоналем, служат одним из ужаснейших бгилей или притонов разбойников всей Индии; что эти многочисленные шайки, приходя из Индустана и Декана, назначают себе, ежегодно, местом свидания эти сенистые рощи, сбираясь сюда на целые недели, в каждое из четырех времен года, для исполнения своих ужасных обязанностей по всем направлениям дорог, пересекающихся в этом месте, с ведома и при содействии двух главных наследственных арендаторов, коих предки насадили эти леса, — то я бы счел этого человека за дурака, за съумасшедшего, которого напугали нелепыми сказками.... между тем как всё это была сущая правда: путешественников целыми сотнями хоронили ежегодно под деревьями Мондезура! Целая каста убийц жила по соседству того селения, где я был высшим судьею области, и производила свои разбои до самых городов Пунага и Гейдерабата». —

Эти открытия, столь известные ныне, и которые один Английский романист Капитан Мэддаус Тайлор, сделал даже народными в своем романе: признания одного Зога (меж тем как они и в Вечном жиде Е. Сю, играют также очень важную роль), полковник Слимэн еще более пополнил в Воспоминаниях своих прогулок. Притом, Зоги имели тогда у себя еще помощников, или скорее, соперников: и если первые душили для того, что бы убивать, то последние, известные под именем дгутауриев (dhutourias), отравляли для того, чтобы грабить.

«Я узнал однажды», — говорит полк. Слимэн — «что какой-то старый факир, живший в бедной хижине смежной с небольшой часовенкой у самой дороги, близь города Морадабада, лишился сына, которого отравила шайка дгутауриев (или отравителей по ремеслу своему), от коих не было прохода по дорогам в Индию. Призвав его к себе, я просил его, чтоб он рассказал мне: как было дело, в надежде, не удастся ли мне открыть убийц. Он повиновался, и [101] Персидский писец с его слов написал следующий рассказ, который я выслушал со всем хладнокровием судьи, имеющего в виду узнать только происшествие.

«Я живу» говорил он «в небольшой хижине, на самой дороге, за полторы мили от города, и питаюсь от подаяний путешественников и обывателей соседственных селений. Недель шесть тому назад, окончив свои молитвы, сел и подле своей часовни с моим единственным сыном, мальчиком лет восьми, как какое-то семейство путешественников, остановилось подле нас для отдыха. Оно состояло из отца, матери, сына и дочери: мальчик-то был постарше моего сына, а девочка немного моложе. Они, испекши себе хлеб, съели его, и дали мне муки, которой было довольно пирога на два. Я поспешил испечь себе два пирога: сын мой был голоден, он и съел полтора пирога, а я довольствовался половиной остального, потому что мне не хотелось есть. За несколько дней пред этим, купил я новое одеяло моему малютке: а в то время, как это семейство остановилось отдохнуть подле нас, одеяло это висело на ветвях дерева, осенявшего нашу часовню. И только-что мы поели этих пирогов, как оба с сыном лишились чувств: он лег подле меня и погрузился в глубокий сон, а чрез несколько секунд после, заснул и я. Но к крайнему моему удивлению вдруг вижу, что лежу в тине, и весь оцепенел от холода: но во мне еще достало сил доползть к сыну, — он еще дышал: я сел подле него, положил его голову к себе на грудь, но он тут же, вскоре, и умер. Уже была ночь; я встал, и бродил до самого утра, сам не зная: где, потому что я все еще не вполне опомнился. Во время ночи, волки съели труп бедного моего ребенка, о чем я узнал от встретившихся мне путешественников. Я тот час же побежал к тому месту, где лежали оглоданные его члены, и собрав их, похоронил в своей часовне. На третий только день я пришел в себя; тогда лишь узнал я, что прачка положила меня в тину, головою на берег, в надежде, что я очнусь от обморока. Меня повели к городским полицейским чиновникам: но окрестные поселяне умоляли меня не открывать ничего об отравителях, боясь, чтобы они, [102] узнав об этом, не выместили этого на них. Мужчина был большего роста, хорошо сложен и очень красив собою; жена его маленькая, плотная и здоровая, но также прекрасная, казалася лет тридцати, изо рта у нее торчали два клыка; у сына их болели веки». —

«Этот человек рассказывал мне обо всем этом без малейшего знака смущения, потому что видел и мое равнодушие, и моего Персидского писца. Вероятно, Европейский наблюдатель нравов, мало знакомый с духом Индейцев, сказал бы: «что за животные эти Индейцы! Этот факир огорчается потерею единственного своего сына не более, как бы пропажею козы!» Но я был уверен в противном; и когда Секретарь мой сложил бумагу и закрыл чирнилицу, то у меня с стариком завязался следующий разговор.

В. Зачем ты скрыл настоящую причину смерти твоего сына и не объявил полиции, что он умер от отравы, а сказал просто, что он был убит и съеден волками?

О. Крестьяне говорили мне, что открытие это ни к чему не послужит и не воскресит сына моего, но лишь повлечет за собою насильственную смерть всем жителям этого селения.

В. Но если бы их наказали за то, что они тебе так говорили, то стали ли бы они тебя преследовать?

О. Конечно. Но я думаю, что подавая мне этот совет, они имели в виду как собственную мою, так и общую выгоду.

В. А если бы они выгнали тебя из твоего жилища, то разве ты не мог бы найти себе другого?

О. А смертные останки моего бедного ребенка разве не здесь? Могу ли я оставить деревья, которые я сам сажал, и на которые оба мы, в продолжении десяти лет смотрели с участием, как они росли?

В. Естьли у тебя другие родственники? Где мать твоего ребенка?

О. Она умерла на том же самом месте, когда еще сыну моему было только три месяца. Я сам его воспитывал до тех лет, когда его лишился. Это было единственное дитя мое: а дгутаурии отравили его, чтобы завладеть его одеялом!»

«Сказав эго, старик заплакал и зарыдал. Я позволил ему сесть на пол, между тем как сам, чтобы скрыть свои чувства, ходил взад и вперед по комнате. [103]

В. Были ли у тебя другие дети?

О. Как же, сударь, у нас их было много, но все они умерли прежде матери. Незаслуженные несчастия нас повергли в бедность, а я стал так слаб и болен, что не мог работать. Схоронил я бедную мою жену при самой дороге, там, где она испустила последнее дыхание; построил над ее могилою небольшую часовенку, насадил кругом деревьев, и жил с тех пор подле нее с бедным моим ребенком. Но поверьте, грустное нам тут было житье: не редко, бывало, ночью, нас будил вой волков: но мой бедный ребенок их не боялся, зная, что я подле него. Бог мне его хранил до самого того дня, когда дгутаурии, прельстясь новым одеялом (потому что у меня больше ничего не было!), решились отравить нас. А я его купил за несколько дней пред тем, как пошли дожди, кое-как сгоношив денжонки.... Нет, никогда,» продолжал он, дав волю своим слезам — «никогда не покину я могил моей жены и моего ребенка и деревьев, которые мы с ним в продолжении стольких лет поливали! Мне жить остается недолго, и здесь хочу я провести последние дни мои; крестьяне подали мне добрый совет и в мою же пользу, и никогда не выгонят меня из моего убежища».

«Все, что мне рассказал этот бедный старик, была правда: дгутаурии отравили его с ребенком единственно для того, чтобы завладеть новым одеялом: яд, который употребляют эти по ремеслу своему отравители — дгутаура (dhutoura). Всего чаще, они его дают курить; но если хотят умерщвлять им женщин, или детей, которые не курят, то примешивают его в большом количестве к пище. Они любят лучше морить, нежели усыплять, ибо знают, что мертвые только не говорят. Если же которая из их жертв от них ускользает, как на пр. этот старик: то на них не смеют жаловаться, а если бы кто и решился сделать показания, то они не будут иметь никаких последствий. Да и как преследовать и отъискивать этих бродяг, которые приходят и уходят, не оставляя ни малейшего следа? Но если бы даже и удалось их узнать и задержать: то не труднее ли бы было еще судить их и осудить? Есть столько, [104] степеней судопроизводства! Апелляционные же суды так далеко! И так, дгутаурии безо всякой боязни предаются преступному своему ремеслу: они, некоторым образом, уверены в безнаказанности, — и число их с каждым днем увеличивается в ужасающей прогрессии. Они распространяются по всей Индии; наполняют собою все президенции Бомбая, Мадраса и Бенгала. У потребляемые с успехом средства для истребления Зогов, едва ли будут достаточны для освобождения Индии от дгутауриев, ибо отравители не составляют сообществ как удушатели: их разные шайки не имеют между собой никаких сношений, — задержание одного какого нибудь дгутаурия, никогда не могло навести полиции на открытие прочих виновных. А если они и многочисленны, то за то шайки их, в продолжении долгого времени, состоят лишь из двух, или трех человек; а не редко у какого либо из них и нет ни одного сообщника, — и этот злодей, расхаживая один, отравляет ни мало не колеблясь, по восьми, или десяти человек, чтобы украсть какую-либо безделку. Он начинает, обыкновенно, с того, что возбудит к себе их сострадание, будет просить помощи и покровительства, притворяясь столько же услужливым и честным, сколько и бедным и несчастным; потом, вкравшись в их доверенность, изъявляет им свою признательность, оказывая, какие только может, небольшие услуги....... Горе им, если они дадут ему поручение сходить на близь лежащий рынок и купить сколько им нужно, муки, или дозволят ему распоряжаться кухонной посудой с их провизиями!.... Пройдет немного времени — и они заснут сном вечным!»

Подобные сим преступления изумляют только Европейцев, но в Индии об них и не заботятся: жизнь человеческая там ни почем! Самый низкий, самый изнеженный из Индусов, пойдет на смерть очень хлоднокровно и с неустрашимостью стоика что составляет одно из отличительных свойств этого странного народа. Несмотря на все усилия Англичан к истреблению варварского обычая — жены бросаются еще на горящие костры мужей своих. Полковник Слимэн рассказывает следующим образом об одной из таких сотти (suttie), происшествии которого он сам был очевидцем. [105]

«В Субботу, 28-го числа, утром, я поехал верхом к обозначенному мне месту. Там и нашел бедную вдову, старуху: она сидела, покрыв голову дгауржжей (dhourjja); перед ней стояло медное блюдо с пшеном и цветами; в руках она держала по кокосовому ореху. На все мои вопросы, отвечала она с величайшим хладнокровием: «Я решилась» — сказала она — «смешать мой пепел с пеплом мужа, которого я лишилась, и жду терпеливо, пока вы мне дадите на это разрешение, ибо я уверена, что до тех пор, покуда вы мне его не дадите, Бог поддержит жизнь мою, хотя я и не позволяю себе ни пить, ни есть». Потом, смотря на солнце, которое величественно восходило над прекрасным водоемом Нербудды, она присовокупила: «душа моя уже в продолжении пяти дней была в соединении с душой моего мужа близь этого солнца; у меня теперь осталась лишь земная его оболочка; я очень знаю, что поздно, или рано но вы позволите мне соединить мой пепел с пеплом моего супруга, потому что ни но вашим собственным свойствам, ни по вашим обычаям, вы не находите удовольствия продолжать мучения бедной старой женщины». —

— «Что ты мне говоришь, правда», — отвечал я — «я вменяю себе в долг положить им конец: я и пришел за тем, что бы уговорить тебя отказаться от твоего безрассудного намерения. Согласись жить, и избавь своих детей от стыда и горести быть обвиняемыми некогда в том, что они были твоими убийцами.»

— «Я не боюсь», — отвечала она — «что б их когда нибудь в этом упрекнули: они употребили все свои усилия, чтобы упросить меня разделять с ними их существование; и если бы я решилась последовать их увещаниям, то без сомнения, они бы любили и уважали меня. Но на мне не лежит никакого долга, которой бы я должна была выполнить в отношении к ним: я поручаю их вашим попечениям, а сама пойду соединиться с мужем моим Омед-Зинг-Оппудеей с пеплом которого мой пепел должен бы был, уже пять дней тому назад, быть смешен». —

«В первый раз своей долголетней жизни она произнесла эти три слова, потому что жены Индейцев, к какому [106] бы они сословию ни принадлежали, никогда не позволяют себе произносить имен своих мужей, что, по их мнению, означало бы к ним неуважение: и очень любопытно видеть их замешательство, когда кто либо из Европейцев отнесется к ним с этим нескромным вопросом. Если же когда они обязаны являться в суд, то всегда приводят с собой кого нибудь из детей своих, или родственников, кои уже вместо их выговаривают эти три слова, которые никогда не должны выходить из уст их. Старуха вдова выговорила эти три имя своего мужа столь сильно, выразительно и с такою решимостию, что все, которые тут были, вполне уверились, что она решилась умереть.

«Сердобольная внимательность Правительства» — присовокупила она — не оставляет во мне никаких сомнений на счет благосостояния моих детей: жизнь их обеспечена, они не имеют во мне нужды, и так, я могу их покинуть без сожаления. Душа моя соединилась уже с душою Омед-Зннг-Оппудеей, пусть же и пепел мой смешается с его пеплом». Снова потом, взглянув на солнце, она сказала: «я вижу, наши обе души уже вместе в раю, под брачным пологом». Вполне уверившись, что все мои усилия спасти ее, будут напрасны, я велел позвать главных из членов ее семейства, и позволил ей сжечь себя живую на костре ее мужа с тем лишь условием, чтобы все ее родные обязались клятвою не следовать ее примеру. Они на это согласились, и когда все формальные условия, необходимые при такого рода обстоятельствах, к половине дня, были выполнены, я наконец, дал на то мое согласие. Вдова изъявила величайшую радость и живейшую признательность. Прежде еще трех часов, обряды омовения были уже кончены, и костер приготовлен. После омовения, она попросила листок бетеля и съела его, потом, встала, и опираясь одной рукой на плечо старшего своего сына, а другою, на плечо племянника, пошла к костру. Я расставив вокруг костра часовых, дал приказание, чтобы на пять шагов расстояния, никого к нему не подпускали. В то время когда эта добровольная жертва встала и пошла на встречу смерти, костер зажгли, и он в одно мгновение обратился в пламенеющий горн. Ей уже [107] оставалось не более ста пятидесяти метров до роковой грани, меж тем как она шла тихо, с спокойным и радостным лицом, она вдруг остановилась, и возведши глаза к небу, вскричала: «О, супруг мой! Зачем в продолжении пяти дней препятствовали мне соединиться с тобою?» когда она дошла до цепи часовых; то сын и племянник оставили ее одну, и она обойдя кругом костра, остановилась на минуту, и прошептав несколько молитв, бросила цветов на пламя; потом, твердою и скорою поступью взошла на костёр, и поместясь на самой его средине, села, и наконец легла как на постель.... Она умерла, не испустив ни одного вопля, и не оказав ни малейшего знака страдания. Когда она вошла в огонь, то несколько музыкантов заиграли на своих инструментах; но не для того, как обыкновенно, по ошибке, полагают, чтобы заглушить тем последние крики жертвы: но для того, чтобы не слышно было последних слов ее, ибо, если верить народному преданию, вдовы, сожигающиеся на трупе своих мужей, бывают одарены способностию предсказывать будущее, а их предсказания могли бы причинять много огорчений тем, которые остаются в живых.

Если Англичане не успели еще уговорить вдов-Индианок, чтобы они не сожигались на кострах умерших мужей своих: то, по крайней мере, они положили конец бесчеловечным приношениям на жертву людей во имя религии — обычая, который в некоторых областях Индии продолжался даже до начала нынешнего столетия. Гиндусы покорились законной воле своих победителей, но все еще сожалеют о старинном положении дел. Какой-то старый брамин уверял однажды полковника Слимэна, что этому нововведению приписывается упадок своего семейства и самого правительства. «Не приносить кровавых человеческих жертв богам, которые никогда не принимали подобных жертвоприношений, не есть еще само по себе преступление: но когда боги уже обыкли к сим приношениям, то не должно лишать их оных, «ибо они, негодуя за неисполнение сего должного к ним знака благоговения, посылают, как на самую страну, так и на жителей ее, всякого рода кары». [108]

Полковник Слимэн представляет один любопытный пример добровольного самоприношения на жертву. «Я не смею», — говорит он — «утверждать, чтобы происшествия, какие мни рассказывали, не случались и в наше время. Песчаные холмы Магадео, которые в горной цепи Сатпоры (Sathpore) господствуют над Нербуддою, к югу, возвышаются от четырех до пяти сот футов над уровнем моря. На одной из высочайшей их вершин, бывала, а может быть, и теперь еще бывает, большая ярмарка, ибо ежегодно, толпа любопытствующих сбирается сюда, чтобы видеть: как приносят себя на жертву несколько молодых людей, исполняя тем обеты матерей своих. Когда у замужней женщины нет детей, то она обещает всевозможные дары богам, которым приписывает она власть исполнить то, чего желает. Но если, не смотря на все ее приношения, желания ее не исполняются, то она обрекает первого своего младенца, если только родится мальчик, на жертву богу уничтожения Магадеве. Но если она после родит сына, то скрывает от него данный ею обет до того времени, пока он не возмужает: тогда только она ему открывает оный и приказывает его исполнить. Но грозная эта истина, не возбуждает в молодом человеке ни горести, ни ужаса: для него один есть долг — повиноваться воле матери, у него достанет сил его исполнить: и со времени сего открытия он считает уже себя жертвою бога уничтожения. Никому не говоря о сообщенной ему тайне, он облекается в одежду пилигрима, или духовного нищего, посещает знаменитейшие храмы, посвященные сему грозному божеству, по разным областям Индии, — и во время ежегодно бывающей ярмарки, с вершин вертикальной скалы Магадевы, вышиною от четырех до пяти сот футов, бросается в пропасть и разбивается об утёсы в мелкие дребезги. Если бы при первом и при втором его посещении ярмарки Магадевы, он не решился принести себя в жертву, то употребив целый год вновь на пилигримство, приходит туда в третий раз, и уже исполнит обет своей матери».

(Окончание в следующем N.)

Комментарии

1. Они известны под именем: Rambles and recollections of an indiau official by Leulenant-colonel W. H. Sleeman. 2 vol Lond. 1844.

2. См. в Моск. Наблюдат. год III. (1837), N 2 и 3 статью: Зоги (Thugs) или Тайные убийцы, взято из Edinb. Rev.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания полковника Слимэна // Москвитянин, № 9. 1845