ИОГАНН ДИТРИХ ФОН ЭЙХГОЛЬЦ

РАССКАЗЫ О КОРОЛЕ ОБОДРИТОВ В ДВУХ ПИСЬМАХ

LES ANECDOTES DU ROY DE OBOTRITES TIREES DEUX LETTRES ECRITES PAR MR  L. B. d. B.

КАРЛ ЛЕОПОЛЬД ДЕД ИМПЕРАТОРА ИОАННА АНТОНОВИЧА

Рассказ барона Эйхгольца.

1678-1747.

(Из бумаг П. П. фон-Геца).

В библиотеке города Ростока находится записка, составленная и написанная в 1721 году бароном Эйхголъцом, первым советником и обермаршалом герцога мекленбургского Карла Леопольда, родителя правительницы Анны Леопольдовны.

Карл Леопольд (род. в 1678 г.), известный по сварливому, вздорному и беспокойному характеру своему, жил в беспрерывных спорах и процессах с подвластным ему дворянством. Он развелся с первою женою, рожденною принцессою Нассаускою, под предлогом бесплодности ее, и женился, в 1716 г., на царевне Екатерине Иоанновне, родной племяннице Петра I.

В следующей выписке из рукописи упоминается главнейшие об обстоятельствах, касающихся до великого царя, его семейства и окружающих его лиц.

Рассказ Эйхгольца представляет весьма живую картину образа жизни при тогдашних немецких дворах и рисует отношения к ним Петра Великого. При том, малейшее обстоятельство, касающееся бессмертного преобразователя России, всякое, и самое, повидимому, маловажное, слово им сказанное — для нас драгоценны.


I.

В 1713 году Карл Леопольд, по кончине старшего брата своего, наследует княжение Мекленбургского герцогства. В начале кажется, что он готов примириться с дворянством [2] и чинами, но потом рождаются новые распри. Вдруг герцог пишет к немецкому императору, будто он намерен принять католическую веру и просит прислать к нему доверенное духовное лицо. Между тем Эйхгольц отправляется в Вену для переговоров о бракосочетании герцога с эрцгерцогинею Магдалиною, и венский двор обнадеживает его, что если сей брак состоится, то герцог будет назначен губернатором Силезии или Тироля. Но, по возвращении из сей миссии, Эйхгольц узнает сколь герцог переменчив и притворен. От слуг своих он всегда требовал слепого повиновения и при том был чрезвычайно скуп. Любимою поговоркою его было: «Старые долги не надо платить, а новым надо дать время состариться».

В то время король датский, состоя в союзе с Пpyccиею и Poccиею против Швеции, с войсками своими предпринял поход под Штральзунд. Король звал герцога к себе в лагерь. Герцог, долго мешкав, решился наконец последовать приглашению, но король против воли задержал его со свитою. При сем случае Эйхгольц и свита герцога, будучи угощаемы Датчанами, напились пьяны (brav vollgesoffen); один из мекленбургских придворных, Цилов, пьяный передрался со всеми пирующими; они же порядочно его поколотили и посадили под арест.

Наконец, король датский отпустил герцога и чрез несколько дней сам с войсками своими прибыл к Ростоку. Герцог не выехал на встречу короля, быв занят молитвою (Betstunde). После многократных тщетных напоминаний о необходимости встретить короля, Эйхгольц вышел из терпения и вскричал: «Potts hundert Sacrament!» (Теперь не до Господи помилуй. Король у ворот): «Hier ist nicht mehr Zeit zu Kyreeleyson! Der Konig ist vor dem Thor». Герцог, не сказав ни слова, поспешно вскочил с места, равно как и все окружавшие его офицеры, но вместо встречи короля он скрылся в своем охотничьем замке Краке и возвратился оттуда не прежде, как по отъезде короля.

Между тем приехал присланный от немецкого императора, по прежнему требованию герцога, католический прелат Готвейх, под именем графа фон-Вольфштейна; герцог беседовал с ним, наедине каждый вечер от 6 до 8 часов [3] в своем кабинете; однако-ж прелат изъявлял мало надежды на обращение герцога в католическую веру, говоря, что герцог смешивает слишком много светских дел с духовными. Чрез несколько недель католический прелат уехал без успеха, ибо герцог требовал, кроме руки эрцгерцогини, еще Неаполитанское королевство или Нидерландские владения с самодержавным правом.

Герцог, желая овладеть городом Висмаром, занятым в то время союзными войсками, и не имея надежды найти подпору в императоре, обратил внимание на царя Российского, ныне столь сильного и уважаемого, и надеялся, что царь поддержит его, если он женится на одной из его племянниц. «Тогда я буду в состоянии, говорил он Эйхгольцу, всем предписывать законы». На сие Эйхгольц возразил, что прижитие детей есть главная цель брака, и что царские племянницы для сего слишком стары. Герцог отвечал, что он намерен жениться на Анне Иоанновые, герцогине Курляндской, за которою получит славное герцогство. Эта мысль весьма понравилась Эйхгольцу. Герцог показал ему всю переписку с своим поверенным в С.-Петербурге, Габихтсталем 1. Из писем Габихтсталя видно было, что он привлек на свою сторону старика Левенвольде и что сей последний велел сказать герцогу: «что хотя он Лифляндец и ныне российский вассал, но не забыл немецкого происхождения своего и не желал бы, что-бы немецкий князь был обманут. Qu'il falloit donc aller la bride en main et ne s'embarquer point sans biscuit» 2.

Слова Левенвольда побудили Эйхгольца советовать герцогу не слишком торопиться в сем деле. Но герцог хотел тот-час ехать в С.-Петербург и выписал из Гамбурга бриллиантовый наперсный крест, серьги и кольцо за 28,000 талеров в подарок для будущей невесты. Однако-ж герцог передумал, говоря, что царский любимец, Ягужинский, под Штральзундом, и что он намерен чрез него узнать, угодно-ли будет царю, что-бы он ехал в С.-Петербург. [4] Сведав чрез посланного к Ягужинскому нарочного, что сей последний на обратном пути к царю остановится в Гиршбурге, если герцогу угодно будет к нему приехать. Герцог тотчас послал за почтовыми лошадьми и приказал Эйхгольцу уложить в шкатулку черного дерева, которую всегда возил с собою, всю переписку Габихтсталя и сверху положить 1,000 червонцев, а в секретный ящик — выписанные из Гамбурга алмазные вещи. При сем случае Эйхгольц, открыв из любопытства футляр, в котором хранились бриллианты, воскликнул:

— «Та, для которой все это назначено, должна иметь чудесную (душу)!»

Герцог засмеялся. Во время отлучки герцога, Эйхгольцу поручено было исходатайствовать у датского короля уступку Висмара. Он снова увидался с герцогом в Шверине и спросил его об ycпехе его свидания с Ягужинским. Герцог отвечал, что он доволен. Когда Эйхгольц, вынимая из шкатулки письма, увидел, что положенных в нее 1,000 червонцев уже не было, он сказал герцогу: «я, конечно, мог предполагать, что ваша светлость не привезет обратно этих денег». Когда же он хотел заглянуть в секретный ящик, что-бы увидеть там-ли бриллианты, то герцог не допустил его до того говоря: «Что ты тут хочешь видеть, уже довольно видел», — и более ничего не сказал. Эйхгольц, любопытствуя узнать, что происходило при свидании с Ягужинским, спросил о том Вальтера, бывшего с герцогом, но Вальтер извинялся тем, что герцог потребовал от него особой клятвы никому ничего не пересказывать.

Спустя месяц, Эйхгольц получил письмо от российского резидента в Гамбурге, Беттигера, который просил его вручить герцогу приложенное поздравительное письмо о помолвке его светлости с царскою племянницею. Эйхгольц поднес оба письма герцогу с сими словами:

— «Вот прекрасно! Ваша светлость — жених и ничего о том ее знаете. Радуюсь, что я первый вас поздравляю, Осмеливаюсь спросить, герцогиня-ли курляндская — светлейшая ваша невеста?» [5]

Из письма Беттигера не видно было, которая из царских племянниц невеста герцога.

По вопросу Эйхголъца, за которую из принцесс его светлость сватался, герцог признался в своей опрометчивости и как Ягужинский его провел. Герцог вручил тогда Ягужинскому обручальное кольцо и бланкет, что он согласен жениться на той из царевен, которую царь сам назначит.

В тогдашней неизвестности ожидали с нетерпением дальнейших известий из Петербурга. Чрез две недели получили письмо от Габихтсталя, который уведомил, что он хотел по прежнему вести дело о бракосочетании, но что приездом Ягужинского оно приняло другой оборот и когда Габихтсталь (января 1716 г.) все-таки настаивал на герцогине курляндской, то царь велел позвать его к себе и объявил ему, что, имея бланкет от герцога, он может ему назначить в невесты любую из своих племянниц, а если Габихтсталь еще будет настаивать на герцогине курляндской, то сошлет его в Сибирь.

Поэтому Габихтсталю оставалось только молчать.

В тот же вечер царь объявил Екатерину Иоанновну невестою герцога Мекленбургского и Ягужинский вручил ей кольцо от имени жениха. Далее Габихтсталь писал, что царь скоро приедет в Данциг и привезет с собою царевну.

Эйхгольц изъявил сожаление, что герцогу не досталась герцогиня курляндская, а ее сестра, которая еще и старше (Екатерине Иoaнновне было тогда от рождения 24 года). Герцог утешил его:

— «Непреклонная судьба (die Fatalitaet) назначила мне эту Катерину, но нечего делать, надо быть довольным; она по крайней мере любимица царицы».

Но герцог сам не успокоился своими словами и, расхаживая в беспокойстве по комнате, наконец спросил:

— «Что думаешь, Эйхгольц, хорошо-ли это кончится?» «Ваша светлость!» отвечал Эйхгольц, «вы должны знать это лучше меня; не я дал вам такой совет и не могу быть в ответе за последствия».

При том упрекал герцога, что он требует совета, а действует по своему. Герцог сел и написал к своему банкиру в Гамбург, что-бы прислал ему на 70,000 талеров [6] драгоценностей разного рода (для подарков при российском дворе). Потом рассуждали в тайном совете, самому-ли герцогу ехать в Петербург, не ожидая приглашения царя, или же отправить туда посольство? Эйхгольц был последнего мнения, как более соответственного княжескому достоинству. Герцог согласился назначить самого Эйхгольца посланником и кредитивные письма были заготовлены. Но вдруг, переменив мысли, он сам вознамерился ехать.

Отправились в 4-х дорожных колясках и герцог, по скупости своей, хотел, что-бы Эйхгольц ехал без камердинера, и позволил ему взять с собою камердинера не прежде как когда Эйхгольц решительно объявил, что в таком случае и он не поедет. В Перлеберге узнали о рассказе проехавшего российского поручика, что царь в Данциге и, по приглашению королей датского и прусского, скоро приедет в Германию. Герцог беспокоился, что не застанет уже царя в Данциге. Эйхгольц уговорил герцога возвратиться в Мекленбург, а его отправить посланником к царю в Данциг. К счастию прежде заготовленные кредитивная письма уцелели и герцог их подписал.

II.

В Данциге Эйхгольц милостиво принят был царем и царскою фамилиею; приглашали его всюду, где угощали царя. Он очень опасался, что-бы герцог, снова переменил мысли, не приехал на свадьбу и что-бы его, посланника, не отправили за то в Сибирь.

Царь ежедневно спрашивал: «Wann kumm Herzog?»

Наконец на седьмой день герцог приехал и Эйхгольц повел его тотчас к епископу Ермеландскому, у коего царь находился в гостях со всем своим семейством.

При входе герцога, царь спросил: «Wo ist ober-marchall?» (т. е. Эйхгольц); но сам герцог показался и Ягужинский представил его государю (8-го марта 1716 г.).

Царь обнял я поцеловал герцога и подвел его к царице и к невесте, царевне Екатерине Иоанновне 3. [7]

Перед царем (так рассказывает Эйхгольц) его светлость вел себя с большею скромностью и смирением, нежели перед самим цесарским величеством и почти с рабским унижением, а перед царицею и невестою он был хотя вежлив, но холоден, так что Эйхгольц нашел нужным извинить его, сказав обер-гофмейстерине российского двора:

— «Кажется светлейший жених еще не довольно познакомился и от дороги не в веселом расположении духа, но это пройдет».

В первый вечер герцог довольно понравился царю, потому что Петр не успел узнать его короче, ибо герцог был отвлекаем иностранными и российскими министрами, подходившими к нему с поздравительными приветствиями. Когда сели за ужин, Эйхгольц заметил, что герцог, сидевший подле царя, снова принял свойственный ему холодный и угрюмый вид; он, встав и подошед к герцогу, сказал ему на ухо, что-бы он предложил царю большой кубок за здравие родителя и сына. Герцог исполнил совет и царь, приняв тост, поцеловал герцога. Потом Эйхгольц, подойдя к царю, сказал:

— «Ваше царское величество приняли ныне моего милостивейшего герцога за сына и дали ему супругу." Осмеливаюсь и я просить, что-бы и меня ссудили женою».

Царь, смотря на него, с удивлением спросил по-голландски: «А что, разве ты еще не женат?» Потом, сняв с него парик и посмотрев на него, продолжал: «Сверху ты молодец и имеешь хороший ум, но снизу обстоит плохо».

Эйхгольц, покраснев, замолчал, и когда после ужина начались танцы и царь ему приказал танцевать, он отвечал:

— «Ваше величество меня так пристыдили пред всею компаниею, что я уже не смею поднять глаз ни на одну из дам».

Царь, смеясь, сказал: «Я ужо найду тебе пару».

На второй и третий день герцог вел себя изрядно, но на четвертый за ужином возник спор, лучше-ли для кавалерии колоть по-шведски или рубить по-русски? Царь был последнего мнения, а герцог придерживался первого так усердно и упорно, что спор сделался шумным, а Эйхгольца бросало в пот, как Иуду (Iudas-Schweiss geschwitzet).

Возвращаясь домой, Эйхгольц сказал герцогу: «Ради Бога, [8] ваша светлость, берегитесь! Вы имеете дело с таким государем, с которым надобно обходиться осторожно. Какое вам дело, что лучше: колоть или рубить? Конечно, вы приехали сюда, что-бы колоть».

Герцог отвечал, что заблаговременно должно приучить царя, так как ему нужно.

Начались переговоры касательно брачных трактатов. «Когда граф Горн, — говорит Эйхгольц, — сочинял брачный трактат между покойным герцогом и его супругою, то не имел другого труда, кроме составления выписки из прежних договоров герцогского дома, и за то дали ему 1,000 червонцев и сверх того серебряный сервиз в 5,000 гульденов. Ныне же российские министры и слышать не хотят о прежних договорах герцогского дома, говоря, что дело идет об императорской принцессе, которую следует иначе обеспечить, нежели прежних герцогинь Мекленбургских. Прежним герцогиням, бывшим не одной веры с супругами, позволялось иметь только одного духовника; Русские же требовали содержания архимандрита и 12 человек певчих. Прежним обер-гофмейстеринам назначали 500 талеров жалованья; теперь требовали 3,000 и в той же соразмерности жалованья придворным дамам».

Бедный Эйхгольц по целым дням спорил с Головкиным, Шафировым и Толстым, так что едва не подвергся кровохарканию (dass ег haette moegen Blut speyen); а когда по вечерам герцог приходил к царице, то его светлость не упорствовал и соглашался на все требования российских министров. Придворные русские дамы стали так ненавидеть Эйхгольца, что при появлении его громко восклицали: «Hu ober-marschall! Boes Mann! Boes Mann!»

Но царь Петр Алексеевич, слыша cиe, всегда защищал его, говоря: «Он прав; он делает, что государь его велит и соблюдает его пользу».

Предложили заплатить герцогу 200,000 руб. сер. (по тогдашнему 400,000 талеров), доставшихся Екатерине Иоанновне; по неследству от родителя ее; но герцог, под видом великодушия, отклонил cиe предложение и просил гарантировать ему лучше город Висмар. «Так», говорит Эйхгольц, «у нас из-под носу ускользнули 400,000 талеров. Зачем было не [9] взять этих денег в зачет за несправедливые притеснения, претерпеваемые Мекленбургским краем от российского войска!»

Носился слух, что генерал Адам Вейде и кн. Долгоруков соединятся с корпусом кн. Репнина в Мекленбурге.

— «Берегитесь, ваша светлость (говорил Эйхгольц герцогу), что-бы эти Pyccкиe не пожрали целого Мекленбурга».

Герцог отвечал: «Пустое, они нам ничего не сделают. Нет народа который довольствовался бы столь малым. Русские едят траву и пьют воду».

Это показалось Эйхголъцу не безвероятным, потому что он помнил, какую превосходную дисциплину российские войска соблюдали в 1712 г., при чем поддержание этой дисциплины ничего не стоило, кроме лучшего коня из герцогской конюшни, со сбруею, купленною в Париже за 1,800 талеров, и кошелька с 1,000 червонцами, доставшихся в подарок главнокомандующему кн. Меншикову. Так и Петр Анд. Толстой говорил, что войска нетребуют ничего как: «un poco di pane! un poco di pane!»

Между тем, по случаю приезда в Данциг короля польского, у русских вельмож ежедневно были балы и разные угощения.

По подписании брачных трактатов, герцог, вовсе не думая о совершении брака, избегал присутствия царя, извиняясь разными пустыми предлогами; с невестою обходился он весьма равнодушно и поступал чрезвычайно надменно с российскими вельможами, которым оказывал даже презрение, так что все перестали его любить. Царь скоро узнал герцога, и шведский его наряд, и шведский мундир его людей ему надоели; но, дав уже слово, настаивал на совершении бракосочетания.

III.

Накануне свадьбы (7-го апреля 1716 г.) герцог Карл Леопольд причастился св. таин.

8-го апреля 1716 г., в день свадьбы, поутру, Эйхгольц, подойдя к кровати герцога, спросил его: «каково теперь сердечку вашему и чувствуете-ли, ваша светлость, себя спокойным?»

Герцог отвечал: «да!» и встав, оделся по своему великолепию, не забыв большой шведской шпаги на широкой богато [10] вышитой перевязи. Он не мог отвыкнуть от этой шведской моды, хотя Эйхгольц нередко ему говаривал:

— «Ваша светлость! с кем хотите драться, что всегда изволите носить столь огромную шпагу? Не лучше-ли было бы если-б вы одевались равно с другими принцами — скромно и без особенного отличия?»

Эйхгольц замечает как странность, что герцог в день свадьбы не надел манжетов.

Герцог в день свадьбы обедал дома. После обеда, в 2 часа, приехал генерал Вейде, везти герцога в своей карете к царю, ибо герцог не имел с собою собственного экипажа. Пред ним ехала в наемных каретах свита его: Вальтер, Габихтсталь, Беркгольц и Эйхгольц. Площадь пред домом, в коем жил царь, и даже крыши соседственных домов наполнены были народом. Когда герцог выходил из кареты, то зацепил париком за гвоздик и должен был стоять несколько минут с голою головою посреди народа, покуда верный Эйхгольц не успел снять парик с гвоздя и снова надеть ему на голову.

У царя находился король польский; их величества приняли герцога весьма благосклонно. В присутствии прочих андреевских кавалеров царь наложил на герцога орден и все кавалеры, по очереди, обнимали нового своего товарища. Потом вошли к невесте, убранной велико-княжескою короною (fast Kaiserliche Krone), и отправились пешком чрез улицу в каплицу, на-скоро построенную. Греко-российский епископ совершил обряд венчания, не взирая на представленные Эйхгольцом опасения, состоявшие в том, что процесс о разводе герцога с супругою первого брака еще продолжался в Вене и поелику греческая вера не, принадлежала к числу принятых в римской империи вероисповеданий, то законность нового брака в последствие времени могла быть оспариваема 4. Посему Эйхгольц советовал герцогу обряд венчания поручить священнику, какого-либо в римской империи признанного вероисповедания; но герцог не внял этому совету. Во время [11] церемонии, продолжавшейся два часа царь Петр, по своему обыкновенно, часто переходил с одного места на другое и сам указывал певчим в псалтыре, что надлежало петь.

Из церкви пошли процессиею к вечернему столу и многие в народе громко восклицали: «Смотрите, у герцога нет манжетов!»

Стол накрыт был в узкой комнате. Брачное ложе находилось в комнате, украшенной в японском вкусе, и наполненной японскими лакированными вещами, каких, по словам Эйхгольца, у Русских много. Самая кровать была также лакирована и Эйхгольц опасался, что герцог в нее не ляжет, так как запах от лакировки был ему противен.

На площади, перед домом герцога, был фейерверк. Царь Петр Алексеевич, сопровождаемый королем польским Августом II и герцогом Мекленбургским, ходил и суетился по площади и сам забавлялся зажиганием ракет. Эйхгольц ходил за своим герцогом, боясь падающих ракетных шестов. Он сказал ему, что светлейшая невеста в 10 часов удалилась в спальню и что уже пробил час пополуночи, а что потому и его светлости пора ложиться спать. Наконец он убедил герцога войти в спальню и сам; утомленный и при том полупьяный, лег спать и заснул крепким сном, однако-ж не надолго. Около 4-х часов кто-то разбудил его, сказав тихим голосом: «Эйхгольц, Эйхгольц, что ты спишь?» Проснувшись и очнувшись с трудом, Эйхгольц увидал пред собою герцога и сильно испугался, думая что опять случилось такое происшествие (?) как с разведенною герцогинею. Но герцог велел ему не делать шуму и объявил, что хочет лечь к нему. Эйхгольц уступил ему свою кровать, а сам лег к Беркгольцу.

Не смотря на свой странный поступок, герцог на другое утро пошел к герцогине и поднес ей подарки. Потом велел Эйхгольцу заготовить уведомительные письма о заключенном браке к цесарскому величеству и ко всем курфирстам.

На другой день царь угощал новобрачных.

На третий день герцог обедал дома. Кроме обер-гофмейстерины, Екатерина Иоанновна имела при себе трех фрейлин русских: прекрасную Салтыкову, состоявшую в [12] близком родстве с своею повелительницею, Балк 5 и третью, коей имени Эйхгольц не помнит 6.

Герцог спросил его, как водилось при прежних герцогах мекленбургских: допускались-ли фрейлины к герцогскому столу?

Эйхгольц отвечал утвердительно, на что герцог шутя сказал: «ты это говоришь потому, что ты влюблен в Салтыкову». Эйхгольц смеясь возразил: «а что за беда, хотя-бы и так?» Герцог продолжал: «Если женишься на ней, то будешь со мною в родстве» 7. Эйхгольц благодарил за честь, от которой однако-ж отказался, ибо смешно было-бы, если-б муж и жена не могли говорить друг с другом. (Салтыкова не знала немецкого языка). Решено было, что-бы фрейлины обедали за герцогским столом. Но когда шли к столу, герцог, подозвав Эйхгольца, приказал, что-бы придворные дамы, кроме обер-гофмейстерины, сели за маршальским столом, прибавляя: «Надлежит этих (девушек) заранее учить, какими им должно быть». Эйхгольц тщетно представлял герцогу сколь cиe им будет обидно и наконец объявил, что в сем случае он, как тайный советник и обер-маршал, сам сядет за маршальским столом; а место его при герцогском столе может заступить Беркгольц. Потом он подал руку Салтыковой и повел ее к маршальскому столу, объясняя ей, чрез Наталью Федоровну Балк, что им тут будет гораздо лучше и непринужденнее, нежели у герцогского стола. Салтыкова стала горько плакать и рыдать, не хотела даже отдать из рук веера [13] своего и ничего не отведала, хотя Эйхголъц пал пред нею на колена, целовал у ней руки и просил, что-бы она успокоилась. Нечего делатъ! и другие девицы ничего не кушали.

По окончании стола, Салтыкова убежала к Екатерине Иоанновне: поднялись шум, рыдание, вопли и слезы, так что страшно было слушать. Царь сильно почувствовал сей поступок герцога, а Салтыкову отозвали от двора герцога.

Герцог весьма щедро одарил российских министров и придворных, на что употребил купленные им за 70,000 талеров драгоценности. Всем дарили перстни, даже служанкам при камермедхенах. Но с российской стороны Мекленбургцам ничего не подарили, ниже кривой булавки (nicht eine krumme Stecknadel).

В числе заказанных в Гамбурге подарков было три перстня, каждый в 4,000 талеров; поелику же невозможно было сделать их равной ценности, один перстень стоил только 3,500 талеров, хотя видом не отличался от других. По отъезде герцога из Данцига, Габихтсталь вручил перстни в 4,000 талеров Головкину и Шафирову, а Толстому, как младшему тайному советнику, в 3,500 талеров. Толстой, который вероятно велел оценить свой перстень, поднял великий шум и сказал Остерману: «Что герцог ceбе воображает, что поступает со мною так подло и пр.» Остерман, получив перстень в 1,800 талеров, и желая успокоить Толстого, предложил ему взять вдобавок и его перстень. Толстой хотя на это согласился, но сей «грубиян», как его называет Эйхгольц, не переставал принимать пред ним вида оскорбленного и невежливого и даже не принес благодарности герцогу по приезде своем в Шверин.

В Шверине покои во дворце обивались красным бархатом и шпалерами и все приготовления были сделаны к приему царя. Завербованные Фитингофом, по приказанию герцога, войска, стояли в параде при въезде царя (12-го мая 1716 г.), и когда царь с герцогом проезжали верхом мимо войск, сей последний кивнул головою Эйхгольцу и выразил глазами, сколь он доволен иметь столь прекрасных солдат. Царь принят был с такими почестями, как сам император (т. е. [14] цесарское величество). Разумеется, что ему отведены были лучшие комнаты во дворце.

Когда Эйхгольц на следующее утро явился к царю для поклона, он не нашел никого в передней. Проходя чрез несколько комнат и не встречая никого, он входит в приготовленную для августейшего гостя спальню и видит, что кровать осталась неприкосновенною. Наконец, слыша, что ходят по потаенной лестнице, пошел по ней и застал царя под крышею в каморке, приготовленной для его камердинера, в кровати коего он изволил почивать.

Обеденный стол царь велел накрыть в самой маленькой комнате дворца, ибо его величество вообще любил маленькие комнаты. Говорят, что таков его обычай. В Берлине он спал на медвежьей шкуре за дверьми. Предполагали, что он это делает для избежания опасности, дабы не знали где он спит. В Шверине царь начал лечиться пирмонтскими водами. Между тем герцог уехал на короткое время в Росток, что-бы сделать приготовления к приезду царя. На возвратном пути герцог остановился на обед в Пассене. Квартирующие там pyccкиe солдаты жестоко бранили управителя этого имения за то, что данный им хлеб нехорош и требовали лучшего, угрожая правителю, что в противном случае они поколотят его по-русски. Управитель спасся от них в комнате, где герцог обедал. Но раздраженные солдаты в открытые двери бросили туда данный им хлеб. Эйхгольц, смеясь, спросил герцога:

— «Неужели это те самые люди, которые довольствуются водою и травою? Господи упаси меня от такого тестя, коего люди так бы со мною поступали!»

Герцог молчал в изумлении. Эйхгольц представил герцогу, что если Русские так поступают в его имениях, каково должно быть их поведение в дворянских имениях, и что он, герцог, как владетельный князь, пред Богом и пред собственною своею совестью обязан поговорить о том с царем. Эйхгольц не переставал напоминать о том герцогу; но когда сему последнему представился случай говорить с царем Петром Алексеевичем, герцог Мекленбургский струсил и молчал как онемелый (als wenn er aufs Maul [15] geschlagen waere). Наконец, когда царь однажды прогуливался в саду, Эйхгольц снова начал понукать своего герцога, что-бы, пользуясь сим случаем, завел разговор о постоях. Герцог никак не мог решиться и наконец сказал Эйхгольцу: «ты сам поговори». Эйхгольц принял на себя это поручение и действительно царь изволил издать регламент: сколько хлеба, мяса, крупы, сала крестьяне обязаны давать солдатам. Но существенного облегчения не последовало. Pyccкиe пили и ели не только во дворце, где последний конюх требовал всего, что ему в голову приходило; но и в городе, в домах, где жили poccийские министры, стол должен был быть накрыт целый день. «И русская толпа», говорит Эйхгольц, «оставалась у нас на шее до тех пор, пока царь, по славной кампании в Зеландии, не уехал в Голландию и потом во Францию».

В Шверине царь любил обедать в герцогском саду, из коего прекраснейший вид на Шверинское озеро. Герцог всегда требовал, что-бы его дворцовый караул занимал все посты. Эта герцогская гвардия состояла из людей исполинского роста, с огромными усами, и чем они видом были страшнее и суровее, тем более нравились герцогу. Во время обеденного стола всегда четверо стояли тут с обнаженными шпагами. Царь, любя быть без принуждения и не на виду, неоднократно просил герцога избавить его от этих излишних почестей; но не успел в своей просьбе. Однажды вечером, когда комары стали беспокоить компанию, речь зашла о том, как бы скорее избавиться от них.

Царь Петр Алексеевич сказал герцогу: «Вот эти мужичины с обнаженными шпагами ни к чему иному не годны; велите им подойти и отгонять комаров огромными своими усами».

Когда царица уехала из Шверина, Эйхгольц ожидал, что она изъявит свое удовольствие обыкновенными подарками придворным чинам, в особенности ему, как обермаршалу. Но она не пожаловала ему ни гроша (nicht einen Kreuzer). Когда он вел ее к карете, Екатерина Алексеевна ему сказала:

«Я останусь у вас в долгу».

Эйхгольц отвечал, что того не знает; но что впрочем считает за большую честь, если столь великая государыня у [16] него в долгу. Между тем он просил одной милости, чтобы ее царское величество упросила царя об освобождении баварского дворянина барона Пфертнера, состоящего в шведской службе и взятого в плен в полтавском сражении, чем ее величество обяжет также княгиню Нидер-Минстерскую, с коею барон Пфертнер состоит в родстве, а его, Эйхгольца, вполне вознаградит за его старания. Царица o6ещала исполнить эту просьбу и Эйхгольц впоследствии напоминал ей о том неоднократно своими записками в Гаге и в Axeне; но царица даже не справлялась о Пфертнере, а тем менее просила за него царя. «Столь мало», говорит Эйхгольц, «имела она великодушия».

Положено было, что-бы царские министры имели совещания с герцогскими о тесном союзе между обоими дворами и о обоюдных их пользах. Так как царь не любил мекленбургского министра Петкума, то сей последний не участвовал в совещаниях. Со стороны царя назначены были Шафиров и барон Шлейниц; со стороны герцога — Эйхгольц и Габихтсталь.

Накануне Эйхгольц спросил герцога: не желает-ли он лично открыть заседание и какие предметы имеют быть трактуемы? Герцог предоставил Эйхгольцу открыть заседание приветствием. Предметами совещания были: 1) О новом браке герцога и о претензиях разведенной с ним герцогини. 2) О городе Висмаре. 3) Об удовлетворении герцога за военные убытки. 4) Касательно дворянства. О пятом предмете, яко секретном, Эйхгольц умалчивает. (Полагают, что оный касался до проекта герцога, променять Мекленбург на Курляндию).

Герцог велел позвать к себе Шафирова и не отпустил его до полуночи.

В следующий день уполномоченные собрались в герцогских покоях. Герцог сам занимал председательское место. Эйхгольц открыл конферению изъявлением благодарности за то, что царь намеревается вступить с его герцогскою светлостью в тесный союз. Посему обоюдная польза требовала принять такие меры, что-бы разведенная герцогиня, имеющая столь многих друзей при всех немецких дворах, не могла представлять свое дело с слишком невыгодной для герцога стороны. [17]

При первом, второй, и третьем пунктах все шло хорошо и согласились, что-бы царским посланникам в Вене, Брауншвейге и Лондоне предписано было действовать в пользу герцога единодушно с Мекленбургскими. Но когда дошли до четвертого пункта, герцог сам начал говорить с яростью, обвиняя дворянство свое в ужасных небывалых преступлениях и произнося столь неосторожные речи, что Эйхгольц, забывшись, ударил рукою по столу и сказал герцогу:

— «Если ваша светлость станете так поступать, то лишитесь земли и подданных».

Шафиров уклонился от суждения по сему предмету, извиняясь тем, что конституция римской империи ему неизвестна и что он согласится с мнением товарища своего, Шлейница, коему известны имперские законы. Шлейниц же заметил, «что образ правления в немецких княжествах не везде одинаков, и что каждое княжество имеет свои права и привиллегии; что ему не безъизвестно о существовании в Мекленбурге реверсалий, из коих видно будет, до какой степени можно требовать повиновения от дворянства. Что же касается до преступлений, в коих герцог обвиняет дворянство, то надобно будет ожидать, какие его светлость может представить на то доказательства» .

Так, повидимому, дело осталось, но герцог умел склонить на свою сторону Шафирова, который слепо вошел во все намерения герцога. Шафиров впоследствии признавался в Гаге Эйхгольцу, что герцог в то время так вовлек его в сии дела, что он рисковал своею головою.

Вследствие домогательства герцога, депутаты мекленбургского дворянства, по повелению царскому, были арестованы, не взирая на то, что Ягужинский советовал царю этого не делать, чем он и навлек на себя вражду герцога.

В самый день арестования депутатов, Петр Андреевич Толстой дал одному из герцогских пажей пощечину в покоях герцога. Эйхгольц представил герцогу, что Толстой тем нарушил не только тишину, долженствующую быть во дворце (Burgfrieden), но и должное его светлости высокопочитание. Однако-ж герцог почел за лучшее прикрыть такую безделицу мнимым неведением. [19]

Царь с герцогом поехали в Росток. По повелению царя, еще некоторые знатные дворяне взяты были военными командами под арест.

В Ростоке фурьер герцога, одетый наравне с прочими людьми герцогскими по шведской форме, случайно подрался с царским шутом. Царь, увидя cиe из окна, сам прибежал и своею царскою рукою поколотив фурьера, велел еще явившемуся караулу наказать его палками. Все извинение царя пред герцогом состояло в том, что он будто принял этого фурьера за Шведа.

Эйхгольц, оставшийся в Шверине, узнав об аресте дворян, поспешил в Росток и упрекал герцога в его насильстве. Герцог уверял, что он о том ничего не знал и что все происходило по повелению царя, который, без сомнения, съумеет объяснить свои действия.

IV.

В 1717 году герцог послал Эйхгольца к царю, пребывавшему тогда в Ахене, с просьбою об удалении русских войск из Мекленбурга, кроме 7-ми полков, и о защите герцога против всякого насильства. Герцогиня Екатерина Иоанновна, по желанию супруга своего, писала равномерно к царю, заклиная его не оставить герцога и не верить своим министрам, coветующим ему противное, но считать их мошенниками и изменниками. Эйхгольц не знал, как он уверяет, ничего о содержании письма Екатерины Иоанновны. Застав царя в Литтихе на возвратном пути его величества из Парижа, просил тайного секретаря немецкой экспедиции Остермана доложить о нем царю и был принят милостиво. Царь, видя по числу на письме, что оно уже давно писано, спросил Эйхгольца, где он так долго оставался? Эйхгольц отвечал, что он цесарский вассал и довольно нанюхался воздуху в Вене, и потому на старости лет не хотел ехать в Париж, но ожидал его царского величества в Литтихе. Государь сказал на то: «dobre».

Когда Эйхгольц, но приказанию герцога, просил об оставлени 7-ми полков в Мекленбурге и о защите его светлости против всех и каждого, царь сказал:

— «Знает-ли герцог, что требуемые 7 полков составляют 11,000 человек?» и велел Остерману объяснить это хорошенько Эйхгольцу.

Его величество назначил Толстого и Шафирова для переговоров с Эйхгольцом, а письмо Екатерины Иоанновны, увидя на нем русскую надпись, нераспечатанное положил в карман. Государь велел Эйхгольцу следовать за ним в Голландию и оставаться при нем.

В Спа Толстой и Шафиров имели совещания с Эйхгольцом и положено было следующее: царь оставляет у герцога два полка по выбору самого герцога; более войск было бы герцогу в тягость и царь советует ему отвести полкам по равной соразмерности квартиры в городах, в дворянских и герцогских имениях. Далее царь обещает герцогу защиту против всех, которые станут притеснять его неправильно. Эйхгольцу же предоставлено было отправить курьера к герцогу для узнания его мнения. Эйхгольц весьма беспокоился, не зная, как герцог примет cиe известие, ибо его светлость требовал всегда, что-бы от данной им инструкции не отступали ни на шаг. К счастию, герцог был доволен и отправил чрез курьера в ответ благодарственное письмо, в коем однако-ж возобновил просьбу о защите против всех и каждого. Между тем царь вояжировал в Голландии и каждый раз, когда видел Эйхгольца, спрашивал его: «Герцог еще не писал?»

Наконец, по приезде в Ахен, Эйхгольц получил с курьером письмо герцога и поднес оное царю.

Царь спросил: «доволен-ли герцог?» — и узнав от Эйхгольца, что весьма доволен, сказал опять: «dobre!»

Но когда письмо перевели на русский язык и государь усмотрел, что герцог повторяет просьбу о защите против всех и каждого, он вознегодовал на герцога и велел написать ему чрез Эйхгольца, что он подобной защиты никогда не обещал, разве только в справедливых делах, прибавляя:

«Я для герцога не намерен ссориться с императором и империею».

Приготовляясь к отъезду из Ахена, царь укладывал свою шкатулку, в коей хранились тайные его бумаги, и тут [20] Толстой и Шафиров увидели письмо Екатерины Иоанновны Они, ужасно рассердившись за то, что названы мошенниками и изменниками, тотчас послали за Остерманом и пред ним жестоко разругали герцога и Эйхгольца, не щадя русских вежливостей. Остерман, бледный, как смерть, пришел к Эйхголъцу, сидевшему в ванне, и велел его вызвать скорее. Эйхгольц божился, что содержание письма Екатерины Иоанновны ему вовсе неизвестно. Пред Толстым Эйхгольц не мог оправдаться, ибо Толстой отправился в Вену за царевичем Алексеем Петровичем. И Шафирова трудно было успокоить. Эйхгольц уверял его, что герцог против него ничего не имеет, но что оскорбительные выражения относятся вероятно к канцлеру Головкину, князю Долгорукову и к другим, коих герцог подозревает в недоброжелательстве к нему 8.

С того времени герцог лишился и последнего уважения у российских министров. [21]

Царь, отпуская Эйхгольца, подарил ему свой портрет, ценою в 500 талеров.

Герцог, находясь в беспрерывной ссоре с своим дворянством, был недоволен, что царь не хотел его защищать против всех и каждого, и с помощию Вальтера составил меморию, что-бы склонить царя на свою сторону. В сей мемории он дворянство свое не называет иначе как «мятежниками».

Герцог поехал в Магдебург, где ожидали царя. В Магдебурге начальствовал князь Ангальт-Дессауский, родной дядя разведенной герцогини. Князь, соблюдая приличие, был с визитом у герцога, но не умел скрыть выражения своих внутренних чувств. Через два дня приехал царь (6-го сентября 1717 г.) и остановился у герцога; и так, сделанные для приема его величества в королевском доме приготовления остались напрасными. Герцог предложил царю на завтрак чаю, но его величество требовал Бургундского, спрося герцога, сколько он утром пьет чаю?

Герцог, показывая на стакан, сказал: «вот сколько».

Царь отвечал: «Так, вы фофан!» (Wei, ghy bint een Geek).

Герцог, что-бы отделаться от сего упрека, сказал, что он поступает по совету своего лейб-медика Шапера.

Однако-ж царь ни мало не смягчил прежнего слова и отвечал сухо: «Soo is he noch een groesser Geek as hy! (так он еще больше фофан, нежели вы!)

После того герцог подал царю вышепомянутую меморию свою, которую государь вручил секретарю Остерману для перевода на руский язык, а сам пошел посмотреть собор и другие достопамятности Магдебурга.

Возвратясь домой и прочтя меморию герцога, царь сказал ему: «что вы тут затеяли? Это вещи несправедливые и весьма тиранские. Не забывайте, что император этого никак не позволит, а я не могу и не хочу вам помогать в подобных делах.»

Герцог возразил, что империя и ее чины (das Reich и seine Staende) долженствовали бы ему содействовать.

Царь повторил несколько раз с негодованием: «Pfui Reich! Pfui Reich!» будто в насмешку герцогу за его неосновательное [22] предположение, а герцог и его советники стояли пред царем, как масло на солнце (wie Butter an der Sonne), и не смели рта открыть, дабы не услышать от него титулов, подобных тому, каким он прежде почтил герцога.

Канцлер Головкин увел Эйхгольца в сторону и просил его отклонить герцога от столь опасных для него намерений. Но герцог о том и слышать не хотел.

Герцог, намереваясь ехать в Берлин, послал туда придворного кавалера, что-бы известить о его приезде. Ему приготовили комнаты во дворце. Однако-ж герцог, против воли короля, остановился в том доме, где жил царь, так что только одна комната разделяла занятые ими покои. Когда у короля собирались сесть за ужин, герцог требовал, что-бы его посадили выше маркграфов бранденбургских и что-бы пили прежде за его здоровье, нежели за здоровье маркграфов, или что-бы маркграфы вовсе не являлись к столу. Король изъявил готовность на счет тоста за здоровье, поелику маркграфы охотно на то согласились бы, но сказал, что они не могут уступить герцогу первенства. Герцог настаивал на своем требовании пред министром фон-Ильгеном, говоря, что когда покойный брат его, герцог Фридрих-Вильгельм, был в Берлине, то маркграфы уехали в свои деревни, а он не менее нежели покойный его брат. Ильген отвечал ему довольно сухо, что покойный герцог Фридрих-Вильгельм до приезда своего в Берлин заблаговременно согласился на счет церемониала и тогда удобно было маркграфов удалить под благовидным предлогом, но его светлость ныне изволил приехать, так сказать, как незваный гость и король не может согласиться, что-бы в его доме обидели маркграфов, родных братьев покойного его родителя. Единственным средством выйти из сего положения было бы занять места по жребию. Но cиe не понравилось герцогу и, не взирая на убеждения царя и других особ, он не явился к королевскому столу.

Между тем разведенная герцогиня оспаривала решение грейсвальдской консистории о разводе и исходатайствовала разные по сему предмету декреты от имперского гофрата; впрочем, она согласна была примириться, если герцог возвратит ей приданое и назначит, приличную ее сану, пенсию, о чем герцог и [23] слышать не хотел. Царь весьма рассердился на такую скупость и упрямство герцога, могущие иметь последствием, что второй брак его признан будет незаконным и велел сказать герцогу: «что он, царь, дал ему племянницу свою на совесть, однако-ж никогда не согласится, что-бы могли ее когда-либо считать за его наложницу». Царь мог сам видеть в стеклянные двери, какое впечатление слова его произвели на герцога, предавшегося как бы отчаянию. В самом деле, в Берлине, при посредничестве царя, заключен был с поверенными разведенной герцогини договор, по коему ей назначили пенсию в 5.000 талеров и сверх того 30,000 талеров единовременно; она же безотговорочно признала развод правильным.

С сего времени ненависть герцога к Ягужинскому еще более усилилась.

Чрез несколько дней российский посланник Головкин угощал царя и герцога. При дессерте вошел Ягужинский и герцог сказал ему:

— «За ваше здоровье, г. Ягужинский! Желаю, что-бы вы всегда оставались благосклонны к моему рыцарству и доложили царю сколь оно от меня терпело, дабы рыцарство хорошенько возблагодарило вас подарками!»

Ягужинский, видя себя столь обиженным пред всем обществом и самим государем своим, вышел из комнаты. Bсe российские вельможи чувствовали себя обиженными поступком герцога.

После ужина Эйхгольц упрекал герцога за его неосторожность. Герцог отвечал, что ему жаль, по что по крайней мере облегчил свое сердце. Он поручил Эйхгольцу стараться примирить его с Ягужинским и велел звать его к обеду, но учтивости после такой обиды не могли иметь успеха.

Возвратясь в Мекленбург, герцог все надеялся на помощь царя. Тщетно Эйхгольц напоминал ему разговор с царем в Магдебурге. Однажды герцог, долго смотря на маленький портрет царя, висевший в его кабинете, сказал: «Вот у него такое доброе лицо. Он меня не оставит!»

Распри между герцогом и мекленбургскими чинами дошли наконец до такой степени, что имперская экзекуционная армия заняла весь Мекленбург. Герцог с супругою поехал в [24] сопровождении Эйхголъца в Вену для ходатайства по своему делу. Имел-ли он успех или нет, не относится до предмета сей выписки. Мы выпишем из записок Эйхгольца только следующий эпизод касательно пребывания герцога в Вене.

Его цесарское величество сказал однажды своему вице-канцлеру:

— «Хорошо, что герцог приехал, лишь бы не привез с собою Москвитянку». Император прибавил: «Я желал бы знать: знает-ли о том герцог?»

Вице-канцлер велел позвать Эйхгольца и сообщил ему слова императора. «Конечно», говорил он, «смелый поступок, что герцог при нынешних обстоятельствах привез сюда супругу свою». Вице-канцлер советовал герцогу поместить герцогиню в Нусдорфе или Леопольдштадте, дабы можно было сказать, что она не в императорской резиденции. Герцог, посоветовавшись с своими приближенными, велел отвечать вице-канцлеру, что бедная женщина, всем светом оставленная, здесь, в Вене, никого знакомого не имеет и при том языка не знает; что она умрет с тоски, если герцог удалит ее от себя, и что он посему просит, дабы его цесарское величество оставил ее у него. Тем и кончилось дело.

__________________________

Далее в ростокской рукописи не упоминается о России и о Петре Великом и его семействе.

Жизнь Екатерины Иоанновны в замужестве за герцогом Мекленбургским была очень для нее не сладка. Тем не менее первые годы в письмах своих к Петру I и к царице Екатерине она не только не высказывала жалоб на мужа, но, как мы видели выше, ходатайствовала за него пред своим «дядюшкой и батюшкой», как называла она Петра I. «О себе извествую, — пишет герцогиня в каждой из своих грамоток, 1716-1720 годов, — за помощью божиею с любезнейшим своим супругом (или «сожителем») обретаюсь в добром здравии». В июле 1718 г. герцогиня прислала к государыне Екатерине Алексеевне важную весточку. Приводим письмо без соблюдения своеобразной орфографии герцогини Екатерины Ивановны:

«Примаю смелость я, Государыня тетушка, В. В-ству о себе донесть: милостию Божиею я абеременила, уже есть половина. И при сем просит мой супруг, такоже и я: да не оставлены мы будем у государя дядюшки, такоже и у вас, государыня тетушка, в неотменной милости. А мой супруг, такоже и я, и с предбудущим, что нам Бог даст, покаместь живы мы, В. В-ству от всего нашего сердца слуги будем государю дядюшке, также и вам, государыня тетушка, и государю братцу царевичу Петру Петровичу, [25] и государыням сестрицам: царевне Анне Петровне, царевне Елисавете Петровне.

«А прежде половины (беременности) писать я не посмела до В. В-ства, ибо я подлинно не знала. Прежде сего такоже надеилася быть, однакоже тогда было неправда; а ныне за помощию Божиею уже прямо узнала и приняла смелость писать до вас, государыня тетушка и до государя дядюшки, и надеюся в половине «ноемъвриi» (ноября) быть, еже Бог соизволит».

7-го декабря 1718 г. Екатерина Иоанновва родила дочь Анну, впоследствии правительница Анна Леопольдовна. Рождение ребенка не улучшило положения матери. Побывав в апреле 1719 г. в Митаве у сестры Анны Иоанновны, Екатерина Иоанновна порассказала ей, а та передала матери о своей горькой жизни. Царица Прасковья Федоровна печаловалась о ней пред «государыней милостивой, матушкой-невестушкой, царицой Екатериной Алексеевной».....

«Прошу у вас, государыня, милости, — писала 23-го апреля 1721 г. царица Прасковья Феодоровна, — побей челом царскому величеству о дочери моей, Катюшке, что-б в печалех ее не оставил в своей милости; также и ты, свет мой, матушка моя невестушка, пожалуй, не оставь в таких ее несносных печалех. Ежели велит Бог видеть В. В-ство, и я сама донесу о печалех ее. И приказывала она ко мне на словах, что и животу своему не рада.... приказывала так, что-б для ее бедства умилосердился царское величество и повелел бы быть к себе....»

Царь Петр внял просьбам старушки-царицы Прасковьи Федоровны и стал настоятельно призывать герцогиню Мекленбургскую в Россию, напоминая ей при том, что, по отношению к ее мужу, он «многократно не точию писал, но и изусно говаривал супругу вашему, что-б не все так делал, чего хочет, но смотря по времени и случаю».

В мае месяце 1722 г. Екатерина Иоанновна приехала в Москву с четырехлетней дочерью своею Анной, без «сожителя», с которым уже более не видалась.

Екатерина Иоанновна скончалась 14-го июня 1733 года; муж ее. Карл Леопольд, лишенный престола в 1738 году, дожил до того времени, когда внук его, Иоанн VI, был императором всероссийским, а дочь, Анна Леопольдовна, правительницею империи.

15-го ноября 1741 года Правительница великолепно праздновала в Зимнем дворце день рождения своего родителя.

Десять дней спустя, сын ее свергнут с престола.

7-го марта 1746 года Анна Леопольдовна скончалась в заточении, в Холмогорах. (О кончине Анны Леопольдовны см. в «Русской Старине» (изд. 1870 г., изд. второе, т. I, стр. 410) интересную статью графа М. А. Корфа. — Судьба семейства Анны Леопольдовны также подробно рассказана в «Русской Старине» изд. 1873 г., т. VII, стр. 67, и изд. 1874 г., т. IX, стр. 645-667. Ред.) Карл Леопольд умер 9-го декабря нов. ст. 1747 года в заточении, в Демнице, на 69-м году своей жизни. Ред.

1.JPG (127218 Byte)


Комментарии

1. Габихтсталь вступил впоследствии в нашу службу и был при Анне Иоанновне обер-церениймейстером. П. Г.

2. Не должно-де еxaть спустя поводья и пускаться в море не запасшись сухарями. П. Г.

3. Подробная характеристика царевны Екатерины Иоанновны помещена в нами составленной монографии: «Царица Прасковья» 1664-1723. Спб., 1861 г., глава V-я, стр. 44-67. Ред.

4. Первая жена Карла-Леопольда была София-Гедвига: рожденная принцесса Нассау-Фрисландская. Ред.

5. Красавица Наталья Балк, родная племянница несчастного камергера Монса, казненного в 1724 г., вышла впоследствии за флотского офицера Лопухина, пожалована была в статс-дамы и жила в связи с обер-шталмейстером графом Левенвольде В «Русской Старин» (изд. 1874 г., т. XI, стр. 44; 191-235) подробно рассказана трагическая судьба, постигшая эту злосчастную женщину. По преданиям она тем особенно раздражила против себя императрицу Елисавету Петровну, что позволила себе как-то отозваться: «я хотя и пожилая женщина, но все еще лучше собою, нежели Елисавета Петровна». Наталья Лопухина скончалась в 1763 г. П. Г.

6.  Это была Воейкова. П. Г.

7. Мать царевны Екатерины Иоавновны, герцогини Мекленбургской, царица Прасковья Федоровна была рожд. Салтыкова. См. в прилож. родосл. таблицу. Ред.

8. Вот это письмо герцогни Мекленбургской Екатерины Иоанновны к Петру I. Приводим его с буквальною точностью:

«Милостивейший Государь мой дядюшка i батюшка, Царь Петр Алексевич, здраству(й) на множества лет!

«Сим Ваше Величества моего Государя покорна прошю: да не вставлены мы будем (в) вашей непременай милости, которая от серца желаем.

«При сем прошю Ваше Величества не пременить своей милости до моего супруга; понеже мой супруг слышел, что есть Вашего Величества на него гнев, i он, то слыша (в) великой печали себя содержит, i надееца, что нехъта наш злодей Вашему Величеству данес неправъду, не хотя ево видеть (в) вашей милости. При сем просiт мой супруг, дабы Ваше Царъское Величества не iзволили слушеть таковых неправедливых данашенi(й) на него; icтино мой супруг Вашему Величеству себя абъевляет верным слугою.

«Еще покорно просит мой супруг Ваше Величества: слышел он, что Ваше Величества iзволите iметь алиянц с королем шветцким, i при сем всенижайше просит Ваше Величества мой супруг, дабы ево при сем не аставили в сваей отеческой милости. А кароль пруской да моего супруга не пре(я)мым серцем i с великим лукавством; i ради того мой супруг Ваше Величества всенижайше просит, ежели изволите iметь (В подлиннике ошибка: имелеть) алия(н)ц с королем швецким, дабы ево не аставили в своей милости. Впрочем предав ваше здравие дражайшее в сохронение божие, i себя рекомендую в непременаю милосьть Вашего Величества. Вашего Величества покорная услуженiца i племяница Екатерина».

Iз Ростака; 8 сентебря 1718».

(См. «Письма русских государей и других особ царского семейства». М. 1861 г., книга 2-я, стр. 63-64). Ред.

(пер. П. П. фон Гец)
Текст воспроизведен по изданию: Карл Леопольд дед императора Иоанна Антоновича. Рассказ барона Эйхгольца. 1678-1747. (Из бумаг П. П. фон-Геца) // Русская старина, № 1. 1875

© текст - фон Гец П. П. 1875
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1875