-

КАРЛ ВИЛЬГЕЛЬМ НАУНДОРФ

Мой рассказ преследует своей целью доказать, что ребенок, умерший в тюрьме Тампль отнюдь не был сыном Людовика XVI и Марии-Антуанетты, королевы французской, но лишь я и никто другой – герцог Нормандский, подлинный сын короля-мученика, и как таковой, я отлично помню себя с момента, когда мы покинули Версаль, направляясь в Париж; я помню также и некоторые события предшествовавшие тому. Вплоть до 6 октября, я занимал комнаты, принадлежавшие ранее моему брату, и примыкавшие к ампартаментам мадам Виктории и мадам Аделаиды. Там же обреталась мадам де Сен-Илер, камеристка мадам Виктории, которой неоднократно доводилось со мной встречаться, в одной из этих комнат я провел последнюю ночь в Версале; когда мой превосходнейший отец на руках унес меня прочь, спасая от убийц. За ним следовала мадам де Ир, которая затем провела у моей постели остаток ночи, сопровождая нас с отцом, она по одной из тайных лестниц прошла с нами в комнату, где уже находилась моя мать, взявшая затем меня на рук.и и укутавшая в свой ночной плащ, сотканный из чего-то белого. Некто отправился за моими вещами, и затем, уже будучи в комнате отца, я оделся. Я не забыл этого человека, моя сестра, бывшая старше меня на семь лет, также бывшая там, пусть спросит любого, кто выдает себя за ее брата, назвать, кто это был. Потому что ответить на этот вопрос сможет лишь сын Людовика XVI, и я предлагаю герцогине Ангулемской испытать меня подобным образом.

Во время нашего переезда из Версаля в Париж, двое нелюдей двигались впереди кареты, неся наколотые на пики две мужские головы. Между ними вышагивал еще один, со свирепым выражением лица и длинной бородой, на плече он нес окровавленный топор, которым, очевидно, и воспользовался ранее для жестокой расправы со своими жертвами, наконец, они заставили нас остановиться перед какой-то лавкой, куда затем негодяи вошли втроем, и вскоре показались снаружи, успев напудрить волосы своих жертв. Неожиданно один из этих скотов подошел к нам и сунул мне в лицо одну из голов, я же стоял у двери кареты, у которой обретался один из наших друзей, изо всех сил пытаясь защитить нас от натиска толпы; этот храбрец успешно отбивался от любого, пытавшегося оттолкнуть его прочь, с тем, чтобы затем добраться до нас, но не смог остановить убийц, сунувших мне в лицо одну из отрубленных голов. Я был так напуган этим жутким зрелищем, что кинулся в объятья матери и спрятал лицо у нее на груди. Из всех находившихся тогда в карете сейчас в живых осталась только моя сестра. Хватит ли у нее совести отрицать этот факт, неизвестный никому более кроме ее собственного брата? В конце концов, по прибытии в Париж, толпа водворила нас в здание мэрии. Я поднимался по лестнице, сопровождаемый с двух сторон матерью и мадам Елизаветой, мои нежные родственницы за руки ввели меня в огромный холл, забитый до отказа людьми, многие из которых были пьяны, там мы оставались вплоть до поздней ночи.

Несмотря на крики толпы, сопровождавшей нас из здания мэрии в Тюильри, я заснул на коленях у матери, и разбужен был ее криком «Мой сын! Мой сын! Его уносят от меня прочь!» Я ответил «Мама!..» и действительно понял, что нахожусь на руках у незнакомца, который затем передал меня Ханнету, брату Клери, служившего лакеем у моей сестры. Я сохранил об этом верном слуге столь ясные воспоминания, что вижу, словно это было вчера, как он приносил по вечерам волшебный фонарь, чтобы развлечь нас с сестрой.

Ханнет поручил меня нежным заботам превосходнейшей моей матери, прижавшей меня к груди и покрывшей поцелуями.

Отнюдь не сложно при условии хорошей памяти, пересказывать то, что написано другими касательно наших бед. Но все те детали, которые никому не были известны и никогда не упоминались в печати – вот камень преткновения для герцогини Ангулемской, в случае если ее действительно интересует истина!

Позвольте привести несколько конкретных примеров. Я был еще очень юн в то время, как решен был вопрос о нашем отъезде в Варенн, при том, что прекрасно помню, как граф Провансский незадолго до того, разговаривал в моем присутствии с отцом и матерью, но я не придал тому никакого значения. Мать неожиданно разбудила меня посреди ночи, ее же сопровождала сестра, чья спальня, как то мне было отлично известно, обреталась этажом выше. Будучи разбужен настойчивыми поцелуями нежной моей матери, я увидел стоявшую рядом со мной мадам де Турзель, не говоря ни слова, она подхватила меня на руки, и мы спустились в комнату матери, где нежная моя мать, продолжая осыпать ласками, переодела меня девочкой.

Герцогиня Ангулемская позволила убедить себя, будто я узнал эти факты из публикаций, относящихся к тому времени, но я в свою очередь прошу ее королевское высочество: задайте вопрос тем, кто стакнулся между собой с единственной целью отдалить нас друг от друга – откуда мне знать те детали, которые никогда не появлялись в печати?

Итак, меня переодели и уложили на дно кареты, где я проспал какое-то время, кто-то переступил через меня, пробираясь внутрь, это оказалась тетя, я же был так испуган, что не издал ни звука, до тех пор, пока моя добрая мать не присоединилась к нам, она же устроила меня к себе на колени, и в таком положении я оставался, пока мы не пересели в другую карету. Наша же карета остановилась, отец какое-то время переговаривался с несколькими людьми, нас сопровождавшими, затем он вышел, желая встретить вторую карету, которая как оказалось, еще не прибыла. Наконец, он вернулся с этой каретой, и пригласил мать выйти вон, она же устроила меня на коленях мадам де Турзель, также сопровождавшей нас. Отец затем вернулся, и подняв меня на руки, передал матери, уже успевшей устроиться в другой карете.

Отрицайте же эти факты, герцогиня Ангулемская или же потребуйте от интриганов, вас окружающих указать, где были опубликованы подобные сведения прежде чем я через посредничество мсье Мореля де Сен-Дидье рассказал вам о них.

Карета между тем двигалась вперед и я вплоть до следующего утра продолжал cпать на коленях у матери. Позднее я заметил, что отец был переодет в чужое платье и спросил у матери почему я сам обряжен девочкой. Сестра прервала меня, и обращаясь к тете, мадам Елизавете, ехавшей в той же карете, которая надо сказать не присутствовала в комнате матери, когда меня переодевали в девичье платье, ни сопровождала нас во время бегства из Тюильри: «Вчера он был убежден, что мы собираемся участвовать в представлении комедии». «Или же трагедии,» - сказала мне мать, - «Будь же осторожен, сынок, и на вопрос, как тебя зовут, отвечай «Аглая», сестру же называй Амели.» И снова я спрашиваю вас, мадам, было ли упомянуто подобное в печати ранее чем я изложил эти факты в письме к вам в 1816г.? Или же вы станете утверждать, что не получали бумаг от бравого солдата, отправленного вами затем к министру полиции? Ну что же! Вы предпочли отвергнуть меня, мадам, и посему вынудили обращаться к вам подобным образом, и с полной откровенностью изложить историю, которая откроет перед вами всю нелециприятную правду о ваших добрых друзьях, которые лживо клянутся, что служить вам для них великая честь, и пользуются вашим доверием, чтобы вас же беззастенчиво обмануть и довести до смерти от горя, чего вы не заслуживаете никоим образом. В то же время, попустительство есть не меньший грех, и посему, дорогая моя сестра, вам стоит понять, что Провидение отнюдь не было несправедливо к вам, и со всей честностью и прямотой взгляните на тех, кто вас окружает, и тех, с кем они состоят в переписке, ибо принцам и принцессам полагается собственное мнение о происходящем, сейчас же пришло время его составить.

Мы вскоре добрались до города, крыши домов в котором были покрыты черепицей в форме буквы S лежащей на боку. Я спросил, как называется этот город, и отец ответил, Шалон-сюр-Марн. Следующим на пути был небольшой город, где нас едва не задержали, я не помню точно, как он назывался, но кажется, это был Эперне. Молодой офицер национальной гвардии, с которым мать, не покидая кареты, о чем-то долго говорила, сумел в тот раз нас выручить и позволил двигаться дальше.

Когда мы прибыли в Варенн, стояла уже ночь, там нас задержали и временно поселили в доме человека по фамилии Соз, жена которого, которой пришлось прислуживать нам вела себя вежливо, но подчеркнуто холодно.

О нашем печальном возвращении написано достаточно, так что я не буду входит ьв подробности, при том, что есть одно обстоятельство, о котором следует упомянуть: некий мсье Латур-Мобур, правительственный чиновник, которому было предписано доставить нас в Париж, двигался вместе с Петионом в другой карете. При том, что народ питал достаточное уважение к этим двум господам, им не удалось предотвратить убийства одного из наших друзей, состоявшегося прямо у нас перед глазами. Имя этого друга хорошо известно Латуру-Мобуру.

Когда же озверевшая толпа расправлялась с ним, Барнав, находившийся в той же карете, что и мы, посадил меня к себе на колени, чтобы иметь возможность при необходимости защитить меня. Вплоть до нашего приезда в Париж он то и дело сжимал мне руки, и развлекал историями, и наконец передал меня из рук в руки одному из офицеров национальной гвардии, тот же внес меня в зал собраний, в замок, там же меня принял мсье Ю, и так же на руках отнес в отведенную мне комнату, где меня какое-то время охраняли солдаты национальной гвардии.

Все, что происходило с того времени и вплоть до 20 июля хорошо описано. Я предпочел бы не касаться этих печальных событий, если бы незадолго до нынешнего времени мне не сообщили, будто по чьему-то утверждению, в тот день, когда обманутый народ высадил двери в отцовские комнаты, меня будто бы видели там – но подобное утверждение отнюдь не соответствует истине. Я прекрасно помню, что действительно был у отца незадолго до этого, но едва лишь рев толпы предупредил нас о неизбежной угрозе, мать со всей поспешностью увела нас с сестрой в соседнее помещение, где мы и оставались некоторое время. Помнится, принцессе Ламбаль удалось уговорить мать оставаться там же, ибо та рвалась назад к отцу, над которым нависла в то время опасность. Мне стоит напомнить мадам об этом обстоятельстве, т.к. вряд ли она могла забыть, как принцесса Ламбаль бросилась в объятья матери, когда та порывалась вернуться в комнату, где оставались отец и моя добрая тетя Елизавета. И вновь я взываю к благоразумию герцогини Ангулемской. Посмеет ли она отвергнуть своего брата под тем шатким предлогом, будто бы не помнит имени той, что бросилась в объятия матери, удержав ее таким образом от возвращения в комнату отца, дверь в которую уже подалась под напором толпы.

Остальные события того мрачного дня слишком хорошо известны, чтобы останавливаться на них подробно. Упомянутый мною факт в достаточной мере доказывает, что я не забыл ничего из происходившего в моем присутствии, впредь с того самого дня, моя мать не осушала глаз, и этот день послужил предвестием событий 10 августа.

Из всего вышесказанного становится ясно, что я прекрасно помню события, мною же изложенные сестре, как доказательство моего подлинного происхождения. Среди прочего, я пожелал узнать у нее, кто провел в моей комнате ночь на 9 августа?.. Это была мать, которая желая получить покой хотя бы на короткое время, и заснула на кровати человека, сидевшего всю ночь у моего изголовья.

На следующий день мы были взяты под арест, будучи переведены из Тюильри в здание национального собрания, и заперты в некоем подобии тюрьмы. Я с достаточной уверенностью могу об этом говорить, потому что пробитая в стене дыра была забрана железной решеткой. Мадам де Турзель и принцесса Ламбаль также были заключены вместе с нами, но несмотря на то, моя нежная мать весь день не спускала меня с рук и с колен, в тот день я ничего не ел, за исключением персика и кусочка хлеба, но куда больше страдал от жажды, т.к. погода стояла жаркая, несмотря на все старания нашей доброй матери, от стражей ничего не удавалось добиться. В конце концов, один из наших друзей, министр юстиции, провел нас в небольшую комнату по соседству с нашей, где нам удалось подкрепиться рисовым супом и курицей. Ни отец ни мать, никто из бывших с нами не притронулся к еде, но сестра съела немного супа, бывшая с нами добрая тетя Елизавета также ничего не ела. После того, как с едой было покончено, нам приказано было вернуться в нашу комнату с зарешеченным окном, где я вскоре заснул на коленях у матери. Подтвердить этот рассказ могут моя сестра, герцогиня Ангулемская и бывший министр юстиции мсье де Жоли, который жив и поныне.

Найдутся, впрочем, недостойные люди, которые, прочитав этот рассказ, заявят, будто ребенок в этом возрасте не мог запомнить все настолько отчетливо. Но вот доказательство тому – сорок шесть лет спустя я встретился с мсье де Жоли. Он поспорил со мной в присутствии моих адвокатов, утверждая, будто решетка, о которой шла речь, была убрана в тот же день, я же утверждал обратное, т.к. нас увели оттуда поздно ночью, притом, что решетка все еще была на месте. Вернувшись туда на следующий день мы действительно ее уже не обнаружили. Это утверждение полностью соответствует истине, и подтвердить его может множество свидетелей, живых и поныне.

Ночью после того нас заперли в каком-то другом здании, я затрудняюсь сказать, в каком именно, проснувшись наутро, я обнаружил, что лежу на небольшом матрасе, брошенном непосредственно на пол, а рядом со мной находится мадам де Турзель. Я немедленно пожелал, чтобы меня отвели к матери, она же успокоила меня, т.к. моя нежная мать вместе с сестрой находились в соседней комнате, непосредственно примыкавшей к нашей. Я уже спрашивал сестру, помнит ли она молодого человека, прислуживавшего нам со всем рыцарственным рвением, в то время, как мы обретались у фейянов – т.к. об этом никто не может знать, кроме нее самой. Внешние события тех несчастных для нас дней известны любому. Я бы с радостью изгнал из памяти эти горестные для меня воспоминания, если бы неизвестные и никогда не появлявшиеся в прессе детали, с ними связанные, не были самым точным и самым неопровержимым доказательством, что я не имею ничего общего с негодяями, со всей наглостью присвоившими себе мое имя и титул, и долгое время пользовавшимися этим для того, чтобы дурачить всех вокруг или бывшими орудием, с помощью которого мои преследователи пытались утаить правду! Долгое время спустя, мы покинули фейянов, этих жестоких комедиантов, блистательно владевших мастерством обмана, грабежа, бесчестья и наконец истребления французского народа во имя его самого!

Отца, мать, сестру, тетю и меня самого наконец посадили в карету, с нами же в нее сели принцесса Ламбаль, мадам де Турзель и ее дочь – Полина де Турзель. Карета была заполнена уже до отказа, когда в нее дополнительно втиснулись еще трое негодяев, причем отнюдь не с целью защитить или уберечь нас, но осыпать оскроблениями и доставить величайшие неудобства. В тот момент я стоял перед мадам де Турзель, но моя добрая мать немедля посадила меня к себе на колени, освобождая таким образом место, и обняла обеими руками, пытаясь оградить от любой возможной опасности. Отец, мать, тетя, сестра и мадам де Ламбаль сидели буквально на головах друг у друга, в задней части кареты. Верность моего рассказа может подтвердить Полина де Турзель, ныне графиня Беарнская, сидевшая в карете напротив нас с матерью.

Нас доставили в замок Тампль и поместили в некоем достаточно чисто убранном помещении, где мы оставались, как мне помнится, вплоть до полуночи, когда предатели явились чтобы забрать у нас отца.

Я предоставляю герцогине Ангулемской полное право допросить меня касательно того, что происходило между нами после разлуки с ним. В это же время с нами были принцесса Ламбаль, мадам де Турзель, ее дочь Полина, медам де Сен-Брис, Наварр и Базир, мсье де Шамийи и Ю вынуждены были уйти вместе с отцом. На следующий день мы снова встретились в башне, состоявшей из четырех этажей. Это же здание было увенчано двумя башенками по обоим углам, причем правая доходила до самой земли, другая же, располагавшаяся напротив ротонды начиналась на уровне комнаты, которую моя добрая тетя Елизавета делила с сестрой. В комнате было всего лишь одно окно, располагавшееся между полубашенкой, бывшей на малой башне и башенкой находившейся на углу большой башни, окно это выходило в сад. Прямо под окном располагалась и дверь, прямо за которой открывался вид на аллею густых и высоких каштановых деревьев, по аллее этой мы имели обыкновение прогуливаться. Располагалась она в левой части сада, окруженного со всех сторон выскоими стенами. Чтобы попасть в малую башню, требовалось преодолеть несколько ступенек, на средней ступеньке имелся решетчатый настил, сквозь который свет проникал в помещения нижнего этажа, на следующем этаже находилась единственная комната, соединявшаяся с башенкой, в которой было устроена кладовая, причем башенка эта располагалась напротив входа, в свою очередь выходившего во двор замка, и величиной своей доходила до земли. Это единственное помещение предварялось подобием прихожей, в которой находилась еще одна небольшая дверка, всегда закрытая, через нее можно было попасть на лестницу, ведущую на второй этаж, где расположились моя добрая тетя и сестра. У подножия лестницы, в небольшом помещении справа жили существа лишь по внешнему виду напоминавшие людей, имена которых недостойны даже упоминания в этом сочинении.

На втором этаже находилась большая комната, соединенная с башенкой, спускавшейся до земли, причем в ней также было устроено кладовое помещение. Эта комната подобно первой, где расположились моя добрая тетя и сестра, освещалась единственным окном, однако, большим по размеру, завешенным белыми шторами. Это окно выходило во двор замка Тампль, из него можно было легко видеть любого, шедшего через двор и сад. Эта комната (после того, как наши друзья уведены были прочь) была предоставлена в мое распоряжение, я занимал ее все время пока мы с матерью оставались в этом здании. От комнаты тети и сестры ее отделяло подобие прямоугольного коридора, сумрачного и узкого. В этом коридоре два муниципальных чиновника, которым вменялось в обязанность дни напролет держать нас на виду, пусть даже мы находились у себя в комнатах, проводили ночь. Несмотря на все препоны, мать моя изо дня в день не теряла связи с тетей, этот последний факт и сподвиг меня обнародовать вопрос, адресованный мной герцогине Ангулемской: «Каким образом наша мать каждое утро, прежде чем подняться с постели сносилась с нашей доброй тетей?»

И если сестра одним этим вопросом не была немедля убеждена в подлинности моего происхождения, это случилось, лишь потому, что интриганы ее окружающие заинтересованы в том, чтобы и далее держать ее во тьме неведения. Ну что же! Возьму на себя труд ответить вместо нее, каждое утро, лежа в постели, мать писала тете обо всех письмах, полученных и переданных как нашим друзьям внутри замка, так и за его стены, ввиду того, что переписка эта была весьма обширной. Мои политические противники не преминут заявить, что подобное невозможно, ввиду того, что муниципальные чиновники не спускали с нас глаз ни днем, ни ночью. Возражение это справедливо, однако, мать предпринимала все меры предосторожности, к которым вынуждало наше положение, оставляя дверь комнаты закрытой вплоть до прихода верного Клери, т.е. до восьми часов утра. Также я спросил у сестры, кто прятал и хранил написанное? Она также предпочла промолчать, и то этой же причине я вынужден отвечать за нее.

Моя добрая мать прятала написанное по утрам, прежде чем вставала, чтобы открыть дверь, т.к. вместе с Клери обязательно появлялись муниципальные чиновники и часто обыскивали комнату. Также я спрашивал сестру, где она прятала написанное. И вновь молчание. Ну что же! Я объявлю о том во всеуслышание – ее сын, т.е. я сам, прятал на себе письма, написанные королевой, моей матерью, именно я брал на себя обязанность доставить их по назначению, если верный Клери оказывался не в силах это сделать. Клери был душой и телом предан моей матери и тете, этим возвышенным и благородным душам, память о которых никогда не изгладиться во мне. Также я спрашивал сестру – где и каким образом мы обменивались корреспонденцией? Это происходило в левой полубашенке, в углу комнаты, где было оборудовано кладовое помещение, куда моя добрая тетя доставляла меня под предлогом отправления естественных потребностей, на деле же, чтобы получить от меня корреспонденцию, спрятанную в моей одежде моей доброй матерью. Мадам Ангулемская, наша добрая мать вынуждена была поступать подобным образом, ввиду того, что ее окружение составляли люди подобные тем, кто в настоящее время заняты тем, что отводят вам глаза и обманывают ваше доверие. Увы! Во времена, когда мы жили и страдали вместе у меня было по крайней мере, единственное утешение, ибо вы показали себя нежной и доброй сестрой, в то время, как сейчас!!!...

Да простит мне читающий эти строки, но душа человеческая не всегда в силах молча выносить мучения, будучи истерзанным душевной болью, человеческая натура слишком слаба, чтобы выдержать подобную жестокую пытку, и не сестра моя растравляет эту рану, но люди ее окружившие. Имена их будут вскоре оглашены публично, это неминуемо произойдет во время процесса.

Помещение третьего этажа, занимаемое отцом, во всем напоминало комнату на втором за исключением того, что в ней имелся альков, в котором располагалась его постель. Этот альков находился слева для стоящего лицом к входной двери и прямо напротив окна, которое, как и окно в комнате матери, выходило во двор замка, при том что в комнате матери никакого алькова не было.

Задняя часть малой башни непосредственно примыкала к большой, по обоим бокам ее располагались две башенки. Одна из них, которую я обыкновенно именую полубашенкой, находилась напротив ротонды, из другой же, на первом этаже которой располагалась библиотека, открывался вид на часть двора, так что из малой башни видна была изгородь, отделявшая сад от нескольких малых построек примыкавших к ротонде, в одной из этих башенок имелась небольшая лестница. Да позволено мне будет спросить герцогиню Ангулемскую, в какой из двух башенок она располагалась и с какого этажа начиналась? Что было видно с последней ступеньки, с высоты лестницы? Мы недолго оставались в этих помещениях, отца вместе с Клери первыми перевели из малой башни в большую. Моя сестра, тетя и я сам еще какое-то время оставались в малой башне, но и мы затем были переведены в большую башню, где меня сдали на попечение отца и Клери, после чего я встречался с матерью, тетей и сестрой лишь за завтраком, обедом и во время прогулки.

Большая башня располагалась почти точно посередине сада, к ней примыкали четыре башенки, одна из них, с лестницей, находилась как раз напротив замка. Надо заметить, что малая башня в передней части замка располагалась слева, большая башня же – справа. Большая башня состояла всего лишь из четырех этажей, однако, величиной своей превосходила малую, причем потолки в ней были стрельчатой формы, разительно отличаясь тем самым от помещений в малой башне. В малой башне моя добрая мать, моя тетя, сестра и я сам занимали помещения на втором этаже, в то время как отец вместе Шамильи и Ю занимал третий этаж, при том, что во время нашего пребывания в большой башне, наше расположение сменилось на противоположное, отец, я сам и добрый Клери занимали второй этаж, в то время как мать, тетя и сестра расположились на третьем. Из дальнейшего станет ясным, что смена одной тюрьмы на другую сменила все в нашем распорядке все, так муниципальные чиновники во время нашего пребывания в малой башне, размещались на нижнем этаже большой. Потолок на первом этаже был стрельчатым, в середине его поддерживала огромная квадратная колонна, а по четырем углам комнаты располагались еще четыре колонны, круглые и небольшие. На этом этаже имелось всего лишь одна комната, квадратная в плане, с тремя кладовыми помещениями расположенными в трех башенках из четырех, в четвертой вместо того была лестница, начинавшаяся от нижнего этажа и заканчивавшаяся на последнем. Лестница уходила налево, в случае, если смотреть на нее снизу вверх, на втором этаже она переходила в площадку, с которой открывался вход в помещения, занимаемые отцом, Клери и мной, на нее же выходили двери, всего их было две, первая из плотного дерева, вся покрытая большими гвоздями и огромными железными винтами. Эта огромная дверь открывалась справа налево и вела во внутренность малой башенки. Открыв эту дверь, можно было увидеть другую, целиком железную, она также открывалась справа налево, но вела в прихожую, за которой располагалась комната отца, и составлявшую одну из четырех частей, на которые разделался второй этаж башни. Деревянные панели в этой прихожей была покрыты черными и серыми обоями. Эти обои были разрисованы под квадратные камни и должны были имитировать своды тюрьмы. При входе в эту комнату, слева оказывалась раздвижная дверь, верхняя часть которой была покрыта лаком, возле этой двери прикреплен был прямоугольный лист бумаги, на котором большими черными буквами написан был текст Прав человека. Бумага находилась в раме, а раму обрамляла бумага трех цветов. Стеклянная дверь выходила в столовую, при выходе в прихожую открывались две возможности, как я уже упоминал, слева напротив выходящего находилась стеклянная дверь, направо – дверь в комнату отца. В течение всего дня эта дверь должна была оставаться открытой, чтобы муниципальные чиновники имели возможность постоянно видеть, чем занят отец. Множество раз те из них, что отличались наибольшей наглостью и испорченностью, не утруждали себя даже тем, чтобы выйти из комнаты все время, пока им доводилось оставаться на страже. Ночью эта дверь наконец, закрывалась, и муниципальные чиновники, несшие стражу, ставили кровать с обратной ее стороны, чтобы лишить нас возможности войти к ним в комнату, ввиду того, что кое-кто из них продолжал бояться какого-либо подвоха с нашей стороны. В комнате отца было еще две двери – одна из них вела в столовую, другая – в комнату Клери.

После моего возвращения во Францию, мсье Летор, парижанин, вручил мне дневник Клери, в котором я обнаружил описание внутренних помещений, которые тот занимал вместе со мной и отцом. Это описание не может принадлежать Клери, т.к. оно совершенно не соответствует истине. Это издание является собственностью книготорговцев Патриса и Шомона-мл. Оно вышло из печати 5 августа 1814, и изобилует столь грубыми ошибками, что нет ни малейшей возможности исправить их все. Стоит лишь сказать, что дверь, которая вела из комнаты отца в помещение, где располагался Клери, происками муниципальных советников постоянно запиралась на ночь, так что преданному слуге невозможно было войти к нам иначе как через стеклянную дверь. Эта предосторожность имела своей целью помешать Клери войти к нам без того, чтобы разбудить дежурных комиссаров, спавших у входа в комнату отца.

Как я уже упоминал, потолки и на первом и на втором этажах были сводчатыми, при том, что эти своды во всех четырех комнатах были задрапированы серой тканью, полностью их скрывавшими, на виду оставалась единственная колонна, располагавшаяся за дверью в комнату отца, но даже ее разглядеть можно было только из столовой, но отнюдь не из комнаты, занимаемой муниципальными чиновниками. Я прошу герцогиню Ангулемскую подтвердить правдивость этой части рассказа. В комнате Клери также была дверь, выходившая в столовую, пройдя через нее, можно было увидеть еще одну дверь, открывавшуюся в башенку с кладовым помещением, располагавшуюся, напротив, с левой стороны. Между дверью в комнату Клери и столовой располагалась укромная ниша, на это обстоятельство в дальнейшем я прошу читателя специально обратить внимание.

Окно из комнаты отца выходило в замковый двор, в то время как окно из комнаты Клери – на улицу де ла Кордери. Комната Клери была единственной на втором этаже, где имелось два окна, второе из них забили наглухо после некоего акта предательства, сестра моя должна помнить об этом случае.

Возможно, и сейчас живы люди, помнящие жизнь в Тампле в то злосчастное время, они же смогут в точности подтвердить мои сведения касательно расположения помещений в башне, и обстановки в комнате отца, к их осведомленности я взываю, ибо они смогут подтвердить правдивость моих слов.

Из прихожей, можно было увидеть кровать отца слева от себя, располагавшуюся прямо напротив панели, отделявшей комнату отца от той, где располагался верный Клери, то же можно было видеть, войдя слева через столовую, так что изножье отцовской кровати располагалось прямо напротив двери в комнату Клери, а изголовье – напротив колонны, которая, как было уже сказано, видна была исключительно из столовой, за дверью, ведшей оттуда в комнату отца. Напротив кровати, между панелью, отделявшей прихожую и окном, в стену была встроена дымовая труба, о ее существовании, по всей вероятности, все осведомлены, однако, сможет ли кто ответить, где именно она располагалась? Такой мой следующий вопрос. Большая печь в прихожей, в которой жили муниципальные чиновники, обогревала весь второй этаж башни, как через потолок, так и через открытую дверь. Какой формы была печь и где она располагалась? Таковы вопросы, ответа на которые я требую от самозванца, присвоившего себе мое имя, которого интриганы собираются противопоставить мне во время процесса.

В тюрьме, мною описанной выше, я оставался вместе с отцом и благородным Клери вплоть до дня, когда меня забрали у отца и отдали на попечение несчастной моей матери, при том, что я не знаю, в какой день это случилось. После того я жил вместе с матерью, тетей и сестрой, на третьем этаже башни, который по расположению своему напоминал второй, за исключением того, что из комнаты матери в комнату тети пройти можно было только через помещение, занимаемое Тизоном и его женой.

Комнаты матери и тети разделялись деревянной панелью. Если смотреть от входа в комнату матери, ее кровать располагалась по левую руку, напротив деревянной панели, кровать в комнате у тети была справа, так что обе кровати разделяла только указанная деревянная панель, моя кровать стояла у изножья постели моей нежной доброй матери, просыпавшейся ночью при малейшем моем движении, чтобы осведомиться, не заболел ли я. Кровать сестры подобным же образом располагалась в комнате тети, рядом с окном, в правом углу. Так же как и в комнате отца, в одной из башенок имелось небольшое кладовое помещение, в котором мы хранили одежду. Также в комнате матери стояло кресло, обивка на котором была зеленого цвета, а деревянные части выбелены. Я упоминаю о кресле, т.к. отец имел обыкновение после обеда небольшое время дремать в нем.

Здесь в тюрьме я оставался вплоть до тех пор, пока меня не отдали на попечение Симона и его жены. Не желая никоим образом вызывать к себе сочувствие читателя, стремящегося определить насколько правдив мой рассказ, я все же не в силах скрыть, что насильственная разлука с моей нежной матерью, тетей и сестрой исторгла у меня потоки слез, и лишь жестокость и черствость тюремщиков вынудили меня, в конце концов, научиться сдерживать свои чувства.

Сейчас не время и не место живописать, сколь жестокое обращение пришлось мне претерпеть, и сколь невыносимыми были страдания, через которые мне пришлось пройти в несчастном моем детстве. Лишенный помощи и дружеской поддержки, после отъезда Симона и его жены, которые постепенно все же стали смягчаться по отношению ко мне я чувствовал себя еще более несчастным и брошенным. Я оставался в комнате, ранее занимаемой Клери, в полном одиночестве. Как я уже упоминал, комната эта была окончательно превращена в тюремную камеру, дверь, выходившая в столовую, была снята с петель, и на ее место установлена печь или нечто подобное, которую полагалось растапливать через маленькую нишу, о которой я уже упоминал. Окна забили наглухо, так что в комнате царил полумрак. Дверь из башенки, ведшая в комнату Клери, за которой располагалось кладовое помещение, также заперли: в мою комнату поместили также ночной горшок, запах от которого становился все более невыносимым.

В печати упоминалось, будто в единственной оставшейся двери сделали полочку для подачи пищи, это утверждение не совсем верно, действительно, в двери имелось окошко, но открыть его могли только тюремщики, которые окликали меня, желая убедиться, что я все еще там, эта дверь, снабженная окошком, ранее вела в комнату отца, и через эту дверь они дважды в день входили в комнату, чтобы принести мне пищу. Позднее, оставшись запертым, я слышал уже не человеческие голоса, а звериное завывание, в большинстве случаев звучавшее следующим образом: «Капет, волчонок, змеиное отродье, а ну подойди сюда, чтобы тебя было видно!» Даже по ночам я почти не мог сомкнуть глаз, так как перед окошком появлялся очередной цербер и требовал, чтобы я показался ему. До предела измотанный подобным обращением, я рад был скорее умереть, чем повиноваться им.

В моей камере кроме меня самого находились кровать, стул, деревянный стол прямоугольной формы, стоявший под ним графин с водой и кровать, ранее принадлежавшая Клери, с брошенным сверху голым матрацем. В том отчаянном положении, в котором я находился, также никто не позаботился о том, чтобы снабдить меня одеждой и бельем, и вскоре, одолеваемый паразитами, отравленный затхлой вонью тюрьмы, я опасно заболел. Мои тюремщики и вместе с ними два муниципальных чиновника вошли ко мне в сопровождении еще нескольких человек, их имена мне неизвестны, при том, что я принял их за врачей, т.к. они принялись расспрашивать о моих пожеланиях, непременно желая получить от меня ответ. Я промолчал, для того, чтобы вести себя подобным образом, было множество причин, о которых я предпочитаю не распространяться здесь. К тому же, будучи ребенком, я, переносил свое положение, как видно куда тяжелее, чем более зрелый по возрасту заключенный. Действительно язык мой словно бы отказывался мне служить при одном взгляде на этих существ, приставленных ко мне в качестве сторожей. В конце концов, ко мне направили одного из представителей власти, который, войдя ко мне в комнату в сопровождении нескольких муниципальных чиновников, засыпал меня вопросами. Я не ответил ему, как и в предыдущем случае, он же вскоре, прислал ко мне неизвестную женщину, вымывшую меня, последнее обстоятельство доставило мне большое облегчение, мне также выдали белье и одежду серого цвета, мою кровать также привели в порядок, и застелили чистыми простынями, комнату вычистили, а паразитов, доставлявших мне жестокие мучения, полностью вывели, ставню, закрывавшую окно, убрали, чтобы в комнату мог проникать свет.

Около того времени, друзья составили заговор с целью вырвать меня из рук тюремщиков, однако, невозможность этого вскорости стала очевидной. Ко мне была возможность проникнуть единственным образом – через дверь, которую охраняли столь бдительно, что представлялось почти невозможным пронести что-либо вовнутрь или вынести прочь без того, чтобы избегнуть разоблачения.

Башенка с лестницей внутри, куда вела единственная дверь, бдительно охраняли день и ночь, причем часовые посты располагались как внутри нее так и снаружи. Любой, желавший проникнуть в башенку, обыскивался в присусттвии муниципальных чиновников, занимавших нижний этаж. При выходе из нее полагалось пройти ту же процедуру, причем пройти незамеченным мимо комнаты, где они находились представлялось невозможным, т.к. перед ней постоянно дежурил часовой, лестница, ведшая на другие этажи также начиналась снизу, прямо перед помещением, занимаемым муниципальными чиновниками. Согласно имеющимся приказам, туда требовалось препровождать всех без исключения. На втором этаже располагалась воинская охрана, причем там имелось единственное помещение, такая же сводчатая комната, как и на нижнем этаже, стоявший перед ней часовой, по отношению к любому, выходящему из башни, должен был следовать тем же инструкциям как и для входящего, иными словами, препровождал их в комнату, где располагались муниципальные чиновники, после чего посетителя препровождали наружу один или двое из них. Этот строжайший порядок был установлен после того, как был раскрыт первый заговор, направленный на мое похищение, но все же друзья готовы были пожертвовать собой, чтобы вырвать меня из рук убийц, покушавшихся в конечном итоге на мою жизнь.

Посему, принимая невозможность попытки вывести меня наружу, друзья мои положили своим намерением спрятать меня в самой башне, заставив тюремщиков поверить в мой побег. Идея эта отличалась достаточной дерзостью, однако, это была единственная возможность обеспечить исполнение ими задуманного плана побега. Действительно, самым верным решением задачи было заставить меня временно выпасть из поля зрения. Никто не конвоировал тех, кто уносил на первый этаж вещи, мною уже использованные. Посему, друзья мои были вполне убеждены, что также никто не воспрепятствует им в попытке перевести меня этажом выше. Моя сестра в своих собственных воспоминаниях, также подтверждает, что рядом с ее покоями в это время не было ни часовых, ни муниципальных чиновников. Этим благоприятное для нас обстоятельство можно было с успехом воспользоваться. Посему один из моих доброжетелей однажды дал мне дозу опиума, который я принял, почитая лекарством, и в скором времени впал в дремотное состояние. Находясь в таковом, я видел, как в мою постель положили ребенка, должного стать моим двойником, меня же поместили в корзину, стоявшую ранее под кроватью, где этот двойник доселе был спрятан. Словно во сне, я видел, что ребенок этот на самом деле представлял собой деревянный манекен, чьему лицу придано было сходство с моим. Подмена приурочена была к смене караула, заступивший на свой пост солдат лишь мельком заглянул в камеру, желая удостовериться в моем присутствии, и вполне остался доволен тем, что увидел фигуру спящего, чье лицо было сходно с моим, развившаяся у меня привычка к молчанию окончательно убедила моего новоявленного аргуса в своей правоте. В это же время я окончательно лишился памяти, и придя в себя, обнаружил что заперт в просторной комнате мне совершенно не знакомой, это было помещение на четвертом этаже замка. Она была заполнена старой мебелью, среди которой для меня выделено было место, и соединялась с потайной комнатой в соседней башенке, где для меня заготовлена была пища. Все прочие возможности для входа и выхода надежно были перекрыты. Прежде чем поместить меня туда, один из моих друзей, чье имя будет названо позднее в ходе этого повествования, уведомил меня о том, какой план избран для моего спасения, при условии, что я без единой жалобы готов буду снести любые страдания, добавив к тому, что малейшая неосторожность способна погубить меня самого вкупе с моими доброжелателями. Он же в сособенности настаивал, чтобы я, пребывая в своем убежище, ни о чем не просил, и продолжал добросовестно играть ребенка лишенного природой слуха и речи.

Очнувшись, я вспомнил о предостережениях, полученных мною от друга, и твердо постановил для себя, что скорее умру, чем стану им противоречить. Я ел, спал и терпеливо ожидал прихода своих друзей. Время от времени мне приходилось видеть первого своего освободителя, который по ночам приносил все для меня необходимое. Что касается манекена, он был обнаружен той же ночью, но правительство сочло для себя лучшим скрыть факт моего побега, который они полагали удавшимся. Со своей стороны, мои доброжелатели, желая усугубить заблуждение кровавого тирана, отправили, как мне кажется, в по направлению к Страсбургу, под моим именем, некоего двойника. Они же, всячески поддерживая подобное мнение, со своей стороны уведомили правительство, что туда отправили именно меня и никого другого. Правительство, во что бы то ни стало желавшее сохранить в тайне истинное положение дел, распорядилось заменить манекен ребенком моих лет, действительно глухонемым от рождения, и удвоить обычную стражу, пытаясь таким образом создать видимость, будто я все еще нахожусь в тюрьме. Эти усилившиеся меры предосторожности помешали моим друзьям осуществить план побега в той форме, в какой он задуман был изначально и я продолжал влачить жалкое существование в этой дыре, словно бы похороненный заживо.

В то время мне было уже девять с половиной лет, долгие страдания закалили мою волю, так что я достаточно легко приспособился переносить холод, ибо стояла зима, а я заперт был на четвертом этаже замка. Моим друзьям удалось загодя обзавестись ключами от этого помещения и приготовить все необходимое для моего там пребывания. Никто даже не подозревал о моем там присутствии. Эта комната никогда не открывалась; даже случайно войдя в нее, заметить меня там было невозможно, и сам мой доброжелатель, чтобы приблизиться ко мне вынужден был перемещаться на четвереньках. Ежели его приход задерживался по некоей причине, я терпеливо дожидался его в своем убежище.

Зачастую мне по несколько дней приходилось дожидаться прихода этих моих добрых друзей, приносивших мне пищу. Без сомнения, мой читатель пожелал бы узнать имена этих благородных людей, и бескорыстных моих покровителей, однако же я предпочту промолчать, памятуя об интригах моих политических противников, пытающихся ныне, во время процесса, противопоставить мне самозванца и подобным способом ввести в заблуждение многих, посеяв несправедливое сомнение на мой счет. Мне же предстоит во всеоружии противостоять им перед судьями. Посему, пусть читатель мой запасется терпением, ибо враги мои, заслуживающие всякого осуждения, не что иное как волки в овечьей шкуре, вероломно препятствовали и препятствуют ныне тому, чтобы истина дошла наконец до ушей моей сестры, бесстыдной ложью своей предающие доверие к ним дочери короля-мученика. Они же во всеуслышание называют ее ангелом добродетели, и при том, и в то же время не брезгуют тем, что воздвигают на ее пути новые препоны, и предуготавливают новые беды, обманывая ее совестливость, отнимая у нее возможность счастливой встречи с братом. К чему весь этот маккиавеллизм? Не потому ли что сын Людовика XVI для них неудобен, и потому они из раза в раз противостоят моим попыткам удостоверить свою личность посредством самых грязных интриг и фальшивых дофинов, специально припасенных для подобного случая, которых исправно предъявляют, едва лишь подлинный герцог Нормандский пытается заявить о себе, требуя положенной ему справедливости.

Служители Господа, каковым по сану положено блюсти справедливость и мир, не гнушаются ныне попрать самые основы своего благородного призвания пытаясь обрядить ложь в одежды истины. Часть из них, презрев обязанности, наложенные на них религией, посредством вероломства, за каковое Господь однажды взыщет с них сполна, сумели посеять сомнение в умах прямых и честных людей, веривших в мое спасение, чья совесть, ныне смушенная этим искала себе спасение и духовной поддержки в учении Господа Нашего. Выражаясь таковвым образом, я отнюдь не ставлю себе целью излить свою горечь касательно кого бы то ни было, и менее всего против духовенства, принявшее сторону моих врагов. Я желаю таким образом предуведомить читателя, что происками врагов, я низведен до состояния, когда предоставление доказательств для удостоверения своей личности, что представляется законным и неизбежным, подменяется ныне тяжкой необходимостью публично заявлять о столь горестных для меня обстоятельствах. В присутствии магистратов, призванных судить меня, перед лицом всей Европы, пусть каждый из нас предоставит свидетельства, говорящие в его пользу. Там же я намереваюсь сорвать маску с моих противников, принудив их держать ответ за всю тяжесть предъявленных им обвинений, каковая неизбежно падет на их головы, к вящему позору тех, кто более всего боится показаться на свет. Ибо преступление набирает силу во тьме, в то время как истина алчет света, я постоянно заявлял и заявляю о том, призываю ее быть для меня порукой. Да свидетельствуют обо мне перед лицом суда все честные люди, я же ныне призываю их на помощь, и прошу ходатайствовать обо мне перед герцогиней Ангулемской и открыть ей глаза на все факты, каковые здесь изложениы.

Мы все еще продолжали оставаться в заключении на четвертом этаже Тампля, когда нам удалось однажды выйти на прогулку в сад. Юный часовой, стоявший в конце тропинки знаками дал нам понять дружеское свое расположение; он поставлен был на свой пост, чтобы не позволить нам проследовать далее. Этот часовой выглядел очень молодо, несмотря на свои двадать восемь или двадцать девять лет, казался не старше восемнадцати. Это была переодетая женщина, чей муж умервщлен был 10 августа. Засим я назову имя этого милейшего, преданного часового и моя и сестра моя убедится в истинности моих слов.

В то время, как я оставался в одиночестве, спрятанный на четвертом этаже, произошло множество событий, о которых в настоящее время я не желаю распространяться по некоторым имеющимся у меня причинам. Я могу изложить ныне только то, что сообщил мне мой друг Монморен, преданный мне до самой смерти, который также прекрасно известен герцогине Ангулемской, встречавшейся с ним при иных обстоятельтвах.

Революционное правительство, по причинам политического свойства, сочло для себя лучшим скрыть истинное положение дел, посему деревянный манекен был затем подменен мальчиком, глухонемым от рождения. Однако, этого было мало, так как существовало множество людей, прекрасно знавших истинного дофина, и чтобы уловка имела успех, было отдано распоряжение не позволять им видеться с узником, чтобы тайна никоим образом не могла выйти наружу. Якобы удостоверяясь в том, что дофин все еще остается там, где был ранее, к нему продолжали допускать людей, знавших его ранее, только если они были частью заговора, или тех, кто не был со мной знаком. Мне неизвестно, каким образом, вопреки всем принятым предосторожностям, в народе все же возник слух, будто в башне заключен уже не подлинный дофин. Это напугало заговорщиков, после чего принято было решение, что глухонемой ребенок должен был умереть. Во имя исполнения этого плана, в пищу ему стали подмешивать некие весьма вредные для здоровья субстанции, отчего он вскорости почувствовал себя плохо. Желая отвести от себя любые подозрения в попытках покончить с ним посредством яда, к постели двойника приглашен был доктор Дессо, которому предписано было действовать против законов человечности и сострадания. Доктор Дессо, посетив ребенка, в скором времени удостоверился, что его отравили некоим ядовитым веществом, и посему заказал своему другу аптекарю Шоппару изготовить противоядие, дав ему притом знать, что ребенок, которого он пользует ныне, вовсе не сын Людовика XVI, известный ему по прежним встречам. Мнение Дессо в скором времени вышло наружу, и те, на чьих руках кровь моей семьи, понимая, что жизнь глухонемого мальчика продолжается вопреки их усилиям положить ей конец с помощью яда, вновь подменили его на тяжко больного мальчика, взятого из одной из парижских больниц. Подобная мера тем более казалась выгодной, что врожденная глухота и немота первого двойника волей некоего случая могла быть обнаружена, желая полностью обезопасить себя от разглашения тайны, они приказали отравить Дессо и Шоппара. Этого последнего двойника пользовали отныне доктора, никогда не видевшие ранее ни подлинного дофина, ни предъявленного им больного мальчика, и потому пребывавшие в полной уверенности, будто пользуют меня и никого иного.

Вот доказательства мною предъявленных фактов: еще в те времена, когда я вынужден был делить заключение с отцом и Клери, некие верные люди разработали план, как помочь отцу бежать вместе со мной под покровом ночи, когда на страже будет стоять некий человек, достойный того, чтобы ему доверять. Однако, волей Провидения, план этот был раскрыт по вине предателя, и посему никогда не был осуществлен, после чего революционное правительство постановило отныне запирать на засов дверь, которая выходила в переднюю, где, запертые вместе с ними, должны были ночевать несколько муниципальных чиновников. Подобная мера должна была упредить любую неожиданность, т.к. им вменено было в обязанность самолично открывать дверь тому, кто желал бы попасть в прихожую. Для того, чтобы укрепить этот засов, проделав для того два отверстия в стене, посланы были двое рабочих, во время завтрака, один из них, улучив момент, когда никого рядом не было, приблизился к отцу, вместе с которым в прихожей обретался и я. Знаками дав понять, что ему можно верить, он передал отцу три золотых rouleaux в которых мы тогда остро нуждались. Он готов был сообщить отцу еще нечто, однако, в этот момент его окликнули, и отец, опасаясь разоблачения, спрятал полученное золото у меня под одеждой, и приказал рабочим выйти вон. Опасения эти оказались беспочвенными, и несколько дней спустя, отец попросил меня передать тете один из rouleaux. Человека, их передавшего звали Ж- П-, Также этот весьма достойный человек, получил от отца несколько писем, которые следовало передать нашим друзьям, остававшимся на свободе, всем своим поведением он доказал, что достоин всякого доверия, и посему позднее, он же был вовлечен в заговор, имевший своей целью освободить меня, для чего некие высокопоставленные личности в революционном правительстве подкуплены были большими суммами денег, каковые им передала некая личность, обладавшая немалой властью. Посему, Ж.П. представившись кому следовало, получил на руки не меня, но немого мальчика, должного меня заменить. Исполняя данный ему приказ, он доставил этого ребенка Жозефине Богарне, ставшей позднее императрицей французов. Увидев этого ребенка, она воскликнула «Несчастный! Что же ты натворил! Поступая таким образом, ты отдаешь сына Людовика XVI во власть убийцам его отца!» Жозефина была ранее прекрасно знакома как с дофином, так и с немым ребенком, т.к. последний был найден и отдан в распоряжение Барраса именно благодаря ей, и затем этот ребенок занял место деревянного манекена. Правдивость всего вышеизложенного была неопровержимо установлена перед судом. Позднее, немого ребенка, ставшего моим двойником, забрали прочь, я же в это время продолжал влачить жалкое существование в башне. Стоит заметить, что могущественную личность, снабдившую заговорщиков деньгами, должными обеспечить мой побег, ввели в заблуждение, и появление немого ребенка произошло отнюдь не по их воле. Именно это и объясняет возглас Жозефины «Несчастный! Что же ты натворил!» Ибо ей в тот момент подумалось, будто заговор был раскрыт, меня вернули в прежнее мое обиталище, в преддверии неминуемой смерти, в то время как Баррас воспользовался подобной уловкой, чтобы таким образом выпутаться из неприятного положения. Ей же было неизвестно, что немого ребенка уже подменили в то время больным. Отчаянная необходимость подвигла революционное правительство на то, чтобы ускорить смерть несчастного. Как мне сообщили позднее, он умер 8 июня 1795 года, и его тело, которое было подвергнуто затем посмертному обследованию, положили в гроб, и приготовили к погребению. Гроб стоял в комнате, где ранее обретался мой отец. В это же время мне снова дали большую дозу опиума, и поместили в гроб, взамен усопшего ребенка, сделав это в точности тогда, как получен был приказ доставить гроб к месту захоронения. Мои друзья, уведомленные об этом, сумели скрыть тело умершего на четвертом этаже, где я обретался ранее, и поместить гроб вместе со мной, в карету. Не посвященные в тайну были совершенно уверены, что меня везут к месту захоронения и карета приуготовлена была именно для этой цели. Однако, на пути, я был перемещен в потайной ящик, находившийся под гробом, в то время как последний забили мусором, чтобы придать ему достаточный вес, и после того как тот нашел себе место в могиле, друзья мои вместе со мной вернулись в Париж. Здесь меня передали на попечение неким иным доброжеталям, однако сам я ничего не помню из произошедшего. Очнулся я уже в постели, в весьма опрятного вида квартире, где за мной ухаживала Мадам ***, изображавшая ранее юного часового в саду Тампля. По счастливому стечению обстоятельств, мне вовремя удалось оказаться вне досягаемости, ибо в скором времени после того вся правда вышла наружу. Несмотря на все усилия, которые прилагали мои преследователи, чтобы вновь мною овладеть, я был в полной безопасности, и надежно спрятан. В скором времени стали распространяться слухи, будто похоронен был вовсе не я. Эти слухи встревожили правительство, после чего отдан был приказ выкопать гроб, и наглухо забив крышку, похоронить его в некоем тайном месте, чтобы найти его отныне было уже невозможно. В дополнение к тому, надо сказать, во многих парижских кварталах под любым надуманным предлогом производились повальные обыски, и друзья мои, опасаясь, что меня сумеют обнаружить, сочли за лучшее, переодев меня в чужое платье, отправить в карете прочь из столицы.

В то же время, желая сбить со следа моих врагов, из Парижа был отправлен в сопровождении своих родителей другой мальчик, уроженец Версаля, которого намеревались выдавать за меня. Преданные друзья обставили мое путешествие глубокой тайной, окружив при том самой нежной заботой, меня решено было доставить в расположение вандейской армии. Однако, даже самое преданное внимание которое ныне изливалось на меня, оказалось не в силах спасти меня от болезни, ставшей неизбежным следствием всех страданий, которые мне пришлось претерпеть, с неизбежностью подорвавших мое здоровье. Я оставался наедине с Мадам***, не оставлявшей меня ни на минуту, заботившейся обо мне с трогательной привязанность. Едва лишь я начал выздоравливать, она принялась обучать меня немецкому языку, чтобы мне, таким образом легче было выдать себя за ее сына. Она была родом из Швейцарии, и, как уже было сказано, вдовой одного из тех, кого умертвили 10 августа. В течение всего времени, сколько я оставался вместе с ней в замке, принадлежавшем одному из моих друзей, я ни с кем не виделся. Лишь однажды случилось, что туда наведались трое, одетых в форму неизвестного мне вида, по ее словам, это были генерал Шаретт и двое его друзей.

Болезнь моя затянулась надолго, и приняла достаточно необычную форму: все суставы мои распухли, так что передвижение доставляло мне боль, затем все тело мое покрылось язвами, следы которых остаются на мне и по сей день. Но кризис этот разрешил меня от тяжких болей, которые меня терзали, и постепенно мое излечение удалось завершить.

Однако, даже величайшая предосторожность не спасла нас от предательства, однажды ночью несколько жандармов вломились туда, где я обретался вместе с Мадам ***, вытащили меня из постели и вновь водворили в тюрьму. Во время пребывания моего в замке, я узнал, что г-н Б., о котором речь пойдет далее, и также некий швейцарец, родом из Женевы, тесно связаны с Мадам***, также у нее была еще некая подруга, в прошлом фрейлена при особе моей превосходнейшей матери. Именно им принадлежит заслуга в снабжении нас всем необходимым. Мне доводилось порой издали видеть г-на Б., каждый раз он он рядился в пожилого крестьянина, однако, в те времена я не был с ним коротко знаком. Он же находился в постоянных сношениях с мадам Богарне, стараниями которой мне вновь удалось бежать из тюрьмы. Меня передали с рук на руки г-ну Б., рядом с которым обреталась девушка по имени Мария, а также егерь Жан, носивший фамилию Монморен. Мой читатель, вслед за всеми истинными французами в продолжение этой истории не раз будет иметь возможность восхититься его безоглядной преданностью.

Эти трое, с того времени и далее приняли на себя заботу обо мне. Они послали за неким человеком, у которого имелся сын моих лет, и снабдили его достаточной суммой денег, чтобы подвигнуть на путешествие в Америку; обезопасив себя таким образом, мы на некоторое время избрали своим местопребыванием Венецию. Оттуда мы перебрались в Триест, затем в Италию, где тайное покровительство нам оказывал Святейший Отец Пий VI. В моем распоряжении и сейчас находится документ на латыни, имеющий касательство к моему делу, на котором стоит его собственноручная подпись: «Пий VI». Я зову его Святейшим Отцом, в самом деле, он был таковым в полном смысле этого слова, и никогда с того самого времени мне не случалось видеть столь благородного и достойного старика, истинного владыки, равного которому нет и не было. Здесь, в Италии, в нем приехала Мадам***, которую сопровождал ее второй муж, тот человек, который вместе со своим сыном предупредил нас, отплыв из Европы, также вернувшись, присоединились к нам. Но счастье оказалось кратким. Революционная армия перешла итальянскую границу, на меня вновь началась охота, и мы вынуждены были скрываться. Тайно мы спрятали в земле те немногие ценности, которые у нас еще оставались, и покинули свое убежище посреди ночи. Однако, это не спасло нас, и вновь жестокое предательство, о котором я не желаю более распространяться, вновь повергло нас в пучину бедствий. Тот человек вместе со своим сыном пропали без вести, а дом, в котором мы скрывались, принадлежавший Святейшему Отцу Пию VI, был подожжен, нам же пришлось искать спасения в бегстве, и несколько дней спустя, подняться на борт корабля, отплывавшего в Англию.

Вряд ли кому еще приходилось испытывать столь жестокие муки, но я не ищу для себя сострадания публики, и потому излагаю здесь лишь малую их часть, способную заполнить собой документы, в дальнейшем могущие быть использованные в мою пользу, и посему я не могу обойти молчанием тот факт, что г-н Б., вкупе с юной Марией были жестоко умервщлены, в то время как меня силой вернули во Францию морским путем. Монморен был единственным, кому удалось избежать расправы, не давая о себе знать, он продолжал следить за каждым моим шагом. Немедля по прибытии во Францию, меня вновь заключили в тюрьму. Позднее, меня посетили там двое незнакомцев, чьи имена до сего времени остаются для меня неизвестными, пытаясь уговорить меня постричься в монахи. По их словам, это была единственная возможность обеспечить мою безопасность. Я отказал им в этом, и после долгого допроса, они наконец оставили меня. Некоторое время спустя, меня подняли с постели в середине ночи, и на борту небольшого судна, доставили в некий порт, где меня уже дожидался вооруженный конвой и карета. Путешествие наше продолжалось четыре дня и четыре ночи, после чего я вновь был заключен в тюрьму. Надзор надо мной приняла там некая женщина, без сомнения женщина, хотя я почитал ее в начале мужчиной, переодетым в женское платье. Никого кроме нее я там не видел, и обращение со мной в этой темнице, где я пробыл до конца 1803 года было весьма жестоким. Однако, Монморену удалось разбить мои цепи, и я вновь оказался на свободе заботами доброй Жозефины, обманувшей ради того своего супруга Наполеона. Ей же в том содействовал министр Фуше. Той зимой и вплоть до начала 1804 года, мои друзья прилагали все старания, чтобы мне помочь, генерал Пишегрю был отправлен к графу Прованскому, дабы обсудить вопрос обо мне. Готов ли мир поверить, что этот мой родич, безразличный к голосу крови, заинтересованный исключительно в проведении в жизнь своих эгоистичных амбиций, вероломно воспользовавшись сведениями, полученными от Пишегрю, предал доверие моих друзей и указал местонахождение последнего моего убежища. Принужденные к бегству, мы направились в Эттенхайм, в Германии, в резиденцию герцога Энгиенского, который уведомлен был обо мне, когда же он частным образом решил навестить Париж, меня вновь арестовали в окрестностях Страсбурга и заключили в крепость в самом этом городе, где я оставался в одиночном заключении вплоть до того, как за мной явились несколько жандармов. Меня посадили в дилижанс, и везли в течение трех дней и трех ночей, прежде чем я заключен был в подземную тюрьму, на описании которой я намерен подробно остановиться.

Мы прибыли, как я полагаю, в полночь. Меня заставили выйти из кареты и пройти несколько вперед. Мы остановились дверью, которая вела в здание внушительного вида, мои сопровождающие распахнули дверь и мы шагнули вглубь коридора, который из раза в раз сворачивал то вправо, то влево, так, что я наконец потерял окончательно потерял направление, в котором двигался. Меня привели в некую совершенно темную камеру, из которой не было иного выхода кроме этой двери, где меня заперли, и далее, по звуку удалявшихся прочь шагов я понял, что мои сопровождающие оставили меня одного. Я оставался в кромешной тьме. Я не имею представления, сколько времени я оставался в этом положении, пока наконец засовы не отодвинули, и некий человек с затемненным фонарем вошел, неся для меня тарелку супа, который по всей видимости сварен был на вине, и и который понудил меня съесть в его присутствии. Этот человек, ставший моим тюремщиком, затем понудил меня лечь, и оставил одного. Суп был очень горячим, он сразу помог мне восстановить силы, растраченные в результате жесточайшего переутомления, и я же немедленно заснул. Проснувшись я напрасно потратил время, разыскивая некий источник света, вначале я не мог поверить, что темница моя лишена была окон, и посему пришел к выводу, что я проспал день напролет, и проснулся уже следующей за тем ночью. Я еще более укрепился в этой мысли, когда тюремщник с затемненным фонарем вновь пришел ко мне. На сей раз он не захватил для меня доброго супа, приправленного вином, но поместил на грубый деревянный стол рядом со мной кувшин с водой и небольшую круглую буханку хлеба, весом около 2 или 3 фунтов. Довольно любопытно, что она казалась разрезанной ножом с волнистым лезвием, причем так, что куски все еще соединялись друг с другом; он же вышел прочь, не сказав ни слова. Несмотря на всю горечь, моего положения, я вновь уснул и проснулся в полной темноте. Я поднялся, испытывая чувство голода, ощупью нашел путь к столу, но обнаружил на нем лишь кувшин, в то время как буханка бесследно исчезла. Вообразив, что в этой темнице за исключением меня самого находятся еще некие живые существа, я вновь бросился навзничь на свою соломенную постель, однако, сон ко мне уже не возвращался. Муки голода были слишком сильны, я напряженно вслушивался в малейший звук и действительно, в скором времени, вновь послышались шаги моего тюремщика, звук отпираемых засовов и наконец дверь раскрылась. Этот человек напоминал мне призрака из старинных легенд. Он опять принес мне хлеб и воду, но зря я пытался выспросить у него кто забрал хлеб, к которому я не притронулся, зря пытался узнать где нахожусь. Он ничего не ответил мне и удалился в полном молчании. Я тут же съел половину буханки, выпил немного воды и снова лег. Проснувшись, я принялся искать остаток моей снеди, однако же она, как и впрошлый раз бесследно исчезла, и мне ничего не оставалось, как вновь терпеливо дожидаться возвращения моего тюремщика. Мне казалось, что мои глаза различают свет, быть может, оттого, что они привыкли к темноте, или в каморке в самом деле стало светлей. В потолке моей тюрьмы я различил точку, сквозь которую несколько лучей пробивалось в могилу, где я был заживо погребен. Подняся к глазам свои руки, я в состоянии был их разглядеть, видел также пятно света, и ничего кроме того, все, что находилось ниже терялось во тьме.

Мне неизвестно сколько времени я влачил жалкое существование в этой темнице, при том что хлеб раз за разом исчезал без следа, я же был не в состоянии подстеречь вора. Неослабные муки голода обучили меня осторожности. Посему, съев половину буханки, я ложился в постель, и заворачивал оставшуюся часть в одеяло, впрочем, это не мешало ей как и прежде, исчезать без следа. Время от времени до моих ушей доносился некий шум, происхождение которого я не в силах был определить, и потому поставил себе задачей проникнуть в тайну. Завернувшись в одеяло, как обычно, вместе с оставшейся частью буханки, я притворился спящим, и в скором времени почувствовал, как по мне бегают некие гости, как мне показалось, размером с кроля. Я протянул вперед правую руку, намереваясь схватить одного из них, и едва лишь мне это удалось, почувствовал как меня укусили за пальцы. От страха, я выпустил добычу, рука жестоко болела, из раны хлестала кровь. Шрам, который до сих пор остается у меня на пальце свидетельствует о правдивости моего рассказа. Напуганный тем, что мне открылось, я стал вынужден был по возможности съедать без остатка всю буханку, что представлялось мне куда предпочтительней, чем делиться ею с хвостатыми соседями. Как я понял, речь шла о крупных крысах, и в дальнейшем я укрепился в этом убеждении, ибо когда я лежал на своей постели, множество раз они пробегали по мне. Если им нечем было удовлетворить свою прожорливость, крысы поднимали немалый шум, когда же я специально швырял для них на пол еду, издавали звуки сходные с поросячьими. Они поступали куда благородней иных людей, всего лишь воруя у меня еду, как то требовал от них инстинкт самосохранения, и не причиняя мне иного вреда, в то время как люди втоптали в грязь и жизнь мою и честь.

Моя постель представляла собой связку соломы, вкупе с шерстяным одеялом, располагавшиеся прямо на земле, в углу сырой, холодной темницы, которая представляла из себя квадратное помещение с куполообразным потолком. Мне ни разу не принесли ни смены белья, ни одежды, и наконец, пришло время, когда я окончательно остался без рубашки. Мои штаны и верхнее платье протерлись до дыр, и чтобы прикрыть наготу, мне ничего не оставалось, как кутаться в одеяло, которое крысы прогрызли насквозь, возможно, пользуясь им вместо гнезда для своих крысят. Мне было девятнадцать лет, когда я оказался заживо погребен в темной камере, куда не пробивался ни солнечный, ни лунный свет. Я потерял всякое понятие о времени, не отличал дня от ночи, моя одежда, пришедшая в полную негодность, наводила меня на мысль, будто заключение мое длилось не менее полувека. Я исследовал свою темницу вдоль поперек, мои уши жадно ловили вдалеке звук шагов тюремщика, из всех прочих звуков я слышал только барабанный бой, который я принимал тогда за раскаты далекого грома. Место, сквозь которое в потолке пробивались лучи света, наводило меня на мысль о глубоком вертикальном туннеле, на дне которого я находился, в то время как наверху собиралась грязная вода, сквозь которую пробивались солнечные лучи, или же, верхняя часть его оплетена была паутиной. Расстояние от одной стены до другой представляло из себя квадрат площадью в 12 футов или около того. Один, в этой забытой дыре, покинутый всеми на свете, я с горечью думал, что у меня не осталось друзей и полагал, что мое заключение будет длиться вечно. Волосы, которые мне было нечем стричь, отросли и вились кольцами, борода покрыла лицо, касаясь его руками, я воображал, что превратился в подобие дикого зверя, ногти достигли такой длины, что от них сами собой отламывались кусочки, боль, которую я при этом чувствовал, заставила меня не дожидаясь того, отгрызать их зубами. Я уже отчаялся вновь ощутить под ногами землю, когда однажды посреди ночи, меня разбудили двое, окликнув по имени. Я поднялся, закутавшись в одеяло, жалкий и грязный, весь покрытый соломенной пылью, ибо эта охапка, остававшаяся на том же месте с самого начала, под моим телом истерлась в прах. Отчаянное зрелище самой жалкой нищеты, которое я из себя предсталвял, мои освободители, пораженные изумлением и состраданием, воскликнули «Как! Что же это такое!» Мой тюремщик, стоявший рядом с фонарем в руке согласно кивнул головой, словно бы желая сказать «Ну да, это он сам и есть». У этого человека был на щеке длинный шрам, словно бы от сабельного удара, он взял меня за руку, демонстрируя всем шрам у меня на пальце, происхождение которого читателю уже известно. Эти храбрые мои друзья немедля вывели меня прочь из темницы. Вдохнув свежий воздух, я немедленно лишился сознания. Когда я пришел в себя, я понял, что нахожусь в карете, которая летит вперед как будто на крыльях. Той же ночью мы достигли нового своего прибежища, из которого я не решался сделать даже шаг, чтобы вновь не оказаться схваченным. Здесь мои друзья окружили меня нежнейшей заботой. Однако, все неослабное их внимание не в силах оказалось предотвратить развитие у меня серьезнейшего заболевания, принявшего характер столь опасный, что страдания мои в любой момент грозили завершиться преждевременной смертью. Подобный исход навсегда уничтожил бы все упования моих друзей, и свел на нет все, что им удалось добиться ценой благороднейшей своей преданности, винить же за то пришлось бы все выпавшие на мою долю невзгоды и смертельно опасные приключения. Но Провидение, не оставляющее меня своей опекой, сохранило меня в преддеверии будущей моей судьбы, с каковой я не пытаюсь ныне снять покровы. Я выздоровел едва ли не чудесным образом, но только лишь мне удалось подняться на ноги, как моим преследователям вновь удалось выведать местонахождение моего убежища, после чего мне пришлось немедля бежать единственно в сопровождении верного Монморена. Истерзанные до последней возможности выпавшими нам страданиями, мы наконец сумели достичь немецкого Франкфурта-на-Майне, где, остановившись у некоего еврея, чтобы переменить бывшее на нас платье. Стояла весна 1809 года. От моего друга Монморена мне удалось узнать, что оставался в заключении в подземной темнице, описанной мною выше, в течение четырех лет. Принимая во внимание также время, проведенное мною в Тампле вместе с семьей, оказалось, что двадцати четырех лет, исполнившихся мне в том году, семнадцать мне довелось провести в условиях более или менее строгого заключения, и, вопреки всем стараниям моих друзей, мое положение мало чем отличалось от положения узника. Полагая мадам Жозефину своей покровительницей, я осведомился у Монморена, как она сумела допустить, чтобы я в последний перед тем раз, столь долго оставался в самом жалком состоянии? В ответ мне было сказано, что супруг ее, Бонапарт, в конечном итоге сумел прознать о нашем с ней тайном сотрудничестве, избавляя меня от рук преследователей. Посему, чтобы навсегда отвратить ее от желания перечить его приказам, он дал ей понять, что после смерти своей. собирается оставить французский трон ее сыну, Евгению и эта женщина, в чьей лояльности в иных уловиях никоим образом нельзя было бы усомниться, не устояла перед столь сильным искушением, равно льстившим ее тщеславию и амбициям. Монморен добавил к тому: «Но несмотря на то, последнее ваше избавление есть целиком и полностью ее заслуга, ввиду того, что именно она раскрыла место вашего местопребывания вашим друзьям, которые никаким иным способом не могли бы этого сделать. Не думайте же, однако, - продолжал он, - будто мыслями ее руководили некие благие порывы; нет, ею двигали весьма эгоистические соображения, ибо муж готов был после вашей смерти развестись с нею и жениться на другой. Именно подобным соображениям вы обязаны своей свободой».

Все время, сколько я оставался в заключении в Тампле, вместе с моим отцом и Клери, друзья мои множество раз пытались составить заговор с целью вырвать меня из рук врагов. Моя добрая мать также вынашивала подобные намерения. Ради того, она собственноручно изложила на бумаге все данные мне природой особые приметы, с тем, чтобы в случае удачного побега, меня возможно было опознать в любых обстоятельствах. Эта бумага, вкупе с прочими тому доказательствами, сейчас находилась в руках Монморена, из соображений безопасности, он зашил ее в воротник моего широкого пальто, самым настойчивым образом предостерегая меня, чтобы я не расставался с ними ни при каких обстоятельствах, ибо они составят корпус неопровержимых доказательств, которые смогут удостоверить мою личность перед всеми европейскими монархами. Ввиду того, что кем-то пущен был слух, будто бы королева французская отметила своих детей кольцами, татуировками или чем-то подобным, или еще конкретней, будто бы она отметила сына татуировкой, изображающей Святого Духа в форме голубя, якобы нанесенной ему на левое бедро, я хочу вас уверить, что подобные вымыслы не имеют под собой ни малейшей почвы, в подтверждение чему я предлагаю высказаться лично герцогине Ангулемской. Истина, однако, состоит в том, что сама природа пометила мое бедро изображением сходным по виду с голубем, летящим вниз, раскинув в стороны крылья. Эта метка, происхождением своим обязанная расположением вен, была в точности описана матерью, в то время как отец, подтверждая правильность изложенного, скрепил бумагу своей подписью, и запечатал печатью, бывшей у него в употреблении в башне Тампля.

Получив письма от наших французских друзей, вкупе с приложенным к ним аккредитивом, мы немедленно и со всей поспешностью покинули Франкфурт, и продолжили свое путешествие, оставляя в стороне Богемию. Наконец, мы прибыли в Германию, и в городе, раскинувшемся посреди долины, на берегах реки Эльбы, наконец-то встретили некоего человека, препроводившего нас к герцогу Брауншвейгскому, давшему нам в свою очередь, рекомендательные письма для дальнейшего путешествия в Пруссию. Некоторое время мы оставались в городке под названием Семнихт, поблизости от австрийской границы, после чего отправились в Дрезден, однако, в город нас не пустили, и посему, сделав по необходимости большой крюк, мы наконец-то прибыли в Пруссию. На время мы нашли себе приют в некоей деревне, и остановились в гостинице, имя которой совершенно изгладилось у меня из памяти. Наступил уже вечер, мы же падали с ног от усталости, и потому сразу после ужина отправились к себе, в некое подобие спальни и едва лишь забылись глубоким сном, нас подняли с постели, и взяли под арест по обвинению в шпионаже. Затем нас доставили к командиру небольшого отряда, тем же вечером расположившемся на постой неподалеку, этого человека звали майор де Шилль. Мой друг Монморен предъявил ему письмо от герцога Брауншвейгского, которое судя по всему, заставило его отбросить всякие подозрения. Однако, он предпочел удержать нас при себе вплоть до тех пор, пока небольшой отряд, бывший под его командованием, не потерпел от вестфальцев сокрушительного поражения. Все время, сколько продолжался наш совместный поход, я плохо отдававал себе отчет в том, что все это значит, но краем уха слышал разговоры неких сношениях с герцогом Брауншвейгским. Все это время нас неотступно преследовали превосходящие силы противника, в некоем городке наконец давшие бой нашему отряду. Наш храбрый командир, не имея возможности своими силами обеспечить нам безопасность, отправил нас вперед под охраной кавалерийского эскорта во главе которого стоял молодой офицер, немецкий граф, фамилия которого, если мне не изменяет память, была Фептель или Фетель. Наконец враг, наступавший силами целого отряда, настиг нас, мы пытались бежать, но вынуждены были защищаться, ибо те кричали нам что «никакой пощады не будет». Единственным, кому удалось вырваться, был молодой граф, умевший хорошо управляться с лошадью. Мой верный Монморен упал возле меня, с разрубленной головой, потеряв кивер, с рукой все еще сжимающей саблю. Какой-то мерзавец напал на него сзади, я сам получил огнестрельное ранение, лошадь подо мной пала замертво, левая нога, все еще остававшаяся в стремени, оказалась под ней, вопреки всем усилиям, высвободиться я не мог. Какой-то пехотинец, оказавшийся рядом со мной, ударил меня плашмя по голове прикладом мушкета, этот удар был настолько силен, что мне показалось, будто я поражен громом, в приступе дурноты, весь мир словно бы завертелся вокруг меня колесом. Не знаю, сколько времени я провел в подобном состоянии, и очнулся уже в госпитале. Контузия все еще давала о себе знать, все окружающие казались мне великанами, мои руки и ноги казалось, также изменили свой размер, так, например, пальцы словно бы увеличились до размеров сосен, ноги отяжелели и разрослись до размеров бочонка. Все еще оставаясь в подобном болезненном состоянии, я ощутил однажды, будто меня укладывают на телегу, на ложе из соломы, это воспоминание, сохранившееся до сих пор, кажется мне каким-то сонным видением. Окончательно я пришел в себя уже в Везельской крепости, неподалеку от французкой границы. Среди прочих узников, обретавшихся тут же, были солдаты из армии Брауншвейга и Шилля, против всякой законности приговоренные Наполеоном к отбыванию наказания на тулонских галерах. По неизвестной мне причине, я также оказался среди этих несчатсных жертв тирании. Словно обычных преступников, нас отправили во Францию, где перевозили из одной тюрьмы в другую. У меня не было при себе ни единой мелкой монеты, чтобы потратить на свои нужды. Более того, все мои вещи остались на поле сражения, за исключением широкого пальто, которое я обнаружил на койке в везельском госпитале. Наши конвоиры-французы, обращались с нами весьма жестоким образом, отпугивая прочь сочувствующих нам криками «Это бандиты Шилля и Брауншвейга». Я вновь заболел от подобного обращения, и конвоиры вынуждены были оставить меня вплоть до выздоровления в одной из деревень. Я вновь потерял сознание, но короткий ливень, промочивший меня до костей, поднял меня из летаргического сна. Ко мне приблизились некая женщина, и, кажется, ее дочь, предлагая мне свою помощь. Я горел в лихорадке и умирал от жажды, дурнота была таковой, что весь мир вокруг словно бы ходил колесом. Я пытался заговорить, но слова не шли, однако, по движению моих губ, женщина поняла, что я жестоко страдаю от жажды. Тогда же она принесла мне молока, и я напился им вдоволь. Затем за мной прислали телегу и доставили в соседний городок, где я познакомился с неким Фридрихом, гусаром из полка Шилля, которого здесь фамильярно именовали Фредериком. Фридрих узнал меня, и будучи полностью уверен, что на меня можно положиться, предложил мне бежать вместе с ним. В скором времени нам удалось осуществить свое намерение. Едва лишь я окреп в достаточной степени, мы воспользовались моментом, когда ночь выдалась ветреная и грозовая. Мы с ним спустились в подвал, который можно было принять по ошибке за склеп, так как здесь кучей навалено было множество ящиков, похожих на гробы, после чего нам оставалось только выбраться наружу через небольшое овальное окно, перекрытое во избежание подобных попыток железной решеткой в форме креста. Взобравшись на кучу из ящиков, сослуживших нам таким образом, добрую службу, мы затем высадили решетку, уже проржавевшую и потому достаточно ветхую, и оказались в закрытом дворике, окруженном со всех сторон высокими стенами. Дворик этот должен был охраняться парой часовых, однако, те не показывали носа из будок, т.к. снаружи хлестал дождь. Нам следовало теперь вести себя с величайшей осторожностью, т.к. малейший звук мог привлечь их внимание. Мне пришлось подставить спину Фридриху, которому удалось таким образом вскарабкаться на стену. При себе у него был кошель, содержимое которого мне оставалось неизвестным, сейчас мне предстояло воспользоваться им вместо каната, чтобы подняться наверх. Однако, все мои усилия, вкупе с помощью, которую пытался оказать мне Фридрих, пропали даром. Более того, шум, который я произвел, привлек внимание часовых, и немедленно послышался оклик «Кто здесь?», раздавшийся, как мне показалось, отовсюду. Не то из страха вновь оказаться схваченным, не то по особой милости Провидения, в следующую минуту я оказался на стене рядом с моим товарищем, совершенно не представляя себя каким образом это произошло. Мы не спрыгнули, но скатились на дно глубокого рва. Мое падение нельзя было назвать удачным, так как я подвернул ногу, вследствие чего совершенно лишился возможности идти. Неведомо почему, нас не преследовали. Фридрих поднял меня на плечо, и несмотря на всю тяжесть ноши, в скором времени оказался вместе со мной в небольшом лесу, в самой гуще которого он наконец спустил меня на землю.

Текст переведен по изданию: An Abridged Account of the Misfortunes of the Dauphin: Followed by Some Documents in Support of the Facts Related by the Prince. London. 1838