-

ИЗ ЗАПИСОК ФРИДРИХА ВЕЛИКОГО О РОССИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XVIII-ГО ВЕКА.

Нижеследующие рассказы и отзывы Фридриха Великого заимствованы из его памятных Записок или так называемой «Истории моего времени» (Histoire de mon temps), т. e. из 2-го и 3-го томов его «Сочинений» (Oeuvres), изданных в Берлине в 1846 году, с подлинных рукописей и без пропусков, по воле покойного короля Фридриха Вильгельма IV-го. В сожалению, гениальный автор повествует лишь о первых шести годах своего царствования (до 1746 г.), когда в России его оберегались и его воздействие на Русскую политику было еще не особенно значительно. В этом отношении важнее его Записок должны быть политические его завещания 1752 и 1768 годов; но завещания эти до сих пор хранятся в тайне, равно как и письма его к любимой сестре, маркграфине Барейтской, и его переписка с Датскою королевою Юлианою, с Каролиною Дармштадскою и другими лицами. Покуда время не вскроет нам этих исторических сокровищ, будем довольствоваться тем, что уже обнародовано. Показания и мнения такого человека имеют для нас первостепенное историографическое значение. Впоследствии с полною очевидностью обнаружится влияние Фридриха Великого на внешнюю и внутреннюю нашу политику. Какова она была, можно судить уже потому, что роковой раздел Польши принадлежит ему всецело, и им же устроены три бракосочетания, имевшие столь решительное значение в Русской истории.

Фридрих Великий начинает свои Записки обзором Европейских государств, их состояния, политических отношений и военных сил, в то время, когда он вступил на престол (1740). После блестящей характеристики Австрии, Франции, Италии, Англии, Голландии, Дании, Швеции, он переходит к России и говорит о ней нижеследующее.

Швеция граничит с одною из наиболее грозных держав. От Ледовитого моря, на Севере, до берегов Черного, и от Самогитии до пределов Китая, тянется неизмеримое пространство, образующее Российскую империю, что составляет восемьсот Немецких миль в длину, на четыреста миль ширины. Это государство, некогда полудикое, было неизвестно Европе до царя Ивана Васильевича. Петр I, для водворения благоустройства в этой нации, действовал на нее, как действует крепкая водка на железо. Он был и законодателем, и основателем этой обширной империи; он создал людей, солдат и министров; он основал город С.-Петербург; он [6] устроил значительные морские силы и внушил всей Европе уважение к своему народу и к его необыкновенным (singuliers) дарованиям.

Анна Ивановна, племянница Петра I-го, правила тогда этой обширной империей. Она была преемницей Петра II, сына (До такой степени мало знали тогда Русскую историю!) первого императора. Царствование Анны было памятно многими замечательными событиями; при ней было несколько великих людей, которыми она умела воспользоваться. Ее оружием дан король Польше. Она послала, в помощь императору Карлу VI, десять тысяч Русских к берегам Рейна, в страну, где почти не знали этого народа. Война, предпринятая ею против Турок, была рядом успехов и побед, и в то время, когда император Карл VI посылал в Турецкий лагерь просить мира, Анна предписывала законы Оттоманскому правительству. Она покровительствовала наукам в своей столице; она даже отправила ученую экспедицию в Камчатку, с целью изыскания кратчайшего пути для торговли Московитов с Китайцами. Эта государыня обладала качествами, достойными ее высокого сана: она отличалась возвышенностью души, твердостью ума; щедрая на награды, строгая в наказаниях, она была добра по природной склонности и сластолюбива без разврата (Такое понятие об Анне Ивановне, конечно, сообщили Фридриху Великому Петербургские его соплеменники, которым так хорошо жилось в это царствование.).

Она сделала герцогом Курляндским Бирона, своего любимца и министра. Дворяне, его соотечественники, оспаривали древность его рода. Это единственное лицо, имевшее заметное влияние на ум императрицы. Бирон был, по природе, тщеславен, груб и жесток, но тверд в управлении делами и способен на обширнейшие предприятия (Бирон находился в Ярославле, когда писаны эти строки.). Его честолюбие стремилось к тому, чтобы прославить имя его повелительницы в отдаленнейших концах вселенной; при этом он был столько же алчен к приобретению, сколько расточителен в издержках; имел некоторые полезные качества, но лишен был добрых и привлекательных.

Трудами, подъятыми в царствование Петра I-го, образовал себя человек, получивший возможность нести бремя правления при Петровых преемниках. То был граф Остерман. Он, как ловкий кормчий, среди политических бурь, правил, всегда твердою рукою, кормилом государства. Он был родом из графства Марка в Вестфалии, происхождения незнатного; но природа раздает свои дары, не обращая внимания на генеалогию (Остерман, как и многие другие иностранцы при Петре Великом, вполне обрусел. Он писал по-русски совершенно правильно; и в этом отношении первая половина прошлого века была гораздо выше, чем первые годы нынешнего века. Сильная народность быстро претворяла в себя чужеродные ей элементы. В царствование же Александра Павловича сии последние действовали самовластно и подчиняли нас своему духовному игу. Остерман был сын пастора, но женился на боярской дочери Стрешневой. Двух сыновей его (уже совершенно Русских и строго благочестивых людей) наша знать звала поповичами (слышано по преданию от родственников графа Ф. А. Остермана).). Этот министр изучил [7] Московию, как Верней человеческое тело. Он был осторожен и смел, смотря по обстоятельствам, и пренебрегал придворными происками, дабы сохранить за собою управление делами. Кроме графа Остермана, можно назвать еще графа Лёвенвольда и престарелого графа Головкина в числе министров, которые могли быть полезны России.

Граф Миних, перешедший из Саксонской службы на службу к Петру I-му, находился во главе Русской армии. Это был принц Евгений Московского государства. Он отличался достоинствами и пороками великих полководцев: был искусен, предприимчив, удачлив; но, притом, горд, надменен, честолюбив, склонен к самоуправству и нередко жертвовал жизнью солдат своей воинской славе. Ласси, Кейт, Лёвендаль и другие искусные генералы образовались в его школе. Правительство содержало тогда десять тысяч человек гвардейцев, сто баталионов, численностью в шестьдесят тысяч человек, двадцать тысяч драгун, две тысячи кирасир, что составляло девяносто две тысячи регулярного войска, тридцать тысяч милиции и столько казаков, Татар и Калмыков, сколько хотели иметь. Таким образом, эта держава, без особенных усилий, могла выставить в поход сто семьдесят тысяч человек. В Русском флоте насчитывали тогда двенадцать линейных кораблей, двадцать шесть судов меньшего размера и сорок галер.

Доходы империи простирались до четырнадцати или пятнадцати миллионов ефимков (ecus). Эта сумма кажется незначительною, в сравнении с неизмеримым пространством. России; но в этой стране все дешево. Самый необходимый для правителей товар (denree), солдаты, не стоят содержанием своим и половины того, что платят другие Европейские державы: Русский солдат получает только восемь рублей в год, и продовольствие, покупаемое по ничтожным ценам. Это продовольствие сопряжено с необходимостью иметь огромные обозы, которые тащутся вслед за войском. В 1737 году, во время похода Фельдмаршала Миниха против Турок, можно было насчитать в его войске столько же повозок, сколько сражающихся.

Петр I-й задумал то, о чем не помышлял до него ни один государь. Между тем как завоеватели стремятся к расширению своих пределов, он вздумал их сузить. Причиною тому было слабое население его владений сравнительно с огромным пространством. Он хотел сосредоточить между Петербургом, Москвою, Казанью и Украйной все двенадцать миллионов жителей, рассеянных по его империи, дабы вполне заселить и возделать эту часть, которую защищать было бы легко, так как она окружена пустынями, отделяющими ее от Персиян, Турок и Татар. Этот замысел, [8] подобно многим другим, не осуществился за смертью великого человека (В Русских исторических бумагах доселе не находится подтверждения этому любопытному показанию. По крайней мере нам не удалось нигде читать об этом необыкновенном намерении великого государя. Не сюда ли однако следует отнести выселения из Малороссии в нынешнюю Воронежскую губернию (Острогожский уезд)?).

Царь Петр успел только положить начало торговле. При императрице Анне, Русский торговый флот не мог выдерживать никакого сравнения с флотами южных держав. Однакож, все возвещает этой империи, что ее населению, ее силам, ее богатствам и торговле предстоит самое обширное развитие.

Дух народа представляет собою смесь недоверчивости с плутовством. Склонные к лености, но не чуждые любостяжания, Русские являются ловкими подражателями, но лишены изобретательного гения. Вельможи предаются крамолам; гвардейцы страшны государям; простой народ тупоумен, предан пьянству, суеверию, и бедствует. Такое положение дел, как сейчас нами изложенное, было вероятно причиною того, что Академия наук доселе не могла образовать учеников из Московитов.

Со времени несчастия Карла XII и водворения Августа Саксонского в Польше, и после побед Фельдмаршала Миниха над Турками, Русские стали бесспорно властителями Севера. Они были столь грозны, что никто не мог успешно нападать на них, ибо они были ограждены пустынными пространствами, и можно было все потерять, даже ограничиваясь оборонительною войною, в случае нападения с их стороны. Этим преимуществом они обязаны большому числу Татар, Казаков и Калмыков, находящихся в их армии. Эти кочевые орды грабителей и поджигателей способны опустошить своими набегами самые цветущие области, даже и без вторжения регулярной армии (Ныне доказано, что военные опустошения, произведенные Русскими в Семилетнюю войну на восточных пределах Пруссии, были лишь неизбежным злом и не могут идти в сравнение с ужасами на ее западных границах, где хозяйничали Французы, предводимые генералами, которые отличались изысканным образом жизни. Французское правительство даже жаловалось Елисавете Петровне на то, что войска ее слишком человеколюбиво обращаются с Пруссаками.). Все соседи России, опасаясь подобных набегов, старались ладить с нею, и Русские смотрели на свои союзы с другими народами, как на покровительство, оказуемое подручникам.

* * *

Упадок Швеции был временем возвеличения России: эта страна как бы восстает из ничтожества, чтоб появиться внезапно в своем величии и скоро стать в уровень с наиболее грозными державами. Можно бы применить к Петру I-му то, что Гомер говорит про Зевеса: «Он трижды шагнул и достиг предела вселенной». [9] Действительно, сломить Швецию, дать королей Польше, унизить Оттоманскую Порту и выслать войска для сражения с Французами на самой их границе, это значит — шагнуть на край света.

В дальнейшем обзоре государств любопытен для нас отзыв Фридриха Великого о Турции. Он уже в 1746 году (когда писаны его Записки) говорил: «Сила этой державы проистекает от ее великого пространства, но она бы не удержалась, если бы не служила ей поддержкою взаимная зависть Европейских государей». Про Австрию он замечает, что ей удалось укоренить почти везде, в Германии, Англии, Голландии и даже Дании предрассудок, будто с ее существованием связана свобода Европы.

Приступая к рассказу о своем вторжении в Австрийскую Силезию, Фридрих говорит.

...Император Карл VI скончался в замке Фаворите 26 Октября 1740 года. Известие о том получено в Рейнсберге, где находился король (Т. е. сам автор, повествующий о себе в третьем лице.), страдавший в то время лихорадкою. Врачи, проникнутые старыми предрассудками, не хотели дать ему хины: он сам ее принял, имев более важные заботы, чем лихорадку. Он немедленно решился поддержать неоспоримые права своего дома на Силезские княжества, хотя бы и с оружием в руках. Это намерение соответствовало всем его политическим видам: оно представляло средство приобрести славу, усилить государство и покончить дело о спорном наследовании герцогством Вергским. Однакоже прежде чем принять окончательное решение, король взвешивал с одной стороны риск, представляемый подобною войною, а с другой возможные выгоды.

С одной стороны представлялся могущественный Австрийский дом, обладавший неистощимыми средствами в обширных своих областях, предстояло нападение на дочь Германского императора, которая должна была иметь союзниками короля Английского, Голландскую республику и большую часть имперских принцев, обязавшихся защищать прагматическую санкцию. Герцог Курляндский, правивший в то время Россией, был наемником Венского двора; и кроме того, молодая королева Венгерская могла обеспечить себе содействие Саксонии, уступив ей некоторые округи Богемии. Что же касается подробностей исполнения, то неурожай 1740 года внушал опасения относительно возможности снабдить магазины и продовольствовать войска. Риск был велик, следовало страшиться случайностей войны: одно проигранное сражение могло быть решительным. Король не имел союзников и мог противопоставить лишь необдержанное войско старым Австрийским солдатам, поседевшим на службе и обстреленным в боях.

С другой стороны, многие соображения оживляли надежды короля. Положение Венского двора, по смерти императора, было крайне шатко: финансы были плохи, армия расстроена и ослаблена неудачами против Турок; и министерстве царствовал разлад. Поставьте во [10] главе подобного правительства молодую неопытную принцессу, призванную защищать спорное наследственное дело, и окажется, что такое правительство не могло быть страшным. Притом невозможно было, чтоб король остался без союзников. Соперничество, существующее между Францией и Англией, обеспечивало королю содействие одной из этих двух держав; и кроме того все домогавшиеся Австрийского наследства должны были стать на стороне Пруссии. Король мог располагать своим голосом для избрания императора; он мог войти в соглашение относительно своих прав на герцогство Вергское либо с Францией, либо с Австрией, и наконец открытие войны в Силезии было единственным способом наступательного действия, который соответствовал положению его державы: ибо он оставался бы по близости от своих границ, а река Одер представляла ему всегда верный путь сообщения.

Обстоятельством, побудившим короля окончательно решиться на это предприятие, была кончина императрицы Российской Анны, что воспоследовало вскоре после кончины императора Германского. Наследником престола был младенец Иван, великий князь Российский, сын принца Антона Ульриха Брауншвейгского (шурина королю) и принцессы Меклембургской. По всему казалось, что во время несовершеннолетия молодого императора, Россия будет более занята поддержанием спокойствия внутри империи, чем охраною прагматической санкции, из за которой неизбежны были волнения в Германии. К этим соображениям прибавьте армию, готовую к действию, наличные денежные средства и, быть может, желание прославить свое имя. Таковы были побуждения, заставившие короля объявить войну Марии Терезии Австрийской, королеве Венгерской и Богемской.

То было, можно сказать, время превращений и переворотов. Принцесса Меклембург-Брауншвейгская, мать Ивана, находилась, вместе с сыном, под опекою герцога Курляндского, которому императрица Анна, умирая, вверила управление империей. Эта принцесса сочла недостойным своего происхождения повиноваться постороннему лицу и полагала, что опека принадлежит скорее ей, как матери, чем Бирону, не Русскому и не родственнику императора. Она ловко воспользовалась услугами Миниха, возбудив его честолюбие. Бирон был арестован, сослан в Сибирь, и принцесса Меклембургская завладела правлением. Эта перемена казалась выгодною для Пруссии; ибо Бирон, ее враг, был сослан; а муж правительницы, Антон Брауншвейгский, был шурином королю. Принцесса Меклембургская, при некоторой живости ума, отличалась всеми прихотями и недостатками дурно воспитанной женщины. Ее муж, человек слабый, малоспособный, не имел иного достоинства кроме безотчетной храбрости. Миних, виновник их возвышения, истинный герой России, был в тоже самое время обладателем державной власти. По случаю этого переворота, король послал в Россию барона Винтерфельда поздравить герцога Брауншвейгского и его супругу с удачным окончанием их предприятье. Действительным же поводом и сокровенною целью этой посылки [11] было заручиться поддержкой Миниха (тестя Винтерфельдова) и расположить его в пользу задуманных намерений, в чем Винтерфельд и успел.

* * *

Европа встрепенулась от внезапного вторжения в Силезию. Некоторые называли это предприятие необдуманным, другие считали его делом безумия. Английский министр при Венском дворе, Робинсон, утверждал, что король Прусский заслуживал общего политического проклятия. Одновременно с поездкой графа Готтера в Вену, король послал в Россию Винтерфельда, который встретил там маркиза Ботту, отстаивавшего интересы Венского двора со всею живостью своего характера. Однакоже, в этом случае, Померанское здравомыслие одолело Итальянскую тонкость, и Винтерфельд, благодаря влиянию Фельдмаршала Миниха, успел заключить с Россией оборонительный союз. Нельзя было ничего лучшего пожелать в тогдашних критических обстоятельствах.

Швеция тоже хотела играть роль в предстоявших столкновениях. Она была в союзе с Францией и, по внушению этой державы, выдвинула корпус войск в Финляндию, под начальством генерала Будденброка. Этот корпус, возбудивший в России подозрения, ускорил заключение ее союза с Пруссией; но состоявшийся договор едва не расстроился в самом начале. Король Польский незадолго перед тем послал в Петербург красавца, графа Линара. Этот министр полюбился принцессе Меклембургской, правительнице России; а как сердечные страсти имеют влияние на доводы рассудка, то правительница скоро сблизилась с Польским королем. Страсть эта могла сделаться столь же гибельною для Пруссии, как любовь Париса к прекрасной Елене для Трои; переворот, о котором упомянем впоследствии, помешал подобному исходу.

Главными врагами короля были, как водится, его ближайшие соседи. Короли Польский и Английский, полагаясь на успех происков Линара в России, заключили между собою наступательный союз для раздела Прусских областей; они, в воображении, уже наслаждались этою добычею и, разглагольствуя о властолюбии молодого государя, своего соседа, помышляли обобрать его, в надежде, что Россия, вместе с имперскими князьями, поможет им достигнуть их корыстных видов.

Таким образом, сам Фридрих свидетельствует, что помощию России он успел обделать дела свои, т. е. без дальних опасностей приобрести Силезию.

...Посланник Франции при избирательном Германском сейме во Франкфурте, маршал Бель-Иль, прибыл в лагерь короля с предложением от своего государя заключить союзный договор, коего главные статьи касались избрания (в императоры) курфюрста Баварского, раздела и отделения областей королевы Венгерской и гарантии, со стороны Франции, Нижней Силезии, под условием, чтоб король отказался от наследования герцогствами Юлихским и Бергским и обещал свой голос курфюрсту Баварскому. Составлен [12] был проект договора, в котором, сверх того, постановлено, что Франция выдвинет в Германию две армии, из коих одна пойдет на помощь курфюрсту Баварскому, а другая расположится в Вестфалии, угрожая одновременно Ганноверцам и Саксонцам; и что наконец, прежде всего, Швеция объявит войну России, чтобы занять ее на собственных ее границах. Этот договор, как ни казался он выгодным, не был подписан. Король не хотел допускать никакой поспешности в столь важных мерах и предоставлял себе подобную меру на случай крайности. Маршал Бель-Иль слишком часто увлекался воображением; слушая его, можно было подумать, что все области королевы Венгерской продавались с аукционного торга. Однажды, когда он находился при короле и имел вид необыкновенно озабоченный, король спросил его: «не получил ли он какого-либо неприятного известия?» — «Никакого», отвечал маршал; «но меня, государь, озабочивает то, что мы сделаем с этою Моравиею?» Король предложил ему отдать ее Саксонии, дабы этою приманкою втянуть короля Польского (Бывшего и курфюрстом Саксонским.) в великий союз: маршал нашел эту мысль удивительною и впоследствии осуществил ее.

...Английский министр Финч подстрекал Россию к войне; происки графа Ботты и красота Линара погубили доблестного Миниха. Принц Брауншвейгский, главнокомандующий Русской армии, по внушениям своей бабки, вдовствующей императрицы (Мать Марии Терезии.), и чужестранных министров, наперерыв раздувавших воинское пламя, успел расположить Россию к немедленному объявлению войны Пруссии. Войска собирались уже в Лифляндии. Король был извещен о том, и это обстоятельство внушило ему недоверие к Англичанам, двоедушие которых пред ним обнаруживалось. Проискам Англичан удалось также выманить от великого пенсионера Голландского увещательное письмо к королю о выводе его войск из Силезии.

Но тогда случилось на Севере одно из наиболее благоприятных и решительных событий: Швеция объявила войну России и уничтожила этим все замыслы Английского и Польского королей и принца Антона-Ульриха против Пруссии. Король Август, утратив заманчивые надежды разделить с Английским королем Прусские владения, увлекся общим настроением и, за неимением лучшего, заключил союз с курфюрстом Баварским для уничтожения Австрийского дома. Маршал Бел-Иль, не знавший, что делать с Моравией и Обер-Мангардсбергом, из них составлял королевство и отдавал его Саксонцам, которые, благодаря такой поживе, 31-го Августа подписали с своей стороны договор.

* * *

Венский двор, который уже не мог рассчитывать на вмешательство России, теснимый со всех сторон, отослал в Прусский лагерь своего Английского заступника, с картою Силезии, где [13] обозначена была чернилами предлагаемая уступка четырех княжеств. Англичанин был принят холодно, и ему дали понять, что все хорошо в свое время, а ныне обстоятельства другие. Дворы Лондонский и Венский слишком полагались на помощь России: по их расчету для короля, усмиренного и униженного, не оставалось бы более иного исхода, как на коленях просить мира. Но случилось почти наоборот. Таковы превратности счастья, столь обыкновенные на войне.

...1742-й год был годом важных событий. Вся Европа пылала войною из-за раздела спорного наследства; составлялись сеймы для избрания императора вне Австрийского дома, а в России был свергнут с престола император в колыбели. Один хирург, родом Француз, один музыкант, один камер-юнкер (Т. е. Лесток, Грюнштейн и М. Л. Воронцов.) и сто человек Преображенских гвардейцев, подкупленные Французскими деньгами, привели Елисавету в императорский дворец. Они нападают врасплох на сторожей и обезоруживают их. Молодой император, принц Антон Брауншвейгский, его мать, принцесса Меклембургская, все схвачены. Затем собираются войска. Они присягают Елисавете, признавая не своею государыней. Опальное семейство заключено в Рижскую тюрьму; Остерман, покрытый позором, сослан в Сибирь. Все это было делом нескольких часов. Но Франция, надеявшаяся воспользоваться этим переворотом, ею вызванным, вскоре увидела тщету надежд своих.

Кардинал Флёри желал выручить Швецию из неловкого положения, в котором она очутилась по его милости. Он думал, что перемена власти в России побудит ее заключить мир, благоприятный Швеции; в виду этого, он послал некоего Давення (d’Avennes) с словесным приказанием маркизу Шетарди, посланнику в Петербурге, чтоб он всеми средствами постарался погубить регентшу и генералиссимуса. Подобные предприятия, которые казались бы безумными при других правительствах, в России могут совершаться: народ склонен к бунту, и Русские тем похожи на другие нации, что недовольны настоящим и ожидают всего в будущем. Правительница сделалась ненавистною вследствие своей связи с красивым иностранцем, Саксонским посланником графом Линаром; но предшественница ее, императрица Анна, еще более открыто отличала Бирона, Курляндского урожденца, такого же иностранца, как и Линар, из чего следует, что одни и те же вещи имеют различное значение, смотря по обстоятельствам и лицам. Если любовь погубила правительницу, то более народная любовь, оказанная Елисаветою Преображенским гвардейцам, возвела ее на престол. Обе эти принцессы были одинаково сластолюбивы. Меклембургская прикрывала свои склонности скромною завесою; ее изобличали сердечные порывы. Елисавета доводила сластолюбие до крайности. Первая была своенравна и зла; вторая лукава, но обходительна. Обе ненавидели всякий труд, обе одинаково не были рождены царствовать.

(Читатели знают, что в этих отзывах великий король руководился политическим пристрастием. В Истории России С. М. Соловьева и в бумагах, обнародованных из архива князя Воронцова, находятся неопровержимые свидетельства именно о державных способностях и твердых политических мыслях императрицы Елисаветы Петровны.) [14]

Если б Швеция умела пользоваться случаем, то ей бы следовало нанести сильный удар, пока Россия была обуреваема внутренними смутами: все предвещало ей счастливый успех. Но Швеции не было суждено восторжествовать над своими врагами. Она оставалась в каком-то оцепенении, прежде и после этого переворота; она упустила благоприятную минуту, порождающую великие события. Поражение при Полтаве едва ли было для нее столь пагубно, как праздное бездействие ее войск.

Утвердившись на престоле, императрица Елисавета роздали важнейшие места в империи своим приверженцам: братья Бестужевы, Воронцов и Трубецкой вступили в Совет; Лесток, первый двигатель возвышения Елисаветы, сделался чем-то в роде второстепенного министра, хотя и оставался хирургом. Он радел о Франции, Бестужев об Англии; отсюда происходили разногласия в Совете и бесконечные придворные каверзы. Императрица не имела предпочтения к той или другой державе, но чувствовала нерасположение к дворам Венскому и Берлинскому. Антон-Ульрих, отец свергнутого ею императора, был двоюродным братом королевы Венгерской, племянником вдовствующей императрицы и шурином Прусского короля; и она опасалась влияния этих родственных связей в пользу низложенного ею семейства. Эта государыня, предпочитая свободу законам брака, по ее мнению слишком тяжелым, дабы утвердить престол, призвала к наследству своего племянника, молодого герцога Голштинского. Она стала воспитывать его в Петербурге, как великого князя Российского.

Публика расположена верить, что события, обращающиеся к выгоде государей, бывают плодами их предусмотрительности и ловкости: вследствие такого предубеждения, думали, что король содействовал перевороту, случившемуся в России. Но ничего подобного не было: он не принимал в этом событии никакого участия и узнал о нем одновременно со всеми. За несколько месяцев перед тем, когда маршал Бель-Иль находился в лагере при Мольвице, завязался разговор о делах в России. Маршал был, по-видимому, очень недоволен поведением принца Антона и его супруги, правительницы и, в порыве гневной вспышки, спросил короля, будет ли для него неприятно, если в России совершится переворот в пользу Елисаветы и в ущерб молодому императору Ивану, его племяннику; на что король отвечал, что в числе государей считает родственниками только своих друзей. Разговор тем кончился, и вот все, что происходило по этому поводу.

В течение этой зимы, Берлин был средоточием переговоров. Франция понуждала короля открыть военные действия; Англия [15] убеждала его заключить мир с Австрией; Испания домогалась союза с ним, а Дания — его советов, для перемены своей политики. Швеция просила его помощи, Россия — его услуг в Стокгольме, а Германская империя, вздыхая о мире, убедительно ходатайствовала о прекращении волнений.

* * *

Пока это происходило на юге Европы (Т. е. завоевание Силезии Фридрихом и общие его с Французами передвижения в Богемии.), правительство новой императрицы Российской утверждалось в Петербурге. Ее министрам удалось, одними переговорами, усыпить и Французского посла, и Левенгаупта, командовавшего Шведскими войсками в Финляндии. Русские ловко воспользовались этим временем для усиления своего войска. Как скоро Ласси, их главнокомандующий, убедился в своей силе, он начал наступление. Ему стоило показаться, Шведы везде отступали: Русское имя, произносимое ими не иначе как с презрением со времени Нарвской битвы, сделалось для них страшно, и самые крепкие позиции казались для них ненадежным убежищем. Спасаясь бегством с одного места на другое, они были стеснены в Фридрихсгаме, где Русские отрезали им единственный путь отступления; наконец, эти Шведы сложили оружие и подписали позорную капитуляцию (В Гельзингфорсе, 4-го Сентября 1742 года.), которая запятнала их народную славу: двадцать тысяч Шведов сдались без борьбы двадцати семи тысячам Русских. Ласси обезоружил и отпустил природных Шведов, а Финляндцы присягнули на подданство. Какой пример унижения для гордости и тщеславия нации! Швеция, во времена Густавов и Карлов считавшаяся отчизною воинской доблести, сделалась ныне образцом малодушия и позора; та же самая страна, в дни своего процветания производила героев, а при народном правлении лишь генералов без твердости и чести: вместо Аххилов рождала одних Ферситов. Так царства и державы, то возвышаются, то падают и клонятся к разрушению. Тут более чем где-либо уместно изречение: «Суета сует и всяческая суета!»

Политическая причина таких превратностей заключается, вероятно, в различных видах правления, сменявшихся в Швеции. Пока у них была монархия, воинское звание пользовалось почетом: войско считалось нужным для защиты государства, которому не могло казаться страшным (А Рим? Спарта? Англия Кромвеля, в сравнении с Англией Карла II-го? Франция 1792 года? Америка при Линкольне и Гранте? Весь древний мир: с одной стороны Греция и свобода, с другой — Персы и сатрапы. Примечание переводчика. Фридрих писал эти строки в то время, когда ему нужно было усиление самодержавия в Швеции, где король в это время женился на его сестре.). В правлении народном мы видим противное: правительство должно, по своему существу, быть [16] миролюбивым, воинское звание должно быть униженным; следует опасаться всего со стороны генералов, которые могут привязать к себе войска; чрез них может произойти переворот. В республиках честолюбие прибегает к проискам для достижения своих целей; подкупы понемногу их унижают, и понятие о чести теряется, потому что можно обогащаться путями, не требующими никаких достоинств от домогающихся. Кроме того, в республиках никогда не сохраняется тайна: неприятель бывает предостережен вперед о замыслах и может принять свои меры. Но Французы не кстати возбудили завоевательные стремления, не совсем еще изгладившиеся в умах у Шведов, дабы столкнуть их с Русскими, в такое время, когда у Шведов не было ни денег, ни обученных солдат, ни порядочных генералов.

Тогдашнее превосходство России заставило Шведов послать в Петербург двух сенаторов с предложением Шведской короны молодому великому князю, принцу Голштинскому, племяннику императрицы. Не могло быть для этой нации ничего унизительнее отказа великого князя, который нашел эту корону недостойною себя. Маркиз Ботта, в то время Австрийский министр в Петербурге, приветствуя великого князя, сказал ему: «Я желал бы, чтоб королева, моя повелительница, столь же легко могла сохранять владения, как ваше императорское высочество легко от них отказываетесь». После такого отказа, духовенство и крестьяне, имеющие голос на сеймах, хотели назначить преемником своему королю наследного принца Датского; сенаторы Французской партии хлопотали о принце Цвейбрюкенском; но Елисавета высказалась за епископа Эйтинского, дядю великого князя, и ее воля устранила прочие искательства. Избрание состоялось только в 1743 г.: так сильны были в Стокгольме происки, которыми замедлялось решение сейма.

* * *

Король открыл в Петербурге переговоры о предметах ему близких: дело шло о гарантии Бреславльского договора Елисаветою (Бреславльским договором 1743 года Австрия уступила Фридриху Силезию.). Наиболее воспротивились тому Англичане и Австрийцы, действовавшие однако под рукою. Оба брата Бестужевы, министры императрицы, прельщенные приманкою десяти тысяч гиней, нашли средство затянуть окончание этого дела различными препятствиями. Королева Венгерская смотрела на уступку Силезии как на вынужденное действие, от которого она могла отречься со временем, сославшись на крайность, заставившую ее покориться тяжким обстоятельствам. Англичане хотели изолировать Прусского короля и лишить его всякой поддержки, чтоб удержать в полной от себя зависимости. Как бы ни старались государи скрывать подобные намерении, но им редко удается сохранить их в тайне.

В то время произошла ратификация Фридрихсгамского мира между [17] Россиею и Швециею. Потеря некоторых пустынных округов Финляндии была наименьшим злом, постигшим Шведов: самоуправство Русских в Стокгольме покрыло нацию крайним позором; на каждого подданного императрицы смотрели в Швеции также, как в Галлии времен Юлия Цезаря на Римского сенатора.

Народ, постигнутый бедствием, всегда находит врагов. Датчане захотели воспользоваться упадком Швеции. В Стокгольме собран был сейм для ратификации мира с Россиею и для избрания наследника престола. Король Датский, намереваясь соединить на голове своего сына, королевского принца, три короны: Шведскую, Датскую и Норвежскую, произвел бунт в Карелии, возмущал духовенство, подкупал некоторых горожан; но он встретил столько препятствий к исполнению своего замысла, что сей последний оказался мертворожденным. Датские и Шведские войска уже собирались на границах. Стокгольмский сейм поспешно искал посторонней помощи: он обратился к посредничеству короля для исходатайствования сделки с соседями. Король принял участие в этом деле, и Датский король отвечал ему, что, во внимание к его увещаниям, не будет торопить событий. Но, что покажется почти невероятным, эти самые Шведы, которые только что заключали постыдный мир с Россиею, стали умолять императрицу о ее покровительстве против Датчан. Елисавета согласилась и отправила генерала Кейта на галерах с 10 тысячами вспомогательного войска. Тогда, благодаря этим войскам, был избран принц Голштинский, епископ Любский, вместо принца Датского, наследником престарелого Шведского короля, ландграфа Гессенского. Таким образом, почти в один и тот же год, Швеция была разбита, поддержана и наконец отдана принцу Голштинскому императрицею Российскою. Стокгольмский Сенат утешил себя в невзгодах жестокостями: генералы Будденброк и Левенгаупт погибли на плахе. Их обвиняли в измене и предательстве, но без доказательств: они были виновны только в неспособности и недостатке энергии.

...Легкость, с какою Венский двор вовлек Сардинского короля в союз с Австриею, убедила его, что он может рассчитывать на подобный же успех в России, дабы держава эта поддержала то, что он называл правым делом. Франция проведала об этом и послала маркиза Шетарди в Петербург, для противодействия намерениям ее врагов. Шетарди, который своими ловкими действиями возвел Елисавету на престол, думал теперь, в новый приезд свой, получить знаки признательности Русского двора, но испытал вместо того неблагодарность. В этой стране происходило тогда сильное брожение; судьба стольких низверженных государей возбуждала неудовольствие в среде вельмож, связывавших с их участью свои личные выгоды: недоставало только вождя, чтоб открыто поднять знамя бунта. Державы, непременно хотевшие добиться помощи от России и не видевшие успеха, воспользовались этим зарождавшимся брожением и затеяли против императрицы заговор, который, к счастию для нее, был обнаружен. В разъяснение этой опасной [18] крамолы нужно припомнить, что Венский двор с прискорбием отнесся к роковому событию, погубившему Антона Брауншвейгского и его супругу: достаточно было того, что Франция способствовала этому перевороту, чтоб сделать его ненавистным для Австрии. Притом следовало предполагать, что императрица Елисавета не забудет услуги, оказанной ой Франциею, и явит более расположении к этой державе, чем к Австрии, в особенности по причине близкого родства королевы Венгерской с низложенным семейством. Такое предположение, в глазах Венского министерства, вполне оправдывало всякие предприятия, клонившиеся к погибели императрицы Российской. Маркиз Ботта Адорно, посланник королевы Венгерской в Петербурге, имел тайный наказ создать заговор. Он при этом дворе служил для возбуждения и раздражения умов: он подущал женщин, связывался с лицами всех состояний и свойств, к предательству присоединял клевету, уверяя в покровительстве короля Прусского всех радетелей его шурина и его племянника, молодого низложенного императора. Злоупотребляя именем короля в этих кознях, маркиз Ботта имел целью поссорить его с Россией, в случае открытии заговора. Заговор действительно обнаружился, но кнут поведал императрице Российской, что Ботта был его зачинщиком. Дело открылось по неосторожности одного Русского, который, под влиянием винных паров, произнес дерзкие слова в трактире. Полиция схватила его; он и арестованные сообщники его сознались во всем под страхом пыток. В Москве было взято под стражу до сорока человек, которые показали во всем согласно с первыми. Графине Ягужинской вырезали язык; жена Бестужева, брата министра, сослана в Сибирь, и затем множество людей заплатили своею горькою участью за прельщения маркиза Ботты. Этот министр предостерегся своевременно, сменив себя другим министром еще до открытия заговора, дабы не поплатиться своею личностью и честью своего звания в случае неудачи. Он состоял уже при Берлинском дворе, когда заговор обнаружился. Король, узнав о происшествиях в России, запретил ему являться ко двору и присоединился к императрице Российской для истребования удовлетворения от королевы Венгерской, так как Ботта одинаково оскорбил и императрицу и короля Прусского. Гнусное поведение Потты отчасти легло пятном и на его двор. Если Французы подали пример подобного предприятия, то Австрийцам не следовало подражать им. Что сталось бы с общественною безопасностью и с неприкосновенностью самих государей, если б открывалась широкая возможность мятежу, отравлениям, убийствам? И какое толкование народного права может оправдать подобные деяния? Разве политика не имеет честных путей, которыми может пользоваться, и нужно ли отрекаться от всякого чувства долга и чести, в виду корыстных целей, весьма часто обманчивых? Достойно сожалении, что в XVIII-м веке, более гуманном, более просвещенном чем предшествовавшие, Франция и Австрии заслужили подобные упреки. [19]

Королева Венгерская не одобрила и не осудила своего министра. Неудачная попытка Венского двора представила Берлинскому средство теснее сблизиться с Петербургским: король писал о том Мардефельду, своему посланнику при Елисавете. Этот ловкий дипломат старался придать более обширное толкование договору, существовавшему между обеими державами. После многих проволочек, он добился только довольно неопределенной гарантии Прусских владений, выраженной так двусмысленно, что не стоило о ней хлопотать. Хотя этот договор не имел никакой силы, но он мог служить страшилищем для дворов, враждебных Пруссии: чтобы ослепить, годятся и стразы вместо алмазов. Граф Бестужев отклонял императрицу от заключения более тесного союза с королем Прусским. Шетарди, недовольный этим министром, старался о его смещении. Мардефельд был уполномочен содействовать ему; но опытность Мардефельда оказалась бессильною против звезды Бестужева.

...Изо всех соседей Пруссии Российская империя заслуживает преимущественного внимания, как соседка наиболее опасная. Она могущественна и близка. Будущим правителям Пруссии также предлежит искать дружбы этих варваров. Короля не столько страшила численность Русских войск, сколько эта толпа казаков и Татар, которые выжигают целые области, убивают жителей или уводят их в плен: они опустошают страну, наводняемую ими. Притом, с другим неприятелем можно возмещать претерпеваемый вред; но это становится невозможным относительно России, если не иметь в своем распоряжении сильного флота для обережения и продовольствия армии, которая направляла бы свои действия прямо на Петербург. В видах приобретения дружбы России, король не щадил никаких усилий. К тому клонились и переговоры, которые он вел в Швеции. Императрица Елисавета намеревалась в то время женить великого князя, своего племянника, дабы упрочить престолонаследие. Хотя ее выбор еще ни на ком не остановился, однакож она склонна была отдать предпочтение принцессе Ульрике Прусской, сестре короля. Саксонский двор желал выдать принцессу Марианну, вторую дочь Августа, за великого князя, с целию приобрести этим влияние у императрицы. Российский министр, которого подкупность доходила до того, что он продал бы свою повелительницу с аукциона, если б он мог найти на нее достаточно богатого покупателя, ссудил Саксонцев за деньги обещанием брачного союза. Король Саксонский заплатил условленную сумму и получил за нее одни слова.

Было крайне опасным для государственного блага Пруссии допустить семейный союз между Саксониею и Россиею, а с другой стороны казалось возмутительным пожертвовать принцессою королевской крови для устранения Саксонки. Избрано было другое средство. Изо всех Немецких принцесс, которые по возрасту своему могли вступить в брак, наиболее пригодною для России и для интересов Пруссии была принцесса Цербстская. Отец ее был [20] Фельдмаршалом королевских войск; мать, принцесса Голштинская, была сестрою наследного принца Шведского, теткою великого князя Российского. Мы не станем входить в подробности переговоров об этом деле; достаточно будет сказать, что довести их до благополучного исхода стоило немаловажного труда. Самому отцу невесты этот брак не нравился. Не уступая в ревности к лютеранству современникам Лютеровой реформы, он лишь тогда согласился, чтобы его дочь приняла схизматическое исповедание, когда один более сговорчивый пастор растолковал ему, что Лютеранская вера и Греческая почти одно и тоже. В России Мардефельд так искусно скрыл от канцлера Бестужева пружины, пущенные им в ход, что принцесса Цербстская появилась в Петербурге к изумлению всей Европы, и императрица приняла ее в Москве со всеми знаками расположения и дружбы.

Еще не все препятствия были улажены; оставалось еще одно затруднение, а именно, близкое родство жениха с невестою. Для устранения этого препятствия употреблены деньги, что везде бывало лучшим средством против богословских споров. Попы и епископы, приняв должную мзду, решили, что этот брак вполне согласен с канонами Греческой церкви.

Барон Мардефельд, не довольствуясь этим первым успехом, задумал исходатайствовать перемещение опального семейства из Риги в какое нибудь место России и успел в этом. Личная безопасность императрицы требовала, чтобы эти лица, которых одна революция свергла с престола, а другая могла восстановить, находились подальше от Петербурга. Их увезли за Архангельск, в местность столь дикую, что даже название ее неизвестно (Разговор Фридриха с графом Чернышовым об этом предмете см. в Р. Архиве 1866, стр. 1541. Фридрих ошибался относительно места заточения: Брауншвейгское семейство в это время было отправлено в Раненбург, Рязанской губернии, откуда оно было перевезено в Холмогоры гораздо позднее, когда тот же Фридрих замышлял освободить потомков царя Ивана Алексеевича и произвести государственный переворот в России.). В то время как мы пишем эти записки, принц Антон-Ульрих Брауншвейгский все еще находится там. Мардефельд и маркиз Шетарди, считая себя сильными после приезда принцессы Цербстской, пожелали увенчать дело отставкою великого канцлера Бестужева, врага Франции по капризу и приверженца Англии по расчету. Это был человек невысоких способностей, мало сведущий в делах, гордый по невежеству, нрава лицемерного, коварный и двоедушный даже с теми, кто подкупал его. Происки двух иностранных министров были настолько успешны, что разлучили обоих братьев. Обер-гофмаршал Бестужев был отправлен в Берлин (28 Апреля 1744 г. обер-гофмаршал Бестужев заступил в Берлине место графа Чернышева, который, в Сентябре того же года, в свою очередь заменил собою Бестужева.) в качестве Российского полномочного министра; но [21] канцлер, слишком твердо укоренившийся при дворе, устоял против всех нападений. Мардефельд сумел утаить свое участие в этих кознях; Шетарди, менее осторожный, слишком обнаружился. За то, не стесняясь ни его званием, ни оказанными услугами, двор выпроводил его из России поспешным и очень непочетным образом.

После того как императрица остановила свой выбор на принцессе Цербстской для брака с великим князем, уже легче было получить ее согласие на брак принцессы Прусской Ульрики с новым наследным принцем Шведским. Пруссия на этих двух бракосочетаниях основывала свою безопасность: принцесса Прусская у Шведского престола не могла быть врагом королю, своему брату; а великая княгиня Русская, воспитанная и вскормленная в Прусских владениях, обязанная королю своим возвышением, не могла вредить ему без неблагодарности. Хотя в то время нельзя было скрепить союза с Россиею и заменить канцлера Бестужева более доброжелательным министром, однакоже прибегли к золотому ключу, чтобы отомкнуть сердце, запертое железными вратами: такова была, до самого 1745 г., риторика Мардефельда, посредством которой он умерял недоброхотство этого злобного человека.

Все вышеизложенные нами обстоятельства доказывают, что король Прусский не вполне успел в своих домогательствах, и что достигнутое им от России не совсем соответствовало его надеждам. Но важно было и то, что удалось усыпить на некоторое время недоброжелательство столь грозной державы; а кто выиграл время, тот вообще не остался в накладе.

Переводил Маврикий Жуазель.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок Фридриха Великого о России в первой половине XVIII-го века // Русский архив, № 1. 1877