(В двухсотую годовщину дня его рождения).

15-го апреля (нов. стиля) нынешнего 1907 года исполнилось 200 лет со дня рождения одного из гениальнейших математиков-мыслителей всех времен и народов Леонарда Эйлера (Leonhard Euler). Имя это, надо полагать, знакомо не только тем, кто имел специально дело с физико-математическими науками, а всякому интеллигентному уму, вдумывавшемуся в условия образования современных научных представлений и мыслительных образов; в истории науки оно стоит рядом с именами Галилея, Декарта, Ньютона, Лейбница и равных им по силе мысли гениев, считаемых даже не десятками, а единицами на протяжении многовекового исторического периода...

Для нас, русских, однако, память о великом Эйлере должна быть особенно дорогой и священной. Этот ученый-мыслитель большую часть своей поразительно-плодотворной научной деятельности связал с именем Петербургской Академии наук, первых времен ее существования, и, украсив своими многочисленными мемуарами «Commentarii Academiae scientiarum Petropolitanae», упрочил за этими Комментариями, на первых порах их существования, всемирную известность. Кажется, есть от чего с гордостью забиться русскому сердцу и с исключительной глубочайшей признательностью помянуть имя великого борца мысли в день его двухвекового юбилея! Но русское общество почти полным молчанием прошло этот исторический момент, и на страницах иллюстрированных еженедельных периодических изданий, охотно помещающих портреты различных иностранных деятелей и ученых в [468] дни их юбилеев, не нашлось, видимо, места для дорогого изображения. Быть может, общество ждало почина Петербургской Академии наук, в свою очередь скромно предоставившей все права международная чествования городу Базелю — месту родины Эйлера — и считавшей, что этим ее общественно-научная роль исчерпывается. Главною же причиною такого видимого пренебрежения является, к несчастью, просто малое знакомство общества и с историею науки, и даже с историею государства. Поэтому, да не будет мне поставлено в упрек, что я, не раскрывая каких-либо новых исторических источников и пользуясь общедоступными материалами, позволю себе бросить на этих страницах несколько беглых штрихов для характеристики общественных задач нашей Академии в первые годы ее существования, а главным образом — для воссоздания в памяти облика гениального Эйлера.

Российская Академия Наук возникла в то время, когда из других, иноземных учреждений этого рода существовали лишь: Academie Francaise в Париже (учр. в 1635 г.), Academia del Cimento во Флорендии (учр. 1657), Royal Society в Лондоне (учр. 1663), Academie Royale в Берлине (учр. 1711) и Instituto di Bologna в Болонье (учр. 1712), т. е. когда не имелось еще подобных институтов ни в Дании, ни в Швеции, ни в Норвегии, ни в Португалии, ни в Нидерландах, ни в Бельгии, ни в Испании, ни в Австрии, ни в Соединенных Штатах Северной Америки, хотя все эти страны в то время далеко уже опередили Россию в своем интеллектуальном развитии. Беседы с иностранными учеными, советы Лейбница, соображения, высказывавшиеся иноземцами — сподвижниками в деле реформ, натолкнули великого преобразователя России, около 1720 года, на мысль об основании академии. Гениальной простотой и неотразимой силой логики дышит эта мысль Петра: «Академики должны приобрести нам в Европе доверие и честь, доказав на деле, что и у нас работают для науки и что пора перестать считать нас за варваров, пренебрегающих наукою!».

Конечным импульсом к учреждению высшего ученого общества явилось, по-видимому, избрание Петра членом Парижской Академии. Благодарственное его письмо к Академии по этому поводу является настолько характерным историческим документом, что небезынтересно воспроизвести его здесь, хотя бы частью:

Письмо Петра Великого Парижской Академии, посланное 18 февраля 1721 года ¹. «Нам не инако, как зело приятно быть [469] могло, что вы нас членом в свою компанию избрали. Мы також не хотели оставить, не оказав вам за то сим Нашего признания и не обнадежа вас, что Мы с великим удовольством то место, которое вы Нам представляете, приемлем, и что мы ничего больше не желаем, как чтоб чрез прилежность, которую мы прилагать будем, науки в лутчий цвет привесть, себя яко достойнаго вашей компании члена показать. Мы повелели Нашему первому лейб-медикусу, Блюментросту, вам от времени до времени сообщать о том, что в государствам и землях наших нового и рассуждения академии достойного случится. И нам зело будет приятно, ежели вы с ним корреспонденцию содержать и от времени до времени оному взаимно-сообщать будете, какие новые декуверты от академии учинены будут»...

Через 3 года после этого письма — 22 января 1724 года — Петром Великим утвержден составленный лейб-медиком Блюментростом (впоследствии 1-ым президентом Академии) проект устройства С.-Петербургской Академии наук и художеств, при чем членам ее поставлена двоякая задача: 1) «все тое, что уже в науках учинено — свидетельствовать, что к исправлению и размножению оных потребно — производить, что каждый в таком случае изобрел — сообщать и Секретарю вручать; о всех декувертах, которые свидетельствованию и апробации их подданы будут, имеют они непристрастное рассуждение чинить: сиречь истинны ли оные, великой ли или малой пользы суть и известны ли оные были прежде сего или нет» и 2) «в своей науке ежедневно один час публичные лекции иметь, как и в протчих универзитетах». Таким образом, Академии не только вверялось дело усовершенствования наук, но поручалось еще и высшее образование русского юношества. С этою последнею целью, каждому академику вменялось, сверх указанного, в обязанность «систем или курс в науке своей в пользу учащихся изготовить» и «некоторых людей при себе обучить, которые б младых людей первым рудиментам (основательствам) всех наук паки обучать могли». По поводу этого последнего предположения на докладе Петром собственноручно написано: «Надлежит по два человека еще прибавить которые из словенского народа дабы могли удобнее русских учить а каких наук написать именно» ².

В начале, однако, Петру приходилось прибегнуть всецело к помощи иноземцев, и он без колебаний приступает к приглашению на места членов Академии наиболее подходящих [470] иностранных ученых. Определенность его взгляда на этот вопрос прекрасно иллюстрируется следующим собственным его апологом, воспроизведенным В. Татищевым в письме к Шувалову 11 августа 1747 года: «Некоторый дворянин желал в деревне у себя мельницу построить, а не имел воды; и, видя у соседей озера и болота, имеющие воды довольство, немедленно зачал, по согласию оных, канал копать и на мельницу припас заготовлять, которого хотя при себе в совершенство привесть не мог, но дети, сожалея положенного иждивения родителем их, по нужде принялись и совершили» ³.

Но суровый рок внезапно прервал в эту пору (28 янв. 1725 г.) жизненную деятельность могучего Царя-Преобразователя, и не пришлось ему лично напутствовать членов Академии в день ее торжественного открытия. Первое, записанное в протокол, собрание академической конференции состоялось 12 ноября 1725 года — уже в царствование императрицы Екатерины I; при ней же, несколько позже, а именно 27 декабря того же 1725 года, состоялось и первое торжественное заседание Академии.

Следует заметить, что императрица Екатерина I, при своем восшествии на престол, поспешила подтвердить, через русских дипломатов при европейских дворах и посредством газетных статей, о своем непреклонном намерении осуществить «зачатое» ее покойным супругом дело об учреждении в С.-Петербурге «Академии для вышних наук и художеств». Вместе с тем, она утвердила доклад лейб-медика Блюментроста о приготовлении помещений для ожидавшихся членов академии. В докладе этом невольно бросаются в глаза следующие слова, характеризующие отношение Петра Великого к своим начинаниям: «Блаженные и вечнодостойные памяти Его Императорское Величество», пишет Блюментрост: «именно приказал, чтоб дом академический домашними потребами удостаточить и академиков недели с три или с месяц не взачет кушаньем довольствовать, а потом подрядить за настоящую цену, наняв от академии эконома, кормить в том же доме, дабы, ходя в трактиры и другие мелкие домы, с непотребными обращаючись. не обучились их непотребных обычаев, и в других забавах времени не теряли бездельно, понеже суть образцы такие: которые в отечестве своем добронравны, бывши с роскошниками и пьяницами, в бездельничестве пропали и государственного убытку больше, нежели прибыли, учинили»… ⁴ [471]

Первоначальный состав академии определяется академическим объявлением 14 января 1726 года о программе и времени публичных чтений ее членов. Объявление это гласит ⁵:

«...Профессоры академии, сего 1726 году, в будущий 24 день месяца генваря, чтениями учение свое публичное начнут, во дни: понедельник, среду, четверток и субботу, и впредь таким определением и учреждением поступать будут, о котором всем любителям добрых наук, а наипаче рачителям к учению, сим для известия объявляется:

Даниил Бернулли, физиологии профессор, начала математические к теории медической потребная, да приличность их к физиологии научить. (Перед обедом от часа 7 до 8).

Феофил Сигфрид Баер, антиквитетов профессор, древностей греческие, монеты и достопамятные вещи ветхаго Рима изъяснить.

Николай Бернулли, математики профессор, о тех частях математики, которые к физике привязаны, и особливо о механике, читать будет. (С 8 до 9).

Христиан Мартин, профессор философии, логическое, метафизическое подаст учение, следуя философии Тумика, на употребление академическое изданную.

Иоан Христиан Буксбаум, летним временем — ботанику, зимним — историю натуральную излагать будет.

Яков Герман, императорской академии наук и королевских социететов лонденской и берлинской член, а на сей академии высоких математических наук первый профессор, начало чтения своего учнет в учении анализы общие и алгебры, да о потребе их к решению всяких проблемат. А потом поступать будет до анализи инфиниторум, и ее употребление разными образцами изъяснять будет. (С 11 до 12).

Иоган Петер Коль, профессор элоквенции, элоквенцию, сиречь — как на латинском языке надлежит чисто говорить и писать, по книге Генециуса учить будет.

Иоан Симон Бекенстейн, обоего православия доктор и профессор, о праве публичном и о истории нынешнего времени научить; такожде и о институциях права Юстиниана цесаря, буде слушателям полюбится, тщание иметь будет. (По полудни с 1 до 2).

Михаил Биргер, химии профессор, летним временем — медицины практики, а зимним временем — о самой химии научати будет. [472]

Иоган Георг Дювернаи, медицины доктор, анатомии и хирургии профессор, в первом полугоде — анатомию тела человеческого и учение хирургическое излагать, а в другом полугоде — учение о медицине (опричь физиологии, которую Данинл Бернулли научить), предлагать будет, и особенным желателям труда своего не откажет. (С 2 до 8).

Георг Бернгард Билфингер, физики экспериментальной и теорической профессор, искусства физикальные восприимет, с изъяснением их и конклюзиями, следствуя в том Гравесанду в институциях философии Невтониа(н)ской, для пользы академической в 1723 году изданных. (С 4 до 5).

Христиан Фр. Грос, философии нравоучительные профессор чрезвычайный, научать будет этике, по книге Пуфендорфской, яже о должности человека и гражданина. (С 5 до 6).

Фридрих Христофор Маер, матези профессор чрезвычайный, всея математики начала, по правилу знатнейшего Волфиуса, в германских его книгах, толковать будет.

Иосиф Николай Делиль, советник королевский, академий российской, парижской, лондонской и берлинской член, астрономии профессор, астрономию, наипаче новейшими обретениями украшенную, слышателям предлагать и в обсервациях астрономических тщатися будет».

Воспроизведенный здесь ряд имен представляет собою начальный состав нашей академии. Для характеристики этого состава достаточно указать на то, что подбором ученых для академии руководи я известный германский мыслитель Христиан Вольф, относившийся к этой своей миссии с исключительной серьезностью и вниманием. Граф Головкин, напр., писал про него в январе 1724 года: «г. Вольф чрезвычайно строг относительно рекомендаций, что происходит от того, что он имеет в виду только ученое общество и требует наибольших заслуг и известности в желающих вступить в учреждение, которое должно блистать, а не таких лиц, которые ищут сделаться только профессорами» ⁶. И действительно, первые академики, прибывшие в Петербург, были глубоко проникнуты сознанием важности принятых ими на себя обязательств.

В эту-то среду, на самых первых порах ее существования, и вступил двадцатилетним юношей Леон(х)ард Эйлер (Leonhard Euler, род. 4/15 апр. 1707 г. в городе Базеле). Первое, [473] сохранившееся в делах академической канцелярии, упоминание об его зачислении относится к 17 декабря 1726 г., оно гласит: «По указу Ее И. В. велено Эйлеру быть при академии. И оному надлежит послать, на проезд, денег сто тридцать рублев, векселем, через профессора Даниеля Бернулли, записав в расход с роспискою, и на щет академический поставить. — Laurent. Blumentrost» ⁷.

Главным импульсом, побудившим Эйлера избрать Петербург местом своей деятельности, выставляется обыкновенно дружба его с братьями-математиками Николаем и Даниилом Бернулли (первый — на 12, второй — на 7 лет старше Эйлера), сыновьями известного швейцарского ученого Иоханна Бернулли, руководившая математическим образованием Эйлера. Зачисление молодых Бернулли членами Петербургской Академии вызвало в Эйлере желание последовать за ними. «У меня», говорит он по этому поводу в своей недоконченной автобиографии: «явилось тогда неописуемое желание отправиться вместе с ними в 1725 году в Петербург. Дело это не могло однако сразу осуществиться. Зато, приглашенные молодые Бернулли дали мне твердое обещание по прибытии в Петербург похлопотать о подходящем для меня месте, что они действительно вскоре и привели в исполнение, с тем впрочем условием, чтобы я решился на применение своих математических познаний к медицине» ⁸.

Но, конечно, не одна дружба с Бернулли влекла Эйлера в нашу Академию: он видел возможность открыть себе таким образом широкое поле научной деятельности. И, к счастию, он по-видимому не ошибся. По крайней мере, впоследствии, в 1749 году (18 ноября) он сам писал напр. Шумахеру из Берлина: «Мы (т. е. находившиеся некоторое время в составе Петерб. Академии должны сознаться, сколько обязаны благоприятным обстоятельствам, в которых только там находились. Что собственно до меня касается, то в случае неимения такого превосходного случая, я бы вынужден был главнейше прилежать к другим наукам, от которых, по всем признакам, я бы отупел только. Его королевское величество (т. е. Фридрих Великий) недавно меня спрашивал: где я изучал то, что знаю? я, согласно истине, отвечал, что всем обязан моему пребыванию в Петербургской Академии наук»... ⁹. [474]

Трудно предполагать, чтобы Эйлером, при его стремлении в Петербург, руководили какие-либо корыстный соображения: он был зачислен всего адъюнктом, в то время как, напр., братья Бернулли заняли сразу места академиков; годовой его оклад составлял всего 300 рублей, тогда как академики имели от 600 до 1.500 рублей в год. Воспользуемся, однако, для характеристики материального и служебного положения Эйлера, рассказом его самого: «Мое содержание составляло 300 рублей при готовой квартире с отоплением и освещением, и, так как я имел склонность исключительно к математическим знаниям, то я был зачислен адъюнктом высшей математики (Adjuncto Matheseos sublimioris), предположение же приспособить меня к занятиям медициною было совершенно оставлено. При этом мне было разрешено присутствовать в академических заседаниях и докладывать там мои работы, которые тогда же помещались в академических Комментариях» ¹⁰.

В Петербург Эйлер прибыл 6 мая 1727 года — в самый день смерти Императрицы Екатерины I, покровительствовавшей Академии. Поэтому, первые его впечатления были не из веселых: он застал академиков в величайшем унынии и в страхе за будущность молодого ученого учреждения. Однако, это не помешало ему горячо и ревностно приняться за работу.

Через каких-нибудь 3 1/2 месяца после его приезда (27 августа 1727 г.) в «исчислении всех дел, что профессоры, как в публичных, так и в приватных собраниях, елико ко умножению и совершенству наук принадлежит, также и в приватных лекциях, елико потребно есть к наставлению юношества, доселе произвели и что впредь в тех же вещех произвести намерены», уже значилось:

«Леонгард Эйлер, профессора высшия математики адъюнкт, или приданный, в приватных собраниях последующих рассуждений несколько уже исследованию профессоров предложил, протчия впредь предложит:

1. Есть физико-математическое о звуке или звоне, в котором новая звону теория предается и поставляется, откуду производится образ считания скорости звона.

2. Рассуждение о движении качательном струн, колоколов, барабанов и других инструментов, которые через ударение звон издают, где от теории каждого инструмента изъявляется образ счисления звука. [475]

3. О произведении звона, или звука пушечного, громового и протчих таковых.

4. Новая теория о звонах или голосах флейтов, труб и других инструментов, которые через надувание глас издают, экспериментами изрядно согласующимися утвержденная.

5. Полное и совершенное решение проблемы аналитическия линей проницательных взаимственных, где предается образ из всякаго кривых линей чина по меньшей мере одну определить, которая удовлетворит проблеме.

6. Решение проблемы о изобретении линей проницательных взаимственных скольконравно будет имущим оси обращения.

7. Новая теория о водах, истекающих из сосудов, и оные употребление к пределению движения воды, истекающия из силиндров единых и из силиндров, к которым пристроен сосуд или труба какие-нибудь фигуры, с экспериментами, для сего уставными, зело согласующая.

8. О истечении вод из сосудов непременно полных, откуду толкуются движение вод в фонтанах и других воды произведениях.

9. Истечение воды из сосудов отчасти в воду погруженных, где колыхания, которые восходя и нисходя делает, определяются.

10. Умствование о колыханиях воды в трубах кривых какие-нибудь формы.

11. О движении телес оризонтальном в влажных, где познав видную тягость совершенно описуется косность движения.

12. Умствование о восхождении и нисхождении в прямой линии тяжелых во всяком влажном, где данной сущей видной тягости тяжелого движения скорость во всяком месте и время, в которое то движение делается, описуется.

13. Довершение той же материи, где движение мещемых влажном определяется и движение от весов в влажных показуется» ¹¹.

Если сравнить этот список тем, как по количеству, так и по качеству, с перечисляемыми в том же историческом документе работами, прибывших ранее Эйлера и наделенных более высокими званиями членов Академии, то сразу уже бросится в глаза необычайная работоспособность молодого ученого.

Вообще, не появлялось уже ни одного тома академических Комментариев, в котором не находилось бы нескольких мемуаров Эйлера по самым серьезным научным вопросам. [476]

Не будем, однако, систематически следить за каждым, сохраненным историею, шагом Эйлера на пути к его славе. Цель наша — не биография великого ученого, сама по себе, а лишь воссоздание в памяти общего его облика. Интересующимся дальнейшими биографическими подробностями можно рекомендовать прекрасный очерк академика Пекарского в 1-м томе «Истории Императорской Академии наук в С.-Петербурге» (СП-бург, 1870, стр. 247-308). Мы же здесь бросим лишь несколько общих взглядов на отдельные последовательные эпохи жизни и деятельности знаменитого математика.

За первые 14 лет своего пребывания в Петербурге Эйлер обнародовал около 60 научных работ. Сверх того, он исполнял различные приватные поручения: так в 1732 г., вместе с Д. Бернулли и Лейтманом, составлял соображения о поднятии большого колокола в Москве, в 1738 г. принимал деятельное участие в комиссии о мерах и весах, около того же времени писал популярные научные статьи для примечаний к «С.-Петербургским Ведомостям», производил, вместе с другими академиками, экзамены, не только в академической гимназии, но и в Шляхетном сухопутном кадетском корпусе. Наиболее же существенным побочным его занятием являлось участие в трудах Географического департамента. К работам этого департамента Эйлер привлечен был с 1735 года, при чем жалованье его (в 660 руб.) увеличено было на 200 руб., «понеже» — как сказано в протоколе — «должность не его, но чрезвычайная». Вспоминая впоследствии, в своем письме к Шумахеру, о своих работах по русской картографии и сознаваясь, что многое в них требовало исправлений, Эйлер все же прибавляет: «Я уверен, что география российская через мои и г. проф. Геинзиуса труды приведена гораздо в исправнейшее состояние, нежели география немецкой земли, и того бы довольно было до тех пор, пока достальные исправления учинить возможно будет» ¹².

Однако, занятия картографией, сильно утомляя зрение, тяжело отражались на здоровье Эйлера. По личному его мнению, они были главной причиной утраты им правого глаза в 1735 году. По крайней мере, в прошении об увольнении от этих занятий, поданном 21 августа 1740 г. на имя академика Гольдбаха, он пишет: «География мне гибельна. Вы знаете, что я за нее поплатился глазом, а теперь опять нахожусь в подобной опасности; когда мне сегодня утром прислали часть карт на просмотр, то [477] я тотчас же почувствовал новый припадок, потому что эта работа, требуя всегда рассмотрения одновременно большого пространства, сильнее утомляет зрение, чем простое чтение или одно писание. По этой причине я покорнейше прошу вас быть ко мне столь добрым, чтобы чрез усердное ходатайство у г. президента уволить меня от этой работы, которая не только мешает моим обыкновенным занятиям, но и легко может меня сделать совсем неспособным»... ¹³.

Ближайшей, непосредственной причиной потери Эйлером глаза явилась, по рассказу академика Фуса, особенно напряженная его работа (по составлению таблиц для определения времени по высоте солнца), когда в три дня он исполнил сложное математическое вычисление, на которое другие математики требовали несколько месяцев времени. Это чрезмерное рабочее напряжете вызвало горячку и, как следствие ее, нарыв, окончившийся потерею глаза. К сожалению, даже столь невознаградимая потеря не научила великого математика большей заботливости о своем здоровье и большей расчетливости в расходовании своих физических сил. Нередко, увлекаемый своими выкладками, забывал он о пище и сне и после этого грозного предостережения!

В 1730 г. Эйлер занял оставшееся вакантным, вследствие отъезда на родину академика Бильфингера, место профессора физики, а в 1733 г., за отбытием Даниила Бернулли, он получил кафедру высшей математики (Professio Matheseos siblimioris). Несколько позже в делах Академии находим еще следующий документ по поводу заключения с Эйлером нового контракта в 1740 году:

«Понеже срок поставленного в контракте с господином профессором высочайшей математики, господином Леонгардом Эйлером окончался, и он после того, 12-го Января 1740-го году, при императорской академии наук надлежащим образом просил, чтоб определить ему новый контракт, с прибавкою жалованья, которое он получал до сего времени, — того ради при императорской академии наук постановлен с ним и заключен последующий контракт:

Упомянутый господин профессор Эйлер обязуется, после окончания своего первого контракту, быть еще далее при императорской академии наук профессором высочайшей математики и обещается о приращении высокого интересу, о пользе и чести академии всяким образом и мерами стараться и должность свою [478] отправлять со всякою ревностию, как он при сем особливо одолжается полное описание о высочайшей аналисии с наукою корабельною сочинить и вручить академии. Напротиву же имеет ему, за особливые его заслуги, которые он показал при императорской академии наук, даваться от сей академии жалованье предка его Даниила Бернулия, тысяча двести рублев, включая в то дрова и свечи и квартиру. И выдавать ему оное по третям, счисляя от упомянутого 12-го числа генваря 1740 году» ¹⁴.

Однако, всего годом позже заключения этого контракта Эйлер решает уже оставить Россию и перебраться в Берлинскую академию наук, следуя приглашению Фридриха Великого. Краткость срока, прошедшего со времени подписания последнего контракта с Петербургскою Академию, указывает на непреднамеренность такого отъезда; побудительными же к нему причинами невидимому явились:

1) Заманчивость предложения Фридриха Великого, прилагавшего в ту пору все заботы к поднятию научного достоинства Берлинской академии наук и вызывавшего с этой именно целью Эйлера, на выгодных материальных условиях, для занятия должности директора математического класса Академии.

2) Неустройства во внутренней жизни Петербургской Академии, происходившие главным образом от отсутствия строго установленного регламента. Проект Регламента, составлявшийся еще при Петре Великом, остался не утвержденным в законном порядке; это дало возможность библиотекарю и правителю канцелярии Академии Шумахеру, имевшему по должности непосредственный сношения с Президентами Академии и другими начальствующими лицами, мало-помалу забрать всю власть в свои руки и после того почти бесконтрольно распоряжаться не только материальными условиями, но даже чуть не судьбами академиков. Некоторые из последних (Германн, Бильфингер, Д. Бернулли) еще значительно ранее Эйлера покинули Петербург из-за недоразумений с Шумахером.

3) Запутанность материальных дел академии и неаккуратность в уплате содержания членам ее. В каком положении находилась хозяйственная часть академии, можно судить по тому, что однажды, для уплаты жалованья, канцелярия ее заняла железо из берг-коллегии, под предлогом надобности его на академические постройки, и затем продавала это железо в частные руки. В результате оказалось, что академики нередко оставались даже без [479] жалованья. Так, в 1728 году еще в августе ими не было получено ни копейки из денег, следовавших за тот год; только в ноябре стали они тогда получать ассигновки, при чем и тут дело не обошлось без затруднений: ассигновки писались на имя торгового дома Люпса, который, по редкости тогда денег, затруднялся в платежах. Надо заметить к тому же, что неаккуратность расплаты зависела не только от временной затяжки в ассигнованиях, но и от более опасной и глубокой причины — от обнаружившегося хронического дефицита в академическом бюджете, в 1732 году достигшем почти 36.000 рублей.

4) Затруднительность научной работы в условиях стеснительного административного произвола. Для характеристик этих условий могут служить такие примеры: В 1728 г. не была допущена к напечатанию по-русски речь академика Делиля, где разрешался утвердительно вопрос, вертится или нет земля; в 1731 г. решительно не смели издать, без разрешения высшего начальства, сочинения о множестве миров Фонтенеля. Кроме этой осторожности в хранении утвердившихся, хотя бы и ложных, убеждений, замечалось стремление охранить от огласки истины, добываемые путем научных исследований, на правах государственной тайны; так обвинения астронома Делиля в сообщении за границу астрономических наблюдений доходили даже до Сената. Подозрительность к науке и ее представителям простиралась так далеко, что даже лица, обязанные по своему положению содействовать ученым в получении сведений, необходимым для научных работ, считали напротив своею священною обязанностью ставить в таких случаях препятствия для академиков.

5) Особенно тяжелые общие условия государственной жизни России в период правления Бирона и недоверие общества ко всем иноземцам в следующее затем время. Сам Эйлер, в своей автобиографии, объясняет причину своего отъезда именно тем, что «после кончины достославной императрицы Анны, при наступившем после того регентстве, положение дел (в России) стало довольно тяжелым». Впечатления бироновщины так глубоко запали в сознание Эйлера, что даже по приезде в Берлин он с крайней сдержанностью и осторожностью отвечал на самые любезные расспросы королевы-матери; вызвав такою несловоохотливостью изумление королевы, он оправдывал себя тем, что «приехал из страны, где за слова вешают».

Наконец: 6) Неблагоприятные климатические условия Петербургской жизни, частые опустошительные пожары, случавшееся [480] расквартирование солдат на постой по квартирам обывателей и другие более мелкие соображения.

Совокупность всех перечисленных причин произвела то, что Эйлер с особой охотой отозвался на приглашение Фридриха Великого и даже сразу проникся весь стремлением в Берлин. В одном из частных писем (к неизвестному) он писал: «Я не в силах выразить всю великость моих желаний, клонящихся лишь к тому, чтобы соделаться достойным покровительства короля. Нет таких усилий, которые бы не сделал я для достижения этой цели. В этих искренних чувствах я твердо решился жить и умереть под славным правлением государя, который столько же благоприятствует гражданам литературной республики, сколько и имеющим счастие быть его природными подданными...» ¹⁵.

Вот текст представленного Эйлером 16-го февраля 1741 г. прошения об увольнении из Петербургской Академии:

«Понеже силы моего здоровья час от часу умаляются и притом многие трудности в домашнем моем состоянии так умножаются, что я совершенно в несостояние прихожу положенную на меня должность исправлять как надлежит: того ради нахожусь принужден, как ради слабого своего здоровья, так и других обстоятельству искать приятнейшего климата и принять от его королевского величества прусского учиненное мне призывание.

Того ради прошу императорскую академию наук всеподданнейше меня милостиво уволить и снабдить для моего и домашних моих проезду потребным пашпортом. И как я, в бытность мою здесь, оказанную всякую великую и необычайную милость, доколе жив, с должным благодарением исповедать и повсюду прославлять буду, то обязуюсь еще притом наисильнейше всегда, по крайней возможности, о чести и пользе императорской академии наук трудиться и все оное, к чему меня оскудение сил моих до сего времени не допустило, с Божиею помощью, сколько возможно, дополнить.

На сие мое подданнейшее прошение прошу императорскую академию наук всепокорно милостивое решение учинить, которой я с глубочайшим почтением и должною покорностию во все время жизни своей пребываю императорской академии наук всеподданнейший слуга Леонгард Эйлер» ¹⁶. [481]

Прошение это препровождено было 15 марта 1741 г. при таком отзыве академии:

«Профессор вышней математики Леонард Эйлер, поданным своим минувшего февраля 16-го числа сего году доношением о увольнении своем из службы всеподданнейше просил. А хотя он в прошлом 1740-м году новый контракт с академиею наук заключил, а по силе оного обязался совершенное описание вышшей анализии с корабельною наукою сочиня, академии наук подать, однако и оная, нынешние его, профессора Эйлера, обстоятельства в рассуждение принимая, за потребно не находит, чтоб ему предписанной в помянутом контракте кондиции в отпуске и увольнении его какое помешательство или задержание чинить: ибо он

1) Договором обещанные дела и книги, в Немецкой земле по частям сочиняя, со временем сюда присылать может.

2) Многие им, профессором, чрез тринадцать лет учиненные и при академии публикованные обретении сами собою так важны, что оными, не требуя от него другова, довольствоваться можно, толь наиболее, что он именно не обязался, сколько лет ему служить; также и от академии точного времени и сроку не положено, когда ему о своем увольнении просить, как то в других, при академии наук заключенных контрактах обыкновенно бывало.

4) В рассуждении слабого состояния его здоровья и что он по нынешним своим обстоятельствам зрения весьма легко лишиться может, что надлежит опасаться, чтоб реченный профессор не только означенные книги писать, но и всей бы должности своего звания отправлять вне состояния не пришел.

5) А ежели ему, Эйлеру, при отпуске от академии наук какое милостивое награждение учинено будет, то сие оного профессора к тому побудить, что он, пришедши в лутчее здоровье, из Немецкой земли опять в Россию возвратится и академии наук большую пред нынешним услугу и пользу принесть может.

Для сих объявленных причин, академия наук за потребно находит всеподданнейше о сем представить и доложиться, не соизволить ли академии наук всемилостивейше повелеть упомянутого профессора Эйлера, за слабостью его здоровья и за другими, выше сего показанными обстоятельствами, от академической службы уволя, в Германию отпустить; также на место его другова, в математике искусного профессора выписать; а для вящего впредь к верным и Российской Империи полезным услугам при обязании, некоторое ему, профессору, награждение учинить. На что [482] академия наук о всемилостивейшей резолюции чрез сие всеподданнейшим респектом просить. Бреверн, Гольдбах, Шумахер» ¹⁷.

При докладе прошения на нем положена была резолюция:

«По сему докладу оного Эйлера, по желанию его, от академической службы уволить, а на его место, ежели потребно, выписать другова, в математике искуснаго профессора. А какое оному Эйлеру при отпуске его награждение потребно учинить и для каких именно резонов, о том представить со мнением. Маия 29-го дня 1741-го года. Андрей Остерман, К. Алексей Черкаской, граф М. Головкин» ¹⁸.

Таким образом, 29 мая 1741 г. Эйлер был уволен от службы в Петербургской Академии Наук, а чуть позже ему было пожаловано звание Почетного Члена (корреспондента) Академии и определена ежегодная пенсия в 200 рублей.

Следующие затем 25 лет своей жизни — с 1741 по 1766 г. — Эйлер проводит в Берлине. За этот период его ученая слава окончательно упрочивается, так что например в 1755 г. Парижская Академия наук, вопреки обычаю, зачисляет его своим сочленом (Associe etranger) сверх штата, не дожидаясь выбытия из состава одного из 8-ми иностранных представителей науки. Сам Фридрих Великий, считавший многие из отраслей математики мало нужною роскошью, относился к великому математику с особенным доверием и благорасположением, как это обнаруживает сохранившееся собрание 54-х, частью — собственноручных, писем монарха к Эйлеру. Так, например, в одном из писем Фридрих пишет: «одобряю заботливость, с какою вы стараетесь применить на пользу человечеству те теории, которые дает вам приобретение и разработка научных знаний». Вообще, Фридрих Великий не упускал случая извлекать из присутствия Эйлера в Пруссии и чисто практическую пользу, прибегая, например, к его советам при нивелировке судоходного канала (Finow-Kanal) между Гафелем и Одером, при постройке водопровода в Сан-Сусси, при устройстве Шенебекских соляных промыслов, при организации лотереи (Calzapighi) и т. п.

За этот период Эйлером обнародовано много капитальных научных работ. Замечательно, что в продолжение всех 25-ти лет Эйлер не порывает научной связи и с Россией, постоянно [483] отправляя целые серии мемуаров для напечатания в Комментариях Петербургской Академии. В результате, наряду с 119-ью работами, помещенными за это время в известиях Берлинской Академии, в Петербургских Комментариях появились 109 его научных статей. Обращает на себя внимание еще тот факт, что Берлинские мемуары Эйлера имеют преимущественно прикладной математический характер и написаны на французском языке, Петербургские же публикации изложены по-латыни и при том в духе чисто математическом отвлеченно-научном; видимо, в Берлине он пытался ответить требованиям общества, состоявшего в более близкой связи со своей Академией и требовавшая от последней удовлетворения своим научным запросам, на Петербургскую же Академию он смотрел как на истинную хранительницу самых глубоких научных знаний, не принужденную подчиняться невольно принижающим интересам широкой публики. Из появившихся за это время крупных работ Эйлера одна — по морскому делу (Scientia navalis) — была издана в Петербурге и одна — по астрономии (Theoria motuum Lunae etc.) — в Берлине лишь печаталась, ради удобства чтения автором корректур, но на счет русской академии.

Для характеристики научной связи Эйлера с Петербургской Академией приведем здесь два документа:

1) Выдержку из ответного письма Эйлера (27-я июля 1743 г.) Нартову, временно заместившему Шумахера и сообщавшему, что заграничным членам академии пенсий более производиться не будет. «Благородный и почтеннейший г-н Советник Государь мой», отвечал по-русски Эйлер: «Вашему благородию за благосклонный ответ на мое письмо покорно благодарствую; об именном указе ее императорская величества, чтоб впредь иностранным членам Академии Наук жалования не производить, никакова известия еще не получил, и для того ныне с чином почетного члена и без жалованья весьма удоволствуюсь»… ¹⁹

2) В представлении академии в 1744 г. о возобновлении пенсий заграничным почетным членам об Эйлере помещен был такой отзыв: «профессор Эйлер отпущен от Академии в 1741 году, и по резолюции бывшего тогда кабинета определена ему была пенсия по 200 рублей в год. Какую он пользу и честь здешней академии учинил множеством присланных от нее ученых сочинений в то уже время, когда отсюда отлучился, оное все здешние профессора тем наипаче признать имеют, что он [484] праведно за украшение ученого света почитается и в состоянии математической класс учеными сочинениями один наполнить, ежели бы нужда того требовала. Его две книги — одна о навигации или мореплавании, а другая о счете интегральном и дифференциальном той пенсии уже достойны, которую он получать имел, хотя бы для Академии, будучи в отсутствии, и ничего больше не делал»… ²⁰

Связь Эйлера с Петербургской Академией выражалась не только доставлением мемуаров для Комментариев. В 1750-55 годах к Эйлеру часто присылались из Петербургской Академии математические статьи русских студентов с просьбою высказать о них мнение; замечательно, что великий ученый относился с большим снисхождением к этим юношеским опытам и отзывался о них почти всегда с похвалами. Кроме того, Эйлер сам предложил, чтобы Академия прислала к нему в Берлин, для наставления в высшей математике, Котельникова, который оставался при нем с 1752 по 1756 г. Несколько позже были к нему командированы с тою же целью Сафронов (1754-55) и Румовский (1754—56). Заслуживает нашего особенного внимания ясно выражавшееся Эйлером намерение подготовлять чисто русских ученых для замещения вакантных должностей в России. Эта идея сказалась, напр., в следующих его рекомендациях ²¹:

1) Когда Петербургская Академия просила Эйлера указать ученного для занятия кафедры механики, он писал 7 августа 1753 г.: «Я еще не имею никаких известий о способном механике и чем далее, тем более сомневаюсь, найдется ли такой, за которого бы мог заслужить признательность. Лучше всего будет заместить это место способным русским, для чего конечно потребуется время»...

2) На просьбу найти в Германии ректора и конректора для Московской гимназии при университете он, 26 июля 1755 г., отвечал: «г. Котельников сказывал мне, что по этой части трудно найти людей более способных, как два русских студента (Козицкий и Мотонис), слушающие лекции в Лейпциге. Один из них, как думает Котельников, мог бы удобно быть отдан от Академии университету. Это будет лучший совет, когда Академия насчет этих студентов не имеет особенных видов, так как, кроме того, что немцы чрезвычайно требовательны, рекомендация может оказаться также и неудачною». [485]

3) Относительно самого Котельникова Эйлер сообщал непременному секретарю Академии Мюллеру, что Котельников, по своим знаниям и дарованиям, гораздо выше ученых вроде Кюна, Кастильоне и Кестнера, которых Академия хотела вызвать из Германии на свободные места академиков.

Нелишнее пожалуй отметить, что Академия-то была далеко не всегда аккуратна в высылке денег, следовавших Эйлеру за содержание и обучение состоявших при нем студентов, за печатание «теории движения луны» и за другие предметы, — доли, ее одно время достигал 500 рублей.

Наконец, научное содействие Эйлера задачам Петербургской Академии Наук сказалось также в составлении им, по поручению президента — графа Разумовского, тем для международная конкурса на премию, впервые объявлявшегося Петербургской Академиею в 1749 г., и в рассмотрении присланных на этот конкурс научных работ. (Выбранная Академиею из числа предложенных тема касалась исследования теории Ньютона о движении луны; премию в сто червонных получил французский ученый Клеро).

Любопытно еще проследить влияние, оказанное на отношение Эйлера к Петербургу семилетней войной (1756-63), поставившей русских на время в ряды врагов Пруссии и даже приведшей русские войска в 1760 году под самый Берлин — в Шарлоттенбург.

25 сентября 1756 г., когда начались приготовления русских к походу на Пруссию, Эйлер кончал свое письмо акад. Мюллеру так: «Не хочу я верить, чтобы общественные беспокойства прервали нашу переписку и помешали моей преданности императорской Академии».

27 февраля 1759 г. он писал Тауберту: «по крайней возможности моей стараться буду должность свою к императорской Академии наук во всем исполнить. Хотя сумнительные времена не допускали меня поныне продолжать корреспонденцию мою с императорскою Академиею наук, однако я вовсе оное время сочинил много разных диссертаций, которые все по первому требованию перешлю тою дорогою, коею мне приказано будет, потому что я не знаю, каким трактом оные могу отправить».

29 января 1760 г. Эйлер писал между прочим Мюллеру: «В особенности я желаю скорейшей перемены нынешних обстоятельств, чтобы без опасения продолжать с вами прежнюю переписку и доказывать на деле мое усердие к императорской Академии».

Приведем еще выдержку из письма к Мюллеру же от 18 [486] октября 1760 г.: «Здесь было посещение, которое в других обстоятельствах было бы чрезвычайно приятно. Впрочем, я всегда желал, что если бы когда-либо суждено было Берлину быть занятым иностранными войсками, то пускай это были бы русские. И так я имел удовольствие узнать многих храбрых офицеров, особенно должен хвалиться знаками дружбы г. полковника Маслова. Также доставил нам величайшую радость своим посещением молодой г. Фишер, которого жена моя крестила: он чрезвычайно любезен и наверное будет служить утешением и радостью своему отцу. Г. доктор Щ?пин равным образом выказал к нам много дружбы, и мне в эти дни оказано было столько почестей, насколько я никогда не мог рассчитывать»… ²²

Между прочим, при оккупации русскими войсками Шарлоттенбурга был нанесен значительный материальный ущерб Эйлеру, владевшему под Шарлоттенбургом недвижимой собственностью — именьицем. Когда это обстоятельство стало известным в штабе русских войск, Эйлеру было выказано самое живое сочувствие, имение его ограждено было почетным караулом и ему подана была идея об исходатайствовании вознаграждения за причиненные убытки. Вознаграждение это, в размере 1200 руб., было выдано Эйлеру по вступлении на престол Екатерины II в 1763 году.

В том же 1763 году у Эйлера является мысль об обратном возвращении в Россию. Н. Фусс в своем похвальном слове великому математику объясняет такое его намерение «заметным пристрастием к стране, в которой он провел первые годы своей молодости». Как ни лестно для нас — русских — такое предположение, нельзя однако не заметить, что у Эйлера, как на то указывает акад. Пекарский, существовали и другие, более прозаичные, мотивы к такому решению. Самым главным из этих мотивов является, по-видимому, слух о назначении новым президентом Берлинской Академии, на место Мопертюи, французского ученого Д'Аламбера, с которым Эйлер находился в то время в довольно натянутых отношениях. Видимо, Эйлер опасался, что новый президент, из-за личных счетов, постарается возможно устранить его от влияния на академические дела и вообще наводнить Берлинскую Академию своими соотечественниками. К этому присоединялось сознание некоторого ослабления благосклонности Фридриха Великого еще с 1747 г., после литературного выступления Эйлера с трактатом религиозного характера против [487] атеистов («Rettung der goettlichen Offenbahrung gegen die Einwuerfe der Freygeister»), по духу не отвечавшим образу мыслей короля ²³.

Под влиянием слухов о предстоящем президентстве Д'Аламбера Эйлер писал 17 мая 1763 г. Мюллеру: «я намерен мызу свою близ Шарлоттенбурга и здешней свой двор продать, дабы я ни чем не был обязан, когда судьба моя вывесть меня отсюда захочет. Для меня теперь все равно, кому здешнее президентское место ни достанется. Сказывают, что господин д'Аламбер, который сам сюда ехать не хочет, представил вместо себя Шевалье-де-Жокурта. Мне до того дела нет, потому что намерение мое совсем иное... Я уже везде представлял свои услуги, и где мне больше дадут, туда и служить пойду; ибо как я не француз, так и не могу надеяться, чтоб кто-нибудь меня здесь купить хотел, потому что действительно некоторые молодые математики из Парижа уже сюда едут, из коих каждому вдвое против меня жалованья обещано. Его высокографское сиятельство господин Гетман еще до войны делал мне такую выгодную пропозицию, которая весьма превосходила малые мои заслуги: но обстоятельства были тогда такие, что я бы в крайнее попал несчастье, ежели б к принятию оной склонился. И так опасаюсь, не прогневал ли я тогдашним моим ответом его сиятельства. Я бы желал, чтоб его высокографскому сиятельству донесено было о причинах тогдашнего моего отказа» ²⁴.

Тауберт, заместивший к тому времени Шумахера в управлении хозяйственного частью Академии, узнав о подобном направлении мыслей Эйлера, поспешил доложить президенту Академии графу Разумовскому, что, по его мнению, Эйлера следует пригласить в Академию с годовым жалованьем в 1.500 рублей — ему и в 500 руб. — его сыну. «Более сего» — прибавлял Тауберт — [488] «ему и сыну его давать не советую, ведая совершенно, что он, по нынешнему своему крайнему недовольствию, на сии кондиции сюда приехать нимало не отречется» ²⁵. Как только об этом доведено было до сведения Екатерины, она немедленно приказала Теплову пригласить Эйлера для управления математическим классом и для исполнения обязанностей конференц-секретаря на жалованье по 1800 рублей в год; кроме того, его сыну предлагалось место ординарного профессора и обоим на проезд назначалось 500 рублей. В конце этих условий, отправленных Эйлеру 26 мая 1763 года, была добавлена просьба не откладывать выезда, если эти условия его не удовлетворять в каких-либо деталях; в случае же желательности существенных изменений, испрашивалось о том извещение ²⁶.

Надо заметить, что Эйлер еще ранее получал предложения вернуться в Россию. Так, граф Разумовский, живший во время путешествия по Западной Европе, в 1744 г., некоторое время в доме Эйлера, в 1746 г., при назначении на пост президента Академии, поспешил первым долгом послать Эйлеру такого рода предложение. Этой идее сильно сочувствовал в то время Д. Бернулли, находившийся уже в Швейцарии, но следивший за деятельностью Петербургской Академии и возлагавший надежду на улучшение ее дел при новом президенте. Он писал между прочим Эйлеру 9 июля 1745 г.: «Боюсь только, что уже будет невозможно привести Академию в прежнее цветущее состояние, но это бы осуществилось, когда бы вы решились отправиться туда года на два. Дело можно бы так устроить, что король, по соседству и из дружбы к императрице, отпустил бы вас в Россию, и в таком случае, конечно, не может возникнуть никаких неудобств. Я вызываюсь исправлять в продолжение двух лет ваши обязанности в Берлине, но с тем, чтобы вы получали берлинское жалованье» ²⁷.

В 1750 г. Эйлеру снова передано было, от имени самой императрицы Елизаветы, предложение вернуться в Петербургскую Академию на тех условиях, какие он найдет нужным [489] выставить. И Эйлер сначала было склонялся на это приглашение, но потом все же отклонил его, мотивируя свой отказ приближением к 50-ти летнему возрасту, сопряженному у всех известных математиков — Ньютона, Лейбница, Германна, Вольфа и Бернулли — с ослаблением их ученой деятельности.

Новое предложение от имени императрицы Екатерины II, о котором только что было сказано, тоже временно не возымело своего действия. По-видимому, тревожное Берлинское настроение Эйлера несколько поулеглось: стало известным, что Д'Аламбер отказался от звания президента Берлинской Академии и при том самым лучшим образом отзывался перед королем об Эйлере. Вообще, Эйлер, видимо, не находил уже повода к разрыву с Берлином. И он писал, напр., Мюллеру 10 сентября 1763 г., что, по своим летам и при большом семействе, он только в том случае мог бы отправиться в Петербург, если бы был побужден к тому важными переменами в Берлинской Академии, а вовсе не из расчетов на почести или выгоды.

Об удержании Эйлера в Берлине особенно хлопотал именно Д'Аламбер. Он писал напр., Эйлеру 29 июля 1763 г. из Потсдама: «Хотя мне не остается и месяца пробыть в этой стране, однако я не могу удержаться, чтобы не сочувствовать ей и особенно не жалеть академии, если она будет иметь несчастие потерять вас. Что до меня касается, когда бы мне пришлось остаться здесь, то я бы сделал все на свете для удержания вас. Решились ли вы окончательно? Вы должны быть уверены, что я уже говорил и буду еще говорить о вас королю со всем уважением, которого вы заслуживаете»... 14 августа 1763 г. из Сан-Сусси: «Я, наконец, считаю себя столько счастливым, что сохранил королю и академии такого человека, как вы. Вы увидите из письма маркиза д'Аржана, что король назначает хороший пенсион для вашего сына, и не от меня будет зависеть, чтобы вы, милостивый государь, не получили все, чего может желать человек таких редких достоинств, как ваши. В этом смысле я говорил о вас королю»... И 20 августа 1763 г. из Потсдама: «Я совершенно убедил его величество, что в вас Академия понесет невознаградимую потерю, которая нанесет удар славе короля. Я полагаю еще до моего отъезда поручить его вниманию ваши интересы»… ²⁸

Но новое недоразумение, на почве несогласия с членами [490] ревизионной комиссии, назначенной королем для изыскания средств к увеличению доходов Академии и к более правильному расходованию их, снова возвратило Эйлера к мысли о переезде в Петербург. При этом, он сам предложил (24 декабря 1765 г.) свои условия, а именно: он просил для себя место вице-президента Академии с ежегодным жалованием в 3.000 рублей и с квартирою, свободною от солдатского постоя, для старшего своего сына — кафедру физики с жалованием в 1.000 руб. и для второго и третьего сына — приличные места по артиллерийскому и медицинскому ведомствам.

Императрица Екатерина II, узнав об условиях Эйлера, отправила 6 января 1766 г. канцлеру графу Воронцову собственноручное письмо (по-французски), из которого заимствуем следующие выдержки ²⁹:

«Господин граф Воронцов! Письмо к вам г. Эйлера доставило мне большое удовольствие, потому что я узнаю из него о желании его вступить снова в мою службу. Конечно, я нахожу его совершенно достойным желаемого им звания вице-президента Академии наук, но для этого следует принять некоторые меры прежде, чем я установлю это звание — говорю установлю, так как доныне его не существовало... Таким образом я ничего не могу отвечать теперь г. Эйлеру касательно этого предмета.

При настоящем положении Академии, там нет денег на жалованье в 3000 р., но для человека с такими достоинствами, как г. Эйлер, я добавлю к академическому жалованью из государственных доходов, что вместе составит требуемые им 3.000 р. У него будет казенная квартира, и ни малейшей тени солдат.

Хотя в Академии нет свободной кафедры физики с жалованьем в 1.000 р. для его старшего сына, однако я их ему назначаю, также как дозволяю свободную практику второму (медику) и дам место, если он пожелает вступить в службу. Третий сын (артиллерист) будет помещен без всякого затруднения... Я уверена, что моя Академия возродится из пепла от такого важного приобретения, и заранее поздравляю себя с тем, что возвратила России великого человека...

Необходимо также уведомить г. Эйлера, что до его приезда я [491] не предпринимаю никаких перемен в Академии на тот конец, чтобы лучше уговориться с ним об улучшениях, о которых мне представлены разные неудовлетворительные предложения»...

Впоследствии Эйлер прибавил еще несколько дополнительных условий, о которых граф Воронцов доводил 9 февраля 1766 г. до сведения императрицы, — о пенсии жене, в случае смерти Эйлера, о чине для него, о месте для сына-медика, наконец — о трех тысячах на путевые издержки. Сохранилась черновая ответная записка императрицы, где она писала (тоже по-французски) между прочим: «На последнюю статью я отвечаю повелением, данным еще вчера г. Олсуфьеву, отослать вексель на эту сумму князю Долгорукову. Я приказала также президенту медицинской коллегии оставить в мое распоряжение хорошее место медика. Равным образом я обеспечу часть пенсиона, о котором мы уговорились с г. Эйлером для его супруги, на случай, если она переживет его. Я дала бы ему, когда он хочет, чин... (зачеркнуто — коллежского советника), если бы не опасалась, что этот чин сравняет его со множеством людей, которые не стоят г. Эйлера. Поистине его известность лучше чина для оказания ему должного уважения»...

Получив из Петербурга удовлетворительный ответ на свои запросы, Эйлер подал Фридриху Великому следующие 2 прошения одно за другим:

1. «Государь! Из опасения, чтобы не было скрыто настоящее мое положение, я беру смелость представить об этом следующие объяснения:

I. Когда комиссия, злоупотребляя повелениями вашего величества, ниспровергла академический устав, и когда мои усилия для поддержания его стали бесполезны и быть может переданы вашему величеству в злостном виде, то я принужден был сложить с себя мое звание и предложить услуги русскому двору.

II. Ныне, после того, как этот двор согласился на огромнейшие для меня выгоды, я не могу взять назад своего слова, не быв обвинен в самой черной неблагодарности.

III. Таким образом осмеливаюсь умолять ваше величество дозволить мне повторить еще раз мое нижайшее прошение».

2. «Государь! Как ни был я всегда усерден к службе вашего величества, однако не могу оставаться нечувствительным к тому прекрасному положению, которое предлагает русский двор всему моему семейству. Оно тем более в том нуждается, что с моею смертью обрекается на чрезмерную бедность.

Эта могущественная причина побуждает меня умолять с глубочайшею покорностью ваше величество о дозволении [492] воспользоваться мне этим случаем, совсем необыкновенным, и соизволить на мой отпуск, также — моего сына, который в академии, и второго, медика неимущих французов.

Что касается до третьего, артиллериста, то я знаю очень хорошо, что такая просьба была бы очень смела, почему совершенно предаюсь в отношении его на милостивое соизволение вашего величества, хотя такое разлучение должно причинить живейшую горесть с обеих сторон».

В ответ на эти просьбы Эйлер получил такую записку короля:

«Получив ваше письмо от 15 числа этого месяца, в котором, также как и в двух предыдущих, вы ходатайствуете о вашем отпуске, я намерен вам сим объявить, что вы мне сделаете удовольствие, когда, отказавшись от такого ходатайства, не будете более писать об этот предмете. В Потсдаме, 17 марта 1766 года. Фридрих».

Отказ этот побудил Эйлера прибегнуть к посредничеству Д'Аламбера, который, однако, отвечал 28 апреля 1766 г. таким образом:

«...Я полагаю, милостивый государь, что причина, заставляющая вас просить о вашем отпуске, есть опасение, что вы подверглись немилости короля. И так я думаю, чтобы вас в том разуверить, что если вы возвратитесь в академию... и будете продолжать там по обыкновению ваши работы, то скоро приобретете то доброе расположение, которое полагаете потерянным. Король имеет отличать заслуги, и я не оставлял его в неизвестности о всем превосходстве вашем и о чести, которую приносите вы академии... Я не думаю, чтобы выгоды, предлагаемый вам в Петербурге, побуждали вас отправиться туда, потому что вам предлагали их два года тому назад, и вы от них отказались. Если вы думаете, что будете более свободны и счастливы, переселившись в Петербург, тогда я не имею ничего сказать. Но полагаю, что вы худо рассчитываете, так как будучи старее двадцатью пятью годами, вы почувствуете более влияние климата, и, кроме того, ваша судьба будет там менее обеспечена, чем в Берлине. Меня, впрочем, уверяют, что король с большим затруднением решится отпустить с вами всех трех сыновей ваших, особенно того, который служить в артиллерии и про которого сам его величество говорил, что он из лучших у него офицеров. И так мне кажется, что самое благоразумное, что вы сделаете для вашего счастья и спокойствия, это будет — остаться в Берлине. [493] Что до меня касается, то у меня никогда не достанет смелости просить за вас у короля о дозволении вам уехать: он примет это весьма дурно — и справедливо. Но я готов на зависящие от меня услуги для вас у его величества, будет ли то касаться забвения прошлого, или же улучшения вашей участи, когда вы полагаете это необходимым»…

Еще не получив этого ответа, Эйлер подал новое прошение королю 30 апреля 1766 г.:

«Государь! Припадая к стопам вашего величества, я осмеливаюсь снова умолять о милости соизволить на дозволение принять блестящий вызов, сделанный мне Россиею. Так как все академики, просившие до сих пор об отпуске, получали его без всякого затруднения, то я тем более льщу себя надеждою, что вы не откажете мне в этой милости, так как я со всем моим семейством пользуюсь правом швейцарского гражданства, а это наше право свободы прежде было признано и Россиею, когда я там получил дозволение вступить в службу вашего величества. И так осмеливаюсь надеяться, что ваше величество также захочет признать это право свободы, согласившись на наш отпуск, что я буду всегда считать самой милостивой наградой за все услуги, которые старался с величайшим усердием оказывать Академии, пока занимал место, которое вашему величеству угодно было мне вручить и которое беру смелость возвратить к вашим стопам с глубочайшею преданностью и самою почтительною признательностью, которою преисполнено мое сердце».

Ответ Фридриха на эту новую просьбу был краток: «Я вам дозволяю, по вашему письму от 30 минувшего апреля, уехать, чтобы отправиться в Россию. В Потсдаме 2 мая 1768 года. Фридрих».

Наконец, в июне 1766 г. Эйлер покинул Берлин и отправился в Петербург. Прусский король отомстил за то великому математику следующей вычурно-насмешливой выходкой в письме Д'Аламберу 26 июля того же года: «г. Эйлер, до безумия любящий большую и малую медведиц, приблизился к Северу для большого удобства к наблюдению их. Корабль, нагруженный его x, z, его к, к, потерпел крушение — все пропало, а это жалко, потому что там было, чем наполнить шесть фолиантов статей, испещренных от начала до конца цифрами. По всей вероятности, Европа лишится приятной забавы, которая была бы ей доставлена чтением их»...

Переходим теперь к последнему периоду жизни и деятельности Эйлера — к его вторичному пребыванию в Петербурге — с [494] 17 июля 1766 г. по 7 сентября (ст. стиля) 1783 г. — до самого дня смерти.

Немедленно по прибытии в Петербург Эйлер был представлен императрице Екатерине II, которая, надо полагать, вела с ним беседу об Академических делах, так как Эйлер сообщал между прочим Мюллеру 9 августа 1766 г.: «Я представлял ее императорскому величеству, что ни в одной Академии члены не назначаются исключительно для одних академических занятий, что, без сомнения, было бы обременительно для государства; но что каждый из них может отправлять служебные занятия на пользу общества, не нанося тем заметного ущерба целям Академии, что доказывается примерами вашим и гг. Штелина и Епинуса»...

В государственном архиве сохранился написанный по-французски проект мер к улучшению положения Академии наук. Хотя проект этот не имеет подписи, но видимо принадлежит перу Эйлера. Значительный объем проекта не позволяет воспроизвести его здесь; найден же он может быть в «Истории Академии Наук» академика Пекарского на стр. 303-308 первого тома ³⁰. На подлиннике находятся две собственноручные заметки Екатерины II (по-французски же): «1) Наметить лицо, через посредство которого Академия могла бы обращаться ко мне и получать мои распоряжения, 2) Академия должна немедленно возобновить свои ассамблеи по 2 раза в неделю».

Переезд Эйлера в Петербург императрица приветствовала подарком восьми тысяч рублей на покупку дома. К несчастью, новый жизненный приют оказался роковым для великого математика: едва успел он поселиться в своем доме, как впал в жестокую болезнь, о которой таким образом извещал Мюллера в письме 15 октября 1766 г.: «Мое нездоровье, о котором вам уже известно, продолжалось несколько дней, и от того мое зрение так ослабело, что я в одно утро, по прочтении и подписании купчей на мой дом, несколько часов спустя не только не мог разбирать написанного, но даже различать белой бумаги от писанной. В таком положении нахожусь и доныне, но не замечаю, чтобы становилось хуже. Между тем, это не препятствует моим занятиям, потому что я указываю читать себе, что мне нужно, и диктую, что следует написать. Могу также делать довольно обширные вычисления, которые потом мой сын передает на бумагу. [495] Я прилежно посещаю академические заседания, но в обществе показываюсь неохотно, почему у меня остается тем более времени для моих занятий… ³¹

Болезнь закончилась образованием на левом глазе катаракта, в результате лишившего Эйлера и этого его последнего зрительного органа. Правда, несколько позже — лет через пять — известный окулист барон Венцель удачной операцией снял с глаза катаракт и возвратил было Эйлеру утраченное зрение, но, увы, очень ненадолго: поспешность в пользовании органом привела к тому, что Эйлер вторично и уже навсегда потерял зрение при страшных мучениях.

И вот, весь последний период жизни мы видим Эйлера в образе слепого старца. В таких условиях трудно было ожидать от него особенной научной дееспособности. Но тут-то, наоборот, и выказалась в полной силе вся мощь великого гения. С самых первых же дней стали появляться один за другим самые серьезные научные труды, чуть не каждый из которых мог бы в отдельности создать славу своему автору. Пользуясь богатством своего воображения и поразительной силой памяти, Эйлер в уме воспроизводил перед собой самые сложные вычисления и выкладки: оставалось лишь его ассистентам записывать на бумаге диктуемые им мысли. Сохранился даже любопытный рассказ, что «элементы алгебры» писал под его диктовку простой мальчик-портной, вывезенный им в качестве слуги из Берлина и не имевший до того ни малейшего понятия о математике, — такою ясностью и последовательностью мысли проникнуто это произведение. Но, конечно, вообще говоря, запись велась лицами со специальной математической подготовкой, которым Эйлер вверял даже совершение некоторых вторичных математических операций. И нельзя не помянуть здесь кстати словами глубокой признательности этих образцовых его сотрудников, главным образом — математиков Николая Фусса и Михаила Головина, отдавших много самых ценных лет своей жизни на покорное служение чужой мысли, конечно в ущерб возможности самостоятельного творчества; зато они сохранили миру гениальные измышления величайшего ума!

Итак, с самых первых времен вторичного пребывания Эйлера в Петербурге появляются в свет один за другим солиднейшие его труды: интегральное исчисление в трех томах [496] (1768-70), знаменитый трактат о покое и движении жидких тел (1769), элементы алгебры (1770), три объемистых тома «диоптрики», объединившие вместе опубликованные за предшествовавшие 30 лет отдельные мемуары по теории света, «письма к немецкой принцессе», воспроизводящие все научное мировоззрение их автора в блестящей по изложении форме (1768-72) и т. д.

И вдруг, посреди этих поистине изумительных трудов, Эйлер испытывает новое, необычайное бедствие: в 1771 году пожар уничтожает его дом со всем почти имуществом. Его самого едва успевает вытащить из огня ремесленник-швейцарец Гримм, да, благодаря сообразительности графа Владимира Григорьевича Орлова, удается спасти большинство из ценных манускриптов. Эти два лица оказали человечеству большие услуги, чем многие из второклассных ученых! Императрица, для возмещения потерь, пожаловала Эйлеру 6.000 рублей. И среди всех этих волнений и ужасов Эйлер продолжает творить, доканчивая свою знаменитую теорию движения луны (1772).

О способе работы Эйлера сохранилось такое семейное предание ³²: В рабочей его комнате находился большой стол, покрытый аспидной доской. Эйлер совершал вокруг него свои ежедневный прогулки и мелом набрасывал на доске общий ход своих математических мыслей, который затем пояснял ученикам, поручая им дальнейшую разработку. Краем стола он пользовался к тому же как опорой при движении, почему со временем край этот стал полированно-гладким.

О характере жизни Эйлера в этот период времени можно составить некоторое представление по следующей выдержке из письма Иоханна Бернулли (племянника Даниила Бернулли), посетившего Петербург летом 1777 г.: «Здоровье его (т. е. Эйлера) довольно хорошо, и этим он обязан очень умеренному и правильному образу жизни. Зрением, по большей части утраченным. а одно время вовсе потерянным, он, однако, теперь лучше пользуется, чем многие воображают! Хотя он не может узнать никого в лицо, читать черного на белом и писать пером на бумаге, однако пишет на черном столе свои математические вычисления мелом очень ясно и порядочно в обыкновенную величину. Потом они вписываются в большую книгу одним из ого адъюнктов г.г. Фуссом и Головиным (чаще первым из них). И из этих-то материалов составляются под его руководством статьи. Таким образом в продолжение пяти лет, которые [497] прожил г. Фусс в доме Эйлера, приведено к окончанию 120 или 180 статей: они лежат готовые к печати, и из них только немногие были прочтены в Академии. Г. Эйлер обещался, что двадцать лет после его кончины статьи его таким же образом, как и при жизни его, могут быть читаны и помещаемы в периодическом издании Академии. Из того, что я рассказал, легко заключить, что когда этот достойный старец достигнет лет, которых можно ожидать по его бодрости, то он мог бы на двадцать лет вдвое исполнить такое добровольное обязательство. Чтобы было понятнее, как достает у г. Эйлера времени на такие неутомимые работы, должен я заметить, что он никуда более не выезжает, так как несколько лет назад, с потерею зрения, слух у него значительно ослабел, и вне дома он менее находит развлечений и менее может ожидать занятий. Впрочем, у него бывают ежедневно посещения, которые для него сокращают необходимое время отдыха, и он охотно принимает во всякую пору, потому что теперь, как прежде, у него совершенно особенная и по крайней мере необыкновенная способность отвлекаться без досады от самых сложных выкладок и потом опять также легко возвращаться к ним и находить прежнюю нить к ним. Для отдохновения своего, когда Эйлер один, занимается он очень опытами над магнитами. У него большой стол покрыть магнитными пластинками разных величин; иные есть в 2 1/2 дюйма, а другие в 30 дюймов длины, а весь прибор со включением магнитов, сохраняемых г. Фуссом в своей комнате, стоит 800 рублей. Натирание и усиление таких пластинок служить вместе с тем г. Эйлеру полезным упражнением для телодвижения, и при том возникают из того многие новые опыты»… ³³

Работая в таких условиях, Эйлер за последнее десятилетие своей жизни создал чуть не половинное число всех своих трудов. Вот краткая табличка, приводимая П. Н. Фуссом в предисловии к составленному им списку трудов Эйлера ³⁴, указывающая числа работ, написанных в последовательные десятилетние периоды его жизни;

Любопытно воспроизвести здесь еще один рассказ, рисующий образ Эйлера в последний год его жизни. Княгиня Дашкова, назначенная Екатериной 28 января 1783 г. директором Академии наук, так рассказывает в своих «записках» ³⁶ о вступлении своем в отправление новой должности.

«Я ознакомилась также с именами примечательнейших членов Академии, и на другое утро, прежде, нежели отправилась туда, посетила знаменитого Эйлера, который знал меня уже несколько лет и всегда оказывал мне особенное благорасположение. В негодовании на поступки Домашнева (предместника кн. Дашковой), он совсем перестал ездить в Академию, разве когда представлялась возможность противодействовать заодно с другими вредным распоряжениям бывшего директора, о которых он не раз письменно представлял государыне.

Этот ученый был, без сомнения, одним из первых математиков своего века. Сверх того, он был сведущ почти во всех науках; а сила его духа и постоянная деятельность так были необыкновенны, что он, даже потеряв зрение, вовсе не ослабил своих умственных трудов. С помощью г. Фусса, мужа его внучки, который читал ему вслух и писал по его диктовке, он готовил множество материалов, служивших к обогащению изданий Академии, даже в продолжение многих лет после его смерти.

Я просила его не оставлять меня в то утро, чтобы мне при первом вступлении моем в должность начальника ученого общества иметь некоторую опору в его сопутствии. Вместе с тем я обещала, что если ему неудобно или тягостно сопровождать меня, то [499] я в случаях обыкновенных не буду его обеспокоить. Моя просьба, казалось, польстила ему. Его проводил до моей кареты сын его, непременный секретарь академических заседаний, которого я также пригласила с собою. К нам еще присоединился внук его, на котором лежала обязанность вести знаменитого слепца.

Вошедши в залу заседаний, я тотчас обратилась к собравшимся там профессорам и членам и изъявила сожаление о скудости собственных моих ученых заслуг, но сослалась на глубокое уважение, какое почитаю к науке, заметив, что самым верным залогом этого может служить присутствие г. Эйлера посреди тех, которых я просила сопровождать меня при посещении Академии.

После этого краткого приветствия, я заняла свое место и увидела, что г. Штелин, профессор аллегории, как его звали, сел на кресло рядом с директорским. Этот человек, которого ученость, может быть, согласовалась с наименованием, его отличавшим, получил свой необыкновенный титул в царствование Петра III и вместе с тем произведен был в статские советники. Гордясь чином, соответствующим генерал-майорскому, он полагал, что имеет право на первенство между членами Академии. Поэтому, я обратись к г. Эйлеру сказала: «сядьте, где вам угодно: какое место вы ни займете, ваше место везде будет первым». Эта неприготовленная дань к его дарованиям произвела самое благоприятное действие — и не на одних его родственников. Между присутствовавшими профессорами не было ни одного (за исключением профессора аллегории), который бы не разделял их удовольствия и со слезами на глазах не отдавал справедливости заслугам и превосходству благородного старца».

В первых числах (по стар. стилю) сентября 1783 г. Эйлер почувствовал припадки головокружения. Хотя они и не помешали ему окончить сложное математическое вычисление из области теории воздухоплавания, однако явились предвозвестником его кончины. 7/18 сентября еще за обедом он беседовал с академиком Лексель о вновь открытой планете Уран и затем играл с одним из внуков; за вечерним же чаем, пораженный апоплексическим ударом, успел лишь сказать окружавшим его: «я умираю» и через несколько часов действительно скончался. Так, на 77-м году жизни перестал, по прекрасному выражению Кондорсе ³⁷, «вычислять и жить» величайший из математиков [500] XVIII века, в течение 56 лет составлявший гордость и украшение Петербургской Академии наук, проведший 31 год в стенах этой Академии, свидетель первых ее шагов и главный борец за приобретение ей мировой известности.

Слава Эйлера, как величайшего математика, признается всеми. Но в истории нашей Академии он имеет еще то особенное значение, что, умирая, оставил членами Академии восемь своих учеников, служивших ей украшением. Это были: сын его — Иоханн Альбрехт Эйлер, Котельников, Румовский, Крафт, Лексель, Иноходцев, Головин и Николай Фусс.

Академик Пекарский так рисует образ Эйлера в своей «Истории Академии наук» (том I, стр. 299):

«У Эйлера было великое искусство не выставлять на показ своей учености, скрывать свое превосходство и быть на уровне всех и каждого. Всегда ровное расположение духа, веселость кроткая и естественная, некоторая насмешливость с примесью добродушия, разговор наивный и шутливый — все это делало беседу с ним столько же приятною, сколько и привлекательною. Чрезвычайная живость иногда была причиною, что он легко раздражался, но гнев проходил у него так же быстро, как появлялся, и он ни на кого не досадовал долго».

Прибавим к этому следующую характеристику Эйлера, высказанную Формеем ³⁸: «Наш знаменитый Леонард Эйлер был всегда исполнен живости, у него постоянно сыпались остроты — он любил шутить. Однако я никогда не замечал, чтобы он ценил какое-нибудь произведение ума и вкуса, или чтобы ему нравилось какое-нибудь театральное представление, исключая марионеток, самых бессмысленных. Он охотно спешил смотреть на них: они целые часы привлекали его внимание и заставляли его помирать со смеха».

Заимствуем еще из записок С. А. Порошина (Петербург, 1844, стр. 449), служащих документом по истории великого князя Павла Петровича, рассказ о том, как 5 октября 1765 г. Порошин во дворце говорил академику Эпинусу: «как у нас иногда о науках смешно рассуждают: ежели человек умеет фигуру какую математическую или план начертить и раскрасить, то кричат — c'est un grand mathematicien! Г. Эпинус смеялся тому и говорил, что Эйлер никогда чистой фигурки не черчивал, однако в математике всех чертильщиков несколько лучше знает»... [501]

Относительно семейного положения Эйлера надо заметить, что он был женат два раза: первый раз женился он в 1733 г. в Петербурге на дочери академического живописца Екатерине Гзель, скончавшейся в 1773 г.; второй раз — в 1776 г., имея от роду 69 лет, — на Саломее Абигель Гзель, дочери того же живописца от второго брака ³⁹. От первой жены Эйлер имел 13 детей, из которых 8 умерли в детском возрасте. Из остальных старший сын — Иоханн-Альбрехт — был академиком, второй — Карл — придворным медиком, третий — Христофор — директором оружейного завода в Систербеке (Сестрорецке); из дочерей — одна была замужем за майором Белем, другая за бароном Деленом. Христофор Эйлер известен в науке своими астрономическими наблюдениями в Орской крепости (над прохождением Венеры через диск солнца) и в Яицком городке.

Леонардо Эйлер погребен на Смоленском лютеранском кладбище в Петербурге. Над его временно забытой, но через полвека найденной могилой Академией наук воздвигнут памятник серого финляндского гранита с надписью: «Leonhardо Eulero Асаdemia Petropolitana.

Не здесь, конечно, на страницах беглого очерка подводить итоги творческой мощи великого борца мысли. Но очерк этот будет неполон, если мы не коснемся хоть вскользь главнейших его ученых заслуг.

В истории точных наук Эйлер представляет один из весьма немногих примеров необычайной плодовитости: общее число его произведений превышает 750. Одно перечисление их названий занимает в изданном П. Н. Фуссом указателе ⁴⁰ 65 страниц. По месту опубликования печатно-изданных трудов общая сумма их распадается на следующие числа (по указателю Фусса, стр. XLVI-XLVII):

1) Отдельных крупных работ:

32 — (из них 16 изданы в Петербурге).

2) Мемуаров по разным вопросам:

500 — в «Коммент. Петербургской Академии наук».

127 — в «Записках Берлинской Академии наук».

29 — в Известиях Академий в Париже, Лондоне, Турине, Лейпциге и т. д. [502]

43 — в «Opuscula analytica» и в «Institutiones Calculi integralis», изданных в Петербурге.

13 — в «Opuscula varii argumenti».

Наиболее капитальными трудами Эйлера являются следующие:

Введение в арифметику (1738, нем., Спб.).

Введение в алгебру (1770, нем., Спб.).

Введете в высшей математ. анализ (1748, лат., Lausanne).

Дифференциальное исчисление (1755, лат., Berlin).

Интегральное исчисление (1768-70, лат., Спб.).

Решение задачи об изопериметрах (1744, лат.. Lausanne).

Механика, в аналитическом изложении (1736, лат., Спб.).

Теория движения твердых тел (1765, лат., Rostock).

Механика жидких тел (наиболее важный мемуар — 1769, лат., Спб.).

Сопротивление колонн (1757, франц., Berlin).

Теория движения светил (1744, лат., Berlin).

Теория движения луны (1753, лат., Berlin; 1772, лат., Спб.).

Теория приливов и отливов (1740, лат., Paris).

Устройство объективов из двух стекол (ахроматических, 1762, лат., Спб.).

Диоптрика (1769-71, лат., Спб.).

Теория музыки (1739, лат., Спб.).

Диссертации о магните (1743-44, лат., Paris).

Морское дело (1749, лат., Спб.).

Письма о различных предметах физики и философии к немецкой принцессе Ангальт-Дессау, племяннице прусского короля (1768—72, франц., Спб.; сущ. русский перевод).

В этом списке названий, определенно указывающих области главнейших исследований Эйлера, невольное внимание привлекает к себе форма последнего из перечисленных сочинений. В виду этого воспроизведем здесь общую характеристику «Эйлеровых писем к немецкой принцессе», приводимую М. И. Сухомлиновым в его «Истории Российской Академии» (Вып. 2, 1875, стр. 123, 129):

«В письмах Эйлера находится превосходная картина умственной жизни того времени; содержание их весьма разнообразно: в них сообщается много в высшей степени важных и любопытных данных и соображений, относящихся к области наук естественных, математических и философских. С необычайною простотою и наглядностью Эйлер объясняет понятия пространства, [503] скорости, свойства звука, света и т. п., приводя множество общедоступных примеров и доказательств. Система мира, законы движения светил, явления электричества и целая вереница научных вопросов затронуты в длинном ряде беглых, но мастерских очерков. В области философии Эйлер говорить о предметах, имевших особенное значение и живой интерес для мыслящих людей того времени: о духовном и физическом начале в человеке, о свободной воле, о существенных особенностях господствовавшей тогда философии Лейбница и Вольфа и т. д. Обнимая своею гениальною мыслью всю совокупность сил и законов природы, насколько это возможно для человеческого ума, Эйлер не сочувствует односторонним ученым, отрицающим все, что не вкладывается в узкие рамки их специальности, и смеется над мечтателями, самонадеянно толкующими о вещах, далеко превышающих их скудное разумение. Есть люди, — говорить он, — которые кричат, что глаз человеческий устроен из рук вон плохо, и вообще недовольны тем, что при мироздании не обращались к ним за советом: тогда бы многое было создано не в пример лучше. Но оказывается, что если устроить глаз так, как желают эти умники, то вместо ясных изображений получались бы на сетчатой оболочке какие-то пятна, и человек не мог бы ничего разглядеть... Неверность суждений и выводов, — замечает Эйлер, — часто происходит от того, что требуют одного только рода доказательств, и остаются глухи и слепы ко всем другим. Этот недостаток обыкновенно встречается у односторонних химиков, анатомов и физиков, которые все ушли в свои опыты. Все то, чего они не могут разложить в ретортах или разрезать ножом, не производит на их ум никакого впечатления. Сколько бы им ни говорили о свойствах и существе души, они соглашаются только с тем, что поражает их внешние чувства...

Письма Эйлера высоко ценились как его современниками, так и позднейшими поколениями людей образованных и любознательных. Книга Эйлера, имевшая обширный круг читателей в различных странах Европы, выдержала несколько изданий, и в числе издателей были лица, занимающие в науке видное место. Многие переводы выходили с различными изменениями и дополнениями, составленными на основании новейших открытий».

Почти во всех своих работах Эйлер является не только оригинальным по мысли и по изложению, но прямо-таки творцом, родоначальником новых взглядов и новых методов. Имя его связано с основными положениями многих отделов точной науки; так известны, например: «Эйлеровы уравнения вращения твердого [504] тела», «Эйлеровы уравнения движения жидкости», «Эйлерова формула сопротивления стоек продольному сжатию», «Теорема Эйлера об однородных функциях», «Эйлеровы интегралы 1-го и 2-го рода» и т. д., и т. д. Многие из монографий и мемуаров Эйлера удостаивались награждения премиями различных Академий; от одной Парижской Академии Эйлер получил в разное время премий на общую сумму в 80.000 лир.

Ограничимся здесь этими краткими сведениями о научных заслугах Эйлера, рекомендуя желающим отдать себе более подробный отчет в этом направлении следующие литературные источники:

Cantor — «Vorles, ueber Geschichte der Mathematik (Leipzig, I. II-1900, III-1898).

«Festschrift zur Feier des 200 Geburtstages Leonhard Eulers», herausgegeb. v. d. Berlin, Mathem. Gesellschaft (Leipzig u. Berlin, 1907) ⁴¹.

Розенберг — «История физики», томы II и III (русск. пер., 1886-94).

«Die Basler Mathematiker Daniel Bernoulli und Leonhard Euler» (Basel, Naturforschende Gesellschaft, 1884, стр. 51-95).

«Physikalische Zeitschrift», 15 Apr. 1907, № 8 (статья Edmund Hoppe).

Статья об Эйлере проф. Д. К. Бобылева в «Энцикл. Словаре», изд. Брокхауза и Эфрона (полутом 79, 1904, стр. 199-202).

Из последней статьи повторим кстати одну ценную фразу: «Самым лучшим памятником славы и научной деятельности Эйлера было бы полное издание всех его статей и сочинений, но для этого потребуются значительный средства, так как число печатных листов будет около 2.000» (т. е. около 30.000 страниц).

Вот несколько белых штрихов с целью воскресить в памяти потомства могучий облик великого математика-философа, работавшего в стенах нашей Академии для снискания нам — русским, по завету Петра, уважения со стороны заграничного общества!

Наука, конечно, не забудет имени великого исследователя, гениального провозвестника аналитических методов в области [505] физико-механического изучения мировых явлений, блестяще завершившая творческую работу Декарта, Галилея, Ньютона и Лейбница! Но неужели же русское общество и в частности — Петербургская Академия наук недостаточно воскресили в своей памяти другую сторону деятельности великого математика — его заслуги в истории русской науки? Чем можно себе объяснить то слишком скромное молчание, которым представители русской науки и русской мысли почтили день двухсотлетнего юбилея Эйлера?

Международное чествование памяти Эйлера состоялось 16/29 апреля этого года в Базеле, месте рождения великого математика — в церкви Св. Мартина. Порядок чествования был таков ⁴²:

Прежде всего академический оркестр исполнил увертюру из «Ифигении».

Затем, представитель Базельского университета профессор фон-дер-Мюль прочел общий очерк жизни и деятельности Эйлера, заключив его такою характеристикою научных заслуг великого ученого: Эйлер был прежде всего математиком, придавшим высшему математическому методу те формы, какие он имеет и по настоящее время. Но силе своего анализа он был всегда готов подвергнуть всякую представлявшуюся ему проблему, относись она к теории стрельбы или к кораблестроению, к законам музыки или к области шахматной игры. Астрономия, оптика, а особенно — механика во многом обязаны ему своими колоссальными успехами. Играя, преодолевал он величайшие трудности и, наоборот, в играх изыскивал труднейшие задачи. Научной школы он не создал, но все позднейшие ученые были и будут его непосредственными учениками».

За речью профессора фон-дер-Мюль следовало слово представителя Петербургской Академии наук, директора Пулковской обсерватории, академика Баклунда, произнесенное по-латыни.

Вслед затем представитель Берлинской Академии, профессор университета Фробениус, обрисовал в оригинальных и ярких чертах духовный облик великого математика-мыслителя. Заимствуем несколько мыслей из его речи: Когда студент берет в руки какое-либо начальное руководство по чистой или прикладной математике, он может быть уверен, что содержание этого руководства в существеннейших частях является достоянием Эйлера. То, что было добыто до него, он привел в нынешнюю, удобопонятную форму. Доделанное после него легко отличить от принадлежащего ему: что одновременно наглядно-образно и [506] научно-строго, то именно и исходит от Эйлера. Удачные примеры по высшему математическому анализу исчерпал он настолько полно, что даже величайшим из более поздних ученых, каковыми были Гаусс и Якоби, мало что удалось прибавить вновь. Кто утверждает, что Эйлер был лишь талант, а не гений, тот, стало быть, плохо знаком с его дарованиями».

После речей академических делегатов Rector magnificus Базельского университета, проф. Джон Мейер, благодарил в их лице обе Академии за командирование представителей на Базельский праздник.

Далее, проф. Цюрихского политехникума Рудио высказал с своей стороны признательность от имени Швейцарских высших школ за приглашение на торжественное празднество. Вспоминая, сколько великих математических умов даль миру город Базель, он прибавил: «Математик, вступающий в Базель, должен воскликнуть — скинь обувь с ног твоих, ибо место, где ты стоишь, священно!».

Наконец, после прочтения приветственной телеграммы из Петербурга от физического отделения Русского Физико-Химического общества, чествование закончилось военным маршем из «Аталии».

Вот все то, что происходило в Базеле в день празднования юбилея Эйлера. Много это или мало — пусть о том судить каждый сам, восстановив в своей памяти незабвенный облик чествовавшегося гиганта мысли. Но невольно напрашивается здесь один горький упрек: почему об этом празднике науки не было поставлено сколько-нибудь в известность русское общество, ни предварительными о нем объявлениями, ни позднейшими сообщениями о всем происходившем? Неужели же, в самом деле, мы еще не доросли до понимания истинной цены научных подвигов?

Мир праху твоему, великий сподвижник мысли! Верится, что настанет же, наконец, пора, когда и Россия ясно сознает, чем ты был для нее!..

Проф. Ал. Саткевич.

Комментарии

1. См. «Материалы для истории Имп. Академии Наук». том I (1885), стр. 5.

2. См. «Мат. для истории Имп. Ак. Наук». том I, стр. 14-27.

3. См. Пекарский — «История Имп. Академии Наук», том I (1870), стр. XIII.

4. См. Пекарский — «Ист. Ими. Ак. Н.», I, стр. XXXIV.

5. «Мат. для ист. Имп. Ак. Н.», стр. 169-171.

6. «Briefe von Chrietian Wolff aus den Jahren 1719-53, S.-Petersburg:, 1860», 19, 20, 181.

7. «Мат. для ист. И. Ак. Н.», т. I, стр. 209.

8. Записки Имп. Ак. Наук, том 6, кн. 1, 1864 — статья Пекарского: «Екатерина II и Эйлер», стр. 76 (автобиография записана под диктовку Эйлера по-немецки).

9. «Входящие письма (в арх. Ак. Н) 1748 и 1749 гг.» (Цитир. по Истории Ак. Н., Пекарского, стр. 265).

10. Из указанной выше автобиографии Эйлера.

11. «Мат. по ист. И. А. Н.» т. I, стр. 278-9 (Мемуары писались учеными главным образом по-латыни).

12. Зап. Акад. Н. IX, приложение № 2, 189.

13. Correspondeance mathem. et pbys. de quelques сelebres geometres, ed. par. P. Fuse, I, 102-103 (цитир. по «Ист. Ак.» академика Пекарского, стр. 255-256).

14. Мат. для ист. И. А. Н.», т. IV, стр. 573.

15. «Lettres de Frederic le Grand... а M. Leonhard Euler» — в архиве академии конференции (Цитир. по «Ист. А. Н.» Пекарского, стр. 256).

16. «Мат. для ист. Имп. Ак. Н.», том IV, 1887, стр. 572-573.

17. «Материалы для истории Императорской Академии Наук», том IV, С.-Петербург 1887, стр. 612-613 (Пункт 3-ий почему-то отсутствует).

18. «Матер. для истории Импер. Акад. Наук», том IV, стр. 613.

19. Архив Академ. Канцелярии — Входящие письма 1740-43 гг.

20. «Материалы для ист. Акад. Наук».

21. Три следующих выдержки из писем Эйлера цитир. по «Ист. Ак. Н. в Петербурге» академика Пекарского, т. I, стр. 273 и 275.

22. Выдержки эти цитир. по «Ист. Ак. Н.» акад. Пекарского, т. I, стр. 278-279.

23. G. Valentin в статье о пребывании Эйлера в Берлине (См. «Festschrift zur Feier des 200 Gebutstages Leonhard Eulers herausgeg. v. d. Berlin. Mathem. Gesellschaft, 1907, стр. 12) указывает вообще на довольно сдержанное, а временами даже и насмешливое отношение Фридриха Великого к Эйлеру, для объяснения которого он выставляет три главнейшие причины: 1) Неспособность короля к математике и его предубеждение против этой отрасли знаний, а заодно — против ее представителей; 2) Отсутствие у Эйлера дарований к легкому, шутливому, изысканно-французскому обращению, которое Фридрих так ценил в Вольтере, Мопертюи, Д'Аржане и многих других и которым обладал сам в большой мере и 3) Малый интерес, проявлявшийся Эйлером по отношению к поэзии — любимому занятию короля.

24. «Зап. имп. Ак. Н.», т. 6, кн. 1, ст. Пекарского — «Екат. II и Эйлер», прилож., стр. 77-78.

25. Цитир. по той же статье, стр. 64.

26. Письмо с этими предложениями см. в той же статье, прилож., стр. 78-79.

27. Цитир. по «Ист. Имп. Ак. Н.» Пекарского, т. I, стр. 115. Отмечая здесь с благодарностью ту заботливость, с какою Д. Бернулли относился к Петербургской Академии, напомню кстати, что текущий 1907 год до некоторой степени связан с памятью и об этом ученом, так как 17 марта исполнилось ровно 125 лет со дня его смерти.

28. Цитир. по статье Пекарского «Екат. II и Эйлер» в «Зап. Имп. Ак. Н.», т. 6, кн. 1, стр. 66-67.

29. Приводимые ниже письма Екатерины II, прошения Эйлера и ответы Фридриха Великого в подлинном французском изложении можно видеть в приложении к статье акад. Пекарского — «Екат. II и Эйлер» (Зап. Ак. Н., т. 6, стр. 87 и след.) — Перевод этих писем взят непосредственно из текста той же статьи.

30. См. также статью «Материалы для журн. и литер. деятельности Екатерины II» в «Записках Академии» ІII, приложение № 6, 73.

31. Конференц-архив, портфель 9 писем Эйлера к Мюллеру (цитир. по «Ист. А. Н.» Пекарского, I, стр. 293).

32. «Leonhard Euler», von S. Schulz-Euler, Frankfurt а М., стр. 33.

33. «I. Bernoulli's Reisen durch Brandenburg, Pommern, Preussen, Curlaud, Rues Jand und Pohlen in den Jahren 1777 und 78», IV, 10-15 (цитр. по «Истор. А. H.» Пекарского, I, 295-296).

34. «Notice sur la vie et les ecrits de L. Euler» при I томе «Corresp. math. et phys. de quelques сelebres geometres du XVIII sciecle» (Спб. 1843), стр. XLI.

35. Весьма возможно, что приводимые числа требуют небольших исправлений на основании новейшего библиографического указателя работ Эйлера: Ioh. G. Hagen — «Index Operum Leonardi Euleri» (Berolini, Felix L. Dames, 1896, VIII + 80 стр.) и дополнений к нему в статьях: G. Valentin — «Beitrag zur Bibliographie der Eulerschen Schriften» (Biblioth. math. 2, 12, 1898, стр. 41-49), Friedrich Engel — «Rezension des Index von Hagen» (Zeits, f. Math. a. Phys., 42, III Abt., 1897, стр. 200-203), и Felix Mueller — «Bibliographisch — Historisches zur Errinerung an Leonhard Euler» (Jahresb. d. Deutsch. Math.-Ver., 16, 1907, стр. 185-195). К сожалению, в моем распоряжении не имелось этих трудов.

36. «Современник», 1845, XXXV, стр. 20-22.

37. «Eloge d'Euler, prononce par de Condorcet»; приложен к некоторым из трудов Эйлера, напр. к его «Lettres a une princesse d'Allemagne», tome I (в изд. 1812 г., стр. LVIII).

38. «Mem de l'Acad. de Berlin» 1783-4, стр. 387 (цитир. по «Истории А. Н.» Пекарского, I, стр. 299-300).

39. Биограф. и родословн. подробности об обеих женах Эйлера см. в брошюре «Leonhard Euler» von S. Schultz-Euler, Frankfurt а M., 1907, стр. 9-14.

40. «Notice sur la vie et les ecrits de L. Euler» при «Corresp. math. et phys. de quelques cel. geom. du XVIII sciecle» 1843, Спб.

41. Здесь нельзя не отметить того факта, что указываемый сборник статей об Эйлере выпущен специально по случаю юбилея Эйлера Берлинским Математическим Обществом, почтившим память великого математика торжественным заседанием 15-го апреля нов. стиля.

42. См. «Basler Nachrichten», 1 mai 1907, 2-te Beilage zu № 117.

Текст воспроизведен по изданию: Леонард Эйлер. (В двухсотую годовщину дня его рождения) // Русская старина, № 4. 1907

© текст - Саткевич А. 1907
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1907