СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ВИКТОР ЖАКМОН

ПИСЬМА ИЗ ИНДИИ

(Виктора Жакмона)

(Знаменитый натуралист сей скончался в Бомбае 22 декабря 1832 года. Он во время путешествия своего по отдаленнейшим областям Индии доставлял родным своим ежедневные записки об оных.)

В стане у Курсали, на вершине лощины Юмна, под источниками реки сей на 2615 метров выше Калкутты.

15 мая 1830 год.

Давно уже не писал я к тебе, любезный друг, однако ж я не могу верить записке своей, в которой после — огромного письма к Порфирию из Шандернагора 21-го Ноября 1829 года — нет о тебе никакой пометки. Ежели с того времени я в самом деле к тебе не писал, то по крайней мере я столь часто думал о тебе, ты [126] столь часто был сопутником моим в уединении моем, что я совершенно остаюсь в том заблуждении, будто бы весьма исправно с тобою переписывался. Последнее письмо мое к батюшке, писанное в Дели, по 22 марта путешествовало со мною в земле независимых Сиков, к северо-западу от английских владений; и в тот день из Китуля полетело оно чрез Дели в Калкутту, откуда отправлено будет к вам. Сие продолжительное и многим случайностям подверженное путешествие свое, восприяло оно в суме Сикского гонца, нарочно верхом для сего отправленного.

На другой день с восхождением солнца сели мы на коней, и три часа скакали во всю прыть, до упаду коней наших: нас была изрядная компания сговорившихся сделать вместе прогулку в степь и поохотиться там недели две. Само собою разумеется, что верный мой персидский конь, хотя он и не так-то красив, поход сей выдержал лучше всех арабских жеребцов сопутников моих, за коих заплачено за каждого по 5 и по 6 тыс. рублей. Для нас на дороге приготовлены были палатки, впереди коих стояли 17 слонов Паталагского Раи и 400 всадников его в [127] боевом строю. Лишь только мы прибыли, подали нам вкусный походный завтрак, который мы вмиг уплели, и потом каждый сел на своего слона. Меня почтили слоном самого Раи с царским на нем троном, обитым бархатом и мишурою.

Мы поместились в центре цепи, которую составляли слоны, шедшие большей частно порожняком; а на некоторых сидели министры соседних Раев, (Ваксель) депутаты при нашем приятеле, заступающем место резидента в Дели. По флангам грозной линии сей развернута была кавалерия наша, и в сем строю, по маршу королевскому, который били два барабанщика Раи перед фронтом, пустились мы в степь.

Степь сия состоит из неизмеримых равнин, песчаных, соляных, усеянных колючими кустарниками, а инде попадаются и большие деревья, также растет в иных местах и трава. Для слонов нет препятствий: деревья, между которыми им пройти нельзя, они вырывают, и дорогою срывают ветви, кои могли бы беспокоить седоков их.

Кавалерия наша нередко, подойдя к густому лесу, должна была останавливаться [128] и проходила уже позади нас сквозь просеку, слонами нашими проложенную. Там, где она свободно могла действовать, рассыпалась она полукругом с обеих сторон и на большом пространстве поднимала всю дичь, подгоняя ее к слонам нашим. Мы шестеро настреляли сотни зайцев и куропаток; одна гиена и несколько кабанов, попавших под выстрелы наши, были ранены, по охотничьей совести, ибо пустившиеся за ними всадники не могли их догнать. Мы видели стада антилоп и нильгов, но не могли подходить к ни на ружейный выстрел; львов и не повстречали ни одного. С закатом солнца возвратились мы в свой стан с надеждой лучшей удачи на следующий день. Странность и новость зрелища сего меня восхитили. Я в сей день более ознакомился с Востоком, чем во весь год пребывания моего в Индии.

Омывание и туалет по возвращении. Для омывания опорожняет слуга целую кожаную флагу воды на плечи и грудь господина своего, коего он ей небрежно оплескивает; а весь туалет состоял из самого легкого одеяния из бумажной ткани. Потом обед в великолепной палатке, освещенной как бальная зала. Бутылки [129] слетали к ногам нашим как днем зайцы и куропатки. Я один не принимал участия ни в том, ни в другом пиршестве. Однако ж я по возможности не отделялся от прочих. Воду подавать было запрещено, и вовсе ее не было на столе. Слабые и осторожные вместо оной пили вино Бордоское, которое не считают за вино, и даже шампанское принимают только за приятный промежуточный напиток между водою и вином. Вином же называют здесь только вины испанские и португальские. В кушаньях было такое же изобилие и утонченность как и в винах; и чтобы обед был настоящим пиром, то после закуски явились актеры и мимики персидские, коих представления заставили нас встать из-за стола и броситься на ковры на спину, дабы не подвергнуться какой-либо беде от хохотанья. После их вошли танцовщицы: они и пляшут и поют. Нет ничего однообразнее их плясок, как разве только пение их, которое однако же не без искусства, и говорят, что звонкие выскочки, прорывающиеся промежду плачевного, едва слышного мурлыканья, чрезвычайно нравятся забывшим склад и приятность пения европейского. Я недовольно еще [130] объиндеился для сего. Но пляску их я уже нахожу самою приятной и прельстительной в свете. Театральные наши круженья и антрша, в сравнении с оною кажутся мне прыжками диких южного океана и глупым толченьем негров на одном месте. Лучшими славятся танцовщицы (натджирли) северной части Индостана.

На другой день, заведывающий столом нашим, как и в первый, в 5 час. разбудил меня, принеся большую чашку Мокского кофею, сваренного нарочно для нашего брата француза; англичане наши, выпив свою чашку чаю дожидались меня уже на конях. Мы отскакали миль десяток вперед, и нашли как вчера, все для нас приготовленным. Слоны наши ночью перенесли на другое назначенное место палатки, кухонную посуду и проч., весь стан наш перешел во время ночной прохлады, отдохнул и освежился; мы позавтракавши выступили тем же порядком как вчера. Мы целый день охотились таким же образом и продолжали сие с неделю. Наконец, когда мы вытоптали в окрестности все кустарники, разорили немногие деревни, тут находящиеся и измучили кавалерию Сикскую, возвратились мы домой, взяв с собою только часть [131] кавалерии и всех слонов: они нам нужны были для предпринимаемой охоты на тигров у подошвы гор. Веселая и знатная компания наша проводила меня до Сагарумпора, небольшого городка, в коем Правительство содержит дрянной ботанической садишка. У надзирателя сада сего приготовлял я новый мой экипаж для предпринимаемого горного путешествия, и оставил у него прежний, со всеми набранными мною редкостями в путешествии в моем в Дели. Взяв с собою лишь самонужнейшее, простился я с долинами 12-го апреля, чрез два дни после того как установились юго-западные ветры, кои наносят жары днем в 35, а ночью от 33 до 54 градусов.

До Дейры, в Дуне, ехал я в повозках на волах. Тут отпустил я их, а лошадку свою отослал в Сагарумпор, к ботанику моему, и заменил ее длинной крепкой бамбуковой тростью. Осмотрев со вниманием сей первый ярус гор, между тем как в стане моем, бочары, набойщики и всякие другие ремесленники приготовляли все нужное для путешествия по таким местам, где могут проходить только люди, вступил я на вторую ступень Гималайи, 24 апреля. Никогда тут не [132] видали еще путешественника со столь скромной свитою. Я довольствуюсь 35 носильщиками; а слуг при себе оставил я только пятерых, присовокупив к оным и садовника; содержание всех их обходится до 400 рублей в месяц. Сверх сего при мне пять солдат Горков, под командою отличного Гавилдара, который великий мастер погонять их, и так я сам сорок шестой. Ты скажешь, что эта свата Царская; однако ж, у меня всякой день обед пребедный. Слава Богу, что по сих пор еще не оставался я вовсе без обеда: мне подают вареного рису и четверть козленка прежесткую и дурно приготовленную, да воду из ближнего ручья. Водку пью я только на рассвете для подкрепления своего, и несколько капель для меня достаточно. Сплю я на весьма жесткой постели без тюфяка; палатка у меня весьма легкая; холодный ветер, дующий по ночам со снежных вершин гор, продувает ее на сквозь, врывается под полы сильными порывами и морозит меня под одеждою и покрывалами моими. Продолжительные жесточайшие бури, до сего в горах не бывалые, встретили меня при самом всходе моем на горы. Сего еще не довольно. [133] Каждый день около полудни поднимается обыкновенная буря со снегом и градом. В Дейре, гроза ударила в дерево, под которым разбита была моя палатка; в ней в то время были со мною двое из слуг моих и оба они получили удар, от коего на некоторое время онемел у них левый бок. На вершинах Моссури над Дейерской долиною, однажды все пространство вокруг меня осыпало осколками от скалы, громом отшибленными, в самое то время, когда я притаившись, проникнутый холодом, и весь измокши, сидел за бедным моим обедом. Право, кажется, сверху целят по мне. Первые два удара меня не задели, каков-то будет третий.

Но чрезвычайной возвышенности, климат здесь совсем иной, чем бы следовало быть под широтою 31 градуса. Стан мой расположен при рощице диких абрикосовых дерев, кои только что начинают цвести. Поль в палатке моей, в настоящем смысле слова, без преувеличения, усеян цветами земляники, пробивающейся всюду промеж травы. Ветер наносит на меня дым от огней, вокруг коих хранят мои горцы; запах оного приятен: они жгут кедровые деревья и сосну. Деревья по большой [134] части здесь, на среднем ярусе Гималайи, такие же, как и в наших лесах, так что только разве сведущий ботаник может найти в них какие-либо отличия; есть и некоторые другие, у нас неизвестные, но в Северной Америке есть им подобные.

Зрение мое весьма ослабело в течение года: очки снимаю я только, когда читаю или пишу, и даже в очки не вижу я довольно далеко и не могу стрелять из ружья; далее полета ружейной пули я уже не вижу, и потому оставил я карабин свой в Сагарумпоре.

Кроме сего, никакой перемены в себе я не замечаю. Год, проведенный мною в долинах ни сколько здоровья моего не расстроил. На горах здешних ноги служат мне, как и прежде на Альпийских, здесь претерпеваю я холод вместо жаров, но крайности сии имеют влияние только на расположение духа моего; здоровье же от сего ни сколько не изменилось. Наставление касательно предосторожностей против холеры, кровяного поноса и лихорадки юнглов (трех главных болезней в Индии) всегда при мне, но я надеюсь, что мне не доведется заглянуть в оное до [135] возвращения моего в Париж. К наставлению сему, составленному для меня одним искуснейшим медиком в Калкутте, присовокуплен и ящичек с жестокими лекарствами против болезней сих, с подробным наставлением, как их употреблять. Благорасположение сие напоминает мне о всех тех благосклонностях и приязненном обхождении со мною, коими я имел счастье пользоваться с самого приезда моего сюда. В сем отношении я вполне всегда был доволен, и даже между англичанами имел я равное же счастье. Я хотя проехал уже 700 или 800 миль без хлыстика и без шпор, однако ж, офицеры самого щегольского английского полка, в коем майор, дабы поступить в подполковники, платит 240 тысяч рублей, обходятся со мною как с братом, и когда, в октябре или ноябре, сойду я с гор, найду я перемены лошадей, выставленных ими на семидневном пути от Сагарумпора до Мейрута (миль 50) без всякой платы от меня.

Уже поздно, надобно пожелать тебе доброй ночи, любезный друг, прости на некоторое время. Завтра взлезаю я до источников Юмны: они, полагаю я, на две [136] тысячи метров (около 2-х верст) выше сего места, которое есть уже последнее населенное в лощине сей. Прости.

20-го мая, стан при Райне.

Все еще пишу к тебе, любезный друг, под абрикосовыми деревьями, но уже на два дни пути выше последней станции моей, и хотя здешнее место еще на две тысячи метров выше, однако ж, солнце и здесь весьма жаркое. Я взобрался сюда крайне изнуренный и в изнеможения от перемены нищи, к которой, на высоких горах, вынудила меня необходимость. Шесть месяцев уже завтрак и обед мой состоял главнейше из рису; здесь же нет ничего кроме пшеницы и ячменю. Я полагал, что со мною взят достаточный запас обыкновенного корма моего, и как я на еду весьма умерен и никогда не заглядываю в хранилище злоупотреблений моего повара (т. е. в вьюк со съестными запасами), то и положился я на дурака сего, и от сего вскоре открылся недостаток в рисе; но Гавилдар горков моих, мой генерал-лейтенант, насильственными обысками по дворам немногих жителей вышней лощины сей, отыскал несколько корзин картофелю. [137]

Большое для меня лакомство, хотя я ем их просто с солью, как Бонапарт кушал артишоки. Если ты еще не забыл Поль-Луи Курье, то верно вспомнишь и то, что некто, которого тогда еще не честили Дюком — Дюком, не помню уже каким, видя Бонапарта кутающего артишоки просто с солью, воскликнул: О, великий человек! Во всем он удивителен!....

Хотя я здесь большой вельможа между своими, но никто мне не сделал еще замечания сего; а между тем переход с сухого корма на траву, произвел во мне тоже действие, которым ты был обеспокоен, тому лет 18 назад, на берегах Немана, когда ты из предусмотрительности шел пешком, веда коня своего под уздцы. Погода была прекрасная у подошвы возвышенных вершин гор, на коих поставлен мой стан, и нельзя было не воспользоваться сим благоприятствующим случаем. Я предпринял два перехода в три дни, между коими один день отдыха; но в первый по глупости и суеверию Индейцев моих, не мог я взобраться до такой высоты, как предполагал. И в другой день, по той же причине, не мог бы я исполнить предприятие мое, ежели бы к [138] уговариванию следовать за мною не присовокупил я угрозы, что те, кои отстанут, будут наказаны. Однако же неотлучно за мною следовал один только садовник мой, самый глупой из всех индейцев. Прочие же все остановились прильнув к рогу скалы, выглядывавшему из подснежной настилки, по коей мы шли уже часа два, и там отогреваясь на солнце, взбунтовавшись кричали они садовнику, чтобы и он к ним воротился. Не допуская их досовершенного отступления от повиновения, и хотя трудно вскарабкиваться по рыхлому снегу, на некоторой уже высоте, где воздух весьма редок и дыхание становится столь учащенным и затруднительным, что утомляет на 30 шагах, я решился однако ж пожертвовать пройденным уже мною пространством, и, согнув немного колени, опрокинувшись назад, уперся я на длинную и надежную бамбуковую трость мою, которая умедляла стремление мое, когда я засовывал ее поглубже в снег, и в сем положении свалился я как камень на взбунтовавшихся, и тут уже бамбуковую дубину мою употребил я иначе. Более всех, и весьма порядочно, досталось изменнику, кричавшему садовнику, чтобы он воротился; я узнал [139] его по голосу. Малейшее послабление с моей стороны могло бы иметь весьма вредные последствия: в подобных случаях не полновесные меры ни куда не годятся, а притом же виновный был самый удалой и самый сильный из всех, и обыкновенно он везде был зачинщик. Я с такою решительностью кинулся крестить его дубиною моей, что ежели бы он и хотел, то не мог бы произнести ни какого возражения. Однако ж, как бедняки сии все из высшего сословия, хотя с покорностью исправляют тяжелую и унизительную службу, то и не знал я, как прочие примут сей данный мною одному из них урок. Они, хотя из сословия Райпутов и притом еще горцы, однако же, приняли урок сей как настоящие индейцы, т. е. с покорностью, и сложа руки просили помилования. Поколоченный, встрепенувшись после полученных ударов, стал в голове ряда с веревкою, за которую уцепились и все прочие из предосторожности, чтобы не провалиться в снежную расщелину; а я с ботаническим адъютантом моим шел с боку у цепи сей, как пастушья собака, истощая все индейское красноречие мое для побуждения ослабевавших. Каждый из [140] них с ношей во сто фунтов, по самым трудным горным тропинкам уйдет втрое далее чем я в тоже время. Но по снежным степям сим ходить они непривычны. По дорогам иным как те, по коим в горах лазить они привыкли, вовсе и не помышляя об опасностях, коим они там подвергаются на каждом шагу, скотское чувство их уже не производит над ними того действия; хотя на снежных покатостях, не нужны ни ловкость ни отважность; ибо тут хотя и сорвешься, то нет ни какой опасности. Мне часто случалось скатываться вниз, и все дело оканчивалось одним лишь отряхиванием снега с одежды. Мне хотелось исследовать, на какой высоте прекращаются растения, коих уже встречал я весьма мало, но срок моею путешествия и притом чрезвычайная медленность оного понудили меня помышлять о позвращении, прежде достижения до последних вершин скал, торчащих свыше снега, где вероятно и предел всему растению. Я, однако ж, могу определить сие возвращаясь из Канавера; но мне хотелось исследовать предел сей на разных местах по среднему хребту Гималайи. [141]

Не осуждай твоего Фридерика за жестокости сии, кои он весьма лишь редко себе позволяет в стране обитаемой дикими: они охраняют безопасность его. Между молотом и наковальней, между презрением и унизительнейшей покорностью, нет средины для диких на островах их, равно как и для меня в мерзкой закоснелой стране, по коей я путешествую. По их обычаям чрезмерной покорности, обязан и я с большой строгостью требовать соблюдения установленных титулований Сиятельства, Светлости, Величества. Индейцы не иначе как сими титлами (те же самые, кои дают они своим Раям, Набобам и Императору Делийскому) честям и самого мелкого Английского господчика. Сего еще утра должен я был одному Индейцу, сказавшему мне Вы, а не Ваша Светлость, сделать строгое напоминание о соблюдении ко мне должного уважения.

Здесь я на сие имею такое же право, какое имеет Парижский филантроп дать оплеуху тому невеже, который скажет ему ты. А я тем еще более должен придерживаться с ними этикета сего, что простота всего домашнего моего, суровая жизнь, которую я здесь веду, труды, кои я [142] переношу наравне со слугами моими, одежда моя из простой грубой ткани, сему роду жизни соответствующая, все на мне и около меня, побуждает их забываться против меня. За то не довольствуюсь я Сиятельством, а требую всегда Светлости. Ты расхохотался бы, ежели бы увидел меня в белой медвежьей винчуре, с длинными усами, которые здесь придают много важности; ибо у Индейцев борода бывает едва заметная.

Встречающиеся со мною разные невзгоды напоминают мне, любезный Порфирий, те бедствия, кои ты терпел в Москве.