-

НЕИЗДАННАЯ ПЕРЕПИСКА ГОФМАНА

Гофману было девятнадцать лет, когда он поступил в Кёнигсбергский университет для изучения юриспруденции. Его лучшим, или вернее, единственным другом был тогда Гиппель, прежний товарищ его по школе. К нему относится эта нежная, глубокая переписка. Чувство дружбы берет в юном Гофмане перевес над самым чувством любви. «Для тебя, пишет он своему другу, я не призадумался бы расстаться даже с нею». Не имея ответов Гиппеля, можно однако же предполагать, что это был чувствительный, рано познакомившийся с тревогами жизни, юноша, который впрочем превосходил Гофмана благоразумием и наделял его разными советами касательно жизни и литературы.

Гофман походит несколько на человека, который не может прожить одной минуты без мысли о своей возлюбленной. Иногда он завтра же должен свидеться с Гиппелем, а все-таки пишет к нему нынче письмо. В одном из этих писем Гофман рассказывает, что сам разнощик писем является к нему с веселым лицом, когда несет в сумке длинное письмо. Чувство дружбы до того глубоко поражает в этой переписке, что Гофман — юморист, автор фантастических сказок, почти совершенно исчезает в этом произведении.

Кёнигсберг. 23 февраля 1795.

Когда ты приезжаешь в Кёнигсберг, мне кажется, будто добрый гений является ко мне в гости, до того рад я твоему посещению. Я уже заранее обрадовался твоему приезду, а потом мне сделалось так скучно, так скучно. Никогда еще присутствие третьего лица не казалось мне так тягостно. Теперь я опять повеселел; я припоминаю себе тот образ, которому обязан я столькими отрадными часами. Выслушай мои бредни, — ты в половину не обрадуешься им так, как радуюсь им я, а между тем тебе приятно будет отдохнуть на этом идеале простого счастия.

Скоро наступит весна, а за весной придет и лето; — не езди-ка в М*, приезжай лучше на лето в Арнау: ты взглянешь на обновленную природу; в каждой пробивающейся травке, в каждой почке почуешь ты дыхание жизни. И сам ты дышешь свободнее на этом вольном воздухе, и тоска оставляет тебя в покое. Вид пробуждающейся природы просветляет твои мысли, и направляет твой ум на истинный путь. — Наступает лучшее [18] в году время; я приезжаю к тебе, не на один день, — нет, а на целую неделю. Время проводим мы как нельзя приятнее: занимаемся, гуляем, беседуем — всему определен свой час. — У обоих нас одна цель; гармония душ наших доставляет нам целые часы наслаждений. Вдали от всяких забот, вдали от всякой печали, дух наш возвышается и крепнет. О, друг мой! нет у меня слов выразить тебе все неуловимые оттенки наслаждений, которые представляются уму моему; я только знаю, что буду жить в деревне вместе с другом, и эта жизнь имеет для меня неизъяснимую прелесть. Мы до того сильно сочувствуем друг другу, что, мне кажется, я буду здоров и весел в течение этих недель. Клавесин у нас под руками, ящик с красками тоже, и в добавок несколько избранных книг; сколько отрадных воспоминаний после стольких годов разлуки! Возвышается душа при одной мысли об этом блаженстве, точно тяжелый занавес взвился предо мною, и взор мой утонул в полях елисейских. И как займут нас эти мечты, и сколько планов родится в головах наших! Я должен сказать тебе, что становлюсь теперь другим человеком; мой ум обрел снова эту благодетельную бодрость, которая так необходима для предприятий, независящих от мелочей жизни. В голове у меня роятся планы; твердые и непоколебимые намерения созревают в душе моей.

Может быть, и не сбудется мое желание прожить с тобой лето в Арнау, — но уже одна мысль о свидании с тобою действует на меня благодетельно! Что ж было бы, еслиб осуществилась эта мечта? И за чем это, друг мой, не дано нам видеть исполнение своих мыслей? — О, блаженное время упоительных наслаждении, не видать мне тебя! Для меня не расцветут твои розы; напрасно зефир на своих легких крыльях доносит до меня их бальзамическое дыхание! Один, без друга, без возлюбленной, пройду я жизненный путь, об руку с верным спутником — горем. — Ради Бога, не смейся над этим новым вздохом отчаяния....

Вторник, 24 февраля 1795 года.

Когда я говорю, что ты для меня дороже всего на свете, что я отдал бы все, и пошел вслед за тобою, и наслаждался бы бесконечным счастием, доставленным твоею дружбою — то говорю святую правду, испытанную на деле и не оскверненную никаким бесчестным деянием. Мы родились друг для друга; судьба развела нас в разные стороны, но сердца наши слиты вечно и [19] нераздельно. — Может быть, когда-нибудь, после долгих странствовании, достигнем мы надежной пристани; цель всех наших надежд, всех наших стремлений — манит нас издалека; мы спешим к ней, и свидимся там, где проясняется мрак, где ожидают нас радости, давно желанные и никогда не испытанные. — Эта любовь к тебе никогда не охладеет в груди моей, и я с гордостью говорю, что ты вполне разделяешь мое чувство.

У меня есть теперь одна любимая мечта: мне хочется написать поскорее мать твою, а также и советника, если можно. Прожить лето в Арнау сделалось для меня какой-то потребностью. Я уже заранее представляю себя в желтых панталонах, в длинных сапогах, в зеленой куртке, с черным бархатным воротником и небольшими обшлагами, в круглой шляпе, едущего в прекрасный летний день верхом на маленькой лошадке; воображаю и тебя, стоящего с сложенными на груди руками, и смотрящего вечером на луну; — мы обмениваемся нежными вздохами, — я жалуюсь на судьбу, — ты вздыхаешь; потом все это нам кажется глупым, — мы отправляемся спать, — болтаем еще целый час в постели; ты жалуешься на жар и встаешь, я за тобой; между тем наступает полночь, — сон начинает одолевать нас обоих, беседа идет вяло; зевая, желаем мы друг другу покойной ночи, засыпаем сладко, — и видим сладкие сны. Под-час отец твой наигрывает мои песни и рондо; я сочинил романс для известной тебе знатной особы; этот романс и песенки Лилло я буду играть ему частенько — он так их любить. Иногда вздумается твоему отцу исполнить какую-нибудь арию на гитаре, — я сяду за клавесин, и буду ему аккомпанировать; — тогда мне кажется, будто я в Испании, а ты, недовольный, начинаешь ворчать, наконец и совсем засыпаешь. — Счастье твое, что нет больше места писать, не то я помучил бы еще тебя своим вздором. Прощай.

Суббота, 29 февраля 1795, вечером.

Твое милое письмо изменило к лучшему мое расположение духа. Добрый, нежный и единственный друг! жалею о тебе, и глубоко сочувствую твоему горю. Посвященный в тайны души твоей, я вполне разделяю твою печаль. — Ты для меня значишь много, ты мне дорог, дороже всего на свете. Еще сильнее бьется мое сердце для твоей дружбы, чем для несчастной любви, потому что она несчастна во всех отношениях. Я прочел твои горячие уверения в дружбе; на душе у меня сделалось так грустно, и я впал в тихую задумчивость. Я люблю тебя, я тебя обожаю, ты один [20] понимаешь внутренние движения души моей, ты один сроднился со мной. О, навеки пребудут у меня в памяти и в сердце эти вечера, которые пролили благодетельный свет на мой характер! Вместе с тобой я бы с радостью удалился куда-нибудь в пустыню. Мне не нужно бы было никого, кроме тебя. Гони прочь эти мрачные образы постоянного несчастия; будь я в состоянии помочь тебе, я считал бы себя блаженнейшим человеком в мире. С какою радостью встретил бы я тебя, в каком безмятежном спокойствии прожил бы я несколько недель с тобой! то были бы ясные дни после долгого ненастья. По всей вероятности, я не увижу более мою возлюбленную, или увижу не в скором времени.

Друг мой милый, говорю тебе торжественно и прямо: для тебя я брошу возлюбленную и все на свете. — Как бы хотелось мне быть с тобой в М*. Тысяча предприятий возникают в душе моей; новые планы зарождаются в голове. Я бы с радостью отказался от всякого людского счастия для того, чтобы жить с тобою вместе и наслаждаться этим единственным, истинным счастием....

Если бы и пришлось мне пасть жертвою людской неприязни, все-таки у меня остался бы ты, а ты не забудешь меня никогда. Можно отнять у меня все, кроме тебя. — Нет! нельзя отнять у меня мою душу. Моя невинность утешит меня. — Я никогда не буду беден, никогда не останусь без помощи; всегда найдется кусок холста для картины, клочек бумаги для письма! И так, прочь всякое отчаянье! Это было любимым словом моих предков, и я сам возрос в этих правилах. Будь моя жизнь в опасности, я вполне надеюсь на собственную твердость, которая подкрепит мои силы, и я выйду из борьбы с честию. Но если я умру жертвою людской злобы и клеветы, тогда пролей слезу сожаления над прахом своего друга, и не откажись исполнить кой-какие распоряжения, о которых узнаешь из бумаг, хранящихся в моем шкафу. Эти бумаги принадлежат тебе; ты найдешь в них много любопытного, и подивишься, с каким хладнокровным спокойствием выражал я свои мысли.

Друг мой, как сладко думать, что, связанный с тобою, я могу отрешиться от всех прочих связей.... И неужели ты мог подумать, что она в состоянии удержать меня? Неужели ты мог усомниться в искренности моей дружбы? Нет, даже среди безмятежного спокойствия, она бы не могла удержать меня. Ты видишь, друг мой, что и у меня тоже есть своего рода горе, и что положение мое не совсем завидно. Мы связаны всеми возможными [21] узами, мы братья по несчастно. Ты скажешь, что есть большая разница между твоим и моим горем; но, поверь мне, в сущности наше положение одинаково.

На сегодня пора прекратить эту беседу с тобой; тетка зовет меня к себе для переговоров о многих делах, — надо исполнить ее желание. — Спи покойно, нежный, добрый и единственный друг! Да осенят тебя сладкие сновидения, чудные образы радостной будущности! Если над тобой пронесется легкое дыхание ветерка, послышится шопот, похожий на журчанье соседнего ручейка, — знай, что это мой дух носится вокруг тебя, потому что каждую ночь я бываю с тобой, — с тобой и с ней, по чаще всего слышу, чаще всего вижу тебя в ночных видениях. Спи покойно.

Завтра я скажу тебе более. Завтра последует развязка страшного события (Встречи с соперником).

Суббота, вечером.

Сейчас только воротился я с одного небольшого праздника. Я был очень разговорчив, мудр как старик с стариками, любезен с дамами, а на самом деле я был одинок, словно в пустыне. В беседе с тобой хочется мне отвести душу, и, отходя ко сну, вознаградить себя несколькими отрадными минутами….

Мое искреннее желание свидеться с тобой завтра. Мечтай о сладких снах, вдохновляйся ими по моему примеру. — Ах, как бы я желал быть счастливым, хотя бы только на две недели! Вспомни о портрете твоей матери. Не забывай твоего на веки Г.

Пятница, 1-го мая, 1795.

Мои физические недуги опять возобновились: — беспрестанные головные боли, хандра и страшное кровотечение носом. Третьего дня я боялся, что изойду кровью. Мне все кажется, что я наделен артистическим сложением, и грешное тело мое не долго послужит мне в этой жизни.

Мою нравственную болезнь ты знаешь. Со времени твоего отъезда в А***, я остался решительно один, один среди многолюдства шумной толпы. Я живу пустынником, точно на острове Форментера. Не то было здесь при тебе; если бы ты не прожил в этом городе несколько времени с своим братом, — о Боже мой, куда бы дел я теперь свою голову? Меня опять берет тоска среди шумного веселья этого глупого, бессмысленного народа. Видишь ли ты? —Несчастия наши не одинаковы; ты был слишком восторжен и мечтателен, я же через-чур положителен.... [22]

Жду тебя с нетерпением к субботе; смотри же, приезжай. Ты не можешь себе представить как беспокоит меня судьба моя. Занятие науками идет туго и вяло; дорого мне достанется это звание правоведа. Хоть бы какой-нибудь Гакена пейзаж с лунным освещением был под руками. Прощай, помни обо мне.

Суббота, 4 апреля, 1795.

Ты получишь, мой друг, благодаря творческой производительности пера моего, две тетради Корнаро. Заглавие, наконец, я придумал следующее:

——

КОРНАРО.

Записки графа Юлия фон С., веденные весной 1775 года.

Вникни в него хорошенько и отметь некоторые повторения в мыслях и в выражении. Я думаю, эта статейка расползется листов в шестнадцать — определенная мера для первой части; я каждый вечер пишу ее con amore. Пришли мне что-нибудь из своих работ; ты увидишь, что я остался верен в изложении известной истории. Шум на первых страницах выведен не даром; все это объяснится во второй части.

Что-то ты поделываешь? Как поживаешь? Если ты не доволен сам собой, садись за стол, и принимайся писать роман — это вернейшее лекарство. Вчера я с неописанным наслаждением слушал Смерть Иисуса сочинения Грауна. Зала была полна нарядными дамами. Я сказал ей несколько слов и отошел в сторону, чтобы вполне насладиться музыкой. Ария: О вы, чувствительные души, одна из лучших во всей оратории, была спета с большим чувством и вызвала не одну слезу на многих прекрасных глазках, и вырвала несколько глубоких вздохов из груди твоего друга, неспособного проливать слезы. Торжественное величие хоров проникало меня до глубины души, и я бы с радостью умер в эту минуту. Г-жа В. спела первый речитатив и следующую за ним арию с необыкновенно тихим и грустным выражением. Лице ее вполне гармонировало с ее пением. Все певцы и певицы одеты были в черное платье. За чем ты не слыхал этой музыки!

Прощай, любезный друг, не забывай твоего Г.

Кёнигсберг, 22 сентября, 1795.

Беседа с тобой, хотя бы и на бумаге, всегда отрадна душе моей. Никогда, никогда еще не чувствовал я так живо твоего отсутствия, как нынешним вечером. Раны, почти зажившие, [23] открылись снова, вследствие новых происшествий; я уже более не сомневаюсь в их неизлечимости. Тебе, тебе одному могу я передать то, что чувствую.... Когда я узнал, что все пойдет по прежнему, что повторятся опять те же сцены, я машинально схватился за шляпу и за палку; опомнившись несколько, я увидел, что нахожусь в Рольберге, и рука моя ухватилась за звонок твоего прежнего жилища. Не могу передать тебе этого ощущения; слезы навернулись у меня на глазах, — а ты знаешь, как дорого достаются мне слезы. Я чувствовал страшную пустоту в сердце, — и некому было поверить свое горе! Ты знаешь, чем ты были друг для друга; тебе уже не найдти душу, подобную моей; да и я нигде не найду даже и тени твоей души. Непонятны мне эти отношения, честимые громким именем дружбы. Нашелся один молодчик, который сказал мне с важным видом: «Как жаль, что он уехал, — тебе придется выбрать нового друга». Кто был этот молодчик — ты угадаешь по его словам. Горька моя участь; в ту самую минуту, когда я понял всю прелесть ожидаемого счастия, я могу лишиться его навеки. Я просто впал бы в отчаяние без моего фортепиано; оно одно несколько услаждает меня среди тревог, этой бурной жизни. Точно гений спокойствия парит надо мной, когда я отдаюсь игре и утопаю в звуках любимого инструмента. М. почти всегда со мной; я довольно люблю его. Он так оживляется, когда играет на скрипке! Но пет, наша связь не имеет ничего подобного в мире, — нам бы не следовало никогда разлучаться. Знаешь ли? мне пришло на ум одно сравнение из дорогого мне музыкального мира. Представь себе симфонию, исполненную первейшими виртуозами, на самых совершенных инструментах; представь себе нежнейшие переходы самого тихого адажио; твои чувства настроены на высочайший лад; вдруг вбегает какой-нибудь жалкий бандурист и начинает пилить пошлейшую песню. Скажи, неужели ты не возмутишься до глубины души при виде этого осквернения святыни?

Разрушается сладостное очарование, навеянное на тебя нежными звуками; внезапный гнев берет верх над обычной кротостью души; ты невольно бросишься на названного гостя, и в порыве негодования разобьешь его глупую бандуру. — Но что пользы от твоей услуги? Виртуозы сбились с такта, исчезли минуты упоения, которыми только и оживляется музыка, — и в смешанных звуках и в нестройной гармонии пиесы слышится тебе голос: нет это не то, что было прежде. Понял ли ты теперь причину моей тоски, моих бессонных ночей, бледности моих впалых щек? Куда делась моя прежняя веселость? Скажи мне, друг мой, [24] неужели так определено мне судьбой? или виной тому разные субъективные обстоятельства, что после минуты раскаянья наступают минуты еще тягчайших страданий? Мне кажется, все соединилось, чтобы ожесточить мою душу. Вот уже два месяца с половиной, как я сдал свой экзамен, а до сих пор нет еще ничего из Берлина, до сих пор я не утвержден в своем звании. Праздная жизнь тяготит меня. Я жажду работы, а силы мои уходят с каждым днем. Если сбудется мое желание — многие сочтут это дело несбыточным. Не хочется мне только говорить об этом, — найдутся люди, которые засмеются мне в лице. Но как подумаешь — какой странной игрой судьбы попал я в этот дом! Боже мой, что это за люди! Конечно, я сознаюсь, что мои поступки кажутся под-час эксцентричными, — но как же не иметь и тени снисхождения?... Толстяк хозяин человек слишком почтенный, чтобы над ним смеяться; он слишком глуп, чтобы удостоивать его объяснений; в обращении его заметно какое-то недоброжелательство, которого, право, я не заслуживаю...................... Я вечно буду помнить нашу прогулку за городскими стенами Арнау. Ты знаешь, как переполнено было мое сердце, какая тоска грызла грудь мою. Увы! судьба моя нисколько не изменилась. Одно только свидание с тобой утешило бы меня, изгладило бы из памяти все страдания, излечило бы глубокие раны, нанесенные враждебной судьбой моему бедному сердцу. Если мне придется утратить, что привязывает меня к здешнему месту, что доставляет мне величайшее в жизни наслаждение, тогда я превозмогу все препятствия — и полечу к тебе! Я чувствую, что во мне есть бодрость духа, и я не утрачу ее никогда. Я буду жить в величайшем уединении, всегда с тобой, и, если возможно, под одной кровлей с тобой; я буду работать на сколько хватит сил. Двухчасовая вечерняя беседа с тобой будет мне отдыхом. Поверь мне, добрый и единственный друг, эта отрадная мечта успокоивает меня среди тяжелых обстоятельств моей теперешней жизни. И неужели не сбудется эта сладкая мечта? Нет, не бывать этому! Возмущается душа при мысли о такой несправедливости. Если мне суждено было лишиться всего, я все-таки остался богачем: я спас от бури лучшее свое сокровище — твою дружбу.

Не пеняй мне, любезный друг, за непоследовательность моего письма; у меня не достает духа перечесть его. Впрочем, оно отправится только в четверг на будущей неделе; а до тех пор я успею побеседовать с тобой еще раза два, три. Доброй ночи, друг мой.

Текст воспроизведен по изданию: Неизданная переписка Гофмана // Москвитянин, № 17. 1854