БАРШУ ДЕ ПАНОЭН

ИНДИЯ ПОД АНГЛИЙСКИМ ВЛАДЫЧЕСТВОМ

L'INDE SOUS LA DOMINATION ANGLAISE

О препятствиях, представляющихся распространению христианства в Индии.

Нельзя представить более великого, более чудесного зрелища, как зрелище распространения христианства в древнем мире, даже смотря на него с точки зрения чисто человеческой.

Религия, возникшая среди бедного и малого народа, проповедуемая двенадцатью человеками, исшедшими большею частию из последних классов народа, распространяется по всему известному миру. Меч слова покоряет в четыре века эту империю, на создание которой меч римский употребил тысячу лет. Этого мало: христианство пересоздает [177] это общество, которое оно покорило. Оно пепелит его обделывает его снова., оно делает из него новое общество, которому оно предложит другие законы, утвержденные на новом основании. Никогда еще на сцене истории не являлось зрелище столь чудесное.

При первом взгляде кажется, что положение христианства в Индии сходно с положением его в древности. Если смотреть с этой точки зрения, то победы, им одержанные над религиями Греции и Италии, представляются верными предвестиями тех побед, какие оно неминуемо одержит над религиями браминского происхождения. Однакожь факты до сих пор не соответствуют этому взгляду.

Христианство, выходя на берег в Индии с португальцами, явилось среди христианской эпархии. Эта анархия не была католическая, однакож она неминуемо имела с последнею много сходства. Итак надобно было ожидать, что она соединится с последнею против религий браминского начала, что обе вместе составят воинство, готовое на бой под знаменами католицизма, могущественное орудие для непосредственного действия на племена индийские. Это не осуществилось; христианство которое в древности шло так быстро на [178] пути распространения, остановилось на первых шагах на полуострове индийском. После первых успехов, происшедших большею частию от какого-то умственного оптического обмана, оно остановилось. Множество новообращенных последовали сперва за Ксавье: но это число далеко не так увеличивалось, как можно б было предполагать. С этой минуты, христианство (католицизм и протестантизм вместе) не только не могло приобрести в пространстве, напротив, может быть, каждый день теряет оно то, что приобрело сначала. Будущее, кажется, в этом отношении будет сходно с прошедшим. Миссионеры, посвятившие свою жизнь проповеданию Евангелия в Индии, истратившие свои силы в этой святой борьбе, вообще более других являются без всякой надежды.

Ни один философский или исторический вопрос не может быть любопытнее следующего:

Каким образом христианство, развившееся так быстро в империи римской, остановилось на первых шагах на Востоке?

В тоже время нет ни одного вопроса более важного, относительно будущего европейского владычества в Индии, как следующий: [179]

Препятствия, противодействующие распространению христианства в Индии суть ли преходящие, или напротив проистекают из самой природы вещей:

Попытаемся рассмотреть эти вопросы, по мере сил.

Политеизм (Три великие религиозные системы предшествовали политеизму. Пантеизм, дуализм, монотеизм, единобожие. Это три великие философские идеи, послужившие основою великим религиозным системам, царствовавшим в мире. Пантеизм подчинил своему владычеству Индию и Китай; дуализм утвердился в Персии. Догмат единства Бога был основным принципом юдаизма, откуда он перешел под разными формами в христианство и в исламизм. Пантеизм основан на идее неизменности отношений Бога к миру и мира к Богу. Он заключает всего Бога в мире, или мир в Боге. Дуализм объясняет совокупность вещей созданных и не созданных борьбою двух противоположных сил, стремящихся придти в равновесие.) владычествовал над греческим и римским миром при появлении христианства. Родились великие религиозные системы Востока, перешедшие в Грецию и Италию через Египет и Этрурию. Но народное воображение отчасти лишило философского значения великие символы, принадлежащие этим религиям; оно дало им бытие, личность, форму; оно сделало из них богов.

Христианство по этому легко могло распространить в древнем мире идеи личности и [180] единства Бога. Оно раскрыло их, снова облачая, воплощая, если позволено так выразиться, в новые догматы, воплощение, падение, искупление и пр. Но основное понятие Бога, которое оно представляло миру, само по себе не имело ничего противуположного понятию, господствовавшему в политеизме Греции и Рима. В основании это была таже идея, но очищенная, оразумленная, если можно так выразиться, в недрах христианства.

С другой стороны апостолы приносили также новые догматы; они проповедовали миру падение, воплощение, искупление.

Древность греческая и римская не запирала политического общества от последователей религии, отличной от политеизма: идея личности и свободы божественной раждали идею личности и свободы человеческой. Человек был ответствен за свои действия. Политическое устройство считалось орудием, которое он мог переделывать по своему, а не цепью, кольца которой укреплены в роковой неподвижности на своих местах, в своем относительном порядке, рукою самой [181] судьбы. Порота города могли отворяться для последователей других религии Одна и та ate площадь (forum) соединяла граждан, приносивших свои жертвы иногда на алтарях различных. Известна знаменитая надпись: «Неведомому Богу». Известен Пантеон, посвященный среди Рима, как показывает самое имя его, всем богам империи, т. е. мира.

Преследований против христиан не доказательство против того, что мы сказали. Преследования были направлены более против политических нововводителей, чем против последователей чуждой религии. Христиане и язычники образовали тогда как будто две партии, оспоривавшие одна у другой исключительное направление общества; или, приводя это положение в теснейшие исторические пределы, язычники думали, что им нужно бояться этого со стороны христиан. Скоро для них настала минута обратиться к силе. Они начали преследование; они приготовили орудия пытки; склядены костры, открылись амфитеатры, Африка прислала своих львов и тигров. Христиане оделись чудесными латами, верой и самоотвержением. Щипцы и ножи истерлись об их члены, изорванные в лоскутки, костры погасли в их крови, амфитеатры исчезли под громадами их трупов, львы и тигры насытились плотью дев [182] и мучеников... и жертвы восторжествовали над палачами.

Нужно сделать другое замечание: мы говорили о терпимости греческой и римской к последователям других исповеданий; но эта терпимость была гражданская и политическая. Первоначальная идея, основная идея политеизма, тем не менее была совершенно исключительна в видах чисто религиозных. Нельзя было сделаться христианином и остаться язычником. Нельзя было в одно время возжечь фимиам на алтарях Марса и Венеры и преклониться пред престолом Христа. Оттого политеизм и христианство, однажды встретившись, должны были спорить о владычестве; отсюда также распря, т. е. бой словом, становилась неизбежною. Всякий человек внутри себя, в своей совести должен был принять участие в этой великой битве. Со стороны христианства находилось огромное, неисчисленное превосходство. Оно не могло вступить на это поприще битвы и завоевания иначе, как с полной достоверностью победы и обладания миром.

Но в Индии, посреди бесчисленных сект браминского происхождения христианство находилось, во всех этих отношениях, совсем в другом положении. [183]

Понятие о божестве в браминизме, т. е. основное понятие, решительно противоположно понятию христианства. Христианство очистило и возвысило понятие о едином Боге. Браминизм весь, совершенно напротив, основан на непрерывном единении Бога и мира. В мире он видит проявление под конечною формою, основы единой, вечной, абсолютной. Бог христианина существует в беспредельности Его лица, Его свободы, Его отрешенной индивидуальности; Бог индуса во всем, всюду, является под всеми формами, живет во всех видах. Туг нет ни одной точки соприкосновения, никакой аналогии между христианством и браминизмом в их точке отправления. Учение, проповедуемое миссионерами, отвергается всеми умственными привычками, всеми предшествующими идеями слушателя к которому оно обращено.

С другой стороны некоторые основные догматы христианства отыскивались в древнем Бостоне, часто под формою мало отличною, отличаясь сущностию. Учение о падении, воплощении, искуплении не представляет ничего нового для воображения поклонника Брамы.

Браминское общество, в противность обществу греческой и римской древности, [184] заперто для всякого иностранца. Это общество не только божеского происхождения: оно есть самая сущность божества, оно есть сам Бог, явившийся в четырех главных формах: браминов, кшатриев, вайсиев, судр, форм, которые продолжились, расширились с течением веков, но не изменили своей натуры. Это общество не может отворить дверей ни одному новому пришельцу. В самом деле, ничто не может сделать, чтоб было то, что не было, т. е. чтоб народы, которые по мнению индуса, не составили части первых проявлений Брамы, составили потом часть их. Итак для этих народов нет никакого средства войдти в этот состав. В бесчисленных иерархических степенях индийского здания, в одно время храма и города, нет ни одного места для иностранного пилигрима или новообращенного. Европеец может прожить целые века подле индуса и между ними не установится ни одной точки соприкосновения. И каким образом могло бы это общество открыться для чужеземца? Оно немилосердо изгоняет из среды себя всех своих членов, которых осквернило малейшее соприкосновение, самое случайное соотношение, по его мнению.

Религиозное учение индуса в некоторых отношениях противуположно их общественному устройству. Оно обширно, всеобще, или [185] по крайней мере стремится к всеобщности. Нет ни религиозной ни философской системы, которой бы это учение не принимало, не поглощало в себя. Этого требует его пантеистический характер. Таким образом нельзя себе представить ни одного понятия, ни одного оттенка идеи, которым не было бы чего нибудь подобного в бесчисленных сектах Индии. На этом беспредельном дне пантеизма, может играть, не переливаясь через край, всякая человеческая фантазия, в своих постоянных усилиях разрешить неразрешимые проблемы Бога, мира и человечества. Но отсюда также индус, как мы увидим ниже, может усвоить часть христианских идей, сделаться христианином до известной точки, не переставая принадлежать к религии Брамы (Мы будем иметь случай показать, что в этом заключается истинное препятствие распространению христианства.). Отсюда также христианство находится здесь не в том положении, как среди политеизма. Эта борьба, в которой оно так сильно торжествовало в Риме и Афинах по причине величия и частоты своего учения, невозможна для него в Индии, а с тем вместе невозможна и вероятность победы.

Общество индусское гораздо глубже религиозно, чем общества греческое и римское. [186] Браминизм овладевает всем человеком совсем не с той силой, с какой овладевал политеизм. Действия политеизма ограничивались стенами храма. Поклонник Юпитера, переступив за порог, вновь обретал некоторую свободу. Человеческая мысль умела жить не только у подножия алтаря. Но браминизм от рождения человека до смерти не оставляет его ни на одну минуту. В целый день индуса нет ни одной минуты, которая бы не была посвящена какой нибудь церемонии, какой нибудь молитве, какому нибудь религиозному делу. Этого мало: нет ни одного действия в жизни, как бы безразлично оно ни казалось, которое бы не было действием религии столь же священным, как для христианина священно совершение святейших таинств; все действия установлены обычаями и правилами касты; совершать одно из них и самое незначительное, по этим правилам и обычаям, значит исповедать касту, т. е. браминизм, в ее существенном догмате, в ее собственной сущности. Нет минуты времени, нет точки пространства, где бы общество не было ограждено от всего ему чуждого. Страшная казнь — потеря касты была бы последствием всякого небрежения в соблюдении правил и обычаев; она постигла бы следовательно всякого, открывшего слух пред учением чуждым. [187]

Наказание страшное, столь страшное, что нет слов для его изображения. Позорное клеймо и гражданская смерть в самом деле дали бы об нем понятие неполное, ниже действительности: они не налагают на виновного, им подвергшегося, знака столь рокового; они не отсекают его от общества так жестоко и так совершенно. У нас осужденный, как ни жестоко, ни мучительно его положение, продолжает однакож принадлежат к обществу европейскому. Но для человека, потерявшего свою касту, общественное единение не существует более; он становится предметом ужаса, презрения для тех, которые вчера еще были его братьями, родственниками, друзьями; итак обращение индуса не только влечет за собою наказания или угрозы религиозные, которые он мог бы презирать в силу своего нового верования: оно предает его этой общественной казни, непосредственной и действительной. Допустим, что идолопоклонник в Риме или Афинах, обратившийся к христианству, подвергся бы с самого начала наказанию равнявшемуся с выставлением у позорного столба, с всегдашними галерами, с гражданскою смертью: не позволено ли думать, что вероятность успехов распространения христианства, смотря с человеческой точки зрения, много бы уменьшилась? [188]

Общество римское, при появлении христианства на свет, было добычею беспорядков и анархии; оно крушилось со всех сторон. Народы терпели бедствия ужасные, и каждый сознавал их. Власть поставлена была в противоречие с самыми простыми законами нравственности, даже с теми, какие проповедовал политеизм. Во всех классах, высших и низших, могучих и слабых, богатых и бедных было утомление, нетерпение того, что существовало, потребность искать убежища в другом порядке вещей и мыслей. В последних рядах общества в следствие убеждения, глубоко чувствуемого, что придется переносить дольше страдания, сделавшиеся несносными; у сильных и счастливцев мира в следствие опротивления, пресыщения, обыкновенно сопровождающего излишество, — мелькнуло во всех душах ожидание, желание, так сказать, начало общества, лучше устроенного. Апостолы приносили то, чем можно было удовлетворить этим желаниям, этим обетам, чем можно было положить конец этому пресыщению, чем можно было обновить эти развалины. Никогда почва не могла быть лучше приготовлена к принятию, к прозябению тех высоких и утешительных идеи христианства, которые учат нас видеть в этой земле переход к другому миру, в наших настоящих бедствиях испытание, за которое нам [189] воздастся. Никогда постоянный зов учения Христова от мира временного и преходящего к миру невидимому и вечному не мог обратиться к слуху, более жаждущему его принятия.

Индия, совершенно напротив, не имеет и мысли об обществе, отличном от того, в котором она жила всегда. Индийские государства страждут и стонут под владычеством чуждым, давящим их тяжким ярмом завоевания; но общественный их порядок ни в чем ни изменен, ни расстроен. Иностранец, сделавши несколько шагов внутрь земли, вновь находит его таким, каков он был при начале веков.

Апостолы встречали еще среди языческих народов характер, долженствовавший сильно содействовать успеху их посланичества. Среди этого общества, лишенного верований важных и сильных, из которого нравственное чувство было, так сказать, изгнано, в этом обществе овеществленном, они являлись существами вне человечества, выше человечества. Они искали самоотвержения, жертв, бедствий, умерщвления плоти, как другие ищут радостей и наслаждений. Из них одни, убегая мира, удалялись в пустыню, обитали в пещерах, оспориваемых у диких зверей, проводили дни и ночи в молитве и [190] размышлении. Их жизнь становилась продолжительною казнью, какой не претерпели бы многие преступники, осужденные на самые страшные казни человеческим правосудием. Другие напротив были в деятельном общении с людьми, они шли повсюду, проповедуя новое учение и высокие наставления. Никакое бедствие, никакая человеческая власть не могли удержать их ревности. Они одинаково вступали в борьбу с тиранном на троне, с жрецом у порога храма, с народом в полном восстании. Потом, когда было нужно, они запечатлевали всей своей кровью истину своих слов. Апостол и пустынник, эти два орудия распространения христианства, представлялись таким образом, среди язычества, существами другого мира. Но также, мы это сказали, души были приготовлены к благой вести, которой были они посланниками. Борозда была открыта для семени, которое они бросали полной горстью.

Мы рассказывали о жизни наших миссионеров в Индии. В самоотречении, в отчуждении от мира, в лишениях всех родов она не ниже жизни первых христиан. Она может состязаться с жизнию славнейших пустынников Фиваиды. Для этих достойных преемников апостольских совершились все обеты, данные апостольству св. [191] Павлом: что ему предстоят бедствия в дорогах, бедствия на море, бедствия от воров, бедствия от нравов и обычаев чуждых; бедствия от сильных, бедствия в городах, бедствия в пустыне, бедствия от ложных братьев, бедствия от голода и поста, бедствия от холода и наготы и пр. Но миссионеры Индии, одушевленные теми же чувствами, находятся в обстоятельствах совершенно иных, чем первые апостолы и их преемники. Героизм тот же, но им не дано также поражать воображение народов. Тоже мученичество, но не тот венец.

Всякий знает: Индия и полнена кающимися индусами и мусульманами, которые, в духе покаяния и умерщвления плоти, налагают на себя казни, приводящие в трепет при одном рассказе. Но надобно привести примеры, потому что воображение не может достигнуть действительности. (Lettres edifiunt. p. 293-294. — в книге не указано место, к которому относится примечание. — OCR)

Один кающийся индус ложится на кровать, убитую железными остриями, которые глубоко проникают в тело Другой от мыса Коморина доходит да Бенареса в башмаках, пробитых гвоздями, которые терзают [192] его подошвы. Третий проходит тот же путь, измеряя его своим телом; он не останавливается ни есть, ни пить, ни спать, или но крайней мере делает это в краткие промежутки, в которых он не может отказать своей истомленной природе. Иной осуждает себя на казнь пяти огней. Он проводит самые жаркие летние дни между пятью горящими жаровнями, тогда как солнце льет на него свои пламенные лучи; по наступлении вечера он снимает с себя все платье, ложится на скале, мокнет от холодной ночной росы, остается неподвижным под страшным дыханием горного ветра. Иной смотрит неподвижно на солнце, пока совершенно ослепнет. Другой проводит многие годы жизни в положении столь принужденном, что самая мысль наша казнится. Один английский офицер встретил брамина, который двадцать семь лет провел, просунув голову между бедрами, положение, в котором едва может пробыть несколько минут какой нибудь волтижер.

Тавернье встретил однажды нескольких из этих кающихся. Один из них дал обет держать руки сжатыми. Он исполнил это с таким упорством, что ногти его пальцев проросли сквозь ладони и вышли на противоположной стороне на несколько дюймов. Другие держали руки у затылка столько лет [193] что тело иссохло, кости были как будто обнажены: можно было сказать, что руки скелета приросли к живому.

Народные праздники особенно обозначаются удвоением жара к этим казням странным и добровольным. Одни велят себя поднимать железными крючьями, воткнутыми под мышками, и вертеть кругом около столба; после этого их бросают на землю, оглушенных, без сознания, теряющих свою кровь от широких и глубоких ран. Другие не поморщившись заставляют давить себя колесами колесницы, везущей их божество. На многие мили кругом, в соседстве знаменитого храма Яггернаута, земля покрыта побелевшими костями жертв добровольно себя принесших. На всяком шагу в городах или на дорогах встречают кающихся, собирающих милостыню себе на похороны; как скоро составится необходимая сумма, они оканчивают свои дни посредством той или другой казни, предварительно назначенной, на каком нибудь празднике Брамы, Вишну или Живы и пр. Все это делается с тем же спокойствием, какое оказывают наши нищие и наши плясуны на канате. Прохожие и зрители не больше трогаются всем этим, как и у нас во втором случае.

Жизнь наших миссионеров, как она ни полна жертв и самоотвержения, не может [194] поразить взоров народа, привыкшего к таким зрели идам. Вкус к мере, к пропорции во всем, есть существенное свойство гения Европы; гений Востока любит только крайности, исполинское, неограниченное, бесконечное во всех родах. С другой стороны европейский характер всегда имеет в виду цель для своих усилий, стремится к полезному. Воины Христа, наши миссионеры не будут избегать никакого томления, никакой опасности, не пощадят ни крови ни пота, но и в них также найдется этот дух меры, эта привычка к умеренности, то об чем мы говорили. В умерщвлении плоти они остановятся тогда, когда победа духа будет верна, они не предадут себя этим мучениям, столько же страшным, как бесполезным, ужасным, отвратительным.

Они предположили себе цель утвердить эту победу духа, предаваясь исполнению своих священных обязанностей. Но на Востоке умерщвление плоти становится настоящей страстью; подобно всякой другой страсти, оно может обойдтись без цели, без предмета; оно удовлетворяет само себя, оно делается родом помешательства неистового, свирепого, и тем самым недоступного западному здравому смыслу. [195]

О видимой легкости и действительной трудности обращения индусов.

Многие, может быть, не поверят таким трудностям обращения индусов, какие мы представили. Может быть, они возразят нам историею, которая, в известные времена, повествует нам об обращениях тысячами и сотнями тысяч. Факт и теория, умствование и действительность стали бы таким образом в ярком противоречии.

Но противоречие это только видимое: оно основывается на некотором роде оптического обмана, по выражению уже употребленному, игрушками которого были первые миссионеры, первые историки христианства в Индии. Попытаемся объяснить это.

Основная идея индусов вовсе не исключительная: напротив она стремится к всеобщности. Она силится поглотить, согласить в идее возвышеннейшей, по их убеждению, религиозные идеи и догматы других народов. Таким образом христианский, миссионер, когда он приходит в Индию для проповедания слова Христа, встречает сначала в [196] своих слушателях только сочувствие и благосклонность. Но когда миссионер и брамин сойдутся вместе, когда они заведут религиозное прение, когда они будут поочередно излагать начала, основные догматы их взаимных верований, вот что произойдет неминуемо:

Брамин изложит такие понятия о единстве, вечности существа абсолютного в самом себе, Бога, которые могут спорить в возвышенности, в нравственной чистоте, в великолепии выражения с понятиями христианства. Миссионер не сомневается, что, отправляясь от этих сходных начал, скоро можно сойдтись в следствиях. Брамин заговорит еще о догмате индийской Тримурти: он покажет, что вечное существо проявляется под тремя формами: творца, сохранителя, разрушителя: Брама, Вишну, Жива. Миссионер с радостию узнает здесь, хотя под несколько отличною формою, Троицу христиан. Брамин расскажет учение о падении человечества, о его искуплении посредством воплощения Бога, сделавшегося человеком. Миссионеру покажется, что он узнает Христа под именем Кристны. Брамин заговорит еще об очистительном свойстве воды, о необходимости омовения. Миссионер увидит здесь до некоторой степени крещение. Ему покажется еще, [197] что он нашел исповедь, корфирмацию, соборование в подробностях некоторых религиозных действий или обрядов, которые брамин изъяснит ему. Наконец оба согласятся в важности покаяния, умерщвления плоти, в догмате воздаяния в будущей жизни и пр.

Но с этих пор начинается несогласие, которое возрастает непрерывно. Между беседующими разверзается бездна, непрестанно расширяющаяся и углубляющаяся по мере продолжения беседы.

Брамин наперед знаком с догматом воплощения. Этот догмат составляет часть его собственных верований. Но когда христианин допускает одно воплощение, он считает девять, т. е. столько, сколько по его мнению протекло великих периодов в истории мира. Он ожидает еще десятого при конце времен. Так как народы Европы не могли иметь сведения об этих древних воплощениях Вишну, совершившихся в Индии и для Индии, то ему кажется очень основательным, что Вишну явится в другое время и в другом виде для народов Запада.

Понятно, что миссионер с этих пор становится в формальное противоречие с [198] брамином. Он не может, не отрекшись от христианства, допустить другого воплощения Бога, кроме воплощения Христа. Пока он только доказывает брамину истину, действительность этого воплощения, брамин ему не противоречив: он соглашается с ним во всем. Но когда он, по своей обязанности, начинает сверх того доказывать историческую ложность, философскую нелепость воплощений божества, совершившихся будто бы между индусами, тогда брамин решительно восстанет против слов миссионера. Чем более повидимому он сделал уступок христианскому учению, тем более показывает упорства в своих собственных убеждениях. Он не сомневался в воплощении Бога, в лице Хряста, в Европе: он не хочет понять, как миссионер не верит тому же событию в Индии. Он не сомневался в истине слов миссионера: он не может простить последнему сомнения в его собственных словах, подтверждаемых религиозным преданием его отечества. Самая аналогия браминизма и христианства становится таким образом препятствием, об которое сокрушаются усилия наших миссионеров.

Впрочем мы довели спор между брамином и миссионером до самого конца. Но предположим, что он остановился, перерван при [199] самом начале каким нибудь случаем: результат выйдет еще любопытнее. Пусть например миссионер удалится в ту минуту, когда он только что возвестил о посланичестве Христа и когда брамин принял его весть с готовностию и сочувствием. Он удалится с убеждением, что церковь может считать одним христианином более. Мы однакож видели, что это не так. Брамин допускал христианство, по крайней мере в его основной идее: но в тоже время он не думал оставить браминизма. Напротив, он думал, что нашел в христианстве продолжение, новое доказательство своего собственного верования, потому что находил один из основных. его догматов — воплощение. Он не только не пожертвует своим верованием верованию новому; он будет думать, что последнее войдет в состав браминизма (Lettr. edif. passim.). Это недоразумение между брамином и миссионером вовсе не пустое предположение. Оно существует действительно, хотя и в другой форме. Им объясняется это видимое противоречие между трудностями, встречаемыми теперь в распространении христианства в Индии, и бесчисленными обращениями, совершенными прежде.

Ксавье в десять лет своей проповеди в Индии крестил до семисот тысяч [200] индусов, обитателей молукских островов и пр. В Мерваре он крестил в один день восемь тысяч оглашенных. Мы не думаем, ни о каком намеренном преувеличении со стороны первых историком Ксавье: что касается до преувеличения, намеренно сделанного им самим, рука, пишущая эти строки, скорее бы иссохла, чем написала одну строку, выражающую что нибудь похожее на сомнение. Но с другой стороны теперь в Индии считается далеко меньше семисот тысяч христиан. А к стаду Ксавье нужно еще причислить и потомков христиан, поселившихся в Индии, и редких рассеянных овец, которых не переставали присоединять к нему труды других миссионеров. Как согласить это? Всего проще и всего естественнее. Эти христиане были христианами только по имени; скажем лучше, они были христианами единственно во мнении тех, которые их крестили. В их собственном мнении, не смотря на этот обряд, они не переставали принадлежать к браминизму. Индусы допускают очищающее свойство воды, важность омовения. Они производят его в тысяче видах в отправлении своего богослужения. Итак им не было никакого труда подвергнуться новому омовению, только бы приняты были известные предосторожности против осквернения, т. е. против всего того, что могло бы повлечь за собою потерю касты. [201] Итак миссионер и оглашенный не понимали друг друга, крещение для первого было священным знаком общения христианского, для последнего новым обрядом, мало отличающимся от тех, какие предписывала ему древняя религия.

Недоразумение еще очевиднее в причащении. Миссионеры не встречали у индусов никакого сопротивления в принятии идеи причащения. Но самое совершение таинства напротив повело к бесконечным затруднениям. Новообращенные, до тех пор расположенные наилучшим образом, вообще ускользали в эту последнюю минуту. Люди низших классов, одни парии оставались в обете обращения.

Пред Богом христиан душа парии конечно стоит души брамина. Христианство могло бы радоваться этой последней победе: однакож и этого нет. Пария, продолжающий участвовать в вечере причащения, может быть не более христианином, как и брамин, от нее удаляющийся. Одно из самых формальных предписаний браминизма запрещает высшим классам есть с низшими. Но для многочисленных разделов парий, стоящих на последней ступени общественной лествицы, существуют только высшие классы. Итак им [202] позволено есть с целым светом; они могут осквернять, но не оскверняться. Пария при самом причащении может, стало быть, исповедовать догмат каст, т. е. остаться браминистом.

При первом взгляде без сомнения спросят, почему христианство в Индии не соединится с общественною формою Индии так, как оно соединилось, с общественными формами всех других стран. Не одинаково ли принято оно монархиями, аристократиями, демократиями? В его природе оставлять неприкосновенными все общественные разделения или классификации. Но в Индии не встречается ничего подобного. Каста, скажем еще раз, не только составляет классификацию, политическую иерархию: она есть религиозный догмат, догмат величайшей важности, основание всего браминизма, во всем, что касается самых существенных действий и обрядов. Одним словом, представляясь христианами, новообращенные, пока причащаются по кастам, в действительности не отрекаются от верования браминского. Итак не без основания упрекали миссионеров за это снисхождение к новообращенным. Они давали причастие людям, в действительности не имевшим ни малейшего права принять его. Индус, приобщающийся отдельными кастами, в самом деле впадает [203] в противоречие. Он исповедует в одно время Браму и Христа; он ставит себя обнаружением сущности самого Брамы в ту минуту, когда, по евангельскому выражению, он готовится вкушать тело и кровь Христову. В следствие того, что мы сказали выше, индус не чувствует этого противоречия. Мы видели, каким образом он может принять Христа, не оставляя Брамы. Но тем не менее справедливо, что под именем христианина, которое мы ему даем, он остается верным своему древнему верованию.

Упорная привязанность индуса к этому догмату каст дала почувствовать многим протестантским миссионерам необходимость пощадить его. В некоторых миссиях причащение было давано по кастам; в других продолжали требовать, чтобы таинство было совершаемо без обращения внимания на различие каст. p. Кэмпбель, миссионер ревностный, решительный приверженец этой последней формы, восклицает по этому случаю: «вечеря Господа есть великое сокрушение каст». От этого поднялся между протестантскими миссионерами в Индии спор, подобный тем, какие возбуждали некогда китайские церемонии между иезуитами и римским двором. Сторона, поддерживавшая уступку, опиралась на то, что отказать в этом [204] снисхождении значит невозвратно удалить всех индусов от христианства. Противная сторона возражает, что эта уступка разрушает в основании самое христианство и ведет к тому, чтобы вместо искреннего обращения получить от индусов одну пустую формальность, без смысла и приложения. Понятно, что обе стороны одинаково правы.

Реджинальд Гебер разрешил этот вопрос скорее как государственный человек, чем как ревностный христианин. «Затруднение состоит в том, что мы не знаем, до какой степени учреждение каст есть учреждение политическое, до какой религиозное; до какой степени наконец обычаи, осуждаемые миссионерами, суть обычаи безнравственные или идолопоклоннические. Я занимаюсь рассмотрением всех этих вопросов и надеюсь, что не кончу моего путешествия иначе, как отыскавши истину, по крайней мере таким образом, чтобы предупредить всякий большой соблазн в будущем, не отнимая ничего от тех особенностей, которые можно считать естественными правами новообращенных; я говорю о праве жить, в отношении к вещам безразличным, как жили их предки или как угодно им самим. Две стороны миссионеров очевидно имеют причину порицать одна другую: а я [205] имею некоторые причины надеяться, что обе сделают взаимные уступки» (Narrative of а journey, etc. t. III. p. 444-445.).

Итак мы можем повторить это: главная трудность обращения индусов состоит именно в его видимой легкости. Индус без труда допускает все то, что проповедует ему миссионер. Он принимает Евангелие с уважением, с понятливостию, с сочувствием. Но религиозное верование, также точно, как и все то, что имеет форму и пределы, как и все дела мира сего, допуская известные идеи, отвергает, отталкивает другие. Таким образом сколь легко убедить индусов в первом пункте, столько же непоколебимы были они во втором. Отсюда происходит особенный способ понимать христианство, без сомнения чрезвычайно удивлявший и огорчавший тех, которые думали, что они обратили своих слушателей. Таким образом когда Ксавье расточал в Индии сокровища веры и любви и думал, что он ввел в недра церкви множество индусов, Индия с своей стороны воздвигала ему пагоды (У мыса Коморина находится старая статуя святого Франциска Ксавье, к которой совершают странствования даже люди высших каст; они называют этот храм пагодою Параю-Падри т. е. великого отца. Histoire du ehristianisme dans l’Inde 302.) покланялась его образу [206] и нужно было слишком бояться того, что она причтет его к числу своих богов (Индусы воздают необыкновенные почести Ксавье. Надобно слишком опасаться, чтобы они не внесли его в число своих ложных божеств. Lelrres edif. t. VI. p. 54.). На коромандельском берегу была подобная сцена; там знаменитый Шварц в поклонении толпы занял место «среди существ высших человека». Его статуя сделалась целью многочисленных странствований, перед ней зажигали свечи, клали венки, совершали жертвоприношения (Они почитают его (Шварца) существом высшей природы в сравнении с человечеством, они жгут свечи перед его статуею; кладут венки к ее ногам, совершают перед нею жертвоприношения и пр. Heber t. III. Correspondance.).

Одним словом, индус охотно и легко принимает Христа, но не думает отречься от Брамы. [207]

Продолжение того же предмета. Браминизм и протестантизм в публичном соотношении.

Анекдот недавний окончательно объяснит нам то, что мы изложили в общем виде в предыдущей главе.

Реджинальд Гебер, первый протестантский епископ калькутский, объезжал свою обширную эпархию. На расстоянии двух или трех дней пути от Бомбея, он услышал об одном знаменитом индийском проповеднике, который проходил тогда Гузерат. Приписывали ему новое учение и хвалили нравственную сторону этого учения. Гебер сильно желал войдтя в сношения с этим реформатором; некоторые слова, некоторые правила, им произнесенные и дошедшие до епископа, давали последнему надежду обратить его в христианство. Свами-Нарен с своей стороны узнал о путешествии Гебера; он был известен в окрестности за великого гуру, великого пундита европейцев; по всей вероятности по причинам, сходным с причинами Гебера, он также желал свидания. Он и потребовал его. [208]

Шесть главных его учеников явились к епископу и положили к его ногам, по обычаю Наззаров, цветы и плоды (Этот подарок приносит всегда в Индии тот, кто является к иностранцу, к человеку высокого звания.). Один из них сказал: «пундит! прими приветствие Свами-Нарена; он почел бы за счастие быть в твоем присутствии и желал бы, чтобы это сделалось с завтрашнего дня».

Небольшой городок в окрестности был избрал местом сообщения. Епископ отправился туда с вечера. На другой день народная молва возвестила о прибытии реформатора задолго прежде, чем он прибыл в самом деле; наконец он явился. Ему предшествовало и за ним следовало множество всадников в кольчугах; у одних были длинные ружья с фитилями, у других длинные копья, которыми они опирались о стремена; потом шла толпа, вооруженная копьями, луками, стрелами. Весь город оглашался шумом оружие, ржанием лошадей, криками команды и пр. За епископом следовало всего пятьдесят кавалеристов и пятьдесят пехотинцев, вооруженных ружьями со штыками.

В случае сшибки порядок и военная дисциплина вероятно отдали бы победу этому [209] малочисленному войску; но в уме Гебера другие мысли смешивались с этой мыслью и в этих мыслях было много грустного и горького. «Относительно нравственного величия, говорил он сам себе, сколько выгод у Свами-Нарена!» Мои спутники мне чужды, они вовсе не заботятся обо мне; без сомнения, они со всею верностью сопровождают меня до назначенного места; но ведь это они сделали бы и для всякого другого. Напротив спутники Свами-Нарена суть его поклонники и ученики; они слушают его уроки, следуют его учению питаются его словом, считают за честь ему сопутствовать; они пролили бы свою кровь до последней капли за кончик бахрамы его мантии. Увы! продолжал он, грустно обращаясь к судьбе христианства в Индии, сколько времени пройдет прежде, чем проповедник моей веры явится в Индии в подобных обстоятельствах, также сопровождаемый и почитаемый (Heber. t. III, p. 55.).

Протестанстский епископ и реформатор сошлись и разменялись комплиментами, обычными между людьми высшего сословия. Епископ прибавил, что, услышавши о новом прекрасном учении, распространяемом им в [210] народе Гузерата, он Гебер, иностранец в Индии, почувствовал желание услышать из его собственных уст главные пункты этого учения. Реформатор отвечал с возможною почтительностию, и тан как просьба епископа была согласна с его тайными желаниями, то он не заставил себя просить дольше я приступил к делу.

Свами-Нарен начал с исповедания веры в единого Бога, творца неба и земли, наполняющего пространство, распоряжающего и управляющего всем в мире, наслаждающегося особенно в глубине сердца добром и справедливостию. Епископ, слушая его с удовольствием и удивлением, не сомневался, что он встретил христианина, или по крайней мере оглашенного, готового сделаться христианином. Скоро дело пошло еще лучше.

Свами-Нарен рассказал, каким образом Бог, воплотившись в человеческом образе под именем Кристны, посетил землю, был там преследован и умерщвлен злыми людьми; что с тех пор много ложных откровений распространилось по земле, что многие ложные божества заняли место истинного Бога.

Сходство этой легенды с повествованием о Христе более и более поражало епископа, [211] таким образом, чтобы лучше увериться в этом сходстве, он прервал Свами-Нарена. «Я всегда думал, сказал он, что Бог, творец всех вещей, называется у индусов Брама, и не Кристна, и так объясни мне, пундит, Брама ли твой бог, или это другой бог, и не Брама»?

Свами-Нарен наклонился с улыбкой, и как будто радуясь вопросу, подававшему ему повод войдти в необходимое объяснение на счет целости его учения, отвечал: «конечно правда, что есть только один Бог над всем, во всем и подле всего, и чрез которого существует все. Мы также, как и все другие индусы, даем этому Богу имя Брама. Но есть, дух, в котором этот Бог существует более особенно, дух, который исходит от Бога, есть с Богом, подобен Богу, объявляет людям волю этого Бога, создателя всего. Итак этого духа мы зовем Кристной, ему мы покланяемся, как образу Бога». После некоторых подробностей, когда Реджинальд Гебер упрекнул его, в поклонении солнцу, замеченном у некоторых его последователей, он сказал: «без сомнения солнце не бог, но мы видим в нем образ славы и сияния Бога». Разговор продолжался в этом тоне; потом говоря о правлении Бога т. е. о его отношениях к людям, он кончил [212] этими словами: «по нашему верованию было много аватаров, (воплощений Бога) в разные времена и в разных местах: одно для христиан, другое для магометан, иные для индусов».

На это епископ возразил: «пундит! без сомнения Бог говорил в разных случаях через разных пророков: но можно ли думать, что одного воплощения не было достаточно для всего мира?» (Heber t. III, p. 36-40.).

В этих последних словах выражается вся противоположность, какая долженствовала быть между епископом и индийским реформатором. Реджинальд Гебер понимал ее с первой минуты, но Свами-Нарен даже и не подозревал; это он доказал очень скоро. Двое из его учеников действительно явились через несколько дней к епископу; они принесли писмо Свами-Нарена, в котором он умолял великого гуру христиан употребить в его пользу свой вес при английском правительстве в Бомбее; дело шло об том, чтоб получить от него деньги для окончания постройки храма, заложенного им в честь Люкшми-Нарен или индийской богини изобилия.

«Я слишком ясно видел, говорит епископ, оканчивая этот рассказ, как [213] глубоко, не смотра намои первые надежды, Свами-Нарен был погружен во мрак браминизма» (Id., ibid., p. 51.).

О невозможности колонизации Индии Англиею.

Компания, с самого своего начала, всегда строго охраняла свое право исключения всякого британского подданного из индийских владений. И действительно, это право было одним из самых существенных оснований ее владычества.

При уничтожении монополии компании в 1853 г., Индия была открыта для англичан, по крайней мере по праву. Многие, особенно из тех людей, которые менее всего были знакомы с индийскими делами, думали, что с этим допущением англичан взошла заря новой жизни для индо-британской империи. Им казалось, что Индия теперь откроется для того беспокойного народонаселения, которое обременяет Англию, приводит в опасность ее тишину, угрожает ее будущему. Они мечтали основать но Инду и Ганг., на берегах [214] малабарском и коромандельском, мануфактуры Ливерпуля, Манчестера или Бирмингема; они прорывали в своем воображении лондонские тоннели в Калькутте, Мадрасе и Бомбее. Английская осторожность скоро разрушила эти мечты. Индия, открытая законом британским подданным, фактически оставалась для них не менее запертою, по причине множества предосторожностей и ограничений этого права. В этом решительно можно похвалить благоразумную ловкость английского правительства. Из тех людей, которые были посвящены в положение Индии, ни один не ожидал добрых результатов из этого, столь прославляемого средства колонизации.

Кто из англичан отправился бы в Индию, в предположении, что это право было бы им предоставлено? капиталисты и работники. Первые могут думать извлечь выгоды из своего капитала в предприятиях земледельческих, мануфактурных и торговых; последние предложат свои руки на службу этим предприятиях. Но ни для тех ни для других нет никаких вероятностей не только обогащения, но даже выгодного поселения в Индии.

Земли в Индии, и это есть господствующий факт ее положения, составляют собственность правительства, и притом не только по [215] праву, но и фактически. Правительство берет не только тот же доход, какой получал некогда владелец, но даже целой третью больше (Доход владельца в Индии равняется 33, аналог 45%.). Если индусы умеют заплатить этот налог, так это потому, что они чрезвычайно трезвы, удерживаются от мяса, просто одеваются и пр. а кое-где в следствие выгодного устройства сельской общины. Предположим же, что английский поселенец, каким бы то ни было образом, хотя бы даром, приобрел часть этих земель; он мог приобресть их только с обязательством платить тот же налог, как и его предшественник, т. е. 45 процентов с валового дохода. Он не мог бы заплатить этого налога, потому что он не имел бы в споем распоряжении тех средств, которые порой не допускают индуса пасть под тяжестию этого бремени. Сложит ли правительство часть налога? но доходы, которые и то уже ниже расходов, не позволят ему быть столь великодушным, как бы оно ни желало. Новый владелец, европеец, попытается ли употребить английских поденщиков для своих работ? но это опять невозможно. Английский земледелец в климате Индии потребляет в десять раз больше, стало быть, стоит в десять раз дороже, чем [216] земледелец туземный (Европейцы самых низших сословии не могли бы выдержать соперничества с туземными земледельцами. Последние частию в следствие климата, частию в следствие своих привычек относительно пищи и одежды, могут довольствоваться шестой или даже десятой частию того, что нужно для европейца. Следствие 1833 г. t. V. Рам-Могун-Рой.). Итак к чему бы послужил этот английский поселенец, новый посредник между туземным землевозделывателем и правительством? Земля обременена уже налогами больше, чем она может дать; что осталось бы этому поселенцу за уплатой налога? Наконец право собственности правительства до сих пор некоторым образом ограничено правом первого занятия земледельца. По этому наделение землями английских поселенцев уничтожило бы это последнее право т. е. разрушило бы самое основание общественного быта Индии.

Английское правительство, оставляя возделанные земли в том состоянии, в каком они находятся теперь, могло ли бы в замен этого уступить английским поселенцам залежные земли? известно, что последние составляют значительную часть индийских владений. Чтож бы из этого вышло? Еслиб правительство обложило эти земли налогом, равным действительному поземельному налогу, то [217] доход владельца перешел бы весь в его руки. Как и в предыдущем случае, английский поселенец сделался бы новой пружиной финансовой машины, новым посредником между землевозделывателем и правительством; посредником столь же опасным, как и невозможным. Если правительство уменьшит налог, то из этого возникнут затруднения всякого рода. Землевозделыватели будут оставлять толпами старые земли и бросятся на новые. Нужны будут целые армии, чтобы привязать им к землям, которые они обработывали до сих пор. С другой стороны положим, что поземельная собственно будет подлежать различным законам; что поле в одном месте будет отдавать правительству в виде налога половину валового дохода, а другое соседнее поле будет платить только десятую часть? Сравнение положения этих новых пришельцев с своим собственным было бы так жестоко для индусского народонаселения, что, при всей кротости, при всей робости этого населения, правительство английское неминуемо подверглось бы большим опасностям. Притом это было бы ненавистным нарушением прав, почитавшихся до сих пор священными. Общины всегда считались владельцами, т. е. имеющими право на возделывание залежных земель, находящихся в их соседстве. [218]

Все это составляет невыгоды только одного рода. Но два народонаселения, происходящие от различных начал, возделывающие земли под разными условиями, повинующиеся законам необходимо различным, неминуемо произвели бы множество затруднений многих других родов. Рам-Могун-Рою был предложен следующий вопрос следственным комитетом парламента: «Думаете ли вы, что было бы выгодно позволить британским подданным всех состояний селиться в качестве колонистов в Индии?» Он отвечал: «подобная мера могла быть принята только для того, чтобы совершенно заместить туземцев и выгнать их из их собственной земли. Различие характеров, мнений, чувствований, существующее между европейцами и индусами, особенно в деле общественного быта и религии, столь велико, что два племени никогда не могут составить одного общества. Это могло б сделаться возможным только тогда, когда б между ними учредилось продолжительное общение под бдительным надзором сильной полиции, которая была бы повсюду; но это без сомнения стоило б столь дорого, что действительные доходы Индии были бы не достаточны. Это уподобление могло сделаться на некоторых пунктах; оно явилось в Калькутте из необходимого и обязательного сношения большого числа высших подданных обеих [219] наций. Но даже в этой столице, не смотря на постоянное пребывание правительства, не смотря на то, что полицейские чиновники находятся там в таком числе, что нельзя, так сказать, сделать ста шагов, не встретив кого нибудь из них, низшие европейские классы слишком часто обижают, угнетают туземцев» (Рам-Могун-Рой. Следствие 1830 г. t. V, Монтгомери- Мартен.).

По словам того же Рам-Могун-Роя соприкосновение туземцев с европейцами неминуемо произвело бы самое дурное действие на нравственность первых. Туземцы, по его мнению, могут быть разделены на три разряда по большим или меньшим сношениям с европейцами; эти разряды соответствуют трем разным степеням нравственности. Лучшими он считает тех, которые не имели с европейцами никакого общения (Следствие. Допрос Рам-Могун-Роя. Справедливо бы было составить четвертый класс для сипаев; привычка к дисциплине возвышает их нравственность.). Хуже их те, которые по необходимости своего положения, по причине жительства в городах или в соседстве городов, находились в сношении с ними. Наконец худшие из всех были те, которые, каким бы то ни было образом, [220] зависели от них в отношении к своему существованию, как то: служили при сборе податей, при судебных местах, при полиции и пр.

Рам-Могун-Рой был индус, обращенный к христианству. Человек просвещенный, совместивший обе цивилизации, он конечно по этому самому мог лучше всех других обсудить предложенные ему вопросы; впрочем и Реджинальд Ребер почти не менее обращенного раджи боялся соприкосновения европейцев с туземцами. По поводу рассуждения о ражпутах он говорит: «образчики нашей нации, которые они до сих пор видели, были нам благоприятны. Сюда еще не было послано ни одного королевского полка и очень мало европейцев, кроме офицеров. Таким образом они не видали еще тех примеров пьянства и буйства, которые довели туземцев наших провинций до того, что они презирают и боятся европейцев» (Heber, t. I, p. 71.).

Другие государственные люди, публицисты, чиновники, высказывают опасения похожие на те, какие высказали епископ и новообращенный. Один из них кончил перед палатою лордов свое мнение по вопросу о [221] колонизации: «я думаю, что неограниченное право поселения в Индии, предоставленное европейцам, неминуемо произвело бы гораздо более зла, чем добра» (Допрос Эльфинстона перед комитетом палаты лордов в 1830 г.). Другой, хорошо знающий Индию, боялся особенно для туземцев «действий несправедливости и угнетения европейцев». На вопрос: «почему колонизация могла быть противна туземцам?» он отвечал: «в следствие наклонности сильных европейцев к угнетению слабых туземцев, которую я мог заметить и действительно замечал везде, где только европейцы поселялись на некотором расстоянии от наших заведений» (Бабер, следствие палаты лордов 1830 г.). Итак или туземцы будут обращаться во всех случаях к правосудию правительства и отсюда произойдут бесконечные жалобы и затруднения, или они решатся терпеть, тогда во глубине сердец их вырастут ненависть и неудовольствие, которые будут тем опаснее, чем дольше будут скрыты от взоров обладателей.

Итак земледелие не представляет никаких выгод для поселения европейцев в Индии. Не могли ли бы помочь этому ремесла и торговля? Опять тщетная надежда, в чем убеждают нас самые малейшие соображения политико-экономические. [222]

Успехи промышленности и торговли связаны с общим благосостоянием земли, они предполагают известную степень земледельческого богатства, которого нет нигде в Индии. Какие произведения промышленности могут быть в той стране, где земля едва производит столько, чтобы жители не умерли с голоду? Что может вывезти оттуда или привезти туда торговля? Индия не производит ничего, чтобы могли у ней купить, по крайней мере при сколько нибудь общем взгляде; у нее денег нет для покупки того, что бы стали предлагать ей спекулянты. Держась общности фактов, мы не будем говорить теперь о препятствиях, поставленных ревнивою Англиею развитию промышленности и торговли Индии. И промышленность и торговля могут конечно процветать там и сям, на некоторых отдельных пунктах; так процветают они в тех местах, где производятся особенные предметы торговли, как-то: индиго, опиум и пр., но все это не может иметь значительного влияния на положение страны.

Не более ли вероятностей успеха представляют планы колонизации, основанные на других началах, напр. посредством распространения англичан в Индии или посредством распространения смешенных пород, происшедших от браков европейцев с [223] туземными женщинами? Это последнее средство представляет без сомнения большие опасности и важные неудобства, однакож оно есть самое твердое основание, на котором бы могло утвердиться чужеземное владычество.

Но нравы, характеры, предрассудки англичан противятся тому, чтобы это средство когда нибудь расширилось и укрепилось. Отличаясь в этом отношении от испанцев и португальцев, которые прежде их обнаружили туже наклонность к завоеванию и колонизации, англичане мало смешивают свою кровь с кровью завоеванных народов.

В Мексике и Перу, где испанское владычество представляет наибольшее, хотя и отдаленное сходство с владычеством англичан в Индии, люди смешенной крови составили многочисленный класс; в последствии они наследовали и образованность испанцев, также точно, как произошли от их крови. Подобное явление замечено в тех колониях, где производится сахар; из всех этих колоний испанские содержат наибольшее мулатрское народонаселение и в них обращаются с мулатрами лучше всех других; за недостатком законов, обычаи, нравы, привычки изглаживали почти всякое различие между мулатрами и европейцами. Совсем иное было там, где [224] господствовало английское племя: смешение крови происходило гораздо в меньшем количестве; в тоже время, люди происходившие от этого смешения, были отвергаемы белым народонаселением с каким то ужасом, необъяснимым для разума; его можно сравнять только с антипатиею пород, обнаруживающеюся между некоторыми видами животных. Американцы и англичане проявляют это свойство как будто наперерыв друг перед другом. Они всегда хорошо поступали с неграми в своих колониях. Они сделали значительное пожертвование для их освобождения; тем не менее всегда держали их как будто вне общества. Они определили законом освобождение, которое испанцы, сами того не зная, произвели на деле.

Итак в Индии народонаселение, происшедшее от смешения двух племен, очень малочисленно; оно едва простирается до двадцати тысяч во всех трех президентствах. Сверх того это число осталось постоянным в продолжении многих лет и есть причины думать, что также будет и вперед, потому что обстоятельства, условившие это явление, остаются одни и теже. Если англо-индусы воспитаны с некоторым рачением, если они получили какое нибудь достояние от своих родственников, то они женятся на [225] англичанках, (что по правде сказать составляет почти незаметную дробь в целой цифре); тогда они занимают место между европейцами. Чаще всего они женятся на индианках; тогда они еще легче исчезают между туземцами (Англо-индусы чрезвычайно редко женятся на англичанках между прочим потому, что в Индии мало европейских женщин; стало быть, эти невесты очень дороги.). В первом случае их дети, заботливо воспитанные, становятся европейцами. Тоже самое надобно сказать и об женщинах: или они выходят замуж за англичан, и тогда их дети, вообще воспитанные в Англии, сливаются с народонаселением европейским; или они выходят замуж за туземцев и исчезают среди мусульманской или индусской массы. Эти входы и выходы так уравновешиваются, что пустоты попеременно вырываются и наполняются. Итак есть причины думать, что число лиц смешенной крови не изменится значительно в будущем. Предрассудки мнений англичан стремятся между тем к тому, чтобы уменьшать это число со дня на день, а не увеличивать. То они помогают детям, рожденным от этого смешения, выходить из их состояния и помещаться между европейцами, то они оставляют их сливаться без следа с туземцами. [226]

Нельзя ли по крайней мере думать, что англичане, не продолжая своей крови посредством смешения, в состоянии продолжать и размножать ее с сохранением всей ее чистоты? Почему это малое число англичан, поселившихся в Индии, не могло бы сделаться стволом, от которого произошли бы многочисленные семена назначенные для прозябения? Известно с какой быстротой возрастает народонаселение в том или другом данном случае. Но в Индии происходит странное явление; чистая европейская кровь там не может размножаться; дети, рожденные от отца и матери европейских, умирают, не достигши зрелости. Это наблюдение сделано над детьми солдат и солдатских жен, которых мужья служили в тамошних полках; оно постоянно оправдывалось. Большое число детей играет около европейских полков; правительство заботится об их нуждах со всевозможным рачением; и однакожь можно быть уверенным, что ни один из этих детей не достигнет зрелого возраста на той земле, где он родился, которую завоевали ему храбрость и ловкость отцов; если он хочет жить, он должен бежать как можно скорее; под его колыбелью уже открыта его могила. Кажется, Индия спешит взять назад эту жизнь, которую она ему дала, пожрать этих чужеземцев, которое думали [227] делать из ней свою добычу. Это, мрачный, страшный, молчаливый протест, объявляемый самой природой против завоевания; за борьбой с людми и событиями последовала борьба более неумолимая, более ужасная, между старой землей Индии и ее эфемерными обладателями (См. в примечаниях письмо полковника Гопкинсона.).

© текст - ??. 1849
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001