САЛТЫКОВ А. Д.

ПИСЬМА ОБ ИНДИИ

КНЯЗЯ А. Д. САЛТЫКОВА.

(Продолжение.)

Рампор, 8 Октября 1842.

В Лагоре я находился на расстоянии пятнадцати переходов от Кашемира; теперь от Рампора осталось только четырнадцать. Быть так близко от Кашемира и не сметь туда отправиться! Что делать... Между Английским и Сейкским правительствами заключено условие, в силу которого никто, идущий из Компанейских провинции, не может, без Английского дозволения, вступить в Кашемир; а без этого дозволения, которое трудно получить, наверное будешь искрошен в куски Сейками. Дело в том, что в Кашемире нет никакой безопасности и что там не уважаются никакие повеления: ни Лагорского короля, на Английского правительства.

Сотлиджь течет пред моими глазами. Противоположный берег, принадлежащий свирепым Сейкам, состоит из отвесных утесов, лоскно-черноватых и серебристых. Во всей этой части Гималаев изобилует тальк и встречается, особенно возле Борендо, множество гранита. Я пишу к тебе на дороге... Мои носильщики вдруг с ужасом бросаются в сторону: большая змея лежит на дороге [306] поднявши голову; в ней два или три аршина длины. Мы проходим мимо, потому что Индийцы не убивают этих гадов.

Рампор живописно обрамлен утесами. Городская архитектура смахивает на Китайскую. Странные резные деревянные украшения покрывают дома темного, серого и дикого цвета. Гипсовые крыши, сходящиеся, по-Китайски, в острый клин, придают еще более строгости общему характеру зданий. Пагода, странно украшенная деревянными изваяниями, старая стена ограды из почерневших от времени камней, и прочный темносерый дом, без окон, с остроконечной крышей и решетчатыми переходами, скрытый олеандровыми и рододендроновыми ветвями, привлекли мое внимание, и я направил было к ним шаги; но меня остановил сторож, сказав, что этот дом — убежище жен здешнего Раджи, который находится теперь в другом сельском приюте. — Я поместился в дурбаре. Дурбар — род навеса с деревянными столбами, возвышающегося над городом. В этом дурбаре Раджа, во время своего присутствия решает дела страны; однако я предпочел отобедать в своей палатке, куда и были принесены бараний суп, рыба Сотлиджьская, утка, вместо хлеба Индийская лепешка называема чапати, по бутылке рейнвейна и портвейна и несколько бутылок пива. При этом было достаточно сардинок и масла, сохраняемого Франциском с особенным искусством. Со мной обедает капитан армии Индийской Компании Жак. — Провизии у меня вдоволь.

Вечером я крепко заснул. Пробудившись ночью, в темной палатке, я никак не мог припомнить, где я нахожусь, но скоро услышал звуки гонга и рога горского брамина. Эти странные звуки, смешенные с шумом реки, напомнили мне, что я нахожусь далеко от тебя. Желтоватый цвет начал проникать в мою палатку; жалобный крик павлина возвестил утреннюю зарю.

Я отправил свои пожитки в Готгёр, через Датнагор. Палатка были сняты, и я отправился в путь по ровной [307] дороге и не в походном гамаке, а в удобном паланкине, в котором можно поворачиваться, как хочешь. Какой-то жалкий, обнаженный Акали, печальный представитель грозной Пенджабской секты, протягивал ко мне свою иссохшую руку; я подал ему несколько «панс» (медная Индийская монета), на которые он, вероятно, купит себе опиуму, чтобы поддержать упадающие силы и продолжить хоть немного свое жалкое существование. Не смотря на его бедность, по его осанке видно было, что он гордится принадлежностию к этой страшной секте.

Мы следовали по течению Сотлиджа; вся страна была покрыта мелким кустарником. В одном месте из куста вылетел муналь, фазан с голубыми, золотистыми, перьями. Мет, начальник носильщиков, выстрелил в него из ружья; но уже было поздно: благородная птица скрылась в джонгле. Некоторым Индусским кастам позволяется бить дичь, потому что сам бог Рама жил в лесах и питался фазанами, павлинами и пр.

Вскоре начали показываться крокодилы, эти отвратительные и коварные животные, притворяющиеся мертвыми, чтобы вернее схватить свою добычу. Вот что я узнал о крокодилах. Когда приближается время детенышам вылупливаться из яиц, крокодилы — самец и самка — отправляются в то место, где лежат их яйца, и разбивают их; выскочившие детеныши бросаются в реку, а за ними тотчас отправляются туда же и их родители, с намерением пожрать своих детей.

Мы находимся в двух переходах от Симлы; я пишу на постель. Кажется, нынче 15 Октября. Не взирая на все мои предосторожности, я схватил на Борендо сильный насморк, да и все почти мои горцы также страдали им. Весьма трудно уберечься от насморка в этих быстрых переходах от жары к холоду. Но теперь я с ним разделался. Большую часть дороги я иду пешком, когда не очень жарко, или еду на муле, которого «как выше было сказано», я должен был оставить по [308] причине дурной дороги. Пустынное место среди гор, в котором мы теперь находимся, называется Матиана. Завтра, или, лучше сказать, нынче, я буду в Фагу, другом пустынном месте, а оттуда чрез Магасский лес, прибуду в Симлу, в которой думаю пробыть не более семи или осьми дней, и отправлюсь через Нан в Дели. В Дели думаю представиться Моголу и купить некоторые вещи. Из Дели поеду в Лудиану и Фирузпор, а оттуда по Инду в Бомбэй, потом в Гаэту, или Париж, словом, к тебе.

В Гималаях я собрал любопытные женские украшения — металлические запястья и наножники, древней и весьма странной формы. Это огромные и очень тяжелые уборы. Покупал я их у женщин, встречавшихся в долинах, платя за них одну, или две рупии дороже настоящей цены. Мои Индийские люди служили мне при этом посредниками, и иногда им стоило большого труда уговорить этих красавиц уступить мне их тяжеловесные драгоценности. Они сперва говорили, что мужья или матери будут их за это много бить; но переговоры кончались всегда уступкою. Тогда начиналась новая история: надо было снять эти кольца, женщину клали наземь, и около полдюжины людей, клещами, ножами, топорами и другими инструментами, которые всегда носят при себе горцы, начинали снимать с рук и ног тяжелые украшения. Видя их за этой работой, можно было подумать, что присутствуешь при пытке. — Я сохранил эти запястья и наножники в том виде, как они были сняты в моих глазах, и ты, без сомнения, подивишься тонине рук и ног этих горянок, слывущих, и весьма справедливо, более сильными, чем женщины Индийских равнин. Некоторые из горянок были очень недурны и краснели: в нагорьях цвет кожи гораздо светлее. Но за то в последней деревне, по близости Борендо, почти все горянки изуродованы зобами. Зобы весьма часты в Гималаях, также как и сифилитическая болезнь, которая [309] имеет здесь свой особенный характер и вызывается черною. Целые поколения бывают поражены этим ужасным ядом. В деревнях часто увидишь одного из несчастных, пораженных этою болезнию; он лежит где-нибудь при дороге, на камне, и умоляет о помощи; но увы! — какая помощь может быть ему оказана! И так ты видишь, что на Гималаях живет не очень здоровый народ; но надо сказать, что нечистота тела и одежды Гималайцев превосходит всякое вероятие. Жители по большей части хилы и едят только лепешки из дурной муки, а между тем и свойством природы, и бедностию принуждены бывают исправлять тяжелые работы, превышающие их силы. Сверх этого, говорят, для поддержания своих сил, они употребляют опиум, или какое-нибудь другое вредное возбуждающее. Их религия самое грубое, идолопоклонство. Однажды я видел отвратительного истукана с длинными волосами, в бахромчатой юбке, привязанного к чему-то в роде носилок; два часа сряду раскачивали его, Бог знает, с какою целию, два человека, с которых пот лил ручьями, потому что тяжесть истукана была им не по силам; вокруг стояло множество народа, и все они дули в огромные трубы, колотили в барабаны и медные цимбалы. Это происходило возле одного деревянного сельского храма. Множество женщин, покрытых цветами и грубыми украшениями, должны были плясать в честь этого идола с серебряною головою. Но я не видал пляски, потому что она должна была начаться ночью, при свете факелов, — а я в это время обедаю. Привлеченный шумом, я пробрался сюда по лесу через довольно глубокий овраг. Они еще качали своего идола, когда я полез назад, к своим палаткам, раскинутым в величественном сосновом лесу и окруженным чудными картинами Гималаев. Капитан Джак ждал меня обедать. Мое намерение было путешествовать одному; но я не мог отказать себе в удовольствие иметь спутником капитана Джака, веселого собеседника и отличного артиста. [310]

Я возвратился в Симлу; мое путешествие продолжалось месяц без дня. В этот же вечер я был на бале, который давался по случаю разбития Афганистанцев, освобождения всех пленников, взятия Нанкина и мира с Китаем. Я похож был на человека, возвращающегося из Вятки к Петербургскому Двору.

На дороге между Симлою и Дели, 1 Ноября 1842.

Наконец я расстался с Симлою и еду по дороге в Дели. Я проеду через Нан, красивое местечко, как меня уверяют. Там есть независимый Раджа. Теперь я спускаюсь с Гималаев, и Нан лежит, не скажу в горах, а на холмах Гималаев. Из Нана я поеду в Дели, где займусь делами, — моими и твоими, то есть рисунками и оружием. Может быть, мне удастся увидеть Джайпор, находящийся не на большом расстоянии от Дели. Джайпор резиденция Раджи; этот Раджа также более или менее независим; город замечателен в архитектурном отношении; он лежит в стране, называемой Раджпутаной, землей Раджпутов. Эти Раджпуты составляют и касту и нацию, также как Сейки и Мараты; их встретишь по всей Индии.

2 и 3 Ноября 1842 года.

Видел я этот Нан, или лучше сказать, я и теперь нахожусь в нем. Это дрянное местечко, не представляющее ничего любопытного для знатока. Мне неправильно сказано имя этого города: он называется здесь Нэн; Англичане, как ты знаешь, большие искусники ставить а, где надо е, и наоборот. Меня ввели в загородный дом, куда тотчас же, для свидания со мной, приехал верхом, на красивой лошади, Раджа, в сопровождении целой толпы. Впрочем в его особе не было ничего величественного; даже он имел вид менее благородный, чем большая часть из тут же стоявших людей, хотя на нем были огромные золотые запястья и жемчужные подвески; в [311] особенности безобразны были его ноги. Вечером я отправился в Дурбар (приемную залу), и Раджа показал мне свой дворец, очень красивый, свои Французские рисунки, подаренные ему Бог знает кем, и тигра, которого он держит у себя на дворе.

Вся эта нижняя часть Гималаев, которую я прохожу нынче в последний раз, — потому что отправляюсь на равнину, — вся эта часть Гималаев: Симла, Миссури, Сабангу и пр. были наводнены Непалийцами, жителями столицы Непала. Англичане, пришедши сюда, побили Непалийцев, выгнали их из этой страны и восстановили прежних, законных Раджей. В том числе был и Нанский Раджа, который поэтому состоит под покровительством Англичан и страшно их боится. Говорят, что здесь недавно (во время моего странствования по Чини) вспыхнуло возмущение. Нанские поселяне, выведенные из терпения, вооружились пиками и заняли высокую черную гору, вершина которой, видная отсюда, отчасти покрыта снегом. Там, подобно древним Римлянам, не знаю при каком случае, (ты вероятно знаешь это лучше меня), они храбро защищались и не хотели сойдти... Эти жители принадлежат к Раджпутскому племени; очень терпеливы и покорны, но воинственны. Раджпуты — главная воинственная Индийская каста. В Английских сипаях находится много Раджпутов, и там, как и везде впрочем, они ценятся очень высоко. Г. Клэрк, под непосредственным покровительством которого состоит Нанский Раджа, обвиняет Раджу в притязательности, грозит сократить его власть и лично хочет приехать, чтобы побранить Раджу. Клэрк присоветовал мне заехать сюда и дал мне даже письмо к Радже, поручивши сказать, что он и сам скоро будет. В следствие этого, несчастный Раджа дрожит передо мною, как осиновый лист, и величает меня не иначе, как «Кудавен», то есть божеством, и «Гузур», то есть величеством. Разумеется, наши сношения не могут быть очень занимательными, и потому я спешу выехать в Амбалэ, первый [312] город, лежащий на равнине; там меня дожидается паланкин, в который меня герметически упакуют и таким образом препроводят в Дели. Оказываемые мне знаки уважения заставляют тебя смеяться; но знай, что у здешних Индийцев до высшей степени развита шишка уважения. Более всего они любят приветствия, «клянитьсь», как говорил наш покойный гувернер Буатё. Но если мне попадается на дороге прохожий, тотчас же спешит отойдти в сторону, снимает башмаки и прикладывает руку ко лбу, или складывает обе руки, говоря: «рам-рам» ежели он Индус, и «селям», ежели магометанин. Впрочем магометан здесь очень мало. Самый неучтивый из прохожих, и тот непременно снимет при встрече башмак.

Амбалэ.

Девять горцев принесли меня сюда в паланкине, называемом «джомпон». Я отослал их в горы, отдавши им паланкин, который стоит до 150 франков. Прослужив мне только одно лето, он еще довольно нов и составляет для носильщиков выгодный подарок. Сверх того я оставил им всю одежду, которую им сделал, когда брал их к себе на службу (гранатовые сюртуки, красные панталоны и розовые тюрбаны). Я живу в красивом домике, принадлежащем Компании, очень хорошо содержимом, с прислугою и продовольствием, словом, весьма удобном. Это загородный почтовый дом. Самый город нелеп до нельзя.

Вчера я ночевал близ Шазандора, тоже Сейкского города. Вечером я пошел бродить по городу и приблизился к крепости. Но тут меня окружила толпа длиннобородых Сейков, которые начали уверять меня, что здесь смотреть нечего, что здесь находятся жены местного Раджи и сам Раджа, но что принять меня он не может по причине старости. Так как я не знал о существовании этого старика и вовсе не имел в предмете его видеть, то и отправился обратно тем же порядком, т. е. в [313] паланкине. Только до самой моей палатки меня сопровождала многочисленная толпа Сейков; некоторые из них показались мне довольно оригинальными, и я снял с них рисунки. Сегодня утром, сквозь купы деревьев, окружающих мой бивуак, я в последний раз созерцал Гималаи, золотимые лучами восходящего солнца. Гималаи, страшные вблизи, представлялись отсюда двумя белыми лилиями, неясно обозначавшимися на розовом небосклоне. Кто бы подумал, что под этими нежными красками скрывался Борендо, ужасный и грозный Борендо! Слава Богу, я с ним расстался! Что может сравниться с равнинами? Равнины — царство пленительной красоты, для которой хотелось бы иметь сто глаз и сто рук, чтобы все видеть, и все срисовать, и формы, и линии, и тени, и цвета...

Все это, по выражению Англичан, overwhelming, невыразимо.

Дели, 11 Ноября 1842.

Уже двое суток, как я здесь. Едва успел кончить письмо сам не свой от красот Индии и в особенности от равнин, как вступил на несколько дней в песчаную, безводную степь. При приближении к Дели не встретишь ни холма, ни пригорка: всюду степь да гладь, песок да зной. Но при въезде в Дели сейчас видишь, что попал в столицу. До почтового двора я должен был проходить базаром; это было в полдень, третьего дня. Ты не можешь себе представить, какое множество купцов осадило меня, только что я успел вылезть из паланкина. Количество оружии и других вещей, которые мне предлагали, было изумительно. Тут были четыре железных щита, за которые просили от двухсот до двухсот пятидесяти рупий за штуку; пять или шесть полных вооружений, до сорока сабель и кинжалов, железный лук, разные вещицы из слоновой кости, детский щит и сабля, различные безделки и картины, мучившие меня более всего. Хорошенькие картинки меня обольщают, а, пользуясь этим, [314] бестии Индийцы осаждают меня в продолжение нескольких дней, запрашивая несбыточные цены. Я не останусь на почтовом дворе, потому что всегда, куда бы я ни приезжал, тотчас же получаю приглашение жить у какого-нибудь Английского джентльмена, статского или военного (вот и теперь получил два приглашения); ну а отказываться долго — невежливо. Единственная невыгода этого гостеприимства, при всевозможных удобствах, состоит в том, что Англичане живут всегда так далеко от Индийских городов, как только позволяют им это их дела. Англичане питают отвращение к шуму, вони и даже виду этих городов, и думают, что города вмещают в себе всевозможные страшные болезни; наконец они хотят избежать столкновения с туземцами. В своих парках они рассаживают деревья, походящие немного на Европейские и напоминающие родину. Чисто Европейских деревьев в Индии нет; ростут кой-какие на вершинах Гималаев.

На этот раз я отправляюсь к генералу Гюнтеру, который очень добр, приветлив и даже гуляка, но увы! живет в четырех или пяти верстах от Дели и находит, что в этом-то и состоит главная выгода его жилища. У него хорошенькая вилла, крытая широкою соломенною крышею, окруженная прекрасным цветочным садом, который трудно было развести на бесплодной почве, окружающей Дели. Дели выбран Монголами столицею вероятию для того, чтобы напоминать им степи центральной Татарии. Вилла тщательно обставлена чиками, или прозрачными ширмами, которые защищают от насекомых, не останавливая движения воздуха, но в ней нет стекол и все двери отворены настеж. Опахала, приделанные к потолку, находятся в беспрестанном движении, а это заставляет постигать всю выгоду пресс-папье, потому что без них письма, картины, все бы улетело, даже накладки, парики и другие искусственные прически. Кроме того, как скоро начинается жаркий дневной ветер, во всех отверстиях дома, с той стороны, откуда дует ветер, ставятся ширмы, [315] сделанные из циновок и сильно намоченные холодною водою. Вот в чем состоит роскошь и истинное гостеприимство Индо-Английское и Англо-Индийское. К этому надо прибавить превосходные завтраки и напитки, охлажденные селитрою, посредством какого-то особенного процесса, которого я не берусь объяснить; превосходную постель, ни очень мягкую, ни очень жесткую, со всех сторон тщательно закрытую от мустиков, и наконец множество Индийских слуг, ходящих босиком по коврам, так что их совсем не слышно, но во всякое время, как бы по волшебству, готовых к вашим услугам при зове quay-hay! Притом на почтовом дворе чрезвычайно душно, и эта духота, в совокупности с насекомыми, делает сон почти невозможным. Таким образом переселиться к генералу мне очень приятно... Вчера вечером, когда я садился за свой обед на станции, ко мне подошел один из многочисленных шатающихся ко мне Индусских торговцев, и с таинственным видом объявил, что недалеко отсюда меня дожидаются какие-то люди. Я последовал за ним, не понимая, чего он хочет, и он привел меня в дом одного старого Португальца, находящегося на службе у Великого Могола. Этот Португалец, нечто в роде писаки, живет в бунгало, под стенами королевской крепости. Старик, в Европейском костюме и в ночном чепце, сидел за чаем, с своею женою-мулаткою и с молоденькой, прехорошенькой дочкою, у которой каштановые локоны спускались по щекам длинными завитками. При моем входе девушка убежала, закрывши лицо руками, но потом скоро воротилась. Меня приняли очень вежливо, расспросили, кто я таков, и предложили чашку чаю, от которой я отказался, и стакан пива, который я выпил с удовольствием. Меня представили дочери, мать было заговорила меня, но я скоро удалился, сказавши, что меня ждет обед. На дороге Индиец намекнул мне, что у этой девушки есть сестра еще прекраснее, и что мне стоит только выбрать из них любую. [316]

Вот в чем дело: продолжая расспрашивать Индийца, я узнал, что он предлагал мне выгодный брак с этою робкою мулаткою в завитках.

Удивляюсь, как коммиссионеры не могут ничего купить; я, с своей стороны, как ни выйду, всегда что-нибудь приобрету, да еще как: за вещь, стоющую у нас 100 франков, заплачу не более 5. Так, например, однажды, гуляя в Амбалэ, за 3 рупии я купил, или лучше сказать, чуть не насильно вырвал у одного Сейка огромную превосходную пику, стоющую вероятно в пять раз более. Сперва он долго не соглашался уступить этой пики, потому что она принадлежал не ему, а его господину, какому-то Радже; но окружавшие его на базаре люди тотчас же доказали ему, что он глуп, не смеет обкрадывать своего господина, лишать его барыша, и должен продать пику, которая может потеряться или сломаться.

Амбалэ, 25 Ноября.

Пробывши в Дели около десяти дней, я теперь снова нахожусь в нагорном местечке, называемом Амбалэ. Я остановился в «бунгало», грязном домике, но близком от города. Отсюда я начал свои похождения, отправившись по большой улице, очень длинной и очень широкой, называемой Чанди-Чок, то есть серебряный базар; и в самом Деле, Эта улица, лишенная прежнего своего блеска, заключает в себе истинные сокровища. Живописцы, оружейники, ювелиры, портные и пр., осадили меня. В какие-нибудь осень часов мне сделали два полных одеяния: одно — мужское из золотой парчи, другое — женское, тоже из золотой и серебряной парчи, очень тонкой. В несколько дней мне выковали оружие, неправильно называемое дамасским, с золотыми, серебряными и др., по моему выбору, насечками. Множество оружие я накупил у менялы Нотмана, Индуса, человека деятельного до невероятности, когда дело идет о выбарышничании нескольких рупий. [317]

В моих похождениях я встретился с комендантом крепости Великого Могола, Английским капитаном, старым моим знакомым. Он предложил мне сесть в его богей, и я сел; проходя под высокими стенами Делийского форта (стены из красного мрамора), мы услышали отдаленный звон цимбал, смешивавшийся с какими-то другими звуками. Это было шествие Могола, возвращавшееся во дворец. «Шмыгнемте-ка сюда», сказал он, показывая на гигантские ворота, под которыми и слон показался бы не больше мыши, с тяжелыми дверями из желтой меди, покрытыми острыми гвоздями: «шмыгнемте-ка сюда, на первый двор дворца, и мы увидим всю процессию». Сказано, — сделано: мы стали под деревом с широкими ветвями.

Шум цимбал и других инструментов быстро увеличивался; но только при наступлении ночи появились Монгольские, по два вряд, всадники; они въезжали в большие вороты, проезжали двор, и через другие ворота углублялись во внутренность этой бесконечной ограды. За всадниками, которых было довольно много, следовали носилки и колесницы, запряженные быками; потом ворвалась на двор толпа музыкантов, извлекая из своих инструментов, — труб, цимбал и флейт, — всевозможные, невероятные звуки. Вдруг яркий свет факелов выказал нам сухого старика, со строгим лицом, вытянувшегося на носилках под балдахином. Это был Великий Могол. Непосредственно за ним следовали в беспорядке двадцать слонов, одни с позолоченными беседками, другие с цимбальщиками, гудевшими во всю мочь. Вообще надо отдать справедливость музыкантам Великого Могола: они не даром получают жалованье; их рвение похоже на беснованье.

За слонами, выступавшими мерною и раздумчивою походкою, проехало еще несколько всадников с черными знаменами и пр. Потом все смолкло. [318]

Я не сказал, что Великий Могол, сидя на носилках, держал в своей рук крючковатый конец гуки, которую несли за ним.

При бледном свете, в дыму факелов, Могол походил на черноватую мумию, одетую в мишуру.

Комендант предложил мне поместиться у него в самой крепости; я принял его предложение с удовольствием. Заняв покои над главным входом во дворец, я стал заботиться о представлении Моголу, и мои заботы увенчались полным успехом. В шесть часов утра Его Величество прислал за мною. Следовало спешить явиться на зов, потому что Могол, дряхлый старец, сидел уже на троне, на котором поддерживало его только действие опиума, могущее продолжаться едва только достаточное для церемониала время.

Мы входили в анфиладу ворот, прошли по нескольким аллеям и вступили на обширный двор, где возвышался трон Могола, под беломраморным, резным, раззолоченным киоском. Едва завидел я его издали, меня заставили сделать три низких поклона, прокричали мое имя и великолепный титул Могола, владыки вселенной, и тотчас же торопливо потащили меня к подножию трона, обнесенного балюстрадой. Вместо многочисленной свиты, несколько старых скудно одетых служителей с серебряными жезлами окружали его. Два мальчика, вероятно близкие Моголу, сидели, или лучше сказать, лежали на ступенях трона.

Могол странно двигал глазами своими, то горящими чудным блеском, то тусклыми, как свинец. Мне казалось, что он дрожал.

Я запасся сорокафранковыми червонцами, и по обычаю, приблизившись к трону и поклонясь еще трижды, вручил Моголу три таких монеты, которые он принял, положил близ себя и повидимому, остался очень доволен. [319] Тогда, подобно, как это делается в опере: Итальянцы в Алжире, сановники отвели меня в другой двор, вероятно гардеробный, где навлекли на. меня одежду самую странную, какую только возможно себе представить, сшитую из золотых и серебряных парчей, не смотря на то, что эта одежда оказалась непомерно длинной; сверх нее с трудом напялили на меня еще узкую серебряную куртку, и сверх шляпы моей напутали чалму из трех длинных концов легкой серебристой ткани; в заключение налепили звезду.

Облаченного таким образом, меня опять торопливо повели к трону. Во время этого перехода я должен был держать долгие полы мои, которые тащились шлейфом. Герольды снова оглушили меня криком, и снова я должен был кланяться и опять вручил три червонца Моголу, который тогда собственноручно возложил мне на голову блистательную диадему, надел на шею жемчужное ожерелье и пожаловал мне почетную шпагу. За каждым из этих даров я всовывал по червонцу в руку его, так как в Англии делают то с докторами.

Этот старец был Багадур-Шах, потомок Тамерлана. Сухое, длинное, бледное и черное лицо его, орлиный нос, чрезвычайная худоба тела, впалые щеки, отсутствие зубов и редкая, выкрашенная фиолетовой краской борода — все это вместе представляло самую жалкую наружность. Одежда его была из бархата, подделанного под тигровую кожу, и обложена собольим мехом.

Как скоро только было возможно, я бросился вон в этом смешном одеянии публичных танцовщиц, преследуемый криком герольдов, которые провозглашали величие Могола и мою признательность. Меня остановили при выход и советовали оставить еще один или два червонца наследнику престола, шепнув мне, что наследник, [320] к крайнему его сожалению, не мог присутствовать при моей аудиенции; но что я очень кстати могу предложить ему червонца два, и с моей стороны это будет «деликатная аттенция», и ему будет очень приятно. Я дал один червонец, и прогнал толпу слуг, которая обступила меня с прошениями рупий.

Не полагая слишком высокой ценности этим подаркам падшего Могола, я все-таки не ожидал, что снимая великолепную диадему, увижу что-то похожее на сусальный пряник из самого дрянного стекла, так дурно слепленного, что оно разваливалось в руках; я должен был тотчас же отдать кое-как чинить ее на тамошнем рынке. Жемчужное ожерелье было также из стекла; но парча вероятно серебряная, потому что в Дели, без сомнения, не проникло еще искусство делать мишуру. Как ни были ничтожны эти дары, но Английский путешественник обязан бы был представить их в пользу Индийской Компании. Мне, как иностранцу, дозволено было сберечь их на память. Предлагали даже получить за эти подарки деньги из казны Его Величества, рупий сорок; я отказался, потому что мне очень хочется сберечь на память это тряпье.

В тот же день я узнал страшные подробности о Моголе. Он неограниченный властитель только в своей крепости, похожей на Московский Кремль, обнесенный высокими зубчатыми стенами, с мраморными башнями в Мавританском вкусе. Остальные его владения принадлежат Англичанам, которые уплачивают ему до четырех миллионов ассигнациями в год: при дурной распорядительности и преогромном семействе Могола эта сумма слишком незначительна. [321]

В дороге между Дели и Фирузпором, 30 Попори 1842.

Взобравшись на самый верх моей башни, я был поражен величественной картиной Дели. Мне пришло в голову снять вид с города, но едва успел я разложить бумагу, как на нее опустилась пара резвых попугаев, приютившихся под кровлей моей обсерватории. К счастию, они во время снялись с места, и я мог продолжать мое намерение и рисунок. Француз сказал бы каламбур: dessein и dessin. Беспрестанно окруженный роем попугаев, я набросал полный, но не вырисованный снимок с города, и передал его двум туземным художникам, поручив им снять с него две копии, пополнить недостатки и прислать мне рисунки в Фирузпор. За каждый рисунок, по условию, я должен заплатить по 200 рупии, и то в таком случае, если рисунки мне понравятся. Сообщаю тебе эти мелочи для того, чтобы показать снисходительность Индийских художников (Замечу кстати, что рисунков я не получал.).

Это письмо я пишу в дороге. Был я в Лудиане; провел там два дня, а теперь проезжаю Дарамкоту, деревушку во владениях Шир-Синга, который выстроил здесь, на полпути от Лудианы к Фирузпору, небольшую забегу для Англичан, путешественников. Переход от Лудианы к Фирузпору, в почтовом паланкине, длится целые сутки, и невыносим под этим знойным небом; поэтому забега, устроенная Шир-Сингом, на полпути, невыразимо отрадна для усталых путников. Сегодня, кажется, 28 Ноября; завтра я буду в Фирузпор.

Фирузпор, 5 Декабря 1842 года.

Фирузпор (Иные произносят Фирозпур, и, кажется, правильнее. Индийцы говорят Фироджпур. Звука з у Индийцев нет.) похож на обширное пыльное море, разливающееся по безграничному, розному дну, усеянному [322] норами крыс, скорпионов и змей. Длинные вереницы верблюдов вьются по этому морю, как тени. Фирузпорская равнина кажется с первого взгляда мертвою пустынею, а между тем она кипит жизнию, и с часу на час более и более одушевляется представителями Индии.

Местами на этих равнинах раскинуты обширные лагери. Говорят, новый губернатор Индии, Лорд Элленборроу, приказал собрать сюда большую часть войска, возвращающегося из похода в Афганистан. Он намерен праздновать здесь недавние победы, и вместе с тем устроить торжественное свидание с Пенджабским Магараджею Шир-Сингом. Если генерала спрашивают, где он стоит, генерал отвечает: «на северном конце такого-то лагеря; двадцать минут ходьбы». Чтобы отыскивать здесь дорогу, нужно запастись компасом. По всем этим сведениям ты можешь заключить, что Фирузпорская равнина — самое отвратительное место на земном шаре; но политические соображения и близость Сейков (Лагор отсюда милях в тридцати ) избрали Фирузпор сборным пунктом Англо-Индийских войск.

Фирузпор, 7 Декабря.

Меня очень забавляет Франциск возней с своим зверинцем и Немецкими песнями. Славный малый Франциск: бережет мои пожитки пуще глаза, старается приобретать по самой сходной цене различные вещицы, которые мне нравятся, и во всем руководствуется моими вкусами. Пишу о Франциске, потому что он напевает теперь само-нежнейшую «hopp-sassa». Я кое-как зарылся в этой пыли; из моей палатки слушаю песни Индийцев, сопровождаемые звуками барабанов. Стол мне готовят под открытым небом. [323]

Фирузпор, 10 Декабря.

Вот мой план. 1 Марта 1843 года я выеду из Бомбэя в Египет: написал в Бомбой, чтобы мне оставили место на пароходе. Во всяком случае буду в Египте к концу Марта... Теперь собираюсь пуститься в классическое плавание вниз по Инду.

На Инде, 8 Января 1843 года.

Плыву в Бомбэй; из Фирузпора отчалил дней с девять... Плыву настоящим повелителем крыс, которые кишмя кишат в моей соломенной каюте. Нечего и писать о моем отчаяния и страхе. Скажу короче: природа взяла свое, и я заснул непробудным сном под пляску таких огромных крыс, каких нет и не будет нигде. Хотел было в первом встречном город обзавестись дюжиной кошек, да города-то не попадаются мне на пути. Между тем прошло девять дней, и я мало по малу привык к этому содому, который так пугал меня на первых порах. Притом же я поднялся на хитрости: поставил подле постели пребольшой барабан, и только что крысы поднимут возню, я тотчас же ударяю в него, как Норма. Мои мучительницы прячутся по норкам, а я засыпаю на несколько минут, прикрыв, чем-нибудь голову. В крайнем случае, когда возня превышает всякую меру терпения, призывается Франциск и расправляется с крысами по своему: принимает грозно-воинственный вид, начинает стрелять из ружья или пистолета, немилосердно колотит саблей по соломе и приводить крыс в окончательный ужас. Иногда и это средство недействительно; но, по крайней мере, Франциску всегда удается успокоить мне нервы своими комическими выходками. Поутру я запиваю свой перемежный сон бутылкой содовой воды с несколькими каплями хереса, шампанского, или портвейна. Через час мне подают чашку кофе. Со мной [324] три козы, которые дают превосходное молоко; впрочем ты до него не охотник. В полдень или в час по полудни мне приносят завтрак: крылышко или ножку холодной курицы и «чапати», превкусные и прездоровые для желудка лепешки. Их пекут в одну минуту и подают прямо с пыла, для желающих, с маслом. Масло у меня есть; да впрочем чего нет у меня, кроме хлеба? Мука картофель, живность, бараны... все есть! Удивляюсь я этим Индийцам: встанут с восходом солнца, разведут огонь, сядут у огня на землю, закурят трубку мира, и покамест идут разговоры да тянется однообразное, бесправильное пение, один из Индийцев вынимает из походного мешка зерна и принимается их молоть между двумя камнями. Смелет муку, плеснет в нее пригоршней воды, сваляет лепешки, положит на горячий противень, перевернет раз-другой — и кушанье готово! Поедят, выпьют воды и снова принимаются за трубку мира. Иногда варят в котле сорочинское пшено, горошек и бобы; все это, приправленное чесноком, составляет для Индийца, вместе с «вышепомянутыми» чапати, вкусную трапезу.

В Инде очень много крокодилов. Стрельба по этим чудовищам составляет любимую забаву Франциска и Федора; Франциск стреляет из длинного ружья с Сейкским фитилем, приобретенного в Лагоре, а Федор из плохого Английского ружья, которое я купил за 30 рупий; как-то на днях они убили сообща огромного орла. С закатом солнца мы причаливаем к берегу, потому что в потемках того и гляди наткнешься на какую-нибудь песчаную отмель. Причалив, выходим на берег, и мои люди предаются обычным дневным занятиям: пускаюсь на траву и доят коз, режут барана, а ежели уж все перебиты, покупают у окрестных поселян. Кроме того делают запас дров и запас травы для коз.

Я в это время прогуливаюсь по пустыне, а с наступлением ночи отправляюсь, под музыку шакалов, на [325] свою барку и получаю торжественный прием от крыс. Мне подают обед: бараний суп, жареную курицу и картофельный салат с чесноком — верх кухонного искуства Франциска. Все эти блюда сопровождаются неизбежными чапати и орошаются пивом, вином, или содовой водой, по усмотрению. К ужину подается еще смородинная постила, которой я запасся на Гималаях. Сажусь за ужин часов в семь, после ужина курю чкрут (туземное название Манильских сигар) или «трубка мира», и за тем отхожу ко сну.

Дней через двадцать с небольшим я надеюсь быть в Бомбэе. Не знаю — решусь ли я предпринять из Бомбэя пятнадцатидневную поездку к «погребам Эллоры». Вероятнее всего, что проведу целый месяц в гордом спокойствии независимости, раскинув стан в виду Индийского города, Вот уже два года, как мы жили в Бомбэе с Лёве-Веймаром и занимали Гебрский дом. О Веймаре конечно получил известия из Багдада?

Прошло еще три дня, и терпение мое относительно крыс сделалось неистощимым: я покорился судьбе и облекся твердою решимостью. Вчера, верстах в двух от берега, мы завидели город — Боглепор. Этот город находится в Мультанской провинции; дома перемешаны с кучками финиковых пальм, похожих на Сицилийские. В Боглепоре я приобрел себе кошку и накупил съестных припасов. Теперь у нас в виду другой город — Сакар-Бакар: мы доплывем к нему дней через пять или шесть. Далее будет Гайдрабад; но его обыватели уж чересчур свирепы, и я вряд ли решусь выйдти на берег. Франциск — другое дело: тот пойдет с своим фитильным ружьем и двуствольным пистолетом, осмотрит все и расскажет мне — что и как. Говорят, в Гайдрабаде до сих пор еще не вывелись из употребления цирковые зрелища: травли диких зверей, слонов, носорогов, тигров и гиен. Отсюда недалеко должен [326] быть Белуджистан: туземец, у которого я купил кошку, сказывал мне, что он Белудж.

Не обращая никакого внимания на ружье Франциска, шакалы целой гурьбой подходят по вечерам к нашей лодке и начинают концерт. Крокодилов и аллигаторов видим каждый день по десяткам и дюжинам; иногда выплывают на ружейный выстрел, иногда ближе. Чем далее будем мы подвигаться, тем больше и больше будет попадаться крокодилов.

Недавно мне показывали на мокром песку следы какого-то хищного зверя, — по предположению лодочников, — тигра. Очень может быть: высокая прибрежная трава, ростущая сплошной стеной, представляет тиграм удобные логовища. Инд не что иное, как стремительный поток грязи, ежегодно переменяющий русло и опровергающий на своем пути все встречное. Непохожий на мирные реки Европы, подчиняющиеся потребностям человека, Инд, этот неукротимый царь пустыни, этот бич центральной Азии, топит людей, истребляет растительность, сносит деревни и дает приют одним чудовищным крокодилам, да подчищает степь для шакалов и тигров.

Прощай; пора запечатывать письмо. Сакар-Бакар раскинут в пальмовом лесу и похож на Константинополь в уменьшенном виде. Здесь есть кой-какие пароходы.

На Инде, перед Гайдрабадом, столицею Синда. Январь.

С тех пор, как мы отчалили от Фирузпора, прошло двадцать дней; я в это время ни с кем не видался, а происшествия шли вперед. Ступив сегодня утром на берег, я увидал, что дом резидента, полковника Утрэма, пуст и находится в жалком состоянии. Окрестности были мертвенны, как и все прибрежья Инда. Мимо меня прошел туземец и не поклонился. Заметив на нем Европейский жилет и рассудив, что Индийский [327] изувер жилета носить не станет, я подошел к прохожему и спросил у него, можно ли войдти в Гайдрабад, видневшийся вдали. Оказалось, что этот туземец говорит по-Английски, и был у резидента писцом. Сообщенные им сведения были не слишком благоприятны. Шайка Белуджи недавно напала на резиденцию, не смотря на запрещения эмиров. Полковник Утрэм удалился. Генерал Чарль Нэпир приближается к Гайдрабаду на челе сорока тысячного войска; в окрестностях города его поджидают осмнадцать тысяч Белуджи. Впрочем эмиры не теряют еще надежды устроить дело миролюбиво. (Эмиров трое; они близкие родственники между собою и царствуют над Синдом втроем.) Гайдрабад милях в пяти от берега; можно было достать верховых лошадей и отправиться в город, тем более, что отставной писец предсказывал мне удовольствие, которое я доставлю эмирам своим посещением. Тут же кстати я узнал, что некогда Гайдрабад был на самом берегу, но Инд переменил русло несколько лет тому назад. И так, в сопровождении Франциска, вооружившегося карманным пистолетом, и отставного писца, я отправился в столицу этой страшной страны. Мы двигались по глинистой, излопавшейся почве... Город велик и хорошо укреплен; но все здания слеплены из глины и словно подернуты сероватой дымкою: печальный вид...

На встречу нам попадались обыватели, Синдийцы и Белуджи; иные ехали на слонах и конях, иные шли пешком. Все были вооружены, у всех бороды были выкрашены красной краскою, у всех был грозный вид. Впрочем они мне кланялись. Проехав длинные, малолюдные базары, и купив там несколько раскрашенных деревянных коробочек, я подъехал к крепости, обнесенной зубчатыми стенами и громадными башнями. Белуджистанские воины скрестили оружие и спрашивали у меня, имею ли я позволение на свободный пропуск. Мой проводник повел было переговоры, но я тотчас же [328] положил им конец: мне пришла в голову мысль, что эмиры могут меня удержать заложником, как Англичанина, или как человека, покровительствуемого Англичанами. А там кто знает, что ожидает меня? Словом, я не вошел в крепость, не смотря на предложение моего проводника — отправиться переговорщиком к гостеприимным эмирам. Я воротился к берегу по тем же базарам, по тем же пустыням, и теперь сижу в моей каюте... Жаль только, что не видал эмиров.

(Осемь дней спустя, завязалась кровавая схватка перед воротами Гайдрабада. Англичане победили, но беззащитные Английские поселенцы в Синде все были перерезаны туземцами. В числе прочих погибли больной Английский генерал, плывший, подобно мне по Инду, и Английский коммиссионер, доставивший мне перевозную барку в одном из устьев Инда — Гара-Бари. Его жена и дети также были жертвами свирепости туземцев... Меня спас Бог!)

Текст воспроизведен по изданию: Письма об Индии князя А. Д. Салтыкова // Москвитянин, № 24. 1849

© текст - Погодин М. П. 1849
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1849