-

САЛТЫКОВ А. Д.

ПИСЬМА ОБ ИНДИИ

КНЯЗЯ А. Д. САЛТЫКОВА.

(Продолжение.)

На море, между Цейланом и Мадрасом.

8 Июня 1841 года.

Я сторговался с одним Португальцем, владетелем маленького судна в 37 тонн: за сорок фунтов стерлингов он обязался доставить меня из Коломбо в Мадрас, и по дороге останавливаться везде, где я захочу. Я устроил себе на палубе кровать собственного изобретения: она защищает и от солнца, и от ветра, и от дождя. В каюте страшное множество «кокроаков», не смотря на обязательство капитана истребить их всех до одного.

Цейлан мне пригляделся, и я решился сесть на корабль, который обгибает теперь Коромандельский берег.

Два дня не сходил я с постели, пригвожденный к ней страшной бурей, которые не редки в этом «Тихом» океане. Впрочем теперь самая пора ураганов и дождей. Мы бросили якорь перед Мавританской деревушкой Каликари, возложив всю надежду на якорные веревки, что было не совсем безопасно. Высокие пальмы, раскинутые по песчаному берегу, заманили меня под свою сень; но на берегу, особенно в полдень, было так жарко, что у [292] меня замирало сердце и кружилась голова. Я поспешил на борт. Сильный морской ветер едва не сорвал нашего якоря, и бедный лоцман, после тщетных двухдневных попыток, с трудом успел вывести корабль из гряды маленьких прибрежных скал. Я пристал к небольшому острову, который лежит между Цейланом и Индийским полуостровом и называется Рамиссерам. Мне хотелось посетить здешний знаменитый храм. Ступив на берег в селении Помбэн, я был очень ласково принят двумя Английскими офицерами и одной Англичанкой, которые имеют здесь постоянное местопребывание. Меня накормили, приютили и доставили все удобства для поездки в храм, находящийся милях в девяти от селения. Я отправился туда на другой день утром, в паланкине. Дорога, вымощенная каменными плитами, тянется по песчаной почве, поросшей колючим кустарником. Местами попадаются приюты, устроенные для отдохновения богомольцев — низенькие террассы, подпертые столпами, и четырехугольные пруды с каменными спусками.

Приближаясь к серым стенам храма, я заметил стоявшего на дороге слона и несколько далее другого. Они двинулись нам на встречу, в сопровождении толпы туземцев, предводимых браминами и баядерками, которые приближались, приплясывая под звуки труб и цимбалов. При встрече, нас осыпали пучками и венками из благовонных цветов. Народ, музыканты, баядерки, брамины, слоны и вся толпа вдвинулась вместе с нами под великолепную колоннаду, образованную из мифологических чудовищ, которых в это мгновение озарило вечернее солнце огненным, будто подземным, светом.

Двери храмовой сокровищницы распахнулись перед нами. Головные уборы, запястья, литые массы золота, грубо отчеканенные, представились нам в бесчисленном множестве. Однако не все тайники раскрылись перед нами: в этих мрачных убежищах мелькали огоньки; от [293] времени до времени скрывалась туда храмовая плясунья, или выводила оттуда тихой, мерной поступью, и до нашего слуха долетали глухие звуки священной трубы.

Три дня я прожил здесь, бродя по обширным подземельям и перебегая по бесконечным кровлям храма. Глядя с этих кровель на храмовые здания, на разбросанные пагоды, на купы кокосовых пальм, невольно поражаешься своеобразностью вида: так и веет Индией! Когда, я первый раз ступил на храмовую кровлю, кругом меня поднялась целая туча зеленых попугаев и шумно перенеслась в ближайший пальмовый лесок. Я шел по белым плитам, озаренным лучами вечернего солнца; странные куполы погод, подымавшиеся в уровень со мною, отливали золотом, и я мечтал, что, может быть, также буду прогуливаться по висячим садам Лагора. Передо мною высилась мрачная, посеревшая башня, которая резко отделялась от светлых, веселеньких пагод и садов, и повивалась сумраками ночи. Я направился к этой башне; мои шаги глухо раздались по пыльным ступеням маститой лестницы и переполошили летучих мышей и сов, которые зароились над моей головой. Сойдя опять на кровлю, я спустился по маленькой лесенке во внутренность храма: там все было мрак и безмолвие. Изредка в темноте мелькала одна из девушек, посвященных храму и разврату браминов, и терялась в глубине крытых переходов...

На другой день я был на свадьбе. Жених и все его родственники, взрослые и дети, старики и молодые, взгромоздились на одного слона. Меня ввели в дом. Жениху казалось на вид лет двадцать; невеста, осьмнадцатилетняя девушка, очень недурная собой, но чересчур смуглая, была на-сносе. Это удивило меня одного, потому что здешние обычаи, кажется, позволяют жениху вступать в свои права до брака.

Оставив с сожалением Рамиссерам, я видел мельком остров Яффну, на Коромандельском берегу город [294] Негапатам, принадлежащий Англичанам, и в местечке Нигуре Мавританскую часовню с высокими минаретами. На все это любовался я с борта моего корабля. Потом мы подплыла к Датскому городу Транквебару: завидев издали правильно выровненные» крашенные дома, я не принял на себя труда сойдти на берег... Вот наконец и Пондишери: здесь мы бросаем якорь.

Пондишери — хорошенький город, более похожий на Итальянский, нежели на французский. Я представился губернатору, почтенному старику, и имел честь у него обедать; за столом было человек двадцать Французов, по большей части — уроженцев Африки и Индии... Остановился я в очень порядочной харчевне... Цветное народонаселение Пондишери чрезвычайно красиво. Здешние Индиянки отличаются живописной небрежностью одежды и прически, осанкой и пленительной естественностию обращения. На всех их приемах лежит печать простодушия и достоинства; их лица оживлены грустно-обворожительным выражением, неизвестным в Европе. Появляясь в темной зелени пальм и бананов, они кажутся сверхъестественным явлением, вызванным чарами древних волшебников. Кроме Индианок, я видел в Пондишери Португалек и Голландок; они носят Европейские одежды, но все без исключения смуглы, все уроженки Индии и говорят только по-Индийски.

Велор, 26 Июня 1841 года.

Велор — древняя Индийская крепость, верстах во ста от Мадраса. В этой крепости содержатся жены и дети Типпо-Саиба и остатки семейства его отца, Гайдер-Али.

Эти несчастливцы томятся в неволе лет сорок, и женщины, разумеется, не в первой молодости. В крепости заключены еще другие Индийские семейства, и в том числе, семейство последнего Цейланского царька, который был пленен, лет двадцать тому, и умер здесь. Его сын, хорошенький пятнадцатилетний мальчик, в своем [295] парадном одеянии очень похож на трефового короля... Вообрази, что крепость окружена глубоким рвом, в котором кишмя-кишат крокодилы! Нынче утром видел я несколько штук: выползли из воды и греются на солнце, огромные, уродливые, а другие возятся в траве. Как тебе нравится эта идея? Чтобы пленники не спаслись вплавь и не имели ни с кем сообщения, приставили к ним сторожами — крокодилов!... Я посетил заключенных вместе с моим хозяином, комендантом крепости, полковником Нэпиром, который многим из несчастливцев нес радостные вести. Одной очень набожной старухе, у которой в носу продето было огромное кольцо с висячей жемчужиной, Нэпир объявил, что ей дозволено избрать местом жительства храм Джагарнат, около Калькутты. По словам Нэпира, эта старуха, принадлежащая с одной из знатнейших фамилий, недавно оплакала единственную дочь, которая добровольно сожгла себя, на погребальном костре своего мужа. Жены и наложницы Типпо-Саибо не слишком привлекательны, а племянницы и двоюродные сестры Гайдер-Али еще менее: вот почему они не прячутся от любопытных взоров, не смотря на то, что они магометанки, и что покорители Индустана, Типпо и Гайдер, были мусульмане. Сами евнухи этих госпож провели нас к ним. Тем, которые были помоложе, комендант при мне разрешил выйдти из темницы и вступить в замужство, по их благоусмотрению. Старухи тут же приступали к, коменданту с просьбами об увеличении жалованья. Впрочем с пленниками обходятся человеколюбиво. Маленькому Кандийскому царьку дано позволение идти на все четыре стороны; но он не хочет оставить крепость, потому что здесь его содержат хорошо, а идти ему некуда. Он мог бы воротиться в Цейлан, но об этом нечего и думать: его отец был страшный тиран и даже в темнице обращался с своими людьми бесчеловечно жестоко. После этих утренних посещений, я набросал на бумагу несколько очерков, и укрылся от жару в красивом и покойном доме коменданта. С балкона, вид прекрасный; [296] по вечерам, на лужайке перед домом, играет стройная полковая музыка: странным стечением обстоятельств сюда заброшен превосходный капельмейстер. Представь себе: я слушаю «Лучию ди Ламмермур» Понимаешь, какое впечатление произвели на человека, так давно лишенного музыки, — эти чудные звуки?

Я пробыл здесь два дня; сегодня вечером собираюсь в дорогу.

Так-то я провожу здесь время. По ночам меня несут в паланкине, потому что днем это было бы слишком тяжело и для носильщиков и для меня. Добрые Индийцы окружают меня истинно материнскими заботами: предупреждают малейшие мои желания.

Вообще Индийцы, даже самый низший класс народа, и смышленее и ловче Итальянцев. Европейцам, как всемощным своим повелителям, Индийцы покорны безусловно; но самая их покорность проникнута каким-то спокойным благородством. По этому-то здешние Англичане отдают полную справедливость угодливости, честности и толковитости туземцев. Вообще Англичане не употребляют во зло своей власти и обходятся как нельзя лучше с этим мирным народом, который готов перенести без малейшей жалобы все, кроме нарушения обычных законов каст. Не смотря однако же на врожденную тихость нрава, Индийцы, из которых набраны здесь полки, поражают своей безукоризненной храбростию. Все здешние солдаты вступили в военную службу охотою, принадлежат к лучшим кастам, и очень довольны своим званием. Но ежели их подвергают наказаниям, которые могут обесчестить их в глазах соотчичей, могут послужить поводом к изгнанию из касты, Индийцы нередко лишают себя жизни. Впрочем самоубийства случаются между Индусами зауряд; даже женщины, увлеченные несчастной страстью, очень часто налагают на себя руки. Не знаю, до какой степени верны эти подробности; они основаны на личных наблюдениях неопытного путешественника, плохо ознакомленного [297] с языком страны, и на рассказах особ, заслуживающих доверенности

В Аркоте, между Мадрасом и Велором, я присутствовал на ученье полка конных сипаев. Мне показалось, что они исполняли свою обязанность почти также хорошо, как наши гвардейские гусары: разумеется, менее отчетливости, менее красоты в движениях. Они вели правильную аттаку в величайшем порядке и без малейшего замешательства.

Не помню, писал ли я тебе о Мадрасе. Это обширный, многолюдный, но не слишком занимательный город. Англичане называют «черный» город Мадраса «городом хижин, the city of huts»; и действительно: Мадрас огромное сборище шалашей. Правда, есть несколько пагод, но пагоды гораздо величественнее в уединенном месте, в лесу. Завтра я собираюсь осмотреть одну из пагод. Англичане живут в превосходных загородных домах, разбросанных далеко один от другого: вероятно, им нужно побольше воздуху, свободы и уединения. Чтобы сделать два-три визита, нужно проехать верст десять или пятнадцать, что отнимает много времени. Я с своей стороны не поеду с визитами, тем более, что здесь у меня нет никого почти знакомых. Поселился я у здешнего губернатора, Лорда Эльфинстона. Это в высшей степени порядочный и добрый человек: не будучи со мной знаком, он принял меня как нельзя радушнее и вежливее, и предоставил в полное мое распоряжение лучшие покои своего дворца, в котором царствует невозмутимая тишина. Слышится только плеск воды, которою смачивают плетеные сторы, не пропускающие ни солнечного луча, ни знойного ветра. Комнаты освещены слабо, и порой до меня долетает струйка ветерка, освеженного водой и пропитанного благоуханием душистых трав: пахнет и кипарисом, и сандалом, и только что скошенным сеном.

Все губернаторские адъютанты и секретари находятся в его доме; иные отдыхают, измученные страшным [298] жаром, другие занимаются делом. Многочисленные Индийские служители, босоногие, одетые тонкою кисеею, снуют взад и вперед по обширным залам. По всем углам солдаты веют опахалами из пальмовых листьев; огромные щиты, укрепленные по средине потолка, движутся незримой силой (по стенам протянуты снурки, и этими-то снурками щиты и приводятся в движение). Кажется, что самое одеяние Индийцев, волнистое, белое, как снег, способствует освежению воздуха в этом уединенном жилище, где царствуют порядок и безмолвие.

Поездка из Мадраса наводит меня на мысль предпринять другую поездку, и я в нерешимости — отправиться ли мне на днях в Калькутту, или продолжить мое пребывание на юге. Может быть, характер здешней местности совершенно отличен ото всего того, что придется мне видать, и мне будет досадно, что я не изучил его довольно основательно. В Калькутте я надеюсь найдти твои письма; ты знаешь, что они будут первые, которые я получу из Европы.

В теперешнюю мою осьмидневную или десятидневную поездку я пустился один. Франциск и Федор остались в Мадрасе, в губернаторском доме; впрочем внимательные Индийцы заставляют меня забывать отсутствие моих слуг. Для каждого Европейского слуги нужен паланкин, и следовательно одни и те же издержки, как и для барина. Желающие могут путешествовать в почтовом паланкине, то есть, переменяя носильщиков каждый час: это путешествие на половину так же скоро, как езда в почтовой карете. В паланкине можно спать, открывая или закрывая его дверцы и окошечки, по усмотрению. Я заметил, что расход на паланкин обходится каждую версту в рубль ассигнациями, а каждую Английскую милю в один шиллинг. Паланкин несут шестеро носильщиков; другие шестеро бегут по сторонам, для смены. Ночью прибавляется еще один носильщик с факелом; и так путешественник имеет в своем [299] распоряжения двенадцать человек днем и тринадцать ночью. Через каждые двенадцать верст носильщики сменяются все без исключения; разумеется, все это относится к почтовым паланкинам.

Но очень часто, ежели путешествие непродолжительно, носильщиков не меняют, а нанимают на все время путешествия; в таком случае носильщики делают в день верст по сорока и более, особенно если путешествовать ночью, избегая палящего дневного зноя. От этик тружеников никогда не услышишь ни одной жалобы: они исполняют свою обязанность неизменно охотно и ободряют друг друга таинственными словами и однообразными песнями. Эти трудолюбивые, мирные люди, согласные как братья, довольны своим ремеслом, потому что оно — принадлежность их касты, обычное занятие, переходящее с незапамятных времен от отца к сыну. Ни за что на свете они не решатся приняться за другое дело, иначе сама религия заклеймит их бесчестием. Их простая и легкая пища состоит из рису, нескольких плодов, овощей и сахарных тростей. Закон касты дозволяет им употребление баранины; но я еще не видал, чтоб они ели мясо, хотя я им даю довольно прибавочных денег.

Индийский жар похож на Русский мороз: у нас можно отморозить себе нос, руки, ноги, и наконец совсем замерзнуть; здешний жар также опасен, только наоборот — можно изжариться, а не замерзнуть; но и здесь, как у нас в России, умеют принимать предосторожности.

Обращаюсь опять к крокодилам или алигаторам. Мне рассказывали, что, давно тому, поймали одно из этих чудовищ, связали, надели ему на морду кольцо и бросили опять в воду: сорок лет спустя, он еще прогуливался с кольцом. Другой крокодил схватил недавно ребенка; в эту гадину успели выстрелить и убить наповал, но уже было поздно: ребенок был проглочен. Бросили невод, вытащили алигатора, разрезали ему живот, и нашли в его желудке мертвого ребенка, несколько запястий и [300] колец, носимых Индиянками на ногах. Было ясно, что чудовище растерзало несколько женщин, но когда именно и случайно ли, или вследствие жестокости прежних властителей Велорской крепости — разумеется, это осталось тайной. Нынешний комендант Велора, полковник Нэпир, не способен прибавлять крокодилов подобной потравой. Если бы я не побоялся подвергать себя дневному жару, я мог бы видеть много этих отвратительных пресмыкающихся, потому что днем они преимущественно плавают на поверхности воды и выползают на берег. Сегодня утром мы с одним Английским офицером рассматривали из-за стенных зубцов одно из этих страшилищ, которое грелось на солнце и растянулось перед вами во всю длину. Англичан велел принести утку и потихоньку бросил ее крокодилу; но шум, произведенный упавшей уткой, испугал пресмыкающееся, и оно, не обратив внимания на лакомый кусок, скользнуло в воду, извиваясь своими стальными чешуями. Бедная утка была в неописанном страхе: офицер сжалился над нею и приказал вытащить ее из воды. В самую жаркую пору здесь имеют обыкновение бросать крокодилам всех бродячих, бесхозяйных собак, которые попадутся под руку.

Конджеверам, 27 Июня, вечером.

Прошлую ночь я провел в паланкине, а сегодня утром прибыл в Конджеверам. Это только прогулка, и после завтра утром я возвращусь в Мадрас. Конджеверам — небольшой городок, рассеянный в священном лесу; в нем пятьдесят тысяч жителей (в том числе десять тысяч браминов) и бесчисленное множество пагод. Я остановился в уединенном, чистеньком домике, выстроенном для путешественников. Мадрасский губернатор, Лорд Эльфинстон, выслал мне туда трех служителей с различными съестными припасами; перед завтраком я, по обыкновению, взял ванну. Предваренные о нашем приезде, брамины выслали к нам слонов и танцовщиц, [301] молоденьких, хотя вовсе, некрасивых. Одна из них, довольно впрочем хорошенькая, играла на странном инструмент из кокосового ореха, звук которого походил на гобой и вместе с тем на плачь маленького ребенка. Эта малютка, играя, делала большие усилия, к которым вынуждала ее мать, толстая, смуглая мегера. Я выгнал мать из комнаты, а дочери подарил несколько рупий, дав себе обещание попросить Лорда Эльфинстона, чтобы он принял меры к прекращению такого ревностного обучения юношества.

Слоны, отделявшиеся от зелени пальм и лужаек, были необыкновенно красивы, и вся толпа, наполнившая мои комнаты, носила на себе какой-то особенный отпечаток. Разумеется, этот народ пришел ко мне за подаянием, и я принужден был сыпать рупии пригоршнями.

Я осмотрел одну пагоду, потом другую. Оба здания великолепны, величественного зодчества, с самыми странными украшениями, с изображениями вымышленных чудовищ; и все это перемешано пальмами, огромными бананами, крытыми ходами и переходами, двориками, площадками. Толпа браминов, молодых и старых, полунагих, испещренных желтой и белой краской на лице и на груди, была погружена в моление; одни, служители Шивы, истребителя, лежали ниц, другие, служители Вишну, сохранителя, молились стоя. Все они поклоняются Браме, верховному существу, творцу мира. — Баядерки плясали под звуки оглушительной музыки; слоны следили за мною повсюду, как тени. Вся эта картина, и в целом и в подробностях, была волшебно очаровательна.

Мне показывали сокровища храма (Англичане советовали мне осмотреть эти сокровища, как единственную достопримечательность Конджеверама: все остальное, по их словам, было — «native dir tand beastleness», никуда не годилось. Еще доказательство, как осторожно следует верить на слово: сравнительно с великолепием всей картины, храмовые сокровища точно никуда не годились.), принадлежности одеяний и украшений идолов, которых, от времени до [302] времени, возят по городу в огромных колесницах, украшенных странными деревянными изваяниями и изображениями уродливых божков: и здесь пришлось мне поплатиться несколькими десятками рупий. Впрочем, это мои единственные издержки: правительство, или лучше сказать, Лорд Эльфинстон дает мне помещение и стол даром. Если бы Лорд Эльфинстон не был так внимателен ко мне и не снабдил меня лакомыми блюдами своей безукоризненной кухни и целой баттареей бутылок, вынутых из его превосходного погреба, может быть единственного в целой Индии, я был бы в крайнем затруднении. Пришлось бы есть одни кокосовые орехи: все, что можно найдти на Конджеверамском базаре, и все баснословные кушанья браминов до того, противоречат нашим понятиям о съедобном, что ни один человек в мире, исключая коренного Индийца, не отважится на подкрепление себя подобною пищею. Туземный стол состоит из плодов и овощей, но до того приправленных духами, маслами и сахаром, что становится тошно. Возьмешь кусок в рот и подумаешь, что раскусил или мускус под ламповым маслом, или фиалковую помаду, или Неаполитанское мыло. В этом отношении здесь нельзя подражать туземцам, как я это делывал в Турции, Италии, Персии, Грузии и даже Сицилии.

В Ковджевераме держат очень много обезьян; их видишь повсюду, и в домах, и на кровлях, и в храмах, и всем им оказывают большее или меньшее уважение. Первое, что бросилось мне в глаза при моем приезде в Конджеверам, были эти обезьяны, а потом — огромный пруд с превосходной гранитной набережной и спусками. По набережной двигался почтенный слон. Нужно заметить, что здешним слонам проводят на лбу горизонтальные или перпендикулярные линии, смотря но тому, посвящено ли животное Вишну, или Шиве. На описываемом мною слоне сидел выбритый догола брамин, поклонник демона; в руках у брамина был медный сосуд с пучком, зеленых листьев. Впереди шли [303] музыканты, ехал на корове мальчик, и изо всех сил колотил в цимбалы, что доставляло ему видимое удовольствие; к слону были привешены колокольчики, два колокола и что-то в роде рога, или трубы. Я вылез из паланкина и любовался этим важно-шутовским шествием. Однако пора кончить. Прощай.

P. S. Я остался в Конджевераме до вечера и случайно попал на праздник. Представь себе... посреди странной Индийской архитектуры, при свете факелов, колоссальный, позолоченный истукан, поставленный на подмостки и движимый толпою людей казалось, шествовал сам собою, окруженный браминами. К этому надо прибавить беснующихся музыкантов, сидящих верхом на коровах. Таким образом кумир обошел круг во внутренности храма, по обширным дворам, и вышел из портика высокой гранитной башни, превосходящей размерами Московскую колокольню Ивана Великого, и считающей, по сказаниям, четыре тысячи лет. Шествие двигалось по улицам Конджеверама и по перелескам, посреди пения и грома, по распростертым богомольцам, при блеске потешных огней.

Танджор, 25 Июля, 1841 года.

Прибыв сюда, я испросил дозволение представиться Радже. Меня предупреждали, что он не в духе, по случаю некоторых недоразумений с Индийскою Компаниею, сидит несколько дней взаперти и не хочет никого видеть. Но, вспомнив нашу пословицу: попытка не шутка, спрос не беда, я подумал, что для такого редкого явления, как Русский, Раджа может сделать исключение. И в самом деле: мне принесли учтивый ответ на Английском языке (при Дворе Раджи находится секретарь Англичанин), и в этом ответе значилось, что Раджа готов сделать мне после завтра торжественный прием.

Отец нынешнего Раджи очень пострадал от своего дяди, который отнял у него престол, бросил его в [304] темницу и спаивал одуряющими зельями. Тогда в Танджор был Немецкий миссионер, по имени Шварц. Этот Шварц приходил утешать маленького Раджу в темнице, и защищал его от нападков жестокого дяди, который боялся прекословить миссионеру, уважаемому всеми. Однажды юному пленнику удалось вырваться на свободу; он убежал в Мадрас, исходатайствовал у Англичан покровительство и Компания снова возвела его на престол.

В настоящее время Танджор принадлежит Англичанам и управляется Английскими чиновниками. Раджа неограниченный повелитель только в своей крепости и в ее окрестностях на расстояние пушечного выстрела; этот лоскуток земли населен десятком тысяч жителей. Компания ежегодно выплачивает Радже, до трех миллионов франков, т. е. пятую часть доходов провинции. Отец нынешнего Раджи был преданным другом Европейцев. По смерти Шварца, он долго был неутешен и поставил миссионеру прекрасный мраморный памятник: На памятнике Шварц представлен умирающим, а благодарный Раджа держит его за руку и обливается слезами. Этот памятник поставлен в христианской церкви, выстроенной Раджею на собственные деньги, в угодность Германскому пастору (Примеры подобной терпимости не редки между Индусами и, кажется, дозволяются их религией. Я знал очень набожных Раджей, которые не запрещали своим служителям мусульманам торжествовать магометанские праздники. Голькар, в Индоре, со всем своим семейством и Двором, одевается иногда мусульманским факиров и совершает различные магометанские обряды, ни сколько не нарушая этим уставов своей религии.). Я имел честь представляться сыну этого доброго Раджи. Позволь рассказать тебе все в подробности... прелюбопытно!

При моем входе в крепость, выстрелили из пушки. Меня ввели на обширный двор, на котором там и сям расставлены были слоны: я насчитал их до осьмнадцати; [305] за железною решеткой я заметил семь тигров и пять леопардов. Один из тигров был редкость: весь серый.

У Раджи в крепости всего сорок слонов; некоторые принадлежат его женам (жен у Раджи триста), другие назначены на служение при великолепном крепостном храме. Огромные гранитные башни итого храма поднимаются до облаков; посредине высится чудовищный бык, высеченный из одного куска черного камня. Кругом храма разбросаны купы пальм и стелется ковер цветов, необходимых для религиозных обрядов.

Я перешел на другой двор, где целый строй солдат отдал мне честь. На третьем дворе были также солдаты, стояла целая толпа народа, играла музыка, а посредине тянулась маститая Индийская колоннада, в глубине которой на троне из слоновой кости, под пурпуровой сенью, в парчовом одеянии, сидел сам Раджа. На его груди и на чалме странного, невиданного мною доселе покроя, сияли крупные драгоценные каменья, и между прочим, огромный изумруд, который свешивался с чалмы к переносью Раджи и блестел, как третий глаз. Подле Раджи стоял его пасынок, молодой человек, одетый почти так же, как Раджа. Множество служителей стояли за троном, веяли золочеными опахалами и отгоняли павлиньими перьями комаров. На ступенях трона курились благовония, и герольд проставлял громким голосом величие, могущество и добродетели своего повелителя, его красоту, мужество, силу и т. п. Словом, все соединилось, чтоб придать торжественность этому приему, который напоминал и театральные подмостки, и седую древность, и ребяческую забаву. Раджа, довольно тучный, тридцатилетий малый, с радушным видом пошел мне на встречу, поцеловал маня, взял меня под руку, пасынка под другую, уместил меня на седалище подле тропа и воссел сам. По обеим сторонам трона были повешены лук, колчан, полный стрел, литые из золота, и украшенная драгоценными каменьями сабля. [306] Выражение лица Раджи приветливое и приятное. Он говорят по-Английски. Я спросил его о здоровье и поблагодарил за честь, мне оказанную. Он отвечал, что сегодня же надеется отплатить мне посещением. После этого между нами начался занимательный и глубокомысленный разговор о нашем взаимном здоровье, об удовольствия видеть друг друга и о жаркой погоде. Истощивши эти три источника разговора, я попросил позволения удалиться: тогда Раджа осыпал меня с ног до головы цветами, окропил розовою водою и помазал каким-то сильно пахучим черным маслом. За тем я отправился домой дожидаться посещения Раджи. Во все время аудиенции, герольд провозглашал титулы и достоинства повелителя.

В пять часов вечера приехал ко мне Раджа, с большою пышностию. Он был в паланкине; впереди шли семь слонов, из которых два были огромного роста, покрыты тигровыми шкурами, с башенками на спине; четыре — средней величины и седьмой маленький; за ними выступали два верблюда. Раджу сопровождало конное и пешее войско. Всадники, по большей части старики, были в парчовых одеждах, и сидели, вместо седел, на чепраках, к которым с четырех концов были привешены хвосты Тибетских коров.

Раджа Сиваджи, — это его имя, — и его пасынок были в серебряном парчовом одеянии. Я отдал Радже теже почести, какие он оказал мне, — то есть, поцеловал его в оба плеча, и, взявши под руку, провел от паланкина до софы. При конце посещения, я подал ему и каждому из его свиты по огромной вязи пахучих цветов, облил их руки маслом и розовою водою, на руки надел цветные запястья, на шеи цветные ожерелья и в руки дал по пучку цветов. — Раджа, большой любитель всех этих церемоний, помогал мне все время с великим удовольствием и благосклонно улыбался, видя мою неловкость. На другой день он прислал, своего живописца, снять с меня портрет, обещая мне подарить взамен [307] свое изображение. Целый день я должен был сидеть перед живописцем; впрочем мне это было не трудно, потому что в этот день мною овладела какая-то лень, да и жара на дворе была нестерпимая. Желая мне польстить, живописец нарисовал меня с большим брюхом; но так как для окончания своей работы он непременно требовал от меня пряди волос, а я не соглашался на его требование, то портрет остался неконченным.

Я стоял в доме Английского резидента, находящемся белее чем на пушечный выстрел от города. Кстати о пушке: в Танджоре есть пушка изумительной величины, но она валяется за неимением лафета, лежит на песке. В то время, как с меня снимали портрет, сюда прибыли слоны, посланные Раджею за месячною податью, которую ему платит Индийская Компания. Их нагрузили мешками с золотом и серебром.

Оканчивая это письмо, я должен сказать, что в настоящее время я нахожусь во владениях другого Раджи, более независимого, Раджи Пудукотского, у которого есть и своя маленькая земля и свой город. Он еще мальчик; я его увижу нынче вечером. А в ожидании, я помещен в отдельном, очень красивом и удобном домике, построенном нарочно для Европейцев, желающих видеть Раджу. Fa un caldo ztravagante (жара нестерпимая). Я заметил, что в этих странах в комнате постоянно бывает около 90° по фаренгейту, не смотря на сторы, постоянно смачиваемые для освежения воздуха.

Пудукота, 27 Июля 1841.

Я был представлен маленькому Радже; он очень мил. Он был одет так, как на наших Европейским театрах представляют Турок и особенно Багдадских Калифов. — Вообще я был очень изумлен, увидев в Индии, что большая часть маскарадных и театральных нарядов, которые в Европе называют Турецкими и [308] которые я считал выдуманными, на самом дел происходят из этой отдаленной страны. Радже одиннадцать лет, но он очень хорошо говорит по-Английски, также как и его бедный брат, кривой, десятилетний ребенок. Каждый из них держал в руке по золотой сабле; на Радже были превосходные изумрудные и жемчужные украшения. Тут же были выровнены в ряд осемь слонов с серебряными и золотыми или вызолоченными седалищами весьма странного вида. Были и лошади, очень хорошие и богато убранные, с перьями на голове. Чалма молодого Раджи, украшенная пучком аистовых перьев, была очень красива. Раджа не переставал обращаться ко мне с различными фразами, которые в полголоса подсказывал ему его наставник, старый Марат, стоявший позади трона. Со мной были три Англичанина: медик, военный и гражданский чиновник, нечто в роде покровителей и посредников между Индийскою Компаниею и двумя Раджами, Танджорским и Пудукотским. Радже захотелось показать нам портрет покойного своего отца. Он поспешно сошел с своего маленького трона, взял нас за руки, повел по деревянным лестницам наверх, в комнату, наполненную портретами его родственников, и рассказал нам историю каждого. За этим наступила церемония отъезда. К великому моему удовольствию, захлопотавшийся Раджа опрокинул розовое масло, которым надо было нас помазать. Принесли розовой воды в кропильнице, сняли с нее крышку, и тотчас же тонкой стрункой забил фонтан до самого потолка. Раджа умильно попросил нас омочить в кропильнице руки. Для него было истинным удовольствием надевать на нас тяжелые цветочные ожерелья и запястья, и раздавать нам золоченые листья бетеля. На дворе дворца, на улицах города в предместья, по которым пришлось нам проходить, стояли голые воины, иные держали в руках сабли, но большая часть была вооружена копьями и ружьями. Начальники были все верхом, в белых, розовых и желтых одеждах, которые резко отделялись от их своеобразных лиц: [309] точно дикие звери и морские чудовища в кисейных уборах! Я невольно вспомнил остовы Палермитянок в тюлевых платьях и в цветах, виденные нами в тех склепах, откуда я никак не мог тебя вытащить: так они тебе понравились.

Вечером Раджа отдаст мне визит: повторятся те же церемонии. За тем я буду обедать с тремя Англичанами, и сяду в паланкин часов в девять или в десять вечера, а поутру в семь часок буду в Триччинополи, в пятидесяти верстах отсюда. Триччинополи изрядный город, в котором хорошо делают золотые вещи; здешние цепочки попадаются и в Европе. В Триччинополи мне знаком один Английский офицер: он писал ко мне и просил, чтобы я у него остановился. Кстати, я намедни забыл выслать тебе список музыкальных пиэс, игранных при мне в Цейлане, за обедом, который давало общество офицеров 91 Английского полка. Вот этот, список. Не удивительно ли, что Норма и Сомнамбула прокатились так далеко? Но еслиб знал ты, в каком, виде! Боже мой!... Одеваюсь к обеду.

Раджа был у меня с целыми сотнями слуг; его принесли в великолепном паланкин; все его слоны, роскошные парадные зонтики, лошади, затейливо и богато навьюченные, — все это следовало за ним... Так жарко, что пишу к тебе раздетый почти догола, не смотря на то, что все окна и двери открыты настежь, а их так много в моей комнате, что стены похожи на решетки. Заметь еще, что ночь.

Между прочими нелепостями, в поезде Раджи были огромные трубы, в которые музыканты дули с похвальным рвением: эти трубы просто оглушили меня. Рядом же с паланкином Раджи несли, не знаю ради чего, большого попугая, выточенного из дерева и позолоченного, на длинной палке. Решительно эти Индийцы придумывают, Бог знает что, чтобы пустить пыль в глаза. [310]

На дороге между Триччинополи и Мадурой.

1 Августа 1841 года.

В Триччинополи я купил у туземных художников очень дешево премиленькие рисунки на слюде и на бумаге. Присутствовал на смотру Английских и Англо-Индийских Войск, который делали нарочно для меня: Генерал Шоуэрс непременно хотел почтить меня этой церемонией; после смотра я обедал с офицерами. Полковник Стрэтон, у которого я остановился, осыпал меня ласками и снабдил необходимыми указаниями для продолжения путешествия. Я теперь на полпути от Триччинополи к Мадуре, где надеюсь осмотреть превосходные храмы и замечательный Индийский дворец. Сделаю маленький крюк, но за то уж не пропущу ничего достойного примечания. Теперь я пишу к тебе из красивого и удобного дома, принадлежащего Английскому губернатору. Двое расторопных Индийских слуг исполняют малейшие мои желания с видимым удовольствием, и в добавок ничего за это не требуют. Вчерашнюю ночь я сделал в паланкине пятьдесят верст: это еще ничего, делают и больше, смотря по числу станций.

В Триччинополи я в первый раз в жизни видел, как курят Индийскую «гуку». Мне показалась странною привычка курить вместо хорошего табаку сахарный песок и банановую постилу, вспрыснутые розовым маслом. Впрочем, кажется, что эта привычка укоренилась во всей Индии. Банан — хороший плод, здоровый и удобоваримый, похож на большой огурец. Я до сих пор предпочитаю его есть, а не курить.

Недалеко отсюда есть деревушка. Сегодня утром двигалось оттуда погребальное шествие под звуки песен, барабана и трубы. На носилках, устланных пальмовыми листьями, несли труп женщины, вероятно, по здешнему обычаю, на костер. Мадрасский губернатор, Лорд [311] Эльфинстон, показывал мне однажды на морском берегу место, назначенное для сожигания трупов. На костер бедняков идет коровий помет, на костер богатых сандальное дерево. Я небольшой охотник присутствовать при подобных сценах, и по этому не искал случая поглядеть на обряд сожигания поближе. Говорят, что когда ветер с моря, от погребального костра доносится запах жареных бараньих котлет, точно от кухни. Хорошо еще, если бы жгли только мертвых, а то здесь поджаривают иногда и живых. Мать моего нового знакомца, Пудукотского Раджи — очень умная и очень добрая женщина, любит своих детей без памяти, а когда умер ее муж, непременно хотела взойдти на костер; насилу отговорили ее от этого намерения именем детей. Но при смерти Танджорского Раджи дело обошлось не так просто: его жена сожглась с удивительным хладнокровием. Едва-едва могли уговорить ее, чтобы она не всходила на костер, где лежал труп ее мужа, и избавилась от мучения умереть на маленьком огне: она согласилась и бросилась в яму с пылающих хворостом, где испепелилась в одно мгновение. Перед смертью, она простилась с домашними и с министрами, которым поручила своих детей. Впрочем мне говорили, что этот обычай ведется только в высших классах, и то во владениях Раджей; в областях, принадлежащих Ост-Индской Компании, он давно вывелся из употребления. Лорд Эльфинстон писал вдове Пудукотского. Раджи убедительное письмо, в котором упрашивал ее не следовать безумному обучаю, и его настояния могли послужить ей достаточным извинением в глазах соотечественников. В простом народе женщины никогда не сожигаются.

Я теперь на дороге в Траванкор, сижу на станции. Люди, сопровождавшие поутру погребальное шествие, подошли к моему дому с своими барабанами и трубами и хотят войдти в мою комнату: все они пьяны, кроме двух или трех, которые противятся их желанию. Ты знаешь, что это за люди: голые, подпоясанные какой-то тряпкой, [312] черные, как Негры, но с длинными волосами; у иных полголовы выбрито и оставлен длинный чуб. Все они Малабарцы, или иначе Тамулы, говорят на Малабарском наречии, отрасли Санскритского языка, как меня уверяли. Кроме различия племен, есть еще различие каст, как ты очень хорошо знаешь, и каждая каста считает себя отдельным народом. Вообще нужно заметить, что не годится изучать касту со слов ее членов: вместо надлежащих указаний, вам наговорят нелепости, подсказанные заблуждением и предубеждениями.

Мадура, 2 Августа 1841 года.

Очаровательное место. Великолепная, белая пагода поднимается посреди обширного пруда, окаймленного зеленью; по берегам прогуливаются и перелетывают павлины. Пагода эта за городом. Другие пагоды, величественные, считающие, по сказаниям, более трех тысяч лет, находятся в городе, в котором до тридцати тысяч жителей и старинный дворец прежних Раджей. Рассказывают, что этот дворец выстроен, лет двести тому, Итальянским зодчим. Один из Мадурских Раджей, которому приписывают множество чудес и которому воздвигнута статуя с вздернутым носом и страшными усами, имел престранное имя: Трамаль-Наяк. В главной городской пагоде бездна клеток с попугаями, голубыми, красными, белыми и зелеными: мне рассказывали, что это — усердные приношения богомольцев из различных областей Индии. Позабыл я тебе сказать, что здешние обезьяны, точно так же, как в Триччинополи, Конджевераме и, помнится, в некоторых кварталах Мадраса, не имеют хозяев, а живут сами по себе, одни на кровлях, а другие на дворах; при встрече, дворные дерутся с кровельными, да и нельзя: разных пород, разных каст! Вероятно, они перебрались в город из лесов, хотя около Триччинополи нет больших лесов, а обезьяны целыми гурьбами цепляются по кровлям, как кошки. [313]

Я в маленьком затруднении: по ошибке, расставили носильщиков паланкина по другой дороге и заставили меня сделать тридцать осемь Английских миль крюку. Поправить этого было нельзя, но так как я потерял целый день даром, хочу наверстать проигранное время и пробыть здесь, вместо предположенных двух дней, несколько часов.

6 Августа.

Был я в местечке Паламкотте; имя не дурно, по место незанимательно. Теперь я в Курталеме: гористая, холодная местность; очень ветрено, немножко сыро; небо постоянно в тучах, изредка дождик. Сырость после такой жары была бы уместна, но я ее не люблю. В Курталеме есть прекрасный храм; часть его сгорела года два тому. Отсюда я отправляюсь завтра ранним утром, миль за шестьдесят, в Кэлон, по горной тропинке, проложенной в густом лесу, по здешнему «джонгле»; в лесу множество слонов и прочих маленьких зверков, в особенности обезьян. Говорят даже, что ночью безрассудно пускаться в эту дорогу: легко наткнуться на стадо слонов, которые бродят по ночам и способны раздавить, и паланкин, и все, что ни попадется им под хобот; днем они на дорогу не выходят. Есть еще другая опасность: слон вообще животное кроткое, никогда не нападает первый, но иногда подвержен бешенству. Взбесившийся слон выгоняется из стада своими товарищами, приходит в ярость, с ревом бегает по лесу, вырывает деревья, и горе всему, что встретится ему на пути! Английский полковник Эвлокк рассказывал мне, что раз выбежал на него из лесу взбесившийся слон. Полковник был верхом, и еле-еле успел ускакать от раздраженного животного, бросив за собой сначала шляпу, а потом сюртук: слон два раза останавливался, чтобы изорвать и то и другое в клочки; почти тоже самое случилось с Лордом Эльфинстоном. Но так как по этой [314] дороге ездят же другие, и даже Англичанки (к слову молвить, очень храбрые дамы), я тоже решился поехать. Притом же мне дадут проводников, которые поднимут кругом паланкина шум и гам, будут стрелять из пистолета, трубить, барабанить., и наверно запугают зверей так, что они и носу не покажут. Ежели выбрать другой путь, придется сделать большой крюк и ехать несколько дней по скучной дороге к Коморинскому мысу. Из Кэлона я отправлюсь в Травондрум. Прогулка по этому естественному зверинцу мне очень улыбается, а опасность — быть обеспокоену дикими зверями, по-моему, ни сколько не более опасности быть на корабле во время бури и на пароходе во время пожара. Англичане готовятся к большой охоте за слонами; хорошо бы было, если бы они отправились со мной в одно время, да вряд ли успеют. А впрочем — Бог знает, будет ли это хорошо: они переполошат всех зверей — и тогда уже наверное должно ожидать нападения. Ты можешь подумать, что я нарочно интересничаю и хочу запугать тебя, но это несправедливо. Я буду продолжать мое письмо во время и после поездки, а пока не собрался еще в путь, поговорим о другом.

В Мадуре я познакомился с одним Англичанином, который присутствовал при кончине Пудукотского Раджи. Добряку Англичанину стоило страшного труда отговорить жену и шесть наложниц покойника от непреклонного их намерения сжечься на костре. Королеву он успел кое-как убедить; но наложницы и слушать его не хотели, кричали, что они желают смерти, что если королева забыла стыд и совесть, так по крайней мере они не обесчестят себя ни за что на свете. Тогда, не говоря ни слова, он запер их всех в комнату, а ключ положил к себе в карман и продержал их взаперти до окончания погребального обряда. Теперь эти бедняжки живут в нищете и унижении, и когда Англичанин проезжает к Пудукоту повидаться с маленьким Раджей и его кривым братцем, которым он спас мать и которые по [315] этому называют его дядюшкой, наложницы всегда осыпают его упреками из-за своей перегородки. (Благородные Индийцы держать своих жен взаперти, как Магометане.) «Ты нас обесчестил, — говорят наложницы, — поверг в нищету, дай же нам по крайней мере денег!» В самом деле их кормят очень плохо; он должны брить головы до самой смерти. Мне кажется, что Индийцы скупы до мелочности и способны на дурное обхождение с такими, по их понятию, презрительными существами, как эти бедные женщины.

Храм содержится, под надзором сборщика Мадурской провинции, на счет Ост-Индской Компании, которая ежегодно отпускает для этого небольшую сумму. Храмы содержатся точно таким же образом везде, к великому негодованию миссионеров. Я слышал, что в Англии образовалось большое общество, имеющее целью исходатайствовать у правительства прекращение этого обычая. Ежели это общество успеет привести свое намерение в исполнение, в чем, кажется, нельзя сомневаться, искусство и художества потеряют много: брамины, оставленные на собственный произвол, не будут в состоянии поддерживать храмов в надлежащем их виде (Общество достигло своей цели, и Компания не содержит более Индийских храмов.). Впрочем ни один Английский чиновник не смеет проникнуть в святилище храма, и даже туземцам, не принадлежащим к касте браминов, не позволяется входить туда (Это запрещение уважается самими Раджами.). Святилище — маленький темный вертеп, битком набитый идолами, которые еще уродливее, еще более испещрены всевозможными красками, чем истуканы, стоящие в остальных частях храма.

19 Августа.

Я проехал по лесу верст осемьдесят, но ни один дикий зверь не рассудил показаться. Посреди этой пустыни какой-то Англичанин или Шотландец выстроил себе [316] деревянный домик, и живет в нем с женою, с детьми и с дюжинами двумя Индийцев и Индианок. Он разводит кофе, сахарный тростник, мускатные орехи, гвоздику, кардамон, красный, перец и т. п. Почва, отененная густым лесом, благоприятна для этих растений, которые плантатор посылает в Европу и продает очень выгодно. Предваренный о моем проезде, он ждал меня на крыльце за приготовленным завтраком, предложил мне содовых порошков, теплую ванну, превосходную закуску, красное и белое вино, до которого я впрочем не дотронулся, потому что было очень рано. Он исполнил все эти обязанности хозяина как-то лениво, в его взгляде и на всем лице написаны были грусть, забота, расположение к сплину. Жаловался мне, что слоны опустошают его виноградники. Вчерашнею ночью он был пробужден внезапным треском, подбежал к окошку с ружьем и увидел слова, который забавлялся над одной из колонн крыльца: обвив колонну хоботом, слон так сильно потрясал ее, как будто бы хотел повалять целый дом. Животному вероятно удалось бы вырвать колонну, как дерево с корнем, еслибы ему не помешал хозяйский выстрел. Однако же нужны были многие выстрелы, чтоб прогнать его в лес Шотландец прибавил, что боится пускать детей на несколько шагов от дому, и по этому его дети бледны, слабы и как-то вялы.

Боюсь, что все мои описания слишком однообразны. Сегодня у нас 13 или 14°. Я в Кэлоне на Малабарском берегу. Воздух освежен недавними дождями; зелень словно помолодела. Я езжу в Европейские дома, и окружен Европейцами и Англичанами.

Вчера я воротился из моей поездки в Травандрум, столицу Траванкора и местопребывание независимого Раджи. Траванкор никогда не принадлежал ни Голландцам, ни Португальцам, но и те и другие завели здесь конторы, имеющие большое влияние. Голландцы, верные своим привычкам, провели в Траванкоре множество каналов, [317] пересекающих зеленые поля по всем направлениям; а Португальцы оставили по себе прекрасное воспоминание, гробницу знаменитого мореплавателя Васко-де-Гама, который умер в здешних окрестностях.

Из Кэлона ездил я в Травандрум, частию в паланкине, частию водой; сделал всего верст пятьдесят. Траванкорского Раджу, — его брата и первого министра, по разговорам, ни чем не отличишь от Европейцев. Раджа привял меня на своем троне, в белой кисейной одежде, вышитой золотыми блестками; над его чалмою, украшенной драгоценными каменьями, веял пучок перьев; вообще и видом и одеждой он немного похож на нашего купца. Раджа объясняется по-Английски, чрезвычайно вежлив, но говоря со мною, был в необыкновенном замешательстве и видимо робел. Я полагаю, что эта робость — болезненное настроение духа. Радже нечего было робеть передо мной; я и сам-то не знал — как мне быть в его тронной зале. На вид ему лет двадцать пять или двадцать семь. Его брат гораздо смелее, влюблен в Европейские обычаи и очень досадует, что законы касты не дозволяют ему ближайших сношений с нами. Министр или диван очень образован и очень порядочен. Все они ходят по-Индийски и в комнатах босиком; но ум их настроен чисто на Европейский лад, по крайней мере так покажется с первого взгляда. Брат Раджи, которого я посетил, выдумал даже себе полу-Венгерский наряд и очень в нем смешен. Иногда он присутствует на Европейских обедах, в сопровождении своей голой свиты, но ничего не может есть и только жует бетель, к которому получил неодолимую привычку. Раджа и он подарили мне списки с своих портретов, писанных каким-то Австрийским живописцем, который проездом снял портреты во весь рост с целого семейства Раджи. При здешнем Дворе меня честили как нельзя более, присылали мне слонов с башенками, и я сделал несколько снимков с этих животных. Брат Раджи посылал мне ежедневно кушанье со своего стола, состоящее единственно из плодов и овощей, но [318] превосходных, и являлся ко мне сам подчивать этими лакомствами, которые подаются здесь на банановых листьях, заменяющих посуду. Подарил он мне также два Индийские рисунка; на одном был изображен: синий бог с своей белой кормилицей, а на другом: взятие Цейлана обезьянами Рамы. Кроме того, он сообщил мне, по к крайнему сожалению уже поздно, а именно, когда я собрался в дорогу и сел в паланкин, что ему хотелось угостить меня театральным представлением и пляской, изображавшими: Историю Адама, который, в главе целого войска обезьян, является в Цейлан и Траванкор. По крайней мере так он объяснил мне содержание этой пиэсы и показал при этом употребляемые в ней наряды, которые хранятся в его маленьком дворце. В жизнь свою ничего не видал я несообразнее и смешнее этого фантастического гардероба. Впрочем я не теряю надежды, что где-нибудь мне еще придется поглазеть на эту Историю Адама. Никогда не, забуду ласкового приема, сделанного мне в Траванкор.

При Травандрумском Дворе, как и везде в Индии, держат тигров и леопардов; здешние помещены в особых клетках, рядом с конюшнями.

Резидент при Траванкорском Радже — человек очень любезный, скромный, добрый и ученый. В каждом городе здешней страны он имеет по дому, с мебелью, с необходимой прислугой и со всеми удобствами жизни: все это отдано в мое распоряжение с безграничным радушием. Резидента посетил я в Курталеме, а в Кэлоне заменяет его капитан Росс, который принял на себя труд доставить мне все необходимое для дальнейшего путешествия и вместе с тем возможность отдохнуть в его спокойном и удобном доме. Он меня представил своей жене, молоденькой и очень хорошенькой даме. Из их дома превосходный вид на лагуну (паровое болото, по-Английски — «back-watter») и на кокосовый лес. К сожалению, я сейчас же должен оставить это приятное [319] общество: когда мысли заняты одним путешествием, нечего терять время, а не то как раз опустишь благоприятный случай. Англичане, принимающие меня с таким радушием, очень хорошо понимают, что ласковый их прием только сокращает время, необходимое для приготовлений к дальнейшим поездкам.

Мизор, 5 Сентября 1841 года.

Картинка на первой страничке этого письма снята с окрестностей Мадраса, но я пишу к тебе из Мизора. Я провел осемь дней на Горах Нильгерри (по-Английски Neelgharrees), т. е. на Синих горах, названных, вероятно, потому, что Индийцам, живущим на долинах, они кажутся синими, а на самом-то деле эти горы одеты вечною зеленью. Мне сказывали, что слово: ниль означает и синий и зеленый. Место на этих горах, застроенное множеством Английских домиков, называется Утакаманд (по-Английски Ootucumund). Вообще это место напоминает минеральные воды и особенно Кисловодские на Кавказе, только здесь больше строений. Все Путешественники, истомленные жаром, останавливаются здесь для отдыха;

В Утакаманде я поселился у одного очень замечательного Англичанина, доктора Бэкея, и принужден был остаться у него дней осемь: очень было трудно найдти носильщиков, потому что эти возвышенные и холодные страны бедно населены и очень редко посещаются Индийцами. В горах обитает малочисленное племя, называемое Тода; все они исключительно буйволовые пастухи.

В самом уединенном, в самом сыром, холодном и туманном ущелье этих гор, Мадрасский губернатор, Лорд Эльфинстон, выстроил себе дачу; меблировка этой дачи, оконные стекла, которые могут выдержать пулю, изящные мраморные камины и Английские материи, употребленные на отделку комнат, обошлись ему [320] тысячи в четыре фунтов стерлингов. В саду растут чайные деревья. Я очень рад, что попал сюда: влажная жара Малабарского берега истощила меня до такой степени, что я не могу ни спать, на есть, ни ходить, ни дышать свободно. Здесь дело другое! Здесь я как раз получил такой Европейский насморк, о котором на тропических долинах не имеют и понятия.

Французские вина, привозимые сюда, необыкновенно дешевы: нет бутылки дороже двух рупий. Правду сказать, что они не слишком хороши. Говорят, что их большею частию выделывают на Мысе Доброй Надежды, а не во Франции; притом же здешний климат очень скоро портит тонкие вина, а в добавок различные насекомые точат пробки. Они точат также и сигары, и, что всего страннее, более всех муравьи! Наемные слуги, туземцы, обходятся здесь очень дешево: за пятнадцать франков в месяц вы имеете проворного слугу, который очень доволен своим положением, кормится и одевается на эти деньги, и еще содержит семейство и престарелых родителей.

Главнейшее удобство этих гористых стран — возможность выходить днем на солнце и на воздух, которые так гибельны для Европейцев в равнинах. Мой хозяин, доктор, знал нашего родственника Князя N. D., когда тот был чрезвычайным послом в Персии. Доктор бывал и в России, а теперь собирается путешествовать Я тебе сказал, что он очень умный человек и более всего любит порядок и точность. Вместе со мной остановился у доктора капитан Ост-Индских войск, Макдональд. Он не так то здоров, но тоже умный и любезный человек. В Индия прожил он целые двадцать пять лет, и, не смотря на свою хворость, собирается прожить еще пять, чтоб иметь право на ежегодную пенсию в семнадцать тысяч франков; если бы ему вздумалось выйдти в отставку в настоящее время, пенсия простиралась бы только до двенадцати тысяч. Болезнь [321] принудила его взять отпуск и поселиться в этих горах на несколько месяцев. За отпуск производится легкий вычет из жалованья. Когда-то капитан объездил Европу, и бредит Парижем.

Гражданским чиновникам выдается больше жалованья, чем военным. В области, населенной миллионом жителей, начальники департаментов административного и судного, т. е. сборщик податей (он же магистрат, collector and magistrate) и судья получают от Компании одинаковое жалованье: тысяч до семидесяти франков в год.

Я упомянул тебе о докторе и г. Макдональде, потому что они прелюбезные люди, и я надеюсь еще увидеться с ними. В Индии, как и везде, господствует посредственность, и одинокому путешественнику отрадно сойдтись с людьми образованными и умными.

В Утакаманде меня продержали до вечера, а я располагал выехать сегодня утром. Причина этому была следующая: по дороге должен встретиться лес, по которому мне пришлось бы проезжать ночью, а здешние сторожили предупредили меня, что в этом лесу слонов несть числа, что они бродят преимущественно в эту пору, а что, следовательно, носильщики не решатся пуститься в путь. Делать было нечего: я остался.

Хотелось мне порисовать немножко, да мускиты роятся надо мною и мешают; принимаюсь за перо.

Мизорский резидент отлучке, и я поселился в его великолепном доме, при котором находится обширный сады Двое его чиновников здесь, в Мизоре. Один из этих чиновников — судья. С девяти часов утра до шести часов вечера он лежит в обширной зале, рядом с моей комнатой, и перед ним стоит целая толпа Индийцев, которые взносят друг на друга страшные небылицы.

Мизор довольно большой и занимательный город; климат здесь изрядный, потому что город лежит на две [322] тысячи футов над уровнем моря. Область управляется Англичанами, которые покорили Мизор при Типпо-Саибе, и посадили на трон одного из потомков прежних Раджей. Раджа очень дурно управлял своими владениями, вошел в неоплатные долги, и принужден был уступить правление коммиссарам, назначаемым верховным правительством Индии.

Прежде всего я отправился взглянуть на парадную карету Раджи; она похожа на раззолоченную и раскрашенную беседку, поставленную на четыре огромные колеса; в нее запрягают шесть слонов. Этот экипаж показывается публично однажды в год, во время большого праздника. Я осмотрел и карету и слонов.

У Раджи слонов очень много. Хотелось мне взглянуть на черного тигра, который, по сказкам, находится в зверинце Раджи: тигра я не видал, потому что он околел, а клетку его мне показали. Впрочем я слышал, что черные тигры здесь не редкость. Ты понимаешь, что Я интересуюсь этими животными только потому, что они входят в состав Двора Раджей, а с Раджами я чрезвычайно угодлив и ласкателен. Показывали мне дворец: низенькие комнаты, битком набитые уродливыми украшениями, игрушками, бесчисленным множеством всевозможных идолов с человеческим туловищем и слоновой головой, с деревянными изваяниями женщин, раскрашенных и обвешенных поддельными драгоценными каменьями; при этом удушливый запах от цветов и не знаю от чего еще. Раджа не показался: может быть, это не в обычае. За тем меня свели с лестницы и повели показывать священных коров Раджи. На дворе стояло чучело строуса. Мне показали в длинной конюшне более ста коров и быков, самых лучших, самых горбатых (В Индии нет безгорбых коров, по крайней вере я не видал ни одной в продолжение двухлетнего моего путешествия.); у некоторых коров были высеребрены рога, а шеи опутаны серебряными цепочками. Нескольким коровам [323] поделаны стойла на крыльце дворца; кормят их на убой, и поэтому вход во дворец содержится не совсем в безукоризненной чистоте и опрятности.

Меня предупредили, что вечером на дворцовой площади будут народные увеселения. Я отправился на площадь после обеда, часов в десять, и моим взорам предстало странное зрелище: толпа каких-то уродов с зажженными факелами, два слона и на них барабаны, в которые немилосердно колотят голые люди; яркий свет на площади перед покоями сына Раджи. Я пошел на свет и увидел актеров, в личинах и в уродливых нарядах, похожих на те, которые изображены на рисунках, подаренных мне Траванкорским Раджей. Актеры представляли в лицах Историю о Вампире. Посреди позорища копошилось какое-то черное чудовище с поддельными зубами и клыками, загнутыми, как у кабана; это чудовище лежало на другом уроде и сосало его кровь. Я подошел как можно ближе (место представления было оцеплено веревкой), и увидел под разодранной одеждой жертвы грубое подобие обнаженных костей, крови и разорванных жил. Насосавшись вдоволь, людоед лег и заснул. Пришел какой-то толстяк, с женой, начали изъявлять знаки сожаления, принялись плясать кругом мертвеца и убийцы, которого видимо побаивались и ничем не тронули. Потом женщина также заснула. Людоед проснулся и при виде трупа почувствовал угрызение совести, в отчаянии бросился на труп и расточал ему всевозможные ласки. Однако же жажда крови начинала в нем снова пробуждаться, он забегал вокруг спящей женщины, скрежетал своими поддельными зубами, потирал желудок и готовился к новой закуске, выражая свой неутомимый голод сладострастной дрожью и громким, диким смехом. Он уже вонзил свои когти в грудь жертвы и наклонил окровавленную пасть, как вдруг с дворцового балкона послышался крик: это был знак прекратить представление. В то же мгновение балкон задернули огромным занавесом и потушили лампы. Актеры [324] вдруг остановились и также потушили свои факелы. Слоны медленно удалились, толпа разошлась, и я отправился в своем паланкин домой по пустым улицам Мизора, раздумывая об однообразной и скучной жизни семейства Раджи в этих низких, удушливых покоях, при этих варварских развлечениях, доставляемых грубым язычеством. Мне пришло в голову, что на языческой Руси Князья вели такую же жизнь, как Индийские Раджи. Улицы были мрачны и пусты; мне сгрустнулось.

В Мизоре опять окружила меня роскошная растительность, по которой я вздыхал в горах, поросших только зеленым дубняком и рододендронами; рододендроны здесь огромные деревья, осыпанные превосходными пунцовыми цветами. Но ты не любишь ботаники.

Каннанор на Малабарском берегу, 10 Сентября.

Из Мизора я отправился по бамбуковому лесу, но слонов не видал ни одного.

По живописной дорог я добрался до Тиличери на Малабарском берегу. — Тиличери — деревушка, состоящая из хижин и палаток, обитаемых полуобнаженными туземцами; женщины здесь очень красивы. Теперь я в Каннаноре, который похож на Тиличери, но с тою только разницею, что в нем стоит много солдат. Отсюда я отправлюсь в Маркару, недавно покоренную Англичанами и мало изведанную, так что я ничего не могу сказать о ней, кроме того, что она лежит на моем пути. Я очень плохо распорядился на счет переписки и не имею решительно никакого известия из Европы; со времени моего выезда из Лондона, я получил от тебя только одно письмо, посланное из Парижа. Впрочем в последнее время я принял свои меры, и ежели есть на мое имя письма в Бомбае, или Калькутте, я получу их дней через двенадцать в Бангалор, в который думаю приехать дней через осемь, взглянув мельком на Маркару и Серингапатам. [325]

С борта купеческого корабля «Серингапатам», между Мадрасом и Калькуттой, 9 Октября.

После четырех или пятидневного плавания на прекрасном купеческом корабле, прибыли мы в страшную жару к одному из многочисленных устьев Ганга, называемому Гугли. В средине устья находится Тигровый остров, необитаемый и покрытый густым лесом. Капитан рассказывал мне, что один из его товарищей имел неосторожность бросить якорь не вдалеке от этого острова, и что тигры, подплыв ночью к кораблю, похитили нескольких матросов.

По обоим берегам тянутся Бенгальские равнины, одетые яркою зеленью лесов Лодки Бенгали пристают к нашему кораблю с съестными припасами, Калькуттскими журналами и аффишами. Все пассажиры с жадностью бросаются на печатные листки, горя нетерпением прочесть новости из Китая и узнать в Калькутте цену продающихся экипажей, лошадей, индиго, опиума, и т. д. Наводят зрительные трубы на суда, вступающие в реку или выходящие из реки, на поверхности которой зыблются по временам человеческие трупы. Здесь существует обычай сожигать покойников, или бросать их в Ганг.

Мы плывем мимо пагоды, стоящей уединенно в лесу и до половины разрушенной. Однако же в этой пагоде празднуется ежегодно торжество, привлекающее целые тысячи народа, так что около храма мгновенно возникает обширный стан. Мне рассказывали, что существовал некогда обычай приносить в этот праздник человеческие жертвы, и что даже матери бросали иногда своих детей в воду. Но с тех пор, как Англичане укоренились в этой стране, Английская полиция не дремлет и хватает этих детоубийц, с которыми поступают, как с убийцами вообще, или как с теми, которые взводят на костер женщин. Во всей остальной Индии, не принадлежащей Англичанам, варварский обычай сожигания существует в полной силе. Многие полагают, что вдовы всходит на костер под влияниями опиума, которым [326] поддерживается их слабеющее мужество. Но я с своей стороны допускаю это средство, как исключение: мне не хочется уменьшать достоинства этих несчастных жертв.

Мы приближались к Калькутте и перебрались на пароход. На берегах рисуются загородные домики Англичан, выстроенные в Итальянском вкусе. От устья реки до Калькутты не более ста миль, и этот переезд совершается в два, три, а иногда и в четыре дня, потому что нужно посылать за пароходом, и притом по ночам плаванья не бывает. Вчера вечером случилось происшествие. К нашему пароходу прицеплена была маленькая Бенгальская лодочка, в которой сидели четыре Индийца, употребляемые нами для рассылок. Вдруг, при быстром повороте парохода, лодка опрокинулась. Трое из Индийцев уцепились за обшивку парохода, но четвертый был унесен быстрым течением реки. Впрочем он плавал как утка, и ему угрожала единственная опасность попасть в зубы акулы или крокодила. Спущенная шлюпка поспешила на помощь несчастным.

Мы бросили якорь перед Калькуттой. С первого взгляда город похож на Петербург: река, широкая как Нева, ряды Европейских зданий с большими промежутками, низменная местность и целый лес мачт. Ma che calore, che sudata!

Наконец я в Калькутте, в гостиннице «Spence». Тотчас же по приезде я послал к банкиру Бэгшау и К°, осведомиться о письмах. Ты помнишь, что я просил тебя адресовать твои письма в Бомбай, на имя Лекки и К°, а им поручил пересылать в Калькутту к Бэгшау и К°; но до сих пор еще нет ни одного письма. Вот уже несколько месяцев, как я обратился с подобными же просьбами к Е... и к моему управляющему, а все ничего... Не понимаю, что это значит?

Текст воспроизведен по изданию: Письма об Индии князя А. Д. Салтыкова // Москвитянин, № 20. 1849