БАРШУ ДЕ ПАНОЭН

ИНДИЯ ПОД АНГЛИЙСКИМ ВЛАДЫЧЕСТВОМ

L'INDE SOUS LA DOMINATION ANGLAISE

КНИГА ДЕВЯТАЯ.

Чувствования туземцев относительно Английского владычества и невозможность слияния победителей и побежденных.

ГЛАВА I.

Почему положение англичан в Индии до сих пор не имело подобного в истории мира.

Англичане находились и находятся, среди Индии, в положении совершенно новом в истории мира. Положение римлян в древнем мире, испанцев в новом, было уже исследовано в военном отношении; аналогия между ними и положением англичан в Индии всегда отдаленная и чаще всего обманчивая.

Римляне производили нравственное влияние на народы завоеванные оружием. Народы древнего мира большею частию не отталкивали цивилизации, приносимой им миссионерами вооруженными. Галлия легко была ею [232] проникнута. Она почерпнула в ней свою собственную цивилизацию. Испанцы нашли народы нового мира столь же готовыми покориться их цивилизации. Падши под мечем завоевания, они преклонили колена, как будто по доброй воле, к подножию креста. Они завлечены, по следам миссионеров, на новые пути образованности европейской. С другой стороны но было недостатка в материальной силе ни у римлян ни у испанцев, для сохранения или утверждения дела завоевания. Войска римские представляли превосходство дисциплины и организации, и часто равенство числа; огнестрельное оружие делало испанцев непобедимыми. Многочисленные переселения беспрестанно увеличивали народонаселение европейское в новом мире. Кровь и цивилизация Испании нисходили в обширном размере на Мексику и Перу; это было ясно замечено в ту эпоху, когда началась для этих колоний эра независимости. Оторванные от Испании, они остались, так сказать, напитанными испанскою цивилизациею от вершин до самых последних слоев общества. Без сомнения и на первых шагах, при первом появлении этой цивилизации, она была всемогущею пружиною, побуждающею покориться новой судьбе. Результаты испанского владычества по истине славны и до известной степени искупают в глазах философа варварство, и жестокость, [233] слишком часто сопутствовавшие испанским победам.

Не смотря на важность и на давность своих учреждений в Индии, англичане напротив не оказали никакого нравственного или образующего влияния на ее народы: учреждение каст должно было остаться неизмененным и под игом завоевания; оно представляло побежденным убежище, в котором они могли сохранить свои правления, обычаи, предания. Сельские учреждения, где они только были, ставили туземцев, с другой стороны, относительно их материальных интересов, в независимость от политической власти, господствующей над страной. Мы показали непроходимую бездну, разделявшую браминизм и христианство и отнимавшую у последнего все средства действовать на исповедователей первого. Этой бездны не могли надеяться наполнить, потому что она существовала также много веков между браминизмом и исламизмом. А исламизм, исполинская ересь христианства, занял от него, как известно, многие основные свои понятия. Цивилизация мусульманская, владычествуя над народонаселением от двенадцати до пятнадцати миллионов правоверных, осталась как будто отдельною среди народов Индии. Каким образом европейская цивилизация могла бы иметь надежду развиться при помощи [234] нескольких тысяч человек? Мусульмане, как народ Востока, несмотря на религиозные преграды, их разделяющие, имели действительно с индусами тысячу точек соприкосновения, которых не было у англичан, которые, казалось, должны бы сделаться точками начала, центрами слияния и уподобления. Англичане царствуют в Индии не так, как царствовали мусульмане, как царствовали римляне в древнем мире, испанцы в Мексике и Перу; мы хотим сказать, они царствуют не собственною своею силою; но напротив силою, заимствованною у самых побежденных народов.

Не смотря на некоторые видимости, владычество англичан на деле отлично, как нельзя больше, от того, которое оно заменило. Противоположность верования и нравов после монгольской победы произвела результаты только чисто отрицательные. Народ завоеватель остался отдельным от народа завоеванного; притом этот последний сохранил свои учреждения политические, административные, общинные. Но европейская цивилизация, вооруженная этим страшным духом распространения, которого она теперь лишилась, не оказывала такой пощады.

Англичане в отношении к Индии, кажется, решились повторять с тысячами мелких [235] изменений, знаменитый вопрос: «как можно быть персом?» Пораженные формами странными или по крайней мере для них новыми, под которыми являлись им индусские учреждения, они отказались признать в них дело цивилизации, которая хотя и не сходствовала с их цивилизациею, тем не менее однакожь была могущественна и полна в своем обнаружении. Под влиянием этой идеи они хотели видеть в Индии страну отсталую, необразованную, неспособную управляться сама собою. «Часто считали Индию, говорит сэр-Томас Мунро, страною дикою, варварскою; однакоже еслиб цивилизация составляла товар торговли, то во многих отношениях мы скорее нашли бы здесь что купить, чем что продать».

Сэр Томас Мунро на деле принадлежал к тем людям, которые поступали с Индиею, как со страною дикою и варварскою; но это противоречие увеличивает только вес того, что он мог сказать.

Смотря с этой точки зрения, англичане необходимо должны были сделаться в Индии немилосердыми властителями.

Англичане, которые в своем отечестве простирают уважение к прошедшему до идолопоклонства; англичане, которые изменяют [236] беспрестанно, никогда не разрушая в корне, совокупность политических учреждений ими наследованных; англичане, охранители, просвещенные, умные, при нужде терпеливые, сделались в Индии препылкими реформаторами, горячими революционерами; в своем отечестве верные хранители исторического предания, в Индии они сделались производителями или орудиями импровизированных нововведений. Они предприняли создать одним разом целое правление, целую совокупность учреждений административных и судебных, для народов, которых истории, общественного быта, правления они не знали, которых верования, языки, потребности были им чужды. Они не думали осведомляться обо всем этом, в следствие гордого сознания своего собственного превосходства. По правде сказать, благо, счастие этого народа не были и целию их трудов; они хотели только извлечь для себя как можно большие выгоды, т. е. как можно больше денег. Во всяком случае, даже при этой цели, им должно было показаться сомнительным, что для достижения ее нужно прибегнуть к невежеству и торопливости европейских законодателей.

Вместо этого, национальные учреждения, под безжалостным молотом европейского духа преобразований, покрыли землю своими [237] обломками. Мы сказали, эта мечта небольшого числа наших самых горячих революционеров, воспламененных или умозрением в уединении, или лихорадочным увлечением страшных минут; эта мечта, представлявшая им народ неимеющим ни прошедшего, ни, так сказать, собственного существования, заставлявшая их видеть в этом народе грубое вещество, преданное всем капризам их воли, ожидающее только их верховного fiat, которому вольно было им давать новые формы, какие бы они захотели; эта мечта, которую мы считаем бессмысленною на почве Франции, осуществилась на почве Индии. Притом это сделано при обстоятельствах, представлявших гораздо более трудностей, гораздо более невозможностей, чем те, которые. представлялись нашим Бабёфам и нашим Бонаротти. Эти реформаторы, как они ни были бессмысленны, принадлежали однакож к европейской, даже французской цивилизации. Их язык был язык того народа, в котором они думали произвесть свои исполинские реформы; их верование, их чувства, их привычки большею частию были верования, чувства, привычки народа. Они бы могли даже выслушать жалобы, понять бедствие жертв их фанатических грез; но законодатели индусского общества оставались и остаются для него совершенно чуждыми а [238] между тем преобразуют его, т. е. расстроивают от основания до вершины.

Плачевные следствия дела, тогда совершенного, показаны выше; мы представили осязательно все неудобства общей системы правления, введенной англичанами. Учреждения финансовые, судебные, военные поочередно выказали нам свою слабость и недостаточность. Владычество каждого европейского народа над народами Индии произвело бы без сомнения часть этих последствий. Но во всяком случае вероятно, некоторые из них были бы ими уничтожены или смягчены характером народа повелителя и характером отношений, установившихся между сим последним и завоеванными народами. Симпатическая рука победителя не раз облегчала в пользу побежденного иго завоевания. Всякое политическое или административное учреждение есть небольше, как простое, чисто страдательное орудие. В действии, какое оно произведет, много значит способ, как оно пущено в дело рукою, им управляющею.

Итак не довольно, что мы описали орудие, с помощию которого Англия решилась действовать на Индию: мы должны еще предложить себе вопрос, хорошо ли, с достаточною ли ловкостию пущено в дело это орудие, [239] чтобы таким образом заменить его несовершенство; другими словами поискать ответа на следующий вопрос: «таково ли свойство отношений англичан и туземцев, чтобы сделать сносным для последних иго завоевания?»

ГЛАВА II.

От чего английское правительство в Индии не имеет ни нравственного влияния, ни материального силы.

Завоеватели, в видах собственного интереса, чаще всего были принуждены сохранять, по крайней мере отчасти ход вещей, который они встречали у завоеванных народов.

В Индии правительство компании с самого ее начала было напротив в обстоятельствах совершенно исключительных; ему можно было действовать так или иначе, по произволу. Между верховной властию и народом будет или это монархия, аристократия или даже республика, существует всегда известное число учреждений финансовых, политических, административных, судебных, которые связывают обе эти крайности одну с другой эти учреждения произведены некоторым [240] образом взаимным действием обеих крайностей; они служат выражением их взаимных отношений. Но царства Индии присоединились в виде добавка к дивидендам коммерческой компании. Двадцать четыре купца из Сити сделались разом владельцами и государями стран, от которых они были удалены на три тысячи льё, которых они не знали религии, истории, правления, с которыми до сей поры они не имели никаких политических сношений.

Покровительство нравственным и вещественным выгодам индийских народов, их разные потребности, все это долгое время оставалось для них совершенно делом сторонним. Они искали в Индии только того, что их привело туда: золота, серебра; их новые отношения к народам Индии, в продолжении длинного периода времени, можно было выразить одним словом: платите. Совокупность учреждений, ими установленных, правительство, которое они создали, должны были стараться об решении одной этой задачи. Оно было учреждено единственно в интересе, для пользы компании. Собрание директоров разом было вершиною, основанием, целым зданием правительства.

Из этого основного факта произошло много последствий, столько же странных в [241] самих себе, как и гибельных для туземных народов. Правительство Индии осталось совершенно чуждым для тех стран, которыми управлять было обязано. Сбор налога, для которого оно было учреждено, остался единственным его предметом. Оно сосредоточено было в руках людей совершенно чуждых тем народам, судьбами которых они управляли. Тогда представилось странное зрелище: целая Индия, от своей южной вершины до своего северного основания, повинуется нескольким сотням гражданских чиновников, подкрепляемых несколькими тысячами чужеземных штыков; притом, так как правительство учреждено не только не для выгод туземцев, но даже решительно в интересе противном этим выгодам, то естественно туземцы были из него исключены. Сто миллионов человек остались вне правительства, которому они повиновались; едва самое малое число из них было призвано помогать, и то в самых мелочах, двум европейским чиновникам, коллектору и судье, в руках которых была сосредоточена распорядительная власть над тысячами индусов и мусульман. Объявили неспособными управлять и распоряжать собою, судиться собственным судом людей самых старших в мире по своей цивилизации, творцов великолепнейших эпических поэм, обширнейших философских систем, [242] которые удивляли и очаровывали землю; их объявили неспособными, говорим мы, в лице их потомков. В этом необыкновенном установлении извращен разумный порядок вещей: как же дивиться, что из него произошли столь странные результаты?

От самого своего происхождения, или лучше вследствие своего происхождения, английское правительство в Индии должно было выполнить задачу, в одно время ненавистную и невозможную. Оно существует только в виде аномалии, вне общественного быта, чуждое народам Индии; оно шло среди их на удачу, с завязанными глазами. В одной из первых войн англичан с Гайдером один из их генералов писал; «кажется, что у Гайдера десять тысяч глаз, открытых для подсматривания за нами, тогда как мы идем на удачу». Тот же самый факт является ежеминутно в гражданском управлении. В одном из самых значительных округов Индии поднимается опасное восстание. Коллектор узнает об нем из одного письма из Калькутты, адресованного к одному негоцианту этого округа; отсюда неизвестность, в которой живет правительство, отсюда невозможность для него знать, где оно, к чему оно стремится, какое действие оно производит, отсюда происходит в его действиях [243] противоречие самое необыкновенное, самое странное. Мы рассказали, каким образом верховное правительство Калькутты одним разом привело в беспорядок с низу до верху общественный быт страны, каким образом оно, не зная само, уничтожило целый значительный класс общества; каким образом оно поняло всю великость зла, им сделанного, только тогда, когда поправить его стало невозможно. Каждый английский чиновник в исполнении своих обязанностей находятся решительно в подобном положении.

Примеры одни могут показать нам, до чего могут доходить в этом смысле дела в Индии. Мы приведем только один пример. «В первые времена после подчинения западных провинций английскому правительству, большое число поземельных владений было продано: дело шло о покрытии недоимок, остававшихся на владельцах; открылось после, что большее число этих продаж произведено без достаточной причины, что они были ускорены под рукою туземцами, служащими при сборе налогов, и что некоторые из этих туземцев сделались сверх того приобретателями этих проданных имуществ, если не на свое имя, то на имя родственников или друзей. [244]

Уведомленное об этих обстоятельствах, правительство через несколько времени потом нарядило особенную коммиссию с поручением рассмотреть эти продажи и уничтожить те из них, в которых видна была явная незаконность. Без сомнения, первая несправедливость была значительна, но тем не менее можно сомневаться в справедливости последней меры. Те, которые были принуждены оставить земли, купленные ими за несколько лет прежде, жаловались горько и в некоторых случаях совершенно основательно на несправедливость, отнимавшую у них те земли без всякого вознаграждения, иногда после того, как они истрачивали на улучшение их значительные суммы. Впрочем многие из них сделали это приобретение открыто, честно, нисколько не участвуя в проделках, о которых мы говорили; естественно, что они спрашивали: как же могут они на будущее время иметь доверие к мерам правительства, особенно в деле продажи имений коллекторами за недоимки или по судебному решению? Вследствие этой же меры изменилось много пошлин, собираемых от продажи земель. С другой, стороны первые владельцы приняли с величайшим равнодушием возвращенные им имения. Они не боялись говорить в слух, что по всей вероятности немного времени пройдет до тех пор, когда [245] явится новая коммисия для того, чтобы уничтожить дело первой (Shore, t. I. p. 132; 133.).

Нигде, может быть, не выказалась яснее невозможность действовать прилично и справедливо, в какую поставлено английское правительство. Оно делает несправедливость, произведшую огромные последствия; оно разоряет множество семейств; оно хочет и надеется поправить ее, посредством другой меры, столь же очевидно несправедливой, и в довершение всего счета не достигает даже и того, чтобы сколько нибудь обезопасить тех, которых оно хотело вознаградить за убытки. Действительно, это отличительная черта фальшивых положений, что их все отягощает, хорошие и дурные постановления, достоинства и недостатки тех, которые должны им повиноваться.

В подтверждение этого можно привести, между другими доводами, множество законов, решений, правил, имеющих целию устроение и направление правительства Индии. Законодатель очевидно предположил, издавая их, заменить тем малочисленность служащих. Он хотел все предвидеть, все рассчитать [246] наперед, чтобы их облегчить. Он хотел далее сделать произвол и опрометчивость их невозможными. Вышло совершенно противное. Коллектор и судья не имеют решительно никакой возможности не только соображаться со всем этим в своих действиях, приводить это в исполнение, но даже большею частию прочесть. Всего времени их недостало бы для самого поверхностного изучения. Коллектор и судья видят себя принужденными решать дела, им представляемые, не иначе, как на основании природного, простого здравого смысла. Коллекторат или судебный округ представляют настоящий турецкий пашалык. Здесь запутанность форм, множество правил; там совершенное их отсутствие, предоставление всего на волю одного: но там и здесь произвол самый неограниченный.

Эти результаты, повторяем, заключаются в самой природе правительства, установившегося в Индии; они зависят столькоже, если не больше, от дел, как и от лиц. Они происходят из совершенной невозможности одному народу править другим, по крайней мере в обыкновенном смысле слов, при тех отношениях, в каких находится Англия к Индии. Часто удивляются невероятной легкости, с которою Англия, кажется, дошла до конца а той трудной задачи: защищать, [247] судить, управлять народонаселением в двести миллионов индусов с помощию одиннадцати сотен европейских чиновников; но скажем смело, задача эта не только не разрешена, но даже еще не предложена. Так делается со всеми теми задачами, которых выражение содержит физическую или нравственную невозможность. Только некоторые необыкновенные обстоятельства могли заставить поверить этому решению. Эти обстоятельства позволили Англии похвастаться, что она решила некоторым образом задачу, которую, как мы выше сказали, ей запрещено даже и предложить себе.

Вот ловкий фигляр; он стоит перед горою и, держа в руках соломенку, берется поднять гору с помощию этого рычага; каким образом возможно это дело? Конечно один способ, посредством обморочения. Может быть, с помощию оптических действий, ловко соединенных, обман будет произведен; вот все, что мы можем допустить. А предприятие править прямо или непрямо двумя стами миллионов подданных, на расстоянии трех тысяч льё от Англии, улаживать их отношения друг к другу, управлять ими, покровительствовать их интересам, заботиться об развитии их цивилизации, с помощию одиннадцати сотен чиновников [248] чуждых этому народу, чиновников, из которых ни один не может даже завести там постоянного жительства, которые более отделены от народа различием племен, чем безднами океана и расстоянием, простирающимся на целое полушарие; это предприятие есть нечто иное, как, в другом порядке вещей и идей, т. е. на другом языке, буквальный перевод задачи поднять гору посредством соломенки.

Положим, что посредством оптического обмана можно представить это в глазах зрителя; но на деле это невозможно, нелепо. Прибавим впрочем, что в этом случае надуватель, т. е. Англия, может не понимать сам, по крайней мере до известной степени, обмана им производимого.

Одно изречение аббата Дюбуа чудесно выражает этот ход дел: «европейская власть, теперь утвердившаяся в Индии, собственно говоря, не основывается ни на физической ни на нравственной силе; это род огромной, сложной машины, движимой пружинами, приделанными к ней с большею или меньшею ловкостию» (Аббат Дюбуа Т. I предисловие.). [249]

Власть, не основанная на физической силе, по суждению аббата Дюбуа, есть это правительство из одиннадцати сотен особ, эта соломенка, о которой мы говорили. Отсутствие нравственной силы не сделает ли из нее гнилую соломенку?

ГЛАВА III.

О гибельных следствиях отсутствия вещественной силы и нравственного влияния правительства.

Английские чиновники в Индии уже по одной малочисленности не в состоянии выполнить назначенного им дела. Еще более не в состоянии по причине недостатка способности, талантов, которые были необходимы для достойного выполнения этого дела. Оттуда всегдашняя невозможность для английского правительства, узнать, достигают или нет своей цели меры, от него истекающие. С теми, которыми оно правит, принадлежит оно к различным цивилизациям. Оно не разделяет ни их верований, ни их привычек, ни их предрассудков. Следствия самые страшные, действия самые несправедливые могут проистечь даже из его любви к справедливости. Оно находится в положении хирурга, который [250] должен делать операцию за операцией над организмом, ему неизвестным; самая ловкость его, употребленная не кстати, каждую минуту может обратиться во вред больному. Для полноты сравнения прибавьте к этому, что больной лишен всякой возможности показать хирургу, что от этой, не кстати употребленной ловкости он страдает. Таким образом правительство беспрерывно прибегает к насильственным и гибельным средствам, о которых мы сейчас говорили. Оно пользуется дерзко скальпелем и бистурием. Приведем пример.

Собирание налогов, по причине их огромной значительности, становится со дня на день труднее и угрожает сделаться невозможным. Оно не может уже производиться иначе, как посредством мер крайней и непрерывно возрастающей суровости. Первое средство, употребленное правительством, о котором мы много говорили, состояло в продаже земель. В один год шестая часть провинций Бенгалии, Багара и Ориссы были проданы с публичного торгу. Но тотчас почувствовали трудность находить покупателей на земли, пущенные в продажу. С другой стороны этот способ выбора недоимок мог ясно выказать затруднительное положение правительства; поэтому он скоро был заменен [251] другим. Власть низших чиновников при сборе была увеличена; им предписано производить с большею строгостью, чем прежде, выбор недоимок; им позволено употреблять понудительные меры, как то: заключать в тюрьму, лишать пищи, вводить людей низших классов во внутренность жилищ людей высших каст и самого высокого звания, пока они не заплатят недоимок, заставлять тех людей, о которых знали или только подозревали, что у них есть деньги, покупать ту или другую часть земли вдвое против ее цены (Shore, t. II. p. 65.).

Предубеждение каст в отношении к бракам позволило употребить другое средство, еще более энергическое. Касты, как часто говорено, подразделяются на многочисленные трибы. Эти трибы, если они стоят на равной ноге, естественно роднятся между собою. В тоже время брак не запрещен между трибами, которые неравны до известной степени! Нужно только, чтобы это неравенство, было вознаграждено известными выгодами. Итак браки в Индии, как и в других местах, допускают все расчеты интереса и самолюбия. Если девицы высших триб вступают в брак с мущинами низших, то [252] приданое в этом случае вознаграждает за общественное неравенство.

Но это приданое первобытных времен, приданое платимое женихом семейству невесты, лучше сказать цена жены (вывод, выводные деньги и пр.). Гений собирателя податей сумел воспользоваться этим. Человек у высшей трибы замедлил платежом; у него дочь невеста; сборщики податей выбирают человека из трибы низшей, часто много низшей, и предлагают его или скорей навязывают в зятья неисправному плательщику, обязывая во всяком случае жениха заплатить значительную сумму денег и тем более значительную, чем более значительно расстояние триб. Но так как окончательно этот брак устроен фиском, а не отцом, то не отец, а фиск, как превосходный логик, получает деньги. Мало этого; если за уплатою недоимок будет остаток, то все-таки не отец им воспользуется, а агент фиска; это будет плата за его труды и хлопоты (Idem, ibidem. p. 186.). Это значит бить монету из невест. Вообразим, что окружной сборщик податей заставляет пера Франции, за какую, нибудь старую недоимку, выдать дочь за сына своего сапожника... [253]

Система судопроизводства в руках правительства употребляется с неменьшей ловкостию. Часто она служит орудием сбора доходов, которым правительство может распоряжаться по своему произволу, т. е. в свою пользу. Выписываем опять: «в 1819 году г. правительство вообразило, что его интересы недостаточно были ограждены в известных продажах имений, некогда конфискованных за недоимки податей; что часть этих владений могла следовательно находиться в руках людей, которые не могли бы доказать законным образом своего на них права. Оно предположило присвоить себе вновь эти владения, потом укрепить их за собою. Для приведения в действие этой меры назначен был суд. Ему принадлежало право решать спорные случаи. Он тотчас принялся за дело. Но он шел вперед чрезвычайно медленно. Правительство эти дела перенесло в частные суды, учрежденные в каждом округе единственно для суждения дел этого рода..

В каждом из этих судилищ коллектор был в одно время судьей и докладчиком дела. Владельцы имений принуждены были доказывать свои права. По рассмотрении доказательств суд или оставлял их по владении до дальнейшего решения, или конфисковал имение немедленно. Лишенные таким [254] образом своих имений, владельцы могли подавать аппелляцию только в обыкновенные судилища.

А чрезвычайное накопление дел в этих последних, крайняя медленность их производства делали определение коллектора, если не по праву, то фактически, определением решительным, без аппелляции, хотя оно и называлось временным.

Затем последовало немедленно новое решение законодательной власти, которым отнималось у этих судилищ все судопроизводство по этим делам. Учрежден был новый суд, в который исключительно они должны были поступать на будущее время, — суд специальный, назначенный прямо правительством, действующий под его надзором.

Судебная система, рассматриваемая в отношении к туземцам, как орудие, способное дать правосудие многочисленным народам Индии, производит не лучшие результаты. Об этом мы говорили уже слишком много и теперь не будем возвращаться к тому же. Впрочем все то, что мы могли бы сказать, энергически высказано в некоторых выписках. Верховное правительство через своего секретаря было принуждено признаться, что [255] нет безопасности ни для людей, ни для вещей (Dodeswell. — Shore, t. II p. 97.); совет деректоров скоро убедился, что было бы лучше дать туземцам право в их делах судиться собственным судом, каким бы тони было, произведенным посредством их собственного выбора, чем раздражать их чувства, расстроивать их имение, установляя судебные места, где напрасно они искали бы справедливости (Shore, t. II p. 88. Депеша совета в марте 1812.). Перед комитетом палаты лордов на вопрос о действиях судебной системы, Гольт Мэккензи (1 окт. 1830) отвечал: «если у меня спрашивают мнения о действиях нашей судебной системы в западных провинциях, то я должен сказать, что народ страдал от ней тем более, чем с большею силою она была вводима» (Shore t. II p. 92.). Не отказываясь развивать свою идею, та же особа продолжает: «так как уступленные округи находятся в ближайшем соседстве бенаресского провинциального суда, то они потерпели жестоко; по мере удаления к западу, где судебные учреждения имели менее важности, народ пользовался большею безопасностию, мог свободнее пользоваться [256] своими правами, своею собственностью и пр. и пр.». Что касается до системы полиции, необходимого прибавка к системе судебной, то один чиновник говорил:

«Устройство полиции по самым оффициальным сведениям оказалось совершенно неудовлетворительным для защищения жизни и свободы отдельных лиц» (Shore, t. II p. 92.).

Есть еще другой пункт, насчет которого мы предоставим говорить самим англичанам; но здесь более, чем где нибудь, мы призовем в свидетели только писателей важных и заслуживающих все доверие. Выслушаем наперед сэр Джона Шора. «Взятки почти насильственные которые берут наши чиновники при сборе налогов, суммы которые им обыкновенно платятся под видом подарков и сладкого, гораздо значительнее, чем были когда нибудь при туземных государях. Люди, получающие от пятидесяти до ста рупий в месяц, проживают вдвое и втрое. Тем не менее они находят средства к концу нескольких месяцев, скопить себе от двадцати до тридцати тысяч [257] рупий (Собственное выражение сэра Джона Шора.). От трех сот до тысячи рупий обыкновенно дается в подарок всякому, кто имеет силу при каком нибудь английском чиновнике, на столько, чтобы доставить место с жалованьем от осьми до тридцати рупий в месяц; один джемадар (полицейский сержант), которого месячное жалованье состояло из осми рупий, признавался одному из моих знакомых, что его должность в десять месяцев доставила ему тысячу двести рупий: он говорил об этом доходе, как об чем то очень обыкновенном» (Shore t. II p. 95.). Военные не избавлены от упреков сэра Джоны Шора. «Что касается до бескорыстия этих служащих, говорит он, то как мне ни горько решиться обвинять одно звание в особенности, но справедливость обязывает меня сказать, что, если произвесть следствие с надлежащею строгостию, то здесь относительно числа нашлось бы гораздо менее бескорыстных людей, чем во всякой другой службе» (Id. ibid, p. 13.). Сэр Джон приводит в подтверждение этого факт, по его словам доказанный, что независимо от денег, необходимых для жалованья вспомогательных войск, из королевства Уд [258] вывезено, в виде частных векселей, 2,390,000 фф. ст. (59,770,000 фр.) (Id. ibid. p. 74.): обстоятельство произведшее очень невыгодное впечатление на страну. Без сомнения, испорченность публичных чиновников ограничена тесными пределами; мы хотели бы этому верить. Но свидетельство сэра Джона заслуживает однакожь внимание. Это человек занимавший высшие должности, человек одаренный высоким умом, не увлекающийся ни пристрастием ни духом партий. Итак корыстолюбие чиновников должно почитаться одною из причин недостатка нравственного влияния англичан на туземцев.

Другое свидетельство, столь же важное, подкрепляет в некоторых пунктах свидетельство сэра Джона. В показании перед палатою лордов, говоря об одном путешествии в пределах своего ведомства, Гольт Мэккензи сказал: «каждую минуту нас окружали огромные толпы народа, приходившие жаловаться нам на местное начальство. Чем дольше владеем мы каким нибудь округом, тем больше, кажется, усиливаются обманы и крючки, тем более ослабевают добрые чувства, тем более колеблются основания общественного [259] быта, тем более единственным результатом усилий гражданского правительства остается одна бедность, жалкая, бесполезная, гибельная (Shore t. II. p. 97.).

Кем же и где же говорено это? Человеком, занимавшим высшие должности в том самом правительстве, о котором он призван был говорить; в присутствии множества чиновников этого самого правительства, имевших возможность опровергать его, если было нужно; пред лицем палаты лордов, т. е. пред лицем самой Англии!

ГЛАВА IV.

О манерах англичан в сношениях с туземцами.

Неудобства, недостатки системы английского правления в Индии изложены довольно подробно. Но в том, что мы сказали, не решен еще весь вопрос, который нас занимает. Чтобы справедливо оценить положение англичан в Индии, вероятность удержаться [260] там или опасность быть оттуда выгнанными, надобно попытаться отдать себе отчет об их сношениях с туземцами, и о расположении последних к своим повелителям.

Обхождение англичан с туземцами и свойство отношений, установляющихся между обоими племенами, вовсе не таковы, чтобы облегчать всегда тяжкое иго завоевания. Англичанин простирает до идолопоклонства уважение к национальным обычаям. На берегах Ганга и Инда, на морских берегах или среди лесов Америки, он остается тем же, чем был на берегах Темзы, он остается тем же везде, куда только влечет его неукротимая деятельность. Будучи пионером цивилизации, с топором в руке, не колеблясь, углубляется он в девственные леса Америки, где он проживет много лет совершенно преданный борьбе против природы дикой и неукротимой. Уединение, опасности беспрерывно возраждающиеся, пустыня, ничто ни удивляет ни смущает его. От хватается за кормило и за компас мореплавателя; он пристает к берегам самым различным и самым отдаленным. Он обходит в виде туриста все государства Европы, бросает там свое золото и сохраняет у себя свой сплин; в Индии в виде гордого победителя он садится на колыбель древнейшей цивилизации целого [261] земного шара. Мир принадлежит ему; но если он может жить повсюду, за то он не может изменить себя нигде. Он может сообщаться последовательно со всеми народами земного шара, ничего ни заимствуя от них, ни сколько ни участвуя в их общественных сношениях. Между ними он упорно сохранит свои идеи, свои предрассудки, свои привычки. Повсюду он будет жить в уединении: гордость и национальные предрассудки строго запрещают вход в его жилище каждому иностранцу. Это Израиль, раскидывающий свою палатку и празднующий пасху среди пустыни, в плену, в своем положении между язычниками.

Положение властителей Индии дает им возможность беспрепятственно предаваться этой антипатии, в них очень естественной, ко всему, что есть иностранное. Прежде утверждения их владычества среди превратностей их судьбы, они часто должны были делать в этом отношении насилие своим природным наклонностям. Сила интереса принуждала их, в продолжение этой борьбы, отложить немножко в сторону предрассудки и национальные привычки. Необходимость упрочить за собою содействие туземных народов принудила их щадить их обычаи, их верования. С другой стороны число англичан, находившихся в [262] сношении с туземцами, тогда было относительно маловажно. Но теперь с этой стороны дела переменились. Английское владычество окрепло на своих недавних основах. Англичанин не имеет более той же потребности щадить народы, которые он считает покоренными. От того он возвратился естественно, почти без ведома своего, к предрассудкам, к привычкам, к антипатиям, которые перестали для него быть опасными. Конечно, число англичан очень незначительно в отношении к народонаселению туземному; это, так сказать, капля воды в океане; но в некоторых отношениях они имеют там вид нации, английское общество, повсюду, где оно только существует, устанавливается довольно твердо для того, чтобы быть достаточным для самого себя, от того оно может повиноваться духу, ему свойственному. Но кто ж не знает этого? Дух этого общества чрезвычайно исключительный. Знатность, богатство для него мерка; для каждого эта мерка состоит в числе лиц, над которыми он имеет право считать себя высшим. А как в Индии последние классы английского общества поставлены выше первых классов общества индусского; то они властвуют над последними с большею гордостию, чем над ними самими властвуют высшие классы их нации. Их должен был ввести в [263] искушение случай отомстить блестящим образом за свое унижение двум стам миллионам людей. Они поспешили им воспользоваться. То они запираются в недоступное святилище национального этикета; то они давят индуса, кто бы он ни был, к какому бы классу он ни принадлежал в иерархии своей собственной национальности, всею тяжестию гордости неумолимой. Сэр Джон Шор, чиновник важный, писатель совестливый, рассказывает нам следующим образом о поступках молодых англичан и об их мнениях на счет этого предмета: «нередко можно услышать в обществе молодых людей, едва пробывших год или два в Индии, и оставшихся совершенно чуждыми нравам и обычаям туземцев, совершенно незнающих их языка, кроме разве нескольких слов англо-индостанских; нередко услышишь крик, что они ненавидят туземцев, что у последних нет ни одного хорошего качества и напротив есть все пороки; что нечего и ждать другого от племени выродившегося, падшего, и премного подобных суждений того же рода. Сколько раз я сам от них слыхал, что для них нет большого удовольствия как бить, тузить, этих черных шутов (Black fellow, выражение, которое часто употребляет англичанин, говоря о туземцах, и которое заключает само в себе резко выказывающуюся идею презрения.). [264] Подобные речи в Англии о жителях какой нибудь страны, особенно произнесенные молодыми людьми, совершенно незнающими ни языка, ни обычая той страны, о которой они берутся судить таким образом, доставили бы им репутацию сумасшедших, безмозглых или еще хуже. Но совсем не так бывает в Индии: всякий, выражающийся таким образом о туземцах, сл тиков часто находит на своей стороне многих слушателей, готовых нанести цену тому, что он говорил. Но если сделается противное, если найдется человек, их изучавший и посещавший, который будет убежден, что между ними и туземцами не так велико различие в их пользу, и если этот человек решится говорить в этом смысле; он почти неминуемо будет осмеян большинством своих соотечественников. Таково было положение сэра Джона Малькольма... Выражение самое употребительное о каком нибудь гражданском или военном чиновнике, и в то же время самое неприятное: «он загнился, он помешан на туземцах!»

Итак англичане поставили себе правилом считать туземцев людьми низшего племени, что действительно показывается при всяком случае, при самых малейших словах или действиях. Редкий англичанин удостоит ответа поклон туземца; с большим трудом [265] решится он говорить с туземцем хоть сколько нибудь вежливо. Самая малейшая ошибка туземного служителя навлекает на него если не побои, что впрочем случается очень часто, то по крайней мере самую грубую брань. Язык биллигстали обыкновенно употребляется господином с ключниками, с рассыльными слугами, которых вся вина состоит часто в том, что они не понимают его непонятного наречия (jargon). Часто еще по той же причине, но под предлогом дерзости, служителям отказывают от мест, не заплатив жалованья. Этот предлог дерзости выставляется наперед каждым англичанином, который теряет хладнокровие и обижает своих людей без причины» (Shore, t. I p. 10-11.).

Если туземец высшего сословия хочет посетить англичанина и велит доложить о себе, ответ бывает часто: «к черту этого шута (black fellow)!» потом говорится человеку на жаргоне полуиндостанском: «сказать ему, что мне некогда его видеть». Однакож если его примут, то поклонятся небрежно или не поклонятся вовсе; если предложат кресла, что вовсе неверно, то он услышит вместе с тем на дурном индостани два три слова, в которых не будет и следа тех приемов вежливости, какие в употреблении в [266] Европе и в Индии между людьми высших классов; ему скажут toom, вместо nap; это тоже самое, что, еслиб джентльмен сказал другому не sir, а fellow, т. е. приятель. Если кто нибудь из общества заметит, что так как этот посетитель принят, то нужно сказать с ним еще несколько слов, хозяин дома отвечает нередко: «для чего этот шут с медной кожей таскается сюда меня беспокоить? я не знаю, что сказать ему, что можно говорить с этими людьми?» А тот, о ком говорят тяжким образом, может быть, принц или потомок принцев туземных, может быть, история Англии и даже, к стыду большого числа англичан, самые наши законы, самые учреждения англо-индийские известны ему более, чем им; может быть наконец, это такой человек, от которого умный собеседник мог бы получить множество сведений полезных для управления страной. Англичанин, говорящий таким образом, по всей вероятности принадлежит к числу людей, всего чаще встречающихся, которые умеют говорить только о лошадях, о собаках, о маневрах своего баталиона, о повышениях в армии или о какой нибудь особенности своей службы, если они принадлежат к числу гражданских чиновников» (Shore, t. I. p. 12.). [267]

Подумают, может статься, что все предыдущее фантазия или по большей мере частный случай; но другой писатель не менее важный и строгий, объехавший всю Индию, соглашается во всем с сэр Джоном Шором. Реджинальд Гебер говорит: «английское общество в провинциях составлено почти из тех элементов, как и в Калькутте. Оно состоит на каждом посте (station), из судьи, коллектора, из письмоводителя, хирурга и почтмейстера; военные посты суть просто лагери, состоящие из шалашей для солдат, из палаток немножко покрасивее для офицеров, из гошпиталя, иногда из часовни и священника. Но ни гражданские чиновники, ни военные офицеры не имеют никаких сношений с туземцами; все ограничивается разменом нескольких визитов между офицерами, и чиновниками известного класса с туземцами соответствующей знатности. Гражданские чиновники живут на знатную ногу; они не показываются в публике иначе, как с большой свитой, окруженные множеством пеших и конных служителей (Heber. t. III. p. 33. 7.), что еще более отделяет их от туземного народонаселения. Но английские привычки доканчивают это разделение. По их милости, то, что было бороздой, теперь стало бездной». [268]

Р. Гебер часто возвращается к этому предмету. Он говорит в другом месте о расстоянии, на котором англичане держат от себя туземцев, о гордости, о надменности» выказываемой ими в малейших сношениях с последними; он находит их совершенно необъяснимыми (Heber. t. III, p. 358.). «Предрассудки индусов, говорит он, не позволяют им садиться за один стол с англичанами. Однакож есть много родов спорта, в которых бы они охотно стали участвовать вместе с англичанами и от которых удаляет их английская надменность» (Id. ibid p. 337.). Это еще не все, продолжает он. Бессмысленная гордость англичан заставляет их ставить ни во что даже побуждения их собственного правительства. Туссильдары, напр. или главные агенты финансов, имеют право на кресла, когда они призываются к европейцам; субагдары в армии имеют также право на это отличие; однакож в целой Индии не насчитаешь шести коллекторов, которые оказали бы эту честь туземным агентам; и в армии этот обычай, строго соблюдавшийся лет пятнадцать назад, теперь совершенно вышел из употребления» (Id. ibid. p. 338.). Итак, по [269] словам Гебера, прежде было иначе. Заметим этот факт: он показывает, что англичане иначе обращались с туземцами прежде утверждения своей власти, чем после.

Нравы, привычки индусов, столь отличные от нравов и привычек европейцев, служат бесспорно важною причиною удаления первых от последних. Во всяком случае Гебер, наблюдатель проницательный, хотел определить, сколько из этих горестных результатов надобно приписать самому свойству дел, сколько действиям его соотечественников. Он осведомлялся, то ли было прежде между индусами и французами; он собирал об этом предмете сведения в Дели, где долго жили французские начальники. Пусть он говорит сам: «я воспользовался этим случаем, чтобы осведомиться о степени благосклонности, какая оказывается в этой части Индии к имени французов, бывших некогда ее владыками. Мне говорили многие, что они часто были притеснителями и корыстолюбцами, но что манеры их были гораздо общительнее и мягче, чем манеры салебов (Так туземцы называют англичан.) английских. Многие из них, как напр. старый полковник... (Один полковник Французского происхождения, поселившийся в Индии.) совершенно приняли [270] платья и привычки индусов и в большей части из них вовсе не оказывалось этого духа, нетерпеливого и исключительного, который делает англичан повсюду, где бы они ни были, особой кастой, ненавидимой своими соседями и ненавидящей их. В самом деле я каждый день вижу слишком много примеров гордости жестокой и свирепой, и я убежден, что она сильно компрометирует нас в этой стране. Мы невиноваты в несправедливости и тиранстве, но мы отталкиваем от себя туземцев потому, что мы говорим с ними так грубо и надменно» (Heber. t. II. p. 345-544.).

Англичане, одаренные стойкостию и энергиею, доставляющими завоевания, в замен того, кажется, лишены качеств, способных сделать эти завоевания стойкими, долговечными. Иго завоевания в их руках гораздо тяжелее, чем в руках каждого другого победителя. Целая нация, кажется, лишена этой способности усвоения, этой почтительности и симпатии к чужим верованиям и нравам, которые одни могут доставить завоеваниям твердую основу, любовь и преданность завоеванных народов. [271]

Инстинкты племени отвергают всякую уступку, вытребованную даже хорошо понятым интересом обладателей; — на этой дороге нравы далеко отстают от идей: таким образом американцы, сокрушая оковы негров, заключили их в круг предрассудков столь же тесный, столь же жестокий, как и их прежнее рабство. Испанец действовал совсем иначе. Он до сих пор не решился назначить дня и часа освобождения черных. Но терпимость его нравов, его идей услаждала со дня на день рабство; раб, не зная сам и без ведома своего господина, вступил в общество, сделался членом семейства. Идея века без сомнения проникнет в испанские колонии; там, как и в других местах, будет провозглашена свобода черных; но негры с самого начала не поймут, может быть, об чем идет дело, и не без труда можно будет растолковать им различие между начинающеюся свободою и кончившимся рабством. Американцы и англичане одно и тоже начало, только развившееся при различных обстоятельствах. [272]

ГЛАВА V.

О чувствованиях туземцев в отношении к английскому владычеству и англичанам.

Между духом Индии и духом Европы обнаруживается существенная противоположность в самом источнике всей цивилизации, в основных догматах их религиозных систем.

Из этой первой противоположности истекает тысяча других. Их находят повсюду, где только обе цивилизации соприкасаются. Мы показали, от чего и как англичане и индусы живут теперь более отделенные, более отчужденные друг от друга, чем когда либо; но мы рассматривали вопрос только с английской точки зрения: теперь следует рассмотреть тот же вопрос с точки зрения индусов, в особенности чувствования сих последних к англичанам.

Индусы с самого начала чувствовали глубокую антипатию ко всему тому, что приходило из Европы; с тех пор эта антипатия, кажется, возрастала со дня на день; ее можно узнать из тысячи признаков. Служители при европейцах прежде принадлежали к классам [273] высшим, чем ныне. Подобное явление произошло в армии; чины достаются теперь людям из самых низших классов. Тоже самое сделалось во всех должностях, предоставленных туземцам. Чуждые предрассудков индусского общества, англичане вовсе не думают о общественном положении туземцев, у них служащих; они ценят только материальные заслуги.

Такие поступки должны были необходимо удалить от них тех из мусульман и из индусов, которые считали себя в праве ожидать лучшего обращения. С другой стороны мусульмане высших классов неминуемо оказываются чувствительнее других к дурным поступкам и грубым словам.

Привычки английские или, лучше сказать, — европейские, раздражают, подстрекают жителей Востока тысячами точек, которых мы не можем угадать. Мы рассказывали о геройской решимости наших миссионеров совлечь с себя европейца, и о необходимости для них действовать таким образом; как ожидать такого же поведения от армий победоносных, от народов завоевателей, словом, от господ и властителей по праву меча? Таким образом англичане в Индии не оставили ничего из своих национальных привычек. [274] Они публична пьют крепкие напитки и едят говядину под влиянием наших привычек, конечно, мы не можем понять всего действия этого зрелища на туземцев. Но выслушаем одного из наших католических миссионеров, одного из тех, которые наиболее сделались индусами.

«Я сказал в другом месте, говорит аббат Дюбуа, что европейцы редко показывают в себе готовность на этот род воздержания (т. е. от говядины), свойственный народам, среди которых они живут, и что, не заботясь о причиняемом ими соблазне, они публично едят говядину. Но такие поступки чрезвычайно удалили от них расположение частных туземцев и из сих последних нет ни одного, который бы in petto не ставил этих иностранцев гораздо ниже париев. Если первые завоеватели, наводнившие Индию, смеясь над предрассудками самыми освященными и самыми всеобщими у жителей, кололи быков и коров, не возбуждая всеобщего восстания, как следствия того негодования, какое должно было родиться во всех душах от убийства животных, включаемых туземцами в число богов; если в продолжении многих столетий, горсть чужеземцев, поселившихся между ними, безнаказанно убивает для своей прожорливости эти предметы [275] поклонения своих хозяев, то конечно это надобно приписать мягкому, умеренному, уступчивому характеру этой нации» (Аб. Дюбуа, t. I. p. 565.). Тот же писатель говорит: «убить корову, по понятиям индусов, не только преступление, но безмерное оскорбление святыни, богоубийство, которое не может быть искуплено иначе, как смертью виновного» (Id. ibid. p. 364.).

Эти последние слова, мне кажется, дышут ароматом терпимости, глубокой симпатии к несчастному народу. Из них веет также какой-то запах браминизма, возбуждающий в одно время улыбку и удивление. Ни один индус не высказал бы протеста более горького против европейских осквернений. Но не надобно забывать, этот миссионер, который так наивно сочувствует страданиям народов, оскорбляемых в их верованиях, — этот самый миссионер тысячу раз подвергал опасности свою жизнь, чтобы заставить их отвергнуть эти верования силою убеждения. Чувствования индуса к европейцу совершенно верно выражены в словах аббата Дюбуа. Всякий индус видит в европейцах париев, богоубийц. Воскресим на минуту мысленно горячую и наивную веру средних [276] веков; представим, что иностранцы, посредством завоевания, утвердились между нами, что они в соборе Notre-Dame предаются непрерывной оргии, в которой храм, алтарь, священные сосуды, освященные дары были бы предметами непрерывного осквернения. Представим себе жидов, возобновляющих ежедневно перед нашими глазами кровавую жертву Голгофы... Вот в каком виде являются англичане в глазах народов Индии!

Мусульмане по другим причинам разделяют с своей стороны отвращение индусов к нравам и приемам европейцев. Это отвращение, которое теперь они выражают открыто, тем более имеет значения, что оно явилось недавно и потому тем более угрожает в будущем. Предрассудки индусов — всегда запрещали им садиться за один стол с европейцами: но этого предрассудка нет у учеников Магомета. Мусульмане в Персии и Турции едят с европейцами без малейшего зазрения. Тоже и в Афганистане. Бёрнс в продолжении своего путешествия часто обедывал с ними (Burnes, t. I.). Однакож мусульмане Индии открыто от этого отрекаются. Никакие причины, даже уважение к чинам, строго ими соблюдаемое, не могут в этом деле поколебать их решения. [277]

Р. Гебер сам испытывал это. На дороге от Аллахабада к Кауперру была маленькая мечеть. Иман, ею заведывавший, узнавши о прибытии епископа, поспешил посетить его. Этот иман совершил путешествия в Мекку, в Медину, посетил Сирию, Египет, малую Азию и долго странствовал по свету; по словам Гебера «это был настоящий тип мусульманина путешественника и светского человека. Впрочем, как мне казалось, он мало был занят требованиями своей веры или вообще какими нибудь религиозными мыслями». Он явился к Реджинальду Геберу с некоторой развязностью очень хорошего тона, поспешил, по его словам, в качестве padre явиться по должности к своему епископу. «Обвороженный разговором своего гостя, его манерами, его образованностью, епископ пригласил его выпить чашку кофе, в надежде заставить его продлить визит. "Вы знаете не хуже меня, сказал он, что в Турции, в Египте, в Аравии мусульмане и христиане едят вместе без всякого зазрения". "Знаю, милорд, отвечал тот, кланяясь; но здесь это не в обычае"» (Heber, t. II. p. 16.). Мусульмане из свиты поручика Бёрнса удивлялись снисходительности мусульман [278] Афганистана; они отказались подражать им, — столько то решительно это принято ими всеми в Индии (Burnes t. II. p. 241.).

А мы сейчас сказали, эту перемену в обращении с европейцами тем более важно заметить, что она произошла постепенно. Обедать вместе с христианами не запрещено правоверным никаким религиозным постановлением: таким образом они обедали и прежде с европейцами без всякого зазрения. И теперь еще есть много старых офицеров англо-индийской армии, которые, во время прежних войн, держали стол вместе с ними. Так как все эти подробности представляют гораздо более занимательности в устах историков английских, чем у нас, то мы выпишем еще: «полковник, говорит сэр Джон Шор, которому я говорил об этом отказе мусульман есть с нами, на силу мне поверил, и двое или трое других старых индийцев (так в дружеском кругу зовутся офицеры войск компании), находившихся там, рассказывали, что не только этого не было в их время, но что вообще гражданский или военный чиновник компании не мог путешествовать по внутренности [279] земли, не получая на каждом шагу от большей части сколько нибудь значительных мусульман приглашения оставить палатку и перебраться к ним в дом» (Shore, t. I. p. 16.). Итак кажется, что мусульмане ничего не желали так сильно, как жить вежливо и на дружеской ноге с европейцами; и можно сказать, что они удалились от них наконец, не находя в них для себя довольно хорошего сообщества. Повторим: холодные, надменные, оскорбительные манеры европейцев, долго скрываемые в продолжении борьбы, пока власть их была или оспариваема, или внове, выказались с тех пор вполне.

Европейские обычаи в том, что касается женщин, опять странным образом раздражают туземцев, магометан и индусов. «Индусы, также как и магометане, почитают величайшим бесчестием показывать своих жен иностранцам» (Vereltz Affaire du Bengale p. 138. Bolts, t. I.). У мусульман Индии, когда наместник провинции возбуждал какое нибудь подозрение или опасение, то первая мера, принимаемая против него, состояла обыкновенно в приказе отослать ко двору своих жен или часть своих жен. Достаточно было явиться одной, хотя бы она и не была [280] любимая, чтобы император считал себя в обладании надежным залогом его верности. Подозрение прекращалось тотчас. Напротив малейшее колебание, малейшая медленность в исполнении этого приказа его усиливали. Императора уверяла не предполагаемая привязанность наместника к этой жене, а то что последний этим действием делал его как бы хранителем своей чести (Daw. Histore de l’Indostan. Dissertation sur l’origine et la nature du gouvernement de l’Indostan t. III. p. 10.). Один из первых субадаров бенгальских сделался ненавистным для индусов и оставил память проклинаемую между ними; вся его вина состояла в том, что он с минуту смотрел без покрывала на жену одной знатной особы, славившуюся необыкновенной красотой (Vereltz.). Понятно, какое впечатление должна произвесть на людей, столь ревнивых, столь странно восприимчивых, европейская смесь мущин и женщин. Эти предрассудки, даже в их крайней взыскательности, уважаются правда англичанами: но тем не менее справедливо, что всякое европейское собрание возбуждает отвращение в мусульманах и индусах. Самый низший из них в этом собрании чувствует тоже, что чувствовала бы придворная женщина в оргии матросов. [281]

Можно бы подумать, что, не смотря на это отвращение к европейским манерам, индусам тем не менее нравится английское владычество; что они понимают и ценят его выгоды и предпочитают его тому, место которого оно заступило. Но и на этот счет, кажется, правительство английское не должно себя обманывать. Некоторые факты резко говорят противное.

По завоевании гурками части земель, лежащих при подошве Гималайя, их тиранния была столь велика, что часть туземного народонаселения выселилась; немногие из этих людей поселились в соседнем округе английских владений: самое большое число перешло в земли сейков. Правительство турков, укрепившись в своем завоевании, вступило в переговоры с этими последними эмигрантами, чтобы заставить их возвратиться на родину, в чем и успело отчасти. После началась война между Англиею и Непалом; эта земля была по окончании войны в числе округов, уступленных английскому правительству, и правительство вовсе не сомневалось в близком возвращении прежних эмигрантов в их отечество. Вышло совсем другое. Ежедневно стали переходить новые эмигранты к сейкам. Таким образом правительство сейков и правительство гурков [282] поочередно были предпочтены правительству английскому. Известна привязанность индусов к своим селениям, а поколение, которое их оставило, было еще в живых; расстояние едва простиралось от 20 до 50 миль; ничто не препятствовало возвращению. Однакож, эти люди предпочли горечь изгнания, под владычеством также чуждым — возвращению на родину, но под покровительство правительства европейского (Shore t. I. p. 138.). Ни один факт не мог бы показать антипатии, более резко выразившейся против последнего владычества.

Это отвращение туземцев к иностранному владычеству, страх, какой они испытывают при виде европейцев, иногда проявляются в формах самых странных, самых наивных и потому уже самых значительных. Реджинальд Гебер спрашивает одного человека из своей свиты, подданного короля удского: хотел ли бы он, чтобы это государство перешло к англичанам? Да сохранит нас Бог, отвечал этот человек, забывши в первый раз вежливость, столь свойственную жителям Востока (Heber.). [283]

В другом случае девочка двенадцати лет, заметивши этого самого Реджинальда, задрожала при виде его европейского костюма и вскричала: «могущественный господин! не делай мне зла: я ничто иное, как бедная девочка, и несу рис к своему отцу». Я не могу сказать, говорит Гебер, какого зла она от меня ожидала; но знаю, что до тех пор меня ни разу не приветствовали подобными словами, столь приличными людоеду» (Idem t. II. p. 450.). В этих последних словах видны в одно время и умное добродушие Гебера и его тонкая наблюдательность; благодаря этой наблюдательности, он сообщил нам этот анекдот, по видимому детский, но в котором сам он открыл прежде всех смысл.

В другой форме мы встречаем подобное чувство в другом месте: «я был однажды в лавке в Агре, говорит сэр Джон Шор; базар был наполнен народом. Неизвестный мне офицер подъезжал шагом на лошади; толпа расступалась по мере его приближения и давала ему дорогу. Слепой нищий был на дороге и загородил ее, не зная, в которую сторону идти. Офицер остановив свою лошадь, позвал бистандера (городовой), велел [284] ему провести слепого несколько шагов и потом продолжал свой путь: тогда послышались со всех сторон смешенные голоса толпы: «хорошо, хорошо! вот доброе дело! сколько других английских господ прибили бы этого бедняка за то, что он был на их дороге». Мне хотелось бы верить, что многие другие поступили бы так точно, как этот офицер, и что удивление агрского народа вовсе неосновательно, тем не менее этот факт дает большую силу размышлению, которым повествователь заключает этот рассказ: «и так какое же мнение имеют об англичанах туземцы, когда действие человеколюбия столь простое и естественное может внушить им подобное удивление! Но возможно ль с другой стороны, чтобы такое мнение возникло совершенно без причины?» (Shore t. I. p. 23.).

В самом деле эти анекдоты, сами по себе, отдельно взятые, могли бы не иметь большого значения; но в этом случае совсем другое дело, потому что писатели, у которых мы их заняли, приводят их в доказательство защищаемого ими, также как и нами, положения, что англичане в Индии не любимы. Не отдельное их значение заставляет нас приводить их; но в [285] драматической и резкой форме они представляют сущность общего мнения Гебера и Шора, писателей важных, совестливых, занимавших самые высшие места в иерархии английской. Сверх того тоже самое мнение часто повторяется писателями не менее значительными, сэром Джоном Малькольмом и генерал майором Брайггсом. Различия занятий конечно производит различие во взглядах писателей; но в этом случае справедливость мнений, ими высказываемых, становится еще яснее. Как представить чтобы духовный, чиновник и военный согласились в одном пункте, еслибы сама истина не произвела этого согласия в их свидетельствах?

Эти свидетельства, сближенные с мнением католических миссионеров об этом предмете, приобретают еще большую силу. Из всех положений миссионеры находились в наилучшем, чтобы говорить с знанием дела. Едва прибывши в Индию, каждый из них становился индусом, чтобы жить между индусами. Они становились от того поверенными отвращения, антипатии индусов к цивилизации европейской. Мы видели, с какой энергией часто выказывалось это отвращение, эта антипатия; с тех пор не произошло никакой перемены, в относительном положении обоих народонаселений, которая бы [286] могла их уменьшить или утишить; расстройство имений, бедность, уничтожение древних общественных учреждений, вот что не переставало идти по следам англичан. Протестантизм остался одиноким; католицизм распространил свои благодеяния не иначе, как скрывая их происхождение. Европеец на первом своем шагу в Индию, европеец видимый туземцами издали, внушал уже им ужас и отвращение; теперь он повсюду, он показывается вблизи; он неограниченный господин; у него нет более никакого интереса щадить их предрассудки, их обычаи; в сознании своей силы, он теряет последнее нравственное влияние, которое мог почерпнуть в сознании своей слабости.

ГЛАВА VI.

О попытках туземцев свергнуть иго Англии.

Видимая покорность, с которою Индия переносит иго Англии, кажется, противоречит тому, что мы видели выше. Бывали такие кровавые и вооруженные протесты против господствующей власти в Индии! [287]

Пока продолжалось политическое движение, послужившее причиной завоевания, не было места для протестов этого рода. Но это движение в последствии должно было уколоть, ощетинить чувствования, обычаи, предрассудки туземцев. Таким образом надобно заметить две вещи: с одной стороны это завоевание совершается с неслыханною легкостию; с другой, если какая мера правительства коснется нравов, обычаев и предрассудков народа, то каждый раз неминуемо последует страшное восстание. Это видели в Велоре, в Бенаресе, в Барельи. Во всех этих трех случаях возмущение бесспорно было потушено в самом начале; но оно тем не менее раскрыло грозные признаки на будущее время, более или менее отдаленное. Не смотря на отсутствие результатов в самое время этих возмущений, они произвели огромные следствия в том, что они предвозвещают; они показали нам бездну под основаниями английского здания, повидимому столь прочными. Из всех трех возмущений велорское было самое страшное. Оно вспыхнуло в войске, т. е. в естественной и единственной опоре английского правительства. Английский генерал, недавно прибывший в эту сторону, занялся составлением некоторых новых военных правил. В их числе находилось следующее: «сипаи обязываются являться на парад с [288] обритой бородой и с усами верхней губы подстриженными по одному образцу; им запрещается носить серги или отличительные знаки их каст, когда они в мундире, сверх того велено сделать для них чалму по новому образцу».

Автор этого постановления, генерал Крэддок, был очень несведущи в делах Индии. Только, как обыкновенно бывают служащие в военной службе, чрезвычайно любил европейскую дисциплину и однообразие. Таким образом в этом постановлении он не видел никакой другой важности. Запрещение индусам носить отличительные знаки каст оскорбило их с религиозной стороны. По столкновению не менее странному тоже распоряжение не менее оскорбило и мусульман; чалма или шако, которую хотели заставить их носить, была несколько похожа на шляпу, головной наряд, который, как известно, внушает ужас каждому доброму мусульманину. Разнесся сверх того слух между туземными войсками, что правительство намерено было принудить их к принятию христианства. Эта перемена в униформе показалась подтверждением этого слуха.

Глухое неудовольствие распространяется между войсками. Оно разражается скоро [289] открытым волнением с неслыханною свирепостию. Европейские офицеры не имели ни малейшего подозрения об том, что было задумано. В два часа утра нападение внезапное, сделанное сипаями на европейские войска, вывело их из беспечности. Четырнадцать офицеров были зарезаны; другие пятнадцать умерли от ран в следующие дни. Неизвестно, где бы остановилось возмущение, переступив этот первый шаг, без одного счастливого для Англии обстоятельства.

Полковник Джиллепси, один из самых знаменитых офицеров английской армии, человек удивительно бесстрашный и обожаемый своими солдатами, командовал полком туземных драгун в соседстве. Привязанность его солдат к нему лично уравновесила и перевесила их национальную симпатию. Он уговорил их напасть на бунтовщиков. Это было сделано с успехом. Пример увлек несколько других полков. Будь у драгун начальником другой европейский офицер не по их вкусу, может быть, империя индо-британская тем бы и кончилась; по крайней мере следствие, произведенное правительством по этому делу, дает право это предполагать.

В Бенаресе народ пришел в движение в следствие налога на дома. Туземцы [290] сказали себе: «мы признаем за англичанами теже самые права, какие признавали за их предшественниками магометанами; итак пусть они продолжают брать налог с земли, который платили и тем; пусть они обложат пошлиной нашу торговлю, мы на это согласны... Но сегодня обложены наши дома; кто ручается, что завтра не обложат наших жен, детей и нас самих?»

Все народонаселение Бенареса тотчас пришло в брожение. Оно решилось сопротивляться всеми силами способом свойственным индусам, т. е. страдательно. Оно решилось на общее дгурна; дгурна, как известно, состоит в том, что человек садится и остается неподвижным в этом положении, не принимает ни пищи ни питья до тех пор, пока тот, против кого это делается, не согласится поправить оскорбление, ему нанесенное. По верованиям индусов души людей, погибших в исполнении этого страшного обряда, возвращаются в виде призрака мучить их палачей. Решение было приведено в исполнение с энергиею и быстротою изумительною. Народонаселение окрестностей, едва услыхавши об том, что происходило в городе, тотчас к нему пришло. По понятиям индусов дело шло о битве, решавшей судьбу страны. Не явиться на эту битву, в этом мире была бы трусость [291] постыдная, в будущим достойная наказания. Дома были оставлены, лавки заперты, земледельческие работы остановлены, огни потушены, все приготовления обеда оставлены; потом триста тысяч человек отправились, чтобы сесть на равнине близь Бенареса. Они решились оставаться без пищи; таким образом они должны были ждать времени, когда голод сделает из них триста тысяч трупов или когда им будет оказано правосудие.

Затруднение правительства дошло до крайности; голод конечно уморил бы большую часть сих несчастных;. продолжительное пребывание под открытым небом, на влажной земле, должно было погубить остальных. Прекращение деревенских работ в самое важное время земледельческого года угрожало голодом целой провинции. С другой стороны начальствовавшие в Бенаресе видели ясно, что их власть навсегда, ослабеет, если им придется уступить подобным угрозам.

Разразилась страшная буря, потоки воды залили толпу, почва, на которой они сидели, превратилась в глубокую грязь. Голод начинал действовать; не только ожидали, но даже желали, чтобы он произвел свое [292] опустошение; это опустошение вовсе не изменило бы намерения индусов; но неожиданное обстоятельство переменило все.

То, что сначала ускользнуло от всех, теперь пришло в голову некоторым. Они вздумали, что местное начальство не может отменить этого налога, потому что он определен генерал губернатором. Отсюда произошло изменение в том, что можно было назвать маневром дгурна. Депутации из шести тысяч человек поручено было явиться к генерал губернатору и хлопотать об уничтожении налога. Действительно от двадцати до тридцати тысяч человек пустились в путь в Калькутту. Но дгурна должна была начаться вновь только в том случае, когда бы просьба была решительно отвергнута генерал-губернатором. В ожидании этого было запрещено есть в продолжении дороги; Вскоре из депутации не осталось достаточного числа для продолжения дела. Правительство однакож тем не менее поняло, что было критического в его положении, оно поспешило воспользоваться временем, остававшимся ему до назначения новой дгурны; налог был уничтожен. Строгая мера, может быть, погубила бы все или, по крайней мере, повредила б всему; буря и отдаленность мест помогли английской ловкости. [293]

В Барельи обстоятельства почти подобные произвели также страшное возмущение. Надо дивиться, что эти события не послужили для англичан достаточным уроком. Известно, что гибельное последствие меры приписано было характеру туземного чиновника, которому было поручено собирать этот налог: но судить так значит смотреть близоруко и поверхностно.

Первая причина этого нового восстания была очень сходна с причиной восстания бенаресского; только ход его был совсем другой. Жители Барельи, сильно огорченные этим новым налогом, решились стараться об его отмене посредством общего прошения к начальству округа. Прошение в самом деле было представлено и притом представлено муфтием, но осталось без последствий. Сильное волнение распространилось по всему городу; случайное обстоятельство служило еще к его усилению. Одна женщина была ранена низшими полицейскими служителями, занимавшимися собиранием налога. Искры упали на порох; дело дошло до крайней степени ожесточения. Произошла серьезная сшибка между отрядом войск и народом. Искуство, дисциплина восторжествовали над народным неистовством: но кровью куплена и дорого куплена эта победа. Жители уступили войскам, но уступили не [294] прежде, как отбитые в нескольких последовательных нападениях и оставивши на месте две тысячи убитых и раненых (Malcolm. Polit. histor., t. I, p. 283.). В этом случае мусульмане и индусы показали одинаковую готовность бороться против чужеземцев. Возмущение вспыхнуло с быстротою и единодушием непостижимыми. Твердость и счастие правительства восторжествовали над ним; но тем не менее оно повлекло за собой последствия страшные; оно оставило в провинции неудовольствие, общую нелюбовь к английскому правительству; оно посеяло семена возмущения, которые долго ждали и теперь еще ждут только случая, чтобы вырости. В продолжении второй осады Бгуртпура толпы мусульман и индусов были готовы вооружиться; они и вооружились бы, еслибы эта осада кончилась также несчастливо, как первая. Правительство в этом было уверено (Маркиз Гестингс, общее донесение: «нет никакого сомнения, говорит Мелькольм, что в случае если бы отряд капитана Боскейвна был побежден, то за ним тотчас последовала бы общая резня всех европейских жителей провинции, которые не успели бы во время попасть под защиту значительной военной силы». Polit, hist. t. p. 584.). Английские историки, говоря об общественном и [295] политическом состоянии Индии, с содроганием упоминают о последних событиях. Здесь в самом деле, может быть, яснее, чем где либо, оказалось, какие опасности постоянно их окружают; поняли, что незнание и случай необходимо и главным образом руководствовали англичан в большей части их действий.

ГЛАВА VII.

Продолжение того же предмета. Англия завоеванная компаниею африканских купцов.

Может быть, будут дивиться чувствованиям, которые мы приписали туземцам относительно англичан: но есть очень простое средство удостовериться, что чувствования эти по крайней мере таковы, как мы их представили, да и быть не могли другими. Если пейзаж или картина нам кажутся сбивчивыми, то мы обыкновенно переменяем точку зрения; всего чаще они представляются нам тотчас во всей раздельности и со всеми подробностями. Употребим подобное действие в другом порядке идей. Предположим, что Англия находится в отношении другой земли точно в том же положении, как Индия в [296] отношении к ней; предположим еще, что это положение установлено в подобных обстоятельствах, подобными средствами; чувствования англичан в этом случае будут точь-в-точь таковы, какие они сами могут надеяться внушить жителям Индии. Разовьем это предположение с некоторыми подробностями.

В начале последнего столетия (Мы заимствуем основу этой идеи у сэр-Джона Шора.) компания африканских купцов получила от английского правительства позволение, завести факторию на самой южной оконечности Англии. Спустя несколько лет, английский чиновник, обвиненный в притеснениях, бежал к африканцам, и они отказались его выдать. Англичане овладели факториею и забрали африканцев в плен. Но чрез несколько времени после, африканцы, при помощи своего правительства, напали в свою очередь на англичан и принудили их уступить небольшую часть земли. Потом явился претендент, поддерживаемый довольно сильною партиею; африканцы приняли его сторону; для предмета, почти ничего незначущего, они вступили в спор с англичанами, низложили царствующего государя и возвели претендента на его место. По прошествии краткого времени, этот [297] новый государь подвергся участи прежнего в свою очередь он был низложен и замещен новым претендентом; в том и другом случае африканцы имели ловкость, привлекать на свою сторону сильнейших людей при дворе.

Африканцы, получая очень бедное жалованье от своих старшин, старались помочь этому посредством торговли. Они просили у короля освобождения их собственных товаров от таможенных пошлин; они его заставили, сверх того, наложить очень значительные пошлины на товары его подданных. Это различие, выгодное для африканцев, гибельное для англичан, произвело между сими последними общую бедность: король, желая установить между ними равенство, уничтожил все таможни. Африканцы поставили это ему в вину. После нескольких раздоров, они низложили короля и возвели на его место другого по своему выбору. Этому они присоветовали распустить часть войска и вверить защищение своей страны им, африканцам, с тем однакож, чтобы расходы лежали на нем.

При задержке жалованья у войск они вытребовали у короля уступку части его владений в залог будущей правильной [298] уплаты. Потом они лишили владений часть великих вассалов короны, то по причине недостатка некоторых формальностей в первоначальных актах на владение, то под предлогом невыполнения некоторых условий, когда-то наложенных на их предков; в вознаграждение они дали им пенсионы. Торжественно было обещано, что эти пенсионы должны быть неизменны и наследственны; вышло то, что сперва они были уменьшены, вскоре потом уничтожены вовсе.

Поземельный налог, под правлением африканцев, скоро достиг до такой точки, на какой его еще никогда не видали. Большая часть владельцев, дошла до бедности, до нищенства; казначейство сверх того нашло себя в необходимости продать с аукциона самую большую часть земли. По прошествии нескольких лет не было, так сказать, ни одного имения, которое бы осталось в руках своих прежних владельцев. Старые фамилии были уничтожены; новые владельцы почти в целом составе набраны были из служителей африканцев. Если английское народонаселение произносило какой нибудь ропот по поводу этих действий, ему отвечали: «прежние правительства не действовали таким образом, правда, но они имели на это неотъемлемое право: [299] итак мы, африканцы, заступившие их место, пользуемся только своими законными правами».

Они продолжали приобретать новые земли теми же способами, какими приобрели первые; они присоединяли себе беспрестанно округи за округами, графства за графствами; наконец настало время, когда они овладели всеми землями Британии. Они управляли ими также точно, как и приобрели их. Что касается до короля, тогда царствовавшего, они назначили ему пенсион, да и заперли его в винздорский замок.

Государь и вельможи, лишенные всякого действительного могущества и даже блеска минувшего, не имели более никаких побуждений, которые бы заставили их развивать свои способности. Неминуемо они должны были скоро выродиться! сами они и их семейства впали в бедность и в бессилие. Африканцы тем не менее уверяли, что положение их гораздо лучше, чем было прежде; что наместо неверных доходов они имели теперь верные, по причине твердости африканского владычества; что эти доходы доходили до них без всякого беспокойства с их стороны; что для этого ненужно было обеспечивать себе голоса нижней палаты, привлекать большинство палаты лордов и прочая. [300]

В эпоху первых территориальных приобретений, африканцы там и сям оставили без изменения кой какие законы, о существовании которых они не знали, кой какие народные обычаи. От времени до времени они вводили некоторые учреждения своего собственного изобретения, потом, овладевши мало по малу северными провинциями, Шотландиею, княжеством Валлийским, Ирландиею, островами гебридскими, шетланскими и оркадскими, они пустили эти учреждения в ход, ни чуть не думая заботиться об особенных, различных обычаях жителей всех этих провинций.

С начала африканцы оставили неприкосновенно мирные суды, ассизные суды и другие местные власти. Но потом туземцы показались им слишком склонными к подкупам и потому они думали, что неблагоразумно вверять им даже малейшую должность; в следствие чего они уничтожили все эти национальные учреждения; они заменили их известным числом африканских судей, исключительно обязанных судить англичан. Один судья, иногда с помощником (ассистентом) был назначен в каждое графство; небольшое число туземцев должно было помогать ему в его действиях: этим туземцам дано было столь ничтожное жалованье, что только люди самых низших сословий могли им [301] довольствоваться. Каждый из этих судей имел под своим начальством высших констеблей, по одному на округ (дистрикт); все эти африканские чиновники имели власть гораздо большую, чем английские начальства, место которых они заступили. Эти суды и сами по себе не могли много значить, да сверх того африканцы распорядились, чтобы дела были производимы на французско-нормандском языке; наконец число этих судилищ было очень незначительно по отношению к пространству земли и к числу служителей их ведомств; для малейшего дела тяжущиеся должны были проехать двадцать миль, иногда сто и более (Индийские окрути часто обширнее английских графств.); судебные сроки были пропорциональны этим расстояниям; самое малейшее дело требовало для заслушания пятнадцати дней, трех недель; малейший иск, всего на все в несколько франков, оставался целые годы в ожидании первого решения.

Африканцы очень плохо знали английское законодательство; их собственные постановления были многочисленны и запутаны и часто противоречили друг другу; не смотря на все это, в них оставались нерешенными многие случаи, именно те, которые всего важнее были для англичан. Молодые африканские [302] чиновники 22 и 33 лет, не имея почти или вовсе опытных сведений о стране и ее жителях решали все дела, как им вздумается; одни руководствовались обычаями своей нации, другие своим собственным взглядом на вещи; часто они были в очевидном противоречии в рассмотрении тождественных вопросов.

Впрочем эти африканцы, считая себя людьми другой природы, гораздо высшей, чем природа англичан, обращались с последними легкомысленно и даже презрительно. У англичан явилась народная пословица, которая значила: «иметь какое нибудь дело с африканцем, значит напрашиваться на обиду». В самом деле многие из них имели обыкновение бранить и даже бить своих людей за пустяки, часто за то одно, что те не могли понять их жаргона, смешанного с дурным английским языком господ. Долго пренебрегали они изучением английского языка и довольствовались двумя или тремя туземными переводчиками; потом ограничились тем, что научились кой как выражаться на дурном патуа, употребляемом чернью; они принимали к себе служителей не только из самых низших слоев народа, но даже осужденных судом, даже женщин развратной жизни. Что у них не было никакой религии, это, кажется, ясно из всего их поведения. Но не [303] довольствуясь тем, что они ее не имели или не соблюдали, они любили сверх того смеяться над религиею побежденного народа. Они входили в церкви в шляпах или делали тысячу вещей того же рода.

Странное дело! Если пытались известить африканцев, что их владычество не нравится туземцам, одни из них уверяли, что это вещь невозможная; другие шли еще дальше: они ставили это в вину самим туземцам и уверяли, что это доказательство испорченности их характера, что англичане должны бы считать себя им обязанными; что до тех пор англичане никогда не переставали ссориться между собой или с своими соседями, но что, по милости их, африканцев, настало наконец время, когда они наслаждаются добрым и твердым правлением, когда правосудие воздается всем и пр. и пр.

Высокое мнение африканцев о самих себе, их превосходство, в их глазах неоспоримое, над европейскими племенами, видны были во всех их сношениях с англичанами. Никто из африканцев не сомневался, что они сами созданы начальствовать, а англичане им повиноваться. Не зная европейской цивилизации, понимая только, что она была несходна с их цивилизацией, естественно, они не ставили [304] ее ни во что. Гений Шекспиров, Мильтонов, Байронов, гений Бэконов, Ньютонов, Локков не могли изменить этого мнения. Чуждые английским учреждениям, не зная относительного значения короны, палаты лордов, палаты депутатов; не проникавши никогда в Организацию английского графства или муниципальных корпораций, покрывающих землю Англии; не слыхавши ничего ни о канцлере двенадцати судей, ни о жюри, они добродушно верили, что у англичан нет никаких средств получить правосудие. Победы Марльборуга, Веллингтона и прочих, по их мнению, нисколько не доказывали военного гения их подданных, потому что с тех пор изменились и оружие и тактика. В самом деле они были гораздо выше англичан относительно военной Организации: при помощи открытия, сделанного одним ученым африканцем и много превосходящего силу пороха, они рассеевали без всяких усилий многочисленные баталионы англичан; пушки и ружья сих последних ничего ни могли сделать против этого страшного механизма, который, защищая совершенно фронт подобно крепости, покрывал в тоже время огромное пространство горящей серой и в тоже время, тысячи пушек стреляющих с помощию пара в десять раз скорее наших, пускали по сту ядер в минуту каждая и пр. и пр.; все эти причины заставляли [305] их питать самое глубокое презрение к европейскому военному искусству. Принужденные необходимостию набирать солдат из своих подданных, они пользовались ими как машинами; они заграждали им всю дорогу вперед, препятствовали всякому развитию их воинских способностей. Еслиб герцог Веллингтон служил в их армии, то он остался бы во всю жизнь капралом, и при том таким капралом, с которым бы обращались хуже, чем с нашими капралами. Самые знаменитые английские вельможи, потомки Сотерлэндов и Нортомберлэндов, принужденные бедностию, происшедшею от финансовых мер, принятых африканцами, часто должны были избирать этот род занятий. Но тут происхождение, таланты, услуги ни в каком случае не могли дать им возможности перейдти эту демаркационную линию, которая, по мнению обладателей, должна быть навсегда проведена между африканцами и англичанами.

При нужде они приписали бы это отличие самой руке Провидения, обращая в свою пользу умозаключения, которыми пользуется Монтескье, чтобы оправдать рабство негров в сахарных колониях. Они бы сказали: «у этих людей цвет кожи белый, бледный, вместо того, чтоб быть блестящему цвету черного дерева; волосы у них ровные и висящие, [306] вместо того, что быть прекрасно скурчавленными рукой самой природы; нос прямой по линии продолжения лба, вместо того, чтоб быть ему широко расплюснутым, распространившимся по лицу... Как же могли бы они управляться сами собой? не счастие ль для них, что Провидение поручило нам об них заботиться?

ГЛАВА VIII.

О невыгодах английского владычества для государств союзных.

Туземные государства, число которых значительно, заключили с английским правительством трактаты, в которых между условиями самыми различными, всегда находится следующее: что государь платит английскому правительству вспомогательную сумму, на которую это правительству обязуется содержать известное число войск в его службе. Отсюда и название вспомогательного союза. С этой минуты правительство английское берет в свои руки всю военную власть. Оно командует армиею, дает ей жалованье, учит ее, устроивает, заставляет двигаться, как ему вздумается. Оно овладевает также направлением сношений [307] этого государства с соседними; вся переписка государя с этими государствами производится не иначе, как через посредство английских агентов. В замен того английское правительство никак не мешается в его внутреннее управление. В этом отношении государю предоставлена самая полная свобода. Одним словом, из трех элементов верховной власти, т. е. военного, политического и гражданского, английское правительство овладевает двумя первыми, а последний оставляет царствующему государю.

Таким образом верховная власть теряет весь свой блеск в глазах народа. В самом деле чем сделался государь? органом, посредником иностранного угнетения. Никогда и нигде не бывало политического положения более несносного, более рокового.

Только начало этих вспомогательных союзов может объяснить нам существование такой системы. Общественное мнение в Англии энергически противилось всякому расширению владений, всякому завоеванию. Тем не менее завоевание сделалось законом, принципом, самою жизнию английского могущества в этой стране. Для него остановиться на сем пути значило бы уничтожиться, убить себя. Войны родились из войн, чаще всего [308] против воли тех, которые их предпринимали, и расширение владений было неизбежным их следствием.

Принять во владение эти земли, действовать прямо и так сказать, с открытым челом, значило бы возбудить против себя все предрассудки, все мнения Англии; поднялась бы страшная буря негодования; лорд Уилльсли был поставлен в необходимость замаскировать завоевание под именем вспомогательного союза, т. е. сделать сделку между требованиями своего положения и требованиями общественного мнения. Действительно, в глазах публики государи, заключившие эти союзы, продолжали оставаться в том же положении, как и прежде; ничто не изменилось в видимости, а на деле вся власть перешла в руки Англии.

В политическом отношении вспомогательные союзы давали огромные выгоды. Именно этим средством лорд Уилльсли окончательно основал индо-британскую империю или по крайней мере готов был основать после пятнадцати последних дней войны, когда он увидел себя принужденным оставить Индию. Благодаря этим союзам, Англия с самого управления лорда Уилльсли достигла бы того, чего достигла она не раньше, как пятнадцать лет спустя, пролив много крови и [309] расточив много денег: «Зло состояло в том, что для удовлетворения предрассудков Англия сочла обязанностью ввести во многие государства Индии решительно самое худшее из всех правлений». (Милль).

Во всяком случае, не смотря на все политические выгоды вспомогательных союзов сам лорд Уилльсли не решился бы, может быть, ввести их, еслиб предчувствовал все невыгоды, о которых мы говорили. Но будущее во многих случаях закрыто от глаз законодателя также точно, как и от глаз толпы. Сорок лет опыта обнаружили все пороки этого уродливого сочетания двух противоположных начал, чужеземного владычества и туземного правления, начал не только противоположных, но враждебных, но противоречащих друг другу, взаимно отталкивающихся всеми сторонами, во всех точках; начал, которые могут придти в соприкосновение не иначе, как под железной рукой всемощных завоевателей. Сорок лет опыта, говорим мы, не оставили никакого заблуждения касательно этого дела; но в минуту его учреждения никто не мог, также как и лорд Уилльсли, угадать, что из него выдет в будущем. [310]

ГЛАВА VIII.

Выиграла или проиграла Индия в материальном отношении под английским владычеством?

Этот вопрос каждый часто предлагает сам себе; от разрешения его естественно зависит благоприятное и неблагоприятное суждение об английском правлении в Индии.

Что касается до нас, мы не можем допустить той мысли, что заслуга в этом отношении правления, недавно утвердившегося в известном народе, может быть определительно оценена. Обстоятельства совершенно независимые от обладателей земли, иногда даже такие, которые эти обладатели стараются устранить, могут произвесть материальное благосостояние народа.

В других случаях напротив вся ловкость, вся благонамеренность не могут бороться против обстоятельств сильно неблагоприятных. С другой стороны некоторые признаки, обыкновенно приводимые в доказательство благосостояния, вовсе не имеют этого значения. Сюда, по нашему мнению, относится усиление народонаселения и увеличение налога или государственных доходов. [311]

В Индии например налог, т. е. государственный доход в землях подвластных правительству, увеличился со времени его утверждения; но именно в Индии эти признаки теряют то значение, которое им придают. Земли, которыми правительство британское овладевало посредством завоевания, всего чаще бывали опустошены и истощены войною; в других случаях оно принимало их открыто во владение только после продолжительного непрямого управления. В первом случае мир в Индии непременно должен был принести те же плоды, как и везде, т. е. произвесть увеличение богатства; тоже самое вышло бы и под правлением туземных государей. Во втором случае, т. е. когда открытое владычество заступало место тайного влияния, естественно по тому, что мы выше сказали, должно было последовать значительное улучшение в положении страны. С другой стороны наконец английская администрация, гораздо более крепкая, имеющая в своем распоряжении понудительные средства более энергические, чем администрация туземная, естественно имела более успеха в собирании налога. Количество сахарного вещества извлекаемого из тростника, подверженного давлению, зависит не единственно от свойства тростника, но и от силы давления. Итак коллектор представляет [312] силу давления а плательщик плод брошенный под пресс фиска.

Этого мало. Возрастание дохода необходимо должно служить доказательством против благосостояния страны, если ее средства не могли возрасти в одинаковой пропорции. Если возрастание налогов свидетельствует в пользу благоприятного положения страны, то это только тогда, когда он остается в одинаковом отношении к доходу народному. Но если вместо пятой части поземельного дохода правительство будет требовать напр. четвертой, то очевидно, что происшедшее отсюда увеличивание доходов не будет служить доказательством общего богатства. Настоящая мерка благосостояния страны заключается не в том, что берут от плательщика, но в том, что ему оставляют. А доход возрастающий в Индии под британским владычеством, исключительно зависит от того, что берется от плательщика.

Усиление народонаселения не может также неоспоримо доказывать ни благосостояния страны ни искусства правительства. В Бенгалии напр. народонаселение возрастает быстрее, чем в Англии; можно ль из этого заключить, что Бенгалия управляется лучше, чем Англия, и что народ там пользуется высшей степенью [313] благосостояния? конечно нет. Причины надобно искать совсем в других фактах, т. е. в плодородии браков, в возможности жить почти ничем, наконец в этом страшном голоде, который, назад тому около шестидесяти лет, истребил, по показанию одних, треть, по показанию других, половину всех жителей Бенгалии. Известно, что народонаселение, подобно жидкости, стремится наполнить пустоты, там и здесь образующиеся: это явление также неопровержимое, как и неизъяснимое. Народонаселение несчастной Ирландии учетверилось в продолжении полувека среди самой ужасной бедности, самых плачевных лишений, в которых росло когда нибудь общество людей. Хижина поденщика прикрывает часто толпы детей голодных и живых, которых лишены самые богатые жилища.

Из этого приращения народонаселения происходят вместе бедность страны и увеличение дохода. В самом деле земледелие есть единственное средство существования, доступное народонаселению Бенгалии и даже самой Индии; отсюда происходят соперничества, возвышающие цену найма выше всякой меры, но в тоже время погружающие в бедность фермера, обязанного делить на большое число часть сбора, которая ему остается за вычетом налога и издержек на обработку. [314]

Другие признаки к несчастию более значительно свидетельствуют о постепенном усиливании бедности в Индии. Там не устроено ни одной мануфактуры, не сделано ни одной промышленной попытки; предпринято устроить несколько дорог, и то правительством; таможенные доходы уменьшаются быстрее, чем возвышается государственный доход; прекрасные кисеи в Дакке более не производятся, потребление дорогих шалей чрезвычайно уменьшилось: насилу изредка встретишь их кое-где в провинциях принадлежащих Англии; Дели, Агра, Коупур и другие большие города, составляющие часть сих провинций, лишены теперь драгоценных предметов, которые бывали там нередки и которые находятся и теперь в других больших городах Индии, принадлежащих туземным государям. Промышленность не обогатилась никакими усовершенствованиями: ткач и до сих пор употребляет безобразный стан и толстый челнок, которым прежде дивились путешественники; деревенские хижины беспрестанно разваливаются и не поправляются. Число людей, имеющих возможность ездить на лошадях и слонах, уменьшается, так сказать, в глазах.

Бедность, — нарумяненная, замаскированная в трех столицах, как она бывает во [315] всех больших городах, оказывается ужасною, когда удаляешься от столицы всего на несколько шагов. Ко всем этим бедствиям присоединяется еще страх, внушаемый каждому правительством.

В самом деле туземец мало полагается, в отношении своей безопасности, на это правительство, и так мало, что при нужде он одевается в нищенское платье, единственное, в котором он надеется укрыться от притязаний своих иноземных господ.

Текст воспроизведен по изданию: Баршу де Паноэн. Индия под английским владычеством. Том 2. М. 1849

© текст - ??. 1849
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001