СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ИОХАНН ДЭВИД МИХАЭЛИС

Диссертация на предмет взаимосвязи языка и мысли, получившая премию Прусской академии наук, содержащая многие интересные детали, касающиеся филологии, естественной истории и библейской фразеологии, а также содержащая исследование преимуществ и практичности универсального искусственного языка.

Раздел пятый ¹. Примеры дурного влияния языка на мысль.

Языки могут наносить вред несколькими путями. Я насчитал шесть таких путей. 1. Своей бедностью. 2. Своим богатством. 3. Своей двусмысленностью. 4. Побочными идеями и ложными суждениями, неотделимыми от основной идеи. 5. Этимологиями и выражениями, наполненными ошибками или производящими заблуждения. 6. Самонадеянным увлечением некоторыми произвольными украшательствами.

БЕДНОСТЬ.

Выше мы исследовали пример языка эфиопов, которые одним словом обозначали личность и природу и поэтому не могли понять учение о единстве двух природ в одном лице во Христе.

Мы также увидели, что у греков и римлян божество не имело особого обозначающего названия, и именно это стало причиной дурного характера их философии и их растленных мнений во всем, что касалось богословия. И именно этот факт заставил их самых выдающихся гениев колебаться насчет того, существуют ли боги; у нас же непросто будет найти разумного человека, который, будь он даже крайне неблагочестив в отношении религии, не признавал бы существования божества. У древних же скверное умствование в этом важном вопросе имело своим исходным пунктом вот что: они никогда не задавались вопросом о том, существует ли Бог, самим по себе. Они всегда добавляли следующее: существуют ли ангелы? Существуют ли гении, чьи сила и мудрость превосходят силу и мудрость человека? На последний вопрос философия не могла дать ответа: она тянулась к свету откровения, но не могла предоставить на сей счет ничего кроме очень слабых доказательств a priopi, да еще разве что сослаться на ненадежные данные о появлениях привидений, которые не выдерживали никакой критики. Следовательно, нет ничего странного в том, что они блуждали в сомнениях, в то время как никто их не увещевал по принятой в римском сенате форме отказаться от своего мнения; равно как нет ничего странного в том, что на унитаристов ² (то есть на тех, кто поклонялся одному богу) смотрели как на атеистов ³. Сама форма множественного числа латинского слова «бог» («dii»), которую они так часто употребляли, препятствовала им в разделении двух столь отличных друг от друга вопросов. Их боги были ограничены и относительны, но наивное смешение привело древних к тому, чтобы без разбору приписывать всему племени богов безграничность, высшее блаженство и всемогущество. Они рассматривали эти качества как неотделимые от идеи бога, чем бы он ни был; в то же время это было прямым противоречием множественности богов, идея которого возникла только лишь от того, что они не считали одного Бога достаточным для создания вселенной и управления ей.

Здесь я вспоминаю, что некоторые богословы считают все языки несовершенными и полагают, что ни один язык не может выразить всех священных реалий, не вводя нас в смущение. Я допускаю, что именно так дело обстоит с вещами, идеи которых нам недоступны или известны только через отрицание; например, бесконечность или способ, которым действует всемогущество одним лишь изволением, безо всякой связи или признака действия, причем и то, и другое распространяется на мирские предметы, не являющиеся целостностью сами по себе; или, наконец, я допускаю, что так дело обстоит с точной причиной необходимости Его существования. Наличие в ком бы то ни было основания собственного существования – это, несомненно, непостижимо, но в данном случае следует скорбеть не по поводу недостатков языков, а по поводу несовершенства нашего собственного мышления. Разве это не весьма неразумно – ожидать, чтобы человеческие языки выражали то, что непостижимо для человеческого мышления? Можно, конечно, как это делают алгебраисты, обозначить неизвестные величины, которые следует найти, как X, Y, Z. Можно обозначать божественные реалии, извлекая некоторую пользу из каждого звука, которому ранее не было приписано никакого значения, но в чем же будет преимущество такого пути? Разве мы таким образом лучше познакомимся с объектами, обозначаемыми через эти звуки? Но, собственно, речь идет даже не об этом; хотелось бы, говорят они, чтобы в языке были менее грубые и точные выражения для обозначения некоторых истин. Например вот мы говорим: «Бог не может нарушать Свои обещания; у Него нет права предопределять нас абсолютно и безусловно к вечной погибели, поскольку это упразднило бы благость творения; Бог не может ни лгать, ни грешить». С их точки зрения, эти выражения оскорбительны, поскольку Бог может все, и было бы абсурдным лишать Его какого-то права или прерогативы. Недавно я вторично столкнулся с подобными рассуждениями в работе одного очень взыскательного автора, где мне не следовало бы их ожидать увидеть ⁴. Но это только от ищущей знания ревности; на самом же деле эти выражения ничуть не грубы, и то, что они доносят до нас, – правда.

Пример из ботаники в предшествующем разделе показал нам, какой ущерб бедность языка наносит естественной истории ⁵. Этот дефект не может быть исправлен ни научными названиями, взятыми из языка ученых, ни определениями. 1. Эти определения и эти названия отличаются одно от другого еще больше, чем сельские названия. Каждый литератор имеет право варьировать их так, как ему заблагорассудится, он оставляет за собой это бесценное право и не упускает возможности воспользоваться им так часто, как только возможно. 2. Эти названия известны только тем, кто сам непосредственно занимается естественной историей; таким образом, они служат той же цели, что и египетские иероглифы: чтобы скрыть самые ценные открытия от всего остального человечества. Как крестьянин, пастух, горняк, путешественник должен различать предметы, названий которых он не знает, или, тем более, делать наблюдения? 3. Я бы сказал, что те немногие замечания, которые обязывает сделать сама природа, потеряны для ученого натуралиста, поскольку его идиома не может их выразить. 4. Иностранные слова и технические термины, которые нечасто встречаются в повседневной жизни, становится все труднее запомнить и все более утомительно учить. 5. Они исключены из поэзии, а это немалый недостаток. Именно через поэзию естественная история входит в кабинеты тех, кто не утруждает себя выходом в поле или в недра земли. Когда некая картина в поэзии очаровала нас, нами овладевают любопытство и желание увидеть оригинал, а память добросовестно сохраняет впечатление после того, как мы этот оригинал увидели.

БОГАТСТВО.

Богатство редко причиняет вред (кроме тех случаев, когда возникает желание его поровну разделить), оно иногда оказывается соединено со скудостью в одном и том же типе выражений. Предположим, например, что два разных названия были даны двум разным овощам, которые в силу очень близкого сходства должны были бы иметь одно в соответствии с аналогичностью языка, или же что эти два названия даны двум видам одного и того же типа, в то время как во всех других местах эти виды различаются только при помощи добавления к родовому имени прилагательного или путем составления ⁶. А что в итоге? Люди будут представлять себе два абсолютно разных овоща и не будут понимать, что они производят одинаковое действие и служат одним и тем же целям. Возможно даже (и тогда ошибка будет еще большей), что люди решат выделить их в два различных рода, а виновата во всем будет этимология ⁷.

Словари буквально лопаются от изобилия синонимов. Будь эти синонимы всем и всюду знакомы, никакой беды для языка в том не было бы, наоборот, это украсило бы его богатством выражений. Синонимы не приносят вреда, если только они не рассыпаны по разным провинциям; а если это имеет место, то вследствие этого плачевного богатства языка одни и те же люди понимают друг друга не больше, чем если бы они говорили на разных языках, в особенности же от этого страдает естественная история. Но еще хуже бывает, когда два синонима одновременно употребляются в двух провинциях с разными значениями. Говорят, что так дело обстоит в немецком со словами, обозначающими ель и сосну ⁸. Единственное средство справиться с этой бедой – это сделать одно из этих двух названий классическим (честь сделать это должна принадлежать той провинции, из которой происходит великий натуралист, одновременно являющийся писателем такого масштаба, чтобы сделать общепринятым именно такое словоупотребление). Противиться этому будет со стороны другой провинции весьма неуместным проявлением ревности; в случае с любовью к своей собственной стране и любовью к науке верх должна взять последняя. Кроме того, всякое сопротивление в конечном счете будет подавлено авторитетом. Авторы-классики – это подлинные завоеватели в империи языков, и правы они или нет, они всегда одерживают верх.

Когда иные провинциальные названия могут быть приложены к более частным видам, которые до этого не имели названия, богатство языка, столь вредное само по себе, превосходно и благотворно обращается к пользе.

ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ.

Омонимы двусмысленными не являются, поэтому не следует огульно осуждать их. Напротив, часто омонимы могут сослужить языку добрую службу. Они помогают памяти, они услаждают воображение, которое восхищается их сходством, они облегчают понимание; скучные писатели, раболепно придерживающиеся собственного значения слов, вызывают у читателя отвращение. Запрещать их – все равно что плевать против ветра, ведь наше увлечение метафорами и образным стилем все равно постепенно вернули бы их в употребление. Не следует опасаться никакой двусмысленности там, где между двумя одноименными объектами существует несомненное различие, и разница в смысле очевиднейшим образом следует из контекста. Когда древние римляне в пассаже, повествующем об унесенной овце, встречали слово «волк» (lupus), они понимали, что не следует думать, будто ее унес крюк, и так же невелика вероятность того, что мы спутаем небесного медведя с земным животным, от которого происходит последнее название ⁹. Когда название «бог» было присвоено высшим разумным существам, то их невидимость, их величие и внушаемый ими благоговейный трепет сделали их чрезвычайно отличными от всего того, с чем мы знакомы и придали им сходство с божеством, способное ввести нас в чудовищные заблуждения; между тем мы никогда не были бы введены в такое заблуждение поэтами, которые присваивают то же название земным монархам, поскольку мы знаем, что они – одной с нами природы. Всякий согласится, что следует проводить четкую границу между собственным смыслом слова и его метафорическим, возвышенным и поэтическим применением.

Следовательно, главное правило таково: омонимия опасна тогда и только тогда, когда различные объекты, названные одним именем, наделены столь близким сходством или столь тесно связаны, что одно может быть принято за другое.

Но природа позаботилась о том, чтобы это имело место не слишком часто. Для этого она вложила в нас склонность к тем смелым фигурам речи, в которых выражения столь отдалены от их обычного значения, что ошибиться здесь уже невозможно. Метонимия видов вместо рода, которая может ввести нас в заблуждение, встречается, соответственно, реже всего. Все богатство природы было бы полностью загублено, если бы, согласно представлениям некоторых составителей словарей (особенно – словарей еврейского языка), языки были устроены так, если бы первое обозначение указывало только на род, а другое обозначало бы только виды ¹⁰, ибо разве есть какие-то вещи, которые мы были бы более склонны путать, чем вид и род? Я докажу двусмысленность. Я докажу это как вымыслом, так и реальными фактами.

Допустим, что двум болезням, в сущности различным, было бы дано одно название по причине сходства некоторых общих для этих двух болезней симптомов, и как знахари, так и иные из настоящих врачей (не лучшие, чем знахари) стали бы лечить ее одинаково. Таким образом, вместо лекарства мы получили бы яд ¹¹.

Шпат и кварц можно различить безо всякого труда, но во многих местах горняки используют одно только первое название для обозначения и того, и другого; поэтому они и принимают эти два минерала, которые ежедневно находятся у них перед глазами, за один и тот же, хотя на самом деле эти минералы не имеют абсолютно ничего общего, если не считать того, что некоторые виды шпата прозрачны. Сами горняки знакомы с более частными видами лишь постольку, поскольку это необходимо для понимания их воздействия на облегчение или затруднение сплава минералов.

Барон Вольф пытался сформулировать принцип достаточной причины: он говорил, что если нечто существует без достаточной причины, то из этого следует, что небытие является его достаточной причиной. Мсье де Премонваль, член того сектора академии, которому я особенно адресую этот труд, вскрыл недостаточность самой этой формулировки, показав, что она основана на неясности слова «ничто» или «небытие» ¹².

Древние много спорили насчет высшего или предельного блага. В их этике это был действительно важнейший вопрос. Мы уже увидели, что они подразумевали под «пределом благ» – такой предел и цель, на пути к которой все остальные блага являются только средствами для ее достижения, будучи благами лишь постольку, поскольку они приводят к ней. Отдельное благо, таким образом, не являлось благом самим по себе. Оно становится таковым, только если дает нам возможность доставлять себе приемлемые ощущения и избавляя нас от страданий нищеты, а равно сообщая нам уверенность в будущем. Следовательно, под высшим понимается то самое благо, приобретение которого является основным объектом моих вожделений, которое придает смысл всем остальным благам в качестве шагов на пути к себе самому и которое при отсутствии таковых намерений должно быть сочтено между прочими вещами безразличным. Совершенно необязательно, чтобы оно было величайшим из благ; велико оно или мало, достаточно того, что оно – объект моих вожделений. Но латинское выражение было двусмысленно. «Высшее благо» (summum bonum) может в равной степени обозначать высшее из возможных благ; и выражение «высшее благо» в современных языках редко получает иной смысл.

Эта двусмысленность ввела в заблуждение некоторых философов. Они не хотели оставаться безучастными к дискуссиям, так занимавшим умы их предшественников, и начали с легкомысленного вопроса: в чем же заключается высшее благо? Оно, по их мнению, – наибольшее из всех благ. Я называю этот вопрос легкомысленным. Это было бы невозможно, не будь два или несколько из благ равны между собой; а в таком случае кто может гарантировать, что одно из них будет больше другого? Далее, не может ли быть меньшее благо в высшей степени равным большему благу в меньшей степени, так что мы не будем знать, что выбрать? Существует ли, в таком случае, геометрия блага и зла? И как нам следует измеривать вещи, у которых нет общей меры? Но мы скажем, что по принципу неразличимости либо невозможно, либо весьма маловероятно, чтобы две вещи достигли равной степени блаженства. Следствием этого будет то, что существует только одно существо, способное наслаждаться высшим благом, и тогда обо всех прочих благах и говорить не стоит. Считалось, что это благо постигаемо и мыслимо для каждого, но удалось ли кому-то когда-то доказать, что это действительно так? В действительности высшее благо заключается в том, чтобы быть Богом; а это мы не можем не только сделать, но и претендовать на это. Некоторые христианские моралисты, очарованные богословским духом идей Платона, поспешно приняли их, но, меняя вопрос, они исказили эти идеи по сравнению с тем, чему учил великий философ. Они отнесли высшее благо на счет соединения с Богом – странная ошибка! Нравственный союз – не есть личное благо, это средство для приобретения огромного количества благ для вечного наслаждения ими, для достижения блаженства бесконечной жизни, составленной из бесчисленных и бесконечно разнообразных наслаждений. Следовательно, дело не в том, к чему обращается наш вопрос, а тем более не в том, о чем спорили античные философы по этому поводу. Предметом их препирательств было, по сути, не что иное как решение вопроса о том, почему, например, вкусное блюдо, хорошие виды на будущее, богатство и пр. – это вещи, которые доставляют нам удовольствие. Разве не абсурдным было бы утверждать, что эти вещи доставляют нам наслаждение, поскольку они обеспечивают нам соединение с Богом? Должны ли мы любить вино за то, что оно приводит нас в союз с божеством? Если бы этот союз был последним пределом, к которому тяготеют все блага, то упомянутые выше удовольствия должны были бы быть исключены из списка благ и отнесены к вещам нравственно безразличным.

В более позднее время не меньшие споры и смущения вызвала другая двусмысленность, а именно – то, что касается закона природы ¹³. Образованные люди и, в особенности, те, кто не относился к гражданским служащим, создали закон природы, который в общем и целом был ничем иным как нравственностью и, таким образом, отчуждал их от целой науки. Кроме того, ту нравственность, которая с одобрения свыше сделалась законом природы, мы сейчас осознаем как отдельную науку, определяющую те обоюдные права, которые мы имеем в отношении друг друга; права, которые действительны помимо признания существования Бога или без того, чтобы считать Его Законодателем. Эта наука, возникающая от нации к нации, становится неизбежной, поскольку этими разграничениями не могут заниматься ни мораль, ни гражданское право; ибо какое право имею я принуждать другого человека становиться добродетельным или объявлять войну порочным людям? Мое ли дело карать их за преступное пренебрежение долгом? Гроций – это тот почтенный автор, которому мы обязаны открытием этой науки, но она вскоре снова оказалась в опасности оказаться быть смешанной с моралью. Латинское слово, обозначающее право, двусмысленно, поскольку оно в то же время обозначает закон. Таким образом мы можем, например, говорить о римском праве; и в таком смысле это – самое возвышенное смешение права природы с законом природы, а именно – с моралью, которая стала законом в силу соединения с природной божественностью; их возгораются самым сильным жаром от слов о том, что какой-либо грех не противен праву природы. Отчасти именно это разожгло споры в Германии в отношении «Естественного права» М. Шмау. Я ни в коей мере не приемлю все принципы этого ученого мужа и даже не буду отстаивать принципы даже и саму чистоту его намерений во многих трудах, которые вообще подрывают всякие основы нравственности. И все же я склоняюсь к мысли о том, что протест против того, где он отрицает, что грех против природы противоречит естественному праву ¹⁴, не стало бы столь широко известно, будь это право лучше осмыслено, ибо кто будет утверждать, что этот грех служит оправданием войны против нации, где он преобладает?

Все эти неистовые споры могли бы быть предотвращены одним не столь двусмысленным термином; но где же нам его искать? Можно было бы предложить термин естественного соответствия ¹⁵, но остается под вопросом то, было бы или нет приемлемо германское выражение, соответствующее ему.

Я говорил о чем-то вроде омонимов ¹⁶; то, что я подвел под одно понятие род и виды заключает в себе некоторую потенциальную опасность. Именно так дело обстоит с немецким словом, которое обозначает и диковины, и чудеса. Мы называем «чудом» все великие события и явления, а также все исключительное, единичное и неожиданное ¹⁷, и в данном случае обыкновенное употребление не противоречит этимологии, однако это наименование в более узком смысле относится к непосредственному вмешательству Всемогущего Бога kath’exohen. Такое двойное словоупотребление привело многих богословов к тому, что они стали умножать чудеса ради, как им казалось, вящей славы Божьей; и они утверждали, что чудеса все еще происходят в царстве благодати, хотя они и остаются невидимы и незаметны.

Не желая более волновать ученое сообщество частными примерами противоречий, я скажу только, что многие из наших старых богословов, которых цитируют в качестве авторитетов на предмет того, что чудеса продолжаются, возможно, употребляют это слово только в смысле, который ему придал Лютер, говоря о природных явлениях и, в особенности, о радуге, чему в латыни соответствует «admirabilia Dei opera», «чудесное создание Божье».

Всем известны неистовые споры среди иудеев насчет любви к ближнему; эти споры привлекли внимание Иисуса Христа настолько, что Он Сам охотно пролил свет и решил этот вопрос. Однако в своей основе спор происходил только вследствие двусмысленности еврейского слова: это слово изначально обозначает человека, с которым я веду какие-то дела, соседа, но никак не противника в судебной тяжбе или вооруженной борьбе; следовательно, оно означает нечто вроде «друга». Эти разногласия никогда не возникли бы, если бы Моисей писал на немецком и использовал преимущества этого языка, сказав: «Ты должен любить своего ближнего как самого себя» ¹⁸.

Коннотации и оценочные суждения.

Существует много предметов, для обозначения которых некоторые языки не имеют нейтральных терминов и которые не могут быть названы без того, чтобы или превозносить, или ругать их. Если эти коннотации неуместны или ошибочны, то суждения народов, говорящих на этих языках, вряд ли могут не быть затронутыми этими заблуждениями.

Значение слова «роскошь» во французском очевидно для всех, понимающих этот язык. Это слово, которое не служит ни в пользу обозначаемого им явления, но и не внушает предубеждения против него. Роскошь (при некоторых разумных ограничениях) является тем, что должно одобряться и поддерживаться политическими средствами, потому что без нее не может преуспевать и процветать ни одно государство. Я мог бы взять на себя смелость предпринять ее оправдание, причем многие доказательства я привел бы из Священного Писания. Но немецкое название роскоши оказывается под вопросом. Этим воспользовался М. Юсти, и к этому слову присоединяется коннотация, которая по необходимости вызывает презрение и отвращение у профессоров морали, а в особенности – у церковных; по крайней мере, она удержит их от того, чтобы отдать должное той частичной и допустимой роскоши, о которой я говорю. У нас есть другое слово, которое буквально означает излишество. Естественно, что оно и понимается в этом смысле. Поэтому странно, что явление, для которого у нас до сих пор нет никакого нейтрального обозначения, должно рассматриваться как негативное, причем не только проповедниками, но и экономистами. И не является ли хотя бы отчасти такое положение дел в языке причиной невежества людей, которые считают, будто они превосходно служат общественному благу, проповедуя и приводя как образец для подражания самую что ни на есть убогую скупость.

Коннотации особенно заметны для переводчиков, поскольку бывает очень трудно найти эквивалентные выражения в языке так, чтобы они, как в языке оригинала, либо сопровождались соответствующими коннотациями, либо были нейтральны. Хорошие переводчики иногда дерзают восполнять эту бедность языка, придавая словам новые значения, к которым читатели постепенно привыкает. Перевод на первый взгляд может показаться непонятным и неточным, но это неудобство неизбежно вследствие скудости языка, но оно компенсируется большими преимуществами в будущем.

Вряд ли было бы простительно, если бы я оставил без внимания слова время и пространство, хотя я и не вижу в этом ничего чрезвычайного. Как известно, целые философские школы рассматривали время и пространство только как ряды изменений монад или феномены и не допускали пустоты ни в том, ни в другом. Эти философы обременили язык заблуждением воображения в этом вопросе, представляя время и пространство в отдельности от всех других вещей и как бытие, существующее само по себе. Я не могу сказать наверняка, какие языки подверглись этому влиянию и пока не заметил, что какой-либо исключается. Рассмотрим кратко немецкий, французский и латынь.

Я признаю, что не могу усмотреть, в чем каждый из этих языков влияет на наши суждения или вводит в обман наше воображение. Они имеют не столь непосредственное отношение к нашему вопросу. Они не вводят никаких коннотаций в понятия времени и пространства. Можно ли было бы использовать их при определяемом слове как несогласованные определения к чему-то другому? ¹⁹ Но было бы излишним, даже если допускать правоту тезисов этих философов. Всякий знает, что не существует порядка без вещей, и все же слово «порядок» во всех языках используется самостоятельно без определяемого слова. Что же, они считают, что этимология слов обязывает пространство и время быть не более чем последовательностями или рядами? Но именно об этом и речь; и если бы язык принял их сторону, то сторонники противоположного мнения могли бы по справедливости обвинить его в пристрастности. Разве это допустимо – порицать язык за то, что он не склоняется на сторону одной из партий? И разве это допустимо – требовать от языка или, вернее, от говорящих на нем людей (а это огромное множество большей частью неграмотных людей) решения одного из наиболее абстрактных вопросов философии. Если геометру позволено обозначить линию, длину которой он хочет вычислить, произвольным символом, ни в коей мере не выражающим какое-либо из ее свойств, то почему бы нам не использовать выражения языка, этимология которых не подразумевает ничего, отражающего природу предметов, обозначаемых этим выражением, либо же это значение было потеряно со временем. Произвольные знаки, несомненно, были основой первого языка, ибо откуда они могли бы произойти? И почему это все слова современных языков должны реально отображать образы предметов?

Комментарии

1. Соответствует третьей из основных частей, о которых автор говорит во введении, а именно – о вредоносном воздействии некоторых языков на развитие мысли и науки.

2. Сложно определить, возможен ли здесь вариант перевода «единобожников».

3. М. б. лучше «безбожников».

4. Observ. Misccll. in Librum, Job, page 317, 318. Ed. d’ Amft. 1758. Журналисты справедливо хвалили философскую сторону этого сочинения.

5. Видимо, здесь и далее можно переводить и просто как «естествознание».

6. Так, в Германии путем добавления прилагательного мы получаем Weisse Tanne, а путем составления – Edel-Tame, а это – вид сосны. Tanne само по себе обозначает ель.

7. Здесь, видимо, в смысле лексики вообще.

8. Fichte и Tanne.

9. Место весьма неясно.

10. Я опровергнул это заблуждение в цитированной выше работе «Рассуждения о методах, используемых сейчас для понимания древнееврейского языка».

11. Это несчастье отнюдь не воображаемо; оно в реальности имело место несколько раз, когда вследствие случайности или чьего-то злонамеренного обмана одно и то же название давалось и лекарствам, и ядам. Некоторые примеры этого можно найти в книге Хилла «Полезные знания о растениях».

12. Ремарка французского переводчика: Следует принять во внимание тот факт, что в то время как мсье де Премонваль показал всю очевидную бессмысленность этого доказательства, думая или переводя на французский; в то же время в латинском или греческом выражении это остается замысловатым и окутанным покровом таинственности. Именно это дало основание поставить важный вопрос о влиянии языка на мышление и мышления на язык. Столь огромная часть германской нации никогда не была бы введена в заблуждение Вольфовской философией, если бы два более всего похожих на них языка не были бы более, чем французский, приспособлены к тому, чтобы породить такой софизм, на котором все и основывалось. Возможно, это – одна из самых значительных вех в истории человеческой мысли.

13. Ius naturae.

14. Место весьма неясно.

15. Именно таким образом мы передаем немецкое слово «Befugnisse» (ius ad Rem faciendam vel exigendam), хотя “fitness” не является абсолютным соответствием; читатель из контекста должен осознать, как его следует понимать.

16. Место весьма неясно.

17. В латыни для этого употребляется слово «mirabilia».

18. «Ближнему» в немецком соответствует “neben-mensche”, то есть товарищ.

19. Смысл предложения неясен, а одно слово неразборчиво.