САЛТЫКОВ А. Д.

ПИСЬМА ОБ ИНДИИ

1845-1846.

(Окончание.)

Визагапатам, на Коромандельском берегу, 21-го Июля 1845.

Признайся, что Индия тебе страшно надоела. Целые годы я только и болтаю с тобой об одной Индии; сам сыт ею по горло, и не знаю как выбраться отсюда поскорее. Чтобы доехать до Бомбэя и осмотреть проеханные страны, мне нужно полгода, а из Бомбэя я приеду в Париж, за всеми остановками, месяца в три. Прибавь к этому еще три-четыре недели, которые я пробуду в Бомбэе и, может быть, в Гоа. За тем у меня не останется никаких сожалений об Индии, исключая неудавшейся поездки в Кашмир. Видишь ли, я слишком стар для этой поездки, и не решусь на нее даже и тогда, если каким нибудь чудом устранятся все непреодолимые препятствия, как-то: тоги, разбойники, невольничество и голод. Что эти препятствия не мнимые, я в этом вполне уверен.

Впрочем, главная причина, почему мне Индия так опротивела, это беспрестанная оффициальность. Приедешь на станцию, и вместо того, чтобы надеть халат и лечь спать, изволь заниматься туалетом и отправляться в дамское [194] общество. Я только и отдыхаю, телесно и душевно, в паланкине: телесно, потому что в паланкине удобно лежать, а тряска почти незаметна; душевно, потому что я развлекаю докучные мысли приятным чтением и дорожными видами. Однако в настоящую минуту дорога не очень развлекательна... Дня через три я увижу Джагарнат, этот знаменитый храм, воспетый Bernardin de Saint-Pierre в «Индийской хижине».

Куттак, город между Джагарнатом и Калькуттою, 26-го Июля.

Какая страшная скука! Представь себе: носильщики, вместо того, чтобы отнести меня в Джагарнат, пронесли меня другой дорогой сюда, верст 60 повыше. Никак не могу понять, каким образом произошла эта ошибка. Дело было ночное. Теперь я принужден возвращаться назад, чтобы побывать в Джагарнате, а не посмотреть на него жалко!

Джагарнат, правильнее Джаганат, 29-го Июля.

Я здесь уже три дня и успел срисовать с натуры и храм, и главного жреца; остается срисовать парию Bernardin de Saint-Pierre. В храм не допускается ни одно нечистое существо; позволяется ходить кругом: довольно и этого. Джагарнат — прескверная пагода, но за то существует около 600 лет. Индийцы отдают ему предпочтение потому, что в нем обитает безыменный дух, и обитает уже несколько веков.

Великий жрец, Чатиссани-Джог-Наик, большой охотник до попугаев и колибри; клеткам у него несть числа, и он с удовольствием показывает своих пернатых пленников. У этого высокого и толстого брамина, должно быть, элефантиэзис; но эта болезнь его не слишком беспокоит, и, не смотря на тучность ног и прочих членов он двигается легко и всходит даже, с своими клетками и; любимой черной обезьяной, на кровлю и [195] террасы своего дома. Дом его против храма. Грязный Индийский городок, в котором находится Джагарнат, называется Пури. Кстати сказать по-Французски pourri, потому что весь окрестный воздух заражен миазмами. Впрочем иначе и быть не может в таком мест, куда сходится все отребие Индийского населения. Здешний Раджа (находящийся отчасти под надзором Англичан) ненавидит Европейцев. Это — высокий, худой и сгорбленный старик, черный как уголь, одетый с ног до головы в белые ткани. На лбу у него проведены три широкие черты белого и желтого цвета. Невдалеке от его мрачного и убогого дворца находится огромный пруд; посредине пруда выстроен храм, из которого при солнечном закате вылетают потрясающие звуки медных труб, гонгов и тамтамов. В пруду роятся крокодилы.

Пури построен на самом берегу моря; волны омывают уединенный домик, в котором я поселился у одного из находящихся здесь Англичан, м Шора. Этому бедному молодому человеку, исправляющему должность судьи, не более 24 лет; здоровье у него слабое; он разлучен со всеми родными, и должен провести еще целые 20 лет в суде и расправе с Индийцами. В Пури находится он не с большим четыре года. Лучшая его надежда — возможность отпроситься лет через шесть в отпуск, повидаться с родными в Англии и возвратиться в Пури, чтобы доживать урочные года в ожидании пенсии в 800 или 1000 ф. стерлингов. Теперь он получает 700 ф. стерлингов, но этот оклад увеличится; притом же Шор живет расчетливо. Море страшно шумит под моими окнами; сильный и холодный ветер завывает; волны бешено бьются о песок; меня разбирает охота выкупаться в море, да вот беда: акулы!

Впрочем я каждое утро и вечер обливаюсь несколькими ведрами холодной и пресной воды. Здешний удушливый климат приучил меня к холодной, или — сказать [196] правильнее — не кипяченной воде; совершенно холодной воды не найдешь в этом жарком поясе.

На берегу пруда находится Индийская хижина, что-то в род часовни, населенной крысами, при которых живет приставник, обязанный их кормить. Не знаю, писал ли я тебе, что около Гайдрабада я видел старую Голконду; крепость и кладбище, усеянное огромными мавзолеями, похожими на пагоды, кажутся вымершим городом. Я не въезжал на кладбище, чтобы не нарушить спокойствия его обитателей: летучих мышей, волков и гиен. Верстах во ста оттуда я проезжал мимо Голкондских копей: эти алмазные копи уже давно оставлены за скудостью в алмазах и за трудностью разработки. Последние строчки я пишу в Куттаке, куда меня снова принесли; Джагарнат я оставил вчера вечером.

Балассор, 5-го Августа.

Я медленно подвигаюсь к Калькутте, по дождю и грязи, бесконечными болотами, в которых царствуют лягушки. Иногда, если за беспорядком недостает на дороге носильщиков, меня опускают наземь в моем паланкине, и большую часть ночи провожу я в ожидании. Вдруг одинокая лягушка начинает кричать, над самым ухом, и право под час не хуже козла: так здоровы у них здесь голоса. Невольно бросает в дрожь! Тогда я бужу Франсуа, который тоже лежит в своем паланкине, и приказываю ему шуметь. Случается, что в этом проходит целая ночь, т. е. если привал есть только условленное место сдачи для носильщиков и негде укрыться. Утром, или раньше, носильщики отыскиваются так или иначе, как почтовые лошади; минует затруднение, и минутное отчаяние забывается. Забываются и лягушки, которых голоса покрываются голосами носильщиков: последние непрерывно поют однообразный речитатив, впрочем довольно приятный и склоняющий ко сну. [197] Балассор станция, где есть для путешественников очень изрядный домик, с постелью, купальней, кухней, пятью-шестью слугами Индийцами, и всем необходимым для удобного помещения. Поэтому я остановился в Балассоре на сутки и более, с тем, чтобы переодеться и отдохнуть от скуки путешествия под дождем. В той части Индии, где я теперь, такие домики встречаются приблизительно через каждые восемьдесят верст, и я решился останавливаться в них каждый день и проводить все ночи. Местами, неподалеку от этих станций, есть Английские чиновники, военные и гражданские; они живут в прекрасных загородных домах, лежащих друг от друга в большем или меньшем расстоянии. Когда они узнают о приезд на станцию путешественника, то спешат пригласить его остановиться у них, или по крайней мере отобедать, позавтракать и т. п., а не редко предлагают ему и припасы на дорогу. Я большею частию отказываюсь, предпочитая одиночество, в особенности когда станция хороша. Другое дело — обед; на этот предмет я более падок; не для чего быть вечно медведем, а иногда общество развлекает.

Так вчера некто, доктор Д..., подъехавший верхом к моей станции, рассказал мне, что в Балассоре расположен отряд сипаев, под начальством Английского капитана, и есть два-три гражданские чиновника для пошлинного сбора и т. д., капитан над портом и целое управление парусных судов для сообщения с Калькуттою в видах соляной торговли Балассора; все это, в подобном виде, было здесь некогда у Голландцев и у Датчан.

В Индии очень часто и не подозреваешь близости живых людей: до того дома низки, разбросаны и закрыты лесами.

И так вечером, приглашенный на Европейский обед, я легко достал носильщиков, потому что в населении нет недостатка, но все оно прячется Бог знает в [198] каких хижинах. По обыкновению, меня понесли к доктору и паланкин, при свете факела. В заключение довольно продолжительного перехода по лесному пустырю, я увидел наконец огни между деревьями, и вошел в чрезвычайно красивый дом, где уже был приготовлен стол, роскошно убранный. В гостиной было шесть человек, мужчин и женщин, очень нарядных: близость Калькутты здесь уже заметна. Одна из дам была молода и хороша собою; другая — тоже молода и очень недурна; третья — крайне порядочна, но уже не первой молодости. Первая и родилась и получила воспитание в Индии. Индия дает развязность, desinvottura, резко противоположную природной Английской чопорности.

Эта дама пела нам простые Английские песни, без аккомпанимана и без всякой методы, но так просто и с таким решительным отсутствием аффектации, что пение ее было и трогательно и приятно. Мистер Г., один из гостей и капитан сипаев, имеет обязанностию по возможности противодействовать приношению человеческих жертв. В продолжение полутора года своих разъездов по околодку он спас сорок человек, и косвенно, с помощию своего влияния, избавил от смерти еще до ста. Один из жертвоприносителей, схваченный им и теперь по неволе вынужденный помогать ему в открытии других, рассказывал ему страшные вещи об этих жертвах. Есть люди, делающие себе ремесло из того, чтобы воровать детей: они тайно продают их жертвоприносителям, которые, заплатив за них, пребывают в счастливой вере, что кровь, ими проливаемая, падает не на них, а на продающих. Долго, иногда многие годы, эти дети, хотя и тайные пленники, пользуются всеми правами собственных детей покупателя, и это продолжается до тех пор, пока семейству последнего не грозит никакое несчастие. Но лишь только оказывается что-нибудь подобное, решают, что пришло время принести жертву духу зла, который, по их убеждению, падок до человеческого мяса. [199]

Вот тебе, всего лучше, собственные слова мистера Г.: «the nay is positively to cut by slices every bit of the flesh from the body and the face, and to scrape it off the bones, whilst the victim is yet alive and the bowels and other intestines are fearfully moving even a long lime after that».

Калькутта, 21 Августа 1845.

Меня превосходно принял здешний генерал-губернатор, сэр Генри Гардинг, человек до нельзя учтивый и исполненный внимания ко мни. Он скоро отправляется осматривать Пенджаб, и оставляет на свое место сэра Герберта Маддока, в должности вице-губернатора; в качеств дармоеда, toad-eater’а, как говорится, по-Английски, я уж поместился в его доме, среди прелестного парка, где славно едят и курят лучший на целом свете «гука».

Воздух освежен дождями, которых время уже пришло; небо покрыто. За всем этим неблагоразумно было бы отменить действие экрана, привешенного к потолку, и не смотря на то, что и окна и двери открыты, потому что иначе сделалась бы обильная испарина и нужно бы было тотчас купаться и еще менять белье. Ты понимаешь, что, в таком климате, не купаться по крайней мере два раза в день — нельзя. Однакож один Англичанин уверял меня, что купаться не благоразумно, что он, вместо купанья, заставляет тереть себя, как лошадь, волосяными перчатками, и что это средство достаточно заменяет купанье. Зная, до какой степени Англичане любят воду, я не совсем поверил ему. Как бы то ни было, он имел любезность подарить мне пару таких перчаток.

Я несколько дней провел за городом, у генерал-губернатора, верстах в двадцати отсюда. Это место называется Баракпор. Парк хорош и расположен по берегу Ганга. Покои замка очень велики. Бездна прислуги особенного сословия — Индусов касты, называемой Бера, назначена к экранам или опахалам, висящим на всех [200] потолках. Управляющий, которому поручен надзор за ними, отвечает за то, чтобы опахала не останавливались: они должны действовать день и ночь, приводимые в движение слугами, сменяющимися через час и беспрестанно дергающими веревки. Над каждою постелью такие же экраны; их называют понка; они не только чрезвычайно освежают воздух и избавляют от испарины, но с помощию ветра, ими производимого, отгоняют и насекомых. Нередко постель и понка покрываются обширной сеткой, для большей предосторожности от насекомых. Важность опахал этих в Калькутте можно сравнить с важностью печей для Петербурга.

Сэр Герберт Маддок собирается дать бал, и получил уже из Лондона пропасть хрустальных люстр, которые теперь прикрепляют к потолку танцевальной залы: он хочет, чтоб эта зала была одна blaze of light, т. е. солнце среди темного Индийского парка, ее окружающего. Но затруднение в том, что нужно сделать много необходимых вырезок в огромном экране, пересекающем потолок во всю его длину, и в других, второстепенных, иначе нельзя совместить люстр с этою утварью, столько необходимою, а в танцовальной зале в особенности, — и хозяин боится, чтобы вырезки, которые сделают для люстр, не ослабили чересчур освежающее действие понка. Сэр Герберт Маддок любит, чтоб все у него было хорошо; его Французские блюда в самом деле очень хороши, и, кроме его, в целой Индии ни у кого нет подобных. Я говорю о Французских блюдах.

Намедни был маскарад у госпожи Мортон, где был и я. Я не люблю засиживаться долго за полночь, и потому пробыл не долго. Вечер был очень люден и оживлен; танцовали польку и мазурку.

Аллагабад, 17-го Октября 1845.

Я только что оставил Бенарес, где провел около десяти дней. Индия не имеет для меня прежнего [201] очарования, хотя и был я в Бенарес во время самых главных праздников года, и все представления И религиозные процессии чрезвычайно занимательны. В этих сценах Индийской мифологии действовали люди всех полов и лет, выкрашенные и одетые богами, богинями и другими силами небесными и подземными. Тут был, на носилках, Кришна, выкрашенный с головы до ног в яхонтово-голубую краску, обвешанный запястьями, ожерельями, в страшном венке и огромных серьгах, — ну точь-в-точь так, как рисуют и вырезывают это божество, опирающимся на Индийских молочниц и играющим на кларнете; был тут и Рама, весь розовый и вооруженный щитом и прямою саблею, которою он показывал вид, что сражается, принимая притом воинственные и чрезвычайно забавные позы, и окруженный людьми, выкрашенными и одетыми обезьянами, с длинными хвостами и остроконечными мордами, которые, следуя за шествием, тоже сражались в такт. Потом являлась великолепная и блестящая колесница, и в ней трое хорошеньких детей, выкрашенных в желтое и увенчанных на подобие богов, чрезмерно украшенных поддельными каменьями, вооруженных луками и стрелами, и сидевших недвижимо, не хуже любой статуи. Говорят, увы! что бедных этих детей приносят в жертву вскоре за тем, и что нет никакой возможности ни доказать, ни открыть это; но что не бывало примера, чтоб они не исчезали до конца года, вслед за торжеством, в котором участвовали. Надеюсь, что это одна из тех сказок, которыми так часто угощают путешественников.

К одному из лучших зрелищ этих процессий я отношу представление богини Кали, богини смерти и разрушения. Ее представляла женщина, выкрашенная в синюю, почти черную краску, с распущенными волосами и стоявшая на носилках; она топтала ногами мужчину, выкрашенного в белое и розовое, которого голова была спрятана в отверзтие между тряпьем, замаранным красною краскою, [202] так что все это было похоже на человека, которому бы отрубили голову. В одной рук она держала за волосы картонную голову; другою махала мечем, и опускала его над умершим. Рот ее был в красных пятнах. Был еще маленький ребенок, желтый: он сидел на носилках, поджав ноги, и представлял старичка, что-то в род брамина, плешивого и с бородой совершенно белой. Вечером, при свет факелов, показались, между прочим, войны великанов, картонные уроды, вышиной с дом, из-под которых видна была беготня маленьких ножек. Эти ночные сцены происходили по соседству загородного дома Раджи Бенаресского, ибо есть и по сие время Бенаресский Раджа, толстый черный юноша, улыбающийся, жующий «бетель» и разъезжающий на слоне. Я сам разъезжал на слоне, среди толпы зрителей и действовавших лиц. Но уже в городе, увлеченный потоком одной из этих процессий, на которые бросают массы цветов со всех крыш, окон и балконов, ломящихся под бесчисленною толпою, — в городе я нечувствительно вмешался в процессию с моей белой шляпой, и, только услыхав смех зрителей, а наконец целого Бенареса, заметил мое положение: можно было подумать, что мне хотелось играть роль в этой сцене.

Станция Арул, 24-го Октября 1845.

В Аллагабаде отправлялся я в один сад смотреть несколько больших мавританских зданий, надгробных памятников Великого Могола Джеган-Гира, его супруги, дочери, и других. Я снял с них рисунки. В силу общей привычки, у меня, за неимением другого экипажа, были наняты поденные носильщики, всего шесть человек, которым я платил не более трех франков: это цена для иностранцев; туземцы платят еще дешевле. Носильщики очень услужливы, знают местность и хорошо понимают незнающих их языка. Они же привели или принесли меня в одно подземелье. В Аллагабаде спускаешься с факелом [203] в черный лабиринт, и находишь направо и налево бездну каменных лингамов и статуи полу-людей полу-слонов. Эти лингамы вымазаны маслом, украшены цветами и усыпаны мукой или хлебным зерном. Каков же был мои ужас, когда при мрачном свете факела, я увидел, что по лингамам ползают огромные кокроаки (особенный род тараканов), привлеченные сюда маслом и жиром!

Бивар, другая станция, 25-го Октября.

Из Аллагабада в Агру переезд мой устроен и заплачем наперед, по обычаю страны. Ночью я еду в паланкине, днем останавливаюсь, чтоб избежать солнечного жара; но эта предосторожность почти уже не нужна, потому что с каждым днем становится холоднее, — и я отложу ее скоро вовсе, почему и буду подвигаться поспешнее.

Здесь расположен теперь полк Английских улан, идущий в Пенджаб: количество слонов, верблюдов, телег, волов, палаток, огней и людей неисчислимо. В одной из палаток, которую ставят рядом с занимаемым мною дак-бунгало, т. е. почтовым домом, есть прехорошенькая Английская дама; ставят около моего жилища и другие палатки, так что я буду «окружен». Кажется, полк пробудет здесь более одного дня. Что до меня, я выступлю вечером, как делаю всегда.

Агра, 23-го Октября.

Я приехал вчера, как предвидел, в два часа утра, Дак-бунгало очень покоен, так что я, хотя и с благодарностью, отказываюсь от приглашений генерал-губернатора, который теперь здесь, и губернатора Агры, весьма любезно предлагающих мне — первый палатку в своем лагере, второй — помещение в своем доме, расположенном среди парка. Однакож я препорядочно рискую, потому что еслиб приехал еще кто-нибудь, я должен уступить [204] место новоприезжему, по положению. Здесь можно пользоваться станцией не более суток, потому что Агра одно из самых проезжих мест, а вероятие войны с Сейками порождает большое движение к северу. Поэтому, всякий приезжающий имеет право тебя выгнать; но 1-е: почтовой дом состоит из двух помещений, совершенно раздельных. Правда есть у меня сосед, занимающий другую половину, но я надеюсь, что он скоро уберется; 2-е: я крепко рассчитываю на связи и отношения большей части путешественников — Англичан, статских и военных, с жителями Агры, отношения, которые заставят их скорее пристать у знакомых, нежели на станции.

Найдя нанять кабриолет, я, между прочим, отправился вчера осмотреть дворец Великих Моголов; он пуст, и огорожен стенами великолепного укрепления — род кремля; в этих воздушных мраморных павильонах я был удивлен, встретив генерал-губернатора с его адъютантами и другими лицами, снимающего дагерротипы, которыми они занимается con amore.

Агра, в отношении к мавританской архитектуре, одна из замечательнейших, и, быть может, одна из диковиннейших местностей всего земного шара. Из других мест, виденных мною, к этому подходят только Дели и Каир. Здесь, в Агре, бездна памятников из самого лучшего мрамора; каждый, в своем роде, единственный, каждый — самого строгого стиля, украшен сложными деталями, чрезвычайно гармонирующими между собою и нисколько не нарушающими девственной чистоты архитектурных линий. Почва плоска и безобразна, пыли очень много; но там и сям есть очаровательные сады, где кричат попугаи и журчит вода. Кроме этого, перед тобою бесплодные равнины, усеянные палатками, населенные слонами и верблюдами, людьми, стряпающими на воздухе, женщинами, которые носят воду — все это покрыто пылью, или базары длинные, узкие и набитые народом, окаймленные домами с [205] мавританскими балконами. На этих базарах расположены разные Индийские съестные припасы, игрушки, гуки, табак и одежды, блестящие, но грубой работы.

Генерал-губернатор предложил мне съездить с ним сегодня вечером в одну из окрестностей, где есть Французский женский монастырь. Странное явление в Индии! Располагаю съездить.

Агра, 29-го Октября.

Довольно грустно смотреть на бедных Французских монашенок; они большею частию из Лиона. Есть у них однакож хорошенький садик для прогулок, а иногда они ходят к Гималаю, где тоже устроено у них прибежище для отдыха после истомления от зноя. Сухой и холодный воздух теперешний придает мне бодрости, и я делаю прогулки до шести верст. Сейчас получил я из Дели письмо от моего коммиссионера Натмаля: пишет, что у него набралось много вещей для меня, и я решаюсь ехать.

Еще Агра, 4-го Ноября.

Проезд генерал-губернатора сделал то, что все носильщики теперь заняты, и я должен был пробыть здесь все это время. Наконец дак мой заказан к завтрашнему вечеру. За неимением лучшего, занимаюсь рисованием здешней архитектуры, что идет довольно худо, и не совсем развлекательно: прямые и.параллельные линии без конца, десятки колонн, похожих одна на другую, десятки куполов, один как другой, и Бог знает сколько аркад, окон, дверей и т. д. Но это не совсем бесполезно.

Долпур, 6-го Октября.

Наконец, после Бог знает каких усилий, я добился, как милости и заплатив порядочную сумму, возможности выехать в Гвалиор; но вот я на третьей станции застрял со вчерашнего вечера, в месте, истинно ужасном; а уже полдень. Ты еще более будешь смеяться надо мной, [206] что я опять охотой пошел в эту каторгу. Так граф Ф. говорит, что весь Восток не стоит и часового путешествия. Но который, ты этого не говоришь? — Я получил в Агре письмо твое из Парижа, перед отъездом твоим в Петербург. Последнему я очень рад. Дай Бог, чтоб я как-нибудь выбрался из этой стороны, и поскорее увиделся с тобой!

Агра, 10-го Ноября.

Среди пустыни есть крепость на скале, у подножия которой город, населенный почти пятьюдесятью тысячами Маратов. Это — Гвалиор. Я приехал туда 7-го числа, на ночь, и резидент, мистер Шекспир, послал вскоре предупредить Магараджу, что Русский путешественник нарочно приехал издалека, чтоб посмотреть на него и на его столицу. Вследствие этого явилось два слона, за мной и за Английским резидентом, который живет довольно далеко от города. Мы проезжали по улицам, унизанным балконами, на которых была тьма народа. Приехав на двор дворца, мы слезли, и, предводимые прислугою Раджи, взошли, один за другим, по узкой лестнице до двери, где толпились вооруженные люди, танцовщицы и музыканты. В это время началась музыка и пляска, а мы продолжали идти, кланяясь направо и налево, между двух рядов Маратских воинов, стоявших в длину залы длинной, низкой и в конце которой сидел на своем трон Магараджа. Он — мальчик десяти лет, весь облепленный жемчугом и бриллиантами, держащий в одной руке кинжал Гвалиорский, а в другой — шпагу Индо-Германского вида. Он черен, как все Индийцы, но очень хорош собою, очень грациозен и важен. Каждую минуту молодой слуга, стоявший позадь его, совал ему в руку свежие листья бетеля, которые ребенок сейчас же клал в рот.

Меня посадили возле него, и он спросил у меня, как я себя чувствую. Я отвечал на это, что не болен. [207] В свою очередь я спросил у него о здоровье; и, как я получил ответ удовлетворительный, то разговор об этом прекратился. За тем положили предо мной дорогие ткани, жемчуг и небольшие бриллианты. Я отказался от этих богатых подарков, выразив мою признательность; но когда предложили мне полное Маратское вооружение, я подумал о тебе, и, поспешно положив на него руку, велел отнести домой. Его отправят в Индору, где я возьму его и вышлю к тебе. Начался потом шумный фейерверк, и весь город был иллюминован плошками.

У молодого Гвалиорского государя есть очаровательная, четырнадцатилетняя кузина; по обычаю всех Индийских женщин высшего сословия, она живет затворницей.

Непосредственно за хрустальным троном, на котором сидел Магараджа, — креслом, в которое вделаны зеркала, она была спрятана зеленой занавесью с небольшим отверстием, закрытом сеткою, и к которому княжна, незримо для присутствовавших, вольна была приложить свое ушко или прекрасный ротик.

Я сел на пол у самой дырочки, и услышал тоненький голосок, который спрашивал меня, как я себя чувствую, сааб атша хаи? Ответив, что чувствую себя не дурно, хараб неи, я сейчас же, с тем присутствием духа, которое дает привычка к придворной жизни, оборотил вопрос, и с своей стороны осведомился о ее здоровье. Очаровательная княжна, с быстротою на ответы, прирожденной первобытным племенам Индии, не колеблясь отвечала мне, что чувствует себя очень хорошо. Окончив беседу нашу, к взаимному удовольствию нашему и общему всех присутствовавших, я опять подошел к Магарадже и изъявил ему желание удалиться. — Коли так, сказал он мне, — я украшу вас гирляндами цветов и надушу эссенциями. — Вслед за этим он обвешал меня гирляндами жасминов, и в тоже время всего меня обливали розовыми и сандаловыми эссенциями и маслом, а руки набивали бетелем и позолоченными гвоздичками. [208]

За ты мы опять прошли рядами Гвалиорских воинов, и влезли на слонов, чтобы вернуться к дому капитана Шекспира, по иллюминованным улицам Гвалиора, на которых теснилась толпа и раздавалась шумная Маратская музыка.

Этот великолепный прием наводит меня на мысль, что меня, при этом дворе, приняли за какого-нибудь Европейского Раджу. Одной из причин этого было, я думаю, чрезвычайно любезное письмо генерал-губернатора, сэра Г. Гардинга, предупредившего молодого Раджу о моем приезде.

Дели, 14-го Ноября.

Вчера, середь ночи, приехал я на станцию Дели, страшный сарай. Задолго до свету пошел я, по пустым еще улицам, бродить в пальто, потому что ночью уже холодно, и я отправился к большой мечети, величественному зданию из белого и красного мрамора, на которое я поднялся по широкой наружной лестнице, come quello della Santa-Trinita a Roma, piazza di Spagna, а за тем на один из ее стройных минаретов, откуда я любовался на Монгольскую столицу, еще закутанную в таинственные сырые сумерки утра. Великий Могол спал в своем мраморном дворце, окруженном садами, дворами, разнообразными киосками, красивыми мечетями и грудой хижин, образующих пыльные и незатейливые улицы: все это замкнуто в великолепное, зубчатое укрепление из камня цвета красного мрамора, и которого высокие стены и мавританские башни образуют просторный четвероугольник на плоской почве прибережья реки Джумны.

Когда я проходил большею улицей, Regent-Street Дели, называемой Чанди-Чок, меня узнали некоторые купцы; воротившись домой, я нашел уже шатавшегося вокруг моей квартиры любимого моего менялу, Натмаля, закутанного всего в красную ткань: он объявил мне, что он в трауре, что он сходит сожжет своего отца, и [209] сейчас же вернется. Между тем явилась другая компания купцов, джоварлалская, которая наполнила мою маленькую комнатку щитами, саблями, топорами и кинжалами; я накупил всего на триста рупий. Уже к вечеру воротился Натмаль, совершенно сжегши покойника и бросив прах в священный поток Джумны. Вещи, которые принес он и показывал дрожавшею от жадности рукою, куплены мною за семьсот пятьдесят рупий: это — камак или лук из фунатской стали с золотыми насечками, такой же щит, несколько кинжалов, вооружение и т. д.

Холера, к несчастно, уже производит кое-какие опустошения. В настоящее время, говорят, она косит не более двадцати жертв с населения, такого как в Риме. Но это много для поры года, когда обыкновенно прекращаются и поветрия и болезни.

Генерал-губернатор едет сегодня на границу Пенджаба, подающую Английскому правительству повод к кое-каким беспокойствам. Он не перестал быть чрезвычайно внимательным ко мне, что показалось мне особенно приятно после неопределенного приема, сделанного мне его предместником.

Дели, 22-го Ноября.

Я съездил в Мирут, лежащий верстах в шестидесяти отсюда, и только что вернулся в Дели, но уже велел, чтобы после завтра все было готово к отъезду. Я оставляю Дели не совсем без сожаления. В день моего прибытия в Мирут, скорее всего один из Английских военных пунктов, умер от холеры Английский улан; я узнал это от полковника, у которого останавливался. Эпидемия была очень сильна в Мируте, по теперь слабеет. Полк Европейских улан пострадал менее других, а все-таки потерял двадцать человек в месяц. Другие Европейские полки теряли людей сотнями в такое же пространство времени, а туземцы умирали тысячами. [210] Настоящее время года, на нынешний разе, очень неблагоприятно. Болезнь приписывают недостатку в дождях; теперь встречаются только частные случаи.

На первой станции от Джайпура с Раджпутом, 4-го Декабря.

Вот я уж и далеко от Дели. В день моего отъезда мне принесли продавать еще целую кучу разных оружии, довольно любопытных, но дорогих, и я не сошелся в цене. Я понадеялся, что к вечеру мне принесут их опять, но пришлось пуститься в дорогу без этого, и не без сожаления.

Уже почти на выезде из Дели, в конце длинной улицы базара, людной и шумной, один из менял догнал мой паланкин с новыми предложениями. Я принял их и согласился подождать за городскими воротами с моими паланкинами и всем кагором, т. е. по-Русски пожалуй кагалом (кагором называется совокупность носильщиков; их было у меня сорок). Вскоре, при свете факелов, разложили передо мной оружие; деньги были отсчитаны — препорядочная сумма!... вещи поспешно уложены, а все мои носильщики и Франц получили от менял щедрые магарычн, в силу обычая, весьма утвердившемуся в Индии.

После этой покупки, я, с моими носильщиками, одними на всю дорогу, отправился в Джайпур, лежащий в трехстах верстах от Дели: переход этот я сделал в пять суток, полагая по шестидесяти верст в ночь; дорога — страшный песок и пустыня; день проводил я в гадком каравансарае. Вообрази, какого труда стоит подобное путешествие несчастным носильщикам. С меня взяли они двести рупий; кроме того, я давал им по две рупии в ночь на водку. Джайпур красивый город в прекрасном мавританском стиле; он лежит в пустыне, и имеет до двухсот тысяч жителей. Я видел в большом пруде крокодилов, которых приманивают кишками животных, и на которых ездят верхом. Эти крокодилы не так [211] длинны, как в Ганге и Инде. Самые большие — десяти футов; в тех реках есть и по двадцати и по двадцати пяти!

Верстах в восьми от Джайпура, Амбер, старый город, имеющий укрепление в скалах и напоминающий Гренаду и Алгамбру, за исключением ее обширных прудов и таинственных и темных садов... Я вошел в языческий храм, где приготовляли к приношению жертву: это была коза. Шесть лет тому назад жертва была бы человеческая. Привели жертву перед идола; брамин плеснул ей на голову воды и бросил желтых цветов, бормоча молитвы; потом ребенок и другой, взрослый человек, потащили ее на местечко, усыпанное песком, где с разу отхватили ей голову ножом, с виду похожим на бритву и который держали двумя руками. Голову и первую кровь собрали в медный таз и поставили перед идолом, который задернули занавесом. Идол помещается в чем-то похожем на святилище, в глубине четвероугольного двора. Когда был задернут занавес, шею животного опустили в нарочно вырытую яму, чтобы дать стечь остальной крови. Мы вышли, и позавтракали в приятном саду, украшенном павильоном из красного мрамора.

Молодой Магараджа Джайпура, тринадцатилетний ребенок, очень некрасивой наружности принял нас сидя на тропе. Спросив о моем здоровье, о том, где Россия, и сколько времени нужно, чтобы доехать туда из Джайпура, Магараджа приказал своему учителю Английского языка спросить у него несколько слов из этого языка, которому он учится из угождения резиденту. Потом он встал с трона, пошел в залу для стрельбы, взял лук и стрелы, и показал нам свое искусство в стрельбе. В правой стене были небольшие отверстия, через которые можно было переговариваться с его матерью; возле них стоял евнух. Она сказала мне, что желала бы, чтобы я приехал во дворец, на целый день, отобедал и посмотрел на [212] бой слонов. Игрушки Магараджи — деревянные слоны и лошади, соответствующие его росту; они стоят в тронной зале. После этого мы вошли на верандас, выходящий на довольно просторный двор, и где были поставлены бархатные седалища; явилась сначала маленькая каретка, в самом Индийском вкусе, запряженная четверней газелей: она раз объехала круг в наших глазах. Потом влетел носорог, за которым бежало два человека с палками, для управления им, как буйволом.

Броч (по-английски Broache), 23-го Января 1846.

Завтра думаю быть в Сурате, откуда, на пароходе поеду в Бомбэй. С некоторого времени я живу не иначе как в палатках, а иногда и без палаток, под одними деревьями, и сплю в моем паланкине. Индийцы самые страшные сектарианцы, каких только можно представить себе; они способны сломать дом, еслиб ночевал в нем человек, не принадлежащий к их касте. Дело в том, что они никого не впускают в свое жилище, разве это какой-нибудь заброшенный сарай. Но и эти места обыкновенно грязны, потому что, хотя Индийцы, без сомнения, и купаются никак не менее двух раз в день, но все вокруг них чрезвычайно неопрятно; улицы, базары и дома такие же в отношении к чистоте как в Векио-Наполи, или в Чивита Векие, этой несносной трущобе.

Сурат, 21 Января.

Я приехал сюда только сегодня утром, и видел еще немногое. Город наиболее населен гебрами, поклонниками огня, которых в Индии зовут парсиями. Они держатся религии Зороастра, и толпою выселились в Сурат и Бомбой, во время введения в Персии магометанства. Черты их напоминают Грузинцев. Наряд их своеобразен и совершенно однообразен, — один и гот же для всех. Странная шапка, легкая и стоячая, сделанная из сероватого ситца, лоснящаяся как клеенка, подклеенная и на [213] вате, всегда одна и та же, без малейших изменений, и для богача и для бедного. Самая одежда просто из белой кисеи, довольно длинна, без талии, или, вернее, с талией под мышками; панталоны, из такой же материи, ни широки, ни узки. Жрецы их носят бороды, белые шапки вместо серых, и черные туфли. Они молятся во время восхождения и захождения солнца, и имеют небольшие храмы священного огня. Никогда гебр или парсий не зажжет тебе трубки или сигары: он считает это за профанацию огня. Не знаю как они готовят кушанье, но мне случалось живать у них, и ни в чем, с этой стороны, не было недостатка. Если не ошибаюсь, им воспрещено только на предметы не необходимые употреблять огонь, а в особенности гасить его, потому что пожары гасят. Они очень промышленны, торговы и богаты. Самый страшный миллионер их в Бомбэе: Джемседжи-Джиджибой.

Рисунок, который посылаю тебе, представляет Марата-Раджу, независимого и богатого, который постоянно живет в Бароде, откуда я приехал. Цифра его дохода — предмет удивления Англичан; эта цифра — 1,000,000 ф. стер. — Но он скуп, и живет грязно, как обыкновенно Индийцы, что менее удивительно; потому что они хоть и моются по нескольку раз в день, но часто бывает, что в грязи, в каком-нибудь скверном пруде, полном лягушек, зеленом и подернутом мохом и плесенью, которого воду вдобавок они пьют, несчастные, — или же в болоте, населенном крокодилами, которых они и не думают обегать, хотя частехонько бывают съедаемы ими. Вчера, покуда я на лодке ехал с Англичанином к острову, на котором ростет величайшее в Индии дерево, товарищ мой выстрелил по одному из этих животных, и промахнулся, как это бывает большею частью.

Раджа, о котором идет речь, по имени Гаиквойр, намедни, в самый жар, непременно хотел меня посадить в свою охотничью колесницу, запряженную белыми [214] горбатыми волами, безмерно быстрыми и красивыми, — бок о бок с леопардом, очень кротким и пускаемым по равнинам на оленей, лосей и диких коз. Я отговорился, потому что он в сущности был не совсем любезен, и не стоил подобной жертвы. За то вечером он пригласил меня на представление, которое давала труппа актеров, принадлежащих к его двору, и разыгрывающая фарсы, как в Сан-Карлино. На них чисто национальная печать: они полны комизма и естественности.

В одном из этих фарсов один из актеров обратил мальчишку в скрипку или что-то похожее на гитару. Вот как он это сделал. В один миг опрокинул его в положение инструмента, сорвал с него кисейную чалму, распустил ее от головы до ног в виде струн, настроил за уши, и начал пилить и наигрывать, довершая очарование диковинным подражанием звукам инструмента своим голосом. В тоже время, сосед его невозмутимо серьёзно бил в барабан по голове и спине другого мальчишки, который стоял на четвереньках.

Сурат, 1-го Февраля 1846.

Я уже решился ехать в Бомбэй на парусном судне, когда приехал пароход. Так как здоровье мое поправилось, я принялся за прежнюю не-диэту и сырую воду, от которой, по случаю легкой диссентерии, должен был воздержаться на несколько дней. Сурат престрашная большая деревня; только гебры или поклонники огня делают се сносною, подобно Белорусским Евреям, доставляя Европейцу все нужное. Я получил несколько приглашений от Англичан переселиться к ним: от судей, сборщиков податей, их помощников и капитанов полков, здесь расположенных. Нельзя пожаловаться на негостеприимство; я все-таки предпочитаю остаться на общественной станции для путешественников, конечно лишенной комфорта и [215] похожей на лазарет или пустую гаубтвахту, но где я по крайней мере свободен, ту own master. Меня здесь изрядно обокрали, потому что двери и окна худо закрыты, и воры входят так же свободно, как ветер, которому всегда бываешь рад. Но я уже познакомился с Суратским полициймейстером, очень любезным гебром, который приставил к моей квартире двух солдат, и с тех пор меня не обкрадывают. Вещи, украденные как бы по какому-то волшебству из-под носу у меня и у Франца, следующие: серебряные приборы, сертук джаксоновский из черного сукна, довольно новый, который был и очень приличен и очень полезен, и бутылка самого редкого вина.

Есть в Сурате Индийские купцы, банианы, как их называют, которые ведут торговлю опиумом и имеют по меньшей мере сорок тысяч франков ежемесячного дохода. Любопытны сватьбы их детей. Кроме того, что последние, в этих случаях, покрыты драгоценностями и с большим торжеством проходят по Сурату, личики их сплошь закрыты бездной крошечных блесток, золотых, серебряных и разноцветных, которые лепят им на лоб, вокруг глаз, на щеки и подбородок, в виде маленьких и весьма сложных арабесков. Это похоже на тонкую татуировку, блестящую и красивую как мозаика, хотя маленькие существа, украшенные этим способом, напоминают гораздо менее людей, нежели идолов, искусно отделанных.

Девять дней блуждал я по лесу Пария-джунгь, между Бародой и Суратом, где ел я вещи самые нездоровые и пил постоянно дурную воду. От этого и сделалась у меня диссентерия, которую в Сурате вылечили мне лауданумом, ипекакуаной и голубыми пилюлями из каломеля в небольшом количестве, до трех гран последнего, и частицы клещевинного или касторового масла, при пятидневной диэте, т. е. сого на воде и сухарной воде. [216]

Бомбэй, 9-го Февраля.

Я писал для тебя в Сурате рисунки, и продолжал их здесь. Это занятие наполняет длинные, однообразные часы. Пароход мой идет в Суэц 1-е Марта, и я располагаю воспользоваться этим временем, чтоб побывать в Гоа.

Из Египта я намерен, через Вену и Лондон, ехать в Петербург. В последнем письме моем я говорил о Радже-Марате Бароды, Ганквойре, у которого я был. Он суеверен и боится волшебников и колдунов. Намедни бродяга пустынник, или факир, пришел в Бароду, и, остановившись перед его дворцом, принялся с дикими криками требовать пристанища. Раджа выслал своего каммергера звать его обедать, но нищий взбесился, дерзко выразил, что для такого лица как он, не грешно бы было и обеспокоиться самому Радже, и оставил Бароду, произнося проклятия. Раджа до того испугался, что сейчас же послал в след ему депутацию с пятью тысячами рупий. Какому-то глупому Индусу, неизвестно почему слывущему за лекаря и состоящему при его особ, Раджа платит безумную сумму — пятнадцать тысяч рупий в месяц. Эти нелепости почти невероятны; но люди, говорившие мне об этом, основательно знают это дело, и сомневаться не должно. Англичане слишком сильны в арифметике и не ошибутся в счетах.

© текст - Погодин М. П. 1850
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1850