СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АЛЬФРЕД ДЮВОСЕЛЬ

ПИСЬМА ОБ ИНДИИ

Июля 25-го.

Повыше Шандернагора, на том же берегу, находится голландская контора Шинзура. Доколе она еще не была, как мы, в зависимости Министерства, доколе она управляема была компанией, кося польза требовала, чтоб она избирала хорошим правителей, Шинзура была контора весьма богатая и даже много там веселились, по крайней мере, сколько можно веселишься у голландцев; а ныне она составляет пару к Шандернагору. У сих несчастным батавцев управление не лучше нашего, губернатор, для израсходования 10 талеров, должен испрашивать разрешение из Ивы, а там никак не дадут его, не представя о том наперед Министру, который от [147] роду еще не выезжал из Амстердама. От сего у самым, богатых голландцев не найдешь ничего кроме сыру, рису и копченой рыбы, и одно лишь духовенство может позволять себе вышить кружку пива один раз в неделю. Недостает им еще только контролера и какого-либо графа Д., чтоб быть ввергнутыми в совершенную нищету. Лучший дом, который бросается в глаза, когда ведет в Шинзуру, принадлежит одному французу, генералу Мартен, которого можно назвать наследником маркиза Караба. Генерал Мартен был, кажется, солдат, либо у храброго маркиза Бюсси, либо у графа Конвея. Он отличился в войнах Деканских, в сих столь кровопролитных, столь несправедливых, столь постыдных для жалкого человечества войнах, повод коим не прикрыт даже хотя бы ложными причинами: а во множестве трактатов, кои в продолжении оных были заключены, обнаруживается одно лишь коварство и варварская алчность к добыче. О генерале Мартене мнения весьма различны. Он был честен, плут, скуп, щедр, храбр, трус, смотря по тому француз, или англичанин, Марат, или Малабарец об нем рассказывает. Но [148] верно то, что он во время служения его у различных Султанов приобрел мнение, о каком только в сказках рассказывают. Здесь существуют многие памятники богатства его. Один из самых замечательнейших есть великолепный дом в окрестностях Патна, в коем исполнители духовного завещания Креза сего, содержат все нужное для приезжих европейцев, кои, во всякий час дня, могут там найти готовый обед и все прочее. Прочие завещания его также не менее странны, и есть даже такие, кои исполнить невозможно. Я читал духовное завещание его; оно хранится в Калкутте: по оному лучше можно судить о генерале, чем по всем рассказам: он был суеверным, странный, и тщеславный невежда. Вот заключение, которое я себе составил о семь счастливом солдате, коего выход в чины и несметное богатство остаются и по ныне загадкой для тех, кон не рассуждают о том, какие могут происходить последствия от соединения многих пороков, с несколькими добрыми качествами.

__________________________

Того же числа.

Мы прибыли в селение Гугли, названное по реке, а не реке свое название [149] передавшее, как объявляет один английский бытописатель, основываясь на том, что пишет он, река существовала прежде селения. Здесь-то находится известный Индийский храм, не менее славный, как Пагоды Жагренские, и в котором производится знаменитое торжество Рот, иди колесницы о 36 колесах, под которую набожные индейцы бросаются на перерыв, чтобы быть оною раздавленными. Здесь то ставят известный Чарок, род виселицы, на которую самым, преданнейших обожателей Вилина вешают на крюку, продетом в сшитую кожу, и вертят их доколе испустят душу. Здесь-то молодые вдовы сжигают себя на трупе старых мужей своих, и я даже мог бы видеть отвратительное зрелище сие, ежели-бы поспел сюда двумя днями прежде. Повыше Гугли находятся развалины древней крепости Мавров, о которой я вовсе ничего не знаю, кроме только того, что и все знают, что там есть небольшое пространство земли, на котором зимою делают лед весьма простым средством. Несколько подалее находится небольшое заведение, над которым развевается флаг португальский; это, я думаю, самое древнее из всех поселений в [150] Бенгалии: оно заложено было во время второго путешествия Васко-де-Гамы. В прежние времена производило оно значительный торг шелковыми тканями и опием, а теперь продают там только молитвы и исповедные записки. Бандель превращен в весьма богатое аббатство, в коем 40 монахов, столь же не просвещенных, сколь и ленивых и развратных, проводят жизнь в пьянстве, в служении обедни и в обманывании легковерных. У здешних монахов всей Индии стол наивкуснейший: таможенный сборщик уверял меня, что в сем аббатстве столько же съедают мяса и выпивают вина и наливок, как в Калкутте. Я не рассудил здесь останавливаться.

__________________________

Июля 28-го, вечер.

Я теперь близь индигового завода, который славится самым избыточным во всей Бенгалии. Он принадлежит одному португальцу, самому богатейшему человеку в Индии, не исключая и Принцов, коих благочестивая Компания всех разорила. португалец сей прибыл сюда с десятью пиастрами и много лет служил приказчиком за 20 пиастров. Четыре раза лишался он всех плодов трудов своих, [151] поглощенных морем вместе с кораблями, коим они были вверяемы; но такие безделицы не ослабляли трудолюбия его, и он, терпением и бережливостью, скопил себе капиталец около двух сот миллионов рублей; пример славный для занимающихся торговлею. Но вот и другой для мыслящих иначе: хотя он уже в преклонных летах, хотя несметным богатством своим мог бы составить счастье тысячи несчастных, мерзкий скряга сей и самому себе во всем отказывает и морит себя голодом, жаждою и тяжелыми работами в знойном климате. Он 50 лет отказывал себе в самонужнейшем и теперь всегда себе в том отказывает.

Неподалеку от сего индигового завода, называемого Суксагор, находится, на левом берегу Гугли, святое место Гунтипара. Тут живут одни Брамы, и в одной из Пагод хранятся волосы Богини Дурга. Я, неверный пария, я, до которого истинный сын Брамы не захотел бы дотронуться концом пальца своего, я никогда бы не осмелился осквернить присутствием своим святое место сие, ежели бы Гунтипара не был столь же прославлен обитанием в оном обезьян, в таком же множестве, [152] как и Брамами. Итак, я отправился в Гунттару, как Пифагор отправился в Бенарес, но с той только разницей, что он для отыскания людей, а я для отыскания скотов, что однако же вообще бывает легче. Тут видел я великое множество Гультанов (Силиа Ентеллус по книжному) с длинными хвостами; все деревья были ими усажены: они бросились бежать от меня с криком и прыжками, кои испугали бы венского, кто не бывал в лесах Суматры. Индейцы, увидя ружье мое, как и обезьяны, догадались о намерении моем, и человек 10 или 12 из них подбежали ко мне, чтобы предупредить меня об опасности, коей я подвергаюсь, ежели стану стрелять по зверям сим, кон у них почитаются не менее как за превращенных принцов, двоюродных братьев одного из наиболее чтимых между божествами их. Я вовсе не был расположен слушать сих ходатаев за обезьян, кои с преувеличениями раскалывали мне всякую всячину, чтобы разжалобить или устрашить меня; и я, также и по другим еще причинам, ушел от них. К несчастью не имел я надлежащего [153] отвращения от святотатства сего. Дорогою я встретил одну принцессу, столь прелестную, что не мог воздержаться от желания посмотреть на нее поближе. Я выстрелил по ней, и тут был я свидетелем происшествия столь же трогательного, как то, о котором рассказывает Малуе в записках своих. Бедная принцесса, у которой был младенец принц на спине, прострелена была под самым сердцем: она, чувствуя, что ранена смертельно, собрав все силы свои, схватила ребенка своего, и привесив к дереву, нала мертва у ног моих. Такая материнская любовь произвела на меня более действия, чем все рассказы Брам, и в сей раз раскаяние, что убил животное, которое к жизни привязано было узами самыми священнейшими, превозмогло во мне удовольствие иметь прекрасного зверя.

Неподалеку от Гутинары находится большая деревня, убежище всех индейцев, изгнанных из их сословия за некоторую вину, которая по нашему совершенно не значительна. Вообрази себе, какая варварская странность. Когда Бенгалец чувствует приближение смерти своей, должен он произнести слово орибал, которое [154] просто значит Боже призываю тебя, но им дают следующее значение: отнесите меня на берег и вложите лит, святой грязи в глаза, внос, в рот, и в уши, что и исполняется буквально. Разумеется, что умирающий весьма редко переносит таковое памащение, однако ж, иные таки остаются живы. Такое воскресение, благоразумное иступление, ежели таковое существовать бы могло, долженствовало бы относить к благости Божьей, но напротив того у индейцев принимается оно за знаменование отвержения. Несчастный, таким образом, от смерти ускользнувший, навсегда изгоняется из сословия своего и даже из семейства, как Пебом отвергнутый. Мне было хотелось заехать в сию деревню мертвецов, которые, говорят, стыдятся, что остались на земле после произнесения своего орибал, сего столь страшного словечка; но было уже поздно, и голод и солнечный зной гнали меня в мою базарру.

Отсюда Дювосель направил путь свой к Кулбарии по некоторым частным делам своим. Он отправился 10-го августа, и прибыл в Дакку 22-го. На пути сем не встречалось ему ничего особенно [155] любопьянного и потому описания оного мы здесь не помещаем.

__________________________

Дакка, 24-го августа.

.....Позавтракавши поехал я в коляске осматривать все публичные памятники и особливо храмы, кои всегда составляют архивы самые древнейшие и наилучше сохраненные. Вожатым моим был один мунши, т. е. учитель языков, который на своем говорил так хорошо, что я едва мог понимать его, потому, что я весьма плохо оный знаю, да и то со смесью с Бенгальским, который также есть ничто иное как испорченный язык Санскритский. И сверх того были со мною две тетрадки гравюр под заглавием Древности Дакки, недавно изданные неким Дойди, бывшим сборщиком в Дакке, коего потом я знал директором таможни в Калкутте. г-н Дойли конечно был исправнее в ведении счетных книг своих, чем в произведении своем как артист; ибо по тетрадям его я с трудом мог узнавать те предметы, кои он описывает.

Па гравюрах его изображены памятники, не уступающие и Римским, но я уверяю тебя, что между Римом и Даккою столько [156] же сходства, как и между Рожнелем и г. Дойди.

Дакка построен на меди, иди лучше сказать на острове, образуемом рукавами реки Ганг, на настоящем Индостанском языке называемой Ганга. Самый большой из рукавов сих называется Бора-Ганга (большой Ганг) и именем сим долгое время называли и город Дакку, значение же нынешнего названия его в точности неизвестно. Город сей в истории сделался известным только со времени поселения европейцев в Бенгалии, т. е. лет около трех сот, и цветущим состоянием своим обязан он завоеваниям знаменитого Акбара, который как и Александр сооружал города, в то самое время, когда разрушал другие. Впрочем, для процветания торговли удобность местоположения дороже, чем покровительство героя. Дакка лежит близь моря в соседстве торгового народа, коему она служит складочным местом, и она давно была бы то, чем Калкутта сделалась недавно, ежели бы суда могли восходить по Гангу как по Гугли.

По бытописаниям известно, что султан Усгангюнр, дед Ауренг-Зеба, завоевав Бенгалию, учредил в Дакке [157] пребывание правителя страны сен. Усгангюир сей лучше умел воспитывать солдат, чем детей своих: они были изрядные негодяи, и один из них, Ха-Усган, находя, вероятно, что отец мало дает ему на прожиток, в 1624 году вздумал похитить казну Дакки, заключавшуюся в 12 миллионах. Усгангюир на него прогневался, но гнев его продолжался не долго, только три года; ибо он умер в 1627 году, и сын его, которого подозревали в участвовании в ускорении кончины его, был, не смотря на сие, провозглашен Императором от всего Мавританского Дворянства, которое находило в нем дарования, честность и все добродетели с царским саном неразлучные. Магомет Суджа, быв еще юношей, заступил место отца своего в Дакке, и прожил остатки от тех 12 миллионов; и тогда один из военачальников Ауренг-Зеба, но имени Кан-Канан, в последствии Эмир Эмда изгнал его из города, который Ауренг-Зеба провозгласил законным Государем. Англичанин Стеварт, собравший некоторые сведения о событиях того времени, повествует, что Эмир Уемла преследовал побежденную армию до царства Ассамскаго, где происходило большое [158] сражение, и по случаю сего-то разбития армии юного Суджи, Бернье, повестовавший о сем же событии, уверяет, что в сей день “Королю было не хорошо”: он без зазрения совести мог уверять, что ему было худо, ибо он несчастный лишился всех своих подданных и всех сокровищ. Как бы то ни было, португальские миссионеры, распространившиеся уже по Индии, случаем сим воспользовались для внесения проповедания своего и в Сильгет; и не в силах будучи достигнуть до обращения в свою веру мусульманов, учредили они священный батальон, кажется под названием Бандиты и следовали за победоносной армией, исповедуя, сжигая, перекрещивая, убивая всех индейцев секты Вишну, которые и не понимали, что такое они пришли им проповедовать. Разбитие Королей Суджи и Ассамского, который вскоре и умер, произвело возмущение в Ассаме. Тут, как обыкновенно, явился похититель престола, потом партии, потом ссора, потом резня, и Бог знает, что еще было бы с несчастным государством сим, ежели бы англичане, влекомые единственно непоборимым чувством великодушия, не решились наконец допустить, чтобы употребили их [159] посредниками: они свергли с престола законного Короля Деба и взяли себе, за труды, все несметные сокровища столичного города его Бейрара, выстроенного у подошвы гор Бутонских.

Обращаюсь опять к Дакке: не стану тебе описывать всех побед нового Правителя Ха-Эсфир-Хана, скажу только, что в добром городе Дакке беспрестанные были возмущения во всю стопятилетнюю жизнь Ауренг-Зеба, и наконец он был побежден неким Хозим-Ханом, не смотря па его пушки, длиною в 22 фута, стрелявшие десяти-пудовыми ядрами. Может быть, калибр сей удивить инженеров, читавших только Кугорна и Вобана, то им укажи ты на историю Индостана, писанную неким путешественником Довом, который, не знаю где-то, видел ядра весом в семь сот маундов, т. е. более полторы тысячи пудов.

В цветущие времена было в Дакке до 200,000 душ жителей, но по последней переписи, в 1801 году, оказалось только 29,000 индейцев и мусульманов, около 200 армян, не знаю сколько-то греков и 600 католиков; всеми же повелевают человек с 12 англичан. Для сих последних есть одна [160] только церковь весьма простая, в коей еженедельно один из ним, говорит нравоучительную проповедь, которую все понимают, но никто ей не следует, особливо, когда проповедуют против сребролюбия. Впрочем, они украсили город многими красивыми домами, широкими улицами и богатыми рынками. В Дакке много древних памятников, но они все почти разорены; замечательны мечети Борга-Ганга и Юасуф-Ханская, названная по имени основателя ее, и высокая башня, на которой замечали ежегодное возвышение воды в реке. Более же всего было мне грустно видеть развалины французской фактории, которая и но ныне была бы в прежнем ее цветущем состоянии, ежели бы Парижская канцелярия не вмешалась во внутреннее управление оною, если бы они из алчности, из невежества, из деспотизма не пожертвовали Дюплексами, Лаллиями, Лабурдонеями и всеми теми, в коих хотя мало замечали чувства независимости. В 1814 году назначили управляющего конторою в Дакке, не помыслив о том, управление сие в числе ли возможных вещей. Управляющий сей был Гасконский дворянчик, кричавший из всего горла: “да здравствует Король!”, дабы тем достать [161] себе хлеб. Несчастный прибыл сюда, когда я был в Суматре, воображая себе, что он по меньшей мере губернатор, потому что по Морской Комиссии он имел право судить гражданским и уголовным судом. Начальник англичан объявил ему, что он никакого приказания давать не имеет права, но гасконец наш, ссылаясь на указ 1784 года, утверждал, что он имеет право казнить и вешать всех чиновников, верховного судью и гарнизон, как о сем ясно изложено в привезенных им с собою из Парижа документах. Смешные перекоры сии продолжались целый месяц, пока наконец маркиз Гастингс приказал гасконцу удалиться из города. Тоже самое случилось и в Патне, где английский губернатор, получающий 100,000 рублей содержания, не захотел быть покорным слугою бедняка, которому дают только 6 тысяч рублей в год. Везде нас выгнали, везде осмеяли и везде имели на то право. О! Сколько мог бы я чего порассказать, ежели бы, не был у меня беспрестанно на памяти совет Фотиснеля “хотя бы у тебя “была полная горсть правды, то ни как “не торопись ее выпустить”. Итак, милая красавица моя, довольно о семь, ведь не [162] должно совсем распоясываться, даже и пред сестрою. В заключение скажу тебе, что в Дакке делают славный сыр и изрядное мыло. Это два прибыточнейшие товара их торговли, ибо здесь не делают тех тканей, кои прежде столь славились, доколе мы еще не умели делать превосходнейших, и из всех базаров Танди-базар, т. е. базарь ткачей менее всех занять.

__________________________

На Барампутере, 1-го сентября.

Я три дни уже плыву по одной из величайших рек на свете и выхожу уже из ней в реку Мегна, но не видал еще ничего из всего того, что я читал о сей реке, и особливо еще того, что мне об ней рассказывали. По рассказам их, я поминутно должен был находиться на сыпучих мелях вровень с горизонтом воды; базарра моя долженствовала делать тысячи прыжков посреди быстротечных пучин; мне предстояло опасаться вырванных с корнем деревьев, быстрым течением несомых; потом еще шквалов порывных, подобно громовой грозе, и еще таких проливных дождей, что не видать и Божьего дня и проч. и проч. Что же! все это оказалось ложь. Были и ветры и дожди, но опасности не [163] было ни малейшей, и вот я здоров и цел, вопреки рассказам моей братьи путешественников. Прежде чем выйду из реки сей, сообщу тебе, что об ней знаю. Исток Барампутера столь же долго был неизвестен, как и исток Ганга. Благочестивые отцы Тифенталер, Филип-делаТрините, Дюгальд и множество других не согласны по сему предмету с Данвилем, который, в свою очередь опровергает повествуемое Ренеллем. Иные полагают, что река сия истекает из Государства Ассамского, другие из ущелий Бутона. В отдаленной же древности вытекала река сия из земного рая, как и Тигр и Евфрат. Даже о названии ее мнения были различны: иные называли ее Тампу, а другие Барампутерем, и хотя она известна у же две тысячи лет, хотя Европейцы в продолжение трех уже столетий тут торгуют, и обращают жителей в свою веру, однако ж весьма лишь недавно открыли, что она вытекает из Тибета, равно как и Ганг. Англичане признают, что Дюгальд первый справедливо писал о Барампутере, но далее всех к верховью ее пробрался отец Барбье, получивший счастливую мысль идти проповедовать в горах Тибета. Богль, [164] посланный к Великому Ламе для успокоения Его Непреткновенности против алчности англичан, наконец, доставил самые верные сведения по сему предмету, кои ты можешь, как и я прочитать в так называемых Годовых Записках, ежели есть охота. Но чего ты там не найдешь, это то, что вода Барамнутера столь же святая, как и вода сестрицы ее Ганга. Омовение рук в Суринампуре, откуда я тебе пишу, столь же очистительно, как и в Бенаресе или в Патне. Есть даже Индейские богословы, кои в самом деле спорят о преимуществе одной из сих вод пред другой. Живущие около Ганга предпочитают ее Барампутеру и обратно; а живущие на равных расстояниях от той и другой из сих рек, руководствуются в сем собственным их произволом. Короли Индейские, кои не трогаются с места даже для очищения своего, ежегодно отправляют сюда в посольство кружку за водою; а Рая Танжорский сам приезжал при мне из владений своих, чтобы очиститься от трех или четырех убийств....

__________________________

3-го сентября.

Я вошел сего дня в реку, которая на всех картах показана шириною футов [165] во 100, но вместо ручейка нашел я озеро. Я несколько уже дней осужден сидеть на базарре своей, среди ужаснейших бедствий. Представь себе поля, миль на 12 или 15 потопленные совершенно, и притом покрытые изящными произрастаниями. Вообрази: лодки, летающие на парусах промежду растущего риса и камышей, как будто скользящие по траве.

Подойди теперь со мною к сим хижинкам, рассеянным по холмикам в несколько футов шириною; они также были бы потоплены, ежели бы, вода поднялась еще на несколько дюймов. Тут увидишь ты несчастных, затиснутых как бы в тесную тюрьму, многочисленные стада, не знающие куда укрыться; и сверх всего того тьма тьмущая насекомых, клопов и москитов, так что они на полете своем составляют густое, для солнечных лучей непроницаемое облако; избавляются же от ним. посредством сжигания их с опасностью сжечь и хижину. Вот на какую жизнь осуждены здесь бедные поселяне в продолжение одной половины года, чтобы в другую собрать немного рису. Здесь, как и везде, природа заставляет дорого платить за дары свои. Прости. [166]

__________________________

5-го сентября.

В одном письме из Дакки, милая красавица моя, обещал я написать тебе о причине отсутствия губернатора: исполняю сие тем охотнее, что мне другого писать к тебе нечего, и что таким рассказам всегда есть место в моем журнале. И так скажу тебе, что в продолжение нескольких уже лет пропадали Компанейские солдаты на границе Силетской. Доселе все полагали, что тигры их пожирают; но недавно, в то время как оплакивали участь новых трех подобных жертв, один из них, после пятидневного отсутствия, возвратился в Силет и рассказал, что другие два товарища его были принесены в жертву богине Кали — Плутону, Молоху, одним словом, злому духу нижней Азии, для испрошения неветке Раи Жентиапурского, исцеления от болезни, от которой ни кто излечить ее не может. Подробности жертвоприношения сего ужасны: приготовленные жертвы осыпают цветами, окуривают, омывают, остригают им волосы и почти раскраивают нижнюю губу до подбородка, и совершают над ними множество других подобных варварских приуготовительных обрядов; потом [167] прорезывают им горло над Августейшей больной, так, чтобы теплая кровь лилась ей на голову. Спасшийся солдат оставлен был до другого дня, но ушел ночью, предпочитая лучше быть добычею тигра, чем избавителем столь лютой женщины. Коль скоро известие сие дошло до маркиза Гастингса, отправил он посла к тому Рае, для объявления ему, что он без всякой пощады будет повешен, ежели Августейшая невестка его вздумает еще раз употребить подобное лекарство. Дело сие могло бы стоить дороже для Раи, но как в горах Гутии денежной добычи ожидать нельзя, то и удовольствовались одною угрозою без издержек; и Ее Светлость на сей раз принуждена была довольствоваться лекарством простее прежнего. Вот какой народ все путешественники выставляют нам за образец кротости; читая их рассказы, подумает, что индеец не в состоянии задавить и блохи: это люди золотого века, и Пифагор приезжал ими восхищаться. Но пусть проведут они 4 года между ними, чего Пифагор не сделал, пусть потщатся они узнать их нравы, их язык, их религию, и они сознаются, что Индейцы так лис жестоки как и все народы, в [168] невежестве и варварстве пребывающие. Одни лишь христианские миссионеры надлежащим образом их познали. Кроме влачения молодых вдов на костер, а не добровольно на оные бросающихся, здесь и еще иным образом приносят людей в жертву, о коих не знают англичане, не могущие судить преступников по строгости своих законов. В Калкутте живет Брама, принесший триста младенцев в жертву богине Кали, для испрошения одного супруге своей. Когда индеец зарывает сокровища свои, что весьма часто случается, он тут же зарывает и одного младенца мог, чтобы стерег оное. Другие бросают их на съедение крокодилам, утопляют их по каким-либо зареканиям или приносят в жертву обезьянам, змеям, а более всего ужасно то, что они продают детей своих для такового употребления, и что жертвоприносители убивают их более из корысти чем из суеверия. Будь уверена, что индейцы не лучше других диких.

__________________________

5-го сентября.

Вчера не мог я писать тебе, милая красавица; сказать ли тебе, что я чуть не попал в невозможность продолжать [169] журнал свой? Сказать ли тебе, что смерть была надо мною так близко, как только возможно, и что в живых остался я только по одному из тех случайных событий, кои заставляют верить предопределению. Встав, увидел я вдали гору, из которой, сказали мне, добывают известь. Подплыв к оной сколь можно ближе на базарре моей, сел я в ботик и на оном подвезли меня еще миль с пять подалее; пройдя еще мили три пешком, очутился я у подошвы горы сей, и когда один из люден моих выстрелил по кобале, вылетели на нас из лесу четыре буйвола с быстротою молнии. Мы только что могли успеть спрыгнуть в глубокую и узкую яму, не зная что в ней и как мы из оной высвободимся, но делать было нечего, опасность была близка. Мы свалились туда шестеро, и по грудь завязли в густую грязь, ожидая в сем положении нападения на нас буйволов, кои преследовали нас до самого края ямы. Мы в темноте сорвали с себя сколько оставалось на нас сухого белья, чтобы обтереть ружья наши, и взмостившись один на другого открыли огонь против неприятеля; два буйвола были ранены, но нам опять должно было [170] спрятаться, и не прежде как чрез 4 часа могли мы добраться до базарры своей. Горы я не видел и не заботился уже о снятии шкур с убитых. Я отделался только одного вывихнутою рукою, но не моею, а одного из служителей моих. Подобное уже в четвертый раз со мною случается, и я лишился двух слуг в Суматре; но для успокоения твоего даю тебе клятву, что не стану столько подвергать опасности собственную мою шкуру, чтобы добывать чужие. Прости. Я изнурен голодом, и сон сильно меня клонит.