ФЕЛИКС ДЕ ФРАНС Д'ЭЗЕК

ВОСПОМИНАНИЯ ПАЖА ПРИ ДВОРЕ ЛЮДОВИКА XVI

SOUVENIRS D'UN PAGE DE LA COUR LOUIS XVI

Из воспоминаний пажа Людовика XVI.

Автор этих воспоминаний Феликс, граф Дефранс Д’Эзек, имел полную возможность наблюдать придворную жизнь в последние годы царствования Людовика XVI. В 1786 г., двенадцатилетним мальчиком он был зачислен в число камер-пажей, а когда революционное правительство отменило институт камер-пажей, Д’Эзек был переведен в пажи конюшенные (1 янв. 1790). В апреле 1791 г. он кончил службу в пажах с чином капитана королевской гвардии.

Потом Д’Эзек эмигрировал, как полагалось всякому доброму роялисту, бился против своей родины в ряду освирепевших эмигрантов, из которых он не был худшим, много скитался по чужбине, много учился и, к чести его нужно сказать, повидимому, много страдал от разлуки с Францией. Узнав о 9 термидора, он попробовал вернуться, но после того, как двое его приятелей-эмигрантов попали под расстрел, бежал снова. Лишь в 1804 г., когда была провозглашена империя, Д’Эзек вернулся окончательно и вступил в ряды наполеоновских солдат. Сражаясь под знаменами Франции, он как бы торопился смыть с себе позор Кобленца и службы в рядах неприятельской армии. Особенно блестящее участие принимал он во французской кампании 1814 года.

Реставрация, разумеется, его пригрела. Но армию он покинул и служил конец жизни по гражданской части. В 1835 году Д’Эзек умер.

Мемуары его написаны в 1804 году, когда ненависть к революции стала уже мягче, а годы страданий вдали от родины примирили его с Францией. И все-таки роялист, преданный слуга короля Людовика XVI, чувствуется в мемуарах постоянно. Читатель должен помнить это и быть готовым исправлять суждения Д’Эзека о друзьях и недругах.

Мы решаемся, тем не менее, познакомить читателя с его воспоминаниями (в сокращении), потому что они, несомненно, представляют большой интерес. Картинки придворного быта, портрет короля, его семьи, его близких сделаны не только человеком, хорошо знакомым с обстановкой, но еще и наблюдательным и вдумчивым. И если им недостает иногда картинности, ярких красок, то этот недостаток с избытком окупается осведомленностью, детальностью и точностью. — А. Дж. [107]

Пажи.

О значении, которое имел институт пажей, можно судить по тому, что, когда я впервые приехал в Версаль, их было 158, кроме пажей принцев крови, живущих при них в Париже.

Только принадлежность к древней родовитой фамилий, считавшей за собой не меньше 200 лет дворянства, давала право быть принятым в пажи. Кроме древнего происхождения, требовалось еще содержание в 600 ливров на расходы. Это содержание освобождало родителей пажа от всяких забот: одежда, пища, преподавание, услуги, уход во время болезни, — все входило сюда и отпускалось с истинно царской щедростью и роскошью: одна одежда пажа стоила 150 ливров. Служба камер-пажей состояла в том, что они присутствовали при «grand lever» (большое вставанье) короля, сопровождали его в церковь, освещали дорогу, когда он возвращался с охоты, и подавали туфли, когда он ложился спать. Два мальчика должны были дежурить полночи, чтобы подать одну туфлю королю. Но если бы государю пришло в голову из особого снисхождения ослабить хотя бы в пустяке установленный церемониал, то это постепенно могло бы повести к полному упадку того величия, которое всегда и неотъемлемо должно окружать трон и самого монарха. Реформы кардинала де-Бриенна коснулись и пажей; сорок из них, прикомандированных к малой конюшне, и два, состоявших специально при охоте, были совсем упразднены, а революция покончила позже и с остальными. После этого осталось всего 50 пажей большой конюшни, которым пришлось взять на себя обслуживание всего двора, не исключая и службы камер-пажей, так как и они, несмотря на свою малочисленность, не избегли общей участи. Всех нас, благодаря нашей молодости, перевели на службу в большую конюшню. Дать вполне верное и яркое понятие о нашем шумном обществе и о системе его самоуправления очень трудно. «Старшие» пажи имели огромную власть над младшими, т.-е. над вновь поступившими. Эта власть, пожалуй, напоминала олигархию, но суровость и требовательность этой власти и подчинения, в котором она держала младших, граничила с самым суровым деспотизмом. Зато распущенность членов этой маленькой общины и то малое уважение, которое они проявляли к заведующему, скорее напоминали республику, чтобы не сказать самую настоящую анархию. Да и несмотря на многочисленных учителей и профессоров, воспитания не было никакого. Те, которые поступали в это заведение, и сами не очень радели о своих успехах, выходили из него хорошими танцорами, прекрасно фехтовали, ездили верхом, и на ряду со всеми этими достоинствами они были невежественны и очень распущенны. Что, пожалуй, могло [108] еще примирить с этим, это то, что у них вырабатывался прекрасный характер, приспособлявшийся ко всему; это, конечно, достигалось строгостью воспитания новичков старшими...

Нам было отведено все левое крыло большой конюшни; внизу помещались прелестная часовенка, большой гимнастический зал, кухня, чуланы и столовая, где стояли два бильярда. Столовая была большая, и массивный свод ее держался на четырех столбах. Она была полутемная и освещалась лампами; все это при том невообразимом шуме, который царил в ней, напоминало пещеру Жиль-Блаза. Пища, по крайней мере, там была не хуже. Мы сидели за четырьмя столами. На пищу, освещение и топку трех, четырех печей король отпускал метр-д’отелю восемьдесят тысяч франков в год. В следующем этаже по обеим сторонам широкой галлереи были расположены пятьдесят комнат, где все мы и помещались. Комнаты были выкрашены блестящей желтой краской и все омеблированы одинаково. Высотой комнаты доходили только до половины этажа, а сверху было сделано что-то в роде театральных лож, где хранилась всякая утварь. На четырех концах коридора стояли огромные печи с длинными трубами; трубы проходили над нашими комнатами и таким образом согревали их равномерно. Галлерея выходила в большой, хорошо отапливаемый зал, где шли наши занятия. В особом павильоне на плацу помещалась и наша библиотека, она была открыта ежедневно два часа; мы могли менять книги и прочитывать все известия за день, в ней хранились коллекции географических карт, инструменты для преподавания физики и гипсовые модели для рисования.

Формой пажей большой конюшни была ливрея короля, т.-е. синий камзол, отделанный шелковым красным и белым галуном. Восемнадцать пажей, по выбору главного шталмейстера, заведующего службой при лошадях, носили синий камзол, отделанный золотым галуном, красный жилет и брюки того, же цвета. По тому, как были нашиты карманы, вдоль или поперек, отличали, кто из какой конюшни.

Прежде обязанность пажей большой конюшни сводилась к тому, чтобы они освещали путь короля при его возвращении с охоты и сопровождали его к церковной службе, а первый паж, кроме того, еще должен был держать прямо стремя, когда король садился на лошадь.

После реформ и упразднения малой конюшни служба пажей большой конюшни увеличилась. Двое из них должны были сопровождать постоянно принцесс при их выходе. Третий паж, один из тех, что были с золотыми галунами и назывались «сюрту», нес трэн платья. Когда принцессы выезжали, пажи ехали верхом. [109]

Когда король ехал на охоту, все «сюрту» должны были присутствовать. Они переодевались в синюю тиковую одежду, надевали желтые кожаные гетры и должны были каждый с ружьем стоять за спиной короля, когда он стрелял, после выстрела, король отдавал ружье и брал другое. Переходя из рук в руки, первое ружье доходило до человека, приставленного заряжать ружье короля. Первый паж в это время следил за тем, чтобы подбирали дичь и вел ее точный счет на маленьких табличках. Когда кончалась охота, он шел в кабинет короля, чтобы получить приказ, как разделить добычу. Все оставшееся доставалось ему. Таким образом, должность первого пажа была очень приятна; кроме того, что приятно было заниматься работой непосредственно с королем. Людовик XVI, обыкновенно, настреливал до пятисот штук дичи, и первому пажу перепадало немало. Мы все по этому поводу получали дюжину шампанского.

В дни больших торжеств пажи выезжали в экипажах, запряженных парою. Когда король желал справиться о чьем-нибудь здоровье или поздравить кого-нибудь с семейным торжеством, то это поручалось пажу, который отправлялся в сопровождении конюха.

В армии пажи становились адъютантами адъютантов короля, это давало им возможность учиться у самого центра командования, как впоследствии командовать самим. Эти адъютанты-пажи обязаны были носить оружие короля в то время, когда еще были в ходу латы. По окончании учения, которое продолжалось три-четыре года, паж имел право выбрать себе полк, где и служил в чине подпоручика. Первые пажи короля, королевы и конюшни получали шпагу и роту кавалерии.

Во внутреннем своем самоуправлении иерархия пажей делилась на три ступени:

Во-первых, «старшие», которые через два года становились полными властелинами над младшими, т.-е. вновь вступившими. Второгодники были в переходной стадии, назывались они «semis»; они не подчинялись старшим, ной не имели никакой власти над младшими, зато за малейший проступок по отношению к сеньорам «старшим» младшие ставили их под краны с холодной водой и обливали; кранов было 8, они были в столовой, и вода стекала в большой мраморный таз. Первогодники были своего рода послушниками, и искус был не из легких! В новеньком ценилось его полное, беспрекословное и пассивное подчинение старшим. Случалось, что юноша, приехавший из провинции, не желал подчиняться и проникаться нашими принципами, но прием, встречавший его, живо заставлял его ими проникнуться. Новенький не смел иметь никакой собственности и обязан был не только исполнять всякое приказание старших, но и предугадывать их желания. [110] Малейшая вина, хотя бы и невольная, или каралась арестом, который соблюдался гораздо строже, чем если бы он был наложен начальством, или наказанный обязан был переписать несколько страниц немецкой грамматики, или просто его секли старыми туфлями. Перед испытаниями, которым подвергались новенькие, бледнеют все ужасы франк-масонства. Шталмейстер манежа. Г. де-ля-Бинь, бывший пажом лет пятьдесят тому назад, еще по сю пору носит след от раскаленной шпоры, которую когда-то ему приложили к мягким частям.

Все утро мы посвящали занятиям в манеже, куда собирались все пажи Версаля. Манеж Версаля был безусловно самым лучшим в Европе и по красоте лошадей и по таланту наших берейторов. Когда я вступил в число пажей, при манеже было двести сорок лошадей, потом их было только сто. Лошади были необычайной красоты, и брали их на парады. Они были норовисты, не привыкли к солнцу, волновались от окружающего их шума и приводили в отчаяние своих седоков. Для повседневных занятий к услугам пажей было тридцать лошадей, хорошо выезженных. Мне трудно точно определить, сколько было лошадей у короля, но мне думается, что число их до реформ в общем доходило до трех тысяч. Верховые лошади были при большой конюшне, а упряжные при малой конюшне. Главным шталмейстером Франции был при мне Шарль де Лорен, известный более под именем принца Ламбеска, потому что его дом не признавался владетельным, и титул высочества не присоединялся к его имени. Принц Ламбеск, ныне австрийский генерал, был хороший служака с твердой волей, пожалуй, суровый, но отнюдь не жестокий, как уверяли всех революционеры. Он был одним из лучших наездников Франции. Каждое утро с пяти часов, даже зимой, он уже был на работе в манеже; он следил за выездкой лошадей, сам тренировался в верховой езде или давал уроки. Принц был моим первым учителем и вышколил меня. После упразднения конетаблей их должность передали главному шталмейстеру, она заключалась в том, что в костюме из золотой парчи он нес шпагу короля в лиловом чехле, усеянном шитыми золотом цветами лилий.

Часто приходили в большую конюшню полюбоваться красивыми лошадьми, но кроме этого, большой интерес представляли кладовые, где хранились седла для парадов и огромное количество оружия и сбруй, которые когда-то употребляли на турнирах.

Двенадцать пажей королевы были одеты в красное с золотым галуном. У «Monsieur» ¹ и у графа д’Артуа было по четыре [111] камер-пажа и по двенадцати конюшенных, а у их жен по восьми. Пажи «Monsieur» и «Madame» были одеты тоже в красный цвет с золотом. Вообще все камер-пажи были одеты в бархат с вышивкой; там, где цвет одежды был одинаковый, различие было в расположении галуна. У камер-пажей были свои наставники и свои отдельные учителя, которые их учили так же, как и нас, математике, немецкому языку, рисованию, танцам, гимнастике, верховой езде, обращению с лошадьми и фехтованию, кроме еще уроков наставника по общим предметам. Из этого всего видно, что если образование шло плохо, то не по недостатку средств.

То, что пажи часто собирались вместе или в манеже или на представлениях, давало часто повод к ссорам и дуэлям. Дуэли были особенно опасны, благодаря тому, что пользовались отточенными рапирами, острее которых было квадратное, и раны были серьезнее обыкновенных, хотя за те шесть лет, которые я провел в Версале, ни один паж не умер ни от болезни ни от чего-либо другого.

Если заболевал паж из большой конюшни, то его отправляли к хирургу, жившему на улице дю-Шениль. Он взял на себя лечить больных пажей, и так как у него было превесело, то пажи отправлялись туда по самому незначительному поводу. За каждого больного королем выдавалось пять франков ежедневно, кроме лекарств, которые отпускались из придворной аптеки.

Как это ни странно, почему-то для ликвидации всяких споров и недоразумений между собой пажи выбирали или одну из комнат этого дома или его сад. Может быть, потому, что это было ближе всего для оказания первой помощи!

Я помню, как в 1790 году произошла ссора между пажами короля и принцев. Было решено дождаться конца масленицы, чтобы не нарушать празднеств и после них, в среду на первой неделе, собраться под предлогом партии бега у Сент-Антуанских ворот по дороге к Марли и там померяться каждому со своим соперником. В назначенный день встреча состоялась. Трое, или четверо были уже ранены, когда вдруг одного из пажей графини д’Артуа, де Лябесса, позже в войне с шуанами известного под кличкой «Золотая Ветка», серьезно ранил в подлегочную область г-н де Монлезен, настолько серьезно, что все стали думать только об одном, как бы де Лябесса довезти до Версаля, где ему семнадцать раз была пущена кровь. Дело, таким образом, не удалось скрыть, пришлось вступиться начальству, чтобы как-нибудь, всякими мерами водворить мир между врагами....

Та полная свобода, которая была у нас в большой конюшне, независимость, которая установилась уже по традициям, [112] переходившим из поколения в поколение, и несерьезных научных занятий, все это не могло способствовать правильной постановке вопроса о воспитании нашей молодежи….

Революция и декреты о дворянстве упразднили всякие новые приемы пажей. Падение трона, заключение короля и опасность, которой подвергались все близко стоявшие к нему, все это способствовало тому, что упразднилось и самое учреждение, а оставшиеся пажи рассеялись.

Охрана дворца.

Когда я впервые приехал ко двору, то вся внутренняя охрана дворца состояла из телохранителей, одной сотни швейцаров и караула. Я не считаю остальных гвардейцев, так как они составляли гарнизон, и на них лежала внешняя охрана.

Лейб-гвардейцев было всего 1.300 человек. Они служили в охране по три месяца, при чем еженедельно переходили с одного места на другое: неделю при дворце, неделю при охотничьем замке, а третью — по своему выбору. Таким образом для постоянной охраны дворца в наличности была одна сотня лейб-гвардейцев и несколько сотен швейцарцев.

Лейб-гвардейцем мог быть всякий дворянин высокого роста, при чем требования эти соблюдались не строго, так как сами дворяне предпочитали служить в армии, а не в охране, где все сводилось к обычной службе рядового солдата, отмеченного только нашивками. Пополнялись ряды охраны бедным дворянством, больше с юга: их брали в качестве рядовых, офицерских же чинов все очень добивались отчасти из-за положения, отчасти из-за возможности быть замеченным самим королем.

Форму они носили синюю, жилет, брюки и чулки красного цвета, все с серебряным галуном. Богатство и роскошь одежды, красота лошадей и людей были необычайны. Через каждые четыре года король делал смотр всем гвардейцам на равнине у Чортовой ямы (Trou d’Enfer), и картина смотра, когда присутствовал весь двор и масса посторонних зрителей, была грандиозна.

Лейб-гвардия обязана была охранять все входы и выходы во дворце, отдавать честь принцам, присутствовать в капелле в дни богослужений, сопровождать королевскую фамилию к столу и присутствовать во время обеда. Характер службы требовал от них знания всех принцев и пэров в лицо, потому что они должны были отдавать им честь, ударяя при этом два раза правым каблуком по полу. Стоящий на карауле открывал перед ними дверь и следил, чтобы они этого не делали сами, но, конечно, был очень признателен, когда входящий избавлял его от этой неприятной обязанности. [113]

Под охрану было отведено четыре зала; самый большой из этих зал был наверху около мраморной лестницы для стражи принцев, рядом был зал королевы, дальше дофина, а четвертый был внизу направо от мраморного двора около малой лестницы, по которой поднимался король, возвращаясь с охоты... В залах раскладывались на ночь постели и заставлялись ширмами с тех пор, как однажды вечером королева, супруга Людовика XV, возвращаясь поздно ночью в свои аппартаменты, наткнулась на гвардейца, лежавшего в нескромной позе. Лейб-гвардейцы его величества были в чинах поручиков или подпоручиков, а бригадиры капитанами, и помещались в большом здании на улице Рояль, там же были и конюшни для их выездных верховых лошадей.

Служба капитанов считалась очень лестной, так как в свое дежурство они отвечали за неприкосновенность особы короля. Так, после покушения Дамиена на Людовика XV, дежуривший в то время капитан должен был формально обращаться за помилованием в парламент. С тех пор король стал выезжать только в сопровождении целой эскорты телохранителей и сотни швейцарцев. При особе короля должен был находиться неотступно капитан его лейб-гвардии; он не отходил от него ни на шаг, когда король выходил из внутренних аппартаментов, и ему приходилось уступать свое место только при проходе через коридоры, когда устав требовал, чтобы впереди шел шталмейстер, для защиты короля в случае надобности.

Когда король бывал в церкви, при нем находилось несколько офицеров и пикет, которым командовал подпоручик. Пикет следовал за его экипажем. У офицеров была та же форма, как и у других, только вместо галуна была такая же вышивка и не было красных чулок, а в руках они несли палку из черного дерева с круглым набалдачником из слоновой кости в форме яблока.

Должен сознаться, лейб-гвардия плохо подчинялась начальству. Их вечные ссоры и недовольства заставляли подчас забывать их хваленую храбрость. Во время революции они первые показали пример непокорности, потребовав очень шумно, чтобы к ним вернули одного бригадира, написавшего записку вольнодумного содержания против охранной службы...

В шотландской роте было восемь солдат, которые назывались «Стражей рукава». Они дежурили по два ежедневно и были на людях все время неотступно при короле. Они должны были ни на минуту не терять его из виду и, действительно, только могила скрывала от них государя, так как они же были обязаны уложить тело короля в гроб и везти августейший прах до Сент-Дени. Поверх обычной формы они носили что-то в роде туники, расшитой накладным швом золотом и серебром. [114]

При Людовике XI, когда король подписывал новый договор, заключенный еще его отцом Карлом VII, с его добрыми друзьями-швейцарцами, ему захотелось сотню из них оставить при своей особе. Для этой сотни выбирались самые красивые из всех швейцарцев-гвардейцев, они были положительно великаны. В силу прежних национальных традиций, в дни торжеств они надевали свой костюм «Освободителей Швейцарии», т.-е. разрезные широкие штаны, камзол, брыжжи и ток с плюмажем. Когда они двигались развернутым строем, с тяжелыми бердышами, по королевскому двору, под оглушительный бой барабанов, все-таки не заглушивших пронзительный звук маленькой флейты, когда они торжественно несли впереди свое старое знамя еще времен Генриха II, то, право, казалось, что это кантональное ополчение, идущее против тирана, завоевать свободу своей родины. В обычное время они носили общую французскую форму синего цвета с золотой обшивкой и красные брюки, но аллебарду сохраняли на всех караулах и даже у себя в отведенном для них, рядом с лейб-гвардией, зале...

Специальный караул охранял ограду дворца днем. Он открывал ворота к большому вставанию, около половины двенадцатого. Ему вменялось в обязанность знать всех, кто имеет право въезда во внутренний двор дворца. Это право, «честь Лувра», как оно называлось, было только у принцев, маршалов Франции и послов, другие же экипажи останавливались в примыкавших к главному дворах. Неизвестно почему, но вечером этот караул сменялся лейб-гвардейцами...

Форма караула была та же, что у лейб-гвардейцев, только обшивка была золотая с серебром. Были еще два незначительных отряда: жандармов и легкой кавалерии (chevaux-legers). Форма жандармов была черная с красным, и были они под командой принца де Субиз, форма же легкой кавалерии была красная с белым и с золотым галуном, командовал ими герцог Эгильон. Эти два отряда появлялись только на парадах, хотя ежедневно и командировали кого-нибудь за приказом к королю. В девять часов вечера король отдавал приказы офицерам всех отрядов.

Несмотря на все меры безопасности, принятые во дворце, сотня швейцарцев все же всегда стояла на часах в разных местах внутренних аппартаментов. При них были дресированные пуделя, которые обнюхивали и обшаривали все углы, чтобы удостовериться, не спрятался ли кто-нибудь в темноте.

Без таких предосторожностей вся масса бесконечных лестниц, переходов, коридоров и весь лабиринт дворцовых покоев стали бы убежищем воров.

Французская гвардия, квартировавшая в Париже, и швейцарцы, стоявшие в Рюёле и Курбевуа, каждое воскресенье [115] посылали в Версаль для внешней охраны дворца сильный отряд. Когда король появлялся из дворца, они выстраивались во дворе министров. Там были их казармы, внизу под общими постройками и в деревянных бараках, заменявших палатки. Офицера этих отрядов имели вход к королю, как все, кто был предоставлен ко двору...

У «Monsieur» и графа д’Артуа была своя охрана, по две роты, т.-е. около ста человек у каждого и, кроме того, по роте швейцарцев. Охрана Monsieur носила красную форму, а графа д’Артуа — зеленую. Этой охране дозволялось ношение оружия только в аппартаментах принцев, оно воспрещалось ей в королевских аппартаментах и во время выезда этих принцев...

Нужна была вся сила и твердость старого маршала Бирона, чтобы суметь поддержать в гвардейских полках дисциплину, которую он ввел в свою бытность при дворе. Его преемник, герцог дю Шатлэ, которого нельзя упрекать в бессистемности вообще, предоставил гвардии слишком большую свободу; окруженная всеми искушениями, которым только может подвергнуться гарнизон, стоящий в Париже, гвардия первая 14 июля бросила своего начальника. В Версале она продержалась немного дольше, но и там через несколько дней они побросали свои посты и пришлось выписывать Фландрский полк на их место.

Лейб-гвардию распустили 6 октября по гарнизонам, а потом упразднили и совсем...

Версаль.

Когда-то Людовик XIII купил местечко, где была на высоком берегу мельница. Там он построил себе павильон для своих наездов во время охоты. Людовик XIV, очень любивший искусство и не останавливавшийся ни перед какими затруднениями, выбрал это место для своей резиденции, покинув Сен-Жермен, где его расстраивал вид башен аббатства Сен-Дени ²; этим, по крайней мере, объясняли странный выбор монарха, когда он остановился на такой неблагодарной, болотистой местности. Невероятной трудности была задача осушить болота и собрать воду в огромные, чудесные пруды. Это удалось сделать только при помощи гениальной машины Марли. Несмотря на все эти препятствия, дворец был выстроен необычайно быстро. В шесть лет с [116] небольшим, почти все было готово, и уже в 1687 году там поселились. Но капеллу кончили только в 1710 году, хотя начали ее строить в 1699. К этому времени Людовик XIV уже состарился да и как-то опустился из-за неудачной войны ³, стал менее деятелен, и страсть его к роскоши несколько притупилась.

Скоро в постройке дворца стали замечаться все недочеты, как следствие слишком большой спешки, и менее чем через сто лет, не будучи в состоянии противостоять влиянию времени, дворец во многих местах готов был развалиться. Фундамент, сложенный на наносной земле, не был достаточно крепок, так что во многих местах пришлось подвести балки. При мне балка, подпиравшая место алькова короля, подгнила и, если бы не заметили этого, то король мог бы в одну прекрасную ночь очутиться в нижнем этаже у офицера своей охраны. С тех пор ему постель стали приготовлять в кабинете, где ему пришлось спать около шести месяцев.

Цифра расходов на Версальский дворец долго служила одной из причин недовольства старой династией. Мирабо говорит, что маршал де Бель-Иль от страха не решался считать дальше, когда цифра достигла 120 миллионов. Вольней, основываясь на записи, внесенной в книгу супер-интенданта по постройкам, доводит цифру до 140 мил. Теперь эта книга находится в руках г-на Гильомо, она переплетена в великолепный сафьяновый переплет с золотыми обрезами и гербом де-Монсара, тогдашнего супер-интенданта, и в ней цифра доведена до 153, 282, 827 ливров 10 з. 3 д. Там помечен общий счет по постройкам за все двадцать семь лет царствования великого короля, т.-е. с 1664 по 1690 год. Таким образом выходит, что на все истрачено 306, 565, 650 ливров. В эту сумму входят расходы и по постройке Версальского дворца и церквей Нотр-Дам, и Рэколэ, дворца Трианон, Клюни и Сен-Сира, Нуази, Мулино, водопровода Ментеноп, свинца для труб водопровода, машины Марли, зеркал, мебели, статуй и Лангедокского канала. Кроме этого, сюда же включены расходы по субсидиям провинциальным мануфактурам и вознаграждение ученым.

Я не стану останавливаться на подробном описании самого дворца и примыкающих к нему садов, а обращу больше внимания на его внутренний вид, который, конечно, подвергнется многим существенным изменениям, если там будет жить новая династия ⁴.

Большим недостатком Версальского дворца с внешней стороны было то, что у него совсем не было парадного, достойного [117] здания, входа. Со стороны двора весь дворец, благодаря многочисленным выступам, напоминает шесть больших ниш. Случилось это, благодаря стремлению сохранить маленький охотничий павильон Людовика XIII. Со стороны парка фасад дворца неизмеримо лучше, и трудно представить себе что-нибудь прекрасней этого фасада, тянущегося на протяжении трехсот саженей.

Настоящим входом в королевские аппартаменты служила прекрасная мраморная лестница, но помимо того, что она шла не с фасада, а сбоку, и что к ней надо было проходить под тремя узкими арками, она вела только в королевские прихожие, в главную же галлерею можно было пройти только через среднюю дверь; таким образом, к королю входили, не видя красоты главных аппартаментов...

Мало кто не знает Версальского дворца, обратившегося теперь в обширную картинную галлерею. Прежде, чтобы войти в аппартаменты короля, надо было подняться по мраморной лестнице, пройти зал охраны, прихожую, комнату слухового окна и комнату для парадов, те же, которые не имели права оставаться в аппартаментах короля, непосредственно переходили в галлерею, одну из самых прекрасных в Европе; стены ее Лебрен украсил изображением побед Людовика XIV, а бесчисленные зеркальные двери отражают всю перспективу садов, на которую выходят окна. В этой галлерее собирались подданные французского короля, съезжавшиеся со всех концов Франции, чтобы хоть раз в жизни увидеть своего монарха. По воскресениям здесь они ожидали того момента, когда вся королевская фамилия выходила из аппартаментов короля, направляясь к обедне через все восемь салонов, примыкавших к капелле.

Каждый из этих салонов имел свое особое название, по мифологическим сюжетам на плафоне: салон Дианы, Меркурия, Марса и т. д. Так как они служили только для прохода, а не для житья, то там имели пребывание одни швейцары и ничего не было, кроме картин, люстр и позолоты. В первом салоне, направо, в зале аппартамента, был трон под шелковым красным балдахином. Король вообще очень редко давал аудиенции, сидя на троне, а на этом никогда. Тут же был повешен у окна стеклянный термометр, и король несколько раз в день приходил взглянуть, сколько градусов. Кроме того, был особый мальчик, записывавший три раза в день температуру.

В салоне Меркурия были знаменитые когда-то часы, несколько утратившие свой интерес теперь, когда механика сделала такие шаги вперед: каждый час пели петухи, хлопая крыльями; в то же время из храма выходил Людовик XIV, и слава в облаках венчала монарха под звуки колоколов. [118]

В салоне Марса висел чудесный портрет королевы, написанный г-жей Лебрен... Однажды мне удалось увидеть короля со-всей своей семьей под этой картиной; королева была одета так же, как на портрете, и мы могли судить о необычном сходстве его с оригиналом.

В зале Венеры стояла античная статуя, известная под названием Цинцината, но в сущности изображавшая Язона, надевающего свою обувь после перехода через поток. Теперь эта статуя в музее Наполеона ⁵.

Последним в этой анфиладе комнат был салон Геркулеса, один из самых больших и самых красивых. Из него был прямо вход в вестибюль капеллы, где была дверь на хоры и двери на две лестницы, ведущие вниз. Дальше шла галлерея капеллы, и оттуда был ход во все аппартаменты этого крыла дворца, где жили принцы крови и некоторые офицеры высших чинов. Версальский дворец можно сравнить с лабиринтом, благодаря его бесконечным коридорам, маленьким лесенкам, галлереям и комнатам. Его надо было хорошо знать, чтобы в нем ориентироваться, и во многих маленьких городах было меньше населения, чем во дворце, потому что ко всем жившим там придворным надо прибавить и тех, которые жили в большом общежитии, где помещались почти все офицеры, состоящие при короле. Это было большое четырехугольное здание, там же накрывались столы для этих офицеров, когда еще был обычай кормить их от казны, но этот обычай не существовал уже лет сорок.

С правой и левой стороны дворца почва начинала уже сильна оседать. Особенно это было заметно ближе к оранжерее около двух огромных лестниц, по сто четыре ступеньки. Королевская семья почти вся жила в этой части дворца, так как и вид оттуда был лучше, и воздуху там было больше. Многие придворные жили там же. Их помещения были неудобны и темны, потому что находились под самой крышей, но они, желая провести несколько дней при дворе, все-таки предпочитали их своим городским особнякам. По службе им приходилось по нескольку раз в день бывать во дворце, и им было очень удобно пройти только галлерею вместо того, чтобы запрягать лошадей и ехать. Их лошади, экипажи и кухня оставались дома.

Распределение квартир и помещений было в ведении главного гоффурьера... В мое время главным гоффурьером был маркиз де ля Сюз. У него было несколько помощников просто гоффурьеров; они должны были помечать белым мелом квартиры, приготовленные для короля и его свиты во время путешествий и на войне, квартиры же для принцев помечались желтым мелом. Когда [119] освобождалась квартира в самом дворце, то, чтобы получить ее, шли на всякие интриги и ходатайства; всякий стремился ее захватить. Все четыре министра жили в квартирах, отведенных в первом дворе. Но их канцелярии помещались в отдельных особняках на улице Супер-интендантства. В канцелярии Военного Министерства хранились рельефные планы всех крепостей Франции... В канцелярии Министерства Иностранных дел хранились портреты всех властителей Европы и Азии, с которыми Франция имела какие-либо сношения.

Я не стану распространяться о Версальских садах, они еще существуют и мало изменились. Правда, оттуда вынесли несколько статуй, как, напр., великолепное изображение Юпитера (terme de Jupiter), приписываемое резцу известного греческого ваятеля Мирона; статую эту получил Людовик XIV от города Безансона после завоевания Франш Контэ. Она стояла в беседке, направо от скалы; теперь она в Парижском музее.

В виду того, что экипажам, кроме экипажей принцев, был запрещен въезд в главный двор и что вообще большое скопление их могло бы произвести беспорядок, в Версале очень были в моде паланкины (chaise а porteurs). Их можно было нанять на каждом переулке, а у вельмож были свои, при чем носильщики ходили в их ливреях. Принцессы, избегая ходить по холодным и сырым галлереям, отправлялись в паланкинах к обедне.

Город Версаль рос с каждым днем. Здания были совсем новые и красивые, но никакой торговли в городе не было. Всех притягивал Версаль только тем, что там был двор, и странно, что именно там, среди тех лиц, которые жили благодеяниями двора или должностями при нем, революционное пламя вспыхнуло с большей силой, чем где бы то ни было во Франции. Час отъезда короля из Версаля был часом гибели города; он заглох и пришел в полный упадок.

«Вставание» и «опочивание».

Весь церемониал «вставания короля» приобретает особый интерес уже по одному тому, что этот обычай вошел в область преданиями теперь, вероятно, многих интересует вопрос, совпадала ли сама церемония с действительным вставанием короля с постели.

Надо думать, что придворные в давно прошедшие времена были менее ленивы, чем в наше время, и присутствовали при настоящем вставании монарха. Аман до зари еще приходил к царской палатке Ассириса и ждал его пробуждения. Постепенно [120] время вставания монархов делалось все позже и позже и, наконец, «вставанием» стал называться час, когда король одевался. Так, при Людовике XVI, встававшем часов в 7—8 утра, «вставание» назначалось в половине двенадцатого, если, впрочем, охота или какая-нибудь другая церемония не отодвигали установленного часа. Я сам помню случаи, когда оно бывало в пять часов утра!

К часу «вставания» все придворные собирались из Парижа и Версаля во дворец. Одни жаждали быть замеченными королем и потому, старались попасться ему на глаза, другие спешили после приема в канцелярии на приемы министров, ходатайствуя о какой-нибудь милости, хлопоча о повышениях по службе и получая зачастую только высокомерные отказы, ибо всякий подчиненный, с незапамятных времен, воображал, что снискать себе уважение и подчеркнуть свой вес в глазах окружающих можно высокомерием и заносчивостью, принимая простую спесь за талантливость.

Все собравшиеся ждали часа «вставания» в прихожей или галлерее, а те, кто присутствовал по долгу службы или имел вход во внутренние аппартаменты, должны были дожидаться в зале Бычачий-глаз, названном так из-за круглого окна в потолке. Здесь была арена честолюбия, тщеславия, интриг и притворства! Часто ослепленный провинциал, а иногда и просто рассеянный или любопытный зритель, привлеченный пылавшим в огромном камине огнем или желавший полюбоваться вблизи блестящими синими, красными и зелеными нашивками, не обращая внимания на повторные просьбы швейцарца, дежурившего около камина и требующего, чтобы они проходили в галлерею, останавливался и подходил слишком близко к блестящему сборищу. О чудодейственное перемещение французской галантности в душу жителя Гельвеции. Толстый швейцарец, дежуривший у камина, дипломатично начинал лавировать около смельчака, делая вид, что хочет поправить огонь или спустить занавес, а на самом деле просто пользовался случаем, чтобы шепнуть ему о его неловкости и спасти его, таким образом, от неприятности быть изгнанным публично. Провинциал краснел, опускал голову и часто даже благодарил, зато пети-метр, который в сущности, несмотря на свой великолепный наряд, был чужой в этом блестящем обществе, уходил с высоко поднятой головой, точно делал это по личной инициативе.

Упомянутый швейцарец помещался за камином. Под самым носом принцев и дюков он ел свой обед и переваривал его. Ночевал он в галлерее, где раскладывал свою узкую койку и поистине мог считать свою квартиру лучшей во Франции и, проснувшись рано утром, он мог любоваться шедеврами кисти [121] Лебрена, хотя, вероятно, он ценил их гораздо ниже вина, привезенного с родины, и чаев, которые получал к празднику. В праздничные дни усердие его удесятерялось, когда он открывал входную дверь или дверцы кареты вельможам, вознаграждавшим его несколькими луидорами. В царствование Людовика XVI служил швейцарец по имени Букс; слава о его оригинальности и лукавстве дошла и до нашего времени.

Несмотря на размеры Бычачьего-глаза, бывали дни, когда там еле помещалась собравшаяся толпа вельмож. Меблировки в зале не было никакой, кроме нескольких обитых скамеек и трех-четырех картин Поля Веронезе.

В половине двенадцатого все в сборе. Через несколько минут выходит из внутренних покоев король; он в шлафроке и проходит в парадные комнаты. У входа появляется камердинер и провозглашает: «Платье, Messieurs!» Тогда допускаются в аппартаменты короля высшие должностные лица, принцы крови, офицеры, приставленные к гардеробу, и вельможи, имевшие право постоянного входа к королю. К числу их принадлежали воспитатели короля.

Начинается туалет; король обувается и надевает рубашку. После этого, по приказу главного камергера двора, тот же камердинер докладывает: «Первый вход!» Входят лейб-медики (la Faculte), лакеи, служащие при гардеробе короля, но не дежурные в этот день, заведующий стулом.

Когда королю остается только надеть верхнее платье, камердинер докладывает: «Комната его величества!» Входят камергеры, камер-пажи и их преподаватели, егеря, придворные священники и те из придворных, которые допускаются ждать в Бычачьем-глазе.

Когда король одет, двери отворяются настежь, допускаются все остальные офицеры, иностранцы и просто любопытные, если они прилично одеты. Тут же можно встретить и скромного автора, подносящего королю свое произведение с надлежащим посвящением и др. Король в это время входит за решетку, огораживающую его постель, опускается на колени на подушку и, окруженный придворными священниками, и причтом, читает краткую молитву. После молитвы идут представления, а затем король переходит в кабинет совета, куда за ним следуют все, имеющие доступ во внутренние аппартаменты. Оставшаяся толпа идет в галлерею и там ждет, когда король проследует в капеллу. Людовик XVI причесывался уже совсем одетый. После всей церемонии он шел в особый кабинет, облачался в широкий пеньюар поверх своего шитого платья, и там цырюльник заканчивал его прическу и пудрил волосы. [122]

Проследив обряд «вставания», посмотрим, что делалось вечером при его «опочивании» (le coucher). «Опочивание» в большинстве случаев совпадало с настоящим отходом ко сну короля и назначалось в одиннадцать часов. К этому часу являлись все слуги и придворные. Все было уже готово: роскошная одежда из золотой парчи с кружевами, на кресле из красного сафьяна был разложен шлафрок из белого шелка, вышитого в Лионе, завернутая в тафту рубашка, а на перилах была перекинута двойная подушка из золотой материи, называемой султан, и на ней ночной убор и платки, а рядом туфли из той же парчи, как и платье. Около туфель, у балюстрады, стояли камер-пажи.

Появлялся монарх. Первый камергер двора брал шляпу и шпагу и передавал ее одному из низших чинов. Король начинал беседовать с вельможами. Иногда этот разговор, будучи приятен королю, затягивался, отчего сокращался наш сон и страдали наши ноги. Затем король шел за решетку, опускался на колени, а один из священнослужителей прочитывал молитву Quaesumus omnipotens Deus. Во время молитвы он держал в руках большой позолоченный подсвечник с двумя свечами, принцы же имели право на подсвечник только с одной свечой. После прочтения молитвы подсвечник передавался первому камердинеру, а тот уже вручал его тому из присутствующих, которого король желал отличить. Это считалось большой честью, и те, кто имел право рассчитывать на нее, бывали очень огорчены, если их обходили...

История с подсвечником напоминает мне один курьезный случай, свидетелем которого мне лично пришлось быть. Любимец короля маркиз де Конфлан как-то раз ужинал у герцогини де Полиньяк. На ужине было много народу, и среди них аббат де Монтезэ, дежурный в этот день, и маркиз де Бельзёнс. В общем разговоре было предложено пари: кому из двух достанется в этот вечер подсвечник: де Конфлану или маркизу де Бельзёнс. Де Конфлан держал, пари, что его получит де Бельзёнс. Аббат де Монтезё, милый, веселый и остроумный человек, участвовал в пари и решил устроить так, чтобы выиграла его партия, т.-е. де Бельзёнс.

И на самом деле, после молитвы подсвечник получил де Конфлан, хотя он очень старательно все время прятался в угол. Дело оказалось в том, что хитрый аббат вместо того, чтобы вполголоса читать молитву, попросту рассказал королю о пари у герцогини.

Возвратимся к «опочиванию».

После молитвы король снимал платье, при чем его правый рукав снимал главный, начальник гардероба герцог де Лианкур, а второй рукав первый начальник г. де Буажлен или г. [123] Шовлен и т. д. по нисходящей линии, если отсутствовал высший чин. После этого королю подавали рубашку. Держал его первый камер-юнкер. Если при этом присутствовал один из принцев крови, то это было его обязанностью, так как считалось большой честью. Затем камер-юнкер подавал королю халат. Король вынимал из кармана снятого платья кошелек, огромную связку ключей, свои очки и нож, а затем спускал с ног свое нижнее белье и уже в таком виде продолжал разговор и беседовал часто очень долго. Наконец он садился в кресло, один из камердинеров становился справа, а служащие при гардеробе — слева, они становились на колени, и, забирая каждый по ноге короля, снимали с них обувь; тогда была очередь обоих камер-пажей с туфлями. Они надевали их, и это был знак, что церемония считалась конченной.

Стоявший у двери слуга провозглашал: «Проходите, господа!» Могли оставаться только принцы, дежурные чины и те, кто имел доступ к малому входу. Оставшиеся занимали короля разговорами, пока его причесывали на ночь. Обыкновенно это бывал самый веселый момент; тут рассказывались анекдоты и забавные случаи. Мы все, ожидавшие приказов на следующий день в Бычачьем-глазе, часто слышали веселый громкий смех доброго Людовика XVI.

Пока Людовик не был еще так поглощен своими заботами и огорчениями, время «опочивания» было его настоящим отдыхом; он часто забавлялся, шутил много с пажами, дразнил капитана Лярош, а иной раз приказывал щекотать одного старого камердинера, который так боялся щекотки, что от одного страха обращался в бегство.

Гардеробная помещалась во дворе за мраморной лестницей в особом маленьком помещении. Там хранились одежда и белье государя. Каждый день все необходимое для утреннего и вечернего туалета короля приносилось завернутое в особый бархатный ковер.

После «вставания» король обыкновенно принимал депутации от парламента или от провинциальных штатов. На одном из таких приемов он при мне передал генеральному адвокату Сегьэ один экземпляр книги Мирабо о Берлинском дворе. Это было сделано с целью придать большую торжественность приговору над этим сочинением, которое постановлено было предать сожжению палачом. Помню, как тогда принц Генрих Прусский, которого этот пасквиль очень задевал, сказал г. Сегьэ: «У вас в руках грязь». — «Да, монсеньер, — ответил умный магистрат — но она не пачкает». [124]

Придворный этикет и другие принятые при дворе обычаи.

Знать все обычаи и привычки двора для человека вновь приехавшего, а не воспитанного при дворе, было целой наукой. Этикет должен был служить для короля защитой от всякой фамильярности и непочтения окружающих. Являясь продуктом переживаемой эпохи, эти обычаи постепенно менялись и совсем исчезали, но все же их было еще очень много.

Например, кланялись пустой парадной царской постели еще только старые придворные в роде герцога де Пентьевр, принца Субиз и маршала де Бирон, но остальные помоложе, все еще попрежнему стоя на пути короля, постепенно отступали, подвигаясь к стене и, еще стоя у стены, перебирали ногами, расчитывая, что король обратит на них внимание и заговорит с ними. Обратиться со словами к королю по собственной инициативе имели право только самые близкие люди, и то обращение было всегда в третьем лице, напр.: «Удачна ли была охота короля?», или «У короля нет более насморка?» Свободней других разговаривал с королем маршал Дюрас, даже свободней тех, которые воспитывались с королем вместе.

Я не берусь, конечно, описывать подробно весь церемониал, это был бы слишком большой труд, да и напрасный, я просто хочу вспомнить несколько обычаев, поразивших меня больше других.

Помню, например, один обычай совершенно мне непонятный и происхождение которого я не знаю.

Каждый вечер к изголовью королевской постели приносился маленький сверток с переменой белья; сверток был привязан к маленькой шпаге, длиной всего в два фута. Все королевское белье хранилось, действительно, в комнатах довольно отдаленных от спальни, но мне кажется, можно было иметь известное количество белья на всякий случай в резерве и держать его тут же где-нибудь, хотя бы в особом специальном сундуке, так же, как это практиковалось с ночными уборами, колпаками и другими мелочами, лежавшими у лакея-цырюльника в ярко-красном бархатном ларце. Я не вижу смысла и в шпаге, совершенно бесполезной на случай надобности и защиты. Для меня понятней, например, обычай ставить на ночь в спальне [125] короля хлеб, две бутылки вина и графин с ледяной водой. Буфет был далеко и, действительно, если бы королю вдруг ночью захотелось есть, этот заранее заготовленный ужин был бы очень кстати. Его так и называли «en cas», т.-е. «на случай». Рассказывают, как однажды Людовик XIV, узнав, что его слуги не желают есть за одним столом с Мольером, потому что он комедиант, отдал ему самолично половину своего «en cas».

Обычай готовить «en cas» существовал еще и при Наполеоне. Его камердинер Констан описывает в своих мемуарах, как однажды императору захотелось ночью кушать. С ним это случилось в первый раз, обыкновенно он к ужину не прикасался, а тут, как нарочно, его обжорливый мамелюк Рустан взял да и съел половину приготовленной порции, и Констан вспоминает, как ему пришлось выворачиваться, чтобы скрыть это преступление...

Людовик XVI тоже не притрагивался к своему «en cas», а если ему хотелось закусить в неурочный час, то у дворцовых слуг всегда были припасены сиропы, варенья и др. Все припасы сначала должны были пробоваться особым приставленным к этому чиновником должностным лицом (officier du gobelet). Если нужно было пробовать жидкое, то он отпивал глоток, если же мясо, то или обмакивал кусок хлеба в соус или проводил куском хлеба по кушанью. Делалось это с целью спасти государя от отравы, но вряд ли это помогло бы, если бы монарху суждено было погибнуть от яду. В пространстве, образуемом балюстрадой, окружающей кровать короля, стояло одно кресло и несколько стульев для слуг-охранников, но садиться вообще в спальне короля никому не дозволялось, а прохаживаться еще менее.

Когда только вошли в моду большие парики, было принято и считалось хорошим тоном снимать их с головы и расчесывать, доходя так до самой прихожей царских покоев, но в парадной спальне это уже не допускалось — она считалась резиденцией самого монарха. Считалось высшей вежливостью выйти из королевских аппартаментов. первым, давая этим возможность другим дольше лицезреть особу короля. Выходили всегда пятясь назад.

Я никогда бы не кончил, если бы стал перечислять все тонкости этикета, которые обязан был знать всякий живущий при дворе, чтобы не попадать хотя бы в просак, не говоря уже о том, что надо было изучить, чтобы сделаться идеальным придворным.

В первые времена возникновения монархии было много смешных, недошедших до нас, обычаев, но возможно что и то, [126] что мы застали, покажется не менее смешным нашим правнукам.

В доброе старое время наши прадеды были менее избалованы, чем мы. Они довольствовались у себя дома одним огромным очагом, около которого собиралась вся семья греться во время зимней стужи. На Рождество никто обыкновенно не пропускал ночного богослужения и дома некому было поддерживать огонь в очаге. Чтобы при возвращении назад со службы вся озябшая семья могла греться и тут же весело справить сочельник, уходя в церковь, клали в очаг одно большое полено, которое очень долго тлело и называлось «Рождественским». Этот обычай существовал и при дворе. На Рождество, отдавая дань воспоминаниям старины, в камине горело одно большое полено, все расписанное, с девизами и разукрашенное цветами лилий.

Самое прекрасное, что может дать власть, это право миловать. Существовал обычай, что всякий встретившийся по дороге королю был помилован. Я сам был свидетелем, как однажды Людовик XVI возвращался с охоты и ему попался на пути дезертир, которого только что поймали и вели назад в полк.

Знал ли солдат о значении подобной встречи или нет, но он бросился на колени перед королем и стал молить о прощении. Король сейчас же послал офицера охраны в полк с приказом о помиловании (lettre de grace). Весь день король был очень весел, он, очевидно, радовался, что смог воспользоваться прерогативами своей власти. Этим обычаем могли бы слишком часто пользоваться и потому, когда приходила партия каторжан через Версаль, направляясь в Брест, она обходила Версаль, чтобы не попасться королю на глаза. В то время думали и не без основания, что у короля такое мягкое сердце, что он не может выдержать даже вида чужого горя, но его милосердие могло быть пагубным для общества и потому старались не подавать к нему поводов.

Только епископ, стоявший во главе диоцеза, имел право носить лиловую сутану, а главный исповедник и кюрэ носили черную. Прелаты и остальное духовенство при капелле, в дни больших празднеств и когда король присутствовал при богослужении внизу, надевали сверх черной сутаны еще стихарь. Обыкновенно же они носили черную сутану и пелерину.

Епископальный крест носили только епископы, а красную шапочку и красные чулки — только кардиналы.

Король восседал на троне только в дни своего присутствия в суде и вообще при судебных заседаниях, но он при этом не надевал королевских регалий, которые были на нем только в день коронования. [127]

Обычно он носил платье лилового цвета с широкой вышивкой, манто того же цвета и шляпу с плюмажем. Для каждого загородного дворца требовалась этикетом особая форма. Король любил ездить туда из Версаля. Для Трианона костюм полагался красного цвета с золотом. Для Компьена — зеленый, для Шуази — синий. Охотничий костюм был темно-синий с золотом, а расположение галуна означало на какого зверя была назначена охота. Гладкий зеленый костюм означал охоту с ружьем, при чем все сопровождавшие короля были одеты в тот же цвет.

Мне хочется еще сказать, не касаясь остальных подробностей, что женщины были всегда гораздо капризнее мужчин в вопросах всякого этикета. Возможно, что их жизнь, казалась бы, и без того уже полная мелочей, им представлялась недостаточно стесненной без этих подчас нелепых придворных условностей, или женщины инстинктивно любят все эти знаки преклонения и придают им огромное значение.

Супруга Людовика XIV особенно тщательно следила за этикетом и способствовала его упрочению во Франции. Она высоко ценила всякое проявление этикета по отношению к своей особе и требовала его. Получив воспитание в Испании, она никогда и ни в чем не пожелала отступить от строгой нормы этикета испанского двора.

Капелла.

Все, что могло дать лучшего и ценного искусство, все было использовано, когда сооружали в Версале жилище, если не достойное Самого Божества, которому оно предназначалось, то тех царских палат, частью которого оно было. Капелла была залита золотом, все кругом было из драгоценного мрамора, а живопись представляла из себя сплошные шедевры.

Король со всей семьей бывал на богослужении каждый день. Даже если это делалось только ради этикета, то и то он этим подавал прекрасный пример другим. Судить людей вообще можно ведь только по их поступкам, а не по намерениям. Хотя, надо отдать справедливость Людовику XVI, он был очень благочестив и ходил в церковь и по собственному желанию, а не только по обязанности.

В двенадцать часов, а если «большое вставание» было раннее, то и раньше, король выходил из своих аппартаментов [128] через стеклянную дверь, ведущую в кабинет совета, шел по галлерее, затем проходил по всем парадным залам в сопровождении всех пажей, шталмейстеров, именитых дворян, гвардейских офицеров и одного капитана гвардии и следовал в капеллу.

По воскресениям к мессе собиралась вся царская фамилия. Принцы сперва собирались у короля и только, когда появлялась королева в глубине галлереи, из дверей, ведущих в зал согласия, весь кортеж двигался вперед. Это шествие по галлерее представляло из себя грандиозную картину. Великолепно одетые дамы, масса должностных лиц, и при этом толпа любопытных, которых обыкновенно допускали к этому выходу. Да и сама галлерея была исключительная и считалась самой знаменитой в Европе.

В Версальской капелле было два этажа. Трибуна для короля находилась в верхнем ярусе; по обеим сторонам трибуны шли галлереи, где обыкновенно стояли дежурные чины, должностные лица и иностранцы. Сама трибуна была очень большая; спереди возвышалась балюстрада, покрытая большим красным ковром с золотой бахромой. С каждой стороны балюстрады устроен был большой стеклянный фонарь с позолотой, в котором мог поместиться один человек. Обыкновенно он предназначался для больных принцесс или для тех, кто не хотел появляться публично. В царствование Людовика XIV в одном из этих фонарей всегда сидела г-жа Ментенон, и это было единственно, в чем она решалась публично проявлять свою близость к королю. Зимой на трибуне бывало холодно, а служба при. дворе тянулась долго, особенно под Рождество, когда она продолжалась с десяти часов до часу ночи. В таких случаях на трибуне устраивали позолоченный павильон с стеклянными окнами, которые можно было в случае желанья и открывать. Получался целый салон. По большим праздникам двор слушал мессу внизу. По обе стороны трибуны тянулись две винтообразные лестницы, по которым все спускались вниз. На полу церкви стлали роскошный ковер, ставили при-дьё и два кресла для короля и королевы; для принцев ставились стулья и особые табуреты с подушками, а для дам и всех остальных — простые табуреты и скамьи. По сторонам при-дьё стояли «страж рукава» и придворный священник. По большим же праздникам устраивалась особая очень торжественная церемония для сбора денег. Церемония была крайне утомительная, но считалась большой честью для той дамы, на обязанности которой лежал этот сбор. Это поручалось одной из молодых женщин, вновь представленных ко двору. До начала церемонии все, конечно, страшно волновались, но, обыкновенно, первые неприятные минуты бывали [129] вознаграждены сторицей шопотом похвал и восторга при виде юной очаровательной женщины в расцвете сил, в великолепном платье, осыпанной всеми фамильными брильянтами. Страх перед таким дебютом был вполне понятен. Представьте себе юную особу, никогда не расстававшуюся с матерью, предоставленную вдруг самой себе, под перекрестными взглядами всего двора. Медленно подвигаясь вперед, надо было обойти с кружкой всех присутствующих. Надо было сделать бесконечное число реверансов, помнить кому следует сделать его раньше, а кому — после. Все эти реверансы репетировались накануне с специальным церемониймейстером. В церквах такую сборщицу сопровождает кавалер, и она не чувствует себя одинокой, а здесь и этого утешения не было. Волновалась она, кроме того, и благодаря придворному платью с его огромным трэном, который стеснял всякое движение.

Во время мессы играла придворная музыка, для которой писали лучшие композиторы. Под Рождество на ночной мессе играл, например, известный в то время гобоист Безоуи свои очаровательные мелодии, казавшиеся еще красивее в ночной тишине. К числу придворных музыкантов причислялись двенадцать маленьких мальчиков, заменявших в оркестре фальцеты.

Их набирали из детей придворных лакеев и называли музыкальными пажами. Им полагалась ливрея пажей большой конюшни, но без шелковых чулков и серебряных пряжек.

Когда король слушал мессу внизу, то ему давали целовать антиминс, как числящемуся по ритуалу иподьяконом.

Епископы присягали королю во время мессы после чтения Евангелия и всегда у алтаря св. Терезы. Изображение святой было исполнено кистью Сантера, и художник изобразил ее такой красивой и соблазнительной, что многие священнослужители даже боялись служить перед этой иконой. Главный придворный священник Франции был кардинал де Монморанси-Лаваль, епископ Меца. Это был человек гордый и заносчивый, дошедший до высших ступеней церковной иерархии не благодаря своим личным достоинствам и знаниям, а только благодаря громкому имени. Он сменил кардинала де Рогана, бывшего епископа Страсбургского, после его злополучной истории с ожерельем, в которой негодяи воспользовались именем королевы для шантажа. Суд не счел де Рогана виноватым и решение Парижского парламента было вполне последовательно, потому что следить за гражданскими нравами было не в его компетенции, но в глазах их величеств кардинал был виновен в том, что мог поверить клевете на королеву — допустить возможность того, что ее величество могла унизиться до компромисса, недостойного в равной степени и ее и самого кардинала. Враги королевы старались [130] уверить, что отставка и изгнание де Ротана были большой несправедливостью по отношению к нему, но это не так: кардинал сам признавал себя неправым и не решился приехать на собрание генеральных штатов без разрешения короля. Его дальнейшее поведение у себя, в своих немецких землях и жертвы, которые он приносил ради дела Людовика XVI, только подтверждают, что он не претендовал на короля за свое наказание.

Что касается г-жи Ламот, она, конечно, была очень виновата и в глазах общества и в глазах правосудия, она виновата была, и в отвратительной интриге, и в обольщении, и в воровстве. Ее вымышленное имя Валуа, конечно, не могло спасти ее от достойного наказания. Впрочем, это ее не исправило. Позже мне пришлось жить в одном отеле с ее мужем, женатым тогда вторично, и должен сознаться, что они стоили друг друга.

Когда при созыве генеральных штатов я впервые увидел де Рогана, он еще очень сохранился, несмотря на все свои болезни, которые он получил, живя в изгнании в аббатстве Шез-Дье, и несмотря на свой завязанный черной повязкой глаз. Когда в царствование Людовика де Роган еще был в славе, он считался самым благородным и великолепным вельможей того времени. Никто лучше его не сумел использовать свое богатство и поддержать славу своего древнего рода.

Омовение ног.

Обычай омовения ног освящен давностью и примером самого Господа Бога. Необыкновенно трогательной была картина слияния полного могущества с огромным смирением, когда властелин прислуживал своему же слуге. Милая, наивная грация детей и рядом величие трона, мистицизм религиозного обряда, предшествующего омовению, все невольно наводило на глубокие и трогательные размышления.

Утром, в четверг на Страстной, в большой зале охраны собирались двенадцать детей, которые по свежести не уступали тем огромным букетам, из редчайших цветов, которые они держали в рукам.

Детей выбирали с большой осторожностью из среды версальской буржуазии и медицинского персонала еще задолго до самой церемонии. Тщательно следили за тем, чтобы они были чисты и здоровы. Одевали их в платья из красноватой материи, а на шею наматывали три аршина самого тонкого полотна. Посредине зала ставили переносную кафедру.

Церемония начиналась в девять часов с проповеди. В этот день проповеднику предоставлялась полная свобода обрушиваться [131] гневом и громить всей силой и усердием, на которое он был способен, злоупотребления и скандалы, происходившие при дворе. В одной из таких проповедей епископ Сенский произнес свое мрачное пророчество, бросая обвинение Людовику XV словами Ионы: Adhuc quadraginta dies, et Nineve subvertetur. Как известно, предсказание исполнилось. Король вскоре умер.

После проповеди епископ произносил отпущение грехов, и начиналась церемония. Каждый ребенок держал правую ногу над позолоченным тазом, который был в руках у придворного священника, граф д’Артуа наливал на ногу немного воды, Monsieur вытирал ее салфеткой, а король целовал ее. После этого священник передавал ребенку кошелек с двенадцатью экю, а тому из них, на долю которого падал грустный жребий, изображать Иуду, давали тридцать экю. После омовения ног начиналось богослужение.

В зале швейцарской сотни приготовляли огромное количество разных кушаний. Принцы королевской фамилии сами отправлялись за ними туда, а во главе кортежа шел принц де Кондэ, бывший гросмейстером (grand-maitre) королевского дома. В руках он нес посох, усыпанный брильянтами и большой букет цветов. За ним следовал первый метр-д’отель и дальше все остальные метр-д’отели. У всех у них в руках был длинный посох, украшенный бархатом, увитый золотыми цветами лилий и букет цветов. Далее следовал Monsieur с глиняным блюдом, на котором лежали маленькие хлебцы, за ним шел граф д’Артуа, он нес каменную кружку и еще маленькую чашечку. Все остальные принцы шествовали каждый с глиняным блюдом, на котором красовались тонко приготовленные кушанья. Если не хватало принцев, помогали простые дворяне. Из рук принцев блюдо брал сам король и передавал его главному священнику, а тот уже родителям ребенка. Родители являлись на торжество со специальными корзинами и, выходя из дворца, продавали полученные кушанья. Рыба была всегда очень дорогая, кушанья все прекрасно приготовлены и раскупались с удовольствием всеми, желавшими принять участие в апостольской трапезе. Купившие таким образом известную часть ее приглашали своих друзей разделить ее с собой. Непременным аксессуаром являлся и букет. Надо положительно удивляться, где в такое время года могли найти такие чудесные цветы. Масса гиацинтов, нарциссов, жонкилей, даже роз и сирени!

Все принимавшие участие в церемонии и прислуживавшие апостолам получали в подарок по букету и очень красивую салфетку.

Так как каждому из апостолов полагалось по двенадцати блюд, то процессия возобновлялась двенадцать раз. [132]

Королева и принцессы проделывали то же самое после полудня с двенадцатью девочками.

Весь этот обряд страшно нравился молодым принцам, их забавляло нести все эти блюда, и они искренно веселились. Как-то раз, помню, злополучный герцог Энгиенский должен был нести блюдо с раками; проходя мимо, он засунул мне целую пригоршню в шляпу и, весело смеясь, от души радовался этому.

Скажу еще, что было принято в пятницу на Страстной неделе давать королю, невзирая ни на погоду ни на время пасхальной недели, блюдо зеленого сахарного горошку. Доставляли его не с королевских огородов, а специально выписывали из Венсена от особого садовника, который выращивал его с огромным терпением, при самом тщательном уходе в парниках.

(Продолжение следует.)

Перев. с франц. Е. Чалеевой.

————

Примечание к стр. 129. Напомним читателям сущность истории с ожерельем. Оно было приготовлено еще при Людовике XV для Дюбарри, но пока его делали, король умер. Попытка продать его Людовику XVI за 1.600.000 фр. не удалась, и ожерелье осталось на руках у ювелира Бемера. В 1781 году ожерелье решила присвоить себе путем сложной интриги некая авантюристка, г-жа Ламот, имевшая отдаленное родство с фамилией Валуа. Она воспользовалась тем, что бывший посол в Вене, тщеславный и ограниченный кардинал-Роган, желал вернуть себе милости двора. Обещав ему устроить свидание с королевой в Трианоне, она свела его в темноте с какой-то своей подругой, спугнула после первых же слов, произнесенных шопотом, и потом заставила, его купить для королевы ожерелье у Бемера, уверив его, что деньги будут выплачены двором. Ожерелье было в доме Рогана передано некоему «придворному» и исчезло. В срок первый взнос сделан не был. Бемер метнулся к королеве, произошел скандал, Роган, Ламот и их пособники были судимы, Роган оправдан, Ламот клеймлена и заключена пожизненно в. тюрьму. Монархия получила страшный удар. Потом Ламот бежала в Лондон и там, спасаясь от агентов двора, выбросилась из окна и разбилась. Ее похоронили. Теперь в «Bibi. universelle et Revue Suisse» появилось исследование Луи Судака, в котором доказывается, что Ламот тогда не умерла, а жила в последние годы жизни в России, была дружна с пресловутой баронессой Крюденер, была известна и Александру I, и Николаю и умерла будто-бы только в 1826 году. Ее узнали якобы по знакам клеймления на плечах, который обнаружился, когда с нее, вопреки ее предсмертной воле, сняли трико, носимое ею постоянно. Аргументы, приводимые Луи Судаком, не обладают большой убедительностью. Все основано на сближениях и догадках. Твердого нет ничего.

Напомним кстати читателям, что некоторые из героев истории с ожерельем фигурируют в печатающемся у нас романе Лили Браун «Письма. Маркизы». — Ред.

Комментарии

1. Monsieur — старший из братьев короля, Madame — старшая из его сестер. При Людовике XVI первый титул носил граф Прованский, позднее Людовик XVIII, а второй — принцесса Елизавета, гильотинированная при конвенте. — Ред.

2. Потому что там хоронили королей. — Ред.

3. Война за испанское наследство. — Ред,

4. Писано в 1804 году, т.-е. уже при империи. — Ред.

5. В Лувре.

(пер. Е. П. Чалеевой)
Текст воспроизведен по изданию: Полгода из жизни провинциального помещика конца XVIII века // Голос минувшего, № 6. 1913

© текст - Чалеева Е. П. 1913
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Андреев-Попович И. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Голос минувшего. 1913