-

МИРАБО И МАРИЯ-АНТОАНЕТТА.

(Переписка графа Мирабо с графом де-ла-Марком, в 1789, 1790 и 1791 годах, — собранная, приведенная в порядок и изданная г. де Бакур). ¹

СТАТЬЯ II.

В той ноте Мирабо, о которой мы сказали в первой нашей статье, весьма любопытно описание жалкого положения Французской монархии. Это описание столько же красноречиво, сколько и истинно; вот некоторые места из него.

«Король должен переехать в Париж; Национальное Собрание может ему сопутствовать и не сопутствовать; во всяком случае оно не имеет права удерживать его».

«Живя в Париже, король вполне ли независим? — Он независим в таком смысле, что никто другой не может занять его место; но с другой стороны он не может оставить Париж, не может выбирать для себя телохранителей; этого мало — он даже не имеет права распоряжаться стражею, которой поручено его охранение».

«Национальное Собрание, находясь в Париже, остается свободно в своих действиях; но оно не властно утвердиться в каком-либо другом городе королевства».

«Положение короля видимо препятствует успеху революции. Ход дел не таков, чтобы на декреты Собрания и на уложения монарха можно было смотреть, как на действия насильственные, как это разглашают враги революций. Но этот ход дел дает повод к неповиновению, к разным протестациям и надеждам; дает средства к обольщению самых благонамеренных граждан, и может служить прикрытием планов парламента и дворянства. Две протестации уже [36] известны, мнение некоторых начальников войск сомнительно. Это достаточно показывает, что для спасения государства не нужно допускать никаких извинений злоумышленникам, если только хотят, чтобы революция совершилась без особенных тревог».

«Будет ли по крайней мере король вполне безопасен в Париже? Настоящее положение дел короля таково, что при малейших переменах в государстве он может рисковать своею безопасностью. Его безопасность может быть нарушена внешними волнениями, внутренними беспорядками, разделением партий, излишнею преданностью, нетерпением и особенно насильственным соединением столицы с провинциями».

«В Париже много силы, но зато в нем много и причин к беспорядкам. Если в нем забунтует чернь, то ее трудно остановить, ей трудно сопротивляться. Приближается зима; могут оказаться недостатки в средствах к пропитанию, может открыться банкрутство. Что же будет с Парижем через три месяца? Он сделается госпиталем или театром ужасов. И можно ли главе нации на этом основать свою безопасность и все наши надежды?»

«Министры без средств; только один из них, который всегда имел скорее своих поклонников, чем свою настоящую партию, еще не потерял уважения народа. Но его средства известны вполне; и не его, конечно, голове съуметь поддержать разрушающееся со всех сторон здание; он хочет только продлить мучения до времени своего удаления с политического поприща, он надеется, как в 1781 году, уравнять приходы с расходами и оставить еще несколько миллионов в королевской кассе. Успеет ли он в этом, или нет, во всяком случае успех этот не продлится больше нескольких месяцев; а между тем эта мера, доставив несколько минут жизни Парижу, разрушит целое государство. И это не пустая догадка, нет, это — результат, который можно вывесть с математической точностью».

«Что будет с государством после этой бесполезной попытки, влекущей за собою неизбежное раззорение? В настоящее время у нас нет ни бодрости, ни сил; мы чувствуем в себе какую-то усталость, — это страшная минута отчаяния!»

«Провинции пока не разъединены, и они поддерживаются только одна другою; всякое разъединение их есть уже предвестник бури. Средства к перевозу съестных припасов уменьшаются со дня на [37] день. Число недовольных растет более и более, не смотря на все, даже самые справедливые, декреты Собрания. Народ отвык от занятий, от труда; единство мнъний нарушено; подати хотят платить только прямые, и те не сполна, тогда как половина государственных доходов состоит из налогов косвенных. Нужно несколько лет, чтобы уничтожить беспорядки шести месяцев; нетерпение народа, подстрекаемое бедностью, видимо повсюду».

«Кроме того открывается еще одно грустное явление: Национальное Собрание, так плохо организованное в своих началах, состоящее из партий, так мало похожих одна на другую, со дня на день теряет к себе доверие к глазах народа. Самые лучшие его распоряжения не искупают ошибок, им сделанных; оно даже удалилось от своих собственных начал, давши гибельную неотменяемость своим первым декретам; и не смея ни противоречить самому себе, ни возвращаться назад, оно тем самым уменьшило свою власть и ограничило свое дальнейшее влияние. Если оно и держится еще, то держится единственно уважением народа к его высокому титлу, ожидаемым преобразованиям, и надеждою, столько необходимою для народа; но со дня на день общественное мнение разъединяется и оставляет то великое дело, которое требует самого тесного соединения всех частей государства. Выставляют народу напоказ почти неизбежные ошибки Законодательного корпуса, которого первые опыты были так неудачны, тогда как надобно было бы показать средства к избежанию этих ошибок в предстоящем законодательстве. Готовится какое-то глухое, не прояснившееся волнение, которое может уничтожить в один день плоды самых усильных трудов; члены государственного тела распадаются, и нужен кризис для их воссоединения, нужно пролитие новой крови».

«Единственное средство спасти государство состоит в том, чтобы поставить короля в такое положение, в котором ом мог бы действовать за одно с народом». (Т. I, стр. 367).

Мирабо рассуждает потом о разных средствах, при помощи которых можно достигнуть этой цели. План, который предложил Мирабо, состоял в следующем: собрать десятитысячную армию между Руаном и Парижем; двору оставить столицу среди дня и отправиться в Нормандию, провинцию, которая и по своему положению и по характеру жителей представляла гораздо более ручательств в безопасности, и где, вместе с [38] Бретанью и Анжу, можно было организовать значительною военную силу. При отъезде своем король должен был, обнародовать прокламацию, в которой заключалось бы воззвание к народу о буйстве и своеволии парижской черни, и в которой было бы возвещено о предстоящем созвании нового Собрания, с присовокуплением уверения, что королевская власть будет нераздельно-соединена с интересами народа.

В сущности этот документ содержит в себе советы, которые Мирабо предлагал двору; он открывает нам искреннее его мнение о ничтожности Собрания и своеволии парижской черни. Таким образом человек, который 9-го июля так энергически хлопотал об удалении войск, тот самый, который потом 6-го октября допустил перерезать гвардию, советует теперь королю удалиться в Нормандию и там окружить себя многочисленною армиею. Но за этой мерою должна была последовать еще другая, именно — объявление будущего хода политики, в которой (да позволят нам сделать такое заключение) Мирабо приобретал еще большую власть, еще большее влияние.

Когда г-н де-ла-Марк получил эту ноту, положение его было довольно затруднительно. Речь Мирабо по случаю угощения гвардии, и подозрения, павшие на него по поводу другого оскорбления, нанесенного королеве, возбудили в ней глубокое отвращение к нему. Король был неприступен. Тогда де-ла-Марк решился просить тайной аудиенции у графа Прованского, и получил ее в Люксанбурге, уже после полуночи. Наследный принц (гр. Прованский), выслушав рассказ де-ла-Марка, и прочитав ноту Мирабо, сказал, что королева не имеет такого влияния на короля, чтобы она могла склонить его на такое важное дело; что же касается до самого короля, то слабость и нерешительность его превосходят всякое вероятие. Беседа, продолжавшаяся около двух часов, кончилась ничем, и можно думать, что нота Мирабо никогда не была получена по адресу. Впрочем несколько позже, Мирабо, при посредничестве герцога де-Леви, имел некоторые сношения с наследным принцем, и в числе более или менее странных планов его, относительно образования министерства, во главе которого он должен был стать сам, мы знаем один план, где он предлагает сделать будущего Лудовика ХVIII-го первым министром Лудовика ХVІ-го.

Ноябрь и декабрь 1789-го года Мирабо употребил на попытки склонить Лафайета к образованию союзного министерства из [39] главных предводителей лиц революционной партии. Не смотря на взаимную ненависть и отвращение друг к другу этих людей, общие друзья решились сблизить их между собою. У них было несколько бесед; и до нас дошла собственноручная записка Мирабо, в которой он излагает проект союзного управления. По этому проэкту Неккер должен был получить титул президента кабинета; бордосский архиепископ был назначен канцлером; де-Лианкур — военным министром; Талейран — министром Финансов; де-ла-Марк — морским министром; Мирабо — министром без портфеля; Фарже — парижским мером; Лафайет — маршалом Франции и генералиссимусом вновь-организованной армии.

Эти планы были столько же эфемерны, сколько и необдуманны. Еще 7-го ноября Собрание определило, чтобы, пока оно будет существовать, никто из его членов не мог составлять партии министерства. Это определение очевидно было направлено на Мирабо из опасения, чтобы он, столько известный Собранию по своим талантам, не перешел на сторону двора. Влияние его решительно не удалось, когда нужно было отвергнуть меру, совершенно противную его планам. И хотя он насмехался над Собранием, говоря, что это определение падает только на него одного, но однакож оно было принято без всяких ограничений, и с тех пор образование парламентарного кабинета было невозможно. Никакое решение не содействовало столько к усилению революции, как это, потому что оно оставляло Собрание без влияния на министерство, и министерство — без значения в Собрании.

Но обратимся теперь к прямым отношениям Мирабо ко двору; это составляет самую любопытную часть его переписки. В продолжение нескольких месяцев, именно с 15-го октября 1789-го по 16 марта следующего года, г-н де-ла-Марк, по своим фамильным делам, должен был неоднократно переезжать в Брюссель. Но наконец граф де-Мерси (австрийский посланник), находившийся с ним в дружественных отношениях, вызвал его в Париж, где он нашел Мирабо более чем когда-либо недовольным настоящим положением дел, неосуществлением своих планов касательно образования министерства, неспособностью членов управления, завистью его врагов в Собрании и наконец безотвязностию его кредиторов.

Граф де-Мерси сообщил графу де-ла-Марку, что он вызван в Париж по высочайшему повелению; что король и королева, вознамерившись обратиться к Мирабо, поручают де-ла-Марку быть посредником их тайных переговоров, которые особенно нужно было [40] скрыть от Неккера, человека, потерявшего всякое их доверие. Через посредство де-ла-Марка, граф де-Мерси имел тайное свидание с Мирабо. Свидание это происходило в гостиннице улицы С.-Оноре. Здесь Мирабо снова говорил, что король должен оставить Париж, но никак не Францию. На другой день королева известила де-ла-Марка о своем намерении переговорить с ним тайно, для чего и приглашала его в покои г-жи Тибо, первой своей придворной дамы.

«Уже два месяца, сказала королева, как мы вместе с королем решились сблизиться с Мирабо, и для этой цели сочли нужным обратиться к вам, г-н де-ла-Марк. Я уверена, продолжала она, что ваши связи с Мирабо не имеют никакой другой цели, кроме той, чтобы быть полезным королю. Потом, продолжает де-ла-Марк, она с каким-то особенным любопытством и замешательством спросила меня: неужели Мирабо не принимал никакого участия в ужасных событиях 5-го и 6-го октября? Я сказал ей, что оба эти дня он провел у меня, что мы вдвоем обедали у меня же в доме, когда узнали о движении парижской черни в Версаль. К этому я прибавил еще, что в то время я желал, чтобы министры короля послушали наш тайный разговор, и особенно, чтобы они последовали вашим, тогдашним мнениям».

«Ваши слова меня очень радуют, сказала королева довольно уверенным тоном; впрочем я имею причины сомневаться в этом; потому что слухи, которые так долго носились, возбудили во мне, скажу вам откровенно, какое-то чувство страха к Мирабо; вот почему мы медлили обратиться к нему, чтобы он, если это можно, остановил печальные следствия революции».

«В это время вошел король. Без всякого вступления и с обычною своею суровостью, он сказал мне: «Королева передаст вам, для чего мне нужен Мирабо. Как вы думаете, может ли он быть мне полезен, и захочет ли он это сделать?» Я откровенно отвечал, что, по моему мнению, уже поздно браться за это; но в тоже время не мог не сказать и о крайней недеятельности министров, которые еще со времени открытия генеральных штатов должны были обратиться к депутатам, известным по своим талантам, и стоявшим во главе революционной партии, чтоб, склонить их на сторону короля. Я сказал также, что Мирабо сам готов был бы принять это предложение, но что министры пренебрегли им, и оттолкнули его с крайне-несправедливою надменностию. Я представил его величеству, что министры должны искать помощи не только Мирабо, но и [41] многих других в самом деле опасных депутатов. К этому я прибавил еще, что зло усиливается с каждым днем, и что чем более будут медлить, тем труднее будет уничтожить его впоследствии».

«— А, вскричал король, так мне нечего и ожидать с Неккером. Пусть же все, что будет делать Мирабо, останется тайною для моих министров, и в этом я надеюсь на вас».

«Я был поражен этим ответом. Я не понимал, каким образом король мог, без совета с своими министрами, довериться такому человеку, каков был Мирабо. В самом деле, намерения и действия последнего были в прямой противоположности с намерениями и действиями министров; а чего можно было ожидать от этого?»

«— Теперь, продолжал король, как вы думаете, Мирабо может быть мне полезен?»

«Я отвечал, что ничего не могу сказать на это, пока не увижусь с самим Мирабо».

«— Так, когда вы с ним увидитесь, передайте потом мне или королеве обо всем, что он вам скажет.

«— Государь, не угодно ли будет вам приказать мне сказать г-ну Мирабо от имени вашего величества, чтобы он лучше на бумаге изложил свои мнения на счет этого дела?

«— Это будет еще лучше; через королеву вы передадите мне то, что он напишет. Я согласен».

«Сказавши это, король вышел. Королева сказала мне, что я могу приходить к ней всякий раз, как только это будет нужно; но для этого, прибавила она, старайтесь выбирать тог день, в который г-жа Тибо будет у меня дежурною».

Конечно, граф де-ла-Марк, как человек с здравым умом и проницательностью, не мог не попять, что эти тайные сношения не приносили никакой пользы королю. Не смотря однакож на то, де-ла-Марк решился исполнить возложенное на него поручение, в надежде, что советы, которые Мирабо предложит королеве, внушать и ей и королю столько доверенности к нему, что дадут ему средства действовать открыто и решительно, и, может быть, откроют ему дорогу к министерству. Мысль об этом сближении, не совсем приятном для де-ла-Марка, была единственною мыслию Мирабо. Его честолюбивой душе чрезвычайно было лестно это, хотя позднее, но добровольное признание его достоинств со стороны короля и королевы. И де-ла-Марк, еще при самом начале [42] революции, имел право сказать, что, не смотря на всю дерзость речей, произнесенных в Собрании против королевской власти, многие из самых смелых ораторов сделались бы горячими роялистами, если бы только король и его министры старались склонить их на сторону королевства. В своей обычной горячности, Мирабо, казалось, не видал, как трудно было исполнить поручение короля, и как далеко недостаточны были средства в сравнении с важностью предприятия. В таком расположении духа был Мирабо 10-го мая 1790 г., когда писал свою ноту королю, в которой он так горячо берется защищать монархию, как только можно было выразить это словами.

В это-то время Мирабо брал в займы деньги у двора. Королева нашла приличным, чтобы король сделал все, что нужно, для своего нового приверженца. Положено было уплатить все его долги. Мирабо сказал, что он не знает хорошо, как велика цифра его долгов, но что он вполне будет обеспечен, если только будут выдавать ему по сту луидоров каждый месяц. По потом узнали настоящую сумму его долгов; из них некоторые свидетельствуют о самом странном образе его жизни; так напр., он был должен портному еще за венчальное платье; всего на нем состояло долгов до 208,000 франков, — сумма еще не так значительная для человека, который по смерти отца своего получил имение, приносившее ему 50,000 франков ежегодного дохода, если бы он уплачивал свои долги; но Мирабо был слишком беспорядочен в своей жизни, и слишком равнодушен к своим кредиторам, и это дает нам повод думать, что он должен был гораздо более, нежели сколько показано выше. Он сказал, что его долги слишком значительны, и он не может их уплатить, но что он не нуждается ни в чем более, как только во 100 луидорах в месяц.

ІІри вторичном свиданий де-ла-Марка с Лудовиком XVI, король сказал ему, что долги, сколько их было показано, все будут уплачены, и что Мирабо каждый месяц будет получать по 6,000 франков. Лудовик вручил де-ла Марку однакож еще более, именно четыре банковых билета, каждый по 250,000 франков, что составляет миллион, и просил его передать их Мирабо при конце заседания Национального Собрания, если только тот исполнить все свои обязательства. Но эти билеты никогда не были в руках Мирабо, и после его смерти, последовавшей в 1791 г., де-ла-Марк опять возвратил их королю.

Такие щедроты короля произвели в Мирабо самую восторженную [43] радость, и вдруг заставили его переминать мнение свое о Лудовике XVI. Первое употребление, которое он сделал из королевских денег, было то, что, вопреки увещаниям своих друзей, он нанял себе богатую квартиру, взял повара, кучера, камердинера, словом, делал то, что далеко превышало его доходы.

Прямым результатом благодарности Мирабо было то письмо к королю от 10 мая 1790 г., о котором мы сказали выше, и в котором многие писатели, до издания этой переписки, видели искреннюю преданность великого оратора к королевству. Оно было уже издано г-м де-Баррьер; но торжественность языка этого письма и обстоятельства, при которых оно было написано, налагают на нас обязанность привести его здесь.

10 мая 1790.

«Королю.

«Глубоко тронутый несчастиями короля, менее всего их заслужившего, вполне убежденный, что нет ни одного человека, на слова которого можно было бы так положиться, как на слова Лудовика XVI, я между тем до того раздражен людьми и событиями, что решительно отказался бы играть какую бы то ни было роль в эту минуту смешения и разделения партий, если бы не был уверен, что восстановление законной власти короля есть в настоящее время первая забота Франции и единственное средство к ее спасению.

«Я вижу ясно, что мы теперь в анархии, и что мы с каждым днем погружаемся в нее более и более; я был бы крайне недоволен самим собой, если бы не употребил всех средств к ее уничтожению; меня терзает мысль, что в главе государства будут стоять другие, а не король; все это невольно вызывает меня к деятельности.

«В этом письме я изложу перед королем мои искренние намерения, мою исповедь; пусть оно будет или всегдашним моим обвинителем, или оправдателем.

«Я обязуюсь всеми силами моими служить истинным пользам короля; и чтобы слова мои не показались слишком неопределенными, я скажу прямо, что контр-революция — дело столько же опасное, сколько и преступное, и что проэкт управления государством каким бы то ни было другим образом, без начальника, облеченного властью, необходимою для того, чтобы каждую общественную [44] деятельность подчинить исполнению закона, этот проэкт крайне безрассуден и невыполним.

«На основании этих начал я изложу теперь мое мнение о настоящих событиях, и о средствах к их исправлению. Прежде всего скажу, что должно поставить в конституции на свое место исполнительную власть, которая должна находиться без всяких ограничений и без всякого раздела в руках короля.

«В два месяца я думаю приготовить эти средства, т. е. склонить умы благоразумнейших граждан на сторону короля. С каждым департаментом я буду вести переписку, о действиях которой не замедлю извещать короля. Ход моего дела будет незаметен, не скор; но каждый день я сделаю хотя один шаг вперед. Эмпирик обещает скорое излечение, и лишает жизни; истинный врач всюду наблюдает, всюду действует по правилу, по известным приемам, не вдруг, и часто достигает своей цели.

«Я так же далек от контр-революции, как и от крайностей, к которым привела народ революция, отданная в руки людей неспособных и неимеющих никаких правил. Никогда не должно судить о моем поведении пристрастно, по одному разговору; но надо рассматривать его со всех сторон. В один день нельзя спасти государство.

«Я обещаю королю мою преданность, усердие, деятельность и энергию, какие только возможны для человека. Наконец я ему обещаю все, кроме успеха, который никогда не зависит от одного отдельного лица......».

Граф Мирабо.

Не смотря на риторические возгласы этого письма, не смотря на отсутствие в нем той простоты и безыскусственности языка, которая характеризует правоту дела, не смотря наконец на будущие разсчеты Мирабо, мы не можем однакож допустить, чтобы он был прямым и добровольным обманщиком и лжецом в этой своей исповеди. Нельзя, конечно, сомневаться в том, что он давно предвидел мрачные последствия революции, и мы согласны допустить, что в своих энергических воззваниях к народной партии он гораздо более скрывал свои настоящие мысли, чем в своих тайных сношениях с двором. Распоряжения г-на де-ла-Марка льстили его честолюбию, раздували его надежды, а главное, освобождали его от кредиторов; очевидно, что единственное средство упрочить свое влияние и усилить его состояло в том, чтобы внушить двору как можно более доверия [45] к своим странным и сомнительным отношением к нему. Мирабо видел уже перед собою власть более определенную, более существенную, нежели какова власть трибуна в Национальном Собрании, или власть оратора клуба. Он от всей души презирал это Собрание, которое он каждый день воспламенял своим красноречием, часто ложным и лишенным истинных доказательств. Развалины исполнительной власти, казалось, были подле него, и он решился ухватиться за них, как утопающий хватается за соломенку.

Как человек, не имевший никаких правил, Мирабо с одинаковым безразличием переходил от одной партии к другой. В минуту, о которой идет у нас речь, его собственные выгоды заставляли его принять сторону двора. Но этими остатками, этими развалинами власти, уже завладел человек, который был в состоянии с успехом идти против Мирабо, потому что этот человек лучше его понимал республиканский дух революции. Мы говорим о Лафайете. В улицах Парижа, в глазах национальной гвардии, в глазах народа, везде он занимал первое место, тогда как все влияние Мирабо на народ ограничивалось только одним его парламентским красноречием. Вся Франция была у ног Лафайета; революция была в его руках, и только он мог оказать покровительство двору. Его гордость и его республиканизм не знали пределов. Однакож борьба этих двух соперников и их взаимное отвращение друг к другу не простирались далее известных, границ. Мирабо очень хорошо знал, что для того, чтобы поладить с Лафайетом, нужно или делать ему уступки с своей стороны, или напавши на него, довести его до бессилия. Он пробовал оба эти средства, сперва одно за другим, а потом, с обычною своею смелостью, пробовал их оба вдруг.

Вот письмо Мирабо к Лафайету:

«О г-н Лафайет! Ришельё был Ришельё для двора против народа, и сделал много добра для монархии. Защищая двор, будьте Ришелье для народа, и вы переобразуете монархию, и утвердите ее величие. Но у Ришельё был капуцин Жозеф; так и у вас должен быть такой же серый монах, иначе вы погибнете и не спасете нас: Ваши великие качества имеют нужду в моей деятельности, а моя деятельность имеет нужду в ваших великих качествах; но вы доверяетесь маленьким людям, которые по их маленьким соображеньицам, по их маленьким разсчетам и видам, хотят поссорить нас друг с другом, и оттого вы не видите, что вам должно бы соединиться со мною, и поверить мне по чистой совести, что ваши исступленные [46] приверженцы накричали вам на меня, отдалили меня от вас! Ах, г-н Лафайет, вы теряете вашу будущность!» т. II. стр. 22.

Это письмо было послано генералу Лафайету 1-го июня 1790 года. В тот же самый день Мирабо писал свою первую ноту к королеве, в которой мы читаем следующее:

«........Что будет с Лафайетом, который вдруг сделался и услужливым интриганом, и покорным приверженцем двора, и охранителем королевской особы; что будет с ним, повторяю, если его не остановят, если не помешают ему в его карьере? Он начальник парижской армии, и посредством этой армии начальник Парижа; а будучи начальником Парижа, он в то же время и начальник большей части национальной гвардии государства, могущий располагать исполнительною властью, если только министры будут на его стороне; он начальник войск, начальник законодателей; и если министры не захотят противодействовать его честолюбию, то что будет из него? не сделается ли он совершенно независимым, самым могущественным диктатором?»

После этого к чему нам искать более поразительных доказательств двойственности Мирабо? Те, которые заключаются в этих нескольких строках переписки, назначенной собственно для того, чтобы оправдать память о Мирабо, кажется, слишком ясны.

Как бы то ни было, но все попытки Мирабо поладить с Лафайетом остались без успеха. Немного позже Мирабо, в своем письме к Сегюру, говорит, что готов биться об заклад с Лафайетом, припомнит ли он хотя один случай, в котором сдержал бы свое слово, данное Мирабо, или в котором Мирабо не исполнил бы своих обязательств к нему. До октября того же года, между обоими этими лицами существовала взаимная ненависть и закоренелое отвращение, а после того Мирабо, в своей переписке, говорит о Лафайете не иначе, как называя его разными ругательными именами.

3-го июля 1790 года Мария-Антоанетта имела свидание с Мирабо в садах Сень-Клу. Королева, как она сама потом рассказывала г-же Кампань, подошла к нему, говоря: «Еслибы я назначила это свидание врагу обыкновенному, такому, который поклялся бы разрушить монархию, потому только, что он не видал в ней никакой пользы для великого народа, в таком случае поступок мой был бы очень неуместен; но когда я говорю об этом такому человеку, как [47] Мирабо..» и проч. — Прощаясь с королевою, Мирабо сказал: — «Государыня, монархия спасена!»

Но как бы на зло этой мнимой искренности его отношений ко двору, которая видна в его нотах, адресованных к королю и к королеве, мы не замечаем однакож этого в поведении как той, так и другой стороны. Мирабо, получая от двора огромную ежемесячную пенсию, и надеясь получить более положительную власть, когда будет распущено министерство, и когда падут его соперники, конечно, мог быть очень искренним в своих советах, которые он давал двору. Но для короля и королевы его советы и его увещания, с самого начала и до конца, были совершенно бесполезны. В надежде прекратить его враждебные речи, гремевшие в Собрании, у него принимали советы, которым на самом деле никогда не хотели следовать. И не раз Мирабо раздражался мыслию, что людям с меньшими дарованиями, как например г-ну Бергассу, удавалось овладевать доверием короля, тогда как он при всем своем красноречии и уме не мог этого достигнуть.

Нельзя однакож отвергать того, что для Лудовика XVI, в его тогдашнем положении, политика, высказанная г-м Мирабо, была бесконечно выше и слабых мер, принятых министрами, и безрассудных проэктов предложенных аристократическою партиею. Мирабо очень настаивал на необходимость образовать центр армии в Фонтенебло, или в Руане, куда могла бы удалиться королевская фамилия. Города эти довольно близки к Парижу, так, что через это было можно отдалить всякое подозрение о намерении оставить королевство, и притом же они на столько отстоят от Парижа, что король мог бы найдти в них совершенную безопасность и для себя и для своей фамилии. И как бы ни была дурно организована армия, все еще можно было надеяться на верность некоторых полков; особенно Мирабо надеялся на храбрость и дисциплину швейцарцев, которые, скажем мимоходом, с такою славою защищали свое дело в последней роковой борьбе 10 мая 1792 года. Он предложил восстановить место генерального инспектора над швейцарцами, и возложить эту обязанность на графа де-ла-Марка, в способности и преданности которого нечего было сомневаться. Из всех советников короля только один Мирабо не трепетал от страха при мысли о гражданской войне; ибо эту войну он считал гораздо меньшим злом, нежели неистовство черни и господство анархии, и вместе предвидел, что только одна военная сила может восстановить законную власть.

С другой стороны он восставал (и на этот раз успешно) [48] против войны внешней, особенно с Англиею, когда, по случаю утверждения Ноотки на берегах Тихого океана, Испания, опасаясь враждебных действий со стороны Англии, просила помощи у Франции на основании фамильного договора. И никогда воззвание к иноземному вмешательству в виду опасностей, угрожавших королевской Фамилии и монархии, воззвание, которое увеличивало опасность при настоящем положении дел, и было самым страшным обвинением против двора, никогда это воззвание не входило в рамки его переписки. Замечательно, что в продолжение всего этого времени главными двигателями при дворе были — граф де-Мерси, австрийский посланник в Париже, и г-н де-ла-Марк, австриец по рождению; они действовали неусыпно и единодушно, так, как бы действовали Французы для поддержания интересов, исключительно принадлежавших Франции, Если когда-либо «Австрийский комитет», как выражались тогда, и пользовался доверенностью Марии-Антоанетты, так это было только в 1789 и 1790 годах, и этот комитет состоял только из двух лиц. Существование его кончилось, когда де-Мерси и де-ла-Марк оставили Францию; по даже в эпоху самой обширной своей деятельности, они никогда не вмешивались в дела национальной независимости. Мирабо не переставал советовать королю, чтобы он старался об увеличении военной силы и о приобретении народной защиты вне Парижа; не переставал напоминать королю, чтобы он оставил столицу, сражаясь с неприятелем; он советовал ему утвердить свое управление государством на началах народности, довершить конституцию и положить конец революции. Он говорил, что лучше рискнуть всем для всего, чем падать с одной ступени на другую, под тяжестью необходимости, в эту пропасть, глубину которой измерил Мирабо.

Впоследствии король положительно сказал, что мнения Мирабо о настоящем положении дел чрезвычайно преувеличены; но что касается до нас, мы видим во всех его советах, которые он давал королю, и во всех его соображениях, хотя и изложенных местами языком резким и напыщенным, самый здравый политический ум. Что все эти документы не подложны, в этом нет никакого сомнения. Минута, написанная его собственною рукою, еще хранится и теперь в Брюсселе, в архивах Фамилии Аренберг. Все эти письма носят на себе печать его необыкновенного ума, его пылкой решимости, и часто раздражительности, особенно, когда он видел, что его советы остаются бесполезными, потому что, как мы сказали выше, эта переписка, продолжавшаяся не более десяти [49] месяцев, была совершенно бесплодна, кроме того разве, что переменила публичное поведение Мирабо в Национальном Собрании, в котором он мог бы сделаться, и без сомнения сделался бы, отъявленным врагом двора, если бы он не имел в виду совсем других разсчетов, кроме тех, которые были у его товарищей революционной партии.

20-го сентября он писал к графу де-ла-Марку следующее:

«.......Уже целые десять дней я нахожусь в состоянии какой-то неподвижности, и это происходит от странного недоверия двора ко мне. Он никогда не пользуется моими советами, и говорит, что я ничего для него не делаю; он позволяет врагу усиливаться со дня на день, а мне недает никаких средств, никакой определенной инструкции, и в то же время думает, что я могу одолеть его! Эго чрезвычайно жалко!....». (т. II. стр. 198.)

Через месяц после того, Мирабо еще с большею скорбию писал к своему другу:

«Скажу вам откровенно, мой добрый граф, я не знаю, для чего я посылаю эти ноты. Но пусть так; что будет, то будет; вот еще одна. Эти отрывки мои в сравнении с произведениями Бергасса, и может быть Барнава, и других подобных великих людей, к волосам которых, как к волосам древнего Низа, привязано спасение трона и власти, эти отрывки, говорю, в сравнении с теми достойны изучения; они не так скучны, и гораздо более полезны, чем какая-нибудь волшебная сказка». (т. II. стр. 256.).

Но шесть тысяч франков не позволяли ему отказаться от его дела и прекратить свои отношения ко двору. Поэтому мысль об успехе была для него делом второстепенным.

Даже сам де-ла-Марк, который во всей своей переписке с Мирабо показывает к нему совершенное доверие, иногда, по случаю такого хода дел, обнаруживает какое-то беспокойство и сомнение, как это видно из его писем к грату де-Мерси, после того как этот посланник был вызван в Париж по делам управления. Так в письме своем от 26 января 1791 г. он писал к нему:

«......Мирабо хочет примирить наружное желание служить двору с недеятельностью; заставляет других идти вперед, а сам остается позади, рассчитывает на успех и не силится достигнуть его. Этим не должно обманываться: этот человек так хорошо умел скрывать свои мысли, свои действия, даже свои недостатки, что все это трудно подметить при самом точном надзоре...

«Мирабо был выбран в начальники батальона, а через зри месяца [50] после того в члены управления департаментом, он занял эти два места с тем однакож, чтобы со временем отказаться от первого из них. Теперь он старается получить место прокурор-синдика департамента. Любовь народа к нему с некоторого времени значительно возрастает; это меня беспокоит; вы знаете, граф, что значит любовь народа во время революции».

Таков был медленный ход переговоров Мирабо, которые он сам, в одном своем письме, написанном с особенным старанием, назвал мрачною интригою и пышным притворством. Тот, кто мог все поколебать и разрушить, был не в силах ничего спасти; большая часть его проектов, которыми особенно он надеялся спасти тех, которые ему так щедро платили, была не более как детская попытка, довольно странная. Одно, что удалось ему и чему впоследствии сочувствовал двор, это поездка де-ла-Марка в Мец и Сгразбург, в феврале 1791 г., предпринятая с целию переговорить с г-м де-Булье и узнать расположение армии, стоявшей на восточной границе королевства, и составлявшей последнюю надежду монархии.

Тетки короля хотели оставить Францию, вопреки советам Мирабо; 19 февраля они выехали из Парижа, но были задержаны в Арне-ле-Дюк, в Бургоньи. Когда об этом узнали в Париже, то граф де-ла-Марк передал Мирабо эту новость, говоря, что он в настоящую минуту решительно не знает, как помочь этому обстоятельству; вопрос об этом был перенесен с Собрание, где Мирабо собрал столько голосов в пользу отъехавших, что им позволено было продолжать путешествие. По этому случаю граф де-ла-Марк писал к графу де-Мерси следующее:

«Упрямое намерение теток короля уехать, показало ясно, что если и сам король вздумает подражать им, то наверное получит такой же успех. Нужно наперед положительно известить, что он хочет выехать из Парижа, необходимо назначить день отъезда и непременно настоять на это; иначе он не успеет в этом».

В самом деле так и случилось: несколько дней спустя простая попытка двора выехать в Сень-Клу произвела возмущение в Париже.

Таково было положение дел при дворе, когда тот, кто составлял душу этих интриг, вдруг, в средине, своей карьеры, был поражен смертною болезнью. В последнюю неделю, когда Мирабо присутствовал в заседаниях Собрания, рассуждали о вопросе касательно рудокопень, и о правах их владельцев; предмет этот [51] был чрезвычайно важен для г. де-ла-Марка. Собрание, казалось, намерено было отменить все уступки, сделанные владельцам рудокопень. Мирабо сказал своему другу: «Если я не решусь защищать истину этого дела, то без сомнения во Франции не останется ни одной рудокопни, и вы потеряете самую значительнейшую часть доходов с вашего имения». 21 марта он с успехом говорил об этом предмете; речь его была написана Пелленсом, одним из его сотрудников. Положено было рассуждать об этом вопросе снова, 27 числа того же месяца; не смотря на свою болезнь, Мирабо приготовил речь, долженствовавшую довершить победу.

«Он пришел ко мне, говорит г. де-ла-Марк, еще до девяти часов утра; он был крайне изнурен; все показывало в нем тяжкую болезнь. Ему сделалось еще хуже, так что он на минуту лишился чувств. Я всячески старался уговорить его, чтобы он не ездил в Собрание; но все мои старания остались тщетны. Несколько раз он говорил мне: «Друг мой, эти люди разорят вас, если я не пойду туда; я непременно буду в Собрании; вам не удержать меня». Чувствуя большую слабость, он решился подкрепить себя токайским вином, которое он пивал у меня несколько раз. Он позвонил и велел подать себе того вина; выпивши две рюмки, он сел в коляску. Я хотел-было его проводить, но он сказал мне, что неприлично быть мне самому в Собрании; он просил меня ждать дома, куда обещался приехать по окончании заседания. Должно было согласиться с этим.

«К трем часам он возвратился. Войдя в мою комнату, он бросился на канапе и сказал: «Ваше дело выиграно, а я умер». Я не в состоянии выразить всего, что происходило во мне в эту минуту, когда я был весь обращен в страх при виде Мирабо. После нескольких минут я обнял его; потом проводил его в коляску и сел вместе с ним. Мы поехали в его квартиру, из которой он больше уж не выходил, до выноса к могиле.

Болезнь, уже не раз угрожавшая жизни Мирабо и разрушавшая его здоровье, обнаружилась наконец с неотвратимою силою. С самой первой минуты, его медик Кабанис потерял всякую надежду, и даже сам Мирабо, в разговорах с своими друзьями, не обольщал себя мыслью о выздоровлении. Г. де-ла-Марк не оставлял его ни на минуту; в четвертый день своей болезни, за три дня до [52] смерти, Мирабо передал ему все свои бумаги, имевшие в то время чрезвычайную важность для главных лиц государства.

Мирабо скончался в страшных мучениях, 2 апреля 1791 г., в 8 1/2 часов утра, 42-х лет от роду. Народ, так часто вводимый им в заблуждения, оплакал его смерть как бедствие национальное, и говорят, что более двух тысяч особ, провожали его тело к Пантеону, месту его погребения.

Друг Мирабо оставил Францию в октябре 1791 года, и вступил в военную службу к императору; он сложил с себя титул графа де-ла-Марка, и никогда не принимал его более. Во время революции, когда конфисковано было его имение, он жил только одним своим жалованьем. После падения Наполеона, принц Август Аренберг получил снова большую часть своего имения; тогда ом поселился в Брюсселе, где жил чрезвычайно открыто и гостеприимно до 1833 г., т. е. до самой смерти своей. Он умер 80-ти лет от роду.

Текст воспроизведен по изданию: Мирабо и Мария-Антоанетта. (Переписка графа Мирабо с графом де-ла-Марком, в 1789, 1790 и 1791 годах, — собранная, приведенная в порядок и изданная г. де Бакур) // Москвитянин, № 4. 1852