БАРШУ ДЕ ПАНОЭН

ИНДИЯ ПОД АНГЛИЙСКИМ ВЛАДЫЧЕСТВОМ

L'INDE SOUS LA DOMINATION ANGLAISE

О характере, нравах, привычках индусского солдата.

Главные черты характера обитателей индийского полуострова находим мы и в сипае. Мусульманин, индус, брамин, шактрий продолжают существовать над английским мундиром. Национальный характер сохраняет много независимости и оригинальности даже под тяжестию военной дисциплины. Мы попытаемся набросать бегло некоторые черты физиономии английского сипая.

Резкие черты, отличающие армии трех президентств одну от другой, уже показаны.

Теперь нам следует показать то, что есть в них общего, то, что составляет [57] характер, особую физиономию туземного солдата под английским знаменем.

Сипай вообще росту ниже среднего. Физическая сила его незначительна: за то он способен переносить самые большие труды. Ни один европейский солдат не превзойдет его, даже не сравнится с ним в способности ко всем военным занятиям; у немногих людей ум живее, быстрее, способнее ко всем родам учения. Две самые резкие черты в его характере суть: с одной стороны наклонность к повиновению, с другой большая восприимчивость (чувствительность) к тому, что с ним делают. Эта восприимчивость дает начальнику его выгоду огромную, но в тоже время и затрудняет управление им. Польстите ему, и он бросится на самую крайнюю опасность, перенесет самые тяжкие труды; раздражите его вашими действиями, тотчас за тем последует неудовольствие, ропот, возмущение. Жажда мести заставляет его считать ни во что и свою жизнь и жизнь тех, которых вчера еще он любил и уважал. В другом месте мы сказали о туземцах:

«Индусы оказывают какую то женскую слабость в сложении, в приемах, в разговоре: это следствие причин частию [58] физических, частию нравственных. Их воздержность необычайна. Они удерживаются от всякой крепкой пищи, они живут в климате расслабляющем (enervant); отсюда их сложение слабо, без энергии, и это сложение каждый передает своим потомкам еще более ослабленное, чем получил сам от своих отцов. Чрезвычайная врожденная осмотрительность у индуса увеличивается еще постоянным страхом обидеть что нибудь живое, до самого низшего животного: он не может ходить, не может двигаться, не впадая в опасность сделаться виновным в неисправимом убийстве; он боится еще оскверниться в минуту прикосновением иностранца или человека низшей касты. Вообще индусы имеют красивые черты лица, статно сложены, а красота женщин часто удивительна. Без силы в мускулах, они вообще необычайно проворны и ловки; посыльные индусы могут делать по пятидесяти миль в день в продолжении пяти или шести недель; их пехота, если она не обременена тяжестями выше сил, оказывается на ходу лучше всякой другой пехоты; их жонглеры превосходят жонглеров всех других земель в изгибаниях и насильственных движениях тела. Нежность их телосложения соединяется с большою тонкостию, большою чувствительностию всех органов чувств, и это обстоятельство дает им [59] неоспоримое преимущество перед другими в некоторых родах самых трудных ручных искусств, напр. в искустве ткача».

«Гибкие пальцы и легкое прикосновение (туш) индусов удивительно приспособлены к тонкости материй, выходящих из их мастерских. То самое орудие, которое они употребляют для тканья самой прозрачной кисеи, под рукой европейца с трудом произвело бы грубую канву. Нравственная организация индуса не менее утончена, как и его физическое сложение: это что-то подобное чувствительному цветку, закрывающемуся при самом легком прикосновении, развертывающемуся при малейших лучах солнца. Он любит покой до крайности: пословица, очень распространенная в Индостане, говорит: «лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть; но смерть выше всего». Игра паншесс (panchess), несколько похожая на шашки и шахмат, занимает индусов по целым дням. Терпение и участие, с которыми они предаются этой томительной игре, поистине странны, и этот вкус, кажется, всегдашний. В Магабгарате Джыодиштер, славившийся впрочем как образец царской мудрости, и его четыре брата представлены теряющими сокровища и даже царство в игре в кости. Впрочем эта слабость или нежность сложения делает страсти и [60] умственные способности индуса легко воспламенимыми, раздражительными до крайности: она становится источником странных противоположностей, о которых мы уже говорили. Целые поколения этих индусов, по наружности столь кротких и боязливых, умирают с голоду, чтоб получить прощение в сделанном грехе. Охота заставляет их переносить самые тяжкие труды: не смотря на свою обыкновенную медлительность, они преследуют львов и тигров с жаром, с смелостью, с терпением, в котором ни один народ не превзойдет их. В войне они показали храбрость, которой не раз дивились англичане. Они трепещут при мысли убить насекомое и добровольно бросаются на смерть под колеса колесниц, везущих их божества. Они, люди проводящие жизнь в покое и лени, предаются для покаяния таким страданиям, к которым не может даже приблизиться ни одна казнь в Европе. Может быть, воображение имеет тем более власти над телом, чем менее силы и энергии в телосложении. Нечто подобное замечается у женщин» (Histoire de la conquele и пр. t. 1.).

Эти главные черты характера индуса находятся и в сипаях. Могущество [61] воображения, о котором мы говорили, производит В них одно явление, чрезвычайно важное: это необычайная привязанность и преданность к офицерам, заслужившим их доверие. Один военный писатель говорит по этому поводу: «никто другой, кроме людей бывших свидетелями, не в силах вообразить, до какой степени европейский офицер может привязать к себе сипаев. Эти последние, вообще необразованные, знают только свое знамя и небольшое число своих товарищей; но они угадывают характер своего офицера лучше, чем солдаты европейские, и показывают ему гораздо больше благодарности за малейшее снисхождение» (Enquete. p. 485.). Другой писатель говорит еще: «привязанность сипаев к английскому правительству имеет характер совершенно частный. Она зависит от тех, которые ими командуют. Если офицер получил их доверенность, подействовал на их дух, они не пощадят для него усилий самых необычайных» (Shore, t II. p. 418.). Здесь видим мы ту потребность олицетворения, так сказать, воплощения отвлеченных идей в человеческий образ, которая всегда была отличительным характером [62] Востока. Араб, подходя к европейцу, говорит ему вместо всех рассуждений: «Наполеон!»

Под знаменами индус находит род порабощения, сходного с порабощением касты, а привычка к порабощению касты есть часть его жизни, сделалась необходимостью его природы. Военная жизнь делает его членом другой касты, которой он посвящает себя с преданностью, подобною той, какую он питает к своей родной касте. Он покоряется этим новым уставам с тою же легкостию, как и прежним. Он наконец любит их, прилепляется к ним, исполняет их с какой то бескорыстной страстью, под условием однакожь, чтобы требования дисциплины никогда не были в противоречии с привычками и обычаями его собственной касты. Касательно этого пункта он остается также неуступчивым, как и другие его соотечественники. «В этом случае, оставляя мгновенно свой характер мягкий, гибкий, безобидный, сипай может обнаружить упорство самое решительное, жестокость самую дикую» (Малькольм).

Общественное и политическое положение страны содействует обнаружению у индусского солдата привязанности к знамени. Учреждения касты и селения, столь благоприятствовавшие, как мы видели, завоеванию, не менее [63] благоприятны тому, чтобы укрепить в руках англичан орудие сохранения завоеванной страны. Мы сказали: разумное отечество индуса — каста. Он не перестает жить в этом отечестве повсюду, где только может исполнять его обычаи, следовать его привычкам. Земное отечество его есть селение. Итак если его интересы в его отсутствии также ограждены, как будто бы он находился там лично, как будто бы он управлял ими сам, своими руками, он продолжает там жить, по крайней мере некоторым образом, даже под знаменами англичан. Он получает сверх того жалованье, для него более выгодное, чем доход от всякого другого занятия.

Туземные солдаты не переставали никогда, ни на одной странице своей истории, обнаруживать свойства, которые мы им приписали. Впрочем некоторые черты, взятые из военных летописей трех президентств, окончательно нам их покажут. Они особенно представят нам многочисленные примеры преданности их к начальникам, личного самоотвержения, страсти к дисциплине.

Осада Аркота, защищаемого Клейвом, открыла для англичан счастливую дорогу, по которой они не переставали идти. Мы рассказывали в другом месте ее историю в [64] подробности. Укажем на обстоятельство, делающее величайшую честь сипаям. В последнее время осады съестные припасы приходили к концу. Оставался только рис и то в очень малом количестве. Сипаи просили, чтоб им на будущее время поручили варить часть, назначенную для дневной пищи гарнизона. Они сказали Клейву: «ваши английские солдаты могут есть то, что приготовлено нами: мы напротив должны удерживаться от того, к чему они прикасались. Доверьте нам этот рис: мы отдадим его им до последнего зерна, сами же будем довольствоваться водой, в которой его варили» (Malcolm. Histoire politique p. 195.).

В походе 1791 г. против Типпу, один из самых старых туземных капитанов (субагдаров), по имени Суддер-Бег, ехал на лошади в некотором расстоянии от своей роты. Три всадника из армии Типпу, воспользовавшись некоторыми удобствами местности, съехались с ним, не бывши им замечены. Бой начинается между Суддер-Бегом и его противниками, или лучше, готов был начаться, когда сын субагдара, служивший гамильдаром в той же роте, бросается на помощь к отцу, убивает того из мисорцев, который нападал на него всего ближе, и обращает [65] обоих других в бегство. Но старый капитан, при виде этого подвига своего сына, предался сильнейшему порыву гнева. Он велел его арестовать немедленно, и хотел строго наказать за то, что он осмелился оставить строй без позволения. Полковник Флойд, начальствовавший над корпусом, должен был употребить всю свою власть, чтобы воспротивиться исполнению угрозы. Старик не мог утешиться в том, что (по его собственным словам) дерзкий молодой человек, молокосос, вырвал у него из рук противников в глазах целого полка (Idem p. 197-8.).

Мадрасская армия считала еще в числе своих храбрейших офицеров одного Каудер-Бега, субагдара в 4-м полку. Состоя ординарцем при полковнике Флойде в 1790 г. он отличился многими чертами храбрости и хладнокровия. За это дана ему почетная сабля, на которой выгравировано было повествование об одном из самых опасных его подвигов. Впрочем его таланты и способности равнялись его храбрости.

Сэр Джон Малькольм, бесспорно отличный судья в подобных делах, был в 1799 г. в кампании серингапатамской [66] политическим агентом при армии субагдара декканского; он командовал также корпусом этой армии. Каудер-Бег также был начальником небольшого отряда туземной пехоты; но по великому уважению, которым он пользовался, Малькольм выпросил у субагдара для Каудер-Бега начальство над отрядом кавалерии в две тысячи человек, избранных из лучших войск армии. Прошло два дня, как вдруг сэр Джон увидел всадника, прискакавшего во весь опор. Всадник этот известил его, что Каудер-Бег лично бьется с неприятельским всадником. «Я поехал с некоторою поспешностью, говорит сэр Джон, к месту боя. Я решился, в случае победы Каудер-Бега, упрекать его как можно строже за поступок, неприличный в его новом положении. Опасения, какие я мог иметь насчет его собственной безопасности, тотчас рассеялись. Он шел ко мне пешком, с двумя саблями в руке, которые поспешил поднести мне. Он просил в тоже время, чтобы я благоволил удержать свое неудовольствие, пока его не выслушаю. Тогда, отведши меня в сторону, он сказал мне: «генерал армии низама, благодаря вашему свидетельству, остался до сих пор убежденным в моей способности исправлять должность, которую, по вашему ходатайству, он мне вверил. Однакожь я скоро заметил, что [67] офицеры высокого происхождения и титула, из корпуса кавалерии, мне вверенного, смотрели с презрением на мой короткий мундир, на мои узкие панталоны, на мои сапоги, сделанные по-европейски. Очевидно, что они считали себя обесчещенными обязанностью мне повиноваться. Итак это заставило меня принять единоборство, предложенное нашей линии мисорским всадником огромного роста и не принятое никем из них Я обязался не употреблять огнестрельного оружие. Мне удалось однакож сбить его с лошади. Один из его родственников прибежал к нему на помощь, я его ранил и взял в плен. Обещаю вам, что вы услышите хороший отзыв обо мне у субагдара сего же вечера; обещаюсь также самым торжественным образом не вступать более ни в одно единоборство». Старый субагдар сказал правду.

Некто Шейк-Ибрагим, капитан в гвардии мадрасского губернатора, был не менее знаменит подвигами. Корпус, в котором служил Ибрагим, был послан в 1801 г. против полигардов, живущих на юге президентства мадрасского, племени древнего и воинственного. Этим корпусом тогда командовал капитан Александр Грант. Офицер этот, желая отличиться, приказал [68] аттаковать корпус туземных копейщиков, гораздо многочисленнейший, чем его собственный отряд. Шейк-Ибрагим, весьма опытный в войне, понял, что те, которые будут управлять аттакой, не переживут ее. Он сказал это капитану Гранту: но тем не менее уговаривал его попытать успеха в деле, которое, во всяком случае, долженствовало принести большую честь отряду. Аттака произведена. Треть конницы осталась на месте, и в том числе много офицеров. Но неприятельская пехота была разбита и успех полный. Шейк-Ибрагим получил несколько ран копьем; одно копье, пробивши ему горло с одной стороны на другую, осталось в ране; он держал его рукой и в тоже время осведомился об участи капитана Гранта. Ему показали последнего, лежащего в нескольких шагах оттуда, распростертого без движения, с грудью, пробитою ударом копья, и повидимому умершего. Ибрагим произнес несколько лгало б о судьбе своего начальника, не жалуясь на свою собственную судьбу. Потом, вырвавши копье из раны, он умер почти в ту же минуту.

Мадрасское правительство, узнавши об этом событии, поспешило обнародовать дневной приказ в честь Ибрагима; его вдове [69] назначен пенсиор, равный жалованью, какое он получал при жизни: наконец подробное повествование о его жизни и последнем подвиге было составлено на языках персидском и индийском и выдано его семейству от правительства.

Эти почести не остались бесплодными; казалось, они вдохнули дух Ибрагима во вес корпус, в котором он служил. Несколько недель спустя после этого события, поручик (джемадар) этого корпуса был послан для рекогносцировки с пятью или шестью кавалеристами, с поручением наблюдать над движением неприятельской колонны по дороге, на которую она вступила. Эта колонна, состоящая из двух или трех сот человек, не замедлила показаться. Туземный офицер, не смотря на все различие сил, едва заметил ее, как бросился решительно в аттаку. Такое безрассудство привело колонну в беспорядок и. изумление. Начальники были ранены и сбиты с лошадей прежде, чем могли опомниться. Джемадар начал отступать. Несколько минут отступление было счастливо, как вдруг он получил смертельную рану. В самую минуту аттаки он послал одного всадника к капитану Гранту, тому самому офицеру, который остался замертво в одном из предыдущих дед, с следующею вестью: «пусть знает [70] капитан, что в гвардии есть не один Шейк- Ибрагим» (Malcolm, Abrege de la naissance, des progres, du caractere de l’alines indigene, p. 202-3.).

В войне 1791 г. главнокомандующему нужно было составить отборный отряд для нападения на Маниллу. Хотели набрать его из охотников. Полковник Орам, офицер знаменитый своими талантами, храбростью и духом смелым и предприимчивым, начальствовал тогда над 22 полком туземной пехоты. На параде, ставши перед фронтом полка, он спросил: кто из солдат желает участвовать в осаде Маниллы? Сипаи промолчали с минуту. Наконец голос из рядов спрашивает: «полковник Орам пойдет ли с нами?» «Пойду». «Будет ли он продолжать нами командовать? «Буду». Так мы идем все, единодушно отвечали сипаи. В Европу, в Европу! продолжают они кричать беспорядочно, показывая тем, что они пошли бы на край света. Известно отвращение индусов к морю: в этом случае однакож они, до самого входа на суда, обнаруживали решимость, не ослабевшую ни на минуту. Не только ни один человек не бежал, но при последнем смотре, за несколько часов до входа на суда, нашлось [71] в рядах несколько солдат сверх счета. Это были солдаты того же полка, но принадлежавшие к запасному баталиону. Они бежали, чтобы принять участие в экспедиции под командою Орама (Malcolm p. 205-6.).

В 1804 г. небольшой английский отряд и вспомогательный корпус, принадлежавший к армии низама, были заперты между двумя потоками; вода в них так разлилась, что переход был совершенно невозможен. Провизия перестала приходить. Впрочем тогда был общий голод, потому что жатвы не было на всем полуострове. Начальник отряда, по имени Галибуртон, хотел узнать с точностию количество своих запасов. Он осмотрел весь рис, бывший в лагере. Его было так мало, что едва могло достать на пять дней, считая по половине или по трети рационов для одного европейского корпуса. Что касается до сипаев, им тотчас прекратили всякую выдачу. Каждому из них надлежало собирать несколько травы и кореньев, чтобы не умереть с голоду.

Но в тоже время кому, думаете вы, вверено было хранение этого ничтожного запаса [72] рису? Тем же самым сипаям, столь жестоко, впрочем, может быть, столь необходимо исключенным из этого раздела! И эту службу они выполнили с совершенною, мало — с геройскою точностию. Военная история нашей Европы много ли представляет черт выше этой или, по крайней мере, могущих сравниться с нею?

По взятии Мангалора целый корпус генерала Матью попался в плен к Типпу. Султан, понимая всю выгоду, какую он мог бы извлечь из вступления в его службу войск, привыкших к войне и обученных по-европейски, употребил все усилия, чтобы заставить английских сипаев принять это предложение. Обещания самые выгодные не поколебали их верности. Он стал тогда стремиться к той же цели противоположными средствами. С этой минуты сипаи были употреблены на самую трудную работу. Их заставляли работать при укреплении многих городов, между прочим Читтелдруга, лежащего в стране чрезвычайно нездоровой. Каждому давалось ничтожное количество зерен дурного качества, на цену около одного су в день. Ночью, после тяжких работ дня, их запирали в тесные темницы. Оскорбления и дурное обращение не прекращались ни на минуту, ни днем ни ночью. Но ни болезнь, ни плен, [73] ни эти ненавистные поступки, ни голод не поколебали верности солдат. Ни один не вступил в службу к Типпу, когда мир был заключен. Они отправлены были тогда в Бомбей вместе с небольшим отрядом европейцев, также попавшимся в плен в продолжении войны. Оба отряда, идучи по той же дороге, останавливались в одних и тех же местах. Мисорцы каждый вечер заставляли их ночевать особо, разделяя их то прудом, то какою нибудь другою преградою, по мнению их, непреодолимою. Несмотря на эти предосторожности, ни одной ночи не прошло без того, чтобы несколько сипаев, переплывши пруд или преодолев эту преграду, подвергая опасности свою жизнь, еслиб они были замечены своими стражами, не пришли к ночлегу европейцев. Там были офицеры, под начальством которых они служили и которых, во что бы то ни стало, они хотели видеть. Часто так же они приносили к сим последним небольшие суммы денег, скопленные ими из их бедного жалованья, и настоятельно просили их принять эти деньги, говоря: «это безделица, но возмите ее: корешок, горсточка рису достаточны для нашей пищи: вам же нужна говядина или баранина» (Мэлькольм),

Вот другая черта геройской преданности. В 1797 г. капитан Дэккенгэм, на судне [74] королевского флота la Resistance, сопровождаемом, несколькими другими судами меньшего размера, принадлежащими компании, овладел Копонгом. Это было главное заведение голландцев на острове Тернее. Лейтенант Фрост из бомбейского флота назначен губернатором места. Он поселился в одном доме, вблизи морского берега, которым он овладел. Капитан Пэккенгэм хотел прибыть туда на другой день. Оба они должны были вместе с голландским губернатором сделать некоторые распоряжения, касающиеся до будущего управления компании (?). Малайцы, извещенные об этом обстоятельстве, решились им воспользоваться. Они сговорились напасть на англичан в ту минуту, когда Пэккенгэм выйдет на берег. Случай заставил последнего отложить это до другого дня; он послал только свою лодку. Едва эта лодка пристала к берегу, как сделано нападение на англичан или лучше сказать резня. В несколько минут двадцать человек были зарезаны. Тогда часть малайцев, удалясь от берега, пустилась в путь к дому, занимаемому Фростом. Голову корабельного хирурга, воткнутую на копье, они несли вместо знамени. Гибель Фроста казалась неизбежною. Но два сипая из его баталиона, сопровождавшие его на суше, сказали ему: «спасайтесь; мы будем биться до смерти». Едва произнесши эти [75] слова, они бросились на нападающих и действительно остановили их на несколько времени. Лейтенант скрылся. Оба сипая погибли после отчаянного сопротивления. С помощию зрительной трубки скоро заметили с палубы Бесстрашного их головы, носимые туда и сюда свирепыми победителями.

На другой день после битвы при Асси (Assye) один офицер главного штаба увидел большое число солдат, занимавшихся погребением. Он спросил, кого погребали. «Это пять братьев (Братьями зовутся и двоюродные.), отвечал один из присутствующих; мы положим их в одну могилу» Офицер, знавший их, обнаружил сильное сожаление. Он сказал в тоже время несколько слов в утешение пережившим. Но один из них быстро прервал его: «к чему печалиться? Ведь они были солдаты? Ведь они умерли, исполняя обязанности солдата? Правительство позаботится об их детях и скоро эти дети займут в наших рядах место их отцов».

Мы сказали выше, как нравилось первым баталионам сипаев называться именами [76] офицеров, ими командовавших. Солдаты Матью и Галибуртона долго называли себя этими именами. Сипаи, служившие под командою герцога Веллингтона, тогда сэр Артура Уилльсли, до сих пор еще с гордостью зовут себя «Уилльслиевым батальйоном». Пятнадцать лет спустя, в войнах 1817 и 1818 достаточно было дать им это имя, чтобы заставить их броситься на все опасности. Сэр Эйр Кут, один из их любимых героев, остался постоянным лицем в их преданиях. Чрез пятьдесят лет после его смерти видели еще солдат, внуков и правнуков тех, которые служили под его начальством, приходивших пилигримами в Мадрас. Цель их была посмотреть его портрет, выставленный в большой зале президентского дворца: они рассказывали друг другу легенды, в которых он был главным действующим лицем.

Индивидуальные черты, если они многочисленны, дают без сомнения понятие о характере национальном. Впрочем целые корпуса сипаев в точности представляют туже физиономию, какую мы очертили в отдельных лицах.

Баталион Матью, о котором уже была речь, был образован один из первых в бенгальской армии. Этот баталион отличился [77] во многих походах. Но по несчастию в 1782 г. дан был ему приказ сесть на суда, по незнанию ли отвращения индусов к морю, или в надежде одолеть его. Этот баталион, как он ни был приучен к дисциплине, отказался единодушно от повиновения приказу. Сделалось полное восстание. Впрочем с европейскими офицерами поступали по прежнему. Служба, во всех подробностях, не только не прервалась, но получила более правильности, чем когда либо. Несколько сипаев, арестованных за нарушение порядка, остались в заключении. По прошествии нескольких недель созван был военный суд приказом губернатора. Двое субагдаров или туземных капитанов были осуждены на привязание к дулу пушки и перенесли это наказание. Впрочем все таки не принудили сипаев к морской службе; но правила дисциплины заставили распустить этот баталион. Он распущен и солдаты размещены по другим баталионам. «Так кончились матью-сцы, говорит нам историк бенгальской армии, корпус, заставлявший говорить о себе так хорошо и так громко, в продолжении тридцати шести лет своего существования, как никакой другой баталион этой армии. Еще и теперь если вы встретите старого солдата, служившего в его рядах, и спросите его, где он служил, он ответит вам, гордо поднявши голову: «баталион Матью». (Капит. [78] Уильямс). Не смотря ни на время ни на расстояние, по моему, охотно сочувствуешь симпатической грусти, дышущей в этих строках. Историк, также как матью-сцы, принадлежал к бенгальской армии.

Некоторые корпуса сипаев сделали услуги, которых важность и трудность не укроются от глаз военного.

Небольшой отряд, под командою полковника Лесли, пошел из Бенгалии в Сурат. Он прошел полуостров вовсю его ширину, не оставивши ни человека на дороге. В 1781 г. другой отряд, составленный из пяти полков туземной кавалерии, прошел 1100 миль (333 льё) через провинцию Куттак и Уиркерс с севера; он дошел до Мадраса в самую критическую минуту. Ни одного побега не сделано в продолжении всего этого похода. В 1783 г. этот же отряд отличился в аттаке куддалорских линий, защищаемых французами. Здесь он в первый раз сошелся в штыки с европейскими войсками, и это оружие, считаемое столь страшным в руках наших солдат, казалось, не удивило сипаев. Среди страшного возмущения бенаресского небольшой отряд войск не поколебался от опасности самой крайней. Сражения делийское, ласверское, ассейское, осады Агры и Дига, [79] походы 1803 и 1804 г. обнаружили в них те же качества. Они отличились еще в продолжительном отступлении полковника Монсопа, начавшемся на берегах Чембу и окончившимся в Агре, т. е. на пространстве 400 миль (Malcolm, Governement of India. p. 220.). Итак это была одна из военных операций самых трудных, какие только можно вообразить; время было ужасное, дороги почти непроходимые, припасов не было и ни одного дня не проходило без того, чтоб не нужно было сражаться с неприятелем. Но осада Буртпура дала сипаям возможность обнаружить блестящим образом все их воинские достоинства. При первом приступе в одном баталионе легло на месте 150 человек офицеров и солдат (2-й баталион 12-го полка туземной пехоты.); при третьем отряд в 800 человек (2-й баталион 12-го полка с первым, который всего менее потерпел.) потерял в несколько минут 350 человек, не давая выйдти из города осажденным, за ними следовавшим. Второй и четвертый приступы были также убийственны; но все таки сипаи оставляли брешь не иначе, как по формальному приказу [80] генерала, правда слишком позднему, прекратить эту бесполезную, хотя и героическую, резню (Брешь очень дурно была разведана. Нашлись трудности, которых не ожидали.).

Для того, чтобы получить сильное влияние на дух сипаев, нужно говорить их самолюбию и воображению. Лорд Лейк понял это лучше, чем кто нибудь, в роковом событии, о котором мы говорили. В дневных приказах, в каждом слове, он утешал их в несчастий, хвалил их храбрость, обвинял себя в неудаче и принимал на себя всю ответственность. Никогда ни одно из тех горьких слов, которые так свойственны несчастным генералам, не вылетало из уст его. Удивительное поведение сипаев в четырех приступах, так дурно назначенных и так удивительно выполненных, доказало впрочем, что он избрал наилучше средство действовать на их умы. Тот же самый способ действия, по словам Мэлькольма, столько же удался Уоррену Гестингсу. В страшном восстании бенаресском он одолжен своим спасением своей неограниченной доверенности к отряду сипаев. Преданность этих солдат к [81] офицерам, прежде всегда хорошо поступавшим с ними, восторжествовала над их национальным чувством.

Восприимчивость относительно чести делает сипаев как нельзя более чувствительными к позору наказания. Наказание плетью, употребительное в английской армии, не могло укорениться в войсках сипаев. Введенное слегка в индусской армии, без размышления, оно уступало мало по малу, и наконец совершенно уничтожено. Лорд Комбершир сделал первую реформу. Он приказал, чтобы наказание это, делавшееся по распоряжению офицеров, производилось впредь только по приговору военного суда; это произвело хорошее действие (Следствие. p. 485.). В самом деле, это значило отнять у наказания его самую унизительную сторону, произвольность. Потом полковники некоторых полков начали исключать из службы всякого сипая, который подвергся бы этому наказанию. Следствие меры было превосходно: оно распространилось почти во всей армии. Но и это еще было недостаточно. Лорд Уильямс Бентинк истребовал и привел в исполнение эту благородную меру. [82]

Приняв в соображение различие времени, мест, поколений, мы не можем не найдти некоторых черт сходства между сипаем и солдатом французским. По крайней мере у того и другого находим мы туже живость воображения, туже наклонность к преданности начальнику своего выбора, туже легкость увлекаться добрыми поступками и воспламеняться от геройской речи.

Известны слова г. Безенваля, этого швейцарца, так хорошо говорившего в этом случае нашим языком. «Друзья! ведь нельзя б было взойдти туда, еслиб оттуда не летели пули». Известен знаменитый дневной приказ Маршала Ришелье: «те, которые напьются допьяна, не будут иметь чести идти на приступ». Известны тысячи геройских слов наших солдат в революцию: «куда вы посылаете нас?» раздается голос из рядов колебавшегося баталиона. «На смерть» отвечает один представитель народа. И баталион гордо и радостно идет на врага. [83]

О недостатках последней организации англо-индийской армии.

Цель, к которой стремилось в трех последовательных устройствах индо-британской армии английское правительство, теперь окончательно достигнута.

Устройство этой армии, за исключением некоторых подробностей, одинаково с устройством армии английской.

Итак теперь время бросить взгляд на выгоды, или скорее — увы! надобно это сказать теперь, на невыгоды этого устройства.

С самого начала компанейских войск, в материальном отношении, с простым солдатом поступали всегда хорошо. Одежда, квартиры, здоровье солдат никогда не переставали быть предметом заботливости правительства. Жалованье простого сипая, принимая в соображение разность цен работы и первых потребностей, в Англии и Индии, составляет то, что для английского солдата составили бы 70 ф. стерл. или 1760 франков в [84] год (Шор, т. II. p. 418.). Итак, как ни щедро дают жалованье английскому солдату, он далеко не получает такой суммы. Может быть также, надо отнять несколько от этой оценки: мы заняли ее у одного civilian (гражданского чиновника). Во всяком случае положение сипая очень сносно. Доказательством этого служит то, что число волонтеров всегда было достаточно, и более чем достаточно для набора. Сипаи пользуются еще некоторыми преимуществами, неизвестными нашим солдатам европейским (Например некоторыми льготами в производстве судебных дел. Шор.). В обычае Англии щедро платить за услуги, и она не нарушила этого обычая в настоящем случае. Но здесь, как и везде, она, может быть, слишком легкомысленно убеждена, что золото все, достаточно для всего, может заменить все. Кроме этих материальных выгод, предоставленных сипаю, нечего больше похвалить в организации этой армии. Нельзя оставить рядов простых солдат, ни подняться на несколько степеней выше, без борьбы с неудобствами всякого рода.

Туземцы могут получить чины: наика или капрала, гамильдара или сержанта, [85] джемадара или поручика, субагдара или капитана. Два последние чина, сравнительно с теми же чинами европейцев, суть пустые титулы. Они даются за старшинство. Закон, сказать по правде, не определил этого сначала формально, но обычай, вместе с английским духом, превозмогли: теперь он имеет силу закона. Мало этого: этот обычай обратился в право в уме сипаев.

Достоинство трех способов устройства, которые мы очертили, отчасти находится в обратном отношении к их хронологическому порядку. Первый был самый лучший, третий самый худший, с наибольшим количеством недостатков, в высшей степени несообразный с характером туземных солдат.

Преданность этих солдат, надобно еще сказать, относится не к идее, а к лицу. Сипай смотрит с величайшим безразличием на английское владычество. Он не поморщился бы при виде его падения и переходя под другую власть. Но он предается телом и душей офицеру, сумевшему привлечь его привязанность, храбро предводительствующему на поле битвы, ласково и благородно обращающемуся с ним на квартирах. [86]

Первое устройство (1766) умело извлечь выгоду из этой настроенности ума сипаев. Оно вверяло начальство над корпусом, в тысячу человек или около, одному европейскому офицеру с двумя помощниками. Правительству тогда было легко, по причине малого числа, найдти офицеров, отлично способных к этому роду службы; эта служба некоторым образом была произвольная. В нее исключительно вступали люди, сочувствовавшие туземцам, знавшие их языки, любящие их обычаи. С другой стороны власть этих офицеров, по причине их малочисленности, была только моральная. Они понимали это и прибегали исключительно к таким средствам, которые могли укрепить ее в этом смысле. А оттого они неминуемо достигали своей цели.

Второе устройство, навязавшее европейского офицера каждой роте, сильно изменило прежний порядок дела, не уничтоживши его однакожь окончательно. И тогда из английских офицеров только те вступали в эту службу, которые чувствовали себя к ней способными. Отдельность рот, число солдат в каждой, все это давало важность их должности. Европейский офицер берег солдат, старался приобрести их привязанность, входил [87] с ними в сношения, поколику позволяло различие обычаев.

При третьем устройстве (1796) ничего подобного более не существует. Большое число английских офицеров дает им перевес некоторым образом материальный: они не имеют нужды заботиться о его приобретении, еще менее основывать его на привязанности своих солдат.

Они достигают своего звания при выходе из школы чисто военной, где они ничего или почти ничего не узнают ни в верованиях, ни в языках, ни в нравах индусов.

Другие невыгоды, еще более значительные и совсем в ином роде, происходят также из этого последнего устройства. При начале учреждения один туземец, Магомет-Иссуф, часто командовал всеми мадрасскими сипаями, т. е. корпусом армии, восходящим от пяти до шести тысяч человек. Другим сипаям после него поручались также в команду очень значительные отряды. Но это очень убавилось, когда европейский офицер назначен был в каждый баталион. Все еще таланты, энергия, храбрость сипаев могли давать им очень почетное значение. Между епропейским офицером и простым [88] солдатом было много степеней и некоторые довольно важные: они были исключительным достоянием сипаев. При втором устройстве карьер сипая ограничился одной ротой: но и тут еще он мог быть чем нибудь по своим талантам и способности. Но настало третье устройство, при котором все это стало невозможным, которое отняло у сипая весь карьер.

Нельзя сомневаться, что индусы так судят о новом военном устройстве. Высшие классы, которых некогда почти исключительно доставало для наборов бенгальской и мадрасской армии, с каждым днем дают для них менее и менее рекрут; низшие классы постепенно наводняют все ряды обеих этих армий. Таким образом военные чины потеряли всю заманчивость, всю важность в глазах толпы.

Третье устройство сверх того поставило англичан в такое положение, в котором они являются только с невыгодной стороны. Нет народа, который бы не имел предрассудков, обычаев колких, щекотливых для других. Нет также народа, в котором не нашлось бы известного числа лиц, свободных от этого, и потому наиболее способных вступить в сношения с чужими народами, [89] послужить связью, посредниками между ними и своими соотечественниками. Англичане, прежде служившие в туземных войсках, принадлежали именно к этому исключению. Но с тех пор число европейских офицеров неумеренно возрасло. Теперь со стороны англичан и туземцев массы пришли в соприкосновение с массами. Они столкнулись всеми своими предрассудками, всеми национальными обычаями, всем тем, чем более всего они могут отталкивать друг друга.

Англичанин, опираясь на огромную вещественную силу, составляя часть военной системы, напоминающей ему со всех сторон военную систему Европы, непринужденно вдается во все то, что есть гордого в его духе, исключительного и надменного в его обычаях. Европейский офицер живет в Индии отдельно от туземных офицеров с гораздо большею гордостью, чем в Европе отдельно от английских унтер — офицеров и солдат. Неумолимое презрение удаляет туземцев беспрестанно от недоступного и освященного жилища, где среди самого мелочного этикета, самого исключительного церемониала, протекает жизнь джентльмена. Из английских офицеров только самое малое число удостоивает какого нибудь изучения [90] предрассудки, нравы, привычки туземцев (Некоторые простерли невежество или пренебрежение в этом деле до степени истинно непонятной, до того, что они могли сделаться опасными. Недавно один генерал, прибывший из Англии, хотел принудить цейлонских сипаев идти в церковь; другой из опасения потерять припасы, которыми нагружены были суда, хотел кормить их соленой говядиной. Трудно бы было поверить фактам, еслиб об них не свидетельствовал один из важнейших чиновников. (Шор, в разных местах).). Огромное большинство, с полным добродушием, считает их существами низшей природы, не имеющими права ни на какое с ним общение. Благодаря этому устройству, чисто европейскому, все судят об отношениях к подчиненным по идеям европейским. В сипаях не видят более членов, часто очень почетных, иностранных народов, с которыми находятся в соприкосновении, положение которых среди их народа может стоить их собственного положения в нация английской, может даже много превосходить его. В них видят низших членов английского общества. Таким образом нет ни одного прапорщика, который бы не обременял сипаев всем презрением, обнаруживаемым высшими классами английской аристократии в сношении с остальными классами общества. [91] Иногда над потомком какого ни будь раджи, над брамином или шактрием, которого родословная считается веками, сын какого нибудь лавочника из сити выказывает свое блестящее превосходство.

Дисциплина, правильность службы, без сомнения, много выиграли в индо-британской армии при настоящем устройстве. Но это куплено ценою выгод более драгоценных. Правда, что-то похожее случилось и во Франции; усвоение немецкой дисциплины и организации всеми армиями материка Европы произвело напр. во Франции подобные результаты. Еще при Людовике XIV заметна была борьба воинского духа с новейшею дисциплиною. Ученые маневры, однообразное платье долго были противны этому духу. Один бретонец, маркиз Коэткан (Coetquen), разжалованный в полном параде самим Людовиком, сказал: «счастье, что обломки (Игра слов; разжаловать по-французски casser. Пр. Перев.) остались у меня». Маркиз Мирабо, дед графа, никогда не мог решиться затянуться в мундир, ни подчиниться всем требованиям немецкой тактики. Европейские армии не могли не выиграть от этих нововведений. Вся тактика, вся новая стратегия [92] должны были произойдти от такого устройства. Чудеса дисциплины должны были превзойдти все, что могли произвесть качества, самые мужественные, самые энергические, отдельных лиц при прежней системе. Но не то долженствовало быть в Индии. Шаг больше или меньше на пути подражания нашим европейским армиям, не стоил той цены, какою должно было заплатить за него.

Важное замечание: черты, приведенные на предыдущих страницах, большею частию были прежде нового устройства. Некоторые, правда, относятся к первым временам после его введения: но тогда еще прежний дух армии не успел совсем изгладиться, еще не исчез. Можно ручаться всем, что они не повторились бы ныне.

После некоторых подобных размышлений, Малькольм в самом деле заключает следующими словами: «из всего этого можно понять, как трудно будет английскому правительству даже удалить туземцев, офицеров и солдат. Они будут повиноваться нам в благоприятных обстоятельствах; будут колебаться, когда обстоятельства будут угрожать, сделаться тяжкими; они оставят нас, когда действительно положение будет тяжко». В другом месте: «в положении, в котором [93] ограничено честолюбие туземных офицеров, нужно ли удивляться, что в трудных случаях, напр. в возмущении, и волнении между солдатами, туземные офицеры редко оказывали много ревности и деятельности? В подобных случаях они подвергаются справедливому подозрению; всего чаще в их поведении выказывалось совершенное безразличие, обыкновенный результат отсутствия побуждений к соревнованию, необходимых для людей, поставленных, как они, между офицерами, которым они обязаны повиноваться, и виновными, с которыми они связаны узами национальности» (Malcolm, Politic, histor., t. II. p. 255.). В другом месте еще: «поведение туземных офицеров в Велоре и в позднейшем возмущении баракпурском, было почти одинаково. В этих обоих случаях они действовали, как люди, желающие не потерять того, что у них было, и в тоже время не имеющие достаточных побуждений исполнять трудную обязанность с жаром и решимостью» (Ib. ibid.). [94]

О значении устройства, тактики и стратегии в английском завоевании. Характер английских генералов.

Военная наука, как она есть теперь в истории и сочинениях Наполеона, совершенно новая.

Маршал Саксонский писал в своих мечтах: «война есть наука, покрытая мраком, среди которого идут неверными шагами: рутина и предрассудки ее основания. Все науки имеют основные начала: одна война никаких; величайшие полководцы-писатели нам не дают их. Надобно быть совершенным человеком чтобы понять войну. Густаф Адольф создал методу: но ее тотчас оставили, потому что узнали путем рутины. Итак не остается ничего, кроме обычаев, которых основные начала нам неизвестны».

Сомнительно, чтобы между всеми великими качествами маршала Саксонского способность действовать впопад стояла на первом [95] плане. Минута, когда он так выражался, была та самая, когда Фридрих одерживал победы при Гогенфрейберге и Сооре, когда он вел эту семилетнюю войну, долженствовавшую навсегда остаться знаменитою в истории стратегии.

Изучение этих великих действий не раскрыло еще их тайн перед толпой, когда вспыхнули великие революционные войны. Таким образом первые революционные походы тянулись по старой колее тех позиционных войн, теорию которых начертал нам маршал Даун (Traite der starken Positionen du marechal Dawn.). Каждая из воющих армий старалась занять себе позицию, где она считала себя невредимою, и в самом деле, она могла рассчитывать почти наверное, что другая армия, занятая тою же заботою, не отважится напасть на нее. Таким образом, переходя из одной крепкой позиции в другую, ожидали минуты схватки. Шли на неприятеля, не зная, как напасть на него, и еще менее, как устроить отступление. Тогда минутный энтузиазм не раз заменял военную опытность. Утомляли неприятеля, сбивали его с толку выстроением огромных линий стрелков. Будь одна минута колебания, главнокомандующий, вчера еще [96] адвокат или врач, поднимал на конце шпаги свою шляпу с трехцветной кокардой и запевал Marseillaise; пение оглашало ряды за рядами, сражение начиналось и войска стремительно бросались на неприятельские баталионы.

В походах 1794 и 1795 сделано очень важное нововведение. Французские войска, строясь перпендикулярно к боевой линии неприятеля, маневрировали, чтобы напасть на него с обоих крыльев. Тот же самый план был принят для похода 1796. Армия Самбры и Мааса под начальством Журдана, рейнская армия под предводительством Моро должны были выполнить этот маневр против армии эрцгерцога Карла. Журдан был на левом, Моро на правом крыле. Эрцгерцог расстроил этот план. Он послал против рейнской армии сколько нужно было войска для ее удержания, но не больше; потом, с главною массою своих сил, он двинулся стремительно на армию Самбры и Мааса, принудил ее отступить посредством превосходных сил. В тоже самое время Бонапарте громовым ударом предвозвещал свое исполинское счастие; он производил в Италии, в громадных размерах, способом новым, но столь же решительным, движение, сходное с движением эрцгерцога. Перешедши Альпы с быстротою [97] мысли, он бросился со всеми силами на правое крыло австрийской армии; он стер, задавил его. Следующие походы одолжены своим успехом действиям того же рода. Император, благодаря известным направлениям, известным стратегическим линиям, удачно выбранным, устремлял массу своих сил то на правое или левое крыло, то на центр неприятеля.

Итак в этом состояла тайна, доставившая Фридриху победы в семилетнюю войну; эта тайна, сказали мы, потому что, подобно всем расчетам гения, она состояла в том, чтобы обратить массу своих сил на одно крыло или на центр неприятеля. Впрочем Фридрих пользовался его только на поле битвы. Эрцгерцог употребил ее в большем размере; потом явился Бонапарте, который, своим громовым соображением, преобразовал ее и расширил. Тогда как идея Фридриха действовала на малом пространстве, для той же идеи у Бонапарте театром был мир.

Английская армия осталась чуждою этому преобразованию военной науки. Свойство этой армии было мало приспособлено к великим [98] движениям новейшей стратегии. Она не имела ни устройства в постоянных дивизиях, ни особенно подвижности, для них необходимой. С другой стороны национальный дух не побуждал англичан к новым предначертаниям. Их морская тактика, по крайней мере в продолжении большей части XVIII в., состояла в том, чтобы выдерживать огонь неприятеля, пока он утомится. Он удалялся тогда и поле битвы оставалось их судам, избитым и немогущим двигаться. Английские генералы приняли тактику, совершенно подобную тактике адмиралов. Приходило ли время вступить в битву, они всего чаще ограничивались тем, что выжидали неприятеля в позиции, хорошо выбранной, часто наперед укрепленной. Туже систему мы находим вновь от линий Торрес-Ведрас до поля битвы при Ватерлоо. Главнокомандующий, чтобы отразить неприятеля, чтобы заставить его заплатить дорого за нападение, часто безрассудное, доверялся крепкой руке, хладнокровию, невозмутимому спокойствию сынов старой Англии. Если неприятель в самом деле был отражен, едва преследовали его несколько сот шагов. Генерал довольствовался чаще всего удержанием за собой поля битвы. Решался ли он двинуться, это делалось для того, чтобы на малом оттуда расстоянии занять другую позицию, где [99] он действовал по прежнему. В деле стратегии герцог Веллингтон, в своих войнах на полуострове, кажется, порой хотел возвратиться к системе старой школы маршала Дауна.

Писатель безыменный, но сам военный, смеялся очень остроумно над английскими генералами за это излишнее благоразумие. «Нет ничего столь похвального, говорит он им, как деликатность с врагом. Преследовать его с обнаженною шпагою после победы значило бы пользоваться его несчастием. Вам довольно доказать, что вы можете бить его, когда сочтете это приличным. Вы всегда будете действовать открыто и добросовестно с другом и врагом. Таким образом вы никогда не скроете вашего плана, не поставите засады. Вы никогда не нападете на врага ночью: вы вспомните об Аяксе, готовящемся к бою с Гектором: «Небо! освети нас и сражайся против нас». Если неприятель уходит, дайте ему несколько дней времени, чтобы показать ему, что не сомневаетесь нагнать его, когда вы это предпримете. Кто знает, может быть, столь деликатный поступок заставит его остановиться? Когда он достигнет безопасного места, тогда вы можете пуститься преследовать его со всей [100] вашей армией» (Advice to the officers of the british army, t. 1. p. 522.). Это конечно очаровательная ирония, но в ней есть однакож кое что истины. В колких словах писателя можно узнать недостатки военных инженеров английских, о достоинствах которых мы говорили выше.

Этот способ сражаться отлично однакож приспособлен к национальному духу Англии. Впрочем некстати ли здесь припомнить себе название одной комедии Шекспира: «все хорошо, если конец хорош». Не видали ли мы, — воспоминание грустное и роковое! английской армии, которая, высадившись в Португалии, после пяти кампаний, дошла до полей Елисейских? Прибавим еще, что казалось, во время трудных походов, ею совершенных, она пополнялась, а не ослабевала.

Аристократическая натура правительства, которому служат английские генералы, много, думаем мы, отразилась на тактике и стратегии самих генералов. Аристократия, при большем сознании своего дела, с большим терпением умеет дождаться его конца. Она требует от своих генералов, от своих государственных людей только того, чтобы [101] не противодействовать ей на пути, ею избранном, потому что она сознательно идет по нем прямо к своей цели. Аристократия требует от него прежде всего не рисковать безрассудно драгоценным орудием, которое она ему вверила. Если оно сегодня бесполезно, то завтра найдется употребление: она знает особенно, что это орудие никогда не выпадет у ней из рук.

С другой стороны, по самому свойству дел, английские генералы не могли, до известной степени, в своих индийских походах пользоваться новыми предначертаниями новой войны. Устройство индо-британской армия, огромные обозы, ее обременяющие, базар, от которого она не может освободиться, состояние народов, пред которыми она должна действовать, самая природа страны, все это представляло множество препятствий великим движениям европейской стратегии.

Итак значение стратегии было очень неважно в завоевании Индии. Основатель империи, Клейв, нисколько не был предшествовавшими событиями приготовлен к великой военной роли. Призванный, среди критических событий, перед совет мадрасский, он сказал следующие знаменитые слова: «мы всего слабее в войне оборонительной; ну чтожь? [102] Примем смело наступательную». Но эти слона диктовал ему гений политики, а не гений войны. Битва плессийская, породившая столько обширных последствий, открывшая эру английского владычества, не имела сама по себе никакого значения в военном отношении. Политическая смелость Клейва произвела здесь все. Сэр Эйр Кут, оставшийся героем в преданиях сипаев, показал, без сомнения, большие таланты; однакож трудно оценить их важность. Непостижимые ошибки, как будто из удовольствия нагроможденные одна на другую этим несчастным Лалли, дали ему столько значения, что очень трудно в успехе дела дать настоящую цену способности одного и неспособности другого. Битва уэндесвегская предала в руки англичан столицу французских владений. Итак Лалли, разделяя свои силы перед неприятелем, уже превосходным в числе, давая сражение в положении самом неблагоприятном, с армиею, часть которой была употреблена в осаде, не чертил ли своей собственной рукой всего плана кампании для своего противника? Бюсси был соперник, с которым Кут не сторговался бы так дешево. Но рок тяготел тогда над Франциею, на земле и на море, во всех сторонах света; он удалил его от начальствования. [103]

Лорд Корнуаллис также является с выгодной стороны скорее на поприще политическом, чем военном. В первой кампании против Типпу он дошел до пушек серингапатнамских, не подумавши ни разу, что у него недостает съестных припасов. Он отступил тогда с такою же поспешностию, с каким ослеплением зашел так далеко. В нападении на линии Типпу, оставшемся знаменитым в военной истории Индии, он направил на эти линии три одновременные и очень серьезные аттаки, в двух льё от своего лагеря, не устроив ни малейшего резерва. Самый простой здравый смысл предписывал две ложные аттаки и резерв. Еслиб одна из аттак, сделанных по распоряжению лорда Корнуаллиса, не удалась, то Типпу, отразивши ее, ударил бы во фланг и в тыл английской армии, еще занятой двумя другими аттаками. История кампаний лорда Корнуаллиса представляет, так сказать, бесчисленные примеры промахов этого рода.

Лорд Лейк, герцог Веллингтон, тогда сэр Артур Уилльсли, генерал Гаррис обнаружили воинские таланты, но не первой степени (Таланты герцога Веллингтона были бесспорно первостепенные; мы хотим сказать, что обстоятельства не выказали их в полном блеске.). Лорд Лейк был особенно [104] замечателен горячностию, стремительностию, нетерпением, презрением всех препятствий. Можно сказать, что он хотел быть одолжен своей победой мощи своей руки, а не силе своей головы. Нападать на врага повсюду, где бы его ни завидел, в какой бы позиции он ни был, без предварительных распоряжений, кажется, было основанием его тактики. В сражении при Ласваре он напал с одной кавалерией на неприятеля в крепкой позиции, тогда как пехота находилась еще в трех льё от поля битвы. Отраженный с уроном четыре раза, можно сказать, он потерял четыре дела прежде, чем выиграл одно. Еслиб в войске мараттов было такое же устройство, как в войске англичан, ни один из сих последних не мог бы уцелеть. Герцог Веллингтон, в последствии благоразумный генерал в войнах на полуострове, был тогда кавалерийским офицером столь же горячим, как и сам лорд Лейк. В битве при Асси он напал с своей кавалерией на пехоту в крепкой позиции. Любопытно читать, как он, в писме к сэру Томасу Мунро, хладнокровно оправдывается в этом безрассудстве, извиняет себя в нем некоторым образом, не смотря на успех. Из за этого безрассудного офицера виден генерал столько же осторожный, как и бесстрашный, который сумеет удержаться в линиях Торрес-Ведрас. [105] Генерал Гаррис, победитель Типпу, состарелся в своем деле, но сохранил весь свой жар. Он имел счастие водрузить английское знамя на стенах Серингапатнама, но во всяком случае лорд Уилльсли проложил ему этот славный путь.

Маркиз Уилльсли, тогда генерал губернатор, сам был чужд военного ремесла; но превосходство ума, там где оно существует в известной степени, может легко заменить этот специальный недостаток. Лорд Уилльсли начертил план кампании, согласный с успехами военной науки в Европе. Он дал генералу Гаррису формальную инструкцию идти прямо на Серингапатнам, оставляя без внимания все промежуточные позиции; этим самым он давал генералу возможность дойдти до Серингапатнама со всеми своими силами; он сокращал войну в весьма малые сроки, и таким образом не оставлял вероятности непредвиденных обстоятельств. Успех самый полный увенчал это предначертание, умное со стороны политической, смелое со стороны стратегической.

Странное дело! два величайшие противника англичан, Гайдер и Типпу, чаще всего представлялись выше своих соперников в искусстве военном. Немногие генералы сравнялись с [106] Гайдером в способности выбирать позиции, скрывать свои планы от неприятеля, быть всегда там, где его не ожидали. Поражение полковника Бальи, ловкий маневр, которым он разбил неприятеля в сражении при Порто-Ново, это ясно доказывают. Типпу наследовал отчасти эти таланты. Нельзя благоразумнее выбрать положения, как то, в котором он укрепился во время битвы при Арикери, данной им для того, чтобы не допустить английскую армию перейдти через Кавери. Правое крыло его опиралось на реку, центр был неприступен, левое касалось горной цепи; англичане не могли дойдти до него иначе, как длинным обходом, а этот обход с выгодой открывал ему самому их фланг.

Если тем не менее окончательный успех остался на стороне англичан, то причины этого надобно искать совсем не в талантах их генералов. Этот успех, без сомнения, произошел от превосходства устройства наших европейских армий пред армиями Востока. Это превосходство в самом деле было такого рода, что уничтожало всякое равенство вероятностей, делало излишним всякое стратегическое предначертание. Всякому направлению можно следовать, во всякой позиции можно защищаться тому, кто во [107] всяком случае неминуемо будет сильнее. Величайшая и труднейшая задача стратегии, которая конечно и состоит в том, чтобы поставить себя в это положение, разрешена наперед и постоянно в его пользу. Одной этой организации было достаточно для того, чтобы упрочить англичанам тот перевес, который гений Фридриха или Наполеона давал им над их противниками. Мне позволят повторить некоторые слова, написанные в другом месте: «предположим на минуту, что какое нибудь чудное искусство нашло средство одушевлять, приводить в движение, каким бы то ни было образом, напр. парами, целую крепость: что бы могло в этом случае сделать, все искусство Цезарей, Фридрихов, Наполеонов? Таково, до известной степени, положение наших европейских войск посреди армий Азии или Африки. Посмотрите на этот полк: он строится в каре, свертывается в колонну, растягивается в линию, с общностью, с единством, которые делают из него одно существо, с силами большими, чем у тех, которые на него нападают. Стремительность солдат, гений вождя противников сокрушатся под его ногами, не имея сил повредить. ему».

За недостатком более блистательных планов некоторых других вождей, есть по [108] крайней мере у английских генералов одно качество, которое мы любим выставлять: это их крайняя бережливость на кровь солдат. Это самое качество из всех наших генералов отличало в особенности Тюрення: но кажется, слишком часто он уносил его с собой в могилу. По счету Фридриха Великого, армия в походе потребовала бы ежегодного пополнения целой третью своей наличности; герцог Веллингтон, в своих кампаниях на полуострове, со славою умерил эту пропорцию. Во всех его шести кампаниях не потребовалось пополнения более, как на одну шестую долю к каждой.

В Индии английские генералы показали туже распорядительность, одушевлены были теми же чувствами. Мы представим для этого пример по истине трогательный. Лорд Лейк, потерявши несколько дней пред фортом, Аллейггуром с целию избежать кровопролитного приступа, увидел однакож себя в необходимости произвесть его. В депешах к лорду Уилльсли, отдавая отчет в своих впечатлениях во время боя, который был ужасен и в котором он не участвовал по своему чину, он писал: «в жизни моей я не пережил ни одной минуты более томительной». Потом оканчивает: «прошу у вас прощения в многословии: но мой ум так [109] возмущен потерею столь многих храбрых людей, что я едва знаю, что я говорю и что делаю» (Wellesley t. III. p. 294.). Десять дней спустя, кажется, это впечатление первой минуты должно бы утихнуть, и однакожь он писал в другой депеше: «я не нашел бы слов для выражения всего того, что я чувствовал в этом случае, ни для оплакания, как бы я хотел, потери столь многих храбрых, здесь падших» (Idem ibid. pag. 313.). Наконец спустя три недели, в дружеском писме он говорит: «могу сказать, что я не пощадил ни одного усилия, бывшего в моей власти, чтобы избежать этого пролития человеческой крови: это для меня большое утешение, потому что я убежден, что ни один человек в моем положении не должен рисковать жизнью своих солдат, ни подвергать бесполезной резне жизнь солдат неприятельских. Эти чувства, надеюсь, будут говорить за меня пред Создателем и отечеством за всю пролитую кровь; надеюсь также, они сохранят для меня все мои прежние права на продолжение благоволения и дружбы вашей» (Id. ibid. p. 381.).

Мы сомневаемся, чтоб можно было найдти в другом месте слова прекраснее, проще, [110] благороднее. Но сколькожь они трогательны под пером человека, их писавшего. Лорд Лейк, при своей горячности, стремительности, на другом театре представлял нашего Мюрата, этого царя кавалерии, этого погребателя баталионов, «потому что он также имел походку царя Аграмана и летал в бой в упоении радости и силы, как будто бы был несом Гиппогрифом» (Шатобриан, Congres de Verone t, I. p. 1.).

О слабости военных учреждений индо-британской империи в отношении к наступательной и оборонительной войне.

Мы показали, в чем погрешает новая военная организация армии индо-британской. Мы указали на ее внутренние пороки. Не мешает однакож рассмотреть военное учреждение на большем поле зрения, в его отношениях к войнам наступательным и оборонительным, в которые империя могла бы быть вовлечена. [111]

Армия индо-британская в 1830 г. имела в наличности 253 т. человек. В этом числе заключались некоторые местные ополчения, полицейские солдаты и пр. Выключив их из предыдущей цифры, получим до 214000. Уже и первая из этих цифр составит армию слишком слабую относительно массы народонаселения. Таким образом считается во Франции с Июльской революции 1 солдат на 76, в Пруссии и на 80, в Австрии 1 на 118, в Англии 1 на 380, а в Индии 1 на 600.

С другой стороны, если рассмотрим отношение числа наличных войск к пространству земли, которую они должны защищать, то относительная слабость их обнаружится еще более. А это одно из самых существенных отношений, как всякому известно, для выражения наступательной и оборонительной силы какого угодно государства. Войска, рассеянные на весьма обширном пространстве земли, немогут быть легко собраны ни для нападения, ни для защиты: и индо-британская империя находится в таком положении более, чем всякое другое государство. Войска ее рассеяны на огромном пространстве. Между тем нельзя собрать их в более значительные массы, потому что политическое положение страны, свойство отношений английского правительства к туземцам, требуют [112] одновременного присутствия их на всех пунктах разом. Другие обстоятельства еще усиливают слабость и разобщение армии.

Армия не опирается ни на что; позади ее нет ни вооруженных милиций, (по крайней мере они слишком ничтожны), ни резервов под каким бы то ни было именем. Одним словом, у ней свои силы, и ничего больше. Среди государства она будто в земле неприятельской.

Есть по видимому очень легкое средство помочь всем этим недостаткам: усилить армию, потому что она слишком слаба. Но положение финансов не позволяет этого никоим образом. В этом отношении, подобно некоторым государствам Европы, империя индо-британская, среди обстоятельств самых благоприятных, едва может содержать свою армию на мирной ноге. Расходы на эту армию простираются больше, чем на половину всего бюджета. Малейшие войны производят неисчислимые траты. Две кампании против бирманов, последняя экспедиция в Кабул обременили государство огромными дефицитами (См. бумаги, представленные парламенту.). Однакожь в обоих случаях действующая армия была очень немногочисленна. [113]

Итак империя индо-британская не могла бы своими собственными средствами выдержать продолжительной войны. Англия должна бы была помогать ей. Но позволило ли бы это ей ее положение? В этом можно сомневаться. Во всяком случае вопрос этой стороной соприкасается с видами европейской политики; а потому он становится теперь чуждым тем вопросам, которые нас занимают в эту минуту. Но есть другие вопросы, на которые напротив мы должны обратить все внимание.

Внутреннее положение империи сделало бы весьма опасною для английского владычества всякую войну серьезную и продолжительную. Наши европейские армии, воюя на границе, обыкновенно находят опору в народонаселении. В Индии напротив часть армии должна быть употреблена на удержание под игом некоторых племен, всегда готовых из под него вырваться. Свидетельства, касающиеся этого пункта, столь же многочисленны, как и определительны. Если б вторая осада Бгуртпура также не удалась, как и первая, немедленно восстал бы целый миллион людей. Один из людей с наибольшим авторитетом, с большими сведениями, сравнительно с другими, жившими в Индии говорил перед палатою лордов: «в Индии, как и в других странах, даже более, чем в других странах, есть [114] класс многочисленный, набирающийся из низших каст, всегда готовый служить под знаменами того, кто даст ему средства жизни. Эти люди не имеют ни малейшего понятия о том, что мы называем верностью и пр. по крайней мере, если это не относится к начальнику, которому они служат» (Следствие, t. V. p. 484.). «Можно считать, говорит другой писатель, что в Индии есть около двух миллионов солдат, принужденных английским правительством перековать свои сабли на сошники; при малейшей надежде грабежа, или по призыву вождя смелого и способного, эти люди всегда готовы вновь взять свое оружие» (Id. ibid.). Английское, правительство без сомнения нашло бы между этими искателями приключений много рекрут, но и армия нападающая, и еще с большею вероятностию, нашла бы в них бесчисленные пособия. Приманка неограниченного грабежа подействовала бы на них могущественнее верной выгоды.

В том случае, когда бы нападающая армия была европейская или опиралась на европейский корпус, может быть, представилось бы затруднение другого рода. Армия индо-британская будет ли в силах противопоставить ей [115] деятельный отпор? Многие военные англичане, и очень знаменитые, не опасаются высказывать на этот счет свое сомнение. «Армия индо-британская, говорит один из них, кажется, в силах выполнить свое назначение при обыкновенных обстоятельствах. Она совершенно приспособлена к той цели, для которой назначена. Но еслиб дело шло о том, чтобы отразить нашествие европейского войска, нужно бы было более всего призвать на помощь английские штыки. Выло бы слишком опасно подвергать сипаев первому поражению. И конечно здесь идет дело не об унижении военного характера этих солдат: видали, что они шли вперед там, где английские гренадеры еще колебались; во всяком случае, повторяем, мы не можем их поставить против европейцев без опасности для себя самих. Преувеличенное понятие, какое они составили себе об европейцах, без сомнения, много значит в этой относительной их слабости; но наконец это понятие существует» (Duff. Следствие Т. V. стр. 484.).

Английское владычество, в самом деле, единственно основывается на понятии превосходства европейца над индусом. Эта идея посеяна и поддержана в умах англичанами, с великим искусством, с непрерывною [116] заботливостию. He раз видали, что английские генералы давали битву, выигрывали ее на самом деле с сипаями, но в решительную, в последнюю минуту однакож вводили резервные отряды европейцев: таким образом к последним относилась вся честь победы и они тем более возвышались в глазах туземных войск. А в таком случае, о котором идет дело, такая предосторожность обратилась бы против самих англичан, ее придумавших. Сипай не мог бы оставить разом, в виду европейских войск, этой идеи, которою он проникнут. С другой стороны не будет ли тут другой невыгоды в том, что сипаи быстро и совершенно сравняются в своих собственных глазах с европейцами, т. е. с англичанами?

Кто может еще сказать, что в положении тяжком, жестоком, в которое поставило их новое устройство армии, офицеры, т. е. все туземные войска, пребудут непоколебимыми в своей верности? Покорность этих войск англичанам победоносным продолжится ли к англичанам побежденным, или когда явится вероятность их поражения? Да позволят усомниться в этом. «Туземцы, говорит сэр Джон Шор, не предполагают, что достаточно каких нибудь частных превратностей для ниспровержения или потрясения нашего [117] владычества. Но предположить, что тридцать тысяч русских придут к нашим границам в сопровождении конницы персидской и афганской, не говоря уже ничего о миллионах наших собственных подданных, которые непременно к ним присоединятся; что мы проиграем одну или две большие битвы и отступим на Канпур, между тем как русские все будут двигаться вперед; что недостаток казны заставит нас задержать несколько недель жалованье у войска, что русские предложат небольшую надбавку жалованья; не вероятно ли в высшей степени, что большинство сипаев поспешит стать под их знамена? По крайней мере не всегда ли в подобных обстоятельствах мы находили у туземцев величайшую готовность соединения с нами? Итак наши сипаи разве не принадлежат к тем же кастам, к тем же племенам, не одушевлены ли они теми же чувствами? Тут вопрос и вопрос» (Shore, t. II. p. 421.).

В предположении, о котором мы говорили, поведение правительства совершенно ясно. Войска капские, цейлонские, африканские, с Средиземного моря должны быть немедленно переправлены в Индию. На место их [118] высадятся другие, вновь набранные. Внутри правительство вооружит большие массы туземной кавалерии. Оно вверит их офицерам, отличившимся прежними заслугами, с поручением тревожить неприятеля, разрушать его магазины, разбивать его конвои, нападать на его отдельные отряды. Но если остается один этот план войны, то с первого взгляда видна вся трудность его выполнения: трудность собрания и переправы войск, опасность оставить без охраны некоторые провинции империи и пр.

Но во всех случаях нельзя обойдтись, чтобы не употребить части туземной армии; она образует по необходимости основу армии английской. А, как мы сказали, мнение о превосходстве европейских войск пред туземными есть общее в Индии. Есть ли это превосходство действительное или воображаемое, теперь нам нет дела. Во всяком случае оно будет как нельзя более благоприятно для нападающей армии и доставит ей, по всей вероятности, легкие успехи. Эта нападающая армия относительно армии индо-британской была бы в положении, до некоторой степени подобном тому, в каком находятся сами англичане относительно туземцев. В свою очередь эти иноземные пришлецы имели бы на своей стороне то превосходство устройства, [119] которому, как мы видели, ничто не может противостоять; в свою очередь они увидели бы зарешенною в свою пользу ту великую продачу новейшей стратегии, чтоб быть всегда сильнее на данном пункте. Ошибки самые грубые остались бы для них без гибельных последствий; самые лучшие предначертания их противников не были бы для них страшны. Поле битвы, какое бы оно ни было, оказалось бы всегда позициею, выбранною по желанию. Корпус русских от тридцати до сорока тысяч человек воспроизвел бы на той же самой сцене, силою и сознанием своей организации, македонскую фалангу.

Да, македонская фаланга, эта масса из тридцати двух тысяч человек, в тысячу с фронта и в тридцать два глубины, раздвоенная таким образом, что обращалась лицом вперед и назад; эта цитадель с непоколебимыми стенами, повсюду ощетиненная копьями: эта огромная и плотная масса, движимая одною мыслию, слушающаяся одного побуждения, которая отбивала, раздробляла толпы индусских воинов, ее окружавших, как корабль ленящиеся волны, разбивающиеся и ревущие вдоль его боков; фаланга, которая по голосу Александра вбивалась в недра их бесчисленных рядов, как вбивается топор сильного дровосека в самое мягкое дерево; [120] македонская фаланга, говорим мы, в одно время открыла Европе путь в Азию и осталась образцом действий, какие нам суждено произвесть на эту часть света. Две тысячи лет прошло, и она все еще представляется нам символом превосходства общественной организации и гения новой Европы пред общественной организацией и гением древнего Востока.

© текст - ??. 1849
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001