ФИЛИПП БУОНАРРОТИ

ЗАГОВОР ВО ИМЯ РАВЕНСТВА

ТОМ II

CONSPIRATION POUR UEGALITE DITE DE BABEUF.

SUIVIE DU PROCES AUQUEL ELLE DONNA LIEU, ET DES PIECES JUSTIFICATIVES, ETC., ETC. PAR PH. BUONARROTI.

1828.

ДОКУМЕНТЫ

Седьмой документ.

МАНИФЕСТ РАВНЫХ 123.

Действительное равенство — конечная цель социального искусства.

Кондорсе. Картина человеческого разума, стр. 329

Народ Франции!

В течение пятнадцати столетий ты жил рабом и, следовательно, был несчастен. Вот уже шесть лет как ты, затаив дыхание, ждешь независимости, счастья и равенства.

Равенство! Первое требование природы, главная потребность человека, главный узловой пункт всякой законной ассоциации! Народ Франции! Ты не был поставлен в более благоприятные условия, чем другие нации, прозябающие на этой несчастной земле! Всегда и повсюду жалкий род человеческий, отданный во власть более или менее ловких людоедов, служил игрушкой в руках всяких честолюбцев, жертвой всяких видов тирании. Всегда и повсюду людей убаюкивали красивыми словами; никогда и нигде слово не претворялось в дело. С незапамятных времен нам лицемерно повторяют, что люди равны; с незапамятных времен над человеческим родом дерзостно тяготеет самое унизительное, самое чудовищное неравенство. С тех пор как существуют гражданские общества, существует единодушное признание того, что такое лучший удел человека, но ни разу еще он не был [134] претворен в действительность: равенство являлось не чем иным, как красивой и бесплодной фикцией закона. Сейчас, когда его требуют более настойчиво, нам отвечают: «Замолчите, несчастные! Фактическое равенство лишь химера; довольствуйтесь условным равенством: все вы равны перед законом. Каналья, чего тебе еще надо?» Чего нам еще надо? Законодатели, правители, богатые собственники, выслушайте вы нас, в свою очередь.

Все мы равны, не так ли? Этот принцип неопровержим, ибо, только лишившись рассудка, можно со всей серьезностью назвать день ночью.

Так вот! Отныне мы претендуем на то, чтобы жить и умереть равными, подобно тому, как мы родились равными. Мы хотим действительного равенства или смерти — вот чего нам надо.

И мы будем его иметь, это действительное равенство, чего бы оно нам ни стоило. Горе тем, кто станет между ним и нами! Горе тем, кто будет оказывать сопротивление столь ясно выраженной воле!

Французская революция лишь предвестник другой, более великой, более торжественной революции, которая будет последней.

Народ раздавил королей и священников, объединившихся против него; он поступит точно так же с новыми тиранами, с новыми политическими тартюфами, занявшими место прежних. [135]

Чего нам еще надо, кроме равенства в правах?

Нам надо, чтобы это равенство было не только записано в Декларации прав человека и гражданина; мы хотим иметь его среди нас, под нашей кровлей. Ради него мы согласны на все; согласны смести все, чтобы держаться его одного. Пусть исчезнут, если надо, все искусства, только бы нам осталось подлинное равенство!

Законодатели и правители, не обладающие ни талантом, ни добросовестностью, богатые и бессердечные собственники, напрасно пытаетесь вы лишить силы наше святое начинание, заявляя: они хотят воспроизвести лишь аграрный закон, который не раз требовали до них.

Клеветники, замолчите и вы, в свою очередь, и выслушайте в молчаливом смущении наши требования, продиктованные природой и основанные на справедливости.

Аграрный закон, или раздел обрабатываемых земель, был кратковременным требованием некоторых беспринципных солдат, некоторых племен, движимых скорее инстинктом, нежели разумом. Мы же стремимся к чему-то более возвышенному и более справедливому, к общественной собственности или к общности имуществ! Нет более частной собственности на землю, земля не составляет ничьей собственности. Мы требуем, мы хотим общего пользования плодами земли: плоды принадлежат всем. [136]

Мы заявляем, что не потерпим более, чтобы подавляющее большинство людей в поте лица трудилось в подчинении ради наслаждений ничтожного меньшинства.

Менее миллиона человек слишком долго обладает тем, что принадлежит более чем двадцати миллионам им подобных, равноправных с ними людей.

Пусть будет положен конец этому великому позору, который покажется невероятным нашим потомкам. Пусть исчезнут, наконец, возмутительные различия между богатыми и бедными, большими и малыми, господами и слугами, правящими и управляемыми.

Пусть не существует более между людьми иного различия кроме различий возраста и пола. Поскольку все имеют одни и те же потребности, как и одни и те же способности, то пусть они получают одинаковое образование, одинаковую пищу. Все они довольствуются одним солнцем и одним воздухом; отчего же им не обходиться одинаковым количеством и одинаковым качеством продуктов?

Однако противники самого естественного, какой только, можно себе представить, порядка вещей выступают уже против нас в высокопарном тоне.

Дезорганизаторы, мятежники, заявляют они нам, вы хотите лишь бойни и добычи.

Народ Франции,

Мы не станем терять время на то, чтобы возражать им, но мы скажем тебе: святое начинание, организуемое нами, имеет [137] единственной целью положить конец гражданским распрям и нищете народа.

Никогда еще не был задуман и осуществлен более широкий план. Время от времени отдельные гениальные люди, отдельные мудрецы заговаривали об этом едва слышным, неуверенным голосом. Ни у кого из них не нашлось мужества высказать всю правду.

Наступило время великих мероприятий. Зло достигло апогея — оно покрыло лицо земли. В течение многих столетий на ней царит хаос под именем политики. Пусть все будет приведено в порядок и станет на свое место. Пусть по призыву равенства сорганизуются элементы справедливости и счастья. Настал момент для основания Республики равных, этого великого прибежища, открытого для всех людей. Настали дни всеобщего возврата к нормальному состоянию. Страждущие семьи, садитесь за общий стол, накрытый природой для всех ее детей.

Народ Франции, тебе уготована величайшая слава! Да, именно ты должен первый представить миру это трогательное зрелище.

Старые привычки, давнишние предубеждения будут снова препятствовать установлению Республики равных. Возможно, что организация действительного равенства, единственного, отвечающего всем потребностям, не приносящего никого в жертву и не требующего жертв, на первых порах понравится далеко не всем. Эгоист, честолюбец будет дрожать от бешенства. Люди, несправедливо обладающие [138] собственностью, будут вопить о несправедливости. Некоторые пресыщенные благодаря чужому труду люди будут весьма скорбеть по наслаждениям, выпавшим исключительно на их долю. Поклонники неограниченной власти, гнусные приспешники самовластья, с трудом примирятся с тем, чтобы головы их высокомерных властителей склонились до уровня фактического равенства. Их близорукому взору нелегко будет проникнуть в ближайшее будущее всеобщего блага. Но что могут поделать несколько тысяч недовольных против массы счастливых людей, изумленных тем, что они так долго искали высшего счастья, которое было у них под рукой?

На другой же день после этой подлинной революции они в полном изумлении скажут себе: как? Общее благо зависело от столь немногого? Нам надо было только его пожелать. О, почему мы не пожелали его раньше? Разве надо было заставлять говорить нам об этом столько раз? Да, несомненно, стоит только одному-единственному человеку на земле быть более богатым, более сильным, чем его ближние, чем другие равные ему люди, и равновесие нарушено: преступление и несчастье утвердились на земле.

Народ Франции, по какому же признаку должен ты отныне определять превосходство той или иной конституции?.. Конституция, которая покоится целиком на фактическом равенстве,— единственная, которая может тебе подойти и удовлетворить все твои чаяния. [139]

Аристократические хартии 1791 и 1795 годов окончательно поработили тебя вместо того, чтобы разбить твои цепи. Конституция 1793 г. была действительным великим шагом вперед к подлинному равенству; так близко к нему еще ни разу не подходили; но эта конституция все еще не касалась конечной цели и не подходила вплотную к всеобщему благу, хотя она торжественно утвердила этот великий принцип.

Народ Франции,

Открой глаза свои и сердце свое открой навстречу полноте счастья. Признай и провозгласи вместе с нами Республику равных.

Восьмой документ.

АНАЛИЗ ДОКТРИНЫ БАБЕФА, КОТОРОГО ИСПОЛНИТЕЛЬНАЯ ДИРЕКТОРИЯ ПОДВЕРГЛА ПРОСКРИПЦИИ ЗА ТО, ЧТО ОН ВЫСКАЗЫВАЕТ ПРАВДУ 124.

Статья 1.

Природа дала каждому человеку равное право на пользование всеми благами.

Доказательства, извлеченные из дискуссии, вызванной этим документом.

1. До того как люди впервые поселились поблизости друг от друга, им в равной мере принадлежали произведения природы, которые она щедро расточала вокруг них. [140]

2. Вследствие чего же между людьми могло установиться неравенство в пользовании этим правом, как только они поселились поблизости друг от друга на необработанной земле? Вследствие их природного неравенства? У всех у них одни и те же органы, одни и те же потребности. Вследствие зависимости одних от других? Но ведь никто из них не был достаточно сильным, чтобы поработить своих ближних, которые при малейшем недовольстве могли разбрестись в разные стороны; преимущество же взаимопомощи и общего благожелательства делало для них всех необходимым уважать права других людей, которыми те наделены от природы. Вследствие жестокости их сердец? но сострадание есть непосредственное следствие их организации, и эта жестокость рождается от напряжения страстей. Не вследствие ли врожденной склонности к унижению и порабощению? Но ведь один вид различий является даже для самых диких людей прискорбным ощущением, источником зависти и ненависти.

3. Если семья являлась прообразом общества, то она является также самым разительным обоснованием права, о котором мы ведем речь. Равенство в семье служит залогом нежности родителей, согласия и счастья детей.

А когда оно нарушено? Печаль и ревность вносят в дом беспорядок и нарушают покой. Все, вплоть до любви родителей, внушает детям ненависть к пристрастию. Сами [141] родители, прибегая к нему, рискуют внести в семью опасные страсти.

4. Первоначальными договорами безусловно было введено самое строгое равенство, ибо что могло заставить людей, бывших до того противниками всяких различий, согласиться на лишения, на низкий уровень существования?

5. Забвение этого равенства ввело среди людей:

ложные представления о счастье;

разнузданность страстей;

вырождение человеческого рода;

насилия, волнения, войны;

тиранию одних и угнетенное положение других.

Гражданские, политические и религиозные учреждения, утверждающие несправедливость, в конечном счете разлагают общество, после того как в течение долгого времени они раздирали его на части.

Зрелище различий, роскоши и наслаждений, которыми масса народа не пользуется, служило и будет всегда служить для нее неисчерпаемым источником терзаний и беспокойств. Только небольшому числу разумных людей удается уберечь себя от коррупции. Отныне умеренность является благом, которое заурядный человек не ценит более, поскольку сам он удалился от нее.

Разве не создают себе немногие граждане, новые потребности и не вносят в свои удовольствия утонченность, неведомую массе [142] населения? Простоту больше не любят, не находят больше счастья в деятельном образе жизни, как и в спокойствии души; различия и наслаждения становятся высшим благом; все недовольны своим положением и все тщетно ищут счастья, которому неравенство закрыло доступ в общество.

Чем больше добиваются отличий, тем больше их желают, тем более возбуждают ревность и алчность. Отсюда такое множество сумасбродных начинаний; столь ненасытная и преступная жажда золота и власти; ненависть, насилия, убийства; кровопролитные войны, вызываемые духом завоевания и торговым соперничеством, не дающими ни минуты покоя несчастному человечеству.

Среди этого смятения умов инертность и горести приводят к гибели одну часть человеческого рода, вызывают раздраженное состояние у другой его части и готовят для общества поколения, неспособные его защищать. Привязанность к отличиям рождает меры предосторожности, предпринимаемые для их сохранения, несмотря на зависть и недовольство, вызываемые ими; этими мерами предосторожности являются варварские законы, исключительные формы государственного управления, религиозные измышления, рабская мораль — словом, тирания, с одной стороны, угнетение, с другой. Однако полностью заглушить голос природы невозможно; иной раз она заставляет трепетать ее неблагодарных детей. Своими внезапными проявлениями [143] она мстит за слезы человечества, и если ей редко удается восстановить человечество в его правах, то она всегда приводит к низвержению обществ, не признававших законов природы.

Поскольку равенство имущественного положения есть следствие одинаковости наших органов и наших потребностей, поскольку общественные и личные невзгоды, общественная разруха составляют необходимое следствие наносимого обществу ущерба, то, следовательно, это равенство составляет естественное право.

Статья 2.

Цель общества — защищать это равенство, часто подвергающееся в условиях естественного состояния нападению со стороны сильных и злых, и увеличивать совместным трудом всех общественное благосостояние.

Доказательства.

1. В данном случае под обществом разумеется ассоциация, регулируемая соглашениями, а под естественным состоянием — состояние случайного и несовершенного общества, в котором, безусловно, пребывали люди до того, как они подчинились законам.

Не вдаваясь в рассмотрение того, могли ли иметь место в естественном состоянии покушения вроде тех, о которых упоминается в данной статье, очевидно, что если неудобства этого состояния привели людей к [144] решению установить законы, то это были неудобства, которые порождало нарушение равенства, Как бы то ни было, целью ассоциации является сохранение равенства, ибо только при его наличии объединенные между собой люди могут быть счастливы.

2. Объединением своих усилий люди, конечно, хотели обеспечить себе при наименьшей затрате труда, возможно больше средств потребления, о которых они имели представление. Так вот, изобилие предметов первой необходимости обеспечивает эти потребности; само же изобилие обеспечивается трудом членов ассоциации, который возможен для каждого из них только тогда, когда этот труд распределяется между всеми.

Статья 3.

Природа возложила на каждого человека обязанность трудиться; никто не может избежать труда, не совершая преступления.

Доказательство.

1. Труд является для каждого человека предписанием природы: 1) ибо человек, уединившийся в пустыне, не мог бы без всякого труда обеспечить себе средства к существованию; 2) ибо состояние деятельности, которое вызывается умеренным трудом, является для человека источником здоровья и доброго духа.

2. Эта обязанность не может быть уменьшена обществом ни в отношении всех его [145] членов, ни в отношении каждого из них: 1) ибо от этого зависит сохранение самого общества; 2) ибо труд каждого члена общества возможен лишь в том случае, когда в нем участвуют все.

Статья 4.

Все виды труда и пользование их плодами должны быть общими.

Разъяснение.

Это означает, что все должны нести одинаковую долю труда и в равной мере пользоваться его плодами.

Справедливость этого принципа вытекает из доказательств вышеизложенных статей 1 и 3. Однако, что подразумевается под общностью труда? Хотят ли, чтобы всех граждан заставляли заниматься одним и тем же делом? Нет, хотят лишь такого распределения разнообразных работ, чтобы ни один способный к труду человек не оставался праздным; чтобы увеличение числа трудящихся гарантировало обществу изобилие и в то же время сокращало труд каждого его члена; чтобы каждый человек получал в награду от отечества средства к удовлетворению его естественных потребностей, как и немногих искусственных потребностей, удовлетворение которых доступно всем.

Могут возразить: что станет с произведениями мастерства, требующими времени и дарования? Не следует ли опасаться того, что, будучи вознаграждаемы не лучше других, они [146] придут в упадок во вред обществу? Софизм! Усилия человеческого дарования были во все времена обязаны своим существованием любви к славе, а не жажде богатства. Миллионы бедных солдат обрекают себя каждодневно на смерть во имя чести служить капризам жестокого начальника. Как же можно сомневаться в чудесном воздействии, которое окажут на человеческое сердце ощущение счастья, любовь к равенству и к отечеству, побуждения мудрой политики? К тому же, разве была бы у нас потребность в бьющем в глаза искусстве и в мишуре роскоши, если бы мы имели счастье жить под сенью законов равенства?

Статья 5.

Угнетение имеет место тогда, когда один истощает себя в труде и испытывает нужду во всем, в то время как другой, ничего ни делая, утопает в изобилии.

Доказательства.

1. Неравенство и угнетение являются синонимами: если угнетать кого-либо значит нарушать в отношении его закон, то те, кого отягощает неравенство, являются угнетаемыми, ибо неравенство ущемляет естественный закон, которому абсурдно противопоставлять человеческие законы.

2. Угнетать — значит либо ограничить возможности того или иного человека, либо увеличить его обязанности. Это как раз и [147] есть то, что творит неравенство, сокращая потребление того, чьи обязанности оно увеличивает.

Статья 6.

Никто не может присвоить в свое исключительное владение блага, которые дает земля или промышленность, не совершая тем самым преступления.

Разъяснение и доказательства.

Если доказать, что неравенство не имеет иной причины, кроме этого исключительного присвоения в свою пользу, то тем самым будет доказано преступление тех, кто ввел различие между моим и твоим.

С того момента, когда земля оказалась поделенной, возникло исключительное право собственности. Тогда каждый человек сделался исключительным обладателем всего, что он мог извлечь из доставшегося ему поля и из своего мастерства.

Возможно, что люди, занявшиеся изготовлением предметов первой необходимости, были в то же время устранены от всякого владения землей, обрабатывать которую у них не было времени. Таким образом, одни остались обладателями жизненно необходимых вещей, между тем как другие получили право лишь на денежный заработок, который угодно было им платить. Эта перемена тем не менее не привела к заметному изменению в распределении благ, поскольку число лиц наемного труда не превышало число владельцев земли. [148] Но как только вследствие естественных случайностей — экономии или умения одних, расточительства или неспособности других — земельная собственность оказалась в руках незначительного числа семейств, число лиц наемного труда оказалось гораздо больше числа лиц, пользующихся наемным трудом; они очутились во власти последних, которые в своем высокомерии богачей довели их до весьма скудного существования.

От этого переворота ведут свое происхождение пагубные последствия неравенства, изложенные в первой статье. С этого времени можно видеть празднолюбца, живущего, вследствие возмутительной несправедливости, за счет тяжкого труда человека, изнуренного бременем утомительной работы и лишений; можно видеть богачей, завладевших государством и, в роли хозяев, диктующих тиранические законы бедняку, скованному нуждой, униженному невежеством и обманутому религией.

Несчастья и рабское положение проистекают от неравенства, а неравенство — от собственности. Собственность, следовательно, есть величайший бич общества; это поистине общественное преступление.

Нам скажут, что право собственности более старо, чем само общество, которое было учреждено для того, чтобы это право защищать. Но каким же образом можно было получить представление о существовании подобного права до того, как собственнику [149] путем договоров были обеспечены плоды его труда? Каким образом общество могло оказаться обязанным своим происхождением институту, подрывающему всякое общественное чувство?

Наконец, пусть не говорят, что справедливо, чтобы человек трудолюбивый и бережливый был вознагражден богатством, а праздный был наказан нищетой. Конечно, справедливо, чтобы деятельный человек, выполнив свой долг, получил от отечества то, что оно в состоянии ему дать без ущерба для себя; справедливо, чтобы он был вознагражден общественным признанием; но он не приобретает тем самым права наносить вред своей стране, точно так же как солдат благодаря своей храбрости не приобретает права поработить свое отечество.

Хотя и существуют дурные люди, которые должны приписать своим собственным порокам нищету, в которую они впали, но это далеко еще не значит, что все неимущие должны быть отнесены к этому классу людей. Множество земледельцев и фабричных рабочих, которых совершенно не жалеют, живут на хлебе и воде для того, чтобы гнусный распутник мирно наслаждался наследством бесчеловечного отца, как и для того, чтобы фабрикант-миллионер отправлял по низкой цене ткани и безделушки в страны, поставляющие нашим праздным сибаритам благовония из Аравии и птиц из Колхиды. Да и разве существовали бы дурные люди, если бы их не [150] втягивали в пороки и безумства социальные учреждения, которые в их лице карают результаты страстей, развитию которых они сами же способствовали.

Статья 7.

В истинном обществе не должно быть ни богатых, ни бедных.

Статья 8.

Богачи, не желающие отказаться от своего избытка в пользу неимущих, являются врагами народа.

Статья 9.

Никто не вправе путем накопления всех материальных средств лишать другого просвещения, необходимого для его блага: образование должно быть общим для всех.

Доказательства.

1. Это накопление лишает людей труда всего, вплоть до возможности приобретения знаний, необходимых каждому доброму гражданину.

2. Если у народа и нет необходимости в широком образовании, то он все же нуждается в просвещении, чтобы не сделаться жертвой хитрецов и мнимых ученых. Ему важно знать свои права и свои обязанности.

Статья 10.

Цель революции — уничтожить неравенство и восстановить всеобщее благо. [151]

Доказательства.

Найдется ли такой честный человек, который хотел бы подвергнуть своих сограждан конвульсиям и бедствиям политического переворота, цель которого сделать их еще более несчастными, либо поставить их в такое положение, которое должно привести их к полному разорению? Умело уловить момент для преобразования — далеко не малая задача искусного и добродетельного политического деятеля.

Статья 11.

Революция не завершена, так как богачи захватывают все блага и одни пользуются властью, в то время как бедняки трудятся, как настоящие рабы, изнемогают в нищете и не имеют в государстве никакого значения.

Статья 12.

Конституция 1793 г. является для французов подлинным законом, ибо народ ее торжественно принял; ибо Конвент не имел права вносить в нее изменения; ибо для того, чтобы добиться этого, он велел расстреливать народ, требовавший ее исполнения (1 прериаля III года и в следующие дни); ибо он изгнал и убил депутатов, которые защищали ее, исполняя свой долг (Бурбот, Деруа, Дюкенуа, Гужон, Ромм и Субрани были преданы смерти. Пейссар был сослан, а Форестье приговорен к лишению свободы); ибо [152] терpop против народа и влияние эмигрантов (Популярных людей открыто убивали или заполняли ими тюрьмы; множество эмигрантов и в особенности те, кто дезертировал после революции 31 мая, были после 9 термидора II года возвращены) играли преобладающую роль при выработке и так называемом утверждении конституции 1795 г., не собравшей даже четверти избирательных голосов, полученных конституцией 1793 г.; ибо конституция 1793 г. закрепила неотъемлемые права каждого гражданина давать свое согласие на законы, осуществлять свои политические права, пользоваться правом собраний, требовать того, что он считает полезным, получать образование и не умирать от голода. Эти права открыто и всецело нарушены контрреволюционным актом 1795 г.

Статья 13.

Каждый гражданин обязан восстановить и защищать в конституции 1793 г. волю и благо народа.

Статья 14.

Все органы власти, ведущие свое происхождение от мнимой конституции 1795 г., противозаконны и контрреволюционны.

Статья 15.

Лица, поднявшие руку на конституцию 1793 г., виновны в оскорблении народного суверенитета. [153]

Девятый документ.

ПИСЬМО СВОБОДНОГО ФРАНКА, СОЛДАТА АРМИИ, РАСПОЛОЖЕННОЙ ВОКРУГ ПАРИЖА, ЕГО ДРУГУ ТЕРРОРУ, СОЛДАТУ РЕЙНСКОЙ АРМИИ 125.

Мы..., мой бедный друг Террор; да, мы... (Пропуск в подлиннике.— Ред.) и будем оставаться без средств, если до конца проглотим пилюлю, которую нам положили в рот. Напрасно изломали мы копья свои в борьбе против низких приспешников коронованных хищников; напрасно стояли мы бивуаком, голодали, боролись, трудились до седьмого пота и в продолжение четырех лет били вшей и уничтожали рабов. Мы стреляли по воробьям, и свобода, достойный предмет наших желаний, священная цель наших трудов, так же как и сладостное равенство, ее неразлучный спутник, отныне являются лишь пустыми изображениями, запечатленными на кухонных тряпках наследников К... 126, лишь пустым дымом, наподобие дыма моей трубки. Под видом порядка и дисциплины мы и все наши братья санкюлоты привязаны, словно собаки, к цепи на заднем дворе, с той разницей, что псам, когда они лают, бросают кусок, чтобы заткнуть им глотку, а нам не дают рта раскрыть.

О, имя трижды мошенника Д...! Мой храбрый Террор, разве покинули бы мы когда- либо свои очаги, своих жен, детей, отцов, [154] матерей, чтобы повергнуть в прах подлецов, угрожавших нашему отечеству, если бы мы предполагали, что пока мы... (Пропуск в подлиннике.— Ред.) рот эмигрантам и наступаем на горло королям, тигры в золоченой шкуре задушат, раздерут на части и сожрут наших родных, друзей, самую свободу? Да, мой друг, да: как ни странно то, о чем я тебе сообщаю, тем не менее верно и то, что такой... (Пропуск в подлиннике.— Ред.), как ты, стоит больше сотни... таких, как те, кто нами управляет. Когда я набросаю тебе картину, которая уже десять месяцев стоит здесь перед моими глазами, ты в этом убедишься. Я не стану сопровождать ее никакой клятвой для того, чтобы ты поверил в нее, ибо после клятвы верности конституции 1793 г. я видел лишь клятвы бездушных и бесчестных негодяев.

1. Неслыханная спесь двора и бывшей знати вынудила нас сокрушить трон. Мы установили народное правление или, как выражается отец Латюлип, правление, при котором каждый имел право считать себя буржуа. Пока мы отовсюду собирали вокруг себя... (Пропуск в подлиннике.— Ред.), которые считали нужным порицать то, что нам угодно было делать у себя, подлые слуги, которым мы доверили заботу о наших делах, умертвив сначала тех из их среды, кто хотел остаться нам верен, водворили под названием Исполнительной директории пять львов, которых они нарядили в попоны, на которых надели упряжь и разукрасили, словно [155] провансальских мулов, окружив Скапенами, Скарамушами, Картушами, и все они вместе взятые умножили впятеро спесь, наглость, тиранию и деспотизм... (Пропуск в подлиннике.— Ред.) умершего Капета, их достойного предшественника.

2. Правительство, которое мы оставили в 93 году, использовало даже эгоизм для того, чтобы создать склады вещей и съестных припасов, необходимых для спасения отечества; правительство, которым его заменили наши вероломные слуги, не создало никакого иного государственного склада, кроме Кламарского, набитого тысячами трупов погибших от голода республиканцев, которые вот уже 18 месяцев завозятся во всякое время возами в этот ужасный склад.

3. Дворяне всегда предавали нас, и мы одержали настоящую победу лишь тогда, когда изгнали их из наших армий. Сейчас же... (Пропуск в подлиннике.— Ред.) храбрые офицеры из народа, приведшие нас к победе, у которых, как и у нас, все тело покрыто рубцами, недостойным образом отстранены и заменены шуанами из знатных и изысканных сословий.

4. Париж, этот прекрасный Париж 1793 г., в котором свобода, равенство и изобилие создали из всего народа счастливейшую семью, сейчас представляет лишь наводящий ужас лес, полный хищных волков и испускающих дух овец; волки — это правители и богачи; овцы — патриоты, наши родные, наши братья. [156]

5. Наши товарищи по оружию, изувеченные в сражениях, здесь раздавлены или оклеветаны, облиты грязью и презрением власть имущими и их подлыми лакеями; большинство из них доведено до нищеты. Да будет проклята неблагодарность отечества, за которое они проливали свою кровь. «Они неправы, дорогой товарищ»,— скажешь ты. Нет; друг мой, это не так. Их скорбные стенания прекратятся лишь тогда, когда мы отомстим за них. И это, надеюсь, будет скоро!..

6. Командующие здесь нами генералы — низкие льстецы, которым, в свою очередь, льстят пятеро разукрашенных мулов,— держат нас, под видом дисциплины, в самом гнусном порабощении. Загнав нас, словно глупое стадо, в военное училище, нас лишили возможности общаться с нашими друзьями, нашими родными. О, они, несомненно, боятся, как бы слезы наших близких не тронули наших сердец и не вдохновили наше мужество справедливой местью. Но как бы тираны ни старались... (Пропуск в подлиннике.— Ред.), они скоро узнают, что, хотя нас и считают орудием угнетения, предназначенным главным образом для повиновения, мы являемся также мстителями за права каждого человека и всего человечества.

7. Правительство 93 г. в награду за одержанную нами победу обеспечило за нами, мой дорогой товарищ, все, что осталось от врагов отечества. Нынешнее правительство под [157] названием реституции отдает нашим врагам то, что мы отвоевали у них, и что служило гарантией для наших республиканских денежных знаков. Отсюда следует, что правящие нами злодеи, бесстыдно сбросив красный колпак, который они недостойны были носить, надели себе на голову зеленый, и в довершение своего бесчестия они продолжают обещать нам миллиард, а на деле оставляют нам в награду палатки, которых они лишали нас во время трех походов, чтобы изготовить из них для каждого из нас нищенскую суму!

Я никогда не кончил бы, мой милый Террор, если бы взялся изобразить все ужасы, которые я здесь вижу вокруг себя. Но будучи более привычен сражаться, нежели жаловаться, столь же терпеливый в скорби, как и страшный в мщении, я жду лишь, мой дорогой товарищ, вместе с десятью миллионами угнетенных демократов, того момента, когда мир с внешними врагами позволит тебе и твоим товарищам по оружию возвратиться к вашим домашним очагам. Тогда мы все вместе докажем Франции и всему миру, что мы так же хорошо умеем наказывать предателей и сдержать данную нами в 93 году присягу, как умели одерживать победы над сворой... (Пропуск в подлиннике.— Ред.)

Привет и братство!

Подпись: Твой брат Свободный франк.

Париж, 24 жерминаля IV года
грядущей демократической
республики.
[158]

Десятый документ.

ПЕРВАЯ ИНСТРУКЦИЯ ТАЙНОЙ ДИРЕКТОРИИ, НАПРАВЛЕННАЯ КАЖДОМУ ИЗ ГЛАВНЫХ ВОЕННЫХ АГЕНТОВ 127.

Граждане,

Времена кризисов и т. д. (см. шестой документ от начала, кончая словами: «что он способен был бы совершить, если бы увидел во главе себя руководителей, достойных его полного доверия»).

Воодушевленные такими настроениями, мы тотчас пришли к необходимости обратить взор на людей, способных помочь нам в славнейшем начинании. На вас, граждане, ввиду всего вашего поведения, многочисленных актов безупречной преданности отечеству в продолжение всего хода революции, как и ужасных испытаний в дни преследования всех тех, кто являлся патриотом и добродетельным человеком,— на вас остановили свой взор люди, выступившие первыми мстителями за преданное отечество, чтобы облечь вас своим главным доверием и возложить на вас первые и главные операции.

Та часть сокровенного, которую Тайная директория общественного спасения вам сообщает, весьма ценна и важна. Сохранение ее в тайне требует большой скромности, осторожности, активности и любви к всеобщему благу; оно требует всех человеческих добродетелей, какие Директория в вас предполагает. [159]

Свою основную организацию, как и организацию ее взаимоотношений с вами. Тайная директория взвесила на весах благоразумия и осмотрительности. Она сочла необходимым установить главных агентов при разных воинских частях, расположенных внутри и вокруг парижской коммуны; при этом она таким образом скомбинировала способы их связи с нею, что общение будет почти непосредственным, с тем, однако, что ни один из этих агентов не сможет узнать, кто входит в состав Директории.

Смысл такой предосторожности и т. д. (см. шестой документ, стр. 120-121, начиная от этих слов, кончая словами: «замешательство и ужас, которыми будут охвачены самые отважные граждане»).

Таковы, республиканцы, и т. д. (см. снова шестой документ, стр. 121-122, начиная от этих слов, кончая словами: «в одинаковой ее непоколебимости у двенадцати лиц», вместо чего следует читать: «в одинаковой ее непоколебимости у нескольких лиц». См. затем буквально, кончая словами: «вы обнаружите это во всех ее действиях»).

Вооружаясь и т. д. (см. в шестом документе, на стр. 123, весь абзац без всяких изменений).

Тайная директория довела предусмотрительность и т. д. (см. весь параграф, за исключением двух мест, в которых говорится о двенадцати агентах, где надо читать: агенты, и продолжать до конца, кончая словами: «подвергнуть опасности судьбу свободы»). [160]

Такие же предосторожности (см. в шестом документе, стр. 124-126, начиная от этих слов, кончая словами: «вам надлежит делать»).

На это вам указывают предшествующие данной инструкции статьи 3, 4 и 5 организационного устава, предназначенного нами для вас.

«Формировать и направлять общественное сознание солдат вообще, отдельных корпусов и батальонов, порученных вам,— в частности».

«Стимулировать и давать пищу общественному сознанию военных, облегчая прежде всего распространение газет и других популярных сочинений, затем практикуя частые беседы и дискуссии о правах народа, о его настоящем положении, как и о положении армии».

«Вести ежедневные записи состояния общественного мнения; в этих записях давать отчет о более или менее благоприятных, более или менее энергичных настроениях солдатской массы. Указывать лиц, замеченных вами как наиболее способные содействовать движению, которое предстоит вызвать; указывать способ их использования либо революционную задачу, для выполнения которой вы считаете каждого из них пригодным. Указывать интриганов, людей раболепствующих, прислужников тиранов, давать также отчеты о препятствиях и противодействиях, чинимых этими лицами развитию энергии, внушению добрых принципов и возрождающих идей». [161]

Статьи 6, 7 и 8 того же организационного устава определяют способы, при помощи которых вы сможете передавать Тайной директории эти записи, сведения или донесения, которых она ждет от вас.

«Вы будете передавать их агентам-посредникам, которые получат их непосредственно из ваших рук; точно так же и они будут передавать вам последующие инструкции, которые Тайная директория окажется вынужденной вам переправлять».

Вот чем определяется, граждане, в первый момент ваша задача. Нам остается лишь изложить некоторые соображения о деталях, в которые вы сами внесете изменения соответственно тому, как вам подскажет благоразумие.

Призывая вас стимулировать, питать и направлять общественное сознание военных путем чтений, как и путем дискуссий о правах народа, о его настоящем положении, о положении армии, мы считаем — да и вы сами почувствуете,— что это надлежит делать без излишней аффектации в интересах дела, как и в ваших собственных интересах. Возможно, что вы поведете за собой большое число храбрецов и что скоро они будут рассуждать так же, как и вы, сами не замечая того, откуда пришло к ним такое сознание. Гораздо опаснее было бы, если бы их начальники и все те, интересы которых находятся в противоречии с принципами, которые мы хотим им привить, в какой-то степени заметили, какую роль вы [162] при них играете. Следовательно, вы сами должны будете тщательно соблюдать осторожность и с величайшим вниманием следить за тем, чтобы не выдать себя ни признанием, ни откровенностью с кем бы то ни было: не при нынешних обстоятельствах можно позволить себе давать полное удовлетворение самолюбию. Пожертвуем мелким, тщеславным желанием создать видимость ради преимущества совершить в действительности нечто реальное. Ничто так не обеспечивает крупные и подлинные успехи, ничто не может дать лучшего внутреннего удовлетворения, как сознание того, что являешься невидимым орудием, при помощи которого приходят в движение великие силы. Мы отдаем в этом случае нашему дарованию и нашей скромности дань заслуженного уважения, гораздо большего, чем то, какое приписывает себе поспешное самохвальство всякого, кто хотел бы прослыть главным действующим лицом на политической арене. Достаточно будет еще времени, чтобы пожинать рукоплескания наших братьев, когда мы спасем их. Нам, следовательно, представляется вполне осуществимым, чтобы главные агенты стимулировали, питали и направляли энергию солдата, почти не подавая вида; ибо, поскольку речь идет о том, чтобы только фиксировать его внимание на нарушении всех прав народа и на тяжелом и плачевном положении, до которого доведены сейчас гражданское население и солдаты, то повторяющиеся беседы, частые дискуссии, которые, [163] как мы уже говорили, вы будете вызывать по этому важному предмету, могут вестись исключительно при помощи газет и других популярных сочинений. И вам нетрудно будет передавать эти сочинения, непосредственно или через посредников, но не оставляя следов, незаметным образом и так, чтобы вы везде могли оставаться лишь простыми наблюдателями.

Так как распространение сочинений является главным средством, на которое мы рассчитываем, то для того, чтобы начать серьезные дискуссии, к которым мы хотим приучить солдата, мы и рекомендуем вам это средство. Выбор этих сочинений будет для вас нетруден, и вы легко распознаете те из них, которые являются доброкачественными. К тому же сама Директория общественного спасения будет переправлять их вам для раздачи в достаточном количестве. Кроме сочинений вам будут предоставляться, когда в этом явится необходимость, и другие средства воздействия. Газеты, о которых мы говорили выше, будут в значительной мере служить вам компасом и затем в качестве общих инструкций. До сих пор они проповедовали наши принципы, как и принципы всех истинных демократов. Полагаем, что они и впредь будут продолжать их проповедовать, и что в их доктрине вы всегда сможете распознать нашу доктрину. Поддерживать или приветствовать ее — вот почти все, к чему может свестись ваша видимая роль; а для этого вам незачем выходить [164] за пределы таких проявлений, при которых вы выступаете лишь рядовыми действующими лицами, простыми слушателями и присутствующими, как и все прочие. Кроме того, часть записей и донесений, которые должны быть сделаны лишь в строжайшей тайне, составляют вашу секретную миссию. Эту последнюю часть вашей миссии мы не станем подвергать детальному рассмотрению; ход ее выполнения в достаточной степени определен статьей 5 организационного устава, как и тем, что сказано нами выше в данной инструкции.

Говоря вам о том, что популярные газеты и т. д. (читай этот абзац, кончая словами: «порыв свободолюбивых людей». См. шестой документ, стр. 130-131).

Итак, насколько необходимо удерживать умы в должном напряжении, настолько же бесполезно и даже опасно было бы слишком быстро и до крайности их воспламенять. Мы уверены, что у народа мнение уже сложилось; мы не сомневаемся более и в том, что мнение ряда батальонов также сложилось; но нам точно известно и то, что существуют различные воинские части, которых при помощи коварства и вероломства до сих пор держат в заблуждении. Следовательно, существенно важно для наибольшей верности победы, чтобы все — гражданское население и солдаты — были одинаково настроены. Нельзя, стало быть, побуждать одних к крайним мерам, которые должны непосредственно предшествовать моменту взрыва, в то время как другие [165] будут весьма далеки от такого умонастроения. Итак, нам надо дать время, чтобы вывести из заблуждения хотя бы большинство наших товарищей, предостеречь их от коварных ласк правительства, которое хочет использовать их для того, чтобы их же первых подчинить гнету, а вместе с ними и народ. Таким образом, будет благоразумно, как сказано в инструкции, возбуждать наиболее просвещенные умы лишь в строгом соответствии с нарастанием показаний термометра, на меняющуюся степень нагрева которого всегда будет указывать Тайная директория.

Мы отнюдь еще не представили вам самый могучий, с нашей точки зрения, рычаг, способствующий возвышению души и возрастанию мужества солдата. Мы предлагаем его вам. Люди — это давно признанная истина — приходят в сильное движение лишь во имя своих интересов; общий интерес составляется из суммы частных интересов. Эти-то интересы и надлежит удовлетворить, для того чтобы действительно осуществить всеобщее благо, и так как эти интересы являются самой могучей движущей силой, способной заставить людей действовать, то отсюда следует, что когда пускают в ход это великое средство, то этим осуществляют самое правое дело, наиболее способное обеспечить верный успех. Так поговорим же об интересах большинства, т. е. будем добродетельны и справедливы и тем самым овладеем наиболее верным средством успеха. [166]

Революция была предпринята именно в интересах большинства. Она была предпринята потому, что до нее большинство находилось в тяжелом социальном положении и хотело его изменить, чтобы добиться лучшего. Интересы большинства побуждали преклоняться перед революцией до тех пор, пока существовала надежда, что эта перемена к лучшему произойдет в действительности. Интересы большинства побуждали к тому, чтобы возненавидеть революцию, как только стало ясно, что ее конечный результат есть перемена в еще худшую сторону. Те же интересы большинства побуждают нас начать новую революцию, которая, согласно нашему желанию, должна быть последней и конечная цель которой — превратить самое худшее в совершенное благо. Докажем же наибольшему числу людей возможность этой последней перемены. Более того, внушим ему уверенность в этом, и мы увидим, что его интересы побудят его обеспечить эту перемену энергичным и неодолимым воздействием своей воли и силы.

Говорить об интересах и цели людей, защищавших отечество, можно и должно главным образом с двух точек зрения: с точки зрения их интересов в применении к их настоящей участи и с точки зрения их интересов в применении к их будущей участи.

Разве не правдивую картину нарисуете вы перед глазами солдата, изобразив его настоящее положение так, что он будет представлен неимущим, подобно народу, нагим, как и он, [167] таким же голодным, таким же униженным? Я вижу несчастливца, возвращающегося с границы. В каком он положении? Один его вид вызывает во мне догадку о том, что те, кто им управляет, являются лучшими друзьями деспотов, против которых он сражался. Я вижу его безмерно наказанным ими за то, что он поверг в прах их сателлитов. И действительно, он исхудал, бледен, он падает с ног от изнеможения. Я задаю ему вопросы. Он заявляет мне, что нет ничего удивительного в том плачевном состоянии, в каком я его вижу, если судить по причинам, которые он мне разъясняет. Я узнаю, что ему платят меньше, чем самой мерзкой немецкой солдатне. С тридцатью су бумажными деньгами и двумя су в день звонкой монетой нельзя не умирать от голода. В общем, с ним обращаются хуже, чем с уланом, этим германским рабом, хуже, чем с огрубевшим, опустившимся, почти потерявшим человеческий облик сбиром, входящим в состав легионов, которые почти содержит как наемников Франц Австрийский и жалкий вид которых вызывал во мне такое сострадание в начале революции. Солдат моей страны не только умирает теперь от голода; он разут, раздет, не в состоянии отдать в стирку свою рубашку, так как это стоит тридцать франков, а где ему их взять? Но мало того, что он не имеет ни одежды, ни пищи; надо, чтобы у него были еще огорчения, досады, чтобы его раздирала масса терзаний, которые украшаются наименованием воинской [168] дисциплины, являющейся по существу тиранией, более усовершенствованной, чем во времена министров-дворян Людовика XVI. Солдат теперь в гораздо большей степени является автоматом, он гораздо более зависим от своеволия низших чинов. Он всего лишь рабски движущаяся машина, которая не должна ничего знать кроме команды. Рассуждать, говорить и даже думать ему запрещено. К тому же тираническую власть над ним осуществляют не те, кто был вместе с ним в период опасностей военного времени; чинами наделены отнюдь не самые храбрые; почестями вознаграждены вовсе не те, кто наиболее отличился в борьбе против всех врагов свободы. Напротив, те, кто сейчас командует, в большинстве своем трусы, интриганы и даже контрреволюционеры — подлинные военные заслуги преданы забвению и позору. Таким образом, защитник отечества изнемогает под бременем всевозможных бедствий. Он раздет, голоден, находится под жестоким кнутом презренных начальников, которые отнюдь не сражались за республику, питают к ней ненависть, а вместе с ней ненавидят и тех, кто проливал кровь во имя ее победы. Если среди массы солдат, пребывающих в нищете и лишениях, и существуют некоторые исключения, то это делается умышленно в силу крайнего коварства и низости. Некоторых подкармливают для того, чтобы основательнее поработить всех остальных. Эти раздачи вина, водки батальонам, наиболее близко расположенным к [169] местам охраны самого революционного города (Парижа), от которого постоянно ждут со страхом энергичных порывов во имя свободы; это гораздо более выгодное, даже великолепное жалованье, которым вознаграждаются избранные роты, непосредственно назначаемые для охраны правительства, — все это мед на кончике палки, которая должна опуститься на спину народа. Если несчастные, пользующиеся этими щедротами, платят тем, от кого они их получают, слепым повиновением, которое от них за это требуется, то их можно считать людьми, предающими отечество и свободу.

Такова приблизительно более чем правдивая картина нынешнего положения солдата, которую вы можете часто пытаться изобразить перед ним. С этой первой картиной вы должны сопоставить картины его будущего положения, которое весьма легко предвидеть. Она будет далеко не веселой.

Покажите солдатам, что их ждет, когда они возвратятся к своим очагам. Что найдут они там? Величайшую нужду, во много раз большую, нежели нужда, тяготевшая над их несчастными отцами. Чтобы обеспечить себе успех, революция сулила им вполне заслуженное и законное возвращение за их славные подвиги во имя обеспечения ее успеха; революция сулила им национальные имущества, достаточные для того, чтобы обеспечить каждого из них пропитанием. С получением этого воздаяния, достойного их трудов, они спокойно и счастливо проводили бы в почетной [170] отставке остаток жизни, создали бы множество новых семей, вырастили бы новое поколение в любви к отечеству, в котором — как они с гордостью могли считать—сами они утвердили счастье; тысячу раз, все с новым восторгом, с новой нежностью они рассказывали бы своим восхищенным детям, благодаря какому содействию и каким отважным поступкам им удалось сбросить иго угнетателей и богачей и заложить основы своей независимости. Вместо всего этого кем будут они? Что сталось с собственностью, которая была им торжественно обещана и гарантирована множеством декретов? Она употреблена на обеспечение миллиарда наличными, т. е. 300 нынешних миллиардов бумажными деньгами. Где они, государственные владения республики, эквивалентные этой сумме? Их вернули изменникам, у которых они справедливо были конфискованы. Возвратившись в свою хижину, защитник отечества не должен был застать ее более во владении наглого мелкопоместного дворянина, который в качестве собственника всей земли заставлял его отца трудиться, подобно рабу, обращался с ним во всех отношениях как с рабом, не кормил его и вполовину и не допускал, чтобы он был обеспечен одеждой. На обширных владениях, захваченных этим ненасытным чудовищем, защитник отечества должен был найти свою долю, достаточную для того, чтобы собрать с нее необходимое для его пропитания. Ничуть не бывало: он застанет этого [171] чудовищного хищника еще более неистовым, еще более безжалостным, чем когда-либо. В несчастном старом солдате тот увидит человека, который сражался против него, когда он был эмигрантом, который горячо желал его окончательной гибели и которому досадно, что эта гибель все еще не наступила. Человек из сословия сеньоров заставит его долгое время раскаиваться в этом преступлении. Прежний защитник свободы проведет свою старость в жестоком порабощении и в ужасной нищете. Оскорбляемый в гораздо большей степени, чем его предки, унижаемый более, чем они, поносимый позорными кличками — босяк, каналья, чернь, он должен будет, согласно прекрасному выражению предвидевшего все это автора подлинно народной газеты, пресмыкаться перед наглым владычеством богачей, быть их рабом, трудиться за мизерную плату с раннего утра до позднего вечера; смачивать одним лишь потом свой небольшой кусок черного хлеба, иссушенного зноем... Счастливы еще те, которые смогут таким образом влачить далее свое существование; остальные... пойдут нищенствовать. Калеки на деревянных ногах, люди с раздробленными челюстями, руками и т. д. заполнят улицы и дороги; едва передвигая ноги, они будут направляться к дверям людей, живущих в довольстве и изобилии, обращаться с унизительной просьбой к сотне из них и в девяносто девяти случаях получать оскорбительный отказ, а у сотой двери мелкую монету, тысячную долю [172] стоимости куска хлеба, необходимого чтобы позавтракать.

Таков весьма наглядный, основанный на фактах обзор положения, которое ждет наших защитников, и вы должны приложить все свои усилия к тому, чтобы помочь им увидеть это собственными глазами.

Скажите им далее, что именно от них зависит отвратить эту ужасную перспективу, что для этого надо только помочь народу и его друзьям вновь отвоевать права для всех. Тех из них, кому вы сможете довериться и которые, по вашему мнению, смогут заблаговременно распространять то, о чем мы вам сообщим, вы сможете даже заверить, что с того дня, когда они помогут народу снова завладеть властью, они ни в чем не будут нуждаться: они будут иметь в изобилии все необходимое человеку. Скажите им кроме того, что после этого всем солдатам будет на всю жизнь обеспечено изобилие и самая счастливая участь. Это вовсе не далекие и легковесные обещания с нашей стороны; все это будет одновременно осуществлено в действительности.

Чтобы лучше привести их к единственно подобающему народу и им, солдатам, умонастроению, заставьте их призадуматься над тем, кем они являются сейчас и в кого хотят их превратить; над причиной, по которой их привели к стенам Парижа. Пусть подумают о недостойном применении, которое намерены дать их штыкам, как и их рукам, и о славной [173] роли, которую, напротив, они могут выполнить во имя своего же собственного счастья и блага их сограждан. Изложите им эти соображения приблизительно в том же духе, в каком им излагал это упомянутый уже нами народный журналист, у которого мы заимствуем еще следующие слова:

«Что делают многочисленные отряды войск, собранные вокруг лучшего из городов, города революции, колыбели свободы?.. Зачем их призвали сюда?.. Не подняли ли мятеж его жители?.. Не идет ли речь о том, чтобы их подавить?.. Следовало бы разъяснить все эти вопросы.

Не для защиты подлинного народа солдаты свободы грозно опоясали стены Парижа. С этим подлинным народом, трудовым народом, рабочим народом... здесь обращаются плохо, ему затыкают рот, его презирают, морят голодом, разоряют... биржевики и мошенники. Это-то отродье и подняло совершенно открыто преступнейший мятеж против подлинного народа. Но разве для того, чтобы подавить угнетателей и защитить угнетаемых наши воины выставляют тройной ряд штыков вокруг всего Парижа? Нет, совсем напротив...; их оружие и силу хотят употребить для того, чтобы окончательно закабалить угнетаемого под игом угнетателя, сохранить за последним его ненавистное господство, удерживать и в дальнейшем народ в жалком бессилии!

О, если бы именно народ хотели защитить, то тогда незачем было бы отвлекать тех его [174] братьев, назначение которых как раз и состоит в том, чтобы бороться против его внешних врагов. Народ, кроме того, обошелся бы собственными силами. Но когда массу народа хотят принести в жертву одной его части, тогда является нужда в посторонней помощи..., и эту помощь рассчитывают найти в людях, главной обязанностью которых считают послушание... Именно тогда, когда правительство и единственно покровительствуемая им порочная каста потеряли всякий стыд; когда бессовестно и неприкрыто в самом гнусном сообщничестве они с помощью свирепых постановлений, которые они смеют называть законами, узаконили всякого рода несправедливости, самую ужасающую нищету, возмутительнейшее порабощение; когда мера их преступлений перешла всякие границы и сделалась настолько очевидной, что долготерпению народа пришел конец и от его легковерия не осталось и следа...— тогда именно обращают взор к армии! Тогда для сохранения, для увековечения такой системы угнетения вооружают тех, кто покарал королей! Тогда учреждают военное правление, чтобы принудить народ подчиниться режиму, при котором хотят, чтобы он жил... голодный, раздетый, лишенный свободы... и притом чтобы отцы... мужья... сыновья... братья... родственники... сами навязали ему все это и, в случае неудачи, убивали своих же детей, жен, отцов, братьев, друзей, родственников!!! Солдат, вышедших из народа, являющихся тем же народом, [175] противопоставляют, таким образом, другой части народа; при их помощи хотят упрочить это состояние рабства, унижения и голода... в тысячу раз худшее, чем былое рабство, против которого шесть лет назад с таким основанием было поднято восстание.

Нет, французские солдаты не будут гнусными сателлитами, жестоким и слепым орудием в руках врагов народа и, следовательно, их врагов... Только в тех случаях, когда власть стала преступной и хочет продолжать ею оставаться, она окружает себя штыками... Когда власть является справедливой, она неизменно сильна силой народа. К... до 14 июля укрепил себя войсками; известно, каковы были его намерения и какой суммой преступлений он хотел обеспечить себе безнаказанность. Разве преступным является рассмотрение того, не совершают ли то же самое его подражатели, потому что они руководствуются теми же мотивами, что и он?

Наши солдаты вспомнят, что армия К..., хотя и прошла школу монархической дисциплины, вела себя превосходно; она вспомнила, что происходит из народа; французские гвардейцы, опустившие ружья вниз перед санкюлотами 128,— вот пример, который будет вызывать восхищение в веках...

Нет, нет, никто не скажет, что защитники республики не оказались столь же великими, столь же благородными. Никто не скажет, что они заговорили таким ужасным языком: Правители! узурпаторы всех прав народа! [176] будьте покойны, не бойтесь, не придавайте значения единодушному воплю, который поднимают против вас и этот негодующий народ и его дерзновенные трибуны; оставайтесь глухи ко всем жалобам; попирайте его назойливые протесты против вашего ига, ибо в конце концов он ведь создан для того, чтобы это иго терпеть. Тираны! Мы ваши солдаты; мы поддержим ваш деспотизм и все ваши разбойничьи дела. Если потребуется, мы раздавим, разгромим наших отцов и наших братьев!! Мы выпустим внутренности из наших сестер и матерей!!! Мы уничтожим наших сыновей... чтобы поддержать ваше нестерпимое и беспримерное господство!!! Мы обязаны помочь вам прочно закабалить отечество! Мы должны собственными руками заковать себя в цепи...

Нет, и снова нет, никто не скажет, что защитники республики согласятся быть лишь одушевленными машинами, живыми паяцами, бездушными марионетками, слепо повинующимися любому побуждению их водителей. Никто не скажет, что они не рассуждают более или что, обманутые лицемерными и пустыми ласками, унизительной раздачей вина, они готовы помочь узурпаторскому и угнетательскому правительству навсегда поработить 24 миллиона их соотечественников».

И для вас, граждане, к которым мы обращаемся с этими первыми инструкциями, после того как мы разъяснили вам приблизительно, каким образом, по нашему мнению, вы [177] должны наставлять на путь истины наших вооруженных братьев, мы не прибавим ничего, чтобы внедрить в вас дух наших принципов и чтобы вы прониклись сознанием крайней важности возлагаемой нами на вас задачи. Мы точно так же ничего не прибавим более, для того чтобы указать вам, какими способами вы можете нам в этом помочь. Ваше рвение, ваши знания, ваша гражданская доблесть дополнят и т. д. (см. шестой документ, стр. 131-132, начиная от этих последних слов и до конца).

Одиннадцатый документ.

СЛЕДУЕТ ЛИ ПОДЧИНЯТЬСЯ КОНСТИТУЦИИ 1795 г.? 129

Давая клятву защищать свободу и равенство, все мы взаимно обязались никогда не признавать иной власти кроме власти народа и покарать тех, кто захочет, силой или хитростью, нарушить его суверенную волю.

Это торжественное обязательство возлагает на всех нас долг хладнокровно и тщательно рассмотреть, является ли нынешнее правительство Франции подлинно республиканским правительством, как того хотел народ.

Те, кто на наших глазах постоянно сражались в рядах защитников свободы, отвергают акт 1795 г. как контрреволюционный. Напротив, те, кто всегда настойчиво выступал лишь [178] в защиту своих собственных интересов, превозносят этот акт как превосходнейший из законов, запрещают первым все, вплоть до : права на его обсуждение, и хотят внушить нам такое же религиозное его почитание, какого пять лет тому назад на Марсовом поле требовали в отношении монархической конституции 1791 г.

В борьбу, исход которой должен успокоить умы честных людей, крайне важно внести пламенность принципов, развитых и применяемых в результате зрелого и независимого суждения о людях и партиях, ибо, в конце концов, если конституции 1795 г. присущи все черты законного акта, то мы обязаны ей повиноваться и защищать ее; но если она не обладает этими чертами, то свободолюбивые люди должны ее низвергнуть и покарать тех, кто поработил народ.

Я знаю, что уже одно желание беспристрастно разобраться в том, что мы так заинтересованы знать, будет названо анархией, бунтом — излюбленными кличками, употреблявшимися двором до и после 1789 г., Лафайетом, Дюмурье, венецианским сенатом, папой и султаном, кличками, означающими лишь то, что люди, облеченные властью, хотят ее сохранить за собой любой ценой; но мы, считающие для себя честью быть бунтовщиками и мятежниками по отношению ко всем антинародным властям, каким бы жаргоном они ни пользовались и какую бы маску ни носили, мы всегда будем советовать нашим [179] согражданам обращаться к своему разуму, решительно восставать против всякой власти, идущей против принципов, которые от нее же исходят.

До знаменитого доклада комиссии одиннадцати 130 мы пользовались конституцией 1793 г. (Эта конституция, о которой человек, обладающий чувствительностью, думает с нежностью, являла собой первый пример обеспечения всем гражданам благосостояния и просвещения в силу основного закона государства), которая была повсеместно признана подлинным законом французского народа, ибо она получила его официальную санкцию, выраженную волей 4800 тысяч голосовавших в первичных собраниях, посланцы которых в количестве 8 тысяч подтвердили эту волю в навсегда памятный день 10 августа 1793 г. Этот закон и принявший его народ делали достойными уважения в глазах человечества предписываемое им равенство в правах, гарантируемое каждому французу, в том числе лицам, находящимся в услужении, без различия между богатым и бедным; необходимое участие народа в выработке закона и свобода действий, которую он сохранял за собой, чтобы заставить прислушиваться к его голосу и уважать его, обстоятельства, которые — что бы ни говорили об этом наши государственные мужи — подрывали корень всяких конвульсий тем, что уничтожали противоречие между волей суверена и волей его уполномоченных. Пусть соизволят посмотреть, как двадцатая часть народа без всяких потрясений [180] пресекает преступления или ошибки своих агентов и поощряет действительное суждение о них всех граждан!

Когда поклонникам нынешнего строя говорят о прекрасных чертах конституции 1793 г., они в ответ ссылаются на последовавшую за этим волю народа, имевшего право — как они заявляют — внести изменения в конституцию, что он якобы и сделал в действительности, приняв конституцию 1795 г.

Не подлежит сомнению, что если бы французский народ свободно принял эту конституцию, то ей обязаны были бы подчиняться вплоть до принятия им другой конституции. Но именно относительно этого, по поводу чего не существует согласованности, необходимо самое строгое суждение.

Весь ли народ или часть народа требовала этого изменения? Отнюдь не весь: народ единодушно и во всеуслышание требовал своей конституции 1793 г., свидетельством чему служат многочисленные обращения коммун, народных обществ и войсковых частей; об этом свидетельствуют сцены, происходившие в прериале в Париже и почти одновременно на севере и на юге республики; об этом свидетельствуют акты Конвента, который, уважая волю народа и с целью его успокоения, декретом от 1 жерминаля того же года карал ссылкой всякого, кто будет высказываться против конституции 1793 г.

В статье 115 этой конституции народ предписывал, чтобы всякое требование изменения [181] конституции непременно исходило от него и ни в коем случае не могло исходить от Законодательного собрания. Между тем знаменитая комиссия одиннадцати, полномочия которой ограничивались предложением органических законов конституции 1793 г., выступила в Конвенте с разглагольствованиями, направленными против воли народа, которую она квалифицировала как тиранию народа, и даже сам Конвент, позабыв о своих обязанностях и о данных им клятвах, не уничтожил эту комиссию и, казалось, готов был некоторое время спустя предложить народу ее антинародное творение 1795 г.

Более чем очевидно, что комиссия одиннадцати и члены Конвента, голосовавшие за изменение конституции, превысили свои полномочия и изменили народу, открыто нарушив ого волю, ясно выраженную в торжественной форме.

Вместе с тем имели место и такие события, которые преступники называли утверждением народа. Они прикрывались им для того, чтобы узаконить свои преступления и избежать кары, которую они со всей очевидностью на себя навлекли.

Конституционный акт 1795 г. был, правда, направлен в первичные собрания и в собрания воинских частей (Конституция 1793 г. не рассылалась по войскам, тем не менее она собрала 4800 тысяч голосов. Какое оправдание можно найти законодателю, который, обратившись к мнению солдат, находящихся в постоянном подчинении у своих начальников, добивается с помощью штыков согласия граждан?!); протоколами этих [182] собраний, которые обкорнали заинтересованные в этом лица, было установлено, что за его принятие голосовали 900 тысяч граждан. Если такое принятие есть выражение свободной воли народа, то в таком случае берет верх конституция 1795 г., но если это не более как акт насилия... Посмотрим.

За конституцию 1793 г. голосовало 4800 тысяч граждан, акт 1795 г. одобрили только 900 тысяч граждан. Что сталось с остальными 3900 тысячами граждан? Либо их воля не была зафиксирована, либо они не явились на выборные собрания. Если верна первая гипотеза, то очевидно преступление творцов конституции 1795 г.; если принять вторую гипотезу, то понадобится рассмотреть, можно ли на основании молчания 3900 тысяч граждан, которые до этого высказывались, строить предположение об изменении воли и о молчаливом на то согласии: не явилось ли такое воздержание следствием насилия со стороны контрреволюционеров?

Но для того чтобы это молчание могло быть принято за согласие, необходимо, по всем правилам науки о праве, чтобы было доказано:

1. Что эти 3900 тысяч граждан имели возможность принять участие в собраниях и не подверглись бы никакой опасности, в случае если бы они высказались против акта 1795 г. [183]

2. Что этот акт не нарушает естественных и неотъемлемых прав граждан, ибо в противном случае формальное согласие должно быть рассматриваемо лишь как акт безумия и ослепления, отнюдь не носящий обязательный характер; и в этом случае согласие одних будет очевидным актом принуждения по отношению к другим.

Пусть вспомнят, какая участь постигла в Париже, в Тулоне, в Валансьене людей, которые в прериале III года требовали соблюдения конституции 1793 г.; пусть вспомнят, как Конвент приказал расстреливать и избивать народ, который этого требовал; как он, не считаясь с законами и формами, им же предписанными, и самым ужасным образом нарушая правосудие и пренебрегая стыдом, убивал и изгонял тех из своих членов, которые не желали делить с ним позор измены, вина которой ложилась на него; пусть вспомнят о долгом и жестоком преследовании, которому подвергались защитники конституции 1793 г. внутри страны и в войсках, и пусть затем судят о том, пользовались ли свободой граждане, воздержавшиеся на первичных собраниях, чтобы избежать преследований, которые учиняли в то время по всей Франции ее новые тираны (Жертвам террора не мешает напомнить, что в период принятия конституции 1793 г. 8 тысяч посланцев народа не прибегали еще к террору).

О, если такое воздержание, которое так настоятельно диктовалось террором против [184] лучших людей в виде казней и тюремного заключения самых пылких друзей народа,— если такое воздержание может оправдать в наших глазах акт 1795 г., тогда не станем более разглагольствовать насчет восточного деспотизма, покоящегося на такой же основе.

А 200 тысяч граждан, умирающих в темницах, а 100 тысяч других, которым пришлось бежать, чтобы избегнуть меча контрреволюционеров, а все те, кого они лишили права голосования в первичных собраниях,— относительно их вы также скажете, что они дали молчаливое согласие? Разве не правда, что акт 1795 г. отнял у народа неотъемлемое право вносить изменения в свою конституцию и санкционировать законы? Разве не правда, что этот акт лишает прав гражданства французов, которые не в состоянии платить налог, равный трехдневной заработной плате, как и французов, находящихся в услужении? (Это исключение распространяется по крайней мере на шестую часть граждан). Разве не правда, что через пять лет люди, не умеющие читать и писать, не смогут пользоваться правами гражданства, тогда как конституция не обеспечивает неимущему классу средств просвещения? Разве не правда, что в городах тот, кто не платит квартирной платы, равной, по меньшей мере, 150-дневному заработку, а в сельских местностях тот, кто не является арендатором или испольщиком, не [185]может быть ни избирателем, ни присяжным заседателем? (Условие, исключающее поденщиков и рабочих). Разве не правда, что представителей, которые — как предполагается — должны провозглашать волю народа, избирает не народ, и что власть свою они получают из рук самого порочного класса нации? Французы, если вы сомневаетесь в этом, откройте акт 1795 г., и вы обнаружите в нем все эти несправедливости, скрепленные кровью наших друзей, принесенных в жертву в прериале прошлого года неистовому властолюбию патрициев.

Вы хотите, тираны, чтобы это воздержание считалось согласием? Но вы, быть может, скажете также, что 24 миллиона человек, лишенных таким образом всяких прав, дали согласие на свое порабощение? Вы, быть может, скажете, что французы, проливавшие свою кровь во имя свободы, сами отказались от всякого участия в осуществлении суверенитета, чтобы, подобно американским неграм, извиваться под ударами беспощадного кнута плантаторов. Скажите лучше, что такова была воля меньшинства, в руках которого ключи к власти и к наслаждениям, и мы ответим вам, что там, где нарушено равенство в правах для каждого члена ассоциации, не существует более общества, там существует лишь угнетение, с одной стороны, и обязанность сопротивления — с другой. [186]

Повторяем:

За конституцию 1793 г. голосовало 4800 тысяч человек.

Позднее конституция 1795 г. собрала 900 тысяч голосов.

В отношении этой конституции воздержалось 3900 тысяч человек.

Воздержание не является молчаливым согласием:

1) ибо оно вызывалось длительным террором, убийствами и тюремным заключением патриотов;

2) ибо конституционный акт 1795 г. нарушает естественные права человека, в которых никому не может быть отказано.

Следовательно, это воздержание является официальным непризнанием.

Из этого рассуждения, ответить на которое мы призываем всех виновников неравенства, следует:

1. Что конституция 1793 г. является единственным и подлинным законом французского народа.

2. Что акт 1795 г. является результатом насилия и тирании; защита его есть преступление.

3. Что никто не может осуществлять полномочия, исходящие из этого контрреволюционного акта, не совершив тем самым измены по отношению к народу.

Париж, 24 жерминаля IV года.

Двенадцатый документ.

Обращение «Трибуна народа» к внутренним войскам

(Выдержка из «Трибуна народа», № 41) 131.

В республике, стоившей в свое время большего, чем стоит наша нынешняя республика, армия и народ располагали тем, чем мы не располагаем. Рим имел своих народных и военных трибунов. Это были должностные лица, которых закон назначил постоянными защитниками народа и армии. Народные трибуны избирались народом и обязаны были непрестанно заботиться о том, чтобы не было совершено никакого покушения на его права; они должны были непрестанно и внимательно следить за тем, чтобы обуздывались властолюбие и несправедливости сената и патрициев или богачей, и они имели возможность противиться всякому закону, который, как им казалось, находился в противоречии с общими интересами и общим благом. Военные трибуны, точно так же избиравшиеся солдатами, несли такую же обязанность заботиться о них, отстаивать их права, постоянно противодействовать тому, чтобы их притесняли, предавали или обманывали.

Во Франции это высокое звание трибуна не было учреждено в конституционном порядке. Тот, кто обращается к вам, осознал, насколько полезно, чтобы такое звание существовало [188] по крайней мере морально. Через посредство периодического органа я сделался трибуном народа. Это лишь весьма урезанная форма римского трибуната. Я пользуюсь лишь правом (которое у меня еще оспаривают) наблюдать и следить за деятельностью правительства и предупреждать моих сограждан, когда замечаю такие действия, которые, как мне кажется, нарушают правосудие и противоречат их общим интересам. Правом оппозиции я не пользуюсь. Я лишь частично оказываю влияние на общественное мнение, и это частичное влияние измеряется степенью внушаемого мною доверия.

Разительная очевидность, которую мне удалось придать истинам, представленным мною народу, привлекла ко мне, если я сужу правильно, добрую часть этого народа, большую, притом интересную и полезную его часть; ту часть, от которой вы сами происходите, солдаты! Наконец, ту, которую именуют плебейской. Так что независимо от конституционного установления это звание трибуна, принятое с согласия народа и его санкции, вовсе не является иллюзорным. Следовательно, во Франции, как и в Риме, у народа в действительности имеется трибунат. Смею заявить, что французский народ обладает им так же реально, как им обладали римляне во времена лучших трибунов, при Люции-Юнии, при Висцеллине, при Арсе, Дентате, Канулее, Столоне, при Гракхах. Подобно им, я горжусь тем, что заслужил ненависть [189] предателей, доверие и уважение большинства моих сограждан.

При таком доверии право оппозиции, которым я не располагаю ввиду отсутствия легального установления, тем не менее в значительной части осуществляется в пользу народа ввиду того, что он вообще разделяет мои осуждения действий правительства, противоречащих, как я доказываю, истинным интересам и правам народа. Осведомленный о всех несправедливостях, которым он подвергается, народ лишает силы решения его преступных уполномоченных. И это широкое и всеобщее выражение недовольства с его стороны стоит формальной оппозиции, ибо даже самая ловкая тирания не может долгое время сохранять то, что отвергает народ.

Почему же при наличии преимуществ, почти равных преимуществам трибунов Рима, я до сих пор не добился таких же успехов, каких они обычно добивались? О, братья мои! Вы должны были это предчувствовать. Из сказанного мною вы увидите, что нам еще кое- чего не хватает для того, чтобы равняться с римлянами. Я являюсь лишь трибуном народа. У вас совершенно отсутствуют военные трибуны.

Если обратиться к заявлению некоторых лиц, то легко можно заметить этот пробел. Если верить им, то ваше общественное сознание, ваши революционные познания стоят вообще далеко не на той высоте, на какой стоят познания и общественное сознание других [190] граждан... Они заверяют, что своим поведением вы сумеете оправдать выражение, сорвавшееся с уст некоторых правителей: наши солдаты защитят нас. Тем не менее мне известно, что далеко не все вы замкнулись в узком кругу рабских идей и взглядов.

Нельзя, однако, скрывать от себя, что значительная часть простых людей среди вас, вследствие отсутствия должного просвещения, может позволить увлечь себя пагубным заблуждениям. Я предлагаю просветить вас, как и быть вашим военным трибуном. Разве это звание не сливается естественно со званием трибуна народа... Разве вы не являетесь также народом?.. Разве ваши интересы отличаются от интересов ваших братьев, составляющих гражданское население?.. И разве тот, кто пользуется их доверием... не может внушать и вам доверие?.. Прислушайтесь же к нему, послушайте, как он смело защищает ваше дело! Как мужественно он отстаивает ваши лучшие права! Как он указывает вам, что вам надлежит делать... в ваших интересах, как и в интересах народа, часть которого вы составляете и к которому принадлежите...

Что делаете вы, которых собрали в таком большом количестве вокруг лучшего из городов, города революции, колыбели свободы? Зачем вас призвали сюда? Не подняли ли мятеж его жители? Не идет ли речь о том, чтобы их подавить?.. Вот вопросы, которые следовало бы разъяснить!!!

Не ради подлинного народа вы грозно [191] опоясали наши стены! С этим подлинным народом, народом трудовым, народом рабочим... здесь обращаются плохо, ему затыкают рот, его презирают, морят голодом, разоряют биржевики и мошенники!.. это-то отродье и подняло здесь преступнейший мятеж против настоящего народа!!! Но разве вы выставляете тройной ряд штыков вокруг всего Парижа для того, чтобы подавить угнетателей и защитить угнетаемых? Нет! совсем напротив... Ваше оружие и силу хотят употребить на то, чтобы полностью закабалить угнетаемого под игом угнетателей! Сохранить за ними их ненавистное господство, а народ удерживать и далее в страданиях и в жалком бессилии! О, если бы именно народ хотели защитить, незачем было бы отвлекать тех из его братьев, назначение которых как раз и состоит в том, чтобы сражаться против его внешних врагов! Народ, кроме того, обошелся бы своими собственными силами! Но именно тогда, когда массу народа хотят принести в жертву одной части, появляется нужда в помощи посторонних людей, и тогда этих людей находят среди тех, кого считают обязанным быть главным образом послушными... Когда правительство и порочная каста, которая одна пользуется его покровительством, потеряли всякий стыд; когда беззастенчиво и неприкрыто, в самом гнусном сообщничестве, они с помощью свирепых постановлений, которые они смеют называть законами... ввели в обычай всякого рода несправедливости, самую ужасающую [192] нищету, возмутительнейшее порабощение!., когда мера их преступлений перешла всякие границы и сделалась настолько очевидной, что долготерпению народа пришел конец и от его легковерия точно так же не осталось и следа... тогда именно обращают взор к вам! Тогда для сохранения, для увековечения такой системы угнетения вооружают вас! Тогда учреждают военное правление, чтобы принудить народ подчиниться режиму, при котором стремятся, чтобы он жил голодный, раздетый, лишенный свободы! Притом хотят, чтобы его отцы... мужья... сыновья... братья... родственники... навязали ему этот режим, и, в случае надобности, убивали своих детей, жен, отцов, братьев, сестер... друзей, родственников! И это вас, людей из народа, вас, солдат республики, противопоставляют таким образом другой части народа!.. При вашей помощи хотят упрочить это состояние рабства, унижения и голода, в тысячу раз худшее, нежели былое рабство... против которого шесть лет назад мы восстали!

Нет! Вы не станете гнусными сателлитами, жестоким и слепым орудием в руках врагов народа!.. и, следовательно, в руках ваших врагов!.. Повторяю вам, что только в тех случаях, когда власть сделалась преступной... и когда она хочет и в дальнейшем оставаться таковой, она окружает себя штыками... Когда власть справедлива, она неизменно сильна силою народа! К... укреплял себя войсками до 14 июля; известно, каковы были его [193] намерения и какой суммой преступлений он хотел обеспечить себе этим безнаказанность... Разве преступным является рассмотрение того, не совершают ли то же его подражатели, потому что руководствуются теми же мотивами, что и он?

Не забывайте, солдаты, что армия К..., хотя и прошла школу монархической дисциплины, вела себя прекрасно! Она вспомнила, что происходит из народа! Французские гвардейцы... опустившие ружья вниз перед санкюлотами...— вот пример, который будет вызывать восхищение в веках...

Увы, зачем напоминать нам о более близком и менее славном времени? 12 жерминаля и 1 прериаля, когда батальоны..., рожденные вместе с республикой... и прославившиеся в боях против сателлитов королей... подчинились двум рабам по имени Пишегрю 132 и Мену 133 и совместно с ними преследовали одетый в лохмотья и умирающий от голода народ, их лавры потускнели!.. О, не будь этого рокового и бесчестного поведения, не существовало бы ни нашего унижения, ни нашей нищеты! Эта битва против народа... причинила ему больше вреда, чем принесли ему пользу все достигнутые во имя его победы. Французским войскам... надо многое сделать, чтобы исправить это зло. Они заслуживают благодарность за 13 вандемьера; ибо если, как правило, оружие воина должно всегда быть опущено вниз перед подлинным народом, то существует исключение в отношении людей из [194] народа, разукрашенных позолотой. Но сколько потребовалось бы таких дней, как 13 вандемьера, чтобы искупить позорные дни прериаля? В вандемьере вы одержали победу, вы нанесли поражение патрициям и сторонникам королевской власти. Это, во всяком случае, хорошо... Все, что наносит удар этим двум чудовищным породам,— полезно и заслужено ими. Но надо еще знать, с каким намерением наносится удар. Достаточно ли одной победы? Нет, надо, кроме того, использовать победу. Этого-то вы и не сделали в вандемьере. Это сказано в недавно появившемся обращении Солиньяка, от имени первой дивизии внутренних войск. Люди 13 вандемьера сражались ради интересов правительства. Это печальная истина и, быть может, единственная, содержащаяся в этом презренном сочинении. Гнусный Солиньяк был столь же достоин ее начертать, как и совершить неслыханный подлог, приписав внутренним войскам свое рабское сочинение. Да! к несчастью... вы сражались и победили в вандемьере только в интересах правительства!.. Вы могли бы сделать победу плодотворной и решающей для народа и для вас; вместо этого, правительство, в интересах которого вы эту победу одержали, отблагодарило вас тем, что еще более поработило народ и вас. Сможете ли вы оказаться более благоразумными, когда к этому представится случай? Будете ли вы на этот раз сражаться в интересах народа?.. Я не могу не верить в это. Гнусный язык, [195] верноподданнические выражения, которые бесчестный Солиньяк вам приписал, не могут служить выражением ваших чувств!.. «Как,— можете вы сказать,— нашими штыками распоряжаются наши начальники!.. Нас вооружают в интересах тех, в чьих руках находится государственная власть!.. Мы являемся защитниками... правительства!..» Боже! Эти рабские слова произносят республиканские солдаты! Они оскверняют свой язык губительным для свободы богохульством. Вы сказали бы так: «Правители, узурпаторы всех прав народа, будьте покойны... Не бойтесь... не придавайте значения единодушному воплю, который поднимают против вас и этот негодующий народ и его дерзновенные трибуны! Оставайтесь глухи ко всем его жалобам; отвергайте его назойливые протесты против вашего ига, ибо в конце концов он создан для того, чтобы терпеть... Тираны, мы ваши солдаты! Мы поддержим ваш деспотизм и весь ваш разбой. Если потребуется, мы раздавим, разгромим наших отцов и братьев!! Мы выпустим внутренности нашим сестрам и матерям! Мы уничтожим наших сыновей, ...........................................................................................................................................................чтобы поддержать ваше нестерпимое и беспримерное господство!!! Мы обязаны помочь вам прочно закабалить отечество! Мы должны собственными руками заковать себя в цепи!.. Что ж! Разве не являемся мы лишь одушевленными машинами, живыми паяцами, [196] бездушными марионетками, обязанными слепо подчиняться любому побуждению наших водителей? Наши штыки направляют наши начальники!.. Мы являемся защитниками правительства. К тому же, разве оно не оплачивает нас за это хорошо? Чего же нам жаловаться? Разве нам не выдают с некоторых пор двойную и тройную порцию водки? Что может быть дороже этого? Какое нам дело, что в награду за это неоценимое наслаждение от нас требуют, чтобы мы способствовали порабощению наших современников, как и будущих поколений? Какое нам дело до того, что скоро, через месяц, через неделю, завтра наши семьи и мы сами не будем ее больше получать? Сегодня у нас есть водка! Нам когда-то обещали и даже гарантировали путем торжественных декретов собственность... землю... пенсии... но разве мы созданы для таких преимуществ? Не глупо ли считать, что революция совершалась ради нас? Она служит на пользу нашим начальникам. Разве не лестно должно быть для нас, что Директория выдает нашему генералу Бонапарту 800 тысяч франков на содержание его Двора? Начальнику нашего генерального штаба Дювиньо она жалует самый прекрасный из выездов бывших Орлеанов (Говорят, будто такие же развращающие приемы были предприняты и в отношении Журдана 134. Добавляют, что, учитывая степень сопротивления этого генерала, которую можно было предвидеть, этим приемам с целью их эффективности был придан еще более соблазнительный характер, нежели приемам, применявшимся в отношении всех прочих. Говорили о шести чистокровных лошадях и о полной упряжи; о великолепных празднествах у барона Бенезек 135; о блестящих балах, устраивавшихся этим любимым министром Директории в честь жены героя Северной армии, об исключительной чести предоставления, кроме того, в распоряжение гражданки Журдан кареты люксембургского двора. Уверяют, однако, что Журдан, весьма мало чувствительный к этому заискиванию, остался таким же, каким был, генералом свободы, и что он продолжает заслуженно пользоваться доверием народа и солдат) и т. д. [197] Все это восхитительно. Все это должно радовать глаз солдата, и, несомненно, с него довольно того, что его глаза вдоволь нагляделись на такое зрелище. Чего же нам надо еще, нам, в большинстве своем нищим крестьянам, сыновьям рабочих и неотесанных простолюдинов? Наши отцы были стадом каналий, которые почитали за высшее счастье возможность благоговейно внимать своим господам и сеньорам. Считалась милостью даже самая возможность лицезреть людей высшего общества. Счастье наших отцов состояло в том, чтобы трудиться за четверых и лишь наполовину утолять свой голод; оно состояло в том, чтобы с удовлетворением узнать, что плоды их тяжкого труда доставляют лишнее наслаждение немногим погрязшим в пороках бездельникам. Чего нам еще надо? Разве мы не потомки этой черни? Разве не она произвела нас на свет нагими? Нечего нам, следовательно, претендовать на иные права, нежели те, какими [198] пользовалась она сама. Пусть нам говорят о земле, о пенсиях в награду за наши подвиги в борьбе против врагов революции. Нет, нет, мы не созданы для этих наград. Хорошо было их обещать тогда, когда надо было побудить нас зачисляться в полки и изгонять тех, кто хотел разжечь пожар по всей Франции,— но мы отнюдь не должны считать, что нам серьезно давали эти обещания. Возвращаясь вновь к нашим нищим отцам, мы должны ожидать, что будем такими же нищими, как они; что, подобно им, мы будем пресмыкаться перед наглым владычеством богачей, будем их рабами; за ничтожную заработную плату будем трудиться с раннего утра до поздней ночи; будем смачивать одним лишь потом небольшой кусок черного хлеба, высохшего под знойными лучами солнца!.. Счастливы еще те из нас, кто сможет таким образом влачить далее свое существование! Остальные... пойдут нищенствовать. На улицах и дорогах будут встречаться калеки на деревянных ногах, люди с раздробленными челюстями, руками и т. д.; едва волоча ноги, они будут направляться к дверям людей, живущих в довольстве, обращаться с унизительной просьбой к сотне из них и в девяносто девяти случаях получать отказ вместе с оскорблениями, а у сотой двери получат мелкую монету, тысячную долю стоимости хлеба, необходимого для того чтобы позавтракать... Но, солдаты республики, не будем на все это обращать внимание. Правительство дает нам сейчас водку, [199] постараемся же забыться, не станем заглядывать в будущее. Не станем даже разбираться в том, почему оно дает нам ее, эту водку. Удалим прочь этих жалких проповедников, твердящих нам о том, что ее выдают нам с целью снискать этим наше рабское послушание и привести тем самым революцию к прямо противоположному результату, нежели тот, в расчете на который она была предпринята. Они утверждают, что это делается для того, чтобы побудить нас сдерживать народ, который хочет снова отвоевать свои и наши права в борьбе против правительства, узурпировавшего все эти права. Они заявляют далее, что это делается специально против наших интересов,— для того чтобы упрочить и гарантировать возврат эмигрантам и контрреволюционерам их законно конфискованного имущества, которое предназначалось нам в вознаграждение,— возврат и обратное получение которого вызвали обесценение ассигнатов и разорение народа... Они заявляют, что, поддерживая такие акты правительства, после того как мы содействовали осуществлению революции, мы совершаем контрреволюцию, потому что мы обращаем революцию на пользу ее врагов; поскольку мы помогаем им вновь войти во владение имуществом, которое до этого стало нашей собственностью, и, следовательно, делаем для них больше, чем если бы мы только сами за себя отказались от этого имущества, ибо мы защищаем тех, кто вырывает его из наших рук... Вот всё, что утверждают [200] люди, желающие быть более прозорливыми, чем другие. Но не станем их слушать. Нам выдают водку — это всё, что нам нужно! Так будем же притеснять народ, наши семьи и себя самих, будем считаться только с нашими начальниками, прислушиваться только к их голосу; они одни должны направлять наши штыки. Мы не более как автоматы, грубые и дикие, неспособные ни думать, ни чувствовать, ни рассуждать. Равнение направо, равнение налево — вот всё, что нам надлежит знать. Целься, огонь! — мы не должны спрашивать, кто стоит перед нами».

Вот какие ужасные, бредовые рассуждения приписывают вам, солдаты республики. Но какое счастье, что вы не рассуждаете так! Нет, вы не станете убийцами отечества и своими собственными палачами. Вы любите народ, так же как и он вас любит; вы всегда будете его защищать, так же как и он защищает вас. Если бы оказалось возможным, чтобы вы забыли себя, чтобы вы не настаивали на ваших неоспоримых правах и не требовали их, то народ настаивал бы на них и потребовал бы их для вас. Вы должны были уже заметить, насколько не безразлично он относится к вашей участи, насколько он братски постоянно озабочен ею. Его заботы о вас, его тревоги за ваше будущее — это образец нежности отца к своим детям. О, разве в действительности это не так? И эта любящая мать-родина, которая никогда не теряет вас из вида; которая беспокойным взором и душой, [201] полной любви, постоянно следит за вами во время ваших удач, полных риска и доблести; которая отдала вам последнюю дань своего сердца, исходя в стенаниях по поводу вашего положения, когда тираническая извращенность, одержавшая верх над ее доброжелательством, обрекла вас на лишения и на дурное во всех отношениях содержание. Эта нежная мать — говорю я — всегда питает к вам неизменный интерес. Нет сомнения, что она не встретит неблагодарности со стороны своих сыновей. Прислушайтесь к тому, о чем она взывает к вам устами народных писателей. Вслушайтесь в последние звуки голосов на патриотических собраниях, разогнанных и преследуемых главным образом за то, что они требовали для вас того, что было обеспечено за вами в лучшие дни республики, в 93 году! Общество Пантеона стало преступным в глазах деспотизма, как только оно осмелилось в обращении к Совету пятисот выразиться следующим образом:

«...Ухудшили общественное благосостояние тем, что вернули всем без различия семьям предателей... справедливо конфискованные у них владения; нацию в некотором роде отдали на произвол и разграбление торговцам, и одни только богачи получили патент на привилегированное существование... Все декреты, исходящие от Законодательного собрания, носят отпечаток системы предшествовавшей сессии; они увеличивают предубеждения и недоверие, вместо того чтобы их уменьшить. [202] Установив различия между звонкой монетой и ассигнатами, зафиксировав пропорцию между теми и другими деньгами как один к ста и к ста пятидесяти, вы собственной рукой нанесли денежной системе смертельный удар...

Пантеон! Солдаты отечества..., при этом слове, при слове якобинцы, те из вас, кто одержим предубеждениями, которые сеет аристократия, отшатываются, преисполненные отвращения. Те же, которые все оценивают правильнее и не подвержены заблуждениям, знают, что эти два наименования тождественны словам лучшие друзья народа. И тогда эти люди задают себе вопрос: где они, эти якобинцы и эти люди из общества Пантеона? Успокойтесь, друзья, они живы. Войско, которое отступило, вовсе не потерпело поражения. Каждый из них продолжает втайне работать в интересах народа, составляющего гражданское население, как и народа, находящегося под ружьем. Общество Пантеона существует не в одном только Париже. Оно существует также в различных пунктах республики. Мне, в качестве трибуна всей этой республики, в качестве почетного члена и участника всех этих академий настоящего республиканизма, собирающего результаты их лучших работ,— мне надлежит довести о них до сведения наших братьев, показать им, где находится их самая прочная поддержка. Воины! Отправляйтесь на север; ищите истинных защитников ваших прав в краях, где сам климат создает гораздо более глубокие, нежели [203] блестящие дарования, более упорные в своей непоколебимости, нежели увлекающиеся на короткое время, более смелые в своем ревностном стремлении к добру, нежели способные к поверхностному суждению. Отправляйтесь в город, который был свидетелем рождения героя демократии и где ваш трибун отбывал ссылку 136. В Аррасе также существует общество Пантеона, не менее плебейское, нежели общество, которое неограниченная власть сочла нужным превратить в руины в центральной коммуне. Вот, республиканские солдаты, те места, где у вас, у народа, имеются еще мужественные, энергичные друзья. Прочитайте же о том, что они для вас сделали, и скажите нам: не служат ли они вам, по крайней мере в своих намерениях, так же хорошо, как если бы вы сами это сделали?

Обращение нижеподписавшихся патриотов Арраса к Совету пятисот.

Законодатели!

Национальный конвент, издавая декреты от 4 и 16 июня 93 года, от 16 вандемьера, 5 нивоза, 21 плювиоза, 24 флореаля и 13 прериаля II года, несомненно, имел целью обеспечить родственникам мужественных защитников отечества пособия, которые могли бы удовлетворить их настоятельные нужды!.. Чрезвычайная дороговизна съестных припасов, полное обесценение ассигнатов, которыми приходится за них расплачиваться, отсутствие [204] работы и незначительная заработная плата, которую они получают за свой труд,— все это должно с очевидностью доказать вам, что суммы, которые им до сих пор были предоставлены, не только недостаточны, но и весьма далеки от действительной цели, которая имелась в виду!.. Законодатели! Вам-то и надлежит устранить злоупотребления, столь же губительные для человечества, сколь позорные для республики... Именно за вами сохраняется честь осуществления законов, изданных в свое время в интересах отважных и мужественных солдат свободы!.. Один из декретов гласит о том, что будет сохранено на 300 миллионов национальных имуществ, которые будут им розданы частями, как только они окончательно возвратятся из армии! Принятое вами недавно решение определенно гласит, что будут исключены из продажи и оставлены в резерве имущества на сумму в миллиард франков наличными (Миллиард наличными! При нынешнем курсе — один к тремстам — это 300 миллиардов ассигнатов. Это стоит того, чтобы заявить протест. Однако где же резервированные на эту сумму национальные имущества?) Эти распоряжения несомненно хороши, но их недостаточно, чтобы успокоить наших солдат и друзей равенства относительно колебаний законодательных органов. Почему же нельзя уже сейчас издать приказ о принятии мер, способных снова поднять дух наших братьев по оружию и помочь им бодро переносить тяготы и опасности войны? Почему их семьи, которые все почти [205] пребывают в ужасающей нищете, не могут до их возвращения пользоваться вознаграждением, пожалованным за заслуги их близким? Почему не могут они заселять и обрабатывать земли, за обладание которыми столько героев пролили и продолжают каждодневно проливать свою кровь на фронтах? Законодатели! Не станем скрывать от вас, мы опасаемся, как бы обманным путем не лишили их преимущества, доставшегося им столь дорогой ценой! Положите же конец клеветническим выпадам врагов республики! Поскорее докажите демократам, что данные нашим солдатам обещания отнюдь не призрачны! Немедленно издайте приказ о раздаче той части национальных имуществ, которая предназначалась вами в награду за их неустрашимость! Дайте их неимущим родственникам возможность пользоваться плодами их мужества до их возвращения! Предоставьте всем им возможность возвести на этих местах строения, которые годились бы им для жилья по окончании их славных походов! Пусть им остается только одно — выражать пожелания о процветании государства, увековечению славы которого они в такой большой степени содействовали!

Следуют подписи.

Солдаты! этими словами с вами говорит истинный народ. Не ради его блага вас хотят заинтересовать! Не для того, чтобы побудить вас служить народу, вас осыпают [206] лицемерными ласками, спаивают вином и водкой. Это делается для того, чтобы вы решились продаться за ничтожную плату. Они плохо знают вас, эти вероломные люди, которые хотят развратить вас. Они судят о вас по себе. Именно потому, что они подписали уже столь позорное соглашение, они считают, что вы, подобно им, падете так низко, что подчинитесь ему. Нет, нет. Оставайтесь неизменно людьми из народа. Поклянитесь на ваших штыках умереть только за народ. Вы видели, каков он, вы это и впредь увидите; он точно так же готов умереть за вас и вместе с вами. Я покидаю вас сегодня. Иначе я представил бы вам, вслед за пожеланием демократов Арраса, немало других свидетельств о пожеланиях народа, высказанных в том же духе. Откладывая это до другого раза, мы вместе с тем неизменно предупреждаем деспотизм о том, что повсюду голос свободы и равенства возвышается над всеми человеконенавистническими заговорами. Пусть сейчас деспотизм еще пытается заглушить этот голос при помощи усердия тех, кто является его рупором!.. Наученные несчастьем, взволнованные новым напоминанием о глубоких, утонченных, многообразных изменах, жертвами которых они являлись; предупрежденные о том, что произойдет с ними, если они потерпят неудачу, все они, демократы, в состоянии оказать сопротивление новым попыткам; они знают, какое искусство и силу они должны противопоставить тем, кто посмеет снова вступить в борьбу с ними. И вы, [207] благородные воины, осведомленные, в свою очередь, вы тем более не станете ни сообщниками, ни жертвами обмана приверженцев угнетения! Власть имущие пустили в ход все ухищрения, но ни одно из них не принесет им успеха. Они прибегают к хитрости, часто обновляя внутреннюю армию; они вас отдаляют от нас, считая, что, после того как мы открыли вам глаза, вы можете перестать видеть в нас врагов. Колонны, которые держат нас в состоянии осады, ежеминутно сменяются другими колоннами. К чему приведет нас вся эта уловка? К тому, что все французские войска одни за другими пройдут через нашу школу, прочтут наши пламенные писания и постепенно сбросят пелену, мешавшую им познать истину и оценить по достоинству злодеев, обманывающих их и нас.

Гракх Бабеф, трибун народа.

Париж,10 жерминаля IV года республики.


Комментарии

123. «Манифест равных» написан Сильвеном Марешалем.

124. Автором «Анализа доктрины Бабефа», по мнению новейшего исследователя А. Саитта, являлся Буонарроти.

125. «Письмо Свободного франка... его другу Террору» написано предателем Гризелем.

126. Очевидно, речь идет о Капете, бывшем короле Людовике XVI.

127. Первая инструкция Тайной директорий главным военным агентам была составлена в жерминале IV г. Сличение этого документа с двенадцатым документом— «Обращением «Трибуна народа» к внутренним войскам», подписанным Бабефом, показывает полное совпадение отдельных фраз и близость текста некоторых мест того и другого документа.

128. Уже во время столкновений 1788-1789 гг. в ряде частей французской армии (в Париже, Ренне, Безансоне и др.) проявилось нежелание стрелять в народ. Накануне 14 июля в Париже особенно сильное недовольство выявилось в полку французской гвардии (Gardes francaises), самом многочисленном из всех гвардейских полков. Часть гвардейцев приняла участие в штурме Бастилии. Из среды унтер-офицеров этого полка вышли виднейшие революционные генералы, в том числе Гош.

129. Воззвание «Следует ли повиноваться конституции 1795 г.» было опубликовано Тайной директорией 25 жерминаля IV г.

130. В окончательный состав Комиссии 11, образованной Конвентом для выработки «законов, необходимых для приведения в действие конституции» 1793 г., вошли Тибодо, Лезаж, Буасси д’Англа, Берлие, Дюран-Майан, Ларевейер-Лепо, Крезе-Латуш, Луве, Дону, Ланжюинэ, Боден; последние шесть — бывшие жирондисты. Комиссия 11, не решавшаяся вначале открыто выступить против конституции 1793 г., после прериальских событий единодушно высказалась за отмену конституции. 5 мессидора III г. Буасси д’Англа от имени Комиссии 11 представил термидорианскому Конвенту соответствующий доклад.

131. Обращение «Трибуна народа» к внутренним войскам было опубликовано 27 жерминаля.

132. Пишегрю, Шарль (1761 -1804) — генерал. Выдвинулся в 1793-1794 гг. Командовал северной армией; подавил движение 12 жерминаля; вступил в связь с монархистами; в 1797 г. был избран председателем Совета пятисот. Сослан после переворота 18 фрюктидора. В 1804 г.— участник монархического заговора Кадудаля; был арестован и повесился в камере.

133. Мену (1750-1810) — генерал; член Учредительного собрания; в период термидорианской контрреволюции командовал внутренней армией. Руководил подавлением прериальского восстания. Во время мятежа 13 вандемьера был отстранен из-за своих симпатий к монархистам. Позднее был одним из командующих французской армией в Египте, где и погиб.

134. Журдан, Жан-Батист (1762-1833) — генерал республики; командовал в 1793-1794 гг. важнейшими армиями; одержал победу в битве при Флерюсе (26 июня 1794 г.); позднее — маршал Франции, служил при Наполеоне и Бурбонах.

135. Бенезек, Пьер (1755-1802) — министр внутренних дел Директории с брюмера IV г. по мессидор V г.; при Наполеоне — член Государственного совета; был послан на о. Сан-Доминго вместе с генералом Леклерком, где и умер.

136. В Аррасе родился Максимилиан Робеспьер. Бабеф находился в Аррасской тюрьме во время термидорианской реакции с 25 вантоза III года (15 марта 1795 г.) до 24 фрюктидора (10 сентября 1795 г.).

137. «Ответ на письмо за подписью М. В.» был распространен 29 жерминаля IV г. Его автором был, по-видимому, Буонарроти. (Возможно, что под буквами «М. В.» скрывался Марк Вадье.

(пер. Э. А. Желубовской)
Текст воспроизведен по изданию: Ф. Буонарроти. Заговор во имя равенства, Том II. М. АН СССР. 1963

© текст - Желубовская Э. А. 1963
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Андреев-Попович И. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1963