-

МИРАБО И МАРИЯ-АНТОАНЕТТА.

(Переписка графа Мирабо с графом де-ла-Марком, в 1789, 1790 и 1791 годах, — собранная, приведенная в порядок и изданная г. де Бакур). ¹

СТАТЬЯ I.

Издание этой переписки, заключающейся в трех томах, представляет в совершенной ясности и с самыми любопытными подробностями тайные политические виды Мирабо и в особенности его отношения ко двору в первый период революции.

Как ни мрачны и тяжелы воспоминания об эпохе, которая увлекла Францию, а с нею и всю Европу потоком страстей самых неистовых; но эта переписка может служить неисчерпаемым источником разъисканий и размышлений для того, кто захочет изучить человечество в самых судорожных содроганиях того века. Переписка Мирабо открывает перед нами снова эту страшную картину. Она доказывает нам, что между всеми бедствиями и ужасами того времени ни одно, даже самое важнейшее, не было предвидимо при первом его начале. С другой стороны она показывает, что те бедствия, если бы они даже были предвидимы, не могли быть отвращены никакими средствами. Но особенно, — таково ослепление тщеславия, — эти письма бросают ясный свет на честолюбивую, испорченную, не имевшую никаких правил душу Мирабо, которая, загораясь как метеор от приближения бури, соединяет ненасытимое желание властолюбия, денег и роскоши, с неловко направленным стремлением к восстановлению наследственной власти. Мирабо является то демагогом, то приверженцем двора; перед глазами народа он раздувает [18] пожар, а втайне клянется потушить его, и в то же время с необыкновенною прозорливостию и с полной уверенностью в своем могуществе предсказывает всю глубину тех зол, которые его же собственное красноречие и его пример должны были сделать еще более ужасными и неотвратимыми. Примирить эти противоречия, смыть это пятно, которое кладет такую мрачную тень на Мирабо и низводит его общественную деятельность почти до уровня с его частной жизнью, оправдывать его криводушную политику и его поведение, — дело совершенно невозможное для биографа. Но в переписке его сохранились самые верные и правдивые документы, которые лучше всяких других, оставшихся от того времени, могут характеризировать дух той революции, ее виновников, совершивших падение древней монархии вопреки своим собственным намерениям, и наконец ее жертв, страдания которых далеко превосходят меру заслуженного ими наказания. И переписка эта, столько краткая и столько замечательная, едва продолжалась несколько месяцев, а уж человек, который начал ее, полный страстей и жизни, не раз посылавший ко двору свои энергические воззвания, видимые в ней, был не более как труп, распростертый на пороге того непроходимого лабиринта, в который он пошел, не зная из него выхода. Те, которые принимали участие в тайных сношениях Мирабо со двором, и которые, из преданности к королеве, надеялись склонить великого оратора на ее сторону, скоро рассеялись по всей Европе, и им никогда не суждено было увидеть опять стены Трианона. Людовик XVI, погруженный в свою апатию, не знавший своих средств, часто даже не веривший опасности, и Мария-Антоанет, подвигнутая к энергии, к которой она долгое время, казалось, была неспособна, остались одни пред лицем смерти.

Кратковременная деятельность Мирабо есть эпизод из первого акта революции: это — тень приближающейся мрачной катастрофы. В Англии, Бурк, по своей прозорливости, уже понял характер этого бича вопреки обманчивой славе, окружавшей его с самого начала, и это открытие разорвало все связи, которые соединяли Мирабо с его политическими друзьями. Дела Франции он сам понимал очень хорошо и страшился за них, видя, что между национальным собранием и будущим ничего нет другого, кроме гибели монархии и убийства короля. Но все эти обстоятельства, казалось, не произвели на него никакого другого действия, кроме того, что пробудили в нем жар, энергию, своекорыстие, ненасытное честолюбие, и заставили его [19] прикрыть мантиею якобинца все те меры, которые он старался внушить двору. Странная судьба Мирабо заставила его обнаружить перед двором бессилие тех средств, которыми он думал остановить революцию, бывши сам главным ее двигателем, и спустя 60 лет после того, этими бумагами, читанными некогда только одною Мариею-Антоанеттою, раскрыть перед потомством всю пустоту своих собственных планов и всю ничтожность своих соперников, которых место он хотел заступить.

История этих бумаг так оригинальна, что, прежде чем мы станем их рассматривать, считаем нужным познакомить наших читателей с лицами, стоящими на втором плане этого драматического рассказа. Переписку Мирабо привел в порядок и издал с большим искусством и тщанием г. де-Бакур, бывший французский посланник при Туринском дворе, которому, как нам известно, вверил ее покойный принц Август Аренберг ², по рекомендации Талейрана, уже около 20 лет назад. Принц завещал ему не обнародовать эти документы до тех пор, пока все лица, участвовавшие в драме 1791-го года, не сойдут со сцены. Между тем он составил краткий рассказ о своих собственных сношениях с Мирабо. Рассказ его служит введением трем томам изданной переписки. Таким образом, по счастливому стечению обстоятельств, посмертное оправдание Мирабо, если только можно назвать его оправданием, обнародовано со всей должной верностью и под непосредственным надзором человека, знатного по своему сану, почтенного по своему характеру. Принц Август, или, называя его собственным именем, граф де-ла-Марк, прожил еще полвека со времени событий 1791 года. В лета зрелые он мог пересмотреть все эти бумаги и сравнить их с современными свидетельствами, которых так много было обнародовано, и в которых он встретил более лжи, чем истины. Труд свой он передал человеку, вполне достойному его доверенности. Последняя воля Мирабо исполнена немножко поздно, но за то грязный поток его жизни, проходя через руки таких посредников, несколько очищается.

Прибавим к этому, что рассказ графа де-ла-Марка, писанный в его последние годы, все еще отзывается воспоминаниями о той роли, которую ему суждено было играть в начале революции. Его преданность королеве как-то странно была колеблема дружбою с [20] человеком, которого дурные правила и дурные поступки были известны целой Европе. Очевидно, что не раз он был обманут его коварною дружбою, и не раз унизил себя до того, что был его орудием, позволяя ему спекулировать на счет своей незапятнанной репутации и на счет своего кармана.

«Я был поставлен, — говорит принц, — на такой сцене, на которой действующие лица резко обозначались; к некоторым из них, и притом к самым замечательным, я был особенно близок. Я знал свет и двор. Зная манеру, с какою люди рассыпают свое уважение, средства, какими оно приобретается, и легкость, с какою интриганты получают его, между тем, как людям достойным в нем отказывают, — зная, говорю, все это, я понял, что во многих случаях нужно понизить его ходячую ценность; но в то же время я почувствовал, что прежде всего нужно быть в мире с самим собою и ужиться с своей собственной совестью».

«Уже целые 20-ть лет нас беспрестанно наводняют мемуарами о революции и о временах, в которые я жил; одни из них составлены по материалам, собранным без вкуса, без добросовестности, из одного только денежного разсчета; другие изданы под именем таких лиц, которые никогда и не думали писать мемуары, — это мемуары подложные; наконец третьи, и это самые опасные, сочинены такими людьми, которые, не обращая никакого внимания на истину, старались только сделать себя известными, удовлетворить своим притязаниям, а главное — оправдать свое поведение».

«Видя пред собой такие примеры, я, может быть, решился бы ничего не писать; но не раз представляли мне, что, если это равнодушие позволительно в отношении ко мне собственно, то все же я не имею никакого права одинаково распространять, его на других; и если знаю, что в известных сочинениях правота дел и лиц, ко мне близких, искажена и поругана, то я должен попытаться защитить ее; и что, наконец, будучи в состоянии уничтожить клевету, я был бы виновен, если бы не сделал этого. Но больше всего меня побудило к этому обещание, данное мною графу Мирабо на его смертном одре, обещание — передать потомству те памятники, которые могут служить свидетельством его энергических и законных усилий спасти отечество и короля».

«Приняв это намерение, я не решился однако ж издавать что-либо при моей жизни; я не знаю даже, позволят ли мне мои престарелые лета привести в желаемый мною порядок все те рукописи, которые [21] находятся в моих руках. Но по крайней мере эти материалы, эти воспоминания откроются после меня, и я предоставляю другим труд сделать из них настоящее употребление. — Истина для истории — всегда во-время». (Том. 1, стр. 7.).

Граф де-ла-Марк, принявший впоследствии имя принца Августа Аренберг, был второй сын главы владетельного дома этого имени. Он родился в Брюсселе 30 января 1753 года. Его отец, с такою славою участвовавший в семилетней войне, получил в императорской армии титул фельдмаршала, и сверх того большой крест Марии-Терезии, — орден, в то время только что учрежденный. Род его был в тесном родстве с Австрийским домом, царствовавшим тогда в Нидерландах. С другой стороны, дед его по матери, последний из потомков знаменитого дома де-ла-Марков, уступил ему немецкий пехотный полк, состоявший во французской службе, но содержавшийся на иждивении рода де-ла-Марков с самых времен Лудовика XIV. Потом эти издержки взял на себя молодой принц Аренберг, получив вместе с тем начальство над полком, фамилию графов де-ла-Марк и их владения. Он поступил таким образом на службу французского короля, хотя в сущности, как принц империи, не был ничьим подданным.

Нужно было согласие Марии Терезии, чтобы освятить эту службу, предложенную в то время, когда эрц-герцогиня Мария-Антоанетта должна была заключить тот блестящий союз, которого праздники были обманчивыми предшественниками самой кровавой драмы в царственных летописях. Молодой офицер был представлен королеве, которая подобно ему признала Францию своим отечеством; он вошел к ней в доверенность и был принят в то общество, которое королева дарила своею дружбою в первые и счастливые годы своего царствования. Граф де-ла-Марк по званию гранда Испании стоял в уровень с лучшим дворянством Франции; вскоре потом он женился на богатой наследнице, и несколько позже прославив себя в экспедиции, посланной в Восточную Индию, стал чрезвычайно высоко в глазах целого Парижа и Версали.

Мы удалились бы от нашего предмета, если бы вздумали представить картину этого общества легкомысленного, беззаботного, и в то же время любезного, воспоминание о котором естественно имеет столько привлекательного для графа де-ла-Марка. Между тем время так переменилось, что из всех дворов, царствовавших во Франции, тот двор, который менее всего дает повода к упрекам, был обвинен [22] в пороках, приписанных клеветою лицам, составлявшим самое лучшее его украшение, король, который более, чем кто-либо из его предшественников, думал о благе народа, был сочтен тираном. Но, если мы обратим свой взор на те десять лет, которые предшествовали революции, то увидим, что в обыкновенной жизни Французского двора ничто не предвещало этой страшной катастрофы; сам герцог Орлеанский представлен у г-на де-ла-Марка человеком беззаботным, слабым, снисходительным, а не отъявленным врагом двора, каким он явился впоследствии. Начало этой вражды, которую граф де-ла-Марк приписывает спору за придворные почести между эрц-герцогом Австрийским и принцами Французского дома, чрезвычайно ничтожно, и выказывает буйные страсти, обнаружившиеся впоследствии в характере Филиппа-Эгалите.

Но есть один пункт, который очень основательно поясняет мнение г-на де-ла-Марка. В самых любопытных местах, переписка изображает Марию-Антоанет лицем политическим; к ней Мирабо посылает свои советы и увещания; через нее только эта шайка революционных друзей надеется подействовать на нерешительный ум короля. Искание подобных средств, после 1789 г., показывает нам, к каким мерам приведены были защитники королевства, когда общая опасность пробудила наконец в Марие-Антоанет некоторые героические черты ее матери. В первые годы царствования Лудовика ХVІ-го, королева по большей части отказывалась пользоваться своим влиянием, чтобы отклонить кабинет или короля от содействия политике ее брата, императора Иосифа. Таким образом, когда в 1788 г. вспыхнула война за наследство Баварского престола, и австрийский посланник получил приказание просить у Франции 24,000 вспомогательного войска, на основании трактата 1756 г., королева, не смотря на просьбу графа де-Мерси, отказалась не только поддерживать эту просьбу, но и даже говорить об ней королю. В 1784 г., когда политика Голландии заставляла опасаться войны, Австрия не получила более помощи от Франции, не смотря на все усильные просьбы императора у своей сестры.

И между тем эти же самые обстоятельства впоследствии были очернены клеветою; королева не раз была представлена, готовою пожертвовать пользам Австрийского дома самыми лучшими интересами своего нового отечества. Правда, она сделала непростительную ошибку, приняв с такою явною благосклонностью в свое общество некоторых иностранцев, находившихся при [23] ее дворе. Когда г-н де-ла-Марк предупреждал Марию-Антоанету на счет недоброжелательных толков, могущих произойди от такой ее благосклонности, она с грустию отвечала ему: «Это правда, но по крайней мере они ничего от меня не просят». Завистливый и мелочной кружок Полиньяков, в который королева была вовлечена по какому-то неизбежному року, был для нее источником больших опасностей; но австрийская партия в Версали никогда не принадлежала к нему. Граф де-ла-Мерси, императорский посланник, бывал там редко; граф де-Ферзен, знавший настоящее мнение королевы об этом предмете, навсегда отказался участвовать в этом кружке, и г-н де-ла-Марк говорит о нем с явным отвращением.

Но не в этих легкомысленных и однообразных салонах г-н де-ла-Марк встретил Мирабо; соблазн его пороков, наглость его мнений и потом закоренелые от времени привычки и потребности, сделали его совершенно чуждым тому обществу, на которое он имел право по своему рождению. Только однажды, кажется в 1788 г., г-н де-Мейльган принял на себя обязанность привести с собою Мирабо на обед к принцу де-Пуа, старшему сыну графа де-Ноаля, впоследствии герцогу де-Муши, бывшему в то время губернатором в Версали. Все общество состояло из г-на де-ла-Марка, графа и графини де-Тессе, виконта де-Ноаля, меньшего брата амфитриона, и некоторых других лиц, желавших видеть Мирабо. Наконец он явился, — и г-н де-ла-Марк к крайнему своему удивлению увидел в нем человека обыкновенного по наружности, и еще более обыкновенного по манерам; он был одет по праздничному, через чур напудрен; платье на нем было с огромными пуговицами из разноцветных камней; он рассыпался в комплиментах и в выражениях разных вежливостей, — словом — это был человек совершенно незнавший того простого и свободного обращения, которое так свойственно высшему кругу. Во время обеда зашла речь о политике, и Мирабо превзошел всех убедительностью и красноречием, с каким он говорил о вопросах, занимавших тогда общество. Г-н де-ла-Марк обменялся с ним несколькими рассуждениями о политике Германии, — предмете, известном Мирабо более, чем кому-либо из его соотечественников. Не смотря на бесконечное различие обоих этих лиц, они скоро сблизились, и их взаимные отношения обратились потом в дружбу, не прекращавшуюся до самой смерти Мирабо, и сделавшуюся для него находкой чрезвычайно полезной, потому что эта дружба набрасывает еще некоторую светлотень [24] на честь Мирабо. Впрочем, не смотря на какую-то сентиментальность, которую хочет иногда Мирабо придать своим отношениям к де-ла-Марку, нельзя не заметить, что в этой связи, равно как и в других случаях, он прежде всего преследует свою личную выгоду, и что между этими обоими друзьями все услуги были на одной стороне, и все обязательства на другой.

Странная связь, и к тому же возникшая во времена не менее странные, соединила граф де-ла-Марка, этого баловня фортуны, с Мирабо, который к сожалению слишком мало имел общего с принцем империи, близким ко двору по своему рождению, по своим чувствам и по своим понятиям, между тем как Мирабо был отверженником общества, человеком, который, обладая умом, могущим поколебать мир, не мог отворить для себя дверей ни одной парижской гостиной. Один был богат, необыкновенно любезен, мил; другой — развратник, без всякой нравственности, без совести, без стыда. В их переписке ни слова не говорится о дружбе, и еще менее о самом ее продолжении; но между тем видно, что на деле она требовала от де-ла-Марка многих жертв. В Мирабо мы видим его обыкновенный ум, и в тоже время совершенную неспособность входить в отношения чести и долга; в графе де-ла-Марк видим доброту, слабую, — потворствующую порокам своего друга, и отсутствие проницательности, чем Мирабо старался всегда пользоваться. Известно, что даже в продолжение этого периода, так богатого событиями, они жили всегда в дружбе, хотя их связь не имела ни для того ни для другого тех результатов, на которые каждый из них рассчитывал.

Отношения, начавшиеся в гостиной, продолжались на сцене более деятельной. Вскоре потом собранием генеральных штатов г-н де-ла-Марк был избран, хотя еще окончательно не утвержден, депутатом в округе дю-Кенэ, где находилось имение его жены. Уже после собрания трех сословий ³, он и Мирабо снова встретились в национальном собрании; отношения их опять возобновились, и не много [25] спустя после того г-н де-ла-Марк пригласил героя du Jeu-de-paume обедать к себе вдвоем. Мирабо принял это приглашение, говоря, что он всегда сойдется с таким аристократом, как он. В самом деле изворотливость ума Мирабо, и даже самые пороки его были истинно-аристократические; он был первый из числа тех предводителей, которые в мучительный процесс революции дают полный разгул страстям и разного рода искательствам.

Рассказ об этом свидании так любопытен, что мы считаем нужным привести его здесь:

«Войдя к г-ну де-ла-Марку, Мирабо сказал: «Вы недовольны мною, не правда ли?» — Да, я недоволен вами и некоторыми другими. — «Если это так, то прежде всего вы должны быть недовольны теми, которые живут в замке. Корабль государства разбит, и никого нет у руля».

«Мирабо долго говорил все в таком же тоне, даже с запальчивостью восставал против допущенных уже ошибок; обвинял г-на Неккера в неспособности и незнании. Он упрекал этого министра за то, почему с начала открытия генеральных штатов не представили общего плана финансов, который не только был бы в состоянии покрыть этот жалкий дефицит 140 мильонов, но даже и в будущем увеличить доход государства. Он говорил, что для такой страны, какова Франция, достижение такого результата было бы лишь одною игрушкою; но что для этого нужно было иметь взгляд более проницательный, соображение более смелое, нежели каковы они у Неккера, который по его мнению был везде не на своем месте».

«Г-н де-ла-Марк, хранивший во все это время молчание, наконец сказал: «Но чего же вы хотите достигнуть, вашим пламенным, разрушительным стремлением, которое обнаруживаете вы и в собрании и вне его?»

«— Судьба Франции решена! воскликнул Мирабо; уж не обойдтись без того, чтоб не принять правления более или менее похожего на английское».

«Но сквозь все подобные возгласы и упреки, которые он изливал на министров, в нем виден был приверженец монархии; и он не раз повторял, что он не виноват, когда его ни к чему не допускают, и, для личной своей безопасности, требуют, чтоб он сделался главою народной партии: «То время прошло, сказал он, когда должно было уважать людей за то только, что у них заключается в небольшом пространстве во лбу, между бровями». [26]

«Г-н де-ла-Марк напрасно доказывал ему, что его слова нисколько не оправдывают и не извиняют дерзости его речей в собрании, и что его красноречие, как бы оно ни было увлекательно, не отклонит того зла, в которое оно повергло Францию. — «Когда королевские министры согласятся со мною, отвечал он, тогда откроется, что я был предан королевству и спасению монархии».

«Наконец, на вопрос его собеседника: «К чему клонится настоящее положение дел?» — К гибели Франции, отвечал он, и если хотят спасти ее, то надобно как можно скорее прибегнуть к последнему средству, оставшемуся для этого. Система, которой теперь следуют, нелепа, безрассудна. Собрание оставляют на произвол самому себе, и льстят себя надеждою покорить его силою, как думает аристократическая партия, или склонить на свою сторону пустыми фразами Неккера; между тем государству следовало бы приобресть себе партии из таких лиц, которые пользовались бы влиянием на него и могли бы руководить им». (Т. I. стр. 93.).

Эта беседа Мирабо, в которой он говорил таким языком, и в которой изъявил г-ну де-ла-Марку свое желание, чтобы подобные тайные беседы их возобновлялись как можно чащ; эта беседа, повторяем мы, происходила в конце июня 1789 г., за 15-ть дней до взятия Бастилии. Со времени этого события, все, что до сих пор видели и слышали, достаточно оправдало те дельные опасения, которые возникли в начале революции, в умах светлых, способных понять ее. Из этого факта, равно как и из других обстоятельств, характеризовавших политическую деятельность Мирабо, не смотря на всю странность его отношений к графу де-ла-Марку, легко можно вывесть то заключение, что знаменитый трибун, революционный оратор собрания, играл на разных театрах роли совершенно различные ⁴, [27] и что с началом революции все его планы клонились к приобретению верховной власти, равно как и влияния на народ, имевший в свою очередь сильное влияние на опасения и надежды двора. Непримиримый враг министра Неккера, которого он хотел удалить, то покорный, то гордый в отношении к Лафайету и Монморену, которых он ненавидел наравне с Неккером, но думал при случае сделать орудием своих целей, Мирабо явился в глазах г-на де-ла-Марка, и потом в его переписке, человеком, желавшим достигнуть власти с титулом конституционного министра, — В случае достижения этой цели, он думал всего себя посвятить спасению монархии, гибель которой, что он очень хорошо предвидел, должна была влечь за собой гибель существовавшего порядка вещей, гибель королевской фамилии, и вероятно даже его собственную. Он знал, сколько самых сильных препятствий к исполнению такого плана заключалось в его прошедшем и настоящем положении, и в его репутации. Не раз, в излияниях дружбы, он выражал скорбное сожаление о том, что беспорядочность его молодости мешала его планам о спасении государства. Для того, чтобы приобрести доверие двора, он с упорством обратился к самым мелким средствам, и мы сейчас увидим, каких странных сотрудников и соучастников нашел он себе, в надежде получить управление делами, под прикрытием незапятнанного имени.

Но как бы горячо Мирабо ни преследовал свои планы, к которым он не встретил почти ни в ком сочувствия, кроме г-на де-ла-Марка, все-таки он сам не понимал, что самым сильным препятствием к их выполнению служило его собственное поведение со времени открытия национального собрания, его подозрительные сношения [28] с преступными заговорщиками тех первых сцен, которые были сопровождаемы кровопролитием, и в которых была оскорблена законная власть, и наконец очевидность того факта, что, если он примет сторону двора, то изменит партии народной. По этому нечего удивляться, что королева, будучи тех же самых мыслей и разделяя общественное мнение, т. е. причисляя знаменитого оратора к партии самых горячих защитников революции и самой враждебной ее особе, замедлила принять планы для спасения государства, высказанные граном Мирабо. В сентябре 1789 г., г-н де-ла-Марк просил графиню д’Оссан, придворную даму, любимицу Марии-Антоанетты, объяснить королеве цель, для которой он поддерживает свои дружеские отношения с Мирабо: «Я никогда не сомневалась в вашем расположении ко мне, сказала ему королева через несколько дней; но мне кажется, что тут-то и будет наше крайнее несчастье, когда нам придется прибегнуть к Мирабо».

В переписке Мирабо мы не находим отголоска интриг, которыми он старался бы приблизиться ко двору; но к сожалению, так давно укоренившееся мнение об его характере не позволяет нам вывести отсюда того заключения, что, еслиб он втайне держался одной политической нити, то не мог бы от души держаться другой, ей противоположной. Известно, что в продолжении всего этого периода вплоть до самой смерти своей, даже после того, как Марин-Антоанетта вынуждена была жестокою необходимостью обратиться к Мирабо за советами, он публично говорил об ней в высшей степени оскорбительно и неосторожно; не раз подавал он против нее голос отрицания, и даже тогда, когда становился ее защитником, положение его было какое-то грозное. Одним словом, все планы его, все средства, придуманные его проницательным умом, носили на себе печать двойственности. История не может смыть преступлений с такого человека, потому что он сделал их перед глазами всего света, хотя втайне протестовал против той политики, которой держался.

Свидетельство г-на де-ла-Марка о характере Мирабо справедливо только в одном пункте, именно, когда он отвергает его враждебные чувства ко двору, и тайные сношения с герцогом Орлеанским, в которых его упрекали. Если изданная переписка не доказывает еще удовлетворительным образом, что это обвинение ни на чем не основано; то по крайней мере она бросает много сомнений на то, что до сих пор считали положительно-верным. Г-н де-ла-Марк решительно утверждает, что эти два лица никогда не видались друг с другом [29] до половины 1788 года. Герцог, говорит он, просил сделать обед, чтобы иметь таким образом случай увидеть Мирабо. И мы видели уже, как это случилось; но успеха в этом их свидании было мало: оба собеседника не понравились друг другу, и Мирабо, спустя несколько дней после того, вот что сказал графу де-ла-Марку: «Герцог не понравился мне, и я никогда ему не доверюсь». Если принять свидетельство г-на де-ла-Марка в границах самых умеренных, то вопрос об этом может быть приведен к следующему: «Самые обыкновенные отношения, которые были у Мирабо к Филиппу-Эгалитэ, могли ли обратиться в политический заговор, и притом в такое короткое время, которое протекло от начала открытия генеральных штатов до 5 и 6 октября 1789 г?» Г-н де-ла-Марк формально отвергает такое предположение. Он рассказывает, что в то же самое время, когда подозревали Мирабо в том, что он получает из дворца деньги, на самом деле он находился в ужасной нищете, так что даже просил у г-на де-ла-Марка в займы 50 луидоров. Г-н де-ла-Марк вывел его из затруднительного положения не только на этот раз, но и в других случаях, взявши однакож с него обещание, что он не будет занимать ни у кого другого, кроме его, надеясь вместе с тем, что эта помощь избавит его от влияния других и сохранит самостоятельность его убеждении.

Далее он говорит:

«В ежедневных беседах моих с Мирабо, я заводил иногда речь о людях, которые хотели в то время стоять во главе революции, если только не управлять ею. К большей части из них он показывал самое сильное презрение, и ни во что не считал г-на де-Лафайета и герцога Орлеанского. И хотя не раз повторяли, что он руководил партию последнего, но я могу смело ручаться, что он никогда не имел никаких дружественных сношений с партиею орлеанистов. Г-н Лакло, бывший душею ее, слишком хорошо знал людей, чтобы доверяться Мирабо. Притом, со времени открытия генеральных штатов, он уверил герцога Орлеанского, что Мирабо примет сторону короля. Спустя немного после того, за несколько дней до 5 и 6 октября, герцог Орлеанский обедал у меня в Версали, вместе с Мирабо; тут я увидел, что между ними существовала большая осторожность, уничтожавшая всякое предположение об их тайных сношениях, и тем более, что ни тот ни другой из них не имел никакой надобности обманывать меня, особенно в то время. Через несколько дней после того, я вполне убедился [30] в моем мнении из следующих слов герцога Орлеанского, сказанных мне скороговоркой и довольно грубо: «Когда Мирабо примет сторону двора?» Не желая продолжать этого разговора, а сказал только: «Кажется, он далек еще от этого». (Т. I, стр. 112.).

Это признание заставляет нас отвергнуть свидетельство г-на де-ла-Марка о проницательности Лакло, сказавшего приведенные вами выше слова; «Я слишком хорошо знаю людей, чтобы довериться Мирабо». Напротив, то несправедливо, чтобы в это время как Мирабо, так и герцог Орлеанский не имели никаких видов обманывать их амфитриона; потому что обманывать его значило с тем вместе обманывать и двор; и самая малейшая дружба между ними тот-час же могла быть отрицанием тех уверений, которые Мирабо расточал втайне. Если между ними существовала какая-либо дружба, то нигде, конечно, с такою заботливою осторожностью не надобно было скрывать ее, как за столом у графа де-ла-Марка, человека, вполне преданного королеве.

Конец отрывка, относящегося к этим событиям, так поразителен и убедителен, что стоит только прочесть его, чтобы рассеять всякие сомнения на счет этого дела:

«Обстоятельства со дня на день принимали характер более и более серьозный. К концу сентября 1789 г., Мирабо, говоря о дворе, не раз повторял: «О чем только думают там эти люди? Ужели они не видят пропасти, которая разверзается под их ногами?» Однажды даже, в порывах более нежели обыкновенных, он сказал: «Все кончено: король и королева погибнут; и вы увидите, как толпа будет попирать их трупы». Заметив отвращение, произведенное на меня этими словами, он продолжал: «Да, да, толпа будет попирать их трупы; вы еще не понимаете хорошо опасности их положения; надобно однакож известить их об этом».

«Можно предполагать, что он, по своей прозорливости, уже тогда предвидел события 5 и 6 октября; но не перед одним мною он выражался так, — нет, он ни от кого не скрывал ни своих мнений, ни своих опасений; потому-то его враги, а может быть и те, которые даже не были его врагами, и распустили молву, что он приготовил движение 5-го октября, и что он играл в нем главную роль. Если прочесть процедуру дела Мирабо, составленную г-м Шатле, то легко можно видеть, что обвинение его большею частию основано на разговорах, которые он имел перед катастрофою. И между тем, мы далеко еще не знаем настоящих виновников этого [31] события. 4-го октября в Париже заметно было ужасное брожение; разнесся слух, что обед, данный для гвардии, был началом исполнения заговора, имевшего целию рассеяние собрания.

«На утро 5-го октября в Версальском замке все было еще довольно спокойно, и король, не обеспокоиваясь слишком много страшными известиями, поминутно приходившими в столицу, отправился на охоту, и возвратился уже вечером, среди ружейных выстрелов, направленных толпой парижан на гвардию, шедшую по дороге из Версали.

«Я должен здесь войдти, продолжает де-ла-Марк, в подробности сцен, свидетелем которых я был в страшный день 5-го октября; эти подробности имеют некоторое историческое значение».

«Уж конечно утром 5-го октября Мирабо, если только он был виновником того преступления, в котором его обвиняют, должен был свидеться с заговорщиками, чтобы передать им план движения».

«Но что же? Вместо того, чтобы присутствовать при совещаниях, имевших целию приготовить атаку и оборону, Мирабо провел со мною почти весь день 5-го октября вплоть до 6-ти часов вечера. Мы обедали вдвоем, как он после показал и с кафедры в свою защиту. У нас шла речь о возмущении Брабанта, о чем тоже он упомянул; и чтобы лучше видеть движение войск, перед нами раскрыта была карта той страны; но предмет этот занимал нас не более одного часа, а в остальное время мы говорили об опасностях, которые должны быть необходимым результатом политики двора и волнения, царствовавшего в Париже. Мы тогда не знали еще, что там готовилось к этому дню. Все, что говорил граф Мирабо об этом предмете, носило на себе печать ловкости и мужества, которых требовали самые обстоятельства того времени, и хорошо было бы, еслиб так же рассуждали в совете короля. Во всех его замечаниях, во всех его разговорах, был виден истинный гражданин, а не приверженец какой-либо мятежной партии. По чистой совести я утвержаю здесь, что этот человек, как по своим стремлениям, так и по своим действиям, был совершенно чужд тех враждебных замыслов, которые произвели такое страшное волнение в Париже». (Т. I, стр. 112).

Да, подлинно, человеку, участвовавшему в таком ужасном заговоре, в минуту истребления королевской гвардии надо быть в высшей степени двойственным и скрытным, чтобы вместе с лицем, вполне преданным королевству, проводить те самые часы, в которые [32] парижская чернь, предводимая фуриями в образе человеческом, подступала к Версали, и чтобы иметь дух рассуждать об опасностях короля и его фамилии, и о средствах, которыми могли бы отвратить эту страшную катастрофу, приготовленную им же самим!

Подробности о событиях 5 и 6-го октября, сообщенные г-м де-ла-Марком, далеко не сходны с рассказами современных писателей, и особенно с рассказом г-на Тьера, который о роковом дне 5-го октября говорит следующее:

«Было одиннадцать часов утра; в Париже слышалось волнение. Мирабо подходит к президенту Мунье с словами: «Париж идет на нас. Вам это кажется дурно; так идите к королю и скажите ему, чтоб он действовал просто и открыто». — Париж идет? Тем лучше, отвечал Мунье. Когда всех нас перебьют, государство от этого выиграет. — «Это прекрасно,» сказал Мирабо, и стал опять на свое место. Прения продолжались до трех часов и проч».

Г-н де-ла-Марк напротив рассказывает про это вот что:

«Мирабо, в день 5-го октября, был у меня вплоть до шести часов вечера. Мы обедали с ним вдвоем», и проч. Потом в тот же день, 5-го октября, после долгих наших разговоров о настоящем положении дел, я проводил Мирабо в шесть часов вечера в собрание, где мы только что в первый раз услышали о движении парижской черни.

Это свидетельство прямо противоречит тому мнению, будто собрание знало о движении черни даже с одиннадцати часов утра. Впрочем, г-н де-ла-Марк ни слова не говорит об утреннем заседании собрания, начавшемся в одиннадцать часов и продолжавшемся до трех пополудни, а он говорит только, что собрание началось в шесть часов вечера. Не хочет ли он этим показать, что он и Мирабо, оба вместе были утром в собрании, откуда вышли тайком и отправились к нему в дом? Это объяснение могло бы быть допущено, если бы кроме слов, приведенных выше, и других свидетельств, не было публично известно, что Мирабо присутствовал в утреннем заседании. Если это так, то как же можно поверить, чтобы события в Париже, приготовления к которым были делаемы накануне того дня, не были известны в Версали, и особенно г-ну Мирабо, и притом даже в шесть часов вечера 5-го октября! И если г-н де-ла-Марк погрешил в самом главном, то какое же доверие заслуживает все остальное в его рассказе? Из всех [33] показаний, собранных нами касательно этого дела, общий повод тот, что чернь начала свое движение к Версали между третьим и четвертым часом по-полудни, 5-го октября, и что за четыре часа до этого Мирабо сообщил о ее движении г-ну Мунье.

Все воззвания г-на де-ла-Марка к королеве и к потомству, делаемые им с тою целию, чтобы оправдать своего друга от всякого участия в заговоре, единственно основаны на том странном убеждении, что Мирабо ничего не знал о движении парижской черни раньше шести часов вечера. В этой точке, слишком важной при объяснении поведения Мирабо, рассказ г-на де-ла-Марка не сходен с другими рассказами, и нам кажется, что этого нельзя иначе объяснить, как совершенною потерею памяти от старости лет.

Но обратимся к самому делу. В шесть часов вечера, как говорит г-н де-ла-Марк, в непроницаемые осенние сумерки, начались первые тревоги ночи, за тем последовавшей. Раздраженная чернь толпилась около ограды дворца. Между тем Мирабо входит в собрание, где в ту минуту рассуждали о ноте короля, в которой он изъявлял согласие при известных условиях принять проэкт конституции. Робеспьер нападает на эту ноту, Мирабо возвышает свои голос, но не для того, чтобы защищать королевство, а для того, чтобы объявить, что он согласен принять предложение — «о братских пиршествах», увеличивающих бедность народа и уже раздувающих самые необузданные страсти. Г-н Пети-он предложил подписать ноту и объявить собранию о том, что происходило при угощении гвардии. Мирабо начал тогда говорить с необыкновенною горячностью, что это объявление будет крайне неблагоразумно, но что он готов подписать и даже прибавить к этому еще кое-что, если собрание объявит, что только одна особа короля неприкосновенна, и что всякий другой в государстве, кто бы он ни был, наравне с прочими подданными подлежит закону и ответственности в случае его нарушения. Собрание, приведенное этим в смятение, уступило его требованию, но смотрело однако ж на него как на явный протест против королевы; объявление было отложено. И здесь-то, в виду восстания, никто не сказал ни одного слова о тех ужасах, которые должны были совершиться с наступающею зарею, не было сделано ни одного усилия для поддержания достоинства собрания, совещания которого были прерваны вторжением Мальяра и его вязальщиц (tricoteuses).

На другой день семейство короля было отвезено в Париж, и [34] Мирабо, через собрание, объявил, что король не должен быть разлучен с ними.

Во время этого же самого кризиса Мирабо трудится над составлением первой своей ноты касательно положения двора, которые составляют любопытную часть в собрании этих памятников. 15-го октября он поручает г-ну де-ла-Марку передать королю ноту, любопытные места которой мы постараемся привести здесь. Надобно заметить, что спустя два дня после того произошел внезапный отъезд герцога Орлеанского в Англию, и сказаны были г-м Мирабо следующие слова: «Мне считать его своим господином! Я не захочу сделать его своим слугой!» С этого времени политическая связь этих двух лиц, если только она когда-либо существовала между ними (хотя на это очень сильно настаивает г-н Лафайет), была разорвана. Как бы то ни было, верно по крайней мере, что потом она никогда уже более не возобновлялась. (Окончание в след. книге).

Geschichte der deutschen Litteratur, von Dr. Kurz, mit Proben aus den vorzueglichsten Sehriffsteilern. Illustrirt durch Portraets, Facsimiles, Denkmaeler, Wohnungen der Schriftsteller etc. von den vorzueglichster Kuenstlern in Holzschnitt ansgefuehrl. Leipzig.

Сочинитель избрал задачу, представить немецкую словесность не только в ее отдельных явлениях, но и в общей связи их, и представляя картину целого, вместе с тем представить и частные явления. По этому он предпосылает каждому периоду общие замечания о политических, нравственных и религиозных отношениях, и описывает отдельные личности и их жизнь резкими и характеристическими чертами; потом следуют прекрасно выбранные примеры из сочинений, и, где необходимо, прибавлены примечания об языке и других предметах. Таким образом это сочинение может служить для научного изучения словесности; но так как оно нисколько не обременено педантизмом и излишнею ученостью, то оно доступно всем и всякому. Издание прекрасно, и, чтоб еще более оживить содержание, прибавлено много портретов, памятников и других изображений, сделанных чрезвычайно хорошо на дереве. Две тетради вышли уже: первая содержит историю словесности от древнейшего времени до половины двенадцатого столетия; вторая содержит историю лирической поэзии до четырнадцатого века. Издание чрезвычайно хорошо, цена ему умеренная (95 к. сер. за тетрадь, которых будет 25), и оно без сомнения приобретет многих подписчиков.

Комментарии

1. Correspondance entre le Comte de Mirabeau et le Comte de La Marck, pendant les annees 1789, 1790 et 1791, recueillie, mise en ordre et publiee par M. de Bacourt.

2. Граф де-ла-Марк.

3. Странно, что г-н де-ла-Марк едва намекнул о первых шагах революции, и особенно о той решительной мере собрания сословий, с которою он сам, как дворянин, согласился. Между тем в сущности эта мера насильственного собрания двух высших сословий с средним была исполнена при помощи угроз и предательств, долженствовавших рассеять всякие сомнения о политике, принятой Мирабо.

4. Мы не станем приводить здесь в подробности те бесчисленные противоречия самому себе, те неточности, которые открываются нам у г-на де-ла-Марка, при сличении его рассказа с другими источниками. Но действительно в эпоху, о которой идет у нас речь, именно в начале июля 1789 г. в разговорах и в действиях Мирабо есть много самых достоверных доказательств его двойственности. Так в описываемое нами время он сказал Мунье и Фергасу вот что: «Господа, я встретил вчера герцога Орлеанского, и сказал ему: герцог, вы не можете отвергнуть того, что, может быть, скоро у на будет вместо Людовика ХVІ-го Лудовик XVII-й; в таком случае, вы, ваше высочество, будете по крайней мере генерал-лейтенантом королевства. Герцог Орлеанский ничего не ответил мне на это!» В то же самое время видели, как Мирабо вместе с Руго и Робеспьером возбуждал в собрании недовольство против короля за то, что тот вздумал уверять войско в безопасности; и когда Мунье обвинял его в том, что он приводит в соблазн армию, он отвечал ему: «Г-н Мунье, я не менее вас предан королевству...». Несмотря на это, 9-го июля, он предложил королю знаменитый адрес о распущении войска, вследствие чего были приняты меры, покрывшие Францию национальною гвардией и имевшие результатом своим взятие Бастилии.

Текст воспроизведен по изданию: Мирабо и Мария-Антоанетта. (Переписка графа Мирабо с графом де-ла-Марком, в 1789, 1790 и 1791 годах, — собранная, приведенная в порядок и изданная г. де Бакур) // Москвитянин, № 3. 1852