«И ДЫШИТ УМОМ И ЮМОРОМ ТОГО ВРЕМЕНИ...»

Русский государственный деятель, московский генерал-губернатор во время Отечественной войны 1812 года Федор Васильевич Ростопчин (1763-1820), автор нескольких художественных произведений, — фигура в русской истории достаточно одиозная, чтобы возбудить у читателей интерес к его творчеству. Вспомним непривлекательный образ московскою главнокомандующего в романе «Война и мир» Л. Н. Толпою. Между тем Ростопчин оставил оригинальное литературное наследие.

Невнимание к творчеству Ростопчина можно объяснить в какой-то степени объективной причиной его литературное наследство на должном уровне никогда в России издано не было. Единственное, далеко не полное, небрежно изданное собрание сочинений Ростопчина в одном томе вышло в середине прошлого века ¹. Вскоре затем в печати появилась статья Н. С. Тихонравова «Граф Ф. В. Ростопчин и литература в 1812 году» ². В ней Ростопчин-писатель характеризовался как непризнанный и не по заслугам забытый. Оценка крупнейшего представителя культурно-исторической школы в русском литературоведении остается справедливой и по сей день.

Фигура Ростопчина неоднозначна. На противоречия в личности Ростопчина обратил внимание еще И. А. Вяземский, заметивший, что в нем было «несколько Ростопчиных». «Складом ума, остроумием, — писал Вяземский в «Характеристических заметках и воспоминаниях о графе Ростопчине», — ни дать ни взять настоящий француз. Он французов ненавидел и ругал на чисто французском языке» ³. [4]

Ростопчин — типичный представитель позднего русского Просвещения, воспитанный при дворе Екатерины II. Как литератор он стоит особняком. Ростопчин не примыкал ни к одному из литературных направлений, не участвовал в журнальных дискуссиях, и литература, хотя он занимался ею постоянно, не была для него самоцелью. В представлении Ростопчина, как и большинства его современников, служба была важнее литературного труда.

Федор Васильевич Ростопчин родился 12(23) марта 1763 года в селе Козьмодемьяновском Ливенского уезда Орловской губернии в семье небогатого помещика. По семейным преданиям род Ростопчиных происходил якобы от потомка Чингис-хана, крымского татарина Давыда Рабчака, сын которого Михаил Ростопча выехал в Москву около 1432 года.

Руководствуясь этой легендой, Ф. В. Ростопчин не сомневался, что его предок мог занять высокое положение при московском великом князе Василии Ивановиче. Как-то раз император Павел I спросил Ростопчина: «Почему вы не князь?» — «Потому, ваше величество, — ответил Ростопчин, — что мой предок, выехавший из Татарии на Русь, прибыл в Россию зимой». — «При чем же тут время года?» — спросил удивленный император. «Когда татарин первый раз появился при дворе, — объяснил Ростопчин, — государь предоставил ему на выбор получить либо шубу, либо титул князя. Мой предок приехал в суровую зиму, и он правильно предпочел шубу».

В действительности эта забавная легенда, выдуманная, по всей вероятности, самим Ф. В. Ростопчиным, имеет мало общего с исторической правдой. Родоначальник Ростопчиных принадлежал к низшему слою княжеских слуг — он был растопчой, растопчиным, т.е. истопником великой княгини Марии Ярославны, и выдвинулся тем, что захватил в плен в 1447 году Василия Замыцкого, боярина князя Ивана Андреевича Можайского ⁴.

До пятнадцатилетнего возраста Ростопчин жил в деревне под надзором немцев-дядек и французов-гувернеров. Однако, в отличие от большинства тогдашних знатных русских дворян, он с детства превосходно владел не только иностранными, но и русским языком. Позднее он сам говорил, что у него было «десятка с три заморских учителей, но, помня поучения священника Петра и мамы (здесь: няни, — Г. О.) Герасимовны», он остался русским.

Службу начал Ростопчин в лейб-гвардии Преображенском полку в 1784 году, но через два года подал в отставку. Летом 1786 года он отправился за границу, чтобы в Германии завершить свое образование. Два года пробыл Ростопчин за границей. Кроме Германии он посетил также Голландию и Англию, где завязалась его многолетняя дружба с С. Р. Воронцовым. Результатом двухгодичного пребывания Ростопчина [5] за рубежом стали путевые очерки — «Путешествие в Пруссию». Впервые они были опубликованы М. П. Погодиным в «Москвитянине» в 1849 году и с тех пор на русском языке не переиздавались.

Уже в этом раннем произведении заметно незаурядное литературное дарование Ростопчина. В ряде коротких глав он описывает берлинские трактиры, общественные собрания, жизнь двора, народные нравы, обычаи, судьбы людей, о которых узнал во время путешествия. Написаны путевые заметки простым русским языком, чуждым всякой выспренности и риторики. Остроумно подмечены Ростопчиным характерные особенности повседневной жизни тогдашней Пруссии. Так, главу, посвященную прусским солдатам, он начинает следующим образом: «Они меня не удивили. Я игрывал ими маленький; оловянные, коих продают ниренбергцы, деревянные, что делают у Троицы, глиняные, которых обжигают в Калуге, и живые, коих я видел, — все одинаковы». В «Путешествии в Пруссию» отразились и некоторые черты характера Ростопчина — склонность к балагурству, буффонаде. При определенной критичности взгляда автора на военные порядки Пруссии времен Фридриха Великого в путевых заметках больше иронии и добродушия, чем критики: «Но что ни город, то норов, и говоря о Берлине как о человеке, можно в нашем смысле сказать, что он добрый мужик». В очерках нет еще того Ростопчина, который через десять лет будет яростно отстаивать устои русской жизни.

Вернувшись на родину в 1788 году, Ростопчин приобрел в обществе известность своим остроумием и колкостью языка. Заветнейшей его мечтой было служить у А. В. Суворова, что ему и удалось осуществить. Первое их знакомство характерно для обоих. «Сколько рыб в Неве?» — таков был первый вопрос молодому поручику. Ростопчин, не сморгнув, назвал первую, пришедшую ему на ум цифру, и Суворов оценил эту бойкость. После этого Ростопчин год служил при Суворове, участвовал добровольцем в штурме Очакова.

После окончания войны с турками Ростопчин покинул военную службу и был зачислен в феврале 1792 года в камер-юнкеры. Живой и острый ум Ростопчина обратил на него внимание Екатерины II, которая так выразилась о нем: «У этого молодого человека большой лоб, большие глаза и большой ум». Вскоре он оказался непременным участником эрмитажных досугов императрицы. Впоследствии озлобленный на Ростопчина граф Н. П. Панин говорил, что тот играл при дворе Екатерины II роль буффона. Презрительный смысл этой характеристики вряд ли соответствует действительности. Ростопчин в течение всей жизни умел и любил быть душою общества.

О своем первом дебюте в салоне императрицы Ростопчин рассказал в письме к С. Р. Воронцову: «Со мной произошел случай, который меня сердит. Этой зимой (начало 1793 г. — Г. О.) я игрывал с приятелями в пословицы. Пошла молва, что это мне удается. Однажды вечером в Царском Селе хотели чем-нибудь развлечь императрицу. Дело не [6] ладилось. Я стоял в стороне. На приглашение Зубова принять участие в играх я ответил отказом. Но императрица подозвала меня и милостиво попросила меня представить ей несколько фигур. Отказаться было невозможно. Тогда я составил пословицу, имевшую успех. Императрица много говорила обо мне, постоянно вступала в беседу со мною, и вот — я приобрел какую-то значительность, достигнутую ремеслом комедианта. Я сам браню себя за это и боюсь, что вы не одобрите того, что я сделал. Умоляю, скажите, что вы думаете об этом?» ⁵ Это свидетельствует о том, что Ростопчин проявил щепетильность в этом случае и вовсе не желал разыгрывать роль придворного забавника.

Как далек был Ростопчин от намерения делать карьеру на салонном остроумии, явствует из следующего факта. Он был назначен одним из дежурных при дворе наследника престола. То было время, когда в кругу людей, приближенных к императрице, считалось признаком хорошего тона пренебрегать обязанностями по отношению к опальному цесаревичу, Ростопчин не только исправно выполнял свои служебные обязанности при Павле, но еще и выступил с резкими обличениями своих товарищей, которые вовсе не являлись на дежурство. Ростопчин добровольно их замещал, возмущаясь низостью их поведения. Наконец дело дошло до того, что две недели подряд никто не явился его сменить. Тогда Ростопчин написал гофмаршалу письмо с жалобой на товарищей. Это письмо, наполненное резкостями, заканчивалось следующими словами: «...а что касается меня, то как у меня нет ни секретной болезни, чтобы лечиться, ни итальянской певицы на содержании, чтобы проводить с нею время, то я буду с удовольствием продолжать нести за них службу при особе великого князя». То были прозрачные намеки на графа Шувалова и князя Барятинского. Барятинский послал Ростопчину вызов на дуэль. Весь великосветский Петербург заговорил об этой истории. Императрица разгневалась, и Ростопчин был удален от двора на один год. Эта кратковременная опала обеспечила ему на будущее такое возвышение, которое во много раз возместило связанные с нею неприятности.

В 1795 году Ростопчин снопа появился при дворе Екатерины II. Вскоре при посредничестве Н. П. Панина, будущего, заклятого врага Ростопчина, он получил согласие на брак с Екатериной Петровной Протасовой. Эта молоденькая девушка, дочь Калужского губернатора, рано осталась сиротой и воспитывалась у своей тетки Анны Степановны Протасовой, камер-фрейлины Екатерины II. Ростопчину было чуть более 30 лет, когда он женился на 18-летней графине. Их брак был счастлив. Жена Ростопчина отличалась красотой, образованием и умом. Они прожили вместе в полном согласии. «Только два раза ты сделала мне больно», — писал жене Ростопчин незадолго до смерти. Оба эти случая касались религиозного вопроса. Жена Ростопчина тайно от мужа приняла в 1808 году католичество и призналась ему в этом уже задним числом, как громом [7] поразив ею этим известием. Л позднее она способствовала переходу в католичество двух из своих дочерей.

Смерть Екатерины II повлекла за собой мгновенный переворот в судьбе Ростопчина. Ростопчин оставил подробное описание того, что с ним произошло в те дни, в записке «Последний день жизни императрицы Екатерины II и первый день царствования императора Павла I». Для него началось головокружительное по своей быстроте восхождение по ступеням служебной лестницы. Буквально каждый день приносил ему новую награду, новое назначение. В 1796 году Ростопчин получил чин генерал-лейтенанта, с 1798 года он кабинет-министр по иностранным делам (фактически руководил коллегией иностранных дел), с 1799-го граф, главный директор почтового департамента, с 1800-го — член совета императора. Кроме того, Павел I пожаловал Ростопчину более трех тысяч крепостных крестьян в Орловской и Воронежской губерниях и 33 тысячи десятин земли в Воронежской губернии.

Опала сразила Ростопчина в феврале 1801 года. На целых одиннадцать лет ему пришлось удалиться от государственной деятельности. Он прожил эти годы большей частью в своем подмосковном имении селе Воронове. Усадьба состояла из великолепно украшенного дома, окруженного парком и прудами, длинные дороги прорезывали леса и поля, соединяя деревни, принадлежавшие этому огромному имению.

Жизнь Ростопчина в деревенском уединении довольно подробно освещена в его переписке с князем П. Д. Цициановым ⁶. Энергичная натура Ростопчина нашла в деревне себе деятельность в усовершенствовании хозяйства. С этой целью он выписывал из Англии различные сельскохозяйственные машины и опытных агрономов, и даже устроил у себя в имении что-то вроде агрономической школы. Первые попытки Ростопчина усовершенствовать свое хозяйство на английский манер были удачны. Когда же он попробовал перенести свои методы на девственную почву воронежского имения, то Ростопчин испытал глубокое разочарование. В конце концов поклонник плодопеременной системы превратился в защитника традиционного трехполья и патриархальных обычаев. Результаты своих наблюдений он изложил в анонимно изданной брошюре «Плуг и соха» (М., 1806). Отдавая теоретическое предпочтение новой системе и плугу, Ростопчин признавал их совершенно непригодными для современных русских условий.

В эти же годы Ростопчин вел обширную переписку. Среди его адресатов были С. Р. и А. Р. Воронцовы, Е. Р. Дашкова, А. Ф. Лабзин. Письма Ростопчина представляют собой яркую и разнообразную картину общественной и политической жизни того времени и принадлежат к числу ценных исторических источников. Любопытно, что в 1804 году он пытался через Лабзина познакомиться с Н. И. Новиковым, приглашал его к себе [8] в Вороново, ибо ценил в нем «рвение образовать столь нужное просвещение и нравственность в отечестве». Их встреча, однако, не состоялась из-за болезни Новикова. Этот малоизвестный факт представляет интерес, если учесть, что в 1812 году Ростопчин будет несправедливо обвинять Новикова в антипатриотических чувствах и связях с французами.

До 1807 года Ростопчин не был противником Франции и Наполеона, в котором видел тогда не «исчадие ада», а водворителя твердого порядка во Франции, сокрушителя «революционной гидры». Только с конца 1806 года он начинает активно выступать против французского влияния. 17 декабря того же года он адресует письмо Александру I, в котором Франция объявляется источником политической заразы, ибо из нее исходят все толки о мнимых вольностях. В этом же письме он предлагает также заняться истреблением внутренней крамолы в лице русских мартинистов.

Общественно-политическая ситуация, сложившаяся в России в период антинаполеоновских войн, разочарование в политике Александра I, приведшей страну к унизительному Тильзитскому миру, способствовали возникновению в 1806-1807 годах в дворянской среде идеи патриархальной самобытности России. Ее сторонники возглавили борьбу с галломанией, тесно переплетавшуюся с борьбой против влияния французского Просвещения. Активным выразителем идеи патриархальности наряду с С. Н. Глинкой, А. С. Шишковым, Е. Р. Дашковой, В. А. Левшиным был и Ф. В. Ростопчин.

Известность Ростопчину принесло небольшое сочинение — «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева». По всей вероятности, Ростопчин не собирался печатать свое сочинение, читал его лишь в «малом обществе», откуда оно распространилось в рукописных списках.

Первый раз «Мысли вслух на Красном крыльце» были изданы без разрешения автора в марте 1807 года в Петербурге А. С. Шишковым с небольшими изменениями и заключением, сгладившим резкий тон антифранцузских выпадов автора. Это и побудило Ростопчина опубликовать свою книгу в мае того же года в Москве в первоначальном виде с приложением «Письма Силы Андреевича Богатырева к одному приятелю в Москве», в котором он выступил против проделок петербургского издателя.

Когда пронесся слух, что богатый, знатный, известный своим остроумием русский барин написал книгу против французов и французского влияния, все захотели ее прочитать. В Москве книга была издана в неслыханном для того времени тиражом — в семь тысяч экземпляров! Сочинение Ростопчина было с одобрением встречено в печати. «Московские ведомости» писали тогда: «Слог его так пленителен, так разителен, что целые страницы врезались уже в памяти у всех, кто ни читал патриотические сии размышления». В. А. Жуковский в «Вестнике Европы» [9] в программной статье «Письмо из уезда к издателю» предложил Ростопчину опубликовать «некоторые монологи Силы Андреевича Богатырева» в своем журнале.

Что же представляет собой знаменитая книга Ростопчина, принятая с восторгом тогдашним русским обществом? Перед читателями выходит «образец» русского дворянина — Сила Андреевич Богатырев, «отставной полковник, израненный на войнах, три выбора предводитель дворянский и кавалер Георгиевский и Владимирский». Он «отправился из села Зажитова, по случаю милиции, в Тулу для закупки ружей и, узнав о победе под Прёйсиш-Эйлау, проехал в Москву для разведования о двух сыновьях, брате и племяннике, кои служат на войне. Отпев молебен за здравие государя и отстояв набожно обедню в Успенском соборе, по выходе, в прекрасный день сел на Красном крыльце для отдохновения и, преисполнен быв великими происшествиями, славою России и своими замечаниями, положа локти на колена, поддерживая седую голову руками, стал думать вслух».

Главная мысль книги высказана в самом начале: «Господи помилуй! да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? не пора ли нам опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: сгинь ты, дьявольское наваждение! ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси!»

Ростопчин хотел' показать, какое вредное нравственное влияние оказывают на Россию французы, которых «все наперехват» принимают. Нападки его устремлены на воспитание, которое русские дворяне любят вверять заезжим французам, на моды, ими заносимые. Понятиям, которые вкореняют французы молодому поколению, Ростопчин противопоставляет, как пример для подражания, великих людей родины. Однако резкие выражения против французов и Наполеона в его книге объясняются не ненавистью автора к французскому народу, которой у него не было, а состоянием войны с Францией. Без сомнения, Ростопчин понимал французов и Наполеона не так примитивно, как изобразил их в своей знаменитой книге. Происхождение и цель этого произведения он пояснил в 1823 году: «Небольшое сочинение, изданное мною в 1807 году, имело своим назначением предупредить жителей городов против французов, живших в России, которые стремились приучить умы к мысли пасть перед армиями Наполеона. Я не говорил о них доброго, но мы были в войне, а потому и позволительно русским не любить их в сию эпоху. Но война кончилась, русский, забыв злобу, возвращается к симпатиям, существующим всегда между двумя великодушными народами» ⁷. Репутация «галлофоба» Ростопчина создана позднее — на рубеже 1850-1860-х годов, когда в русской исторической литературе начало [10] складываться негативное отношение к личности Ростопчина, истоки которого надо усматривать в общественных процессах XIX века.

Наиболее интересным в литературном отношении произведением Ростопчина является повесть «Ох, французы!», имеющая подзаголовок: «Наборная повесть из былей, по-русски писанная». Время ее создания конец 1806 года, а опубликована она была впервые лишь в 1842 году. Публикация повести в «Отечественных записках» была отмечена

B. Г. Белинским в обзоре русской литературы за 1842 год: «К замечательнейшим повестям прошлого года принадлежит повесть графа Ростопчина «Ох, французы!»... она сама есть верное зеркало нравов старины и дышит умом и юмором того времени, которого знаменитый автор был из самых замечательнейших представителей» ⁸. Отметил повесть в своем дневнике и А. И. Герцен: «Много ума, остроты и меткого взгляда». ⁹

Главная цель сочинения — воспитание молодых дворян в любви к отечеству. Посвящается повесть лицам разного возраста, «разумеется, благородным, по той причине, что сие почтенное сословие есть подпора престола, защита отечества и должно предпочтительно быть предохранено» от иностранного влияния. Купцы же и крестьяне, по мнению автора, «хотя подвержены всем известным болезням, кроме нервов и меланхолии, но еще от иноземства кой-как отбиваются, и сия летучая зараза к ним не пристает».

Читая повесть, трудно представить, что она была написала в 1800-е годы, так как мало в ней того, что составляет общую принадлежность современных ей литературных произведений. В отличие от идеальных, оторванных от действительной жизни героев сентиментальных повестей и романов того времени, Ростопчин выводит в своем произведении живых людей: тетку невесты, женщину практическую, но не всегда распорядительную, служанку Крисанфовну, Феклистыча, который был некогда женским портным, спился было до того, что кричал на барыню «Слово и дело», но потом как-то установился, женившись на любимой сенной девушке, и дошел до высшей степени в дворянском доме, т.е. до дворецкого. У Ростопчина была замечательная наблюдательность, и не без оснований можно предположить, что многие образы его повести «из былей» были простыми списками тех лиц, которых он знал в детстве.

Повесть Ростопчина — одно из самых оригинальных произведений русской прозы 1800-х годов, и ее влияние на литературный процесс тех лет стало бы заметным, если бы она была издана в то время, когда была написана.

Ростопчин написал в 1805-1807 годах несколько комедий, по словам ближайшего друга Ростопчина А. Я. Булгакова, «исполненных остроты и критики на оригинальные лица. По прочтении сих комедий в малом [11] обществе он обыкновенно предавал их огню». Одна из комедий Ростопчина — «Вести, или Убитый живой» — избегла этой участи. Ростопчин не только не уничтожил ее, но даже опубликовал и поставил в 1808 году на московской сцене. О впечатлении, которая произвела пьеса Ростопчина на московское общество, сохранилось любопытное свидетельство Н. В. Сушкова: «От гостиного двора до кабинета литератора, от прихожей и девичьей и до дворянского собрания, только и толков было в Москве, что об ней. И в партере, и за кулисами, и в повременных изданиях любители театра, актеры, писатели долго судили-рядили о достоинствах комедии «Вести, или Убитый живой» ¹⁰.

Несмотря на некоторую растянутость и вялость драматического действия, комедия Ростопчина выделяется тем, что принадлежит к крайне редкой в те годы комедии нравов, а не к распространенной комедии характеров и положений, а также тем, что фабула и персонажи взяты автором из русской жизни, а не заимствованы у французских авторов, как в большинстве пьес тех лет. Поэтому в истории русской драматургии ее можно поставить между комедиями Фонвизина и «Горе от ума» Грибоедова.

Казалось бы, интерес, проявленный к комедии, должен был сулить ей продолжительный успех. На самом деле после трех представлений в Арбатском театре (27, 30 января и 2. февраля 1808 года) она была снята со сцены. Объяснение причин этого находим у современников. В 1807 году в московском свете, говорится в записках С. Н. Глинки, «разлетелась молва, будто бы умер Петр Иванович, молодой сын графа Ивана Петровича Салтыкова. И вдруг мнимый покойник явился в полном здравьи и, как слышно было, присватался к одной из московских красавиц. От этих толков из-под пера графа Ростопчина вышла бойкая комедия» ¹¹. Это о фабуле пьесы; что же касается ее действующих лиц, то все они, по свидетельству другого современника, М. А. Дмитриева, «есть верные копии с тогдашних вестовщиков и вестовщиц».

Современники узнали в Маремьяне Бобровне Набатовой, в Горюнове и других — лица, всем знакомые. Ростопчин не пощадил даже известного издателя «Друга детей», автора драм «Лиза, или Торжество благодарности», «Рекрутский набор» и многих других Н. И. Ильина... И он был изображен в этой комедии, и его узнали под именем Николая Ивановича Пустякова. Успех этой комедий, появившейся впору, кстати, ко времени, был необыкновенный; но «Москва обиделась личностями» ¹². Москва «обиделась» и личностями, и общим содержанием комедии, затронувшим больную сторону московского общества — склонность к сплетням. (Кстати, в образе Набатовой современники увидели известную всей Москве Настасью Дмитриевну Офросимову, которая впоследствии [12] появилась в русской литературе под именем Хлестовой в «Горе от ума» и Ахросимовой в «Войне и мире».) За это и поплатился Ростопчин успехом своей комедии. «Не было набата, — вспоминает Глинка, — зато роковые отголоски свистков жужжали не хуже пуль. У графа разлилась желчь и вылилась из-под пера его в двух громоносных письмах, направленных на московскую публику и присланных ко мне из села Воронова для напечатания в «Русском вестнике». Глинка печатать письма отказался, ссылаясь на их резкий тон. Тогда Ростопчин издал их отдельно под названием «Письма Устина Ульяновича Веникова к Силе Андреевичу Богатыреву и ответ Силы Андреевича Богатырева Устину Ульяновичу Веникову» (М., 1808). Из них видно, что провал комедии произошел, по мнению Ростопчина, «от неудовольствия партии приверженцев чужеземщины».

Как талантливый писатель, с убеждением восставший против французского влияния, Ростопчин становится как бы во главе литературной антифранцузской борьбы. Цель его была, однако, общественная, а не литературная, — посредством литературы Ростопчин хотел возбудить в обществе патриотические чувства. Это открыло ему доступ в тверской салон великой княгини Екатерины Павловны. Здесь, в Твери, в 1809 — 1812 годы образовался политический кружок, участниками которого, кроме Ростопчина, были Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев, А. И. Мусин-Пушкин. Ростопчин был одним из наиболее ласково принимаемых гостей Екатерины Павловны. Из-за отсутствия данных трудно судить, какие конкретные темы затрагивались в разговорах посетителей салона, но с уверенностью можно сказать, что к преобразовательным реформам, связанным с именем М. М. Сперанского, отношение было резко враждебным.

В феврале 1810 года Ростопчин был назначен обер-камергером, а через два года — в мае 1812 года при содействии великой княгини Екатерины Павловны переименован в генерала от инфантерии и назначен главнокомандующим Москвы. Поздравляя Ростопчина с назначением, Н. М. Карамзин сказал тогда, что «едва ли не поздравляет он калифа на час» ¹³. Слова Карамзина оказались пророческими.

Литературная деятельность Ростопчина в бытность его на посту московского генерал-губернатора выразилась в «Дружеских посланиях главнокомандующего в Москве к жителям ее», или — по-другому — афишах, как наиболее часто их называют в литературе. Название афиш они получили у москвичей оттого, что разносились по домам, Как театральные афиши. Растопчин издавал афиши почти ежедневно с 1 июля по 31 августа 1812 года, и несколько было издано в сентябре — декабре того же года. Таким образом, их должно быть несколько десятков. Между тем таких афиш, которые могли бы быть с достоверностью приписаны Ростопчину, в настоящее время сохранилось не более 20. [13]

В них Ростопчин стремился ослабить тревогу и испуг москвичей перед нашествием армии Наполеона, поэтому сознательно преувеличивал известия о победах русских войск, высмеивал Наполеона и французов и восхвалял «простые русские добродетели». Из ростопчинских афиш наиболее интересна первая. Это также «мысли вслух», но на этот раз не провинциального дворянина, а московского мещанина Карнюшки Чихиркина, который, «выпив лишний крючок на тычке, услышал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома под орлом и заговорил собравшемуся народу».

Афиши по-разному были приняты современниками. В простонародье, точнее сказать, в среде мещан и купечества, они читались с восторгом. Об этом свидетельствует историк И. М. Снегирев: «Мы видели в Москве, какое имели влияние над простым народом в 1807 и 1812 году развешенные у ограды Казанского собора картины лубочные: мужик Долбило, ратник Гвоздило, Карнюшка Чихиркин и словоохотный Сила Андреевич Богатырев, который со ступеней Красного крыльца разглагольствовал с православными о святой Руси, и слова его были по сердцу народу русскому» ¹⁴.

Что касается дворянского общества, то здесь отношение к афишам было неоднозначным. М. А. Дмитриев, называя их «мастерской, неподражаемой вещью», пишет, что Ростопчина тогда «винили в публике: и афиши казались хвастовством, и язык их казался неприличным». Литератору А. А. Шаховскому «площадный язык черни казался не совсем приличным в обнародованиях от главнокомандующего столицей». А. Д. Бестужев-Рюмин с насмешкой говорил об их содержании, называя язык их «пошлым и площадным». В. А. Жуковскому, которого Ростопчин, так же как и П. А. Вяземского, причислял к «якобинцам», они нравились. Н. М. Карамзин «читал их с некоторым смущением», а П. А. Вяземский «решительно их не одобрял, потому что в них проскальзовали выходки далеко не консервативные». А такие далекие друг от друга писатели, как Н. И. Греч и А. И. Герцен, считали ростопчинские афиши написанными «настоящим народным слогом».

Приведем еще один отзыв, выражающий типичное неприятие ростопчинских афиш. Принадлежит он библиографу С. Д. Полторацкому: «Жалко потомство, если оно будет читать эти прокламации! Что в них достойного уважения? Как назвать слог, испещренный выражениями грубыми и площадными? Неужели жители Москвы не заслужили красноречия более благородного, более достойного людей мыслящих и чувствующих?» ¹⁵

В воспоминаниях об Отечественной войне 1812 года имеются и [14] другие отзывы о ростопчинских афишах. Несомненно одно — они были встречены как явление необычное, странное для культурных слоев общества и установившихся канонов литературного изображения. В невосприятии афиш как художественного явления заключается принципиальная проблема, о которой говорил М. М. Бахтин, — «допустимости в искусстве явлений, не отвечавших требованиям эстетики прекрасного и возвышенного» ¹⁶. Афиши Ростопчина пример выпадания из литературных норм эпохи.

В день вступления французов в Москву Ростопчин оказался в нелепом положении. Как известно, он старался в своих афишах удерживать москвичей от отъезда из города («жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет»), смеялся над выезжающими, и те, которые ему поверили, потом раскаялись. По-видимому, он был убежден, что русская армия остановит Наполеона, 31 августа в своей афише Ростопчин призвал москвичей к всенародному ополчению, к битве у Поклонной горы. Он был вне себя, узнав о совете в Филях, на который его даже не пригласили о бесповоротном решении Кутузова оставить Москву без боя. Услышан что никакой битвы не будет, народная толпа собралась у генерал-губернаторского дома на Лубянке. И здесь произошло событие, оттолкнувшее большинство современников от Ростопчина, — выдача на растерзании толпы купеческого сына Верещагина, обвиненного Сенатом в распространении хвастливой прокламации Наполеона и приговоренного и смертной казни, замененной потом на битье кнутом и ссылку в Сибирь «Многие в то время, — вспоминал Вяземский, — откровенно сознаюсь в числе не последних и я осуждали сей поступок Ростопчина» ¹⁷.

Оставив Москву 2 сентября, Ростопчин, однако, не отправился вместе со своей семьей в Ярославль, а последовал за армией, пока она находилась в Московской губернии. Во время занятия Москвы французами он был во Владимире. 10 октября французы покинули Москву, а 11 числа в нее вступили казаки, вслед за которыми приехал в Москву и Ростопчин.

Работы в разоренном городе предстояло немало: распоряжаться очисткой улиц, восстанавливать присутственные места и т. д. Тогда же им было выбрано место на Красной площади для установки памятника Минину и Пожарскому. Усиленная работа по возвращению в Москву и вид опустошенной столицы расстроили здоровье Ростопчина, и он заболел. Тяжелое нравственное состояние Ростопчина усугублялось еще и тем, что ему приходилось слышать упреки и обвинения в пожаре Москвы со стороны лиц, потерявших свое имущество и обвинявших в том главнокомандующего Москвы. В письме от 14 ноября 1813 года к Д. И. Киселеву Ростопчин жаловался, что «кроме ругательств, клеветы [15] и мерзостей, ничего в награду не получил от того города, в котором многие обязаны мне жизнью» ¹⁸. Это подтверждают и современники. Вот что, например, писал Н. М. Лонгинов 12 февраля 1813 года из Петербурга С, Р. Воронцову: «...у Ростопчина нет ни одного друга в Москве, и там его каждый день клянут все. Даже народ ненавидит его теперь в такой степени, как был раньше им возбужден. Я получил сотни писем из Москвы и видел много людей, приехавших оттуда: о Ростопчине существует только одно мнепие» ¹⁹. Потеря популярности объяснялась еще и тем что сам Ростопчин считал унизительным для себя оправдываться.

В июне 1814 года Ростопчин устроил в Москве пышные празднества в честь занятия Парижа союзными войсками и заключения мира. 25 июля в Москву прибыл Александр L Ростопчин был принят им весьма холод но. 30 августа того же года он был уволен от должности московского главнокомандующего с назначением в члены Государственного совета.

Сознание ненависти, скопившееся вокруг имени Ростопчина, делало для него невозможным дальнейшее пребывание в Москве. В 1815 году Ростопчин уехал за границу и писал с тех пор исключительно по-французски. Опубликованная в 1839 году во Франции его юмористическая автобиография «Мои записки, написанные в десять минут, или Я сам без прикрас» произвела в литературном мире Европы сенсацию. В том же году она была переведена на несколько европейских языков, включая русский, и неоднократно переиздавалась.

Большую часть заграничной жизни Ростопчин провел в Париже, где слава его имени, богатство, ум, превосходное умение владеть французским языком и выражаться на нем с замечательным остроумием приобрели ему всеобщую известность и знакомства в высших слоях французского общества. Парижская толпа спешила поглазеть на него всюду, где Ростопчин появлялся. Он начал посещать театр «Варьете», и сразу в кассе театра повысились сборы. Сохранился анекдот об одном из таких его посещений: «Однажды Ростопчин сидел в театре во время дебюта плохого актера. Публика страшно ему шикала, один Ростопчин аплодировал. «Что это значит? — спросили его. — Зачем вы аплодируете?» — «Боюсь, — отвечал Ростопчин, — что как сгонят его со сцены, то он отправится к нам в учителя». Надобно заметить, что славу Ростопчину составили главным образом иностранцы. Их интересовала эта оригинальная личность и его роль в московском пожаре 1812 года. Конечно, французы в то время и долго спустя смотрели на пожар как на поступок варварский, но другие иностранцы, воспитанные в ненависти к Наполеону, видели в Ростопчине героя. Для немцев Ростопчин был величайшим патриотом и героем в духе Древней Греции и Рима.

Вращаясь в парижском высшем свете, Ростопчин внимательно следил за политической и общественной жизнью Франции и свои [16] наблюдения изложил в записке «Картина Франции 1823 года», которую он отправил Александру I перед своим возвращением в Россию. Кроме того, Ростопчин написал и издал в 1823 году в Париже свою известную брошюру «Правда о пожаре Москвы», в которой отказался от славы «поджигателя» Москвы.

Вернулся Ростопчин на родину в 1823 году. Здесь к нему пришла полная отставка. Вскоре Ростопчин безнадежно заболел, но еще продолжал отзываться на текущие политические события. Так, после декабристского восстания 1825 года в обществе получила известность его острота: «Обыкновенно сапожники делают революцию, чтобы сделаться господами, а у нас господа захотели сделаться сапожниками». Умер Ростопчин 30 января 1826 года. Согласно его воле он был похоронен без всякой помпы на Пятницком кладбище в Москве. Надгробный камень украшен собственной эпитафией Ростопчина:

Среди своих детей
Я отдыхаю от людей.

Литературная деятельность Ростопчина, несомненно, имеет определенное историко-литературное значение. В ней по-своему отразились общественные идеи, настроения и художественные искания допушкинской эпохи. Живая, лишенная налета книжности, равно чуждая как карамзинистам, так и шишковистам, национальная стихия простонародного языка произведений Ростопчина открывала перед русской литературой перспективный путь к решению важнейшей тогда проблемы — народности в значении национальной самобытности.

Комментарии

1. Ростопчин Ф. В. Сочинения. — Спб., 1853.

2. Тихонравов Н. С. Граф Ф. В. Ростопчин и литература в 1812 году // Отечественные записки. — 1854. — № 7.

3. Вяземский И. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. — Спб., 1882. — т. VII. — С. 500-501.

4. Веселовский С. Б. Ономастикой: Древнерусские имена, прозвища и фамилии. — М., 1974, — С. 266.

5. Русский архив, — 1887, — Кн. 1, — С. 151.

6. Письма Ф. В. Ростопчина к П. Д. Цицианову // Девятнадцатый век, — 1876, — Кн. 2.

7. Ростопчин Ф. В. Правда о пожаре Москвы // Сочинения. — Спб., 1853, — С. 222-223.

8. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. — М.; Л., 1955. — Т. VI. — С. 538.

9. Герцен А. И. Полн. собр. соч.: В 30 т. — М., 1954. — Т. 11. — C. 233.

10. Сушков Н. В. Из записок // Раут. — 1854. — Кн. 3. — С. 391.

11. Глинка С. И. Записки, — Спб., 1895. — С. 233-234.

12. Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. — М., 1869. — С. 242.

13. Вяземский П. А. Полн. собр. соч. — Т. VII. — С. 194.

14. Снегирев И. М. О простонародных изображениях // Труды Общества любителей российской словесности при имп. Московском университете, — М., 1824, — Ч. 4, — С. 144-145.

15. ГПБ, ф. 603, он. 1, ед. хр. 2.417, л. 97-98.

16. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса, — М., 1965, — С. 41.

17. Вяземский П. А. Поля. собр. соч,— Т. VII — С. 211.

18. Русский архив, — 1863. — Кн. 1. — С. 814.

19. Русский архив. — 1912. — № 5. — С. 46.