О книге под заглавием: Нравы, постановления и обряды Индийских народов.

Соч. Аббата Дюбуа, бывшего Миссионером в Миссури, Члена Азиатских Великобританско-Ирландского Парижского, и Мадрасского Литературного Обществ.

В полной мере можно положиться на добросовестность Сочинителя сей книги. Из многих доказательств [333] довольно привести следующее: Английская-Индийская Компания, откупив у Аббата Дюбуа манускрипт его, приказала сделать об оном донесение, в котором сказано, что «Г. Дюбуа, принужденный преследованиями оставить Францию во время революции, нашел убежище в Индии, где он живет уже тридцать лет, в качестве Миссионера». Г. Дюбуа немедленно обнаружил неверность сего известия: «ибо», говорит он, «я отправился в «Азию за два года до начала убийств».

Ныне, когда всякий (во Франции) тщательно разыскивает, не пострадал ли от революции не только он сам, но даже кто либо из отдаленнейших родственников его, чтобы потом мелкие домашние огорчения свои выставить на ряду с великими бедствиями Королевства, ныне нельзя не подивиться редкой и простосердечной добросовестности Автора, утверждающего, что он не только не был изгнан, но даже ни мало не потерпел от сей ужасной революции.

Сия добросовестность, которой нельзя не признать и не похвалить в Миссурском Миссионере, без сомнения, воспрепятствовала ему познакомить нас с некоторыми подробностями [334] политического положения Индии. Правда, что заглавие книги его ничего подобного и не обещает. Однако же это составило бы, может быть, одну из занимательнейших и любопытнейших статей его сочинения. Но мог ли Г. Дюбуа войти в исследование сего важного предмета, не изменив или истине, или признательности? Он быль принят, вспомоществуем, и долгое время покровительствуем Английскою компаниею: следственно мог ли показать нам сие надменное могущество в ужасной его существенности? Мог ли представить оное тяготеющим над сим мирным и боязливым народом со всем деспотизмом завоевателей, со всею жадностью торгового общества, переходящим от дерзости военной черни к низкому скряжничеству конторщиков? Мог ли он, наконец, представить нам эту знаменитую Компанию в настоящем ее виде, т. е. удручающую горестями и бедствиями сто миллионов человек, для того, чтобы самой быть тем беднее? — Однако же иногда тайна сия прорывается в словах Автора: любовь его к ближнему не может не сжалиться над сими тысячами Индейцев, которые умирают с голода, в ужаснейшем смысле сего [335] слова, и он воспламеняется негодованием пропишу Европейцев, их притеснителей. Но в Индии не знают Европейцев кроме Английской Компании.

Между разными, весьма замечательными местами, выраженными, к сожалению, слишком неопределенно, следующее особенно обратило на себя мое внимание. «Долго ли еще Правительство, которому, для истинных выгод его надлежало бы наблюдать справедливость, и удерживаться от притеснений, будет находить в обширном Государстве, им основанном, довольно способов для покрытия несметных издержек своего управления? Впрочем, один Бог ведает будущую судьбу Государств». — Следовательно, между тем, как Европа громогласно удивляется богатым владениям Англичан в Индии, между тем как все полагают, что единственный труд богатых факторов состоит в собирании Голкондского жемчуга, или в складывании драгоценных тканей Кашемирских, — в Индии, где все это очевиднее, почти не сомневаются более, что Компания вскоре откажется от сего разорительного для нее владычества. [336]

В самом деле, если верить некоторым людям, весьма сведущим в сем предмете, то, по последнему годовому отчету, оказалось недоимки 4 миллиона ф. стерл. Сие, полагая фунт стерлинг только в 24 франка, составляет весьма круглую и весьма значительную сумму, 96 миллионов франков. Но каким образом обладание сею обильною и прекрасною страною, в течение немногих лет, сделалось разорительным для завоевателей? От чего сто миллионов людей, работая для нескольких лиц, не могут даже обогатить их? Это нетрудно объяснить.

Когда счастливое оружие Англичан покорило Индию, т. е. с походов Клейва (Clive) до падения Тииппо-Саиба, они находили в самой стране сей и у небольших владетелей, которых они без труда побеждали и без милосердия свергали с престолов, довольно золота для содержания весьма малочисленного войска, и для уплаты издержек еще весьма ограниченного управления; но сие золото, перевезенное в Англию, было вскоре расточено. Тогда Индия производила обширный и исключительный торг тканями, крашеными полотнами, кисеями и [337] другими товарами, в которых нуждалась Европейская роскошь. Однако же в насколько лет промышленость Европейцев сделала величайшие успехи. При помощи удивительных машин, они научились приготовлять ткани и обыкновенную кисею, красить простые полотна не хуже и дешевле, чем то можно было сделать в Индии. И так сия страна сохранила только торг драгоценностями. Если же существуют всеми признанные торговые истины, то конечно одна из главнейших состоит в том, что торг предметами роскоши может обогатить город и несколько лиц; но что один только торг вещами общеполезными и дешевыми, добывание которых раждает потребителей, может обогатить целый народ.

По мере уменьшения чистого дохода, умножались издержки. Завоевание Индии совершено было с помощию нескольких солдат, и как бы нимало о том не думая. Ныне нужны целые армии Европейцев и Сипаев (Так называются Индийские войска, служащие Европейцам.) для удержания за собою завоеванных стран. Управление посредством множества чиновников, сей бич новых Государств, [338] в них ужасным образом запуталось. К сему наконец должно прибавить, что Индия не имеет внутренней торговли самой выгодной и верной в Свете.

Читая в путешествиях по Англии пышные описания Лондона, видя, что гавани ее покрыты лесом мачт, что тысячи кораблей выходят из оных с каждым отливом для того, чтобы, обогнув оба мыса (Горн и Доброй Надежды) продовольствовать оба полушария произведениями трудолюбивой промышлености, мы обыкновенно и весьма естественно ошибаемся, приписывая сей обширной внешней торговле удивительное благосостояние Англии. Истинный, неисчерпаемый источник ее богатства заключается во внутренней ее торговле. Посредством несметных доходов, получаемых с прибрежного кораблеплавания, снаряжаются ее великолепные купеческие флоты. Каналы и чугунные дороги ее уплачивают долги, в которые ввергает ее Индия.

Один Бог, как справедливо замечает Аббат Дюбуа, ведает будущую судьбу Государств. В самом деле трудно предузнать судьбу Индии. Компания сохраняет еще свои владения, потому [339] что питает еще несколько надежды, преимущественно же из тщеславия. Но наконец она перестанет верить обманчивым надеждам, и отбросит тщеславие, которое стоит ей 96 миллионов в год. Что тогда будет с Индостаном? Войны, как обыкновенно случается, вытеснили из оного промышленость. Индейцы, ведя беззаботную жизнь в работе для Европейцев, отказались от землепашества, которое в сей стране труднее, чем во всех других местах: земля, сама по себе бесплодная и палимая жгучими лучами солнца, не вознаграждает землепашца за труды его. С другой стороны, искуственное благосостояние, доставляемое им Англичанами, непомерно размножило народонаселение. Несчастный народ! последнее и единственное условие твоего существования зависит от того, захотят ли иностранные купцы удержать тебя в своем услужении!

Доселе, может быть слишком долго, мы говорили о вещах, о коих Г. Дюбуа умалчивает: пора заняться теми, о коих он говорит.

Новая трагедия Казимира Делавиня: Пария, при появлении своем в Свет, [340] возбудила несколько споров между Учеными. Какова судьба сей многочисленной касты? Зачем презирают Париев и гнушаются ими в Индии? Должно ли искать причины презрения и отвращения, внушаемого ими, в предрассудках вероисповедания сей страны? Все сии вопросы, на которые столь мало обращают внимания в Бенаресе, были предметом важных прений в Париже. Один Ученый, которому знакома вся вселенная, Г. Мальтбрун, напечатал в нашем Журнале весьма любопытное известие о Париях, в котором он, вопреки мнению Гг. Делавиня и Бернардена-де-Сер-Пьера, утверждает, что правила вероисповедания нимало не были причиною обременяющего их отвержения из общества. В сочинении Г. Дюбуа отдают мнению Ученого преимущество пред мнением Поэта; но с другой стороны доказывают, что и Стихотворец, описывая поносное и униженное состояние, в котором несчастный Пария осужден влачить дни свои, не преувеличил предмета, и нимало не отягчил кисти своей слишком яркими красками, как его упрекали.

«Презрение и отвращение», говорит Г. Дюбуа: «которое другие поколения, [341] наипаче же колено Браминов, оказывают сим несчастным, доходят до такой крайности, что во многих местах одно приближение или след ног их почитается уже достаточным для осквернения целой округи. Им запрещено проводить по улице, где живут Брамины. Если они осмеливаются сие сделать, то сии последние в праве, не сами бить их, потому что они не осквернившись не могут коснуться их даже концом длинной палки, но приказать другим, избить их без пощады. Пария, который простер бы дерзость свою до того, что вошел бы в дом Брамина, подвергается опасности быть убитым на месте; примеры сей ужасной несправедливости случались в странах, подвластных природным владетелям, и никто не находил сего достойным порицания». Кажется однако же, что не по всей Индии с таким ожесточением гнушаются Париями. Если верить словам Аббата Дюбуа (и как ему не поверить?), то одни только западные и южные области полуострова сохранили еще жестокие предрассудки в отношении к сим несчастным. На севере Миссури терпимость простирается до того, что [342] им позволено голову и одну только ногу занести через порог жилья господина своего. Философия исходить всегда из севера.

Но какие причины могли так насильственно отторгнуть от общества Индейцев колено, составляющее, по крайней мере, четвертую долю всего народонаселения? Каждый Ученый может сие предложение подвести под особую систему: нет ничего легче и удобнее. Система Г. Дюбуа довольно проста и естественна. Известно, что в Индии все звания, все состояния людей разделены на касты или колена. Несколько лиц, изгнанных из каст своих, соединились: вот первые Парии. Исключенные из общества, не ожидая от него ничего, они ожесточили его противу себя пороками и развратом. С другой стороны, бедность принудила их прибегнуть к гнусным ремеслам, которые заставляют предполагать в человеке, оными занимающемся, презрение к самому себе: причина отвращения Индейцев от Париев.

Можно было бы подумать, что Европейцы, покорив Индию, переменят или, по крайней мере, ослабят владычествующие там мнения. Как бы то ни было, [343] положение Париев отнюдь от того не улучшилось. Наипаче же обратилось на них негодование Индейцев за то, что они у Европейцев стали служить поварами. Хороший повар в Европе есть человек достопочтенный и уважаемый. Но в Индии Европейский повар почитается существом отвратительным, потому, что он касается битого мяса. А как Англичане всегда предпочитали кровавый ростбиф всем прелестным системам Пифагора, то можно представить себе, сколько раз в день Парии оскорбляют нежную разборчивость чувствительных своих соотчичей. Наконец, нередко случается, что Европейский господин, будучи не в духе, толкает ленивого Парию ногою. Сей унизительный знак рабства не огорчал бы их самолюбия, если бы нога Европейца не была всегда вооружена сапогом или башмаком: прикосновение нечистой кожи напечатлевает на них пятно неизгладимое. И так, не толчок ногою, а прикосновение сапога у них постыдно. В Индии, как и в других местах, наружная форма часто берет верх над сущностию дела.

Пария Г. Делавиня весьма естественно привел нас в Индию: другая [344] старейшая Трагедия заставляет нас там еще несколько помедлить: сия Трагедия, Вдова Малабарская, сочиненная добрым Лемиерром. Конечно не забыт еще блистательный успех Ларива в сей пиесе, в ту минуту, когда, окруженный облаком дыма, он бросается из отверстия суффлера, уносит с собою несчастную жертву Браминского суеверия, и страшным голосом предвещает, что некогда потомство скажет: Монтальбан на сих берегах основал человеколюбие! Все зрители были в восторге. — К несчастию, ни Монтальбан, ни Ларив, ни Лемиерр не основали еще человеколюбия в Индии. Число сожигаемых вдов все еще ежегодно умножается. В 1817 году, в одном Президентстве Бенгальском, оно простиралось до 706. Правда, что не все области приносят столь обильную жертву пламени. Например, Президентство Мадрасское в сем отношении доходит до непонятного равнодушия: из тридцати миллионов жителей, едва наберется до тридцати вдов в год, которые желают проводить мужей своих на тот свет.

Доселе, если откровенно признаться, все думали, что Индейские жены [345] бросались в пламя от безмерного отчаяния и бесконечной супружеской верности. Почто Аббат Дюбуа похитил у нас эту сладкую мечту! Если послушать его, то сие самоотвержение, кажущееся столь высоким, не совсем чуждо самолюбия, и вот почему. Нет ничего бедственнее судьбы жены Индийца: гордые их мужья почитают их только орудиями для удовлетворения нужд и похотей своих. Столочь сарачинское пшено, приготовить обед и вымести покои, вот все занятия Индейской женщины. Презрение, побои и всякого рода дурное обращение, вот единственные награды ее. Но если она потеряет мужа, то ее положение становится еще горестнее; дети не признают ее, или даже обременяют ее унижениями; родственники содержат ее под беспрерывным надзором; самое звание вдовы делает ее предметом отвращения. К сему должно прибавить, что она не может вторично выйти за муж: самый старый, самый бедный, самый дурной из Браминов, не женился бы на самой молодой, самой богатой, самой пригожей вдове всего полуострова. И так, стоя между прошедшим, которое не представляет им ничего, кроме сожалений, и [346] будущим, которое обещает им одни только бедствия, Индейские вдовы находят спасение на костре. Между тем, поступок сей всегда приписывается их нежной любви к усопшему: женщины так ловки! они всегда заставляют нас высоко ценить жертвы свои, которые часто им почти ничего не стоят!

Не будем следовать за Аббатом Дюбуа в его описании особенностей и подробностей нравов и обычаев Индейцев, и преимущественно Браминов; большая часть книги его посвящена изображению сих Индейских жрецов. Между многими другими редкостями достойно особенного внимания замечание, что Брамины отнюдь не верят смешным богослужебным обрядам своим и странному баснословию, которое они проповедуют добрым Индейцам. И в самом деле, можно ли яснее сего определить Божество: — «Бог — Творец и начало всех вещей; вечный, бестелесный, вездесущий, независимый, бесконечно блаженный, свободный от трудов и забот; чистая истина, источник всей справедливости; всем располагающий, все приводящий в порядок, всем управляющий; бесконечно просвещенный, [347] совершенно разумный; не имеющий ни наружного вида, ни образа, ни протяжения, «ни естества, ни имени, ни касты, ни родства; пречистый, не имеющий ни страстей, ни склонностей, ни сложности».

Это еще не все: когда возвышают Брамина на сию важную степень жречества, отец, т. е. посвятител, говорит ему тихо на ухо сии слова: «вспомни, сын мой, что есть один только Бог, беспредельный Владыка и начало всех вещей; что каждый Брамин втайне должен обожать его; но знай также, что сию тайну никогда не должно открывать глупой черни. Если ты сие сделаешь, то подвергнешься величайшим бедствиям». Правда, что добрый отец дает сии наставления новоприемлемому на Санскритском наречии, и столь возвышенным слогом, что получающий оные никак не может понять их. Но он столь же безопасно мог бы сообщить их и на обыкновенном наречии: Брамины ни мало не расположены употребить во зло сие доверие.

Путешествующие по отдаленным странам, часто раскалывают нам в числе редкостей, о вещах, которые [348] ежедневно случаются в наших глазах; и читатели, редко принимающие на себя труд сравнивать, восклицают: Боже мой, как это забавно! Несколько примеров таких редкостей можно найти и в сочинении Г. Дюбуа.

Сказав о миролюбии, покорности, робости бедных Индейцев, которых скупость или жестокость Английских правителей иногда по тысячам морит с голоду, никогда тем не побуждая их к мятежу, он присовокупляет, что часто самые пустые обстоятельства раждают между ими продолжительные и кровопролитные распри. Один шаким или чеботарь, позволивший себе явиться при торжественном обряде с красным цветком на чалме, который носит имеют право одни только Парии, был причиною ужасного возмущения, которое с величайшим только трудом успели прекратить.

Это конечно странно; однако же есть, не знаю под каким градусом, народ, который несколько лет преспокойно сносил иго порабощения: самоотречение его поистине было примерно! Между тем однажды полицейский пристав той страны вздумал перебить несколько собак, под предлогам, что они взбесились, [349] и от этого произошел такой шум, что ежеминутно ожидали революции.

Г. Дюбуа повествует также, что во многих странах Индии, жители никогда не умываются и носят одежду до тех пор, пока она не распадется на части. Но мало ли крестьян во Франции, которые от отца до сына не умывались со всемирного потопа? Мало ли таких, которые не расстаются с платьями своими до тех пор, пока платья сами с ними не расстанутся.

В другом месте Г. Дюбуа упрекает Индейцев в презрении их к женщинам, и он, без сомнения, прав. «Дурное мнение», говорит он: «которое имеют о их способностях и понятиях, простирается столь далеко, что о мужчине, поступившем необдуманно, говорят, что у него бабий ум». Это конечно весьма неучтиво, но что говорят у Французов, у сего вежливого народа, когда женщина ознаменуется каким либо мужественным поступком? Что она превыше пола своего, что она поступила как муж. И так учтивее ли жители берегов Сены, чем прибрежные обитатели Ганга? [350]

Советуем читать путешествие Аббата Дюбуа тем особам, которые думают, что во всем свете живут не совершенно так, как в улице Сент-Оноре; а преимущественно тем, кои желают познакомиться с вероисповеданием, нравами и обычаями ста миллионов человек. Что касается до слога, то Автор просит, для сей части сочинения своего, снисхождения читателей, в котором он не имеет нужды. «Библия моя», говорит он, «и несколько маловажных и мало занимательных творений, которые более по случаю, нежели по выбору моему, находились в руках моих, составляли всю мою библиотеку: по сен причине и сие сочинение мое должно быть и есть недостаточно». Г-ну Дюбуа не нужно было предварять нас, что он не знаком с нашею новейшею Литературою, ибо слог его ясен и прост.

Из Journ. des Debats M.