-

ФРАНЦУЗСКАЯ АРМИЯ ПРЕД ВОЙНОЙ С РОССИЕЙ.

1792–1808 гг.

II. ¹

Все, что только человеческая натура способна совершить и вынести, революция повелела своему защитнику совершить и вынести. Она убедила его, что он жертвует собою свободно и для собственной выгоды, и что, жертвуя собою для родной страны, он оказывает услугу человечеству... Одним словом, нужно, чтобы он сделал невозможное. Вот каким образом новая система приняла из рук революции солдата, за нее вооруженного, таким он сделал свои первые кампании и сохранил свой тип сквозь все последующие. С первого взгляда, может быть, не признают первоначального солдата в нынешнем ², но внутренно он тот же, и готов явить себя таким всякую минуту. Революции удалось отлить его в эту форму, возбудив всю его национальность, т. е. дав каждому из его предрасположений умственных, нравственных и физических все развитие, к какому они только были способны. Любовь к отечеству — point d’houneur.

Воинская честь в особенности, этот вековой и неистощимый родник, который в течение 15-ти лет войны все стоявшие у власти во Франции эксплуатировали поочередно. Беглого взгляда на историю войны достаточно, чтобы убедиться в этом. Сквозь все перемены партий и правительств армия неизменно совершила срою карьеру. Солдаты сражались постоянно с одинаковой энергией, хотя дело, за которое они шли, не всегда было то же и хотя оно в [404] последствии стало прямо противоположным тому, каким было за пятнадцать лет: король, Робеспьер, директория, четыре конституции последовательно исчезли, а солдат оставался тот же; во все времена он только знал своего предводителя и свое знамя... и в 1807 г. был тем же, что и в 1793. Это потому, что побуждения, заставлявшие его действовать, исходили не из политического принципа, зависящего от настроений минуты, но коренились в предрасположении духовном, постоянном и неизменном, в основной черте характера: в воинской чести.

Эту черту питали всяческими поощрениями и учреждениями, и таким путем сохранили, не взирая на все наружные перемены, нравственную привычку к великим усилиям и громадным жертвам, которую создала революция. И так как эти усилия и эти жертвы обратились у французов в правило, то естественно, что они оказываются всегда выше того, что их противники, не воодушевляемые никаким нравственным побуждением, сделали или могли сделать.

Применение духовных и физических предрасположений французов к войне, сделанное революциею, создало тактику армии. Возбуждение нравственных предрасположений создало дух армии. Та и другой окрепли, благодаря средствам столь же необыкновенным, как сама революция была необыкновенна; таковы были: страх и надежда, награды и казни. Уничтожив преимущества рождения, она к стимулу чести присоединила стимул личного интереса, и из праха полей сражения вышли с быстротою, равняющейся быстроте маршей французов, командиры и генералы. Когда законодательный корпус повелевал декретом выиграть сражение, — середины между победой и эшафотом не было.

Французская дисциплина — ее можно подразделить на высшую и низшую. Генералы дают пример первой безграничным подчинением приказаниям свыше. Эта дисциплина относится непосредственно к войне и к исполнению того, чего она требует. Все нарушения этой дисциплины суть преступления и французский военный кодекс в отношении к ним самый суровый изо всех; он наказывает смертью... Военный, оставивший свой пост, забывший пароль или изменивший его, ослушавшийся начальника перед неприятелем, наказывается у французов смертью.

Низшая дисциплина касается упущений в подробностях службы, в форме одежды, в установленном порядке быта и поведения; за них взыскивают слабо и с снисходительностью, неизвестной в других армиях.

Французский солдат гордится своим званием; он требует [405] вежливости и платит тем же. Офицер, генерал, видят в простом солдате сотрудника их работы и называют его товарищем... и случалось, что вне службы офицеры давали удовлетворение солдату за частную обиду со шпагой в руке.

Дисциплина, очертания которой были бы определены с суровой точностью, чаще бы нарушалась, чем дисциплина кроткая, толковая, опирающаяся на нравственные побуждения и проявляемая сообразно потребностям минуты. Французский офицер убивает собственноручно солдата, бегущего перед неприятелем, не вовремя грабящего, ослушника, бунтовщика. Порядок восстановляется скорее таким примером, чем судом. Вот как основана дисциплина французской армии на народном характере, как она представляет практическое знание, возникшее и развившееся из обстановки, ею внушенное и поддерживаемое.

При другой национальности дух армии и ее тактика вышли бы другими, ибо они суть ее последствие.

И потому война и манера ее ведения вовсе не изменили характера с 1792 г. Более чем тогда, война есть система нашествий. Вторгаясь без обоза, без лошадей, без боевых и продовольственных припасов, без обмундирования, без денег, снаряжаются, ремонтируются, вооружаются, кормятся, одеваются и получают жалованье насчет народов, с которыми входят в соприкосновение во время своих набегов; захватывая ресурсы стран и правительств, употребляют их для продолжения своих операций против соседних народов, и истребление одних дает средства для истребления других... Французская армия, если к ней присмотреться ближе, всегда имеет вид армии импровизованной, готовой всякую минуту импровизировать войну. Ее марши так легки, что она скорее бегает, чем ходит. Ничто не стесняет ее движений, даже и необходимое.

Эти основания управления армиею и обращения с землями, через которые ее ведут, необходимо принимать в расчет, исследуя причины успехов французских армий. Новая система войны слагается из совокупности этих различных данных, нравственных, тактических, административных и политических; и только потому она и была победоносна, что основана на всех национальных свойствах французов с присовокуплением таких средств.

Следовало бы исследовать факты и из них выводить вытекающие принципы, а не влачиться в избитых общих местах школьной теории. Искренно признав совершившиеся факты, вдумываясь в то, что было сделано (другими), указали бы и то, что следует [406] делать (нам). Но то, что просто, казалось рутинерам недостаточным, пошлым и недостойным их внимания; они так много занимались теориею, что перестали понимать годное в практике...

Одни указывали на скорый шаг, как на одно из победоносных средств новой тактики. Этот шаг, изобретенный пруссаками под именем удвоенного, был предпочтен во Франции всякому другому, потому что им легче ходить и легче ему выучить; потому что, будучи самым естественным и наименее стеснительным для человека, он наиболее соответствовал тому роду обучения, которое получал французский солдат, и характеру этого последнего... они не ходят иначе, идут-ли в караул, учатся-ли. Французы имеют неловкий вид, когда на парадах проходят торжественным шагом — так называемым тихим или обыкновенным, они легко теряют такт и переходят в свой любимый шаг... Лучшие их марши и характеристичные бои основаны на этом шаге. Бой к атаке, мало по малу ускоряемый и похожий на учащенные удары набата, сроднился в воображении солдата с идеей успеха и решения боя. В этом звуке ему слышатся клики торжества, он ободряется и идет вперед. Но армия не станет победоносною только от того, что примет французский скорый шаг; равномерно французская система и эфект, ею производимый, не изменятся, если бы французы и бросили этот шаг.

Другие вообразили, что причина превосходства французов заключается в скором огне; но француз наверное убивает меньше неприятелей, чем всякий другой солдат, потому что наименее ловок в заряжании ружья, не имея к тому механического навыка, и потому что способ заряжания, принятый во французской армии, самый медленный и неудобный. Француз до сих пор переворачивает свой шомпол, потому что цилиндрический шомпол у них не был принят; он скусывает патрон зубами, а не срезает ножем, утвержденным в казеннике, как у пруссаков; он до сих пор (1808 г.) насыпает порох на полку, ибо она не наполняется сама, как у других, через воронкообразную затравку. В шеренге француз делает неудобный полуоборот, чтобы перенести ружье налево для заряжания и вкладывания шомпола. Если француз долго заряжает, то не более верно стреляет. Да и с чего бы он верно стрелял? Неслыханная вещь, чтобы рекрута обучали стрельбе в депо. Если бы на это и достало времени, то им не воспользовались бы, ибо не придают никакой важности средству, которое в новой системе не играет и не должно играть роли, и которое, для необходимых случаев, узнается лучше из его употребления. С тех [407] пор, как ноги решают исход сражений и кампаний, выстрелы играют роль второстепенную.

Другие искали причину успехов в артиллерии, — но это более не прежняя королевская артиллерия: ее чрезмерное увеличение очень ей повредило. Оно сопровождало увеличение французской армии и может быть перешло за пределы должной соразмерности с другими родами оружия. В первые кампании неопытная и начинающая пехота наступала с уверенностью только под покровительством огня артиллерии. Орудия совали везде, в стрелковые цепи, перед кавалериею, на вершины гор. С тех пор она постоянно играла важную роль: этот род оружия обладает у французов практическою уверенностью и употребляет приемы, которые даются только долгим боевым опытом. Это последнее преимущество, в соединении с многочисленностью орудий, может быть, давало успех чаще, нежели теоретические знания, которые предполагают во французской артиллерии.

Легкая пехота. Она не состоит более из прежних баталионов прирожденных стрелков, о которых вспоминали с сожалением, под именами севенских, жеводанских, корсиканских стрелков; они, как и все остальное во Франции, были или переформированы, или, лучше сказать, уничтожены. Этот род оружия также разростался с усилением армии и в последнее время (т. е. к 1808 г.) он состоит из 31 полка по 3 баталиона каждый, что по военному комплекту дает 100,130 человек. Должно, впрочем, заметить, что во Франции легкая пехота не составляет трети армии. Егерь не отличается от пехотинца ни по обучению, ни по обмундированию; его вооружение даже тяжеле, благодаря тесаку, который, по своей бесполезности и неудобству давно отменен в линейной пехоте. Порох, патроны, калибр ружья — те же. Во всяком баталионе егерей есть рота карабинеров, подобно тому, как во всяком линейном баталионе есть рота гренадер.

Они, как и гренадеры, носят неудобную меховую шапку. Они вооружены штуцерами, но это различие не делает их лучшими стрелками, ибо выбираются по росту.

Между тем те, которые видели французских егерей в деле, не могут не признать за ними большой сметливости и проворства: война научила их охоте за человеком, подобно тому, как охотятся за дичью, с теми же хитростями и шиканами, с теми же предосторожностями и уловками. Но это преимущество принадлежит человеку, а не оружию. Егеря вовсе не составляют сущности этой системы войны, как часто утверждали, но только ее принадлежность: [408] ибо в армии, легкой по преимуществу, в которой каждый солдат более или менее способен в рассыпному действию, каждый есть в действительности егерь.

С некоторых пор ввели вольтижеров. Они образуют класс стрелков в настоящем смысле слова. Каждый полк легкой пехоты имеет их три роты. Вольтижеры выбираются по малому росту, ширине плеч, легкости и мускульной силе; они должны быть способны следовать в течение некоторого времени за лошадью, идущей рысью и обучаются вскакиванию за кавалериста на круп лошади. Они вооружены хорошими карабинами, которые, соответственно роду службы и росту, коротки и легки. До сих пор (т. е. до 1808 г.) этот вид пехоты не выказался, но можно ожидать, что он принесет пользу, так как составляет, шаг вперед в усовершенствовании стрелкового боя, сплочивая кавалерию и пехоту для взаимной поддержки. Это есть не более как систематическое применение приема, оправданного опытом и заслуживающего внимания во всех армиях; у австрийцев в обычае, что тирольские стрелки садятся на крупы за гусарами или уланами для нападения на неприятеля или отступления от него при стычках в сторожевой цепи.

В конце концов, каждый род оружия у французов, отдельно взятый, не представляет заметных преимуществ, ему свойственных, ни по организации, ни по вооружению, ни по обучению, ни по уменью употреблять оружие; и ни одному из них, исключительно, нельзя приписать одержанные успехи.

Но за-то каждый, под руководством тех, которые ведут совокупность дела, действует совершенно в духе системы; каждый противупоставляет соответственному роду оружия неприятеля такой же перевес числа, какой, в общем, вся французская армия противупоставляет другим армиям; и, что важнее, каждый идет с привычкою войны, приобретенной путем чуть не двадцатилетней практики: преимущество, которого никакое другое качество, в неимеющих его, уравновесить не может.

Именно эта привычка дала генералам то мгновенное понимание местности, благодаря которому они быстро ставят каждый род оружия на пункт, где он нужен, а каждого офицера и солдата в возможность проявить всю способность, какую только он имеет, быть полезным.

Примечание. Армия, которая любит штык, — бесспорно, храбрая армия и способна на великие подвиги.

Часто одна армия идет на другую в штыки, но весьма редко армия, угрожаемая подобным образом, выдерживает. Следовательно, [409] решимость прибегнуть к необыкновенному средству утвердила за штыком его репутацию и эта решимость всегда останется мерилом нравственной энергии армии.

Кавалерия обмундирована и снаряжена тщательнее; гусары, конные егеря, драгуны — даже изящно. Но может быть нигде она хуже не обучена и не монтирована. Французский кавалерист ездит неуверенно и не кажется крепким в седле. Форма одежды в войсках не отличается однообразием покроя и цвета, и в мирное время солдату предоставляется следовать более или менее своей фантазии в одежде. Гвардейская кавалерия и пехота, войско отборное изо всего, что есть лучшего в армии, представляет исключение по росту и форме одежды. Судить о гвардии по армии — ошибка, в которую впадали многие иностранцы.

Французская армия может служить столь же великим примером и для мира, как для войны. Если из поучительных военных опытов извлекут пользу, возникнет новая организация и вследствие ее армия выйдет совершенно иная. Все армии должны будут изменить вид. Преобразования должны коснуться не только обмундирования, головного убора, обуви солдата, но сущности общей организации армии. Практика показала, что есть две тактики; одна для войны: высшая тактика, стратегия, и одна для мирного времени: мелкая тактика, — и что искусство понимания позиций и театров войны глубоко различествует с искусством плацпарадов и манежей. Два знания столь различные могут вызвать и столь же различные уставы. Может быть, призвав первую тактику, уничтожат так называемую легкую пехоту, ибо теперь вся она легка... много занятий, много команд, много приемов, которые на войне неприменимы; может быть, стрельба рядами будет одна сохранена; может быть, начнут учить солдат вернее прицеливаться и стрелять на манер охотников, уменьшат вес ружья и изменят ложу; в кавалерии уменьшат массу огнестрельного оружия, которым она обременена... что изменят ее снаряжение, обучение и службу.

Примечание. Но неужели справедливо, будто правительства не могут в мирное время занимать своих многочисленных солдат полезнее, чем то делали до сих пор; неужели в предупреждение пороков праздности нет другого средства как дрессировать солдат для плацпарадных представлений; неужели строгость в мелочах необходима для удержания их в дисциплинарном подчинении... Французское обучение, в его настоящем виде (1808 г.), и близко не подходит к той точности, которой требует школа. По своей натуре оно наименее регулярно, потому что оно [410] самое короткое. Всякий темп экзерциции исполняется без разделений, которые описаны в уставе для руководства инструкторов, но в исполнении не отделяются; они сливаются в главном темпе с возможной быстротой, или, говоря языком техники, скрадываются. За неимением флигельмана, для которого во французском языке нет даже и названия, команда, разделенная на предварительную и исполнительную, указывает напало исполнения темпа; продолжительность же его, а следовательно, и конец, определяются наибольшею скоростью исполнения. Вот в нескольких словах характеристика французского обучения; она достаточно показывает ту степень чистоты, которой при ней можно достигнуть.

Примечание. Фридрих Великий, создавший искусство двигать массами и применивший его мастерски во время семилетней войны, будучи вынужден содержать сильную армию для поддержания мира, снизошел в мелочные подробности и организовал ту деятельную праздность, которая привела к маршировке на плацах. Толпа приняла случайность за существенное, учебный плац за поле сражения. Чем более увлекались изучением мирной теории, тем более забывали то, что полезно в практике. И чем более мирное искусство совершенствовалось, тем более военное искусство делалось чуждым начальникам. Мелкая тактика убила высшую; наука капралов — науку генералов; забыли, что Фридрих вел войну, как великий стратег, и вообразили, что можно и на войне противопоставлять мастеров экзерциции мастерам направлять массы.

Что нужно делать? В чем подражать французам, дабы сравниться с ними в военном искусстве?

Припомним сказанное. Вот главные элементы новой системы войны. Численный перевес; простота обучения солдата; принятие в расчет топографических данных при составлении планов кампании; легкость, подвижность армии; быстрота движений; длина операционных линий; энергия предприятий; дерзость исполнения; полное подчинение направляющей воле.

Если держава, которая захочет сравниться с французами на войне, будет иметь на своей стороне один численный перевес, то она возобновит только сцены персов против греков, турок против русских, если не организует числа и не вверит его направления интеллигенции. Оно должно быть вверено таланту, просвещенному знаниями века и сделавшему из изучения местности постоянное себе занятие. Число, предвидимое иначе, приведет к поражению.

Нужно вместе с тем, чтобы армия такой державы, дабы [411] отвечать новой системе, была способна переносить все лишения; чтобы она умела пожертвовать наружным щегольством, блестящими мелочами, удобствами и даже потребностями; нужно, чтобы она решилась отстать в мелкой тактике и быть только в распоряжении высшей. Мелкая не должна быть, впрочем, совершенно оставлена; но только очищена от всего того, что в ней лишнего и бесполезного, и ограничена только тем, что не противоречит высшей тактике. Именно недостаток такого соответствия привел к разрушению систему школы ³. Практика, вытекающая из необходимости, укажет лучше чем уставы, что должно быть усвоено. Мертвая буква недостаточна. Перед кампанией 1805 года в австрийской армии, чтобы сделать ее легкою, строго было определено уставом число платков и пар чулков, которое офицеры могли брать в поход, и отняты у них верховые лошади; но эта уставная легкость не предохранила армии от поражений, поколебавших монархию. Неимение шатров, одежды и продовольствия в первые кампании французов создало армию самоотверженную, подвижную, с ограниченными потребностями и носящую в самой себе принцип своего существования. Чтобы быть такою, армия должна быть всецело в руке того, кто ею предводит. Но подобная армия уставами и положениями не создается. Австрийский устав в 1803 г. предписал, чтобы солдата более не били, чтобы он был приучен к выносливости и чтобы впредь его душа была воспитываема в чувствах чести. В последние года почти в каждой армии приняты установления, в которых видно влияние французской армии. Но степень их пользы и применимости будет зависеть от соответствия духу тех армий. Чтобы сделать армию тем, чем она должна быть, нужно уметь пользоваться физическими и моральными предрасположениями людей, ее составляющих.

Каждая нация, жители каждой провинции, и почти каждого города, представляют особенности, из коих можно извлечь пользу. Одна область даст хороших стрелков, другая хороших кавалеристов, третья саперов или пионеров, например. Для моральных существ нет одного общего и постоянного шаблона.

Швейцарские и немецкие полки во французской армии, валлонские в австрийской имели свои особые порядки для дисциплины и для всего прочего.

Трудно создать point d’honneur там, где не существует ни в сердцах, ни в головах его элементов. Вера солдата в начальника, доверие его к собственным силам, ненависть к [412] неприятелю должны быть основаны на народном характере, равно как форма одежды, дисциплина и всякие порядки. Сообразно этому, его подчинение может быть или вынужденное, или сознательное. Несоответственно было бы увлекаться подражанием французской дисциплине в других армиях, так как нельзя создать французского характера. Та же палка, которая разложила бы французскую армию, может быть необходима в других армиях ⁴. Страхом сделают в одной армии то, что в другой достигается внушением. Всякое средство может быть плодотворно по результатам, нужно только его подметить и привести в действие. Только таким путем силе национальности можно противупоставить таковую же. Армия, в которой солдат, в случае неудачи, кричит измена, Не есть армия трусов; она кричит так, может быть, потому, что всякий чувствует меру своей преданности и искренность своей готовности пожертвовать собою; каждый чувствует, что сам по себе он должен быть непобедим и потому приписывает неудачу причинам, вне его находящимся. Такая армия сделает чудеса, если внушат каждому из людей, ее составляющих, что самое жестокое наказание ожидает того, кто не исполнит своего долга, не взирая на занимаемое положение, и что, как для генерала, так и для солдата, между долгом и смертью середины нет. Армии, в которых раздается слово измена, самые мужественные. Есть такие, которые его не знают; нужно ими предводить иначе. Есть такие, которые начинают с верою в непобедимость неприятеля; этих нужно вести опять иначе.

Но, принимая национальность за данную найденную, не нужно-ли для возбуждения ее, чтобы народ прошел сквозь революцию, чтобы он стремился пронести ее по всему свету?

Как бы ни был дрябл наш век, но все же предполагать, что энергия в народах может быть возбуждена только такими средствами, значило бы клеветать на него. Век сам осудил их и французы от них отрекаются. Собственно говоря, революция у них не была ни действующим побуждением, ни целью солдата. Она дала только высшему национальному побуждению, т. е. point d’honneur, случай к развитию, на какое только оно было способно. Неужели все прочие нации утратили в наши дни характеристические черты и национальные побуждения?... Неужели ни у одной не найдется ничего такого, что по силе могло бы сравниться с point d’honneur [413] французов? Неужели ни одна не имеет хотя одного чувства, одного убеждения, одного интереса, за который решилась бы постоять?... Разве нигде не найдется теперь ни одного предмета предпочтения, ни одного преобладающего побуждения, которым можно воспламенить? Нигде, ни одного, хотя бы на языке века оно считалось предрассудком?...

Если бы нашлась нация, сохранившая во всей чистоте нравы предков, привычки и обычаи особенные; соединяемая общим самобытным языком; нация, имеющая славные воспоминания и привычку быть победоносною, которая чувствует, что не нуждается в других; если бы такая нация была чувствительна к приманке повышений и наград, отличающих мужество и заслугу; если бы такая нация была проникнута преданностью к монарху и безграничным подчинением к старшим; если бы, наконец, эта нация имела религию, сохраненную в чистоте и непоколебленную привязанность к своему верованию, — такая нация представила бы великую массу национальности, и к каким предприятиям можно ее не наэлектризовать и не повести с успехом! Да одного религиозного побуждения для этого достаточно, не говоря о других, ибо ни одно не сравнится с исходящим из неба и туда устремляющим, и которое обращает смерть только в начало лучшей жизни. О, как превосходит это побуждение идею чести, эту сухую абстракцию, которая, оставляя сердце холодным, вечно блуждает в земном, не привязываясь ни к чему прочному... И так, если принцип чести вызвал у французов столь необыкновенные подвиги, то чего не вызвало бы религиозное побуждение в нации, у которой оно преобладающее! Или же, если это побуждение утратило свою силу, то, может быть, привязанность в царствующему дому, страх чужеземного владычества, сделают чудеса. Может быть, для этого достаточно простого объявления со стороны правительства, что никакие причины, чуждые интересам военного дела, ни даже старшинство, если оно не сопровождается заслугами, не будут давать более прав на военные назначения; что они будут даваться по способностям; что почести и награды будут принадлежностью только личной заслуги и мужества.

Система войны всякой другой нации будет иная, чем система французов, и должна быть иная, если она основана на национальности; но эта последняя, в чем бы она ни состояла, даст великие и действительные результаты, если будет сильно возбуждена. Французам должно подражать не внешним подобием средств и усилий, а громадностью их, если хотят сравниться с ними громадностью результатов. Но в таком случае нужно перестать [414] парализировать необыкновенное дюжинными средствами, и новое — рутиною. Французы, ученики в военном деле, низложили своих противников, обученных и опытных, неожиданностью своих средств; но они были разбиты в свою очередь еще большими новичками в войне и менее их опытными — вандейскими мужиками, наткнувшись на тактику еще более эксцентричную, на побуждения еще более фанатические, чем были ихние. Новые республиканские тактики брали укрепления при помощи ружей, новые тактики Вандеи брали их при помощи палок. Последние съумели превзойти невозможное первых. Необыкновенному нужно противупоставлять и средства необыкновенные. Путями невиданными, средствами неслыханными нужно идти против того, что не видано и неслыхано!

Не спешите успокоиваться на мысли, что все дороги уже избиты, все средства уже испробованы. Даже допуская, что нация извлекла бы все возможное из своей национальности, она далеко бы не истощила рессурсов человеческого ума. Всякая система была победоносною, пока была нова; она освобождалась тогда от предъидущей рутины, была неведома и неслыхана. Таковы были слоны Пирра, легкая кавалерия парфов и дикие рои германцев. Когда прусская система ввела искусство скоро стрелять, свет был удивлен, и победа за нею следовала. Французы съумели сделать излишним это искусство и победили. Ошибочно было бы принимать тоже основание, на котором французы возвели свою систему, ибо дальше идти в увеличении числа сражающихся невозможно, не выводя на войну целые нации и не обратив всех средств страны в военные припасы и продовольствие; желать превзойти массу артиллерии, употребленную в последнюю войну, значило бы перелить весь наличный металл в орудия. Но гений может открыть совершенно новые пути; они зовут его и указывают ему цель, достойную самого благородного честолюбия; военный гений может сделаться благодетелем человечества, ибо только войною возможно обеспечить ему лучшую будущность, устранить чрезмерное напряжение сил и восстановить утраченное повидимому равновесие в мере требуемых от народов усилий и материальных средств. Может быть, эта цель ближе чем думают. Может быть, что после прусской системы скоростреляния и французской, в которой стрельба играла только второстепенную роль, возникнет система, основанная на том, чтобы метко стрелять; первая армия, явившаяся с подобным преимуществом, не нуждалась бы в численном перевесе для победы.

Может быть, также кавалерия легкая, маячащая, положит предел подвижности современной пехоты: подобная кавалерия неминуемо изменила бы характер атаки и отступления. Может быть, [415] есть армия, которой было бы не трудно ввести пехоту, перевозимую кавалериею; столь новое соединение этих двух оружий повело бы к великим результатам. Может быть также, что штык... Но, нет! пусть лучше это оружие и его употребление никогда не будут усовершенствованы, лишь бы XIX век не имел стыда поворотить войну, смягченную со времени введения пороха, к свирепому бою грудь с грудью, дышащему бойней!

Какова бы ни была, наконец, грядущая система на очереди, верно то, что чувство превосходства, нераздельное с первыми успехами, даст армии-преобразовательнице то увлечение, которое идет из нравственных побуждений и которое сопровождало французов; оно вызовет к жизни дух армии; оно, как гений-покровитель, будет носиться над армией и ей предшествовать; оно опрокинет все на пути ее и внушит ей неведомые до того средства действия.

Как напасть на этот путь и эти средства?... Практикою, которая одна может научить, что исполнимо, и показать, что излишне. Эта практика — война. Как научиться вести войну? Войною. Месяцы кампании учат больше чем годы теории ⁵. Где найти офицеров, равно способных воодушевить и быть воодушевленными; равно способных повиноваться и командовать, и могущих служить примером, как должно действовать и как должно страдать?... На войне... Где найти генералов для боя, мгновенно схватывающих местные отношения, обладающих дерзостью минуты, хладнокровием, чтобы приказывать и направлять!... На войне... Где найти генералов со взглядом, объемлющим целые страны и времена года, которые, задумывая истребление сил неприятеля, предусматривают средства сохранять свои собственные?... Война даст их!

Пример перед вашими глазами. Вы видели армию, которая начала без генералов, без офицеров, без дисциплины и без тактики. Эта армия, воспитанная войною, создавшая свою систему на полях сражений, кончила тем, что опрокинула все (прежние) системы и поколебала мир.

30-го августа 1808 г. — Зельва.

Перев. и сообщ. М. И. Д-в.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1875 г. том XIII, стр. 200–214.

2. Писано в 1808-м году.

3. Т. е., систему Фридриха, основанную на стройности движения. Пр. перев.

4. В этом мнения виден человек того времени. Теперь уже палка нигде не считается годною для возбуждения существа нравственного. Пр. перев.

5. Из предыдущих случаев употребления этого слова можно видеть, что автор под «теориею» разумеет не только собственно теорию, но и мирное обучение. Пр. перев.

Текст воспроизведен по изданию: Французская армия перед войной с Россией. 1792-1808 // Русская старина, № 7. 1875