-

САЛТЫКОВ А. Д.

ПИСЬМА ОБ ИНДИИ

КНЯЗЯ А. Д. САЛТЫКОВА.

(Продолжение.)

Лудиана, 30 Марта 1842 года.

С тех пор, как я отправил последнее письмо, со мной случилось вот что: я простился с Шир-Сингом, который теперь в садах Шалимара. Он нам задал великолепный праздник. Весь сад был освещен, от водоемов и каналов до ветвей померанцовых деревьев. Стволы были высеребрены и вызолочены. Разноцветные шкалики окрашивали радугой струи воды, охватывавшей весь сад прозрачною сеткой. Прибавь к этому беспрестанные потешные огни, великолепие воинственного Двора, всю эту баснословную роскошь, аллеи, устланные кашемирскими шалями, беснующихся коней, опьяняющий запах померанцевых цветов, жгучие пляски баядерок, и согласись, что можно сказать с бедным Томом Короля Лира: «Господи, сохрани наши чувства!» Мне досадно было только одно, что Раджа был как-то не весел (Несколько месяцев спустя, в Лагоре разыгралась кровавая трагедия. Весь великолепный Двор и сам Раджа, принимавший нас с таким рыцарским радушием, погибли насильственною смертию.). [214] Накануне он свалился со слоном, оступившимся в потемках. Представь себе, как приятно рухнуться с таким чудовищем. Впрочем Раджа поплатился только небольшими ссадинами.

На канун моего отъезда я был еще раз в Шалимаре, чтоб проститься с Раджею. Англичан и меня усадили в киоске и, по повелению Шир-Синга, поднесли на огромных щитах ткани и драгоценные украшения, предложенные нам Раджей в память нашего пребывания мри его дворе. Шир-Синг подозвал меня к себе, попросил снять шапочку и надел мне на шею жемчужное ожерелье; потом он подарил мне изумрудное перо и опоясал саблею в оправленных золотом ножнах, сказав, что клинок не слишком хорош, что мог бы он мне подарить хороший Хорассанский клинок, но ему хочется оставить мне на память Лагорский. Остальные подарки Раджа велел отнести ко мне домой. За тем пришел черед моего Федора: его поставили пред очи Раджи, и Шир-Синг приказал надеть на него чогу, халат из желтого кашемира; для Франциска, отправившегося в Гурдвар, назначена была другая чога, зеленая. Этим еще не кончились подарки: Раджа пришел в восхищение от возможности доставить нам удовольствие, встал с своего места, взял меня за руку и подвел к белому коню, овьюченному бархатным чапраком, шитым золотом, и богатой сбруей. И конь, и сбруя были подарены мне. Англичане также получили подарки, хотя и менее ценные. Впрочем им это было все равно, потому что они обязаны представить свои подарки Компании. Привыкши к Индийским чудесам, они весело принимали дары и радушно благодарили Шир-Синга. Я был навьючен, как мул, и возвратившись домой, принялся рассматривать ткани; мне подарили: две длинные шали с коймами, зеленую и голубую, черную квадратную шаль, чогу из красного кашемира с золотыми коемками, какую-то шелковую ткань, протканную золотом для верхнего зимнего платья, другую шелковую полосатую ткань [215] для панталон, белый газ на чалму и три куска тонкого полотна на рубашки и на летнее платье. Все это, с ожерельем, пером, саблей, конем и сбруей, составило полное и ценное одеяние Индийского всадника.

Чтобы иметь возможность как можно скорее возвратиться в Лагор и потом уже поехать в горы, я отправил мои пожитки вперед, а сам, вместе с Англичанами, бывшими при Дворе Магараджи, сел в золоченную карету, запряженную верблюдами. По дороге выслали вперед несколько подстав и конвои. Днем нам было хорошо ехать; но когда стало смеркаться, наши провожатые тщетно требовали факелов в какой-то деревушке, обнесенной рвами и стенами: честные поселяне, не смотря на обещание королевской стражи обрубить им носы, отвечали бранью, факелов не дали, и мы должны были ехать в темноте. Не успели мы отъехать двух шагов, как один из верблюдов оступился в канаву, и наша колесница покачнулась, и опрокинулась. Мы все были сброшены на землю, но отделались очень дешево. Карету подняли с большим трудом; Федору пришло в голову зажечь несколько вязанок тростника и заменить ими факелы. Кстати взошла луна... Но, не смотря на луну, не смотря на зажженный тростник и на гладкое, как скатерть, поле, мы еще раз очутились на земле: сломалась ось. Делать было нечего; сначала пошли было пешком, а потом взяли лошадей у конвойных и поехали верхом. Через несколько времени мы переправились на барке через Сот-Лиджь, пограничную реку, отделяющую Лагор от Английских владений. Наконец мы прибыли в Фирузпор. Там я нашел паланкин и добрался до Лудианы, где и остановился в доме Клерка. Отсюда я отправлюсь дня через три, а через неделю буду в Миссури, на Гималаях. В Гурдваре я подожду Франциска с моей палаткой, спущусь с гор и снова поднимусь на горы под Симлой. [216]

Гурдвар, 10 Апреля, 1842 года.

Я уже с неделю живу на Гурдварской ярмарке, в сборном месте Индийских племен, на берегах Ганга, у подошвы Гималаев. Здесь есть несколько пагод, вокруг которых беспрестанно купаются в Ганге тысячи Индийцев и Индианок. Священная река не очень глубока под Гурдваром: я въезжего на моем слоне до половины реки, и любуюсь оттуда, как толпы народа сходят в воду по каменным спускам. К берегам пристроено множество деревянных плотиков, на которых стоят маленькие дети, представляющие различные Индийские божества и принимающие приношения от богомольцев. Мужчины, женщины и дети входят в воду, не снимая одежд и с громкими песнями; не смотря на страшный жар, они дрожат от холода, потому что вода в Ганге от близости нагорных снегов очень свежа. Вечером повторяется то же самое, и река освещается пловучими кострами. Здешний базар завален Индийским оружием и мелочным металлическим товаром. На подгородной равнине расставлены тысячи продажных лошадей, а в ближайшем лесу сотни продажных слонов. Дикие обезьяны уродливо коверкаются на ветвях и дразнят слонов. Я хотел было купить слоненка, ростом с большую собаку, да раздумал, потому что его трудно было бы выкормить и, притом он, вероятно не перенес бы переходов в горах. За слоненка просили шестьсот франков: взяли бы и меньше. После обеда я взбираюсь на слона и дышу свежим вечерним воздухом, пробираясь по темным и тихим уликам. По временам до моего слуха долетают дикие песни, и где-нибудь в стороне попадается толпа, освещенная факелами: это нотчи, на которых плясуны, одетые женщинами, превосходно заменяют баядерок.

Богомольцы стоят лагерем: проезжая мимо него, я был привлечен женскими голосами к одной из низеньких палаток и сошел со слона. В темноте я наткнулся на какую-то Индианку, и стал ее расспрашивать: она меня [217] не поняла, но взяла за руку и повела в палатку, где при свете трехрогой лампы я увидал мертвого брамина и несколько женщин, которые тихо и заунывно пели над трупом. Я поспешил выйдти, вскарабкался на слона и отправился домой. Ганг нужно было переехать вброд.

Вчера меня звали на охоту вместе с Англичанами, но я отказался, запуганный жаром. Теперь я очень ослабел, и жду не дождусь, как бы поскорее добраться до Гималайских высот: холод укрепит меня. Охотники отправились на осьми слонах в самый полдень и жар, а воротились позднею ночью при свете факелов: на одного из слонов был навален огромный тигр, на другого кабан, лань и множество павлинов. Зажарили одного павлина; мясо похоже на фазанье. Тигр был длиною в девять Английских футов; парии сняли с него шкуру, а мясо было роздано по разным рукам: — в некоторых случаях оно считается лекарством.

Ярмарка кончается сегодня вечером; завтра я уеду из Гурдвара, а дней через пять буду на Гималаях, в нескольких тысячах футов над уровнем моря, в местечке Миссури. Общество наше составлено из двадцати человек Англичан, съехавшихся в Гурдвар из разных окрестных местечек, одни по обязанности, другие для покупки лошадей и слонов. Сегодня 15 Апреля: я выехал из Гурдвара. Недавно сюда прибыл из Миссури Англичанин; вошел впопыхах в нашу палатку и объявил, что по дороге он несколько раз был останавливаем тиграми или — сказать правильнее — тигры попадались ему по дороге, и носильщики паланкина всякий раз останавливались, пережидая с трепетом удаления незваных попутчиков.

Я замечаю, что здешняя жара очень удобна для писем; напишешь страничку, и засыпать не нужно: чернила тотчас же высохнут.

Я проехал часть этой страшной лесной дороги: тигров не видал, но обезьяны презабавно прыгали по [218] деревьям, и стаи диких павлинов кружились в непроходимых джонглях, шумно поднимаясь при нашем приближении и проводя в своем полет длинный след из лазури и золота. Я провел ночь, и проведу целый день, в палатках, в самой гуще леса. По вечерам поселяне и путешественники зажигают в кустарниках большие костры для указания дороги и для отпугивания тигров. Ночью я заснул в ожидании услышать завывание тигров, и был пробужден каким-то шелестом, но это был не тигр, а павлин, который сел мимолетом на мою палатку. Все мои спутники отправились на охоту за тигром, но я боюсь жара и жду их возвращения в палатке. Мне подарили череп и шкуру тигра, убитого накануне; но мошенники парии, не смотря на бдительный надзор охотников, успели таки вырезать когти; мы это заметили, да уж было поздно. Индийское поверье считает тигровые когти верным талисманом от дурного глаза.

В то время, как я к тебе нишу, Федор ходит вокруг моей палатки и дразнить обезьян, бросая в них каменьями и палками. Здешний лес полон тигров и слонов. За неделю мои спутники Англичане охотились и видели десятка два диких слонов, мчавшихся в густой траве. Англичанам удалось захватить отсталого слоненка, которого я видел на другой день в Дера-Дуне, или, попросту, Дера. (Дун значит долина.) Слоненок был очень забавен, только жил не долго.

Дера — славное подгорное место; вид превосходный. Клерк не даром мне советовал здесь остановиться.

Прощай. Пиши в Бомбэй на имя Форбса. В конце Октября я сам думаю быть в Бомбэе, а покамест сделал все нужные распоряжения относительно переписки.

Барр, при подошве Гималаев. 13 Мая 1842 года.

Я решился не писать до тех пор, покамест не получу от тебя какого-нибудь известия. Но это решение ничего не значит, когда человек заключен целый день в тесной комнате, с дверью, герметически [219] закупоренной циновками, на которые Индийские мальчики постоянно брыжжут водой, не заботясь о горячем солнце.

Я сделал переход в горах до местечка, называемого Миссури, а оттуда перешел к другому, называемому Ландор. Там у меня была дневка. Из Миссури, (по-Английски Mussoorey) видны два большие ледника, Джумнутри и Гангутри, первый — источник Джумны, второй — Ганга. Эти две огромные горы далеко от Миссури, но их так же хорошо видно, как Эльбрус с Кавказских вод. Миссури — довольно возвышенное место, тысяч на семь футов над уровнем моря. Воздух редок, сух и свеж: словом, превосходный климат... Нагорные виды очень хороши. Для Английских солдат выстроен госпиталь. Тут же есть Гималайский клуб, в котором меня сделали почетным членом. В клубе есть два биллиарда — истинное наслаждение для Англичан. Дома, занимаемые Англичанами в Миссури во время периодических дождей и жары, не велики, потому что строить в горах очень дорого: мало работников и мало материалов. Домики прилеплены к скалам, в местах, повидимому, совершенно недоступных. И в самом деле, Миссурские дороги очень плохи, расползаются вверх и вниз, по окраинам пропастей, по отвесным камням и чрезвычайно узки. Если понней испугается, можно быть уверенным, что слетишь в пропасть. Можно двигаться по этим дорогам на кресле, крепко утвержденном на носилках, поднимаемых четырьмя грязными горцами, с виду похожими на Калмыков, потому что в этих местах уже начинает веять Тибетом.

Оставшись здесь в продолжение месяца и испытав благотворное влияние климата, я захотел переменить место, потому что комнаты клуба низки, темны и неудобны для снимки рисунков. Птичники со всех сторон, да и крыши мешают освещению и загораживают солнечные лучи; словом, мне хочется взглянуть на Симлу — другое место в Гималаях, с которого вид гораздо лучше. Вместо того [220] чтобы сделать пятнадцатидневный переход из Миссури в Симлу по горам, и тащить за собой палатки, лошадей и кухню, я предпочел просто спуститься в долину в паланкине. Этот переход будет сделан в три дня до другой подошвы Гималаев. Из теперешней деревушки Барр я могу прямо отправиться в Симлу: перейдти нужно будет верст пятьдесят, не более, а перенесут меня туда в несколько часов. Здесь я нашел Франциска, которого выслал наперед с лошадьми, палатками и пожитками. Мне кажется, что он был бы ничуть не прочь, если бы я переменил его маршрут: я думаю это сделать, разбить мое путешествие на два дня и приехать в Симлу завтра. Мне не хочется прибыть прежде него в такое место, где у меня нет ни крова, ни очага (говорю — очага, потону что в Миссури начинают топить печки в Апреле, а в Симле, которая находится несколько выше, в Мае), Впрочем в Симле есть коммиссионер, которого я просил приготовить мне забегу, до тех пор, пока я не найму удобного дома. Теперь все дело в том, чтобы выиграть время и ускорить отъезд в Европу: думаю отправиться не ранее Октября.

Маленькие переезды, сделанные до сих пор по Индийским горным отрогам, обошлись хорошо, потому что меня несли по ночам и на рассвете, и мне было очень удобно добираться до ночлега прежде, чем ветер и солнце начинали производить свое гибельное влияние. Заметь притом, что, благодаря распоряжениям Клерка, я всегда находил удобный дом. Но если я пущусь к дорогу к Бомбэю, ни за что не вынесу этого пути, потому что нужно будет ехать через малонаселенные страны. По дороге нигде не встретится приютов, и мне придется путешествовать днем или забиваться для отдыха в грязные конуры. Притом же дождливая погода на носу, а в это время Бомбэйские леса убийственны: воздух до того заражен вредными испарениями, что по ночам под открытым небом спать опасно. Войскам запрещено двигаться в это время года. Конечно, мне на пути встретится Инд, по которому я могу [221] доехать до моря, а потом на каком-нибудь пароходе в Бомбэй. Но как можно предвидеть все происшествия, которые меня ожидают на Инде, длинном как Волга, и текущем по жгучим, песчаным пустыням? Плавание, по собранным мною сведениям, очень опасно по Инду. Как же ты хочешь, чтобы я отправился в дорогу без климата, как здесь выражаются? Приехавши в Бомбэй, я непременно задохнусь от жару. Персидский залив и Чермное море теперь пышут полымем, а здесь, на Гималаях, хороший и здоровый климат. Я начинаю подозревать, что Симла очень похожа на Швальбдх и Карлсбад... В Симле много сосновых лесов... Покамест я еще не выходил из пальмовых рощей.

Есть здесь место, называемое Канаур, в котором никогда не идет дождь и которое находится за Гималаями, с Тибетской стороны, а я теперь нахожусь со стороны Индийцев. В Канауре разведен превосходный виноград, но более и сказать нечего, и самое население состоит из одного дома, да и то еще я сказал неправду: состояло из одного дома, потому что дом сгорел. Туда можно доставить свою палатку. Чтобы переехать отсюда в Канаур, нужно употребить гораздо больше времени, чем на переезд из Европы в Америку, хотя расстояние и незначительно: от Симлы до Чини не более двухсот верст. Как видишь, это маленькая прогулка по снегам, в которой пройдет дней двадцать с небольшим. Конечно, может случиться, что поскользнешься и полетишь вниз, но за то будешь иметь несказанное удовольствие повисеть несколько времени на веревках, которыми тянут из пропасти на вершину горы и vice versa — спускают с горы в пропасть. Все эти удобства путешествия заставляют меня, непривычного, плясать на веревках, отказаться от Канаура, как я отказался от Джумнутри и Гангутри, по которым может лазить разве акробат. А между тем говорят, что Англичанки часто поднимаются на эти вершины; но нужно заметить, что мужество Англичанок превосходит всякое понятие. Мне [222] рассказывали, что одна из обитательниц Альбиона недавно посетила священные истоки Ганга и Джумны, и я этому верю: в Индии по неволе привыкнешь удивляться крепости слабого пола.

Есть в горах еще другое место, называемое Альмора; из Миссури до него четырнадцать переходов, в продолжение которых путешественник попеременно подвергается то жару, то холоду. По рассказам здешних обывателей, оттуда виден Давалагири — высочайшая вершина Гималаев, поднимающаяся на 30,000 футов над уровнем моря. Альмора — урочная станция для Английских войск; тамошние женщины, полу-Тибетянки — лучшие после Кашемирянок. Может быть, это одни рассказы... Впрочем все будет зависеть от моего здоровья: если я буду свеж и крепок, я постараюсь внимательно осмотреть Гималайскую местность, с единственным условием — не качаться на веревках (Судьба и скука решили иначе; я исполнил удивительные воздушные пляски.). Однако же Гималаи не слишком привлекательны. Если бы речь шла о Кашемире и Лассе, поэтическая таинственность этих стран могла бы привлечь меня и заставить позабыть о препятствиях; но об Кашемире нечего думать, потому что он охраняется Сейкским и Английским правительством, а Ласса, кроме Тибето-Китайской неприязненности, считает за собой еще маленькое неудобство: возможность умереть в ее лесах от голода и жажды. Я рассказываю о всех этих поездках, как будто бы сроднился с путешествиями по диким пустыням, а между тем, сказать по правде, — я до сих пор не делал ничего, кроме легких переездов. Что касается до отправления в Бомбэй, я отказываюсь от классического, но однообразного плавания по Инду; и предпочитаю ему Раджпутану и Маратскую область.

Раджпуты и Мараты — воинственные племена, и в их владениях находятся презамечательные города... [223] Пагариянки, т. е. Гималайские горянки, полу-Тибетянки, полу-Индиянки, напоминают Русских женщин в сарафанах, — увешены кольцами, убраны галунами; никоторые не дурны.

Спускаясь с Миссури в Сагаранпор, я шел ночью, по лесистым окрестностям, подл моего паланкина, и поджидал появления диких слонов, беспокоивших накануне одну путешественницу, которую, вместе с двумя детьми, несли по этой дороге в паланкине. Слонов я не видал, но Франциск, посланный с пожитками вперед, наткнулся на целое стадо слонов, которые вырывали с корнем деревья и поднимали адскую трескотню. Жеребец под Франциском шарахнулся в сторону, сбросил с себя всадника, растянулся сам и сломал себе ногу. Франциск ни сколько не смутился, стал на ноги и начал беспрерывную стрельбу по слонам: слоны разбежались, и смелый Немец освободил несколько несчастных Индийцев, носильщиков, запуганных слонами и не смевших показаться из лесу.

Симла, 18 Мая 1842 года.

Уже три дня, как я здесь, и живу в хорошеньком домике, построенном в лесу на живописном склоне горы. Я нанял весь этот дом (в нем шесть комнат и две маленькие залы для ванны) на все лето за шестьсот рупий. У меня множество черной прислуги, стоющей очень дешево: человек до двадцати, кроме Франциска и Федора. У меня три лошади, паланкин, защищаемый от солнца и от дождя пропитанным маслом полотном, заменяющим здесь клеенку. Я занимаюсь одеванием бедных носильщиков моего горского экипажа, которые все почти голые. Одеть их с головы до ног стоит мне двенадцать франков на брата.

Симла — превосходное нагорное место, покрытое лесами рододендронов, елей, сосен и дубняку. Чтоб иметь всегда молоко, я купил шесть коз. Кроме того у меня есть Индийский повар, который очень посредственно [224] готовит ростбиф, маленький запас пива и Бордоского вина и надежда быть здоровым. Симла похожа на Баден-Баден. — Домы разбросаны по лесу, по окраинам пропастей и по вершинам гор. Здесь находится до пятидесяти Английских джентльменов, до сотни Английских дам, а детям несть числа. Все это общество стекается сюда для избежания верной смерти, грозящей обитателям равнин. По большей части оно состоит из гражданских и военных чиновников Ост-Индской Компании и из чиновников королевских. Все мое время проходит в снимании портретов, в езде на лошади, в переписке с тобою, в надзоре за уборкой комнат и в чтении Дон-Жуана Байрона. Иногда получаю приглашение на обеды или на завтраки, а иногда на целый день болтовни к дамам, с которыми я познакомился нынешней зимою в Агре, Дели и проч. Часто также прогуливаюсь в паланкине, называемом джомпон. В Симле живет замечательный человек, истый Англичанин, Гамильтон. Он — коммиссионер, который доставляет путешественникам дома со всею утварью и очень удобные временные помещения со столом. В Симле клуба нет, но Гамильтон собирается открыть свой клуб дня через три. Есть у него здесь и лавка, в которой можно найдти все жизненные потребности. В Симле придется мне пробыть месяцев шесть безвыходно, и во все это время делать только небольшие поездки в горы. Главнокомандующий Англо-Индийскими войсками также прибыл в Симлу; это тот самый генерал, который стоял лагерем на границах Пенджаба.

Здесь начинают топить печки, и я подражаю прочим обывателям Симлы; это дает тебе понятие о здешнем климате. Вокруг моего дома тянется лес, и дикие обезьяны прыгают по ветвям, отыскивая в траве и кустарниках землянику и малину. К дому подходят они очень близко и всегда целым стадом, штук по сту. Ростом они с четырнадцати или пятнадцатилетнего мальчика, шерстью из-сера-белые, с черным рылом и с длинными, загнутыми к верху хвостами. Каждые [225] три-четыре дня они удостоивают меня своим посещением и не отходят от дому целый вечер и всю ночь, словно держат меня в осаде. Франциск в восторге: весь предался изучению зоологии, и беспрестанно подговаривает горцев ловить ему всевозможных животных. Теперь у него целое гнездо попугаев, которых он выкормил, и маленькая, резвая лань, тщательно выхоженная. Хочется ему обзавестись шакалом и взять его с собой в Россию; но шакалы до того дики, что до сих пор не удалось поймать ни одного. Федор устроивает в неприступных пропастях западни, только все неудачно. Хорошо бы было привести с собой слоненка, овьюченного по Сейкскому или Маратскому образцу, да дорого будет стоить: слонята много едят, очень нежны, и притом же вряд ли согласятся взять слоненка на пароход. Ежели бы и взяли, все-таки он не перенесет морского путешествия. Франциск до тех пор не хотел верить, что в Индийских лесах водятся дикие слоны, пока на него не напало целое стадо и пока испуганный конь не свалился в ров.

Симла, 7 Июня 1842 года.

Мочи не стало жить в этой Симле, в этом Гималайском Карлсбаде: точно карантин. Известий ни откуда. Вот уже Бог знает сколько почт поджидаю я писем из Европы, поджидаю с лихорадочным нетерпением — и все ничего. Сотни посланий, адресованных мною через Бомбэй и Марсель на имя Ротшильда, сотни других, адресованных через Бомбэй и Лондон на имя Гармана, словно в воду канули.

Извини, мой друг, что я тебя беспокою и отрываю от дела; но денег у меня под исход, и ежели я месяца через три не получу никакой суммы, сяду совершенно на мель. Ты можешь сказать, что я делаю издержки не по карману, потому что в Сентябре прошлого года я получил девять тысяч с чем-то рупий от Штиглица, и в то же время десять тысяч франков от тебя; но эти [226] деньги не все истрачены, а только подходят к концу. Писал я к Форбсу и поручал ему обратиться к Ротшильду с просьбою уведомить тебя о моем положении: надеюсь, что это распоряжение будет самое верное и что ты вышлешь мне что-нибудь. Лучше всего пересылать через Ротшильда или Гармана на имя Форбса в Бомбэй; из Бомбэя деньги пойдут в Агру на имя Гамильтона, секретаря Агрского вице-губернатора, а с Гамильтоном я в беспрерывных сношениях. Жена Гамильтона в Симле: я с ней часто вижусь, и Гамильтон всегда аккуратно доставляет мне через нее письма. Вот тебе целое вводное предложение и притом очень плачевное. Впрочем повторяю еще, что необходимости в деньгах я в настоящее время не чувствую, а только предохраняю себя от будущей нужды. Вообще я очень бережлив и разоряюсь единственно на рисунки, разумеется, Индийские.

Симла, 30 Июня 1842 года.

Плодов в горах очень мало, но недавно я имел случай добыть себе из равнин несколько манготов. Хотя я и небольшой охотник до плодов, однако потребил их значительное количество в виде лекарства. Мангот, смолистый плод, похожий вкусом на теребентин, далеко не так прохладителен, как я думал, не смотря на то, что в Индии он считается лучшим из плодов. Замечательнее всего чернослив, до которого ты большой охотник. В Английских лавках можно найдти превосходный Французский чернослив, но зельтерской воды здесь не найдешь нигде: она заменяется содовой.

Фагу, в Гималаях, 17 Июля 1842 года.

Я теперь похож на голодного, который, после долгой воздержности, потерял способность есть и вдруг наелся по горло. Целый день я перечитываю различные письма и пересчитываю деньги. Дурных новостей, слава Богу, нет, и я точно в чаду; но дай мне успокоиться и [227] пописать с плеча, я отвечу на все письма обстоятельно, тем более, что почта в Европу отходит в начале будущего месяца.

Симла надоела мне до невозможности, и я, не смотря на беспрерывный дождь, решился было вместе с капитаном Торлоу углубиться в Гималайские ущелья. К сожалению, мы не сошлись в маршруте, и я отправился не с Торлоу, а с капитаном Макшерри. Поехали мы за тридцать верст от Симлы в глубь Гималаев, в местечко Кери, на ярмарку. Едва успел я разбить там свою палатку, как получил целую кучу писем и денег. Я написал, что мы поехали на ярмарку, но мне следовало написать — на праздник, на праздник в честь богини зла и крови, Кали, которой здесь выстроен храм. Около двух тысяч пагари (Индийское слово, означающее горцев) собрались сюда на астрономическую и религиозную пляску; женщины кружились медленно и сладострастно, мужчины делали порывистые движения, махали саблями, как безумные, и пускали друг в друга тупые стрелы, от которых все-таки приходилось плохо. Вся эта сцена происходила в осьми тысячах футах над уровнем Индийского моря, под навесом сосен, улепленных гнездами попугаев. Пагари — престранное племя, чрезвычайно честное. Живя в более суровом климате, они гораздо белее Индийцев, обитающих на равнинах и черных как Негры. Черты лица, движения и наряд пагари резко отличают их от обитателей равнин: глядя на них, вспоминаешь Европейца, Русского, Булгара, Финна, Малоросса. Всякий раз, когда я встречал в толпе хорошенькую женщину, я старался ей растолковать, что желаю снять с нее портрет, и всякий раз горянка выходила с важным видом из толпы и недвижно становилась предо мною, а ее соотчичи смотрели с уважением на мою работу. Сняв рисунок, я подавал подлиннику рупию, и горянка принимала ее краснея, но с каким-то достоинством, с какой-то изящной торжественностию. И не мудрено: туземцы думают, что снятие рисунков составляет прямую [228] обязанность моей касты... В Индии все каста... Получив письма, я оторвался от религиозной пляски и поехал в Симлу. Теперь я на дороге, и остановился в местечке Фагу. Дождь льет ливмя... Завтра утром через Магассу, мрачный сосновый бор, я доеду до Симлы.

Я писал тебе, что отправился на ярмарку с капитаном Макшерри, славным Ирландцем. Болтая с ним о том, о сем, я заговорил о твоей болезни. «А отчего он не попробует лечиться свиным салом?» спросил Макшерри. Дело в том, что недавно один из знаменитых Английских медиков приписал свиному салу непреложное свойство — излечать от всех болезней. Свиное сало в ходу между Англичанами: мужчины употребляют его для тону, но для дам этот способ лечения — в полном смысле слова — fashion, и, стало быть, дело очень важное. Говоря вообще о сварении желудка, не могу умолчать о грибах, которыми объедаюсь в здешних нагорьях. Что касается до еды, я добровольно сдаюсь на убеждение Макшерри, но по питейной части уклоняюсь от его советов. Вообрази: он уверяет, что водка с водой — самый здоровый напиток, и что все ученые единодушно в этом согласились. И точно, здешние Дамы не берут в рот ни вина, ни пива, по после обеда пьют Водку с водой: Верно убедились в непреложности методы Макшерри.

Симла, 20 Июля 1842.

Теперь я Крез. Скажи, пожалуйста, чтобы мне не присылали более денег, по крайней мере не давали коммиссий: 18,000 рупий составляют неистощимое богатство и заставляют меня снова мечтать о старом предположении отправиться на юг Персии. Но нужно быть благоразумным.

Мои Сейкские и Индустанские рисунки могут быть литографированы также хорошо в Париже, как и в Калькутте, потому что характер Калькутты и Бенгали до [229] некоторой степени похожий на Цейлан, на Коромандельский и Малабарский берега, не имеет никакого сходства с характером Сейкским и Индустанским: первый напоминает средневековой, а второй восточный стиль. И тот и другой Парижане понимают очень хорошо.

Пагарийские девушки (Индустанские) добродетельны до невероятности; но их не завлекают потому, что они вовсе непривлекательны, грязны и дурны. За то магометанские горянки очень не дурны и очень чистоплотны.

Но что за обширная страна эта Индия! Решительно нет никакой возможности осмотреть все достопримечательности: нужно для этого родиться Геркулесом... Не думай, чтобы я ел много грибов... Ты удивляешься; но я говорю это тебе для того, чтобы ты знал о множестве грибов в здешних лесах. Вот тебе местная трогательная история: Федор отыскал в сосновом дупле гнездо попугаев и посадил их в клетку; самка, побуждаемая материнским инстинктом, нашла клетку, не сходит с нее дни и ночи и кормит птенцов.

Не смотря на мое влечение к Персии, Индия все-таки занимательнее. Теперь меня очень может занять описание Индии, с приложением надлежащих рисунков. Не поверишь, как два-три слова, написанные тобой, ободрили меня в минуту отчаяния. Помнишь, ты мне писал, что я должен снимать как можно более рисунков и прибавил к этому несколько советов, которые совершенно оживили меня. С этих пор я считаю обязанностию рисовать и рисовать! Хорошо ли, худо ли, по все-таки утешаю себя мыслию, что если мне суждено срисовывать эти чудеса природы, я должен приступить к моим занятиям как можно добросовестнее. Иначе я был бы презрительным в твоих глазах и в моих собственных. И вот я вооружился карандашом, и приходит иногда в голову, что мои снимки недостойны окружающей меня величественной природы; все же я поставлен в исключительное положение: другого снимщика здесь нет, и карандаш [230] мой окрыляется. Одно приводит меня в отчаяние: Англичане совершенно не понимают сочетания линий, которое для меня также необходимо, как сочетание звуков для музыканта. Они только тогда довольны моей работою, когда я снимаю с кого-нибудь из них портрет, а на остальные мои рисунки смотрят как на какое-то притязательное ребячество. Мне не кому показывать моих снимков, не от кого получать одобрения, а для художника нужна большая решимость писать только для себя. Впрочем я сознаю свое ничтожество и хватаюсь за это извинение, как утопающий за соломинку.

Я писал тебе несколько раз, что отдал литографировать в Калькутте мои Мадрасские, Цейлонские и Малабарские рисунки, но до сих пор нахожусь в большом недоумении, потому что не получал еще из Калькутты никакого известия.

Симла, 22 Августа 1842 г.

Вчера я получил твое письмо от 29 Мая. Видишь, как скоро дошло: в два месяца с половиною. Старый Персиянин еще жив и, слава Богу: я его обрадую моими шалями. На днях я отправляюсь в Чини, который, сказать в скобках, находится в малом Тибете, Китайской Татарии, в провинции Канаур. Я сделаю довольно большой переезд: нужно переехать цепь Гималаев через Борендские вороты, или Борендский проход (Borendo-Gate; Gate — значить по-Индийски вороты), который находится на гораздо большей высоте, чем Монблан. В город Чини я отправляюсь единственно для того, чтобы иметь понятие о Китайской Татарии в за-Гималайских странах, населенных плосконосыми Калмыками. Однако же, признаюсь тебе, что это путешествие не слишком меня заманивает, и я бы с радостию пустился в иной путь. Но пребывание в Симле еще скучнее, чем однообразное 40-дневное путешествие; а в горах мне необходимо быть потому, что на равнинах до самого Октября воздух душен и зловреден до неимоверности. Дожди уже уменьшаются и прекратятся в [231] самом скором времени. Здесь готовятся к балам, которые мне надоели до нельзя. Новый губернатор лорд Эленбороу и все прочие должностные лица собираются сюда на отдых: я буду окружен целого толпою посетителей. Приняв все это в соображение, я предпринимаю новый путь и заготовляю различные принадлежности путешествия, например: корзинки с пивом, мешки с мукою, кур и пр. Все это будет перемещаемо с помощию 60 горцев. Мне шьют легкую, нагорную палатку; на кровле и террасе дома трудятся над этой палаткою несколько досужих Кашемирцев. Людям моим придется пробавляться кусками шерстяных тканей, которые будут развешиваться на шестах и заменять собою кров.

Из Чини, пограничного города Китайской Империи, Я отправляюсь прямо в Булонь... Карусель в Царском Селе должна быть превеликолепная.

Симла, 14 Сентября 1842, вечером.

Я получил известие из Калькутты о моих рисунках, и на этот счет, благодаря Бога, теперь спокоен. Я совершенно готов к путешествию в глубь Гималаев и думаю отправиться завтра; кажется, ничто меня не задержит. Много труда стоило мне набрать людей для переноски моих пожитков; но теперь, хорошо ли, худо ли, я все устроил. Сюда приехал лорд Элленбороу, потому что летом Симла делается столицею Индии. Я его встретил на улиц и оставил у него визитную карточку, но еще не был ему представлен, да кажется и не буду, за неимением времени. По возвращении я постараюсь его увидеть, тем более, что он привез мне от барона Брюнова, нашего посланника (в Лондоне), незапечатанное письмо, в котором последний рекомендует меня генерал-губернатору.

Это маленькое путешествие будет продолжаться не более пяти недель; потом я думаю отправиться в Лудиану и Фирузпор, оттуда по Инду в Бомбэй, потом в Египет, потом в Гасту и т. д., словом, туда, где [232] находишься ты. — В каком-то положении я застану тебя? Бог знает; надеюсь только найдти тебя. Я здоров.

Здесь г. Клерк, тот самый, который показал мне Пенджаб и который продолжает оказывать мне различные услуги. Это один из Индийских вельмож по своему положению, уму и светским обычаям. Прощай; надеюсь, что о тебе заботятся.

Путешествие в Гималаи, Сентябрь 1842.

Из Симлы я поехал в глубь гор на муле, принадлежащем г. Клерку. Так я путешествовал осемь дней; но на девятый дорога сделалась непроходимою даже для мула, и я должен был его оставить. Не было ни следа дороги; кругом — отверстые пропасти и острые скалы. Срубили дерево, сделали из него шест, под которым прицепили меня в войлоке, свернутом как гамак; таким образом несли меня двенадцать горцев, то подымаясь к облакам, то пропадая вместе со мною в мрачных пропастях, как будто нам нужно было проникнуть во внутренность земли. Долго продолжался этот молчаливый и трудный путь; наконец «в одно прекрасное утро» меня вынули из гамака. Каков же был мой ужас, когда я увидел, что дорогу мою преграждала какая-то стена, что меня окружали пропасти и черные скалы. Но добрые горцы взяли меня под руки, опутали веревками и принялись тянуть к небу, вдоль отвесной стены, скрывавшейся в облаках, поддерживая друг друга и приглашая дрожащим голосам осторожнее становиться на выступы скалы. Они кричали: «Хабердари си раста багат хараб»: берегись, дорога дурна!

Эта страна вечного снега был проход Борендо, чрез главную цель Гималаев, составляющий границу Индии. Чем более я подымался, тем холоднее делался воздух, тем мертвеннее становилась природа; между тем и в этой стране солнце Индийское было невыносимо. Меня несли несколько часов, и все это время я висел на воздухе, над [233] неизмеримыми пропастями; я не глядел вниз, боясь, что у меня закружится голова. Наконец, весь изломанный, я достиг вершины горы и находился на пятнадцати тысячах двухстах осьмидесяти четырех футах над уровнем моря (Монблан, как известно, ниже.). Тут меня положили на камень. Взглянув в противную сторону, я увидел обширное пространство вечного снега, покрывающего довольно крутой склон горы; перед моими глазами была уже не Индия. Было холодно; меня охватывал пронзительный ветер. По склону нельзя было сойдти, потому что он был очень крут и скользок. Поэтому я сел на гаман, меня толкнули, и я покатился, как в России, на маслянице, с ледяной горы, правя руками и ногами, и благополучно достиг подошвы горы. Но не так дешево отделались бедные носильщики моих пожитков; они катились в беспорядке со всех сторон, вместе с бутылками, корзинками и пр.; утки и курицы разбежались по снегу; Федор их преследовал и находил видимое удовольствие валяться в снегу, напоминавшем ему родину. Франциск был уже внизу и гордо смотрел на перейденный Борендо; потом уже для собственного удовольствия полез на другую часть горы, еще более высокую. Вечный снеге занимает пространство около полуверсты. Опять надо было с трудом проходить между грудою скал, по снегу, под которым весьма часто слышался шум источников. Наконец я увидел первый признак растительности, тощую березу, из которой вырезал себе палку (я еще не видал в Индии этого дерева). Тоска по родине выжала у меня слезу, и я продолжал свой трудный спуск.

Только к ночи достигли мы соснового леса, четыре тысячи футов ниже Борендо; раскинули палатки и остались ночевать. Франциска со мной не было; неутомимый и точный Немец продолжал свой путь до следующего роздыха, следуя строго маршруту, данному ему в Симле; этот маршрут оказался впрочем неточным. Со мной [234] был термометр. Утром, до восхождения солнца, в моей палатке было шесть градусов холода по Реомюру; это было в конце Сентября, когда в равнинах Индии стоить нестерпимая жара. На вершине Борендо, я думаю, холод доходила, до двенадцати градусов. Чтобы умыться, я должен был раскалывать лед. Когда взошло солнце, я опять посмотрел на термометр: он показывал шестнадцать градусов тепла в тени палатки; на солнце жар доходил до тридцати градусов.

На другой день я опять начал спускаться (мы были в Канаурской долине, в Тибете). В продолжение четырех дней я бродил по этой очаровательной стране таинственных долин, под темными аллеями виноградников (В Индии нигде я не видал винограда.), отдыхая на свежей и пахучей траве, в бесконечной тени гигантских деревьев (обхватов в десять толщины), под музыкой светлых ручейков.

Возле меня паслись Тибетские коровы с густыми хвостами и тонкошерстые козы; мирные жители радушно предлагали мне корзинки с виноградом, составлявшим, вместе с утками, единственную мою пищу. Мои люди, уже забывшие ужасы перехода Борендо, углублялись в виноградинки, ели вкусные грозды и купались в светлых каскадах. Живописные Канаурские деревни прятались в виноградинках.

Но пора было оставить эти очаровательные места. Верные и преданные горцы, за самую умеренную плату, опять потянули меня на веревках по воздуху, через пропасти и скалы, казавшиеся с первого взгляда неприступными.

На четвертый день я переправился через неукротимый Сотлидж, который низвергается между двумя пятиверстными стенами Гималаев. Через этот водопад переправляются не по воде, а по воздуху, с помощию веревки, перекинутой с одной стены на другую. На тройной веревке я быстро был спущен в эту трещину или [235] пропасть, так что только мельком мог взглянуть на яростный поток, ревевший подо мною. Наконец я достиг Чини-Гонга, последней доступной страны: дальше идет уже Китайская Империя. Но, также как и в Палангене, напрасно будут искать в Чини-Гонге Китайского отпечатка. Тут можно впрочем встретить Татар и Татарок с длинными калмыцкими лицами, покрытых, как Сибирские шаманы, варварскими украшениями; они пасут стада коз, из которых каждая овьючена чапраком и носит на себе легкую тяжесть — муку или какие-нибудь съестные припасы.

В Чини-Гонге я поместился в какой-го развалившейся хижине, стоявшей вблизи любопытных храмов. Я снимал с них рисунок, а между тем из-за ограды и с причудливых балконов этих храмов до меня долетали громкие, но печальные звуки медных гонгов. Странное сходство этих деревенских зданий с Швейцарскими сырнями производит какое-то особенное впечатление. Из убежища, в котором я теперь находился, сцена перехода Борендо представлялась мне во всем своем ужасе. Чрез редкую атмосферу этой страны, возвышающейся почти над всею остальною землею, резко, как театральная декорация, выдавался передо мною бесконечный лабиринт черных скал, зияющих пропастей и вечных снегов. Вид уединенного, покрытого снегами Борендо тяжело сдавил мне грудь; а между тем, когда я переходил его, я ничего не чувствовал, кроме усталости, холода и трудностей пути. Не такова ли и смерть? Вскоре черные облака быстро сгустились над горами, которые я переходил: в этой печальной стране устанавливалась зима. Мы слышали, как снежные обвалы падали один за другим и заваливали гибельный Борендо... Гималайские ворота запирались... Счастие мое, что я успел перейдти Борендо четырьмя днями раньше.

Текст воспроизведен по изданию: Письма об Индии князя А. Д. Салтыкова // Москвитянин, № 23. 1849