САЛТЫКОВ А. Д.

ПИСЬМА ОБ ИНДИИ

1845-1846.

Лондон. 29-го Сентября 1844.

Сегодня воскресенье, день, как ты знаешь, очень занимательный в Лондоне, и к довершению удовольствия, погода совершенно испортилась: дождик сеется, как сквозь сито; ветер гудит заунывно и однообразно. Не слышно обычного по воскресеньям петушиного крика; не видно ни карет, ни пешеходов; улицы пусты и только изредка раздаются мерные шаги полицейского агента, закутанного в клеенчатый плащ. Я сижу у окна Клэрендонского отеля на Альбемарльской улице, на этой скучной Альбемарльской улице. В середу, часу в осьмом, я отправлюсь в Соут-амптон, Лиссабон и т. д. Твое желание увидеться со мною поскорее и тоска по родине не дозволят мне пробыть в Индии более десяти-одиннадцати месяцов, и я по прошествии этого времени, постараюсь отыскать тебя где бы то ни было. Лорд Э. назначил мне свидание в Палермо или на Мальте: хочу ему написать, что на Мальте лучше. Конечно Палермо не дурен, да нужно сделать крюк, а мне некогда терять время. В Декабре я пристану в Суэц; а остовы катакомб не стану осматривать в другой раз. Кстати, Р. вероятно умер?... Ты просишь меня назначить пункты [140] нашего соединения: пусть они останутся те же, т. е. Лондон и Петербург, преимущественно Петербург. Мое путешествие в Индию решено и подписано. Пиши мне письма в Бомбэй, на имя Лекки и К°, а управляющему моему прикажи высылать деньги туда же. Пятьдесят тысячи ассигнациями будут для меня чересчур достаточны. Теперь, покончив со всеми делами, я стал гораздо спокойнее.

Лиссабон. 19-го Октября 1844.

Я прибыл сюда третьего дня на Соут-амптонском пароходе. Погода стояла пренесносная: постоянная пятидневная буря. Лиссабон также велик, как Падуа, и почти также весел; дождик идет каждый день. Я остановился в превосходной гостиннице, и намерен отдохнуть несколько дней, а потом сделаю на пароходе тридцатичасовый переезд в Кадикс. Из Соут-амптона я ехал восемь дней, против обыкновенного пути целые три дня лишку. Характер Лиссабона и окрестностей очень живо напоминает Палермо и Сицилию.

Кадикс. 24 Октября.

Теперь меня берет раздумье, каким образом делать мне поездки по Андалузии: в «веттурино», на коне, на муле, или в дилижансе? Можно еще отправиться на пароходе, который ходит вверх по Гвадалквивиру до Севильи.

Кадикс немного похож на Венецию, только поопрятнее, побелее и поменьше; вместо каналов тянутся узкие, длинные и прямые улицы; дома выстроены в Мавро-Сицилийском вкусе, все с балконами, с плоскими крышами и террассами. Почти весь город выдался в море и соединяется с материком узкой полосой земли. Кругом Кадикса, как кругом Венеции, нет ни полей, ни садов: дома жмутся один к другому на тесном лоскуте прибрежья, выкроенном морем. Как в Венеции, здешние улицы оживлены толпами пешеходов и малочисленными всадниками, но кареты не увидишь ни одной. Я стою в так называемой Английской гостиннице: не Бог знает что, однако [141] довольно чисто и удобно. Содержатель гостинницы М. Валль до того стар, что начинает впадать в ребячество; он уже ни к чему не годен, а все еще не отстал от похвальной привычки обращаться с своими постояльцами приветливо и вежливо. С виду он еще не так дряхл и не производит неприятного впечатления, оставляемого отжившими свой век стариками... Кормят нас устрицами и превосходной рыбой.

В гостиннице остановилось нисколько Англичан, прибывших вместе со мною на пароходе; мы все обедаем за одним столом, а иногда к нашей компании присоединяется какой-то премолчаливый сеньор. Вообще Испанцы молчаливы, спокойны, учтивы и терпеливы; лица у них предобрые, и вообще, по моим соображениям, они самый снисходительный народ. Вчера я был в «Главном театре»; публика была многочисленная, но вела себя очень тихо. Во время антрактов зрители курили в корридорах; все были хорошо одеты. Здешний народный костюм-куртка, низенькая шляпа и темный плащ на красном подбое. В театре было много молоденьких женщин, но я еще не пригляделся к Испанской красоте. По всем лицам разлита важность и надменность; в приемах заметна какая-то угловатость; улыбка почти никогда не набегает на эти бледные губы. Давали какую-то длинную драму: запутанная любовная интрига, ревность, и в заключение стилет. За тем проплясали качучу и разные народные пляски, живые, увлекательные. Сегодня утром я ходил смотреть на арену, где бывает бой быков, но бой начинается обыкновенно весной или летом. Осмотрев арену, я взобрался на высокую церковную башню, и передо мной раскрылась панорама Кадикса.

25 Октября.

Вчера я был в другом театре; он поменьше «Главного театра», но на нем лежит более Испанский характер; курили и в ложах, и в партере, и даже в нервом ряду сталлей. Играли несколько комических пиэс, взятых из народного быта, в роде Сан-Карлина, только не так [142] тривиальных: словом, театр очень-очень порядочен и выстроен хорошо. За комедиями следовали «болеро» и еще какая-то пляска «оле». Эта пляска исполняется одной танцовщицей под звуки заунывной музыки; на танцовщице было атласное платье, шитое блестками с газовым лифом; в Испании для каждой пляски особый наряд. Болеро плясали шестеро, трое мужчин и три женщины: плясуны делали порывистые движения, принимали гордые позы, и немилосердо стучали кастаньетами под одобрительные крики партерра: «buen, buen!» Испанский язык похож на провинциальное Итальянское наречие. Климат в Кадиксе удивительный... Однако мне очень досадно, что даю тебе предвкусие Испании, твоей любимой Испании: мне бы не следовало ездить сюда прежде тебя. Впрочем не забудь, что тебе остается Мадрид со всею его таинственностью, и остается совершенно нетронутым в ожидании твоего посещения... А между тем я отправляюсь глотать устрицы. Прощай.

Испанское селение Ларода. 31 Октября.

Сижу в «posada»: весь изнемог от усталости и жду пилава из куропатки. Наконец я в Андалузии; объезжаю здешние окрестности верхом, в сопровождении Франциска, Федора и туземного проводника. Проводника зовут Хименесом; он очень ловкий всадник, одет с большим вкусом и предупредителен до нельзя; теперь он сильно хлопочет о куропатке. В семь часов утра меня сажают на Андалузского коня, и заставляют ездить почти без роздыха часов до осьми или девяти вечера. Отдыхаем мы не более получаса, и в продолжение этого времени едим яицы с свиным салом и запиваем нашу трапезу малагой. В шесть часов утра, перед отправлением в путь, мне подают чашку шоколада, который так густ и сладок, что я никак не решаюсь его пить. Я обыкновенно беру с собой в дорогу бутылку хереса и несколько штук Севильских куропаток. Я был в Севилье, но «цирюльника» там уже нет, нет и графа «Альмавивы»; за то вывескам «Sangradores» несть числа. [143]

Лорд Байрон сказал:

«Не who has not seen it will be much to pity...

Of all the Spanish towns is none more pretty».

(Жаль мне того, кто не видал Севильи: нет лучше города в Испании.)

В Севилье я не мог удержаться от искусительного желания поглядеть на пляски Андалузянок, и пригласил к себе танцовщиц. «Оле», качуча, фанданго, гитана и галлегана были исполнены шестью плясунами и шестью хорошенькими плясуньями, под оглушительные звуки кастаньет, гитар и диких, унылых песен. О песнях я не могу дать тебе никакого понятия; могу только сказать, что они похожи на Арабские и Индийские, да жаль, что ты не знаешь ни тех, ни других. Этих песен нельзя назвать музыкой, по крайней мере той музыкой, которую мы привыкли слышать: это просто крики восторга и жалобные вопли. Пение Московских цыганок, сравнительно, можно считать ученою музыкою. Мои теперешние баядерки, кроме 30 или 40 доллеров, поджидают еще угощения — конфект и вина. На прощанье им придется вручить по огромной свадебной бонбоньерке, а иначе они обидятся. Вино они обыкновенно распивают с хозяином дома, и эта церемония распивания очень трогательна: сначала они «пригубят», потом передадут на сей же конец стакан хозяину, потом выпивают залпом и в заключение пожимают руку. В промежутках плясок они подсаживаются к своему амфитриону, и заводят речи, судя по пантомимам, очень занимательные. В продолжение вечера мои плясуньи десять раз меняли свои туалет, и каждый раз являлись в ослепительном наряде и красивых башмачках. (В обуви Андалузянки большие педантки.) Наряд украшен кружевами, золотом и серебром. Почти все плясуньи были очень милы.

Теперь я на пути в Гренаду. Нарочно взял с собой поменьше денег, в надежде наткнуться на разбойников, но моя надежда была обманчива. Мы путешествуем только до 6 часов вечера, потому что позднее становится так [144] темно, что не видать дороги. А разбойников все нет! Делать нечего — подождем.

Селение Лоха. Вечером 1 Ноября.

Сделали еще переезд. Сегодня я всел на конь в семь часов утра, и добрался до станции только к девяти часам вечера, по страшной и склизкой нагорной тропинке, под проливным дождем и под опасением заблудиться в темноте. Проводник мой был в отчаянии, да и сам я должен признаться, что постоянный страх сбиться с дороги — очень неприятен. Наконец я добрался до ночлега, и лежу на хорошей постели, поджидая пилав, яичницу и холодную куропатку. Я захватил с собой из Севильи куропаток, кур и кусок жареной говядины. Хочется мне еще поговорить с тобой о Севилье, этой царице Андалузии, которая в свою очередь царит надо всей Испанией. Там, по словам поэта, мантилья волнуется на плечах смуглой красавицы, и гордый Андалузец усмиряет кипучего коня. Там торреадор вонзает свое острое копье в ребра неукротимого быка. Там, в мраке полуночи, звучит гитара и звонкая песня молодой Андалузянки, там музыка кастаньет сопровождает пламенную качучу и нежный болеро. Там Альказар, увешенный мраморным кружевом, прячется в тени померанцевых рощей, орошаемых струями водометов.

Гренада. 3 Ноября.

Я прибыл сюда вчера вечером. Целый день провел на коне, на дорог от Лохи, под дождем и ветром; не ехал, а плыл по грязи, право — плыл: Испания постоянно затоплена дождями. От Севильи до Гренады ехал я четыре дня; обыкновенно ездят пять. Мой проводник и какой-то старик, коновод, то и дело, что говорили про разбойников, и Хименес, при каждой встрече с контрабандистами, почтительно снимал шляпу и ускорял шаги. Вообще он отличается изысканною вежливостью. Раз под вечерок мы заметили какого-то человека в плаще, [145] который при нашем приближении побежал на гору и скрылся: спутники мои сильно встревожились, полагая, что этот человек — сторожевой разбойничьей шайки.

Мы остановились завтракать в одном маленьком городке, и у хозяина нашей гостинницы нашли значительное количество очень хороших ружей, которые он продавал по сходной цене. Мне показалось это несколько странным, а в последствии мой проводник объявил, что большая часть обитателей Альмеды (так назывался этот городок) промышляют грабежом. Они отправляются будто бы на охоту, а в самом деле охотятся за кошельками неосторожных путников: вот почему содержателю гостинницы выгодно сбывать ружья за дешевую цену. Я сам чуть-чуть было не купил ружья для моих людей. Вообще все содержатели гостинниц удивляются, что мы путешествуем так поздно, но я привык к ночным переездам в Персии, и ни за что не променяю четырехдневного путешествия без роздыха на безопасную, но несносную двухнедельную езду шагом по слякоти. Отсюда я отправлюсь в Лоху, из Лохи в Малагу, а из Малаги в Гибралтар; только жаль, что нельзя сесть на пароход: придется или ехать на корабле, или тащиться сухим путем, а это составит три лишних дня.

Сегодня утром я осматривал Альгамбру. Судя по рассказам, я ожидал большого: Альгамбра — жалкий алебастровый слепок с волшебных Индийских дворцов, не только с тех дворцов, которые, по мановению Великих Моголов, возникли в окрестностях Дели, но даже с дворцов Лагора, порубежного города Могольской Империи. Все, что в Индии изваяно из камня, мрамора, порфира и лазури, в Альгамбре слеплено из алебастра, и притом в уменьшенных размерах. Прошу после этого верить на слово путешественникам. Впрочем Альгамбра с своими померанцовыми рощами, цветами, виноградными лозами и легкой архитектурой — все-таки прекрасное место. Виноградом я объедался. [146]

Я видел в Персии дворцы подобные Альгамбрскому, но они богаче, чище отделаны и величественнее. В Каире есть тоже здания лучше Альгамбрских, только выстроены в более простом вкусе: в Каире Арабское зодчество сохранилось еще в первобытной своей чистоте. В Индии то же самое зодчество, но уже гораздо роскошнее в своих подробностях, гораздо узорнее. Ходил осматривать Генералиф. Моей проводницей была хорошенькая девушка, которая отперла мне покои и водила по маленьким садам, заросшим виноградными лозами. В покоях этой Мавританской обители поставлены портреты во весь рост различных воителей и рыцарей, Мавров, Испанских донн и между прочим портреты Фердинанда и Изабеллы. Утром, по случаю воскресного дня, был в здешнем соборе у обедни, и видел великолепные гробницы Фердинанда и Изабеллы: гробницы очень высоки, вылеплены из камня и украшены горизонтальными изваяниями короля и королевы. В соборе множество деревянных изваяний Мадонн и Святых, увешанных металлическими украшениями.

Сейчас я оторвался от письма и подошел к окну взглянуть на пехотный Испанский полк; полковая музыка состоит из кавалерийских труб и управляется необычайно вертлявым тамбур-мажором... Женщины в Испании очень красивы. Даже по дороге, в гостинницах, харчевнях, вентах и посадах встречаешь прислужниц с премиленькими личиками. Не правду пишут, что здешние гостинницы грязны: они, напротив, чисты, но очень бедны, и путник поставлен в необходимость пробавляться единственно свининой.

Полк, о котором я тебе писал, остановился на площади, перед окнами моей гостинницы, и начинает делать какие-то эволюции. Музыка играет заунывно и трогательно мотив какой-то оперы... Мне стало грустно; на меня напало раздумье о тебе: когда я тебя увижу?... Верно только то, что непременно увижу. [147]

Нынешним утром я видел множество колодников, содержимых в Альгамбре. Не знаю за чем выводили их, на белый свет, только они входили, под прикрытием конвоя, в одну из очаровательных аллей Альгамбрских садов. Я тебе писал, что в Испании постоянно идет дождик, но на сегодняшний день отступаюсь от своих слов: погода стоит превосходная и вполне благоприятствует моим прогулкам по Альгабмре и по Цыганскому кварталу: (Gilanos). Начинает вечереть, а солдаты все еще на площади. Заказал цыганскую пляску: любопытно — что это такое.

Видел цыганскую пляску: очень хороша. Был и в театре: он очень велик и набит — битком. Давали какую-то волшебную пиэсу: «Чертов ларчик». Из целой дюжины плясавших у меня цыганок замечательна была только одна: плясала и по-Арабски, и по-Египетски, как бесноватая. Очень стройная, очень молоденькая и очень худая, она была необыкновенно гибка; лицо у нее было почти зеленого цвета. Я спросил ее — замужем ли она: она отвечала, что замужем, но что муж ее сидит в темнице, а на днях его повесят за то, что он зарезал ее брата. Рассказав мне эту милую проделку своего мужа, цыганка налила большой стакан вина, поднесла мне отведать, выпила, что называется, на лоб, и снова принялась за пляску. Во время пляски, она завывала какую-то дикую песню, как наши Московские цыганки, закидывала голову и руки, дрожала всеми членами под оглушительное щелканье кастаньет, под крики и вопли старых мегер и молодых замарашек, которые бесновались, как ведьмы на шабаше... В Кадиксе, вводной из часовень, я видел труп ребенка, заеденного крысами: бедняжка был весь исковеркан и с ног до головы покрыт глубокими ранами... Мать принуждена была отлучиться из дому на работу, и оставила несчастного ребенка одного...

Гибралтар. 2-го Ноября 1844 г.

Я приехал сюда сегодня утром, — и ехал из Малаги целую ночь на хорошем Испанском пароходе [148] (сказать в скобках, Гибралтар мни не очень нравится). В Малагу добрался я из Гренады верхом, и на этот переезд употребил два дня. Барон М. уговорил было меня сесть с ним в дилижанс, но я едва-едва мог вынести там полчаса: это просто тарантас, без малейшего призрака рессор, набитый, как огурец, седоками, которые только и делают, что курят да сплевывают на сторону. У меня закружилась голова, и я кое-как вылез из дилижанса, и сел на лошадь, не смотря на усталость и на дождик. Просто же верхом ехать гораздо скорее, чем в дилижансе, хотя меня и затрудняли несколько мой багаж и моя свита.

Я расстался с бароном М. в Алгезирасе, маленькой деревушке, раскинутой против самого Гибралтара. Отправляясь из Гренады, я еще раз проезжал Лоху и останавливался в venta tie los ornahhos, сиречь — «гостиннице съестных припасов:» ничего больше, как ветхая харчевня, в которой путешественник не находит ни успокоения, ни пищи. «La venta de los tres Hermanas», т. e. «гостинница трех сестер» — другое дело. Три хорошенькие сестрицы, одна простодушнее другой, стараются наперерыв угадывать желания путешественников и окружать их самыми предупредительными заботами. Одна из них немножко коса, что к ней впрочем очень идет, другая очаровательно ряба, а третью вполне можно назвать пикантной брюнеткой: черна, как крот, истая цыганка, сыплет словами, и всю ее как-то поводит и передергивает. Эти миленькие сестрицы имеют еще одно неоспоримое достоинство: превосходно готовят различное кушанье из трески, ветчины, свиного сала, масла и перцу. В Малаге лепят прекрасные статуэтки, изображающие представителей народных Испанских типов: тореадоров, разбойников, контрабандистов и плясунов; они художественно отделаны, окончены, хорошо раскрашены и не дороги, но увы! слеплены из алебастра. Есть довольно большие изваяния всадников и быков, по крайней мере в поларшина. [149]

Сегодня я обедаю у здешнего губернатора, генерала Вильсона. Он так ласково меня принимает, что, забывая полученное мною отвращение к верховой езде, я сажусь на лошадь и не схожу с нее целый день, осматривая городские укрепления. Впрочем я напрасно говорю — городские: правильнее было бы сказать — укрепления скалы. Некоторыми занимается он сам «con amore», и хотя я плохой знаток в крепостных укреплениях, но ценю как нельзя более его усердие.

Генерал Вильсон был в России в 1807, 1812 и 1813 годах, и знает некоторых наших родственников, он сделал мне честь и приехал ко мне первый, ранним утром. Мне было очень совестно, потому что я стою в отвратительной гостиннице, которые несравненно хуже всевозможных вент и посад, попадающихся по Андалузским дорогам.

Мальта. 16 Ноября.

Я уже два дня в Мальте, живу в хорошей гостинниц, «Baker’s hotel», на площади палацца Гроссмейстеров, обращенного в настоящее время в дворец Английского губернатора, сэра Патрика Стюарта... Погода стоит удивительная. Я сплю, открыв все окна, а днем опускаю сторы и отправляюсь искать где-нибудь тени.

В городе содержит гарнизон Шотландский полк, который ежедневно поднимает под моими окнами страшную стукотню на барабанах, ни мало не уступающую оглушительной музыке Гималайских горцев.

Каир. 22 Декабря 1844 г.

Стоит прекрасная погода; окрестности покрыты густой зеленью, как у нас в Июне; под тенью акаций и сикомор можно проехать верст пять по гладкой дороге, в карете, или верхом на осле, и добраться до Чубры, Вице-Королевского сада, наполненного розами, ананасами, померанцевыми и лимонными деревьями. [150]

Днем приходится прятаться от солнца, а ночью снимать пальто. На два часа пути отсюда находятся большие пирамиды; их видно из моего окна; они поднимаются над первым планом картины, образуемым темною лужайкою Эзбекиа (главное гулянье, на котором выстроены Турецкие кофейни); картина прорезывается голубою лентою Нила. С другой стороны Каира тянется печальная, сухая пустыня, усеянная гробницами Мамелюков и более древними и вместе с тем красивыми памятниками: мавзолеями Калифов, с легкими, тщательно отделанными минаретами. Далее виднеется лес, странное явление в пустыне. С третьей стороны зеленеют обработанные поля, отделенные и размежеванные живыми плетнями кактусов и тенистыми аллеями акаций. Отсюда же виден священный сикомор, под которым, по туземному преданию, отдыхала Пречистая Богоматерь; виден также обелиск, и это место называется Гелиополис. По четвертой стороне идут аллеи различных деревьев и обломки древних стен до самого Нила; при конце находится подземная часовня, в которой, по преданию, долгое время обитало Святое Семейство. Прилежащие кварталы населены Коптами. Собственно Каир, т. е. новый город — темный и самый странный лабиринт, в котором толпятся выходцы Аравии, Абиссинии, Голубого и Белого Нила и всех оазисов пустыни. Улицы очень узки и извилисты; дома, выстроенные в старом Арабском вкусе и покрытые арабесками, до того высоки, что едва пропускают дневной свет на улицы, где вечно господствуют таинственные сумерки, одевающие полусветом странные городские толпы. Тут увидишь и желтокожих Коптов, всех в черном, и Бедуинов в каких-то порыжевших от солнца накидках, и Арабов из Мекки, напоминающих мумий, в желтых и красных чалмах, и черных Нубийцев с правильными чертами лица, в белых и синих одеждах, и Эфиопских невольников с бронзовым цветом кожи, с странной прической, совершенно похожей на прическу древних царей, изображенных на фресках Верхнего Египта. [151] Ото всей толпы резко отличаются суровые Варварийцы с беспокойным и мутным взглядом, ведущие за собою на рынок невольниц, несчастных девушек, украденных из родительского дома: Абиссинянок, Галлаток и Негритянок. Серые лохмотья едва прикрывают их стройное, красивое тело; взгляд их так глубок и так печален, что трудно дать об нем понятие 'Европейцам. Бедняжки прошли горячие пустыни до Ассуана или Сиута, а оттуда приплыли в Каир по Нилу. Половина из них обыкновенно умирает в дороге от усталости и лишений; а мужская половина этого людского стада выдерживает жестокую операцию, которая губит две трети и набивает непомерную цену на остальную треть. Операции совершаются обыкновенно в прибрежных селениях, в окрестностях Сиута и Гергеса. Целые сотни несчастных осьмилетних мальчиков бросаются в яму, где их увечат и зарывают по пояс в землю, до тех пор, пока не заживет рана. Вся эта уличная толпа пронизывается длинною вереницей верблюдов, идущих с товарами из внутренней Африки и Аравии. Несколько чиновников Вице-Короля, на прекрасных Арабских конях, давят кого ни попало; несколько уродливых евнухов, за которыми, верхом на ослах, следуют замаскированные женщины, продираются сквозь толпу. Женщины, с ног до головы закутанные в черные или белые покрывала, кажутся какими-то призраками; иногда перед ними вместо евнухов едет на белом муле, овьюченном красным чапраком, иман с белой бородой, в зеленой чалме и в белой, шитой золотом, одежде, которая называется махла или абаи. Эта процессия значит, что святой муж ведет свой гарем в баню. Я кое-как пробиваюсь в этой давке на осле; передо мною бежит, очищая мне дорогу, шестилетний Арабченок с палкой в руке, и кричит во все горло на встречных и поперечных. Вырвавшись из тесноты, я въезжаю в пустые улицы, проезжаю мимо огромных мечетей, сложенных из резного камня в первые века магометанства, и достигаю [152] наконец темного пальмового леса. Пальмы еще покрыты финиками, которые спускаются красноватыми, прозрачными гроздями. Отпускаю осла погулять, а сам сажусь на траву, под тень широкого дерева, на берегу ручья. Старый садовник приносит мне несколько пригоршней фиников; другой садовник приносит мне пучок роз и жасминов; третий подносит глиняную бутылку свежей померанцевой воды, я все это принимаю и закуриваю трубку.

Канди, Цейлан. 10 Марта 1845.

Я совсем было приготовился отправиться в Бомбэй, и потому не смел отлучиться из Коломбо; но так как все на свете стали уверять меня, что прежде месяца или шести недель не подойдет ни одного парохода, и что мне очень можно погулять по высотам Цейлана и быть уведомленным во время о приходе парохода, я поверил на слово, и, подгоняемый страшной Коломбской жарою, отправился на гору Ниура-Эмгия. Только успел я на нее взобраться, как к Коломбо пристал пароход и в ту же минуту отправился в Бомбэй: мне осталось только пожелать ему с вершины моей горы счастливого пути.

Чтобы как-нибудь размыкать мое горе, я тотчас же спустился вниз, прибыл в Канди и застал все Английское общество наготове отправиться верст за пятьдесят, в леса Карнигаля, на ловлю слонов. Англичане подманили и меня: сел я на лошадь и, после утомительных переездов и многодневного проживания в наскоро устроенных шалашах, посреди невыносимой духоты тропического леса, сплошного как стена, увидал наконец, или правильнее сказать — услыхал стадо диких слонов, окруженное и гонимое целой тысячью Чингалов. Вооруженные факелами и копьями, Чингалы гнали слонов к нарочно устроенной на сей конец загороде, подле которой для меня и Англичан повесили на толстом-претолстом дереве, что-то в роде клетки. Шелест листьев, треск ветвей [153] и победные крики Чингалов возвестили мне решительную минуту. На другой день утром я опять забрался в мою бамбуковую клетку и увидал штук сорок слонов, загнанных в загороду и сбившихся в кучу: в числе старых, огромных слонов были три маленькие слоненка, которые жались к слонихам. Самые отважные из Чингалов въехали в загороду, по туземному краль, на четырех одомашненных слонах, и начали пугать диких слонов грозными криками. Им удалось отбить от стада одного слона, накинуть ему на ногу аркан и привязать к толстому дереву. Тут и началась потеха: бедняк делал неимоверные и пресмешные усилия и ревел во все горло; его сотоварищи приблизились было к нему с намерением освободить, но Чингалы и ручные слоны отразили их нападение, одни — криками и копьями, а другие клыками. Связанного пленника потащили с торжеством, и всю дорогу четверня домашних слонов подгоняла его хоботами и клыками.

Наконец духота этого влажного леса начала мне надоедать, и я отправился в Канди. Полагаю, что пройдет довольно времени, пока переловят и перевяжут остальных. Впрочем, если бы у меня было побольше досуга и терпения, я бы еще немножко пробыл в крале, потому что эта слоновая охота очень занимательна. Притом еще одна беда: на низменных частях Цейлана, покрытых мощной растительностью, постоянно свирепствует лихорадка, тем более, что в гущ лесов спертый воздух всегда наполнен вредными испарениями от гниющих деревьев, Краль — квадратное пространство в четверть версты, обнесенное крепким частоколом из черного и других деревьев. Как только загнали диких слонов, весь краль был окружен копьями, факелами и огромными кострами: иначе слоны выворотили бы весь частокол. Но едва собирались они делать нападение, как тотчас же обращались в постыдное бегство, запуганные огнем, страшными криками и длинными белыми копьями. [154]

Я прибыл в Канди и попал как раз на религиозное торжество: из-под золотых колпаков и парчовых покровов вынимали и показывали Сиамским бонзам святыню Буддизма — зуб самого Будды, черный, полусгнивший и крючковатый. Лорд Э..., с которым я стоял подле самого жертвенника пагоды, хотел было рассмотреть поближе священный зуб и протянул руку к золотой коробочке, в которой находилась эта святыня, однако Чингальские и Сиамские бонзы пришли в неописанный ужас. Буддисты очень снисходительны, но поступок Лорда Э... был уже из рук вон. Бонзы тотчас же схватили коробочку и уместили ее на священный цветок лотоса, вылитый из золота: таким образом можно было и видеть зуб, и поклоняться ему.

Завтра я отправляюсь в Коломбо на берег моря, и поймаю на лету первый корабль, отплывающий в Бомбэй. Пароход я пропустил и должен поплатиться за это несносным двадцатидневным переездом, а на пароходе я доехал бы дней в шесть. Недавно с Франциском был сильный удар, вероятно приключившийся от страшной духоты, от сангвинического сложения, а более всего от недостатка движенья. Впрочем в Коломбо всякое телесное упражнение позволительно только ночью, а Франциску должно быть не хотелось бегать по ночам, и вот он чуть было и не умер, но к счастью, ему во время успели пустить кровь, накормили несколькими приемами какого-то вновь изобретенного масла, называемого «cruten», и поставили на ноги. Дай Бог, чтобы он этим отделался.

Коломбо. 11 Марта.

Я приехал сюда в дилижансе и сделал сто верст в несколько часов. Мне сказали, что дня через три отправится отсюда в Бомбэй корабль и в дороге пробудет дней двадцать. Делать было нечего, и я утешился тем, [155] что корабль идет из Новой Голландии, страны довольно холодной, и стало быть в нем не так много кокроаков (Я жестоко ошибся: в дороге этот корабль пробыл целых шестьдесят дней, а кокроаков на нем были миллионы.).

12 Марта.

Навел справки и оказалось, что — к крайнему моему горю — корабль не отходит в Бомбэй. Теперь я просто сел на мель и, как говорят Французы, le bec dans l’еаи.

31 Марта.

Благодаря моим распоряжениям, хотя и неизбежным, я все еще от тебя не имею никакого известия. За то есть одна утешительная новость: сегодня наконец отходит маленький пароход в Бомбэй. Не ожидал я этого счастия и решился было сесть на какой-то плохой корабль, который, по словам самого капитана, проплывет целый месяц и обладает значительным количеством кокроаков. Мой маленький пароход пробудет в дороге не более осьми дней, по прошествии которых, я, без всякого сомнения, получу твои письма и деньги.

Гайдрабад, столица Низама.

2 Июля 1845.

Вчера я ходил с полковником Макдональдом осматривать потаенные сады Низама. При входе нам отдал честь ряд молодых солдат в красных мундирах, под звуки барабанов и флейт. Необычайная молодость и нежные лица солдат обратили на себя мое внимание. Вообрази же мое удивление, когда я узнал, что это — женщины: набран целый полк амазонок и этому полку включительно предоставлено охранение гарема Раджи. С удвоенным любопытством оглядел я этот взвод Орлеанских девственниц. На них были красные кивера с золотыми галунами [156] и с зеленым султаном; из-под киверов виднелись чудные, черные косы, свернутые в бант, и желтоватые, правильные личики, несколько приплюснутые и обличавшие Монгольское племя. Стройный их стан рисовался под красным мундиром, перекрещенный на груди белою портупеей; панталоны на девушках-солдатах были зеленые, а на голых их ножках были надеты шитые туфли, которые они обыкновенно скидают в комнатах. Вооружены они были ружьями со штыками. Если бы не косы и заметно развитая грудь, их всякий принял бы за очень молодых солдат. Я выпросил у первого Низамского министра позволение срисовать этих амазонок, и министр был так обязателен, что пригнал их дюжины с две на один из многочисленных дворов своего обширного дворца. Там они сначала исполнили кругом фонтана несколько маневров, а потом я срисовал их наскоро, но очень верно: даже лица вышли похожи. Министр простер свою любезность до того, что повелел предстать пред мои светлые очи всем мусульманским и Индийским плясуньям, всем наемным солдатам-Арабам, и позволил мне срисовывать этот народ, сколько было душе угодно. Живу я в великолепном дворце Резидента, Генерала Фразера.

© текст - Погодин М. П. 1850
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1850