БАРШУ ДЕ ПАНОЭН

ИНДИЯ ПОД АНГЛИЙСКИМ ВЛАДЫЧЕСТВОМ

L'INDE SOUS LA DOMINATION ANGLAISE

КНИГА ОСЬМАЯ.

О европейской цивилизации и христианстве в Индии.

ГЛАВА I.

О двух средствах действия народа победителя на побежденный: обращении в свою веру и колонизации.

Не кончено еще дело завоевателей на поле битвы, не все еще сказано, когда победные крики поздравили победителя, когда побежденные ожидают решения своей судьбы от его верховной воли.

Народное право первых времен мира жестоко рассекало (не разрешало) этот вопрос. Побежденные, рабы победителя, переставали [124] быть людьми и делались вещами; национальные учреждения тонули в крови своих защитников. Но обстоятельства не навсегда оставили возможным это крайнее средство. Впрочем всегда было нужно, чтоб победы служили в пользу победителю. Монголы, после завоевания Китая, вздумали, если верить китайским историкам, уничтожить, изгнать все народонаселение из провинции; они хотели превратить это огромное пространство в пастбище для своих коней. Но хитрый китаец, спрошенный предводителем монголов, доказал ему, что было бы лучше, даже для лошадей, оставить дела в прежнем порядке. Итак — эта самая идея, подобные соображения, примененные к другим порядкам дел, довели победителя до того, что он стал щадить, сколько возможно, побежденного, стал оставлять неприкосновенною часть национальных учреждений и пр. Сами мусульмане, главный религиозный догмат которых состоял в истреблении неверных, кончили тем, что отступили от этой страшной крайности.

С тех пор едва оканчивалась борьба на поле битвы, как начиналась борьба другого рода. Религии, учреждения политические, нравы, обычаи все становилось друг против друга, как недавно войска двух народов. [125] Между ними возгорается новая битва. Иногда успех этой новой битвы был только продолжением первого успеха, оканчивалась она тем же концом. Испанцы в Мексике и Перу не ограничились тем, чтобы преклонить побежденных под свой победоносный меч; они покорили их еще религии, цивилизации христианской; цивилизация, сделавшаяся крепкою, могучею, так глубоко вкоренилась в землю, что уцелела даже и тогда, когда сокрушилась политическая власть, ее создавшая. И теперь мы видим ее столь же сильною, как когда либо. Иногда успех этой борьбы был совсем противоположный. Китай пал, побежденный мечем монголов, но восстал, чтобы вновь покорить их самих своей цивилизации.

В первом случае, цивилизация, распространившаяся по поверхности побежденных народов, внедрялась в них мало по малу, нисходила от слоя к слою даже до последних. Вино, плавающее на поверхности сосудов с водой, нисходящее тонкими нитями до тех пор, пока рука времени, колебля сосуд, сделает обе жидкости одною, есть образ того, что происходит в первом случае. Болото, поднимающееся постепенно, незаметно, но постоянно, мало по малу и не останавливаясь, до тех пор, пока оно [126] затопит препятствие, остановившее его на минуту, есть образ того, что делается во втором случае.

Но, как мы уже говорили, ни которое из этих предположений не применяется к положению англичан в Индии. Первое предположение может осуществиться только в том случае, когда две жидкости могут смешаться, способны слиться совершенно. Замените вино маслом, смешение станет невозможным, не сделается никогда. С другой стороны, цивилизация христианская одарена силою собственною, освобождающею ее от влияния цивилизаций чуждых. Она может действовать на некоторые из них, по крайней мере в известных пределах, уподобить их, хоть отчасти, себе; но сама она остается неприкосновенною для всех других.

Мы видим действительно, что англичане теперь остаются столь же чуждыми Индии, как и в первый день, когда они ступили на ее землю. Из многочисленных, насильственных точек соприкосновения, которых победитель не мог не иметь с побежденным, не вышло даже начала слияния. Англичане до сих пор не оказали никакого нравственного влияния на побежденные народы. Еслиб их владычество вдруг уничтожилось, дело в [127] этом отношении пришло бы точь-в-точь в такое положение, как будто этого владычества никогда не бывало. Оно тяготеет над Индиею, как материальная тяжесть. Оно не обнаруживает там никакого нравственного влияния. Англичане понимают это сами. Она старались восполнить этот недостаток, сколько возможно, попыткой обратить индусов в христианство. Религия народов, в самом деле, есть вершина, основание, даже фундамент его цивилизации: это центральная идея, к которой сходятся все другие идеи. Обратить народ в веру значит дать ему новую цивилизацию, значит завоевать его нравственно, если можно так выразиться. Англичане, направляя свои усилия в эту сторону, брались без всякого сомнения за средство, которое, еслиб оно было выполнимо, должно было произвесть самые важные последствия. Правда, другие публицисты предлагали также другое средство, которое должно было действовать совокупно с первым. Это колонизация Индии Англиею, средство направленное к той же цели, как и первое. Колонизация представляла в самом деле, в другой, так сказать, материальной, форме, европейскую цивилизацию, которую христианство должно было выразить с самой возвышенной, с самой идеальной стороны. [128]

Итак мы рассмотрим одно за другим оба эти средства; результаты, из них происшедшие, дадут нам точную меру разумного влияния Англии на Индию. Они представят нам успехи христианской цивилизации между народами индийскими.

ГЛАВА II.

О первых христианских учреждениях в Индии.

В осми милях к западу от Мадраса есть маленький холм, который индусы зовут Мелиапур, европейцы горой св. Фомы. Последние уважают это место, как место страдания апостола.

По преданию, сохранившемуся между индийскими христианами, он проповедовал Евангелие в Аравии; на острове Янотре, в Краигокоре, на малабарском берегу, где, по этому преданию, была столица могущественного государя. Потом он прошел полуостров и остановился на этом месте, которое теперь называется Мелиапур или гора св. Фомы. Отсюда, по томуже преданию, он идет в Китай, обращает там множество народа, [129] строит бесчисленные церкви и пр. потом возвращается вновь в Мелиапур, вновь начинает здесь проповедь, но на этот раз менее счастливо. Часть народа, восставши против чужестранца, который отвел их царя от веры отцов, побивает его каменьями (Christianisme de lInde p. 38-9.). Впрочем это место одинаково уважается индусами и христианами. Те и другие ходят сюда издалека для поклонения. В известные времена года они приносят сюда дары в память святого и могущественного человека, некогда будто бы погибшего здесь насильственною смертию.

Христианство по мнению других, принесено в Индию не св. Фомой, но несторианским епископом того же имени, поселившимся в Индии с христианскою колониею, и потом потерпевшего в Мелиапуре казнь, о которой уцелело воспоминание. (Гебер Т. III. стр. 212-213.) Христиане, найденные в Индии португальцами, принадлежали в самом деле к несториевой ереси. Последователи этой ереси, отлученные церковью в VI веке, рассеялись, как известно, в большом числе по Востоку. Одни [130] убежали в Сирию, другие в Персию; иные наконец, и об них-то мы говорим, достигли малабарского берега. Они продолжали с тех пор жить среди индусов, отличаясь от них чертами и цветом лица. Употребление сирийского языка, стиль архитектуры, особенные обряды богослужения, обет послушания антиохийскому (несторианскому) патриарху, который прежде давало все общество, и до сих пор часть его, свидетельствуют также об этом происхождении.

Терпимость, может быть, даже безразличие ко всякому догмату, ко всякой иноземной религии, есть одна из отличительных черт индусского племени. С другой стороны оттого ли, что новые пришельцы также не имели духа прозелитизма, или оттого, что почва неблагоприятствовала развитию семени, ими брошенного, только всегда это небольшое христианское поселение жило в наилучшем согласии с соседними индусами. В духовных делах оно было управляемо епископами, назначенными антиохийским патриархом. Частые сношения были между ними и этим престолом; христиане жили в гористой стране, в нескольких милях от берегов. Оттуда их посланные отправлялись на малабарский берег и достигали Сирии. Благосостояние этих христиан не нарушалось ни одним важным [131] событием впродолжении тысячи дет. Было даже время в их истории, когда они повиновались наследственному владельцу, царю их собственной веры (Histoire de christianisme des Indes, par Lacroze.).

Португальцы, по прибытии в Индию занявшие землю в Кохине, поселились, стало быть, в соседстве с христианской общиной. Они увидели себя окруженными единоверцами среди народов, которых да же имена были им неизвестны. Эти индийские христиане встретили с любовию своих европейских братьев. Двое из них отправились в Европу на португальском корабле Алвареца де Кабраля. Один из этих путешественников, прибывши в Португалию, умер от утомления в пути; другой отправился в Рим, потом в Венецию, где скончался, оставивши однакож повествование о своем путешествии (Плавание Иосифа, индийца. Оно есть во многих сборниках путешествий.).

В продолжении этого временя сирийские христиане продолжали оказывать расположение португальцам, как и прежде. Они поднесли адмиралу жезл из розового дерева, с тремя серебряными колокольчиками на одном [132] конце. Португальские историки, по правде очень подозрительные в этом деле, говорят, что это был скипетр их царей, из которых последний умер не задолго прежде, и поднесение этого скиптра будто бы значило поднесение новым пришельцам верховной власти.

Португальцы отличались тогда религиозною ревностью. Гоа сделалась богатым епископством, наполнилась священниками, монастырями, монашескими семинариями; сюда проникла и инквизиция.

Португальцы, по народному праву того времени, считали себя законными властителями стран, к которым они пристали. Их архиепископ почитал себя главою в делах духовных. Он вознамерился подчинить своей власти соседних сирийских христиан, ввести их вновь в недра римской церкви, заставить их признать верховность папы, словом, вырвать с корнем несторианство. Архиепископа звали Менезесом. Он происходил от знаменитого рода, принадлежал к августинскому ордену, был искренно усерден к вере, но крут и чужд терпимости. В отношении к религии он был проникнут духом завоевания, отличавшим тогда его нацию. Он хотел завоевать новых [133] подданных папе, как Гама, Кабраль, Альбукерк и другие — королю. Он предался весь этому делу: уничтожение несторианства сделалось его высшею целью. Он не должен был пренебрегать ни одним средством к достижению этой цели, ни хитростью, ни насилием, если не действовали проповедь и убеждение. Обстоятельства дали ему в помощь светскую власть.

Сирийские христиане в следствие событий, не входящих в наш предмет, были тогда под властию короля кохинского. Менезес искал его помощи, и с этой предосторожностью начал посещения своего диоцеза. Первая мера, им принятая, с помощию войск кохинского короля, состояла в запрещении несторианам всякого сообщения с малабарским берегом и следовательно с Сириею. Он угрожал и устрашил архидиакона, который занимал место епископа, недавно умершего, и управлял небольшой общиной. Он обнародовал символ веры, заставивши отчасти силой, отчасти хитростью, многих несторианских священников подписать его. Спеша воспользоваться впечатлением первой минуты, Менезес созвал синод в Одиампуре. Он заставил членов этого синода подписать исповедание веры, еще более подробное, чем символ: в нем содержалось осуждение [134] Нестория («Я осуждаю и анафематствую в особенности диавольскую и лживую ересь Нестория и пр.». Несторий допускал в Иисусе Христе два лица и два естества; Chistianisme des Indes. p. 189-191.) и обещание на предбудущее время покорности римскому престолу. В другом члене антиохийский патриарх осужден был также как и Несторий (Несторианский патриарх, а не православный. Примеч. переводчика.).

Архиепископ не сомневался, что он достиг цели разом. Он не подумал, что прочные преобразования не делаются с такой быстротой. Несторианство, правда, было причиной переселения сирийских христиан на малабарский берег: но они отличались еще в других пунктах от католиков, как в догматах, так и в богослужении. Священникам их был позволен брак, причащение совершалось под двумя видами, конфирмация была им неизвестна и пр. Менезес думал, что он ввел ее в исповедании одиампурском: но общее мнение продолжало отвергать ее. Объезжая епархию, однажды он хотел совершить ее: но тотчас большое смятение произошло в аудитории. Несторианцы взялись за оружие. Они кричали единогласно, [135] что не хотят подвергнуться конфирмации, что они не слыхали об ней от прежних епископов; что они не потерпят прикосновения руки архиепископа к лицам их жен и дочерей; что этот обряд не от Иисуса Христа; что это хитрость для того, чтоб сделать их вассалами португальцев; что сначала чертят знак этого вассальства на их челе, потом бьют их по щеке — последний знак позора и рабства (Histoire du Christianisme p. 119-120.). Архиепископ должен был уступить. Ему не удалось также ввести латинского языка вместо сирийского, который в этой церкви был в постоянном употреблении (Id. ibid.).

Менезес по возвращении в Европу сделался архиепископом в Браге, вице-королем Португалии при Филиппе III, президентом государственного совета в Мадриде (Id. в предисловии.). Но эти высокие достоинства были наградою усердия, а не успеха. Когда прошло первое изумление, сирийские христиане стали дивиться своей поспешной покорности. Едва перестала тяготеть над ними железная рука [136] архиепископа, как привязанность к старым обычаям взяла верх над нововведением. Пятьдесят лет спустя после знаменитого собора одиампурского, они сами, по прежнему обряду, возвели архидиакона в сан архиепископа. Александр VII услышал об этом вскоре после своего избрания. Он думал, как бы уничтожить раскол, и послал двух кармелитских духовных в Гоа для исследования дела на месте. Посланные пришли во внутренность земель, даже до прихода аугамелийского, где в первый раз возникло возмущение. Архидиакон не пустил их в свою церковь. Этого мало: христиане св. Фомы обратились в Рим с вопросами касательно некоторых предметов учения и богослужения. Не получая ответа, они отнеслись с одной стороны к патриарху антиохийскому, от которого столь долго зависели, с другой к патриарху коптов в Египте и якобитов в Сирии: поступок довольно странный относительно двух последних, потому что дотоле с ними не было никаких сношений. Как бы то ни было, коптский патриарх внял их просьбе; он послал управлять этим округом сирийского епископа, по имени Аттала. Аттал прибыл в Гоа и без сомнения думал уже, что достиг своей цели, как вдруг был схвачен и предан инквизиции. [137]

Но из глубины своей темницы Аттал нашел средство известить своих призывателей о препятствии, помешавшем ему явиться среди их. Множество копий его письма распространилось между туземными христианами. Собралось двадцать пять тысяч человек, пустились в путь, предводимые духовенством, явились к воротам Кохина. Они вступили в переговоры с португальским гарнизоном, занимавшим город. Горцы требуют освобождения своего епископа или по крайней мере позволения увериться самим, что он еще жив. Оба требования отвергнуты. Тогда они произносят торжественную клятву отвергнуть на будущее время всякое повиновение римскому престолу, не допускать ни одного прелата, который бы явился от его имени, подчиниться напротив во всем власти своего архидиакона (Histoire du Christianisme p. 362.).

За этой клятвой последовали два народные собрания. Выбраны двенадцать священников, которым дана власть возвести в сан епископа достойнейшего. Единогласно выбран архидиакон. Изумленный, устрашенный всем происходившим, архиепископ употребляет с новоизбранным все возможные средства; [138] просит, заклинает сложить сан: архидиакон упорствует. Чувство национальности, ненависть к иноземному игу проснулись у малабарских христиан с их неодолимою силою. Эти чувства действовали, религия была предлогом. Смерть Аттала, осужденного инквизициею в Гоа (Idem. p. 363.), дала им новую энергию; новые попытки примирения со стороны римского двора были бесполезны. Разделение совершилось. Часть христианского народонаселения, жившая на равнинах близь берега, т. е. в соседстве португальских поселений, осталась покорною римскому престолу: но другая часть этого поселения обратилась вся к прежней ереси: эта часть жила в горах, обыкновенном убежище независимости национальной и религиозной.

Вскоре малабарский берег сделался театром многих событий. Прибытие голландцев, их войны с португальцами, постепенное ослабление последних послужили в пользу горных христиан. Мало по малу забываемые архиепископами Гоа, они освободились совершенно от их власти. Но в тоже время совершенно пресеклось всякое общение между ними и кафедрой антиохийской: они [139] довольствовались епископами, выбранными по форме епископом первобытной церкви. Уединение их гор, воспоминание о древних раздорах, все содействовало к тому, чтобы они оставались в забвении и отдельности. Полтора века никогда и нигде не было о них помину. Но потом эта малая христианская колония, так сказать, открыта вновь. Сэр Томас Мунро, будучи политическим резидентом при дворе траванкорском, услышал об них в одном из своих путешествий. Он осведомился об их положении и сделал для улучшения его все, что от него зависело. Благодаря его заботам, одобренным английским правительством, вновь открыты сношения между малабарским берегом и антиохийской кафедрой; открыта в Траванкоре школа для образования несторианского духовенства и пр. Епископ, по имени Марк Афанасий, и архидиакон, оба поставленные патриархом, явились среди несторианской общины. В ней считалось тогда от семидесяти до осмидесяти тысяч душ. Прежде отделения она никогда не доходила до числа вдвое большого.

Может быть, мы несколько много говорили об этой маленькой колонии сирийских христиан: но нельзя пройдти их историю без любопытства и участия. Это христианская община, наиболее удаленная от центра [140] христианства. Это ветка, оторванная от великого дерева, занесенная бурею переворотов на дальнейшее расстояние от страны, где христианство пустило свои самые глубокие корни, где подъемлется его величественный ствол: это наконец единственная ветка, упавшая на землю Брамы.

ГЛАВА III.

О католических миссиях в Индии.

В известные моменты истории мира великие люди и великие дела являются разом в пространстве и времени.

Христофор Колумб открывал новый мир в то время, когда Васко де Гама вновь открывал мир давно потерянный для Европы. Лютер едва поколебал своей могучей и роковой рукой престол св. Петра, как борец исполин явился для его поддержания с силами достаточными для дела. В ту самую минуту, когда мир, так сказать, расширялся без меры к востоку и западу, раждался монашеский орден, долженствовавший избрать, как главную цель своего существования, [141] распространение веры вне ее древних пределов, окончательным результатом которого должно быть нравственное завоевание новых миров. Другое чудное сближение: славное начало дел предоставлено было тогда Провидением полуострову иберийскому и этот полуостров разом показал миру Васко де Гама, Христофора Колумба и Игнатия Лойолу.

Раненный при осаде Лериды, Игнатий принужден оставить военное звание. Известно, каким образом он заменил свои тяжелые латы и свой острый меч щитом науки и еще более острым и изощренным мечем слова. Одним из тех решений, которые свойственны только великим душам, тридцати трех лет он делается школьником, вступает учеником в это рыцарство мысли, в котором он замышлял бороться.

В коллегии, где учился Игнатий, были: другой испанский дворянин, Ксавье, родившийся в первые годы XVI в. при подошве Пиренеев, самая юная отрасль воинственного племени, все другие члены которого занимались военным делом, и один француз, по имени Лефебвр, отличавшиеся между всеми своими товарищами пламенною набожностию. Игнатий, для того только переменивший оружие, чтобы продолжать бой; Игнатий, мечтавший о [142] покорении мира католической вере, нашел в Ксавье и Лефебвре двух поверенных, достойных понять его. Вскоре еще три испанца и один португалец пристали к этому маленькому союзу, разделяя его исполинские надежды. Эти семь человек, не замеченный зародыш иезуитского общества, долженствовавшего покрыть целый мир, соединяются в Венеции. Здесь причастившись вместе, они разделили мир; Лойола остался на поле битвы христианства, где явился Лютер, великий враг. Он хочет сражаться повсюду 5 где тот явится, в Германии, во Франции, в Англии. Между его учениками есть один, за которым мы последуем на минуту: это Ксавье, который по следам св. Фомы идет на Восток, где он получит в свою очередь славное имя у индийцев.

Ксавье, преодолевши тысячу препятствий, нашел средство сесть на корабль, отправлявшийся в Гоа. Он решился принесть Евангелие во все эти страны, на минуту подвластные Португалии; он хотел поднять во имя Христа народы, поверженные мечом Гам, Кабралей, Альбукерком.

После тринадцати месяцев плавания, избежав от погибели при Мозамбике, Ксавье [143] достиг наконец Гоа, в 1542 г., т. е. спустя сорок лет после того, как показался там корабль Гамы; тогда величайший разврат и самая ужасная религиозная анархия царствовали там беспрепятственно.

Ксавье употребил все средства, испытал все пути в сражении с ними. То являлся он во дворце вице-короля; то вмешивался во все то, что места разврата, что самые тюрьмы заключали самого испорченного; он жил преимущественно в больницах; брал в товарищи прокаженных, зачумленных, больных, один вид которых заставлял бежать толпу; умножил до бесконечности чудеса своей пламенной любви; то он приводил городских нищих к дверям великолепных палат; то с колокольчиком в руках пробегал улицы города, звонил громко на каждом перекрестке, прося удивленную толпу посылать к нему детей, чтобы он мог их по крайней мере воспитать в христианской вере, оставленной их отцами; то полагал основания огромных заведений, больниц, школ, монастырей и пр. или заботился о их управлении. Шесть лет спустя после его прибытия, общество иезуитов было уже многочисленно, уважаемо, победоносно на коромандельском берегу. Ксавье одушевлял его своим могучим духом. Из Гоа, [144] метрополии всего, что тогда называлось христианством Индии, он разделял провинции полуострова, материки и острова, между теми, которые пускались по его славным следам.

Но внутренность стен Гоа, пределы этого христианства, далеко не были достаточны для трудов Ксавье. По правде сказать, они только начались отсюда. Оставляя Европу, он предположил себе главным образом обращение чужеземных народов. С этою целию он оставил Гоа, прошел южные части полуострова, посетил молукские острова. Новая история не представляла еще другого примера бодрости, столь неукротимой В борьбе со всеми трудностями, со всеми опасностями. Голод, жажда, нагота, болезнь ничто его не останавливает, ничто не заставляет его споткнуться на пути. Неистовство стихий, ярость волн, треск грома как будто игрушки в его бестрепетной руке. На острове Мори, одном из Молукских (Edinburgh review. Union catholique oct. 1841.) он поместился при подошве волкана, который сделал своей кафедрой. Пламя вьется около его головы, воспламененная лава течет подле него, и ничто не возмущает его духа и слова. В другом месте он спокойно оканчивает святую [145] жертву на жертвеннике, колеблемом сильным землетрясением. Прошедши весь индийский архипелаг, он проникает в Китай, до тех пор недоступный для иностранного любопытства и который открыть отчасти суждено было его преемникам. Но Ксавье был подчинен законам человечества; труд и усилия, а не награда, были для него, как и для всех, уделом на земле.

На судне, плывущем в Сиам, Ксавье почувствовал приближение смерти. Он велел высадить себя на маленький остров, близь берегов той империи, среди которой предположил себе обращать людей. Здесь, распростертый на берегу, один, с крестом в руке, t при плачевном шуме волн, дробящихся о берег, этот великий муж выдержал свою последнюю борьбу. Земная оболочка этой души, обветшавшая от стольких томлений и трудов, сокрушилась; отворились затворы земной темницы, и славный дух переселился в вечность.

Предание усеяло путь Ксавье чудесами: но что чудеснее этой жизни, любви, преданности, жертвы? Что чудеснее этого человека, бедного, одинокого, неизвестного, лишенного всякой человеческой помощи, непрестанно [146] переплывающего океаны, непрестанно пристающего, с верой в сердце, с распятием в руке, к материкам и островам, влекущего по своим следам целые народонаселения, человека, столько же ищущего томлений, бедности, опасностей, сколько другие ищут веселья и наслаждений? Что чудеснее этой великой мысли, которую он выразил, которая возвышается среди своего века, впереди своих товарищей, как столп огненный, показующий путь среди препятствий? Потому что, — и это говорит протестант, — «ученые его критиковали, остроумные люди над ним смеялись, правители становились на его дороге; но Ксавье, побуждаемый мощной пружиной горячей веры, шел, шел и все препятствия удалялись, сглаживались под его шагами» (Edinburgh review.).

Много последователей явилось на пути, столь славно открытом Ксавье: французы основали в Индии обширное заведение на коромандельском берегу. Шесть миссионеров, избранных в семинарии иностранных миссий, пристали в Индии, между тем как знаменитое миссионерство сиамское с своей стороны совершало свое дело. Пятнадцать других вскоре последовали за ними, потом, [147] немного спустя, шестьдесят (Lettres edifiantes, preface.). Другие государства Европы, Испания, Италия, Португалия прислали много участников в эту армию, воюющую за веру.

По несчастию результаты не соответствовали такой ревности и такому благородному жару. Семь сот тысяч индусов, по преданию, приняли крещение от рук Ксавье. И в этом числе нет ничего такого, чтобы должно было удивлять нас.

Если раджа соглашался подвергнуться обряду, остальной народ следовал ему, только, как мы будем скоро иметь случай объяснить с некоторою подробностию, обряд не имел для индусов того значения, какое естественно должен был придавать ему Ксавье. Последний, по времени, в которое он прибыл в Индию, по великим способностям, которыми одарило его Провидение, получил необыкновенное влияние на большое число вождей, на целые народонаселения. Народы бежали по его следам, осчастливленные тем, если были с ним связаны узами, какие он хотел наложить. Но это расположение народов скоро изменилось по смерти нового проповедника. [148]

Терпимость, безразличие к религиям и обычаям иноземным лежат в основе характера индуса. Он не удивится и не оскорбится никаким мнением, какое услышит у других: но в тоже время он сохраняет свои мнения с упорством и упругостию, с которыми ничто не в силах бороться. Португальцы не замедлили оказать на массу туземцев действия совершенно противоположного действию Ксавье. Тогда как он привлекал их любовью, самоотвержением, ласковостью, силою слова, они отталкивали их своею грубостию, зверством, корыстолюбием, оскорблениями всякого рода. Этого мало. По неведению ли, или по пренебрежению обычаев страны, они попирали их ногами, как будто нарочно. Таким образом они сообщались безразлично со всеми кастами, даже с париями; они ели публично говядину. Оттого скоро они упали в мнении туземцев также низко, как самые низшие касты, с которыми они разделяли пищу и сообщество. Индусы скоро почувствовали к этим чужеземцам ужас и презрение, превосходящие всякую веру («Вы знаете ужас, какой туземцы питают к европейцам, которых они называют прангис. Этот ужас не только не уменьшается, но даже, кажется, усиливается с каждым днем и представляет препятствие почти непреодолимое распространению веры». Lettres du pere de la Lane au pere Mourgue p. 368.). Ничто не может дать понятия [149] о движении ненависти и отвращения, производимом в душе туземца одним именем пранги, которым они называли новых пришельцев («Вы меня спросите, может быть, чем почитаются здесь европейцы. Об этом часто я говорил в своих письмах. Достаточно сказать, что нет ничего столь ложного, как то, что г. Робб говорит в своей географии о предполагаемом уважении, которое индийцы питают к европейцам. Это уважение таково, что один христианин из простого народа раскаевался однажды, как в тяжком грехе, в том, что он назвал другого сыном пранги, т. е. европейца. Мы стараемся всеми силами скрыть от этих народов, что мы то, что они называют прангис. Малейшее подозрение в этом поставило бы непреодолимое препятствие распространению веры». Т. VII. стр. 43. Lettre du pere de Bourres en 1713.). Самое презрительное поношение, самая кровная обида каждому туземцу состояла в звании его сыном прангов. А это удаление, смешенное с ужасом, сделавшись господствующим чувством индусов в отношении к европейцам, перешло тотчас ко всему тому, что от них происходило, и также к религии, которую они проповедовали, которой они были представителями (Религию делает ненавистною то, что она проповедуется людьми, которых подозревают что он прангис. Это слово теперь известно во Франции, но там не имеют понятия о всем презрении и ужасе, какое с ним сопряжено. T. VII. p. 248 Lettres du pere de Bourres.). [150]

Проповедь, всякого рода усилия миссионеров долго сокрушались об это препятствие. Один из них, отец Роберт де Нобилибус, возымел мысль необыкновенную и смелую. Видя невозможность сделать пролом в стенах осажденной крепости, он вздумал войдти в нее хитростью. Подобно Митридату, он захотел перенести войну к самым воротам Рима, или лучше в самый Рим. Другими словами и говоря без фигур, отец Роберт де Нобилибус понял, что одно из величайших препятствий распространению веры состоит в отвращении индусов к христианам. Он захотел представить им религию очищенною от этого соприкосновения, которое в их глазах было осквернением; он вздумал им представить ее так, чтобы они не знали, откуда она происходит. Многие миссионеры с жаром схватились за мысль отца Роберта. Вместо сообщения с своими соотечественниками, они их избегали; одетые в платье индусов, говоря на туземном языке, они проникали в самое сердце провинций. Здесь они жили как кающиеся индусы (Для избежания подобного подозрения, изучивши язык и обычаи страны, они одеваются по образцу кающихся индусов и называют себя saniar romabeuri, т. е. священники или монахи римские, пришедшие с севера». Litres edifiantes, 1816, preface.), [151] приспособляясь ко всем обычаям страны, как бы тягостны они ни были («Надобно примениться ко всем их обычаям, как бы они ни были обременительны; сидеть на земле сложив ноги на крест, есть на земле, ни до чего не дотрагиваться левой рукой, наблюдать постоянный пост, есть однажды в день, и то только некоторые плоды и бобы, или немножко рису, вареного в воде. Хлеб, вино, мясо, яйца, рыба совершенно запрещены миссионеру». Ibid.), и выдавая себя за северных браминов («Миссионеры называют себя браминами с севера, т. е. учителями пришедшими с севера для научения истинному Закону Божию». Ibid. p. 28.). Только разорвавши таким образом все сношения с Европою, совлекши с себя европейца, они осмеливались представить индусам истины и таинства католицизма. Все пропало бы в ту самую минуту, когда индус стал бы только подозревать их происхождение («Чтобы трудиться на этом поприще с каким нибудь успехом, надобно сделаться самому индийцем, особенно скрыть в себе европейца», Idem ibid. «Их (миссионеров) не считают европейцами; еслиб считали, то им должно бы было оставить страну». Id. t. VI p. 21.).

Миссионер вступал с тех пор на тернистый путь препятствий и трудностей. [152] Сначала ему нужно было овладеть языком провинции, в которую он намеревался войдти, овладеть им так хорошо, чтобы ни выражения ни выговор не обличали в нем иностранца. Он учился частию в семинарии, частию где нибудь вдали от места. Если начальники или товарищи почитали его в состоянии начать это трудное поприще, он приплывал в какой нибудь рыбачьей лодке на пустынное место берега и скрывался остаток дня между скалами или береговыми растениями. При наступлении ночи он пускался с проводником в путь по неизвестным тропинкам, часто затопленным водою и усеянным препятствиями. Таким образом он приходил в хижину какого нибудь из своих предшественников, который оказывал ему бедное, но радушное гостеприимство, и с той поры начиналась для него жизнь миссионера в Индии.

Хижина из сухой глины, покрытая соломою, становилась его единственным жилищем. Он должен был сидеть на земле, скрестив ноги, есть на земле, отказываться от употребления левой руки; его пища состояла единственно из нескольких плодов, бобов или рису, вареного в воде; мясо, вино, хлеб, яйца, рыба, были ему совершенно запрещены; едва мог он присоединить иногда [153] к своему рису несколько горстей полевой травы, оспориваемой у быков и баранов. Вода, сносная зимою, летом, когда пересыхали пруды, делалась чем-то в роде жидкой грязи. Он обедал однажды в день: есть дважды уронило бы его слишком низко в мнении народа. Нет ни одного саниас (кающийся туземец), который бы себе это позволил.

Его тесная бедная хижина нисколько не защищала его от летних жаров; во время дождей она наливалась водою на высоту от одного до двух футов; счастье, если стены не расплывались до основания, возвратившись в жидкое состояние. Три или четыре глиняных сосуда, из которых один служил для совершения таинства, а другие для хранения и варения рису, составляли всю его мебель. Древесные листья служили блюдом, тарелкой, салфеткой. Долгое время голая земля была единственным ложем миссионера. Болезни, происходящие от влажности климата, принудили его после употребить для этого две или три доски, покрытые кожей тигра или оленя.

Каждый раз, когда должность вызывала его из дому, миссионер вступал в борьбу с родом жизни еще более [154] тягостным, если это возможно. Летом он подвергался страшному зною, который жег ему лице, ноги, руки. «Из них бывали такие, которые до тридцати раз переменили свою кожицу» (Leltres edifiantes T. VI. p. 274. Lettre du pere Bouchet.).

Воздух тогда был так раскален, что с трудом можно было дышать. Дождливое время представляло другие неудобства. Миссионер, в простой холстинной одежде, оставался под потоками дождя в продолжении целых дней. При наступлении вечера у него не было чаще всего дров и соломы для разведения огня. Размоченная земля, грязь почти жидкая, служили бивуаком для этого воина веры. Крайнее утомление иногда погружало его в род сонливости или скорее онемения наболевших членов; (Отец Буше представляет нам сам собой примеры многих из этих путешественников. Болезненное положение одного из его товарищей заставило Буше вызваться идти вместо его. «Может быть, я слишком много полагался на свои силы, говорит он, и не обратив внимания на его представления, отправился в Коршпаттон. Я не прошел еще полумили, как подошвы ног до половины сгорели. Я обвернул ноги в холст, но песок, пробившись, содрал мне всю кожу, и, втираясь между кожей и мясом, причинил мне столь жестокие боли, что я принужден был им покориться. Мы дошли до деревни и я провел ночь при входе в дом, в котором не отказались принять меня. Немножко молока, которое мне предложили, было для меня истинно царскою пищею. Я выбрал, как мог, песок, втершийся мне в мясо, и протащился кой как полмили. Как я не мог почти стоять на ногах, то один благородный индус спросил у моих катехизаторов, что со мной. Когда они отвечали ему, что я новый саниас, непривычный к путешествиям по горячим пескам, то он тронулся этим и, приблизившись ко мне, сказал: «Господин! позволь мне облегчить твоя страдания». Он приказал потом своему слуге привести лошадь. С этой помощью я доехал вечером до деревни. Едва успел я исповедать больного, как меня схватила злая лихорадка. Она осталась однакож без последствий и не помешала мне на другой день служить обедню».) счастье, [155] если лихорадка при пробуждении не приковывала его к тому месту, где он ложился накануне. Переход потоков был один из опаснейших эпизодов этих опасных путешествий. Иногда индус, проводник и товарищ миссионера, связывал вместе на скорую руку несколько пучков прутьев; миссионер ложился на них, а индус вплавь толкал этот род плота до противоположного берега. Иногда миссионер хватался за большой глиняный сосуд, налитый для [156] поддержания равновесия до половины водою, а проводник также толкал его вперед («Признаюсь, говорит наивно один из них, я очень боялся переплывать в первый раз Колорам, имевший в то время такую же ширину, как Гаронна против Бордо». Lettr. edif, t. VII. p. 278.). Таким то образом протекала жизнь миссионера. Находчивая любовь его заставляла его принимать все виды: врача, утешителя, ученого и оратора, и индус призывал его во всех этих званиях.

Нельзя удержаться, чтобы не привести здесь по крайней мере одного эпизода из этой вседневной жизни. Один молодой миссионер, недавно прибывший из Европы, просит гостеприимства у старшего. В продолжении ночи хижина разрушилась, увлеченная потоком. Они успевают вынуть дверь, привязывают ее к высокому дереву и спасаются в этом утлом убежище. Старый миссионер, привыкший к трудностям этих священных войн, засыпает тотчас, но младший, менее привычный, с беспокойством вслушивается в шум вод, подмывающих церковь, стоявшую недалеко оттуда. Она разрушается наконец с страшным шумом; поток крутит ее обломки, вместе с обломками хижины, которую они оставили; он кипит у корней дерева, [157] угрожая вырвать его с корнем и поглотить. Наконец настал день, буря утихла, оба миссионера оставили свое бедное и опасное убежище: но вновь прибывший скончался чрез несколько дней потом. Кровавый понос, болезнь страшная в тех климатах, поразила его на смерть со времени этой первой борьбы.

Другие препятствия, другие опасности встречаются еще на пути миссионера. Самая первая есть опасность быть признанным за пранги, опасность, всегда висящая как сабля над головой: он рискует жизнию, если только будет подозрение, что он европеец, или даже, что он имеет сношения с европейцами. Если какой нибудь каприз небольшого владельца, чрез земли которого он проходит, завел его в какую нибудь страшную тюрьму, он должен ожидать, в уединении и с покорностию судьбе, пока другой каприз его оттуда выведет и особенно не прибегать ни к какому европейскому посредничеству. Все, чтобы ни было, для него будет лучше, чем показать себя состоящим в связи с прангис, потому что это навлекло бы на общину, к которой он принадлежал, общее гонение (Lettres edif. t VII. p. 28.). [158]

Мученичество иногда пресекало эту жизнь жертв и самоотвержения. Отец Лиан де Брито много раз подвергал опасности свою жизнь, проповедуя Евангелие в Индии. Вызванный временно в Европу, он спешил возвратиться на свое поприще. При дворе мараварском он подвергался наибольшей опасности. Сюда он и возвратился. Тотчас его осудили на смерть; с ним обращались со всевозможною жестокостию, оскорбляли, били, почти уморили с голоду в продолжении трех дней, предшествовавших казни. Может быть, думали отнять у него силы, ослабить его бодрость. Накануне рокового дня, не имея ни бумаги, ни чернил, на соломе, измятой и изломанной, углем, он написал несколько подробностей, касающихся дел его прихода, подробностей важных для тех, кому он передавал их, потом, приступая к своей казни, сказал: «только надежда насладиться этим благом дважды привела меня в Индию; но мне много стоило его достигнуть». И в первый раз он был уже осужден на смерть: но скоро последовало помилование.

Три века уже одни и теже сцены повторяются в Индии. Огромный треугольник, с вершиною при мысе Коморине, с основанием от Пондишери до Кананора, есть их театр. С прибытия сюда католических [159] миссионеров здесь истощено гораздо более жертв, самоотвержения, героизма, чем нужно было, чтобы устрашить весь остальной мир. Можно увеличить до бесконечности примеры, которых мы представили только малое число. Чувствуем себя проникнутыми почтительным удивлением, восторженным энтузиазмом к этим благочестивым и бедным миссионерам, безвестным героям высокой мысли, — тем более высокой, что, как мы не раз будем иметь случай показать, результаты несоразмерны с усилиями и самоотвержением.

Скажем еще теперь, что если затруднения, представившиеся в Индии распространению христианства, не были побеждены нашими миссионерами, то это потому, что они по своей природе не могли быть побеждены героизмом бодрости, высотою самоотвержения, безмерностью жертвы. [160]

ГЛАВА IV.

О миссиях протестантских.

Католицизм, сохраняя право своего старшинства, существовал уже долго в Индии прежде, чем протестантизм там явился.

Из Гоа, где он основал свою метрополию, он посылал во внутренность полуострова деятельных миссионеров, которых труды мы очертили слегка. Тогда только протестантизм явился в Индии пред лицом своего европейского противника; он ступил на землю в Транкебаре, на коромандельском берегу.

Дания, идучи по следам Англии и Франции, произвела также ост-индскую компанию. Эта компания, дурно ведшая свои дела, скоро отказалась от своей привиллегии; она уступила ее правительству. Заведение, устроенное ею на коромандельском берегу, поддерживаемое рукою более сильною, это заведение снова пошло довольно хорошо; одно обстоятельство, совершенно не относившееся к его основанию, дало ему вдруг большую важность.

Король датский Фридрих в начале XVIII в. возымел мысль послать в Индию миссионеров, которые бы попытались обращать в [161] христианство индусов. Это значило идти по дороге миссионеров католических, но в интересе противоположном. Первый миссионер прибыл туда, но оставался там очень недолго; но двое молодых людей, Цейгенбальд и Плюто, отлично способные к таким занятиям, скоро явились на его место. Они были юны, бодры, полны жара и веры. Впрочем тотчас им явилась опора, стоившая всего этого для успеха в их деле: мы хотим сказать о участии, принятом Англиею в начатом деле и о деньгах, употребленных ею для содействия его успехам.

Первый датский миссионер в Индии пробыл там очень недолго: но как он возвратился оттуда в Англию, то был представлен королю Георгу I и нескольким епископам. Тотчас по его рассказам многие лица решились принять участие в религиозных попытках Дании. С 1710 г. образовалось в Англии общество для распространения христианской нравственности; оно послало в Транкебар деньги, работников и книгопечатные буквы. С этой минуты миссия, продолжая по имени принадлежать Дании, на деле стала английскою, содержалась английским золотом. Хартия компании запрещала, как мы сказали, вход в Индию всякому британскому подданному: миссионеры не были изъяты из этого [162] запрещения. Давно уже Англия царствовала без соперничества на полуострове, а это запрещение все еще не было отменено. Долгое время, хотя и находясь в апогее своего могущества, протестантизм продолжал прикрываться в Индии датским флагом.

Английская компания не допускала миссионеров в Индию. Их ревность, часто нескромная, заставляла ее бояться возмущений, которые непременно были бы вредны ее выгодам. С своей стороны общество христианской нравственности посылало в Транкебар миссионеров, сколько могло, ничуть не заботясь о выгодах компании. Наконец король, как член парламента, утвердил исключение миссионеров в Индии, но тем не менее в тоже время он был президент помянутого общества. Одной рукой он отворял миссионерам дверь, другой затворял ее. Не говорили ли мы уже и не мало об этом особенном духе противоречия, замечаемом во всем том, что истекает из Англии!

Цейгенбальд и Плюто долго находили препятствие своей ревности в необходимости заботиться о своем собственном существовании. С небольшими средствами они достигли наибольших результатов. Они напечатали перевод библии на тамульский язык и [163] распространили большое число экземпляров между туземцами. Их ревность к выгодам обращенных индусов ссорила их иногда с политическою властию. Цейгенбальд не раз был арестован. «Миссионеры однакожь, по показанию их историков, продолжали свое дело, готовые претерпевать все за любовь к избранным и проповедовать слово Божие благовремению и безвременно» (Campbell, p. 157.). Благодаря этим усилиям дело скоро пошло успешно. В 1776 г. считалось пять протестантских миссий, в каждой по три миссионера.

Коромандельский берег долго был театром кровопролитной войны. Гайдер-Али и Типпу-Саиб поочередно оспоривали здесь у англичан скипетр Индии. Государства второго разряда, неспособные заставить уважать свою национальность своими собственными средствами, были обязаны принимать участие в войне за одну из великих держав. Всюду было волнение, беспорядок, анархия. Но именно во время бурь молодой орленок любит развивать свои мощные крылья. Именно при необыкновенных обстоятельствах образуются великие характеры, открываются сильно закаленные души. Тогда явился для этого новый пример. [164]

Датский миссионер, по имени Шварц, явился среди этой кровавой анархии христианином первых веков. Никто не распространял дальше, на большее число людей, влияния благодетельного, просвещающего, религиозного. Преграды религии и национальности падали перед этим могуществом магнетическим, я хотел бы сказать, волшебным; мусульмане, индусы, христиане его одинаково почитали. Все языки Индии были ему знакомы. Его неутомимая любовь, кажется, заставила его являться разом в местах самых отдаленных друг от друга., в пунктах самых противоположных. Он умел сладить, к удовольствию обеих сторон, с политическими поручениями самыми трудными, самыми запутанными. Принявши его, как посланного англичан, Гайдер-Али предложил ему представлять его самого в видах ограждения одного условия, им предложенного. Не получив его согласия, он прервал все переговоры. В другом случае Шварц явился в виде еще более необыкновенном. Радже танджорскому, осажденному в своей столице, угрожал голод, не потому чтобы не было хлеба в окрестности, но потому, что земледельцы, обманутые прежде того раджею или его агентами, не хотели более ему верить. Раджа обратился к Шварцу, и вот миссионер бедный, почти нагой, иногда сам почти умирающий с голоду, кормит [165] государя могущественного, предводительствующего армиею, в средине его владений. Раджа не забыл этой услуги; на смертном одре, как ни был он в личном убеждении противником христианства, вверил однакожь опеку над своими детьми самому Шварцу.

Можно было бы представить еще много черт того же рода. Чтобы делать такие чудеса, Шварц не имел ни войск, ни денег, ни политического могущества. Любовь, решимость, жертвы вот средство его деятельности: по истинне эта великая душа обладала ими в высочайшей степени. По меньшей мере он сделал на коромандельском берегу столько, сколько Ксавье на малабарском. Он был великий миссионер протестантизма.

(Два писателя, смотрящие на вещи с двух противоположных точек зрения, один духовный, другой военный, говорят об нем следующим образом: «хорошее мнение, пишет Гебер, которое я имел о Шварце, возрасло еще с тех пор, как я посетил южную часть Индии. Я не мог удержаться от подозрения, что к великим качествам его примешивается много склонности и вкуса к интриге; что он скорее пророк в смысле политическом, чем религиозном; что великое почтение, оказываемое ему идолопоклонниками (потому что они считают его существом высшего рода, жгут восковые свечи пред его статуей, кладут приношения к его ногам и пр.) куплено какой нибудь сделкой с их предрассудками. Но я вижу, что ошибался. Он был в самом деле один из самых деятельных и бесстрашных миссионеров, и вместе с тем один из самых счастливых в своих предприятиях». Heber. t. III, p. 439.

Другой историк, военный, говорит: «характер этого благочестивого миссионера был столько же необыкновенный, как и обстоятельства, среди которых он был поставлен; его влияние на туземцев от государя, до беднейшего крестьянина, проистекало единственно из его поведения и личных усилий. Можно сказать, что он более поддержал правительство, его употреблявшее, чем оно его». Malcolm, hist. polit. p. 269.) [166]

Часть Индии, подвластная англичанам, тем не менее оставалась закрытою для миссионеров до 1813 г. Им было запрещено, также как и другим британским подданным, брать место на судах отправляющихся в Индию. Многие боролись с этим препятствием, но были принуждены избирать путь через Голландию, Америку и мыс Доброй надежды, переменять суда в каждом из этих мест, и после всего этого быть высажены в Индии в виде контрабанды (Campbell.). Правительство Индии, если оно извещалось о их прибытии, спешило тотчас отправить их назад в Европу или принуждало их бежать на датскую землю. «Никогда дело миссии, пишет [167] нам один из тех, которые его предпринимали, ни в одной стране не встречало более трудностей, как в Индии. Одно Провидение могло одолеть их и дать победу своим служителям. Недовольно того, что мы должны были переплыть пятнадцать тысяч миль по океану; что мы подвергались бурям и опасностям бездны; что мы должны были бороться с нездоровыми климатами, преодолевать трудности чужого языка: не довольно того, что язычники, из привязанности к своим кастам, объявили себя против нас: что наши собственные сограждане, по своим предрассудкам, по неимению религии, по привязанности к обычаям, противным Евангелию были нашими врагами; что в таких же отношениях к нам были люди высоко поставленные, частию по невежеству, частию по злобе: нужно было еще, чтобы само правительство, приняв сторону наших противников, заградило нам вход на нашу дорогу» (Campbell. p. 133.).

В то время, когда в последний раз был поднят вопрос о миссионерах в парламенте, в 1813 г., было два противные мнения. Как и во всех делах, касающихся Индии, одно мнение опиралось на идеи, на [168] соображения европейские, другое на идеи и соображения, истекшие из истории Индии и из состояния этой страны. Так как дело производилось перед собранием европейским, то первое мнение одержало верх, Дело миссионеров между другими было поддерживаемо знаменитым Вильберфорсом, адвокатом свободы негров, который был тогда во всем блеске известности. С этой минуты вход в Индию миссионерам был позволен, хотя и подлежал еще многим ограничениям.

Тем не менее в некоторых отношениях миссионеры приходили в Индию триумфаторами. Завоевание Индии Англиею в их глазах было не что иное, как путь, уготованный Привидением для приготовления обращения индусов, которое предназначено им. В их глазах, вся история Индии от времен самых отдаленных до наших дней не имела никогда другой цели. Выслушаем одного из них.

После беглого очерка событий, театром которых была Индия в течении веков, Кемпбел восклицает: «но какие причины этих страшных бедствий? золото и серебро, рубины и алмазы, которыми Индия изобилует, без сомнения были сильною приманкою для завоевателей и грабителей; богатые и [169] плодоносные равнины Индии, без сомнения, были мощными искушениями для орд, оставлявших позади себя одни бесплодные горы и знойные пустыни. Но это только причины вторичные. Первая и главнейшая причина идолослужение Индия. Эти армии завоевателей были не что иное как орудия гнева и мщения Всемогущего; эти разрушительные нашествия были средство, употребленное им для посещения храмов Индии, для низвержения идолов, для низведения на эти народы казни, заслуженной их нечестием, несправедливостью, преступлениями. Господь поверг Индию в горящую пещь своего гнева не на семьдесят лет, но на семьдесят веков. Господь ниспосылал бурю мщения за бурею, чтобы сокрушить ее в ее возмущении и идолослужении».

«И для чего же, из среды рабства, Он воззывает ее теперь к жизни? Для чего, не смотря на все правила, установленные нами для нашего индийского правительства, в противность всем предписаниям совета директоров не расширять наших границ, беречься всякого нового завоевания земли, Он предал всю Индию в руки Великобритании? Для чего в этот час Он дает ей и порядок и мир, и благодеяние хорошего правления, правления, которое оживляет вновь ее торговлю, восстановляет искусства и науки, возвращает [170] покровительство, которым она не пользовалась уже несколько веков? Для того ли только, чтобы удовлетворить гордости и суетности завоевателей, увеличить наши сокровища, расширить наши владения, доставить театр нашей храбрости во время войны, нашей ловкости во время мира? Нет! Это потому, что пришло время, когда народы Индии должны будут наконец хвалить Господа. Это потому, что пришла минута, когда Индия должна будет забыть навсегда свое идолопоклонство, изгнать из своих храмов жалкие божества, которым она не переставала покланяться до сего часа; это потому, что пришла минута, когда Господь восхотел наконец приобщить ее, как другой перл, к восточному венцу Своего Сына, даровать ей, одним словом, самые драгоценные дары, какие может ниспослать Небо царству земному, Евангелие и религию Иисуса Христа».

С этого времени протестантские миссии непрестанно умножались в Индии. Но протестантизм на этом новом поле остался верен своим преданиям. Он продолжал слушаться того же духа деления и раздора, с которым родился на свет. Англиканцы, лютеряне, калвинисты, методисты, пресвитериане, индепенденты и пр. послали сюда своих представителей. «Они все вместе вступили в [171] борьбу с общим врагом, приготовляя свои силы к духовной войне» (Campbell p. 214-215.). — Земля, которую они решились возделать, была уже прежде изборожена во всех направлениях католическими миссиями с юга полуострова. Только они продолжали приставать к ней, как и старшие их предшественники, с коромандельского берега. «Проведите линию от Мадраса до Канора на малабарском берегу, и от концов этой линии сойдите до мыса Коморина, вы получите огромное пространство триугольной формы, которого внутренность представит землю, возделываемую протестантскими миссиями» (Id. ibid.). Таковы пределы, в которых, по словам одного из них, заключается их деятельность. «За то, говорит он, в награду за духовные преимущества, за дух предприимчивости, за ревность миссионеров, это пространство может назваться священною землею Индии». Число протестантских миссий в 1830 г. было не менее 200. Их средства действия везде и во всем были обыкновенные средства протестантизма: перевод и раздача библии, основание школ, одним словом писменное обучение. Проповедь, учение изустное, как известно, были всегда вторичными средствами [172] протестантизма. Родившись из спора, из рассмотрения писанного слова, из буквы, он постоянно опускает из виду дух, слово живое.

Не смотря на большое число, не смотря на огромные средства действия, протестантские миссии не достигли однакож, больших результатов. Каждая из этих миссий на деле есть главный штаб без солдат. Мы сказали, что число миссий неменее двухсот. Что касается до числа обращенных ими, выслушаем калькуттского епископа. «Часто писали, говорит нам Реджинальд Гебер, что число туземцев протестантов простирается до сорока тысяч: я сомневаюсь, чтобы оно доходило до пятнадцати, и даже, приняв в соображение все обстоятельства, эту цифру надобно почесть значительною» (Heber, Correspondance 3 vol. p. 460.). В самом деле приняв в соображение все обстоятельства, мы увидим, что эта цифра превратится в цифру ничтожную,

Впрочем как и быть иначе? Протестантизм, родившийся из протеста отдельных лиц, уже по самому своему началу лишен силы расширения и власти, свойственной католицизму. Его могущество совершенно [173] отрицательное: но он не в силах положить его на других: здесь противится его собственное начало. Он может сделать только одно, заставить судить о деле. Но это вовсе не дело миссионера. Истинный миссионер не обращается к разуму, не старается убеждать; он рассказывает, утверждает, повелевает верить; он проливает свою кровь в доказательство своих слов.

Лишенный этого начала, побуждающего католицизм к завоеваниям, протестантизм не мог иметь учреждения, направленного к этой цели. Таким же образом он преобразовал характер миссионера. Супруг и отец, связанный со всеми интересами мира, протестантский миссионер не есть уже рыцарь веры, крестоносец Евангелия (Протестантский священник может иметь, всего чаще имеет все добродетели человека. Мы говорим только об утрать публичного характера.). Каким образом может он быть непрестанно готовым к жертвам, к самоотвержению? Каким образом он бросится с жаром в средину боя, он, к которому обращено столько интересов и привязанностей, как к предмету и центру? Он, который, так сказать, не принадлежит более себе, как отважится на жизнь случайностей, опасностей, на [174] жизнь, целью и венцом которой должно быть мученичество? Но допустим, что протестантский миссионер сохранил этот характер; допустим, что он все еще тот же воин Христа, всегда готовый на бой: реформация, сокрушивши религиозные общества, отняла у него все средства действия и тем самым поставила его в положение отдельности, одно из самых неблагоприятных для предпринимаемого им дела.

Религиозные общества (корпорации), так как они есть в недрах католицизма, одни могли решиться на это предприятие с какой нибудь вероятностью успеха. Они владеют могущественными пособиями организации, иерархии, стремления каждой отдельной воли к общей цели; они соединяют с могуществом масс эту силу и это единство воли, которые могут принадлежать только малому числу, скажем лучше, одной голове; они последовательны и настойчивы в своих планах; они независимы от времени и пространства; они умеют направить к одному делу самые различные способности; они одни могут наконец не только решиться на великие дела, но и совершить их, потому что великие дела для своего совершения требуют времени соразмерного тому какое они должны продолжаться. [175]

Миссионер протестант, окруженный женою и детьми, напротив теряется в огромном пространстве индийского полуострова, он не следует никакому направлению, не находит ни в ком опоры, не имеет ни определенной предварительно точки отправления, ни цели, к которой он должен стремиться; он ограничивается отдельными усилиями, которых он не умеет направить, которые часто прерываются, чаще всего остаются без последствий за его смертью или отъездом. В тоже время, когда он скручен узами плоти, без предков и без потомства в умственном родстве, что может он против плотной, могущественной, многочисленной, строго обученной армии поклонников Брамы?

Миссия транкебарская, первая по старшинству из многочисленных протестантских миссий в южной части полуострова, осталась также и самою значительною. Она сделалась метрополиею протестантизма в Индии, как Гоа метрополиею католицизма. Архиепископская кафедра, богатая и могущественная, многочисленное духовенство, религиозные учреждения всех родов, воспоминания о Васко де Гаме, о Албукерке, о Ксавье, делали из Гоа, приняв в соображение данное различие мест и дел, индийский Рим. Маленький городок Транкебар, без прошедшего, без [176] воспоминаний, без богатства и великолепия, но также могучий словом, городок, где от времени до времени скользили, так сказать, в тени Некоторые отдельные миссионеры, без опоры, в черном платье, с библиею под мышкой, представляет некоторое сходство с суровым городом Лютера и Калвина.

Текст воспроизведен по изданию: Баршу де Паноэн. Индия под английским владычеством. Том 2. М. 1849

© текст - ??. 1849
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001