Письма из Франции к одному Вельможе в Москву

Письма из Франции к одному Вельможе в Москву.

(Продолжение.)

ПАРИЖ 20/31 Марта 1778 года.

Я видел Лангедок, Прованс, Дофине, Лион, Бургонь, Шампань. Первые две провинции считаются во всем здешнем Государстве хлебороднейшими и изобильнейшими. Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим. Я имел честь В - у С - у описывать частию причины оному в прежних моих письмах: но главною поставлю ту, что подать в казну [242] платится неограниченная, и следственно собственность имения есть в одном только воображении. В сем плодоноснейшем краю на каждой почте карета моя была всегда окружена нищими, которые весьма часто, вместо денег, имянно спрашивали, нет ли с нами куска хлеба. Сие доказывает неоспоримо, что и посреди изобилия можно умереть с голоду.

Осмотрев все то, что заслуживало любопытство в сих провинциях, приехал я в Париж, в сей мнимый центр человеческих знаний и вкуса. Не имел я еще довольно времени в нем осмотреться, но могу уверить В. С., что стараюсь употребить каждой час в пользу, примечая все то, что может мне подать справедливейшее понятие о национальном характере. Неприлично изъясняться об оном откровенно отсюда; ибо могут здесь почитать меня или льстецом, или осуждателем: но не могу же не отдать и той справедливости, что надобно отрещись вовсе от общего смысла и истины, если сказать, что нет здесь весьма много чрезвычайно хорошего и подражания достойного. Все сие однакож не ослепляет меня до того, чтоб не видеть здесь столько же, или и больше, совершенно дурного, и такого, от чего нас Боже избави. Словом: [243] сравнивая и то и другое, осмелюсь В - у С - у чистосердечно признаться, что если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравой рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться; то для обращения его на должную любовь к отечеству, нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь конечно узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь; что люди везде люди; что прямо умной и достойной человек везде редок, и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно однако быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле, если советь спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом.

Будучи уверен, что о здешних политических делах В. С. уведомляетесь из Петербурга, не вхожи в подробность оных, но вообще имею честь донесть вам, Мил. Гос., что положение здешних дел с Англиею столь худо, что война конечно неизбежна. Франция употребила к вооружению своему все то время, в которое Англия истощала силы свои в войне междоусобной; а приготовясь таким образом, сделала трактат с Американцами, как с Державою [244] независимою. Сей трактат содержан был в тайне по тот час, в которой Англичане решились послать к Американцам своих Коммисаров с такими мирными кондициями, каких им не принять почти нельзя. Для отвращения сего примирения, здешний Двор повелел своему в Лондоне Послу объявить Английскому Королю о подписании трактата. Говорят, что Король, выслушав от Посла, объявление, сказал ему точно сии слова: "Я уверен, что ваш Государь предвидел все те следствия, кои от сего произойдут." Сказав сие, поворотился к нему спиною. Потом дано было знать Послу, чтоб он ко Двору более не ездил, и отправлен тотчас сюда курьер к Послу Лорду Стормонту, чтоб он немедленно без аудиенции из Парижа выехал. С здешней стороны также из Лондона Посла своего воротили. Словом, война хотя формально и не объявлена, но сего объявления с часу на час ожидают. Франклин, Поверенной Американской у здешнего Двора, сказывают, на сих днях акредитуется полномочным Министром от Соединенных Американских Штатов.

Я не примечаю, чтоб приближение войны производило здесь большое впечатление. В первой день, как Английской Посол [245] получил курьера с отзывом, весь город заговорил о войне; на другой день ни о чем более не говорили, как о новой Трагедии; на третий об одной женщине, которая отравилась с тоски о своем любовнике; потом о здешних кораблях, которые Англичанами остановлены. Словом, одна новость заглушает другую, и новая песенка столько же занимает Публику, сколько и новая война. Здесь ко всему совершенно равнодушны, кроме вестей. Напротив того всякие вести рассеваются по городу с восторгом, и составляют душевную пищу жителей Парижских.

Обращусь теперь к описанию двух происшествий, кои по приезде моем занимали Публику. Первое, поединок Дюка де Бурбона с Королевским братом Графом д'Артуа; а второе, прибытие сюда Г-на Вольтера.

Граф д'Артуа, быв хмельной в маскараде, показал неучтивость Дюшессе де Бурбон, сорвав с нее маску. Дюк, муж ее, не захотел стерпеть сей обиды. А как не водится вызывать формально на дуэль Королевских братьев, то Дюк стал везде являться в тех местах, куда приходи Гр. д'Артуа, чем показывал ему, что его ищет, и требует [246] неотменно удовольствия. Несколько дней Публика любопытствовала, чем сие дело кончится. Наконец Гр. д'Артуа принужденным нашелся выдти на поединок. Сражение минут с пять продолжалось, и Дюк оцарапал его руку. Сие увидя один стоявший подле них Гвардии Капитан, доложил Дюку, что Королевской брат поранен, и что как драгоценную кровь щадить надобно, то не время ль окончать битву? На сие Граф сказал, что обижен Дюк, и что от него зависит, продолжать или перестать. После сего они обнялись, и поехали прямо в спектакль, где Публика сведав, что они дрались, обернулась к их ложе и аплодировала им с несказанным восхищением, крича: браво, браво, достойная кровь Бурбона! Я свидетелем был сей сцены, о которой весьма бы желал видеть мнение В. С.

Прибытие Вольтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ни чем не разнствует от обожания. Я уверен, что еслиб глубокая старость и немощи его не отягчали, и он захотел бы проповедывать теперь новую какую секту, тоб весь народ к нему оборотился. В. С. из последующего усмотреть [247] изволите, можноль иное заключать из приему, которой сделала ему Публика.

По прибытии его сюда, сколько стихотворцы, ему преданные, пишут в его славу, столько ненавидящие его посылают к нему безыменные сатиры. Первые печатаются, а последние нет; ибо Правительство запретило особливым указом печатать то, что Вольтеру предосудительно быть может. Такое уважение сделано ему сколько за великие его таланты, столько и ради старости. Сей осьмидесяти-пятилетний старик сочинил новую Трагедию: Ирена, или Алексий Комнин, которая была и представлена. Нельзя никак сравнять ее с прежними: но Публика приняла ее с восхищением. Сам Автор за болезнию не видал первой репрезентации. Он только вчера в первой раз выехал. Был в Академии, потом в Театре, где нарочно представили его новую Трагедию.

При выезде со двора карета его препровождена была до Академии бесчисленным множеством народа, непрестанно рукоплескавшего. Все Академики вышли на встречу. Он посажен был на Директорском месте, и минуя обыкновенное балатирование, выбран единодушным восклицанием в [248] Директоры на Апрельскую четверть года. Когда сходил он с лестницы и садился в карету, тогда народ закричал, чтоб все снимали шляпы. От Академии до Театра препровождали его народные восклицания. При вступлении в ложу Публика аплодировала многократно с неописанным восторгом; а спустя несколько минут, старший актер Бризар вошел к нему в ложу с венком, которой и надел ему на голову. Вольтер тотчас снял с себя венок и с радостными слезами в слух сказал Бризару: "Ah Dicu, vous voulez done me faire mourir!" (Вы хотите уморить меня) Трагедия играна была гораздо с большим совершенством, нежели в прежние представления. По окончании ее новое зрелище открылось. Занавес опять был поднят. Все актеры и актрисы, окружа бюст Вольтеров, увенчевали его лавровыми венками. Сие приношение Публика препроводила рукоплесканием, продолжавшимся близь четверти часа. Наконец представлявшая Ирену актриса, Гжа Вестрис, обратясь к Вольтеру, читала похвальные стихи. Для показания своего удовольствия, Публика велела повторить чтение стихов, и аплодировала с великим криком. - Как же скоро Вольтер сел в свою карету, то народ остановив кучера закричал: [249] "des flambeaux, des flambeaux." По принесении факелов велели кучеру ехать шагом, и бесчисленное множество народа с факелами проводило его до самого дому, крича непрестанно: vive Voltaire! - Сколь ни много торжеств имел Г. Вольтер в течении века своего, но вчерашний день был без сомнения наилучший в его жизни, которая однако скоро пресечется, ибо сколь он теперь благообразен, В. С. увидеть изволите по приложенному здесь его портрету, весьма на него похожему.

Чтожь надлежит до другого чудотворца Сен-Жермена, я расстался с ним дружески, и на предложение его, коим сулил мне золотые горы, ответствовал благодарностию, сказав ему, что если он имеет толь полезные для России проекты, то может отнестися с ними к находящемуся в Дрездене нашему Поверенному в делах. Лекарство его жена моя принимала, но без всякого успеха; за исцеление ее обязан я Монтпельевскому климату и ореховому маслу; а славному Доктору Г. де ла Муру одолжен я тем, что он не забыл сего простого лекарства между многими премудрыми, за которые с меня брали все, что взять могли. [250]

ПАРИЖ 14/25 Июня 1778 года.

Употребляя все время моего в Париже пребывания на осмотрение сего пространного города, медлил я уведомить вас, Мил. Гос., о моих на него примечаниях для того, что хотел сделать их с большим основанием и точностию. Вот истинная причина, для которой пишу отсюда другое только письмо к В. С. В первом описывал я между прочим прием здесь Вольтера и бывший поединок. Беспокоит меня, что о получении оного не имел я счастия быть уведомлен. Весьма было бы досадно, еслиб оно, или ваше, было где нибудь удержано.

Не могу конечно сказать, чтоб я и теперь знал Париж совершенно; ибо надобно жить в нем долго, чтоб хорошенько с ним познакомиться. По крайней мере в то короткое время, которое здесь живу, старался я узнать его по всей моей возможности. Беру смелость обременить В. С. весьма длинным описанием того, на что обращал я здесь мое внимание. К сему ободрен я и последним письмом вашим, которое имел я честь получить от 22 Февр., и из которого к сердечному моему удовольствию вижу, что продолжение моих уведомлений вам угодно. [251]

Счастие сие приписываю главному достоинству всех моих к вам писем, что перо мое и сердце руководствуются искренним к вам усердием и правдою, которую во всех описаниях моих соблюсти стараюсь.

Париж может по справедливости назваться сокращением целого мира. Сие титло заслуживает он по своему пространству и по бесконечному множеству чужестранных, стекающихся в него от всех концов земли. Жители Парижские почитают свой город столицею света, а свет своею провинциею. Бургонию, например, считают близкою провинциею, а Россию дальнею. Француз, приехавший сюда из Бурдо, и Россиянин из Петербурга, называются равномерно чужестранными. По их мнению, имеют они не только наилучшие в свете обычаи, но наилучший вид лица, осанку и ухватки, так что первой и учтивейший комплимент чужестранному состоит не в других словах, как точно в сих: Monsieur, vous n'avez point l'air e'tranger du tout, je vous en fais bien mon compliment (Вы совсем не походите на чужестранного; поздравляю вас!). Возмечтание их о своем разуме дошло до такой [252] глупости, что редкой Француз не скажет сам о себе, что он преразумен. - Видя, что разум везде редок, и что в одной Франции имеет его всякой, примечал я весьма прилежно, нет ли какой розницы между разумом Французским и разумом человеческим; ибо казалось мне, что весьма унизительноб было для человеческого рода, рожденного не во Франции, еслиб надобно было необходимо родиться Французом, чтоб быть неминуемо умным человеком. Дабы сделать сие изыскание, применивал я к здешним умницам знаменование разума в целом свете. Я нашел, что для них оно слишком длинно; они гораздо его для себя поукоротили. Чрез слово разум по большой части понимают они одно его качество, а именно остроту его, не требуя отнюдь, чтоб она управляема была здравым смыслом. Сию остроту имеет здесь всякой без выключения; следственно всякой без затруднения умным здесь признается. Все сии умные люди на две части разделяются: те, которые не очень словоохотны, и каких однакож весьма мало, называются Philosophes (Философы); а тем, которые врут неумолкно, и каковы почти все, дается титул aimables (Любезные). Судят все обо всем [253] решительно. Мнение первого есть мнение наилучшее; ибо спорить не любят, и тотчас с великими комплиментами соглашаются; потому что не быть одного мнения с тем, кто сказал уже свое, хотя бы и преглупое, почитается здесь совершенным незнанием жить: и так, чтоб слыть умеющим жить, всякой отказался иметь о вещах свое собственное мнение. Из сего заключить можно, что за истиною не весьма здесь гоняются. Не о том дело, что сказать, а о том, как сказать. Я часто примечал, что иной говорит целой час к удовольствию своих слушателей, не будучи ими вовсе понимаем, и точно для того, что сам себя не разумеет. Со всем тем по окончании вранья называют его aimable et plein a'esprit (Любезным и умным). Сколько излишне здесь говоря думать, столь нужно как наискорее перенять самые мелочи в обычаях, потому что нет вернее способа прослыть на век дураком, потерять репутацию, погибнуть невозвратно, как если, например, спросить при людях пить между обедом и ужином. Кто не согласится скорее умереть с жажды, нежели напившись влачить в презрении остаток своей жизни? Сии мелочи составляют целую науку, занимающую время и умы [254] большей части путешественников. Они тем ревностнее в нее углубляются, что живут между нациею, где ridicule (Быть смешным) всего страшнее. Нужды нет, если говорят о человеке, что он имеет злое сердце, негодной нрав; но если скажут, что он ridicule, то человек действительно пропал, ибо всякой убегает его общества. - Нет способнее Французов усматривать смешное, и нет нации, в которой бы самой было столь много смешного. Разум их никогда сам на себя не обращается, а всегда устремлен на внешние предметы, так что всякой, осмеивая другого, никак не чувствует, сколько сам смешон. Упражняясь весь свой век, можно сказать, не в себе, но вне себя, никто следственно не проницает в подробность, а довольствуется смотреть на одну вещей поверхность; ибо познавать подробности не возможно, не рассматривая операции своего собственного разума, чтоб видеть, не ошибаюсь ли сам в моих рассуждениях. Я думаю, что сия причина мешает здешней нации успевать в науках, требующих постоянного внимания, и что от того считают здесь одного Математика на двести Стихотворцов, разумеется дурных и хороших. Европа почитает Французов хитрыми. Не знаю, не [255] предрассудок ли заставляет иметь о них сие мнение. Кажется, что вся их прославляемая хитрость отнюдь не та, которая располагается и производится рассудком, а та, которая объемлется вдруг воображением и очень скоро наружу выходит. Слушаться рассудка и во всем прибегать к его суду, скучно; а Французы скуки терпеть не могут. Чего не делают они, чтоб избежать скуки, т. е. чтоб ничего не делать! И действительно всякой день здесь праздник. Видя с утра до ночи бесчисленное множество людей в непрестанной праздности, удивиться надобно, когда что здесь делается. Не упоминая о садах, всякой день пять театров наполнены. Все столько любят забавы, сколько трудов ненавидят; а особливо черной работы народ терпеть не может. За то нечистота в городе такая, какую людям, не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошко летом от зараженного воздуха. Чтоб иметь все под руками и ни за чем далеко не ходить, под всяким домом поделаны лавки. В одной блистает золото и наряды, и подле нее в другой вывешена битая скотина с текущею кровью. Есть улицы, где в сделанных по бокам стоках течет кровь, потому что не отведено для бойни особливого места. Такую же мерзость нашел [256] я и в прочих Французских городах, которые все так однообразны, что кто был в одной улице, тот был в целом городе; а кто был в одном городе, тот все города видел. Париж перед прочими имеет только то преимущество, что наружность его несказанно величественнее, а внутренность сквернее. Напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать не зажав носа. Со всем тем привычка, от самого младенчества жить в грязи по уши, делает, что обоняние Французов ни мало от того не страдает. - Вообще сказать можно, что врассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а врассуждении благонравия еще меньше. Удостоверясь в сей истине, искал я причины, что привлекает сюда такое множество чужестранных.

Общество: но смело скажу, что нет ничего труднее, как чужестранцу войти в здешнее общество; следственно и вошло их очень мало. Внутреннее ощущение здешних господ, что они дают тон всей Европе, вселяет в них гордость, от которой защититься не могут всею добротою душ своих; ибо действительно в большой их части душевные расположения весьма похваляются. - Сколько надобно стараний, [257] исканий, низкостей, чтоб впущену быть в знатной дом, где однакож ни словом гостя не удостоивают. Имея сей пример пред собою в моих любезных согражданах, расчел я, что по краткости времени моего здесь пребывания не для чего покупать так дорого знакомство, или, справедливее сказать, собственное свое унижение. Я нашел множество других интереснейших вещей к моему упражнению; а видеть здешних вельмож и их обращение довольствовался я при случаях, удачею мне представлявшихся. Впрочем, чтоб В. С. иметь ясное понятии, как здесь наши и прочие вояжиры принимаются, то надлежит себе представить в Петербурге К. К. М. и сему подобное. Всякой, увидясь с ними взглянет на них ласково, за визит пришлет карточку, равно как и дамы отдают женам их визиты: но кто имеет или иметь захочет с ними всегдашнее общество? Вот точное здесь положение между прочими и наших господ и госпожь, относительно знатных здешних домов. Чувствуя, что Бог создал нас не хуже их людьми, каково же быть Волохами? Не понимаю, как можно, почитая самого себя, кланяться, добиваться и ставить за превеличайшее счастие и честь такие знакомства, в которых не может быть [257] никакого удовольствия, потому что есть большое унижение.

Ученые люди: но из невероятного множества чужестранных может быть тысячной человек приехал сюда с намерением воспользоваться своим здесь пребыванием для приращения знаний своих. А притом и о здешних Ученых можно по справедливости сказать, что весьма мало из них соединили свои знания с поведением. Томас, сочинитель переведенного мною Похвального Слова Марку Аврелию, Мармонтель и еще некоторые, ходят ко мне в дом. Весьма учтивое и приятельское их со мною обхождение не ослепило глаз моих на их пороки. Исключая Томаса, которого кротость и честность мне очень понравились, нашел я почти во всех других много высокомерия, лжи, корыстолюбия и подлейшей лести. Конечно ни один из них не поколеблется сделать презрительнейшую подлость для корысти или тщеславия. Я не нахожу, чтоб в свете так мало друг на друга походило, как Философия на Философов.

По точном рассмотрении, вижу я только две вещи, кои привлекают сюда чужестранных в таком множестве. Спектакли и - с позволения сказать - девки. Если две [259] сии приманки отнять сегодня, то завтра две трети чужестранных разъедутся из Парижа. Бесчинство дошло до такой степени, что знатнейшие люди не стыдятся сидеть с девками в ложах публично. Сии твари осыпаны брилиантами. Великолепные домы, столы, экипажи ... словом, они одни наслаждаются всеми благами мира сего. С каким искуством умеют они соединять прелести красоты с приятностью разума, чтоб уловить в сети жертву свою! Сею жертвою по большей части бывают чужестранцы, кои привозят с собою обыкновенно денег сколь можно больше, и если не всегда здравой ум, то по крайней мере часто здравое тело; а из Парижа выезжают, потеряв и то и другое, часто невозвратно. Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа. Сей город есть истинная зараза, которая хотя молодого человека не умерщвляет физически, но делает его на век шалуном и ни к чему неспособным, вопреки тому, как его сделала Природа, и каким бы он мог быть не ездя во Францию.

Что же надлежит до спектаклей, то Комедия возведена здесь на возможную [260] степень совершенства. Не льзя, смотря ее, не забыться до того, чтоб не почесть ее истинною историею, в тот момент происходящею. Я никогда себе не воображал видеть подражание Натуре столь совершенным. Словом, Комедия в своем роде есть лучшее, что я в Париже видел. Напротив того Трагедию нашел я посредственною. По смерти Лекеневой она гораздо поупала. Оперу можно назвать великолепнейшим зрелищем. Декорации и танцы прекрасны, но певцы прескверны. Удивился я, как можно бесстыдно так реветь, а еще более, как можно такой рев слушать с восхищением!

Обременил я В. С. моим пространным описанием. Чувствую, что письмо мое сколь длинно, столь и нескладно: но посылаю его, будучи уверен, что вы, Мил. Госуд. взирать будете не на слог его, но на усердие, с которым я хотел исполнить повеление ваше в доставлении вам моих примечаний на Францию.

(Окончание в след. Нумере.)

Текст воспроизведен по изданию: Письма из Франции к одному вельможе в Москву // Вестник Европы, Часть 26. № 8. 1806