-

САЛТЫКОВ А. Д.

ПИСЬМА ОБ ИНДИИ

КНЯЗЯ А. Д. САЛТЫКОВА.

(Продолжение.)

Калькутта, 12 Октября 1841 года.

Я получил твои письма из Бадена. Несколько дружеских слов оживило меня: благодарю тебя!

Ты мне пишешь, что выслал мне собственных твоих денег 10,000 франков, да мой управляющий выслал еще какую-то сумму; но дело в том, что я ровно ничего не получал: на все мои настоятельные требования, убеждения и просьбы из России ни ответа, ни привета! У меня остается всего на все три тысячи франков; а жизнь в Калькутте до того дорога, что трудно поверить.

Я, слава Богу, здоров, только страдаю от невыносимой жары. Иногда, во время прогулок, просто из сил выбьешься.

Был я здесь в Английском театре; давали драму и комедию. Актеры очень хороши; зала красива, удовлетворительно освещена и постоянно освежается огромными опахалами, прикрепленными к потолку.

Каждый вечер здесь бывает гулянье по берегам реки, на протяжении целой мили. Это оживленное гулянье [32] напоминает гулянье 1-го Мая в С.-Петербург, только здесь вовсе не ходят пешком. Прогулка длится не более часа, во время солнечного заката. Каждый раз играет музыка; вчера играли Норму, «mira Norma», и очень-очень изрядно.

Город красив: ряды дворцов, разделенных большими лужайками, которые обнесены чугунными решетками или каменными перилами. Деревьев мало: они мешали бы свободному движению воздуха.

Губернаторский дворец похож на Зимний дворец в С. Петербурге, но, разумеется, вчетверо меньше. Остальные здания выстроены в Итальянском вкусе, с колончатыми галлереями и террасами. Чистота царствует повсюду.

Гостинница Спенс, в которой я поместился, обширна и величественна с виду. Перед окнами, по лужайке и по террасам, прогуливаются огромные птицы, называемые философами. И прежде никогда не видывал этих философов: пречудные!

Вчера я был на званом обеде у губернатора. За столом сидели не долго. После обеда все общество поспешило выйдти на крыльцо; к крыльцу в беспорядке подкатило несколько десятков экипажей, в которые гости разместились, как ни попало, и отправились в театр. В вечернем сумраке, при погребальном свете факелов скороходов, резко выступали из темноты красные мундиры, шитые золотом, и белые султаны губернаторских адъютантов; дамские уборы мерцали фантастическим блеском.

Аристократический квартал находится на городском выезде. Оставляя за собой величавые дворцы этого квартала и углубляясь во внутренность города, въезжаешь в узкие, оживленные улицы, по которым снуют толпы туземцев, длинноволосых и полуобнаженных, но менее смуглых, чем в Мадрасе.

Здесь готовятся к большому Индийскому празднеству, которое продлится дня два; шумные толпы Индийцев будут бросать в реку идолов. [33]

P. S. Я получил приглашение на обед от одной очень миленькой дамы, с которой познакомился у лорда Окклэнда. Ее дом один из лучших в Калькутте. Убранство комнат доведено до самой изящной простоты: здешняя мода не допускает излишних украшений. Главная цель — прохлада, и всякая утварь, без которой можно обойдтись, служит только препятствием свободному обращению воздуха. Поэтому покои Калькуттских дворцов кажутся пустыми.

Калькутта, 15 Октября 1841 года.

Хотелось бы мне описать тебе поподробнее столицу Индии, да жара невыносимая: местность низменная, влажная, воздух удушливый... просто не хочется ни за что приниматься. Все Англичане, исключая Геркулесов и крепких голов, встают в пять часов утра на рассвете, когда по небу тянутся еще розовые полосы, а отдаленные леса подернуты сизоватым туманом, и отправляются на берега реки, кто в кабриолете, кто в коляске, кто верхом, но легонькой рысцой. Всякое излишнее движение здесь гибельно, и после шести часов солнце печет так жарко, что сердце замирает. Обитатели Калькутты спешат укрыться в дома, и понки (опахала) приводятся в движение.

В пять часов вечера начинают показываться красивые экипажи на Корсо и на берегах Ганга; из экипажей выглядывают бледные, истомленные лица. Англичане, по образу их жизни, находятся под постоянным страхом смерти; туземцы, не употребляющие ни мяса, ни вина — другое дело. Обыкновенная их пища состоит из рису, сого, овощей, плодов, молока и пшеничных лепешек. Пьют они единственно рисовую и кокосовую воду. Белая чалма защищает от солнца знатных Индийцев, а простой народ обходится и без чалмы; впрочем эта способность выносить жар не дается привычкой, а лежит в самой природе туземцев, потому что дети Англичан, рожденные в Индии, не могут переносить здешнего жара и посылаются своими родителями в Англию [34] более для подкрепления здоровья, чем для образования. Словом, Индийское солнце действует на Европейцев гибельно.

Вчера я нанял лодку, чтобы ехать осматривать лучший в мире ботанический сад. Садясь в лодку, я почувствовал неприятный запах, разлитый в свежем вечернем воздухе, осмотрелся и увидал на волнах труп Индийца, который колотился головой о корму. Вообще по реке плавает очень много трупов, и к ним как-то приглядишься.

В Калькутте проживают Дети Типпо-Саиба. Сегодня утром, случайно остановившись перед занимаемым ими домом, я просил позволения их видеть, но меня просили прийдти в другой раз, потому что их можно навещать только в указные часы.

Я объезжаю город и окрестности в наемной карете с четырьмя Индийцами: кучером, лакеем и двумя скороходами, которые то бегут перед каретой и остерегают прохожих, то, с моего разрешения, карабкаются для минутного отдыха на запятки. Эти же скороходы употребляются для рассылок и ходят за лошадьми.

Калькуттские туземцы довольно образованны. Один из них прислал мне письменное приглашение на нотчи, или Индийские пляски, которыми он желает угостить своих знакомых и которые продлятся три дня.

Сегодня утром я познакомился с превосходно образованным Индийцем; он занимается торговлей и один из первых здешних богачей. Со временем он собирается, вместе с одним Англичанином, объехать Европу и начать с Неаполя, чтобы постепенно привыкнуть к Европейскому климату. Этот Индиец называется Дварканат-Тагор, а Англичанин — М. Паркер, славный малый, впрочем женатый человек. Об этих господах ты услышишь.

О чем же еще написать тебе? Кажется, не о чем. Теперь меня к себе манит Бенарес, очаровательный Бенарес, но надо взять терпение и подождать. Прощай. [35]

Шакалы воют всю ночь по улицам Калькутты: это немножко странно. Я слушаю их из моей гостинницы, которая находится в самом аристократическом квартале, бок о бок с губернаторским дворцом, с другими великолепными зданиями и магазинами мод. Есть впрочем что-то обаятельное в печальным завываниях этих четвероногих сов, называемых шакалами: прислушиваясь к жалобному вою, можно вообразить себя в одной из самых диких пустынь. Вольнэй, описывая в своих Развалинах какое-то уединенное место, говорит несколько слов о шакалах... Помнишь, как эти строки поразили нашего брата Владимира? С тех-то пор мое воображение окружило шакалов какой-то таинственностию.

22 Октября.

Я надоел тебе моими просьбами о деньгах; но два часа тому я получил письмо от Гармана с векселем в 9600 рупий, который ему передан Штиглицем. Я посетил Г-на Петьё, приехавшего сюда для торговых оборотов. Это очень порядочный и любезный человек. В Шандернагоре господствует совершенная свобода обхождения, весьма противоположная Английской чопорности. Это маленький город, имеющий в окружности, если я не ошибаюсь, шесть или семь миль, довольно многолюдный и веселый. В нем до сорока тысяче туземных жителей, Французских подданных. Вскоре начнутся здесь празднества, о которых я говорил. Богатые Индийцы приглашают Европейцев на нотчи, — пляски баядерок. В Шандернагоре я два раза присутствовал на этих плясках. Посреди хорошо освещенной залы находилось возвышение, обнесенное перилами, на котором расположились плясуньи, музыканты, хозяева, почетные гости, любопытствующие Европейцы; за перилами стояла толпа народа, потому что на эти праздники допускаются все желающие, что очень похвально. Эта толпа состоит из нагих людей бронзового цвета. У всех у них спокойные и приветливые лица, правильные и благородные черты. На конце залы стоял истукан богини [36] Дурга, в честь которой давался праздник. Эта богиня огромного размера, выточена из дерева, украшена золотом и серебром и расписана яркими красками. Газовая, разноцветная одежда баядерок своеобразна. Одна из танцовщиц очень важничала перед своими подругами. Во время отдыха она в гордом положении курила из посеребренной гуки. Ее панталоны из розового газа, плотно прилегающие к низу в виде юбки, были обшиты сзади тонкими галунами, по три на каждой ноге. Музыкант был красивый молодой человек, в узкой кисейной одежде; на голове у него была накинута легкая шапочка, из-под которой выбивались длинные густые пряди волос. Что касается до женщин, все они были маленького роста, тщедушны и все с черными зубами.

27 Октября.

Мне сказывали, что все письма уже розданы, а ко мне нет как нет. Я не буду ждать следующей почты; она приходит через месяц, а я с первым пакетботом отправляюсь в Бенарес. К несчастию, этот переезд будет продолжаться дней двадцать, потому что ехать придется против ветра. Впрочем каюты удобны, притом же можно будет каждый день выходить на берег.

По возвращении из Шандернагора в Калькутту, я был на нескольких нотчах (notchs) или собраниях у богатых Индийцев. Обширные дворы превращены были с великим искусством в комнаты, помощию устроенных над ними навесов с люстрами и разостланных на земле ковров. Почти все танцовщицы безобразны; одна только была мало-мальски сносна, да, пожалуй, и про нее нельзя этого сказать, потому что она чересчур мала.

На этих собраниях я познакомился со многими Раджами; все они стараются перенять Английские привычки, и оттого некоторые из них надели какое-то несуществующее, уродливое платье, и на гуляньях сами правят кабриолетом. Но между ними был один молодой человек в живописной туземной одежде, который, как бы [37] наперекор другим, старался выставить себя истым Индийцем, хотя все его родные братья приняли Европейские обычаи. Между тем этот Раджа, Крихна-Багадур, очень чисто говорит по-Английски; ему двадцать лет; он очень недурен собою, строен и носит длинные волосы. На нем было газовое платье, в старом Персидском вкус, и легкие матерчатые шальвары, чрезвычайно широкие внизу и такие длинные, что закрывали ноги, волочились по полу и даже немного мешали ходить.

Нотчи продолжались три ночи, после чего уже занялись идолами, в честь которых давались самые праздники; в каждом доме по этому поводу были сделаны огромные деревянные истуканы. Тут была богиня Дурга, — розовая, десятирукая женщина; слева находилась другая богиня — белая, соответствующая, по словам образованных Индийцев, Минерве; еще богиня — небесного цвета (Все эти божества представлены почти голыми, и различные колера обозначали цвет кожи.), желтый бог с слоновою головою, и какой-то темнозеленый человек с усами и бакенбардами (бакенбарды в Индии существуют издревле), чрезвычайно злой с виду, и вероятно за это пожираемый баснословным рогатым львом; он лежит на земле; богиня Дурга пронзает его окровавленную грудь посеребренным копьем, а лев терзает его брюхо. Все это было окружено огромным полукругом различных низших богов Индусского Олимпа. В четвертый вечер, все эти истуканы, в сопровождении многочисленной толпы, при ужасной разладице труб и цимбал, были отнесены к Гангу и брошены в воду. Я смотрел на это зрелище из кареты. Между народом пронесся верхом какой-то молодой человек, с мосичьим лицом, одетый в узкий парчовый редингот, в вышитой золотом бархатной шапочке. Мой человек, сидевший на козлах, магометанин, быстро обернулся ко мне и сказал, что это внуке Типпо-Саиба, только не лучший, потому что [38] их несколько братьев. Спустя несколько минут, он показал мне на коляску, в которой сидели три человека в белых восточных одеждах, и сказал, что один из них хороший внук Типпо-Саиба, вероятно тот, который давал денег больше других. «Он говорит по-Английски», продолжал мой Турок, и в то же время спрыгнул с козел и подошел к коляске принцев с тою фамилярностию, которая, не смотря на рабство, существует на Востоке между всеми сословиями. Возвратясь, он сказал мне, что Тепу (так произносил он его имя) желает меня видеть, и просит придвинуть мою карету к его. Я с ним познакомился; он был в Азиатском наряде, но с длинными волосами. Отец этих принцев не мог перенесть заключения и застрелился в Калькутте вскоре после смерти Типпо-Саиба. Сперва он жил в Велоре, откуда, после вырезки тамошнего Английского гарнизона, был переведен в Калькутту. Кажется, теперь его дети ездят куда хотят, потому что одного из них, помнится, я видел в Лондоне. После этого Тепу, с которым я познакомился, приходил ко мне и навязывал мне в спутники какого-то разорившегося магометанского вельможу, но я, разумеется, вежливо отказал ему в этом.

Калькутта, 7 Ноября 1841.

Почта в Европу отходит только раз в месяц, а мне хочется писать к тебе каждый день. Нынче утром пришло известие о 10,000 франков, которые ты послал ко мне; я надеюсь получить их не долее как через пять или шесть дней, — потому что после этого я отправляюсь в Бенарес; на пароходе готово для меня место, но я не могу уехать, не сделав распоряжения на счет могущих прийдти на мое имя писем,

Я провел несколько часов в загородном доме Дварканот-Тагора, согласившегося быть моим поверенным. Перед обедом, для возбуждения аппетита, мы прогуливались на слонах по саду. После обеда орган [39] проиграл нам что-то из Мейербера и Донидзетти; но шакалы так громко выли возле дома, что музыку нельзя было расслышать. Вой шакалов похож на крик испуганного ребенка. Хозяин дома был очень смущен этим не во время раздавшимся концертом, не понимая, сколько странной поэзии заключалось в этом для меня, Европейца.

9 Ноября.

Через четыре дня я отправляюсь в Бенарес, если только пароход двинется, как назначено. Я послал свои вещи наперед с другим пакетботом, потому что на этом мало места; впрочем он довольно удобен. Собственно это не пароход, а большая барка с светлыми каютами, прицепленная к пакетботу. Переезд будет продолжаться осьмнадцать или девятнадцать дней (Мы ехали двадцать три дня.).

В Калькутте я часто прогуливаюсь по берегам Ганга, весьма одушевленным на протяжении нескольких миль. Всегда тут увидишь толпу купающихся Индийцев. На днях я набрел на какого-то бедного молодого человека, истомленного болезнию, худого, как скелет; он лежал возле воды на песке, а около него сидел печальный его друг. Недалеко от них я встретил брамина средних лет, с строгим лицом, который только что тщательно расписал себе красками лицо, плечи и грудь, и смотрелся самодовольно в маленькое зеркало, сидя на деревянном балкон. На другой площадке, более обширной, устланной листьями и завешенной цыновками, сидело целое общество браминов; один из них, чрезвычайно толстый, мылся. Далее встречались факиры, с испачканными мелом лицами, с взъерошенными волосами. Какой-то несчастный, полумертвый старик велел вынести себя в паланкине, думая вероятно освежиться воздухом; но мутный взор и чрезвычайная худоба тела ясно показывали приближение смерти. Молодой человек, сильный и ловкий, выйдя из [40] воды, расчесывал свои густые волосы и сушил свое бронзовое тело на последних лучах заходящего солнца. В усыпальницу несли покойника; на крыш усыпальницы сидела необозримая стая корморанов; коршуны и другие птицы кружились в воздухе или ходили вокруг этого печального строения. Целая толпа браминов, тонких и гибких, живописно окутанных в розовую, зеленую или белую кисею, сходила к рек для вечернего омовения. Дальше жгли на кострах трупы; смрад от сожигаемых тел далеко разносился воздухом по этому берегу, оживляемому такими разнообразными видами.

Вчера я снова увидел больного молодого человека; он сидел и с виду был гораздо здоровее. Это меня очень удивило, потому что в прошлый раз он лежал без движения, словно мертвый. Я подал ему рупию, он был этим очень доволен. Друга, а может быть и брата, с ним больше не было; он исполнил свой долг, удовлетворил влечение сердца, и возвратился к своей обыденной жизни. Брамин, приходивший купаться с своею обезьяною, шел домой, неся с гордостию на плече животное. Оба они были расписаны красною краскою. Изредка проезжает карета времен царя Гороха, битком набитая Раджами, молодыми и стариками, большими и малыми. В них сейчас можно узнать тех неизвестных властителей, которые гнездятся в грязных улицах Калькутты. Одни из них голые, с непокрытыти головами и растрепанными волосами; другие в каких-то полинялых газовых или парчовых одеждах и в театральных чалмах с перьями. Голые или покрытые лохмотьями слуги цепляются за допотопную рессорную карету; иные бегут возле.

Здесь есть один Француз Г. Риш, сделавший путешествие в Бенарес на барке и на возвратном пути претерпевший крушение на Ганге, не знаю от чего, от оплошности ли лодочников, или от недостатка в веревках, которыми тянут барку в иных местах. Он [41] лишился своих рисунков, журнала и всего, что имел с собою. Но я боюсь, чтобы этот прозрачный листок не надоел тебе.

13 Ноября.

Возле усыпальницы стоит другой дом, с двором, обращенным на реку; там сожигают покойников. Нынче утром я пошел туда. Меня обдало кухонным запахом: горели два костра. Я ничего не мог разобрать в этой груде головешек, хотя мой черный лакей, закрывая себе нос, и показывал мне там и сям человеческие кости. Я же, повторяю, ничего не мог различить, и потому, уступая настоянием моего лакея, магометанина, не почел нужным оставаться долее и вышел из этого гнусного места. Невдалеке сидела целая ватага Индусских костерщиков, которые что-то мне сказали, вероятно насмешку; но я ее не понял, не зная ни одного из тысячи их языков и наречий. С тех пор, как я в Индии, мне привелось слышать уже до десятка разных наречий: на Цейлане — Чингальское, в Мадрасе — Тамульское и Телегусское; в южных центральных провинциях — Канарийское; на Малабарском берегу — Малиалемское; в Калькутте — Бенгальское и Индустанское.

Мой пароход отложил день своего отправления до 18-го числа; с одной стороны это неприятно, а с другой хорошо: воздух начинает свежеть. Утром, в шесть или семь часов, бывает в тени до 16° по Реомюру, днем до 22. Индийцы, окутанные в свои легкие одеяния, зябнут по утрам и греют свои руки над кострами; а между тем все они, мужчины и женщины, продолжают купаться утром и вечером. Этот религиозный обряд соблюдается весьма строго. Я велел перестать качать повешенные в моей комнате опахала.

Однажды я обедал один в своей комнате, а в соседней обедали Франциск и Федор, которым, по Азиатскому обычаю, шли кушанья с моего стола. Туземный мальчик, касты дженту, двигал надо мною опахало. Я [42] приказал мальчику отнести одно блюдо моим слугам, но он, к величайшему моему изумлению, отказался и при этом улыбнулся очень насмешливо. Я было выгнал его из комнаты, но после вспомнил, что бедняк принадлежал к касте дженту, и что говядина для него то же, что для нас человеческое мясо. Ему было страшно даже присутствовать при нашем обеде.

Кстати вот тебе история о брамине и ростбифе. К одному Англичанину ходил брамин, человек очень умный. Первым удовольствием Англичанина было опровергать положения браминской касты. Индиец охотно вступал в религиозный спор и бывал очень умерен в своих речах. Однажды он пришел к Англичанину в обеденное время. Англичанину вздумалось приложить теорию к практике и попытаться обратить брамина на путь истинный. Взявши брамина под руку, он ему сказал: «Пора вам, любезный, покончить с этими глупостями: вы слишком умны, чтобы им верить, и при мне можете снять маску». Говоря это, Англичанин вел брамина в столовую. «Не угодно ли вам кусочка два говядины?» С последними словами Англичанин подвел брамина к горячему ростбифу. Увидя мясо, брамин вздрогнул; взгляд его помутился, он не мог произнести ни одного слова и упал без чувств.

С тех пор его уже не видали в Европейском обществе.

Между Калькуттой и Бенаресом, на Ганге.

3 Декабря 1844 года.

Я пятнадцать дней нахожусь на барке, прицепленной к пароходу, а Бенарес еще далеко. Дней в девять доплывем.

Мы носились, в продолжение нескольких дней, по узким речкам, составляющим дельту Ганга, лавируя между необитаемыми, болотистыми островками, поросшими непроходимой трущобой леса и кустарников. Каждую ночь [43] мы вынуждены были бросать якорь в этом безлюдье, опасаясь мелей, которые очень часты на Ганге. Сопровождавшие нас молодые офицеры, в одну из таких ночных стоянок, вздумали снять шлюбку и прогуляться вдоль берега. Один из них попробовал пустить ружейный выстрел в чащу; на выстрел откликнулась воем стая шакалов, но заунывный голос их был заглушен продолжительным ревом, похожим на отдаленные, подземные раскаты грома. Это был рев тигра, который заставил неосторожных поспешно возвратиться.

При первом красноватом свете утренней зари мы снова снимались, и когда встающее солнце разгоняло сырой, но теплый туман злокачественной атмосферы, мы могли видеть жильцов этой пустыни, крокодилов, лежавших на берегу, и металлическим блеском свои кожи и неподвижностию подобных отлитым из меди; они как будто сторожат свою землю, обращая к воде раскрытую пасть, скрывая туловище под густою сению тропической растительности. Каждое из этих животных было от пятнадцати до двадцати футов длины. В одного из них выстрелили с парохода мелкой дробью: раненный спрыгнул и скрылся в воду.

Таким образом прошло около недели, покуда наконец мы повстречали первую Бенгальскую лодку дровосеков, и по берегу, сквозь кокосовые рощи, стали виднеться поселения: легкие и красивые хижины, построенные из бамбука и покрытые пальмовыми цыновками. Этот вид оживлялся образами женщин в простой, но красивой драпировке, и мужчин, пасмурно взглядывающих на пришельцев из-под косматой своей прически. Старцы и дети отдыхали или резвились на прибрежном песку. Иногда я ходил с офицерами в лес стрелять попугаев. Через осемь дней мы въехали в большой Ганг, реку от десяти до двенадцати верст в ширину, с песчаными берегами. До сих пор рукава Ганга были до того узки, что ветки деревьев врывались в окна моей [44] каюты в нестерпимо шелестили по доскам; одно из деревьев, наклонившихся над водой, сломало нашу мачту.

По мере блнжения к северу, температура свежеет. Вот уже шесть или семь дней стоит почти холодная погода, которой мы рады как нельзя более. Обед у нас очень изрядный, вина также. Общество состоит большею частию из молодых офицеров, которые занимаются стрельбой по птицам и любуются, как бедняжки падают в воду. Кроме этого едет с нами сборщик податей Ост-Индской Компании, человек лет пятидесяти, который очень любит служить обедню. При начале поездки, он разослал по всем каютам циркуляр, в котором было объявлено, что каждое утро после завтрака он будет читать в общей зале молитвы, и приглашает господ пассажиров присутствовать при чтении. В самом деле, он читает молитвы каждое утро, но из числа пассажиров при этом чтении бывают немногие, остальные слушают молитвы, только по воскресеньям, и тогда бывает полная обедня. Одна из пассажирок целый день поет в своей каюте духовные песни, состоящие из трех или четырех аккордов, и постоянно одни и те же. Говорят, что она миссионерка. Считаю излишним исчислять прочих пассажиров; упомяну только о капитане Попе, который вывел меня однажды из затруднительного положения, предложив мне свои услуги самым радушным образом.

Бенарес, 11 Декабря 1841 года.

Я уже два дня в Бенаресе, обманувшем мои ожидания: город гораздо меньше, нежели я думал, и не носит на себе того отпечатка древности и таинственности, который придало ему мое воображение. Он представляется компактною массою трехэтажных домов, конических храмиков, факиров, священных быков и т. и. Слоны купаются в прудах, попугаи порхают по улицам. Нынешним утром я нанял для Франциска и Федора слона, [45] на котором они отправилось прогуливаться по городу. Досадно, что я не могу присутствовать при различных уличных сценах; потому что живу в четырех милях от города, в доме Английского судьи. В самом город можно найдти квартиру не иначе, как наняв целый дом. Поутру я осмотрел древний Буддийсский храм, громаду, сложенную из тесанных камней и кирпича, без окон и дверей: не понимаю назначения этого храма.

От тебя и из России писем все нет. После завтра я отправляюсь налегке в Лукнов с Франциском, а Федор пойдет с вооруженным Индийским слугою прямо в Агру, куда я прибуду в одно время с ним. За тем меня ожидают Дели и Лудиана, граница Английских владений, где я узнаю, поеду ли далее или нет: вероятнее, нет, потому что там идет страшная резня и целые полки Англичан гибнут, как мухи. Не бойся, я с своей стороны постараюсь избегнуть всякой опасности, уеду в Симлу на Гималай, и пробуду там все лето до Сентября. Оттуда отправлюсь по Инду, на пароходе (Я обманулся в своих предположениях: вместо парохода мне досталась в удел рыбачья лодка, да и то еще я делаю ей снисхождение, называя рыбачьей: в Инде рыбакам нечего ловить, кроме крокодилов. Я бы и сам был не прочь поудить рыбу, но вместо рыбы на моей барке бегали целыми тысячами крысы. Так-то провел я целый месяц, и притом был в постоянном страхе.), к Кураччи (устью Инда), и потом в Бомбай, и вероятно в Бушир, Шираз и Испагань, а там посмотрим. Кажется впрочем, что из Испагани я постараюсь как можно поскорее отправиться в Европу, к тебе, мой друг. Во всех этих переездах пройдет до полутора года.

Княгине Е. Бенарес, 18 Декабря 1841 года.

Я объездил Бенарес по всем направлениям, но не видал ничего поэтического и величественного. Сегодня утром я остановился перед четырехугольным прудом, окаймленным гранитными ступенчатыми спусками; в воду [46] глядится маленькая пагода, выстроенная из затейливо высеченных камней, выкрашенная под темный кирпич и отененная ветвистыми бананами. На берегу пруда сидели больной мальчик и хромой брамин; при моем приближении, они стали завывать, как шакалы, и на их вой посыпались со всех сторон, со сводов храма, с башни, с вершины деревьев и из крытых ходов, окружающих пруд, разнородные и разношерстные обезьяны. Некоторые из обезьян тащили своих птенцов на руках или на спине. Вся эта обезьянья толпа совершенно запрудила улицу, и притом так неожиданно, как будто бы выросла из земли по манию волшебника. Брамин бросил им пригоршню зерен, за которые я заплатил: поднялась такая возня, что я насилу унес ноги. Эта пагода посвящена богу Гануману, который во время оно был воинственной обезьяной и служил в войсках Аудского короля, по имени Рама. Для этого-то Рамы Гануман покорил остров Цейлан, этот очаровательный остров, этот изумруд, лелеемый тихими волнами Индийского океана, эту чудную землю, где красавицы Чингалки бродят в тени рододендронов и олеандров, этот заколдованный лес, где под навесом пальмовых листьев слоны топчут благовонные кустарники ананасов, кофейного дерева и коричневых лавров. Вот какой остров покорила знаменитая обезьяна Гануман для своего доброго короля Рамы (Помнишь, я писал тебе, что Траванкорский Раджа хотел мне подарить рисунок, на котором изображено взятие Цейлана обезьяною Рамы, предводительствующей целым войском обезьян.).

Перелагая эту поэтическую историю в прозу, можно вывести следующее: могущественный Аудский повелитель покорил большую часть южной Индии, тогда еще дикой и необработанной, населенной племенами, которых последние остатки бродят по лесам Ориссы, Гундваны и т. п. Образованные подданные Рамы называли эти племена обезьянами, потому что они жили посреди лесов в [47] первобытном состоянии: с помощию этих дикарей Рама покорил Цейлан, а вождем диких союзников был обезьяна — Гануман.

Ходя по узким улицам Бенареса, думаешь, что видишь сон. Перед глазами пестреют точеные, наподобие шахматных башен, пагоды, в которых толкутся расписанные различными красками брамины и факиры, белые, горбатые телята с цветочными венками на рогах, полуобнаженные женщины, в поручнях и кольцах, орошающие водою бесчисленное множество маленьких идолов и цилиндрических камней. Порою проносятся чужеземные всадники на выкрашенных хиною и индиго конях, с продетым через плечо, луком и стрелами без колчана за спиною, словно мифологические боги. Посреди этой подвижной и одушевленной толпы двигается иногда тяжелый слон в своей странной сбруе, с трудом и грохотом пробирающийся промеж теснящих друг друга храмов, домов, балконов и лавок, которых навесы, поддерживаемые шаткими бамбуковыми подставками, не редко опрокидываются неуклюжим прохожим. Изредка мелькает и исчезает за одним из поворотов улицы легкий дромадер, покрытый ярким чапраком желтого, красного или зеленого цвета.

Недавно мне пришло в голову прогуляться по городу на слоне. Три часа провел я в этой прогулке, объезжая улицы, переулки и базары; впереди меня сидел корнак (по-Индийски — магут), сзади слуга с зонтиком: и спокойно и весело! Можно заглядывать в окна вторых этажей, видеть внутренность комнат и раскланиваться с знакомыми. Кажется, что чудовищное животное давит своими ногами тысячи женщин и детей, но, к счастию, это только обман воображения: ни дети, ни женщины не обращают никакого внимания на великана, который очень учтив, осмотрителен и боится обеспокоить чем-нибудь прохожих. Не один ловкий всадник в чалме из золотого или серебряного газа, в кашемировой шали, накинутой на [48] плечо, на бешеном коне, с целой ватагой рабов, вооруженных саблями и пиками, с длинными, посеребренными палками и гуками в руках, не один такой всадник должен был давать мне дорогу, потому что лошади боятся слонов. Но и я с своей стороны принужден был избегать верблюдов, и обращаться к их хозяевам с учтивыми просьбами пощадить меня. Вы понимаете, в чем дело? Слон питает врожденный страх к верблюдам, и мой наделал бы много отчаянных и гибельных для меня прыжков, если бы сидевшие на верблюдах всадники не отъезжали при моем приближении в сторону. Странные Индийские кабриолеты, единственные в своем роде, также сторонились. Кроме этого я встречал по временам таинственные экипажи, закрытые с верху до низу наметом из красных или испещренных цветами тканей, запряженные парой быков, то белых, с позолоченными рогами, то окрашенных красной и зеленой краской, то испещренных хиной с головы до копыт. В этих колесницах, окруженных толпою вооруженных людей, ездят женщины. Порой попадалися ручные леопарды, украшенные подбитыми ватой чапраками и водимые по улицам на сворах, или привязанные у дворцов Раджей. Стены этих дворцов, выстроенных в Мавританском вкусе и похожих на Венецианские палаццы покрыты иногда изображениями фантастических птиц, плясок баядерок и Раджей, сидящих на своих тронах. На некоторых домах, низеньких и обитаемых вероятно изуверными браминами, нарисованы самыми яркими красками боги Индийской мифологии.

Кн. С. 19 Декабря.

Я писал тебе, что живу у Бенаресского судьи М. Линдсея. Он был так добр, что распорядился всеми приготовлениями к дальнейшему моему путешествию. Его дом отстоит от города очень далеко, мили на четыре, поместителен и превосходно убран. — Как все [49] Англичане, Линдсей большой любитель лошадей и экипажей. Я видел у него презамечательную вещь: ледяную фабрику. Сотни бедных туземцев, женщин, детей и стариков, получают плату за следующие занятия: по ночам, в ветреную погоду, они обязаны уставлять тысячи плоских блюдечек, наполненных водою, на земле, под открытым небом. Зимою в этих блюдечках образуется тонкая, ледяная кора, которую бережно снимают перед восходом солнца, укладывают между рядами соломы в глубокие ямы, и таким образом делают запас льда на все нескончаемое лето. Эта ледяная фабрика приносит двойную пользу: освежает напитки Бенаресских богачей и доставляет кусок хлеба множеству бедняков. Бенаресский судья получает от Компании 2,500 фунтов стерлингов ежегодного жалованья.

Сегодня я отправляюсь в Лукнов, столицу Аудского королевства. Федор, с моими пожитками, едет в телеге, запряженной парой быков, прямо в Агру, а меня и Франциска понесут в паланкинах в Лукнов, куда я думаю прибыть дней в пять или в шесть. Носятся слухи, что в Лукнов вспыхнуло возмущение, при котором было зарезано четыреста Английских солдат и несколько офицеров. Ежели эта новость окажется справедливою, меня отсюда не пустят, или дадут конвой (Слухи не подтвердились.). Все это очень неприятно и грозит задержкой. К довершению несчастия, мне пришла в голову мысль, которая не дает мне теперь покоя. У меня есть несколько рисунков, снятых в Индии: мне вздумалось налитографировать их в Калькутте у художника, близко знакомого с Индией и, стало быть, имеющего возможность не только перевести мои рисунки на камень, но даже Исправить в них некоторые промахи. Да вот беда: как переслать рисунки? Притом же, дойдут ли они в целости, поймет ли рисовщик и литограф, куда доставить мне оттиснутые экземпляры, и [50] наконец, где я их получу, в Дели или где-нибудь в другом мест? Везти рисунки в Европу так, как они есть, жалко: оттиски будут превосходные, но потеряют местный колорит. Не знаю право, что делать! Решусь на что-нибудь в Агре.

Нынешним утром я еще раз проехал по Бенаресу на слон: мне нравится эта прогулка, в которой встречаешь столько разнообразных видов и целые толпы людей, так резко отличающихся своей наружностию и одеждою ото всех остальных обитателей земного шара.

Лукнов (правильнее, Лэкноу), 24 Декабря.

Я приехал вчера, в полночь. Оставив за собою Английские владения, за сорок миль отсюда, я перебрался через Ганг по пловучему мосту и вступил в песчаную степь, по которой не проложено никаких дорог. Не смотря на это, я быстро подвигался вперед; носильщики усердно исполняли свои обязанности, а через десять миль к нам присоединились два всадника Лукновской королевской полиции, которым было приказано охранять меня от Тогов, или душителей, Индийской секты, наводняющей королевство (Я слыхал от заслуживающих доверие особ, что Тоги не нападают на Европейцев, за то туземцев истребляют в бесчисленном множестве.). Живописные конвойные всадники менялись через каждые десять миль. Почва с каждым шагом становилась менее сухою, но на небо надвигался сумрак, и я приехал в столицу в глухую полночь. Не зная, где остановиться, я приказал нести себя к дому, в котором обыкновенно нанимают носильщиков; этот дом — нечто в роде почтового двора. Там мне не было места, и я Приказал спустить паланкины наземь, съел несколько сардинок и кусок хлеба, выпил стакан вина и заснул в паланкине с намерением отправиться рано поутру с визитом к здешнему резиденту. В четыре часа утром, [51] задолго до рассвета, меня разбудил Английский медик, М. Лоджин, находящийся при резиденстве. Он извинился передо мной, говоря, что о моем прибытии не были предуведомлены, и просил меня от лица резидента пожаловать к нему в дом, где уже мне приготовлена была комната с постелью и завтраком. Я вылез из паланкина, и в сопровождении доктора, любезного молодого человека, отправился по темным и пустым улицам к дому резиденства, где мне была отведена спокойная и просторная комната.

С восходом солнца я вышел на террасу или бельведер, и под моими ногами раскинулась чудная панорама Лукнова, с мечетями, великолепными дворцами и окрестностями, отененными таинственным сумраком лесов. Но пальм здесь немного: они разбросаны там и сям, как в Италии. Утром прохладно, а днем палящее солнце жжет своими отвесными лучами. Резидент, полковник Лау, не замедлил прийдти ко мне в комнату в утреннем костюме и в шалевой шапочке на голове. Он превосходно говорит по-Французски, что меня крайне удивило, потому что Французский язык в Индии не в ходу. Вообще Лау более похож на любезного Француза, чем на Англичанина. С первых слов он предложил мне прогуляться по городу на слоне, присовокупив, что у него по утрам всегда стоит наготове слон, которым он никогда не пользуется. Он крикнул в окно, и в ту же минуту вышел из саду четвероногий великан, навьюченный серебряным позолоченным балдахином, унизанным поддельными алмазами, изумрудами и рубинами, который отливали радугой на утреннем солнце. Алые, шитые золотом чапраки и белые Кашемирские шали были навешены на спину животного, на которое я должен был вскарабкаться по лесенке. Позади меня, в нарочно устроенное для того место, уселся служитель, также закутанный Кашемирской шалью, и мы двинулись, предводимые [52] всадниками регулярного войска, которые постоянно стоят наготове близ решетки сада, для сопровождения знатных особ.

Мы въезжали в широкую и многолюдную улицу. Перед нами со всех сторон раскинулись великолепные здания в Мавританском вкусе и бесчисленное множество минаретов. Наше внимание тотчас же было привлечено разнообразными группами проезжающих: щеголеватые всадники, в парче и кашемире, красовались на прекрасных конях; другие значительные лица двигались в откидных паланкинах, несомые толпою служителей, и курили гургури, маленький кальян без эластического чубука; наездники на богато убранных верблюдах, и целые общества, поместившиеся на слонах под красивыми балдахинами, в самых ярких одеждах, сталкивались и разговаривали друг с другом. Разительную противоположность с нарядными жителями Лукнова составляли дикие Афганцы, которые протирались сквозь толпу, покачиваясь на своих огромных верблюдах. В конце этой широкой и длинной улицы открывались монументальные ворота, за которыми высились тонкие башни минаретов и позолоченные куполы, представлявшие великолепное зрелище, оживленное разноцветными волнами народа.

Подъезжая к этим воротам, я узнал, что они служат входом в каменную ограду, которую престарелый Король Лукнова избрал местом своего погребения. Въехав в ограду, я был изумлен открывшимся передо мною очаровательным зрелищем; множество зданий, выстроенных в мавританском вкусе, водометы и птичники с самыми редкими, самыми красивыми птицами кинулись мне в глаза. Одно или два из этих зданий еще не были отделаны; в них должны собираться обитатели Лукнова по праздничным дням. Я вошел в самое большое здание, где посреди главной залы покоится мать нынешнего Короля; над телом высится маленькая мечеть, или [53] правильнее — модель мечети из позолоченного серебра. Король желает быть погребенным подле праха своей матери. Внутренность этого красивого здания состоит из четырех или пяти обширных покоев с смело выведенными сводами; каждый покой отделяется колоннками и арками, и наполнен всем, что только мог придумать Король изящного и великолепного. Сотни люстр из разноцветного граненого хрусталя спускаются со сводов; на мраморном полу стоят серебряные, вызолоченные подсвечники и такие же налои, покрытые искусной резьбой и назначенные для чтения молитв мусульманскими муллами: Лукновские Короли исповедуют магометанскую веру и принадлежат к секте Али. Кроме этого достойны замечания: два тигра, естественной величины, отлитые в Сиаме из зеленого стекла, серебряный конь, которого держат под уздцы; серебряная гурия; оружие, сложенное в пирамиду; богато убранная деревянная лошадь в естественную величину, снимок с любимого королевского коня, и статуя конюха, тоже деревянная и выкрашенная. И лошадь и конюх деланы Англичанами в Калькутте. Все эти предметы роскоши в дни Магаррема освещаются бесчисленными огнями; покои оглашаются пеньем птиц и наводняются веселым народом. В саду, перед главным входом, поставлены ширмы, на которых изображены любимые слуги Короля. Один из этих портретов был снят с моего проводника, почтенного старца, который улыбался, показывая нам на свое изображение

Ограда окружена шумным базаром, конюшнями слонов и носорогов, пойманных в здешних лесах, вместе с огромными тиграми, медведями, запертыми в больших железных клетках, которые помещены под просторными навесами. Тут же находится большой пруд с каменными лестницами и уродливыми изваяниями; на пруду плавает лодка с колесами, устроенная в виде огромной рыбы. Не правда ли, все это похоже на сон?

Я осмотрел также дворец, во время отсутствия Короля. Один из тронов (их много) стоит 220,000 ф. [54] стерлингов: это отлитой из золота помост, осыпанный бриллиантами. Король очень богат: его ежегодный доход простирается до полутора милл. ф. стерлингов. Мне говорили, что Англичане могли бы довести доходы до четырех миллионов, если бы овладели Лукновским королевством.

В городе до 300,000 жителей. Здешний базар — нескончаемая улица, залитая народом, но я не видал на этом базаре ничего достопримечательного. Хочется рисовать, но с чего начнешь в этом мире чудес, которых я не видал и половины?

26 Декабря.

Сегодня утром я посетил королевский сад, засаженный розами, жасминами, померанцами и кипарисами, потому что здешняя растительность уже вовсе не тропическая, а скорее Сицилийская. В саду множество беседок, выстроенных в мавританском вкусе из белого мрамора, и прекрасных купален. Король привозит иногда в эту волшебную обитель всех Кашемирских гурий гарема и дает им праздники. Смотритель сада, сановная особа, жаловался нам на дев гарема, которые, с каждым нашествием своим на цветники, уничтожают все, топчут и рвут цветы, портят аллеи и пачкают беседки. После них каждый раз нужно все восстановлять заново. Из саду мы отправились в стойла единорогов, устроенные в парке, где воздвигнут также мавзолей над прахом любимого королевского коня. Там видели мы дюжину этих безобразных животных, прикованных на цепях, под огромным навесом. Я не имел еще времени осмотреть слоновий парк, вмещающий в себе до 400 слонов, принадлежащих собственно Королю. У Английского резидента Лукнова их около двенадцати, и кроме того у каждого знатного горожанина по целому десятку.

В то время, как я пишу тебе о своих похождениях, дикие попугаи преспокойно сидят на моих окнах, потому что в Индийских городах, где не владычествуют [55] Англичане, попугаев никто не бьет. У Франциска есть попугай в клетке, которого он купил в Канди, на остров Цейлане; Франциск обожает этого попугая и возит его с собой в паланкине. Клетка висит на моей террасе, и вообрази себе: дикие попугаи беспрестанно садятся на клетку, словно ведут переговоры с своим пленным сотоварищем.

Осмотрев носорогов, мы посетили гробницу одного из владетелей Лукнова — великолепную мраморную залу, где три мусульманских муллы читали Коран. При нашем входе (я был с Английским резидентом и моим Немцем, который, по желанию Г. Лау, следит за нами повсюду на слоне) муллы прекратили свое чтение, обернулись к нам и сняли очки. Резидент попросил их не беспокоиться: они опять надели очки на нос и принялись бормотать молитвы. Погуляв по зале, мы раскланялись с добрыми муллами и вышли. Эта гробница посреди огромного двора окружена училищами Персидского языка, что заставляет предполагать в покойнике любовь к наукам.

За тем мы посетили обсерваторию Английского астронома, находящегося при Дворе здешнего Короля, который очень этим чванится.

Лукнов, 29 Декабря 1841 года.

Лукновскому Королю шестьдесят пять лет; говорят, что он очень хил и не может даже ходить; поэтому я и не решился обеспокоить его своим представлением.

Вчера поутру, во время прогулки, я слез со слона, и хотел сделать легкий очерк одного Лукновца, который сдержал своего верблюда и с любопытством глядел на меня, как вдруг по улице раздался топот, и из-за угла показалась стража с обнаженными саблями, разгонявшая народ. Я велел отвести моего слона в сторону. Мимо меня бежали скороходы, но в торопливости не забывали кланяться. Некоторые из них были вооружены [56] серебряными жезлами, другие несли красные знамена с серебряными украшениями на древках. Целый лес пик, сабель, ружей, луков, стрел и щитов несся вдоль улицы. За ними следовали четыре всадника, в род драгун, ехавших рысью на дромадерах; за ними толпа великолепных наездников, окутанных в Кашемирские шали. Это был поезд наследного Принца, которого несли в открытом паланкине. На вид ему казалось около сорока пяти лет. Черты лица его некрасивы и грубы. Проезжая мимо, он велел спросить, кто я? Не зная Индустанского языка, я бы затруднился в ответе; но корнак мой не замедлил дать им объяснение, которым удовлетворились посланные. Жители Индии, от самого мыса Коморина до здешних мест, не понимают о существовании других Европейских народов, кроме Англичан, и слово «Русский» принимают вероятно за название какой-нибудь Английской секты. Европа и Англия для них одно и тоже. Далее к северу я встречал однакож людей, имеющих смутное понятие о России.

За паланкином наследника престола торопились в догон неуклюжим шагом три слона: первый нес роскошный балдахин; на втором ехало трое слуг, а третий был навьючен одной лестницей, но которой следовало лезть на первого. Но тем не заключился еще поезд: за этими тремя животными скакал отряд шутовских гусар, с маленькими значками и Римскими касками. Эта пародия Европы в древней первобытной Азии была очень смешна. Впрочем у Лукновского Короля есть еще другие солдаты: целый полк на верблюдах, напоминающий цирковых волтижеров; наездники в фуражках, с кирасирскими палашами.

Лукнов красивый город; все здания сложены из кирпича, оштукатурены и большею частию выкрашены белой краской, иногда красной или зеленой; комнаты некоторых домов выложены мрамором. Я слышал, что в Агре и Дели здания выстроены по этому же образцу, но [57] несравненно больше, величественнее, и самый материал ценнее. Но и Агра, и Дели, принадлежащие Англичанам, какие-то мертвенный города, а Лукнов оживляется присутствием великолепного Двора.

Сегодня я видел королевский зверинец: дюжины две тигров и леопардов, до того смирных, что надсмотрщики ласкают их и играют с ними, как с собаками.

В одной из королевских гробниц я видел древние знамена, над которыми возвышаются, чеканенные по серебру и по железу, странные фигуры или колоссальные кисти рук. Тут же хранится чалма покойного Короля или Науаба; серебряные тигры, естественной величины и отличной работы, стоят по обеим сторонам саркофага, покрытого парчой и шалями; на покрове лежат черный щит и сабля. Странно, что Индийская роскошь не распространяется на оружие: до сих пор я не встречал еще ни одного порядочного лука. И здесь видел я серебряных коней, аршина в полтора, которых держат под уздцы крылатые гурии и багадуры, мифологические богатыри Востока. Стекольчатые шкафы, задернутые золотой кисеей, наполнены редкостями, но мы лишили себя удовольствия видеть их, не желая употребить во зло снисходительности, которая вынуждает очищать и освящать храмы, оскверненные посещением неверных. Угодливость этих народов к Европейцам чрезвычайно, но отзывается тем великодушием, которое повсюду питают к неразумным, слабым детям. В описываемой мною гробнице похоронен Лукновский Король, которого имени я не запомнил.

Мне пора уехать из Лукнова, хотя мои радушные хозяева и стараются удержать меня всеми силами. Мне сказали, что в день нового года (дня через три) наследник престола приедет, с большою пышностию, на завтрак к резиденту, и потом пригласит резидента к себе. В таком случае я могу присоединиться к свите. [58]

21 Января 1842 года.

Я исписал целые томы, а все еще хочется писать к тебе. Был я в Агре и видел великолепную гробницу знаменитой Королевы Дели, Нур-Магаль. Этот мавзолей, единственный в целом мире по своей красоте, чисто мавританского стиля, сложен из мрамора ослепительной белизны, украшен снаружи чудною сквозною резьбою, а внутри выложен неподражаемой мозаикой из драгоценных каменьев. Он называется Тадж. Его легкие куполы, полувоздушные минареты и мраморные решетки, тонкие как кружева, уносятся в небо, посреди обширного сада, где в купах кипарисовых и померанцевых деревьев искрятся водометы.

В Агре много других великолепных зданий; все сложены из мрамора и красного камня, похожего на яшму. Город, населенный сотней тысяч жителей, кажется пустым сравнительно с Лукновом, столицей независимого владетеля и местопребыванием его Двора.

Здоровье мое что-то плохо: подкрепляюсь кое-как каломелем, ипекакуаной и касторовым маслом. Мне нездоровится вероятно потому, что очень холодно, а дней через осемь настанут страшные жары. Покамест надеваю свой калмыцкий тулуп.

После Агры был я в Бортпоре — резиденции независимого Короля, находящегося впрочем под опекою Англичан. У этого Короля до дюжины различных имен, — он очень молод и очень толст; ходит в парчовых одеждах.

Теперь я в Диге, в садах Великих Моголов. Не смотря на неровную почву, аллеи выведены правильно, как рельсы железных дорог; порой они скатываются глубоко вниз, порой поднимаются в уровень с вершинами обрамляющих их, раскидистых деревьев: можно рвать плоды и хватать руками попугаев. Но к этим садам должно отнести слова, сказанные о садах Ленотра, и назвать их [59] произведениями зодчества. Здесь все камень и камень: почва устлана каменными плитами, берега прудов окаймлены каменными стенками, украшенными сквозной резьбой. Я не говорю уже о киосках, этих чудных зданиях, в которых и стены и крыша выведены из камня, отесанного в тонкие, как доски, плиты, с окнами, завешенными мраморным кружевом, с мраморными балконами, повешенными на воздухе так легко и смело, что кажется одна только Пери может опереться на них своей воздушной ножкой

Отправив это письмо, я сам отправлюсь в Дели: пора. Впрочем нужно бы было завернуть в Индийский город Маттру и в Английский — Мирут.

Прощай, мой друг; отправляюсь спать под легкими мавританскими сводами. Ветерок еще довольно свеж, но холода уже кончились; плодоносные деревья покрыты весенними цветами.

Дели, 9 февраля 1842 года.

Слава Богу, сегодня утром я получил твое письмо, посланное 28 Октября из Парижа: стало быть, оно пробыло в дороге менее трех месяцев и пришло бы еще скорее, если бы почта шла не на Калькутту. Не воображай, что я здесь ничего не делаю: я рисую. Из России я не получал писем с тех пор, как нахожусь в Индии, т. е. почти год. Писал я к нашим консулам в Александрию, Мальту и Марсель, писал к Лондонскому банкиру Гарману, и просил уведомить, не задержаны ли на почте, за неплатеж денег, письма, адресованные на мое или твое имя, и в таком случае переслать их в Бомбай с прописанием следующей к уплате суммы.

Расходов в Дели бездна. Преимущественно торгуют здесь оружиями: щитам, панцырям и палашам, которые я называю Индо-Германскими и которые известны в Лондоне под именем executioner’s sword, несть числа. Хотя [60] я и не знал наверное, в живых ли ты, но купил на всякий случай несколько оружия, имеющего свое достоинство и ценность.

Купил я тебе два железных щита, железный лук, какой-то странный, полное вооружение с кольчужными накожниками и перчатками, секиру, прямой меч, кинжал с кривой рукояткой и еще кинжал, всего на семьсот пятьдесят рупий. Купил я также несколько рисунков, довольно замечательных; хорошие рисунки так дороги, что я отказался от покупки. Представь себе: на другой день моего прибытия сюда, я видел сверток рисунков, совершенно похожий на тот, который мы видели в Париже, и, что еще страннее, с меня просили ту же самую цену — двести рупий; до сих пор, в течение двенадцати дней, спустили только до ста. На этом свертке изображен торжественный поезд Великого Могола, и очень плохо! Не могу никак сторговать третий щит; он поменьше остальных, но за то гораздо красивее. Кстати о Великом Моголе... Да нет, лучше, как говорится, начать с начала.

Меня принесли в Дели ночью; я поместился в домике, назначенном для путешественников, не вдалеке от города, столицы Могола. Здесь я нашел моего Федора, который прибыл сюда с тяжелой поклажей раньше меня, потому что не делал никаких изворотов и шел прямым путем.

Сгарая от нетерпения, я бродил в темноте, по пыльной и песчаной земле, окружавшей мой домик, и с первым лучом дня украдкой проскользнул чрез городские ворота в обширные и еще пустые улицы метрополии Индустана. Я взбежал по широкой лестнице первой попавшейся мне мечети, которая оказалась первою мечетью Дели и, может быть, лучшею в целом мире, и за полрупии, сунутой муэззину, взобрался на самую вершину минарета. Оттуда я увидал весь город, дворец Могола, [61] обнесенный красными стенами, кучу домов с Итальянскими террасами, взгроможденных один на другой, развалины гробниц и укреплений, разбросанные в дикой пустыне. Дым и туман покрывал всю эту панораму; солнце только что всходило; ветер был свежий. Я сошел с минарета, и обежал многолюдные базары и длинные улицы, но и базары, и улицы далеко не были оживлены тою роскошью, которую я видел в Лукнове. Возвратясь в мой приют, я нашел у себя купцов с различными товарами, красивую карету, двух скороходов, двух всадников на дромадерах; скороходы вручили мне письменные приглашения Английского резидента, сэра Томаса Меткальфа, который вежливо просил меня перебраться к нему в дом со всем дюйм обозом. Я разумеется не промедлил ни одной минуты. Сэр Т. Меткальф живет далеко за городом, в доме скромной наружности, но с большими и удобными покоями; кругом дома слышатся завывания волков и шакалов. При моем приезде резидент встретил меня на крыльце, повел в столовую, где мы застали за завтраком его жену (Эта милая дама через год умерла, сделавшись жертвой Индийского климата.) и еще двух дам. Усадив меня на место, резидент уселся сам и принялся покуривать свою гуку. Он проживает в Дели более двадцати осьми лет и прошел здесь все гражданское свое поприще, быв постепенно судьею, начальником полиции и т. д. Теперь, он резидент при Дворе Великого Могола и управляющий провинциею, в которой до миллиона жителей и за управление которой он получает от Ост-Индской Компании сто тысяч франков ежегодно. Он водил меня осматривать сады и дворцовые покои, не занимаемые Моголом, находящиеся в полуразрушенном состоянии. Я уже писал к тебе, что дворец обнесен крепостью; крепость охраняется Англичанами. В крепостной ограде Могол признается Англичанами неограниченным властелином, исключая [62] уголовных случаев, в которые Компания вмешивается с разрешения самого Короля. Таким образом в недавнее время, по ее настояниям, был повешен один из королевских племянников, имевший жестокость закопать свою жену живую в землю.

И так я осмотрел сады, покои и дворы, на которых некогда, во времена Орэнг-Зеба и Тавернье, совершались пышные торжества; теперь на этих дворах попалось мне не более пяти-шести человек стражи, вооруженной серебряными или посеребренными палками и какими-то странными секирами: оконечности раздвоенного лезвия закрываются бархатными ножнами. Впрочем здесь существует обычай при торжественных поездах и церемониях не вынимать оружие из ножен.

Дворцы украшены мраморными столбиками, сводами и решетками, позолотою и агатовыми врезками. По средине огромного четырехугольного двора высится мраморная галлерея с помостом из резного мрамора; над помостом устроен навес. Я вошел в эту галлерею, забрался на этот помост, похожий на кафедру, и узнал, что он служит местом, на которое в торжественных случаях ставится трон Могола. В стенах находятся тысячи врезок; одна из них, превосходно сохранившаяся, изображает полубога Греческой мифологии, вероятно Орфея, играющего на флейте и окруженного дикими зверями. (Я снял с этого изображения рисунок.) Кроме этого в стены вставлено несколько резных изображений птиц и плодов, неизвестных в Индии, например, вишень. Тут же я осмотрел богато позолоченный трон, прекрасной поделки в мавританском вкусе, и киоск, в котором Король судит своих подданных. Над троном, на белой мраморной стене, находится выпуклое изображение весов. Впрочем мне говорили, что на Востоке не имеют никакого понятия об этом символе правосудия. Вообще стенные врезки служат доказательством, что Делийские дворцы, выстроены Итальянцами, и вероятно, во времена [63] Орэнг-Зеба и его отца Шах-Джегана, который соорудил в Агре очаровательный надгробный памятник своей жене. В этом памятник, где покоится прах самого соорудителя, стенные врезки сделаны в чисто Итальянском вкус, и конечно, нет ничего несообразного допустить существование Европейских зодчих там, где были Французские медики, например, Бернье. На другой день резидент передал мне сообщенное ему сведение, что Могол долго говорил обо мне, справлялся о моем звании и наконец изъявил желание меня видеть. Резидент присовокупил к этому, что, ежели я пожелаю, он имеет случай доставить мне аудиенцию; но так как на аудиенцию нужно идти во-первых босиком, а во-вторых с пригоршнями золота, я отказываюсь.

Вот тебе несколько исторических сведений. Когда Персидский Шах-Надир двинулся на Дели, увлеченный рассказами о его богатств, Великий Могол пошел ему на встречу, но его войско было разбито Персиянами. Надир-Шах вошел в город победителем, и его солдаты принялись за грабеж. Один из Индийцев, оскорбленный победителями, не мог сдержать своего бешенства и убил Персиянина из свиты Шаха... Тогда Надир приказал перерезать всех обитателей Дели и зажечь город... Мне показывали площадку одной мечети, называемой золотою, с которой Шах смотрел на ужасное зрелище; сто тысяч трупов завалили городские улицы и заразили воздух. Совершив этот подвиг, Надир отправился восвояси, обремененный богатою добычею. Насколько лет спустя, Маратский Раджа навел на Дели толпы дикарей и снова ограбил город, начинавший поправляться. Этот Раджа схватил бедного Великого Могола Шах-Алема, который пытался было защищаться, приказал ему выколоть глаза в бане и держал его там взаперти все время, пока грабил дворец. (Баню эту мне показывали)... В это время подоспели Англичане, прогнали Маратов и посадили несчастного Могола на престол. Этот Могол, если не [64] ошибаюсь, был дедом нынешнего властителя, который ежегодно получает от Компании до четырех миллионов франков. Как ни значительна эта сумма, но она недостаточна для великого Могола, который обязан содержать на свой счет множество родственников, и потому-то все они помещены как ни попало, в каких-то амбарах, и очень бедны.

Ездил я за одиннадцать миль отсюда осматривать колонну, называемую Кутуб-Минар. Полагают, что эта колонна — высочайшая в целом мире. Она тщательно высечена из красного камня и частию покрыта выпуклыми магометанскими надписями, но ее вид и колоссальные размеры указывают ясно, что она — произведение Индийского зодчества. Сняв с нее рисунок, я взобрался на самый верх, и взор мой потонул в бесконечных пустынях, усеянных величественными гробницами и развалинами древних укреплений.

Настали холода. У меня комната с камином, который я топлю, и сверх того палатка, в которой я сижу, когда солнце очень печет. Ко мне приносят остатки тех редкостей, которые еще можно встретить в Дели, после тех грабежей, который он претерпел, пока Англичане не восстановили там порядка и спокойствия.

Хозяин мой развел кругом своего дома обширный парк, прорезанный широкими дорогами. В этом парке на каждом шагу встретишь шакалов, которые здесь до того смелы, что вечерком ходят за мной по пятам, а иногда останавливаются и смотрят мне прямо в лицо. В парке убили даже двух гиен и несколько волков, но это было до меня. Теперь по перелескам переносятся огромные стаи павлинов и попугаев, и поэтому в парке, к крайнему прискорбию Английских офицеров, запрещено стрелять. Хозяин запретил стрельбу поделом: стреляя по шакалам, зайцам, куропаткам и фазанам, охотники непременно разогнали бы и павлинов, а хозяин [65] их очень любит. На попугаев жаловалась мне г-жа Меткальф, говоря, что они поднимают страшную возню и шум в ее прекрасном птичнике, которым обнесен весь дом. Обширный и удобный дом выходит на Джумну, которая огибает выступ скалы. Недавно я видел охоту шакала за зайцем: шакал гнал так усердно, что верно бедный заяц попался ему на зубки.

Позабыл я тебе сообщить несколько сведений о Тогах, которых я видел в Лукновской тюрьме. Их там до сотни, и все они в цепях. Ты знаешь, что эта секта проповедует учение, которое поставляет первою обязанностию — убивать как можно более людей, для усмирения гнева богини Кали, богини зла и смерти. Индусы усердно покланяются этой богине и изображают ее окруженною всеми смертными ужасами. (У меня есть рисунок, снятый с истукана Кали.) Эта секта, в течение тысячелетий остававшаяся неизвестною и недавно открытая Англичанами, делится на три разряда: последователи первого душат, последователи второго поражают кинжалом в голову и бросают свои жертвы в наскоро вырытые ямы или колодцы; последователи третьего отравляют гукой и, в случае надобности, докалывают копьем. Виденные мою Тоги по большей части были душители.

Одно из этих чудовищ задушило на своем веку более шестисот несчастливцев, и, сидя в тюрьме, с похвальбою сознавалось в этих безобразных подвигах. Не смотря на это, наружность его, по крепкому складу тела, по опрятности одежды, по степенной и даже важной осанке, имела в себе что-то внушающее уважение. Ему было около шестидесяти лет. Жена и дети, не покидая его, окружали заботливостию и ласками. Недавно умер в тюрьме его товарищ, также почтенный старец, который славился кабалистическим числом девятисот девяноста девяти погубленных им душ. У меня есть его портрет, превосходно снятый одним туземцем. Правосудие, не отмщая этим злодеям, удовлетворяется одним заточением и употребляет [66] их на открытие других соучастников, к чему, с своей стороны, они не делают никаких затруднений, требуя только казни преступников по их обряду и испрашивая позволение иметь при себе свои семейства. В этом отношении, в первых опытах была сделана ошибка, явившая скоро свои следствия: полагая разительнее устрашить Тогов, присудили одному из них отнять торжественно голову; после чего все показания совершенно прекратились, потому что правила секты не допускают разделения головы с телом. Так как секта душителей очень многочисленна, и нельзя было подвергнуть их всех смертной казни, то главные из них были перевешены, а остальные сосланы в Сингапор и Пананг. Между этими Тогами был один отъявленный мошенник. Он был обвинен, и, без всякого сомнения, действительно виновен во многих отравлениях гукою, хотя он уверял громогласно в своей невинности. Впрочем и все они ревели: одни, доказывая свою невинность, другие, жалуясь на худое содержание. Тюремный смотритель, Английский офицер, терпеливо выслушивал их; они обращались даже ко мне, хотя я их вовсе не понимал. Когда я от них отделался, смотритель показал мне различные алебастровые раскрашенные изваяния, очень искусно сделанные, представлявшие сцены разнообразных убийств Тогов. Художник, Индиец низшего сословия, по приказанию Офицера, приходил весьма часто в тюрьму, и с натуры снимал эти сцены: Тоги с какою-то радостью принимали различные положения, потому что для них это было воспоминанием их вольной жизни. Эти удивительные маленькие группы, расставленные передо мною на столе, были так поразительно верны, что приводили в трепет.

Тоги признают все средства позволительными для достижения своей цели: обманы, ложная клятва, самые ужасные коварства им ни по чем. Они вкрадываются в доверенность путников, вызывают их на дружественные отношения, охраняют от собратов своих, и посвящая им себя в продолжение нескольких месяцев, в [67] удобную минуту, в благоприятном, по признакам летящего ворона или воющего шакала, месте, приводят давно задуманное намерение в исполнение. В начал открытия секты, Англичане захватили человек двадцать Тогов, которые и были приговорены к виселице. Преступники просили позволения исполнить приговор собственными руками. Им это дозволили: они связали несколько кусков полотна, обвертели им шеи, бросились в различные стороны и задушили себя. Одному удалось вырваться, но он тотчас же был схвачен солдатами и повешен.

Пора одеваться к обеду. Мне рассказывали, что мой хозяин никогда не ходит без оружия и что в его спальне постоянно лежат у изголовья постели заряженный пистолет и кинжал. Эта предосторожность вовсе не лишняя, потому что его предшественник, резидент Фразер, был зарезан одним Индийцем, который, по милости Фразера, проиграл тяжебное дело с своим родным братом. Проезжая Дели, я видел могилу этого резидента: она находится на видном месте, при большой дороге.

Утомленный постоянными мечтами о поездке в Лагор и Кашемир, до которых, по рассказам, решительно нет никакого доступа, я списался с Г. Клерком, Английским агентом при Лагорском Дворе, прося его доставить мне верные сведения о возможности путешествия, и получил неблагоприятный ответ. Впрочем я не знаю — на каком основании отсоветована мне эта поездка, и поэтому отправляюсь в Лудиану, чтобы застать там Клерка и выведать от него все обстоятельно.

Во всяком случае, поеду ли, не поеду ли я в Лагор, в начале осени непременно отправлюсь в Бомбай, а оттуда сделаю маленький переезд в Париж. В Париж я приеду летом 1843 года, и ежели не застану тебя там, поспешу в Петербург, в Мадрид, словом где-нибудь да накрою тебя моими щитами, бронями и т. д. [68] Сегодня за обедом у резидента был один Итальянец, Миланский уроженец, который прожил здесь лет двадцать и женился на дочери какого-то Раджи. Мы поболтали немножко по-Итальянски.

Сегодня я отправил моего Федора с фургоном в Лудиану, а сам с Франциском найму после завтра паланкин. Кажется, я первый из Русских забрел в эту сторону. Видел еще два Индийские города: Маттру и Биндрабанд, похожие на Бенарес.

Я начинаю любить гуку, которую здесь курят с различными сластями, благовониями и примесью табаку. О Лагоре и Кашемире, кажется, нечего и думать.

Текст воспроизведен по изданию: Письма об Индии князя А. Д. Салтыкова // Москвитянин, № 21. 1849