ПИСЬМО Г

ПИСЬМО Г. БАБЕФА К ТИБОДО ИЗ АРРАССКОЙ ТЮРЬМЫ

Люди, занимающиеся историей Великой французской революции, говоря о Гракхе Бабефе, высказывают иногда мнение о некоторой его «наивности». Это суждение не лишено определенных оснований — Бабеф был человеком увлекающимся. И все же тщательное изучение его биографии показывает, что ему были свойственны и совершенно иные качества: не только умение в ряде случаев совершенно трезво оценить обстановку или решительно противостоять общему мнению, но и способность к определенному политическому лавированию. Одно из доказательств тому — публикуемое ниже письмо ¹. Оно адресовано другу и единомышленнику Бабефа Тибодо, знакомому ему еще по работе в парижской продовольственной администрации; написано оно в Аррасской тюрьме, куда Бабеф попал в вантозе III года (марте 1795 г.) в результате развернутой им в газете «Трибун народа» антиправительственной кампании. Мы не будем комментировать содержание этого письма — оно говорит само за себя. Подчеркнем только, что, излагая принципы, которые сам он называет «маккиавелизмом правого дела», Бабеф совершенно искренен. Говоря о мотивах, которые побуждают его добиваться освобождения любой ценой, он не лукавит ни перед другими, ни перед самим собой, не прикрывает, сознательно или бессознательно свое стремление поскорее вырваться на свободу. И это лучше всего подтверждают дальнейшие события его жизни. Выйдя из тюрьмы после событий 13 вандемьера (не в результате своей «маккиавелистической» политики, а по амнистии), Бабеф, в отличие от многих других деятелей революции, которых преследования заставили навсегда сойти с политической арены, развил бурную деятельность, завершившуюся организацией «Заговора во имя равенства», в результате которой он потерял столь желанную свободу менее, чем через семь месяцев после того, как ее обрел. Из этой своей последней тюрьмы он вышел только на эшафот.

Бабеф осуществил свой план — он обратился с письмами к нескольким деятелям термидорианской реакции. Одно из них было адресовано Гюффруа, бывшему издателю «Газеты свободы печати» и первых номеров «Трибуна народа», с которым Бабеф решительно порвал осенью 1794 г. Это письмо было опубликовано в 1885 г. Шаравэ в журнале «La Revolution francaise» (t. VIII, p. 733—736). В это же время Бабеф обратился с письмом к Дюбуа де Фоссе, бывшему президенту Аррасской академии, с которым он прекратил переписку в 1788 г. Письмо это сохранилось в архиве Дюбуа де Фоссе, но наследники до сих пор не дали возможности его опубликовать. [220]

«Тибодо, 7 фрюктидора.

То, что ты говоришь мне о моих врагах и об их постоянном озлоблении, отнюдь меня не удивляет и почти все это я знал еще до твоего письма. Чтобы получить об этом достаточно ясное представление, надо только подумать обо всех обстоятельствах дела, вспомнить, какие люди были сильнее всего задеты моими ударами, посмотреть, какие посты они занимают сейчас у кормила государственной власти, и взвесить затем силу воздействия личных страстей на людей, для которых эгоизм является практически единственным философским принципом.

Ты мне советуешь молчать: этот совет не кажется мне достаточно разумным. Он диаметрально противоположен советам моей жены и детей, заклинающих меня написать такому-то и такому-то — тем самым людям, которых уязвили высказанные мною слишком резкие истины,— чтобы попытаться смягчить их неприязнь. Люди, ничуть не более добродетельные, чем я, с отвращением отказались бы от подобного шага, сочтя его унизительным и повергающим справедливость к ногам преступления. Но я придерживаюсь иных принципов, и эти соображения меня отнюдь не остановят. Уроки прошлого достаточно ясно показали нам, что роль непоколебимой добродетели, взятая на себя героями революции, ее Сиднеями ², привела лишь к тому, что ускорила их гибель на эшафоте. С гордостью пронеся этот ничем не запятнанный героизм до своего рокового конца, они, несомненно, считали себя великими людьми и питали уверенность, которую я не могу оспаривать, что беспристрастная история, воздав должное уважение их памяти, вознаградит их тем самым за все несправедливости их современников. Но только это утешение они и могли почерпнуть в своей тщеславной добродетели. Напрасно старались они предстать перед окружающими в виде праведников и людей, совесть которых вполне чиста — на массы это не произвело никакого впечатления; их почитателями было лишь небольшое число мудрецов, а также людей, обладающих не только честностью, но и проницательностью. Но этот противовес не был достаточно мощным, чтобы смутить негодяев, которые их убивали. Наглость этих последних только возросла от этого, что и ускорило их гибель, и энергия, мудрость, все драгоценные качества этих достойных уважения жертв были погребены вместе с ними и навсегда потеряны для человечества. Если бы они избрали менее ясный и откровенный образ действий, они могли бы отсрочить свою смерть или даже вовсе избежать ее и оказать еще много услуг своим согражданам. Когда у власти находятся мерзавцы, сама добродетель должна скрывать свое лицо; ее наиболее верные последователи должны хитрить с лицемерами и жуликами; иначе первые никогда не смогли бы ничего противопоставить торжеству преступления и оно постоянно одерживало бы верх над добродетелью. Эти принципы, или, если угодно, этот маккиавелизм правого дела, объясняют в мою пользу все то, что могло бы, на первый взгляд, показаться трусостью в поведении философа, который выдавал себя за человека очень строгих правил. Они показывают, что именно должны думать обо мне все порядочные люди, даже если они увидят меня распростертым у ног самой гнусной подлости. Во все времена они оправдают некоторые мои поступки вопреки ложным или злостным истолкованиям.

Совет, данный мне женой и сыном, продиктован супружеской, материнской и сыновней любовью, продиктован их положением; вполне [221] естественно, что они советуют мне то, что отвечает их самому горячему желанию, т.е. то, что может дать им надежду вскоре увидеть меня. Из всего вышесказанного ты видишь, что я отнюдь не закрываю глаза на одну из главных трудностей — необходимость оказаться в положении униженного просителя перед людьми, которых я презираю и ненавижу. В моем письме к Гюффруа, вслед за которым я послал к нему свою жену, письме, которое я почти буквально воспроизведу в набросках писем к Фрерону, Тальену, Изабо... ³ (сначала я покажу их тебе); в этом письме, повторяю, я не только изображаю себя смиренным просителем, но и прикидываюсь человеком, отрекшимся от своих идеалов, и дохожу даже до того, что, терзая свое воображение, излагаю, быть может даже несколько по-новому, идеи, которые по видимости оправдывают современную политическую систему. Ты это увидишь и, несомненно, втихомолку над этим посмеешься. Но вот какой вопрос я себе задаю: будут ли эти люди настолько добры, чтобы позволить мне обвести их вокруг пальца? Не показал ли я себя человеком слишком добродетельным, чтобы они поверили в мою испорченность? Прием, который встретила моя жена у Ружиффа ⁴, подтверждает мои печальные предположения, хотя причиной его может быть и то, что Ружифф слишком занят самим собой, чтобы думать о других.

Ты советуешь мне молчать, но до каких пор должен я буду хранить молчание? Как ты вероятно догадываешься, мне уже очень надоела жизнь взаперти. Когда я задаю тебе этот вопрос: до каких пор следует хранить молчание? я знаю, что ты, как и я, не можешь на него ответить. И я вспоминаю твое письмо, в котором ты сам писал: кто может трезво разобраться в подобном хаосе, в этом нагромождении мерзостей? у кого хватит дерзости судить о его результатах?

Но я хочу сказать, что в этой туманной неопределенности, в этой робкой неуверенности, которые, в первую очередь позволяют предположить, что власть надолго сохранится в руках тех же людей... ⁵ и при этой глубокой усталости и глубокой степени истощения и порабощения народа; при прочности, а также поистине изощренной и запутанной сложности последнего здания тирании; при острой нехватке людей, достаточно отважных, достаточно превосходящих остальных величием своего характера и силой воображения, чтобы осмелиться выступить против огромного колосса угнетения, которому удалось возвыситься вопреки всем препятствиям и который утвердился против воли, мужества, просвещения и всех великих добродетелей, которые принесла с собой революция ...⁵ я хочу сказать, что в этом отчаянном положении я почти ничего не выигрываю благодаря терпению, и вот почему я чувствую сильный соблазн рискнуть и отправить сейчас мой «курс двуличия» монархам, которые нами управляют».

Комментарии

1. Черновик этого письма находится в ЦПА ИМЛ, ф. 223, оп. 1, ед. хр. 465. Пользуемся случаем поблагодарить Н. И. Непомнящую, любезно предоставившую свою помощь в прочтении этого документа.

2. Имеется в виду, вероятно, (Элджернон Сидней (Сидни), видный английский политический деятель, участник английской революции, казненный в годы реставрации Стюартов. Он был известен в значительной степени благодаря посмертно опубликованному трактату «Рассуждения о правительстве». Упоминание его имени лишний раз свидетельствует о незаурядной начитанности самоучки Бабефа, так же как и о его стремлении изучить и осмыслить опыт предшествовавших революций.

3. Одно имя прочесть не удалось.

4. Речь идет об уже упоминавшемся выше правом термидорианце Гюффруа, одно время издававшим газету под названием «Ружифф» (Ружифф — анаграмма его фамилии).

5. Обрыв в тексте.

Текст воспроизведен по изданию: Бабувистский фольклор // Французский ежегодник за 1970 г. АН СССР. 1972