Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

НОВЫЕ МЕМУАРЫ О РЕВОЛЮЦИОННОЙ ЭПОХЕ XVIII BЕКA

(Von den Sevennen bis zur Newa (1740-1805). Ein Beitrag zur Geschichte des 18 Jahrhunderts. Nach handschriftlichen Nachlässen von A. Grafen Thürheim. Wien. 1879. IV-481).

Едва ли какая-либо эпоха всемирной истории более богата мемуарами, чем конец прошлого и начало нынешнего века, период французской революции 1789 года. Представители и сторонники почти всех существовавших тогда партий оставили потомству записи событий, свидетелями которых они были, и впечатлений, которые они пережили. Обилие такой литературы дает возможность позднейшему исследователю не только изучить факты со всею их обстановкою, но и познакомиться с мыслями, чувствами, взглядами современников, ясно представить себе живую картину тогдашней жизни. Правда, подобные исторические источники не всегда надежны: современность слишком сильно захватывает автора, вследствие чего беспристрастие довольно редко в мемуарах; но обилие таких памятников, написанных с различных точек зрения, с одной стороны, и искренность авторов, часто не имеющих в виду публики, с другой, служат достаточным критерием истины. Зная религиозные убеждения и политические стремления составителя, не трудно в каждом отдельном случае отличить субъективную окраску в его записках. От этого общего почти всем подобным сочинениям недостатка не свободен также и граф Эстергази, по запискам которого главным образом составлена названная выше книга Тюргейма; но здесь пользование источником осложняется еще тем, что Тюргейм не ограничился простым изданием записок или прибавлением к ним комментария. Он положил их в основание своей книги, дополнив заключающиеся в них сведения своими историческими соображениями, а также и другими данными, заимствованными частию из печатных, частию [354] из рукописных источников. Хотя слова записок Эстергази и других рукописей и приводятся иногда буквально, тем не менее мы имеем здесь дело не прямо с источником, но с обработкою, не чуждою при том тенденциозности.

Граф Тюргейм ставит себе две весьма интересные задачи. «На этих страницах, — говорит он, — мы пишем не историю, а только исторические картины, портреты и характеристики замечательных личностей». Другую его задачу составляет «изображение отдельных важных моментов по описаниям очевидцев и современников» (стр. 287). К сожалению, решены эти задачи далеко не удовлетворительно. Действительно, в его книге мы находим чрезвычайно много описаний разнообразных личностей всех стран, но в большинстве случаев это не портреты и характеристики, а простые формулярные списки. Бедность и сухость изображения тем не извинительнее, что у автора часто находилась под рукой живая рукописная литература в виде дневника, переписки и т. п. Такие источники имел он, например, для характеристики лиц, окружавших Марию Терезию. Он «читал с большим интересом ряд писем княгини Траутсон к своей сестре, и они представили ему ясную картину эпохи» (101). Но никакой картины читатель не находит в книге; вместо живых характеристик тянется на 5 страницах перечисление придворных в таком роде: «граф Фридрих Вильгельм Гаугвиц, государственный министр, был главным виновником всех изменений, происшедших с 1748 года во внутренней политике Австрии; по словам современников, он первый нанес смертельный удар старым сословным отношениям, аристократии и федерализму. В частной жизни он считался другом своих друзей; умер в 1765 г.» (105). Живо написаны у Тюргейма только те характеристики, которые он целиком заимствует у Эстергази или из печатных источников 1.

Если отсутствие у автора художественного таланта препятствует живо представить симпатичные ему личности, то односторонний взгляд на революцию и узкое понимание ее причин не позволяют ему верно оценить революционных деятелей и правильно изобразить важные моменты эпохи. Революция, с его точки зрения, простой мятеж, бунт против королевской власти; сторонников и участников движения он постоянно называет «бунтовщиками», «мятежниками» и т. п. Самое ее происхождение объясняется у него случайными причинами: «при мудром управлении короля и с помощию улучшения существующего порядка вещей, — говорит он, — можно было тогда и [355] даже гораздо позже устранить революцию» (175). Более же всего, по его мнению, виноваты в революции философы. Оказывается, что «секта философов желала ввести в министерство архиепископа тулузского», что они же побуждали молодежь к участию в американской войне, «чтобы поддерживая мятежных подданных против государя, возбудить революцию во Франции» 2 (259). Вообще война за независимость была, по мнению Тюргейма одною из причин французской революции. Именно, французы, принимавшие участие в этой войне, носили медаль в память объявления американской независимости. «Такое новое и республиканское украшение блестело среди столицы великой старой монархии и могло навести на некоторые размышления (konnte wol Einiges zum Nachdenken geben)» 3. Офицеры также носили такую медаль, и «если среди армии абсолютного королевства щеголяли видимым знаком победы мятежного народа над своим законным государем, то это было столь же странным, как и опасным признаком времени» (222).

Другое обстоятельство, если не прямо обусловившее собою революцию, то, по крайней мере, в значительной степени ее ускорившее заключалось, по мнению автора, в англомании, развившейся у французов в предреволюционную эпоху. «Всей знатной молодежью, — говорит он, — вдруг овладело общее увлечение — страсть к английской внешности и модам. Молодежь не думала о том, что, превращая подстриженные деревья, правильные четыреугольники, прямые аллеи времени знаменитого садовника, любимца Людовика XIV, Ленотра, в английские сады и парки, она вызовет сближения и подражания в других направлениях; в этом заключались первые зародыши политических переворотов, реформ, наконец общего разрушения и великой революции. Молодежь не замечала, что более удобный фрак, заменивший широкие с дорогим шитьем плащи и камзолы старого двора, обнаруживал общую наклонность к равенству. Так как тогдашняя молодежь не могла еще блестеть пылким и убедительным красноречием в общественных собраниях, то она хотела, по крайней мере, отличаться великолепием своих манежей, роскошью парков и быстротою скаковых лошадей». (191). Возведение [356] в причину революции одного из случайных побочных течений французской общественной жизни, течения, бывшего, вероятно, результатом увлечения английскою литературою, производит странное впечатление. Выходит, что не рационалисты, а жокеи внушили французам любовь к политической свободе; не книги и идеи, а скаковые лошади и фраки изменили настроение предреволюционной Франции.

При такой узкости понимания революции и ее причин, неудивительно, что оценка Тюргеймом лиц, игравших видную роль в этом событии, не отличается глубиною. «Все эти различные деятели, — говорит он, — не любили друг друга, и все вместе презирали герцога Орлеанского; но его деньги были очень по сердцу революционной партии и весьма пригодились ей, главным образом для того, чтобы испортить дух армии, развратить солдат и в конце концев вооружить всю Францию — обстоятельство, без которого парижская революция осталась бы, как думают многие современники, делом одной партии» (270).

Современникам, не понимавшим, как это доказал уже Токвиль, смысла происходившего перед их глазами события, позволительно было приписывать такое важное значение герцогу Орлеанскому, но встретить такое мнение в сочинении, вышедшем в прошлом году, по меньшей мере странно. Объясняя многое во французской революции личными влияниями, Тюргейм сваливает всю вину за ее излишества на врагов старого порядка. Она «никогда не получила бы без страстности Мирабо, мстительности герцога Орлеанского, суетности и ожесточенности Лафайета, тех грандиозных и ужасных размеров, как это случилось в действительности» (275). Автор упускает из виду, что все эти лица были монархистами и что если их деятельность и принимала направление, враждебное Людовику XVI, то это зависело не столько от них, сколько от характера короля и его правительства.

Отношение к революции ясно показывает, куда клонятся симпатии Тюргейма. С одной стороны он старается очернить все действия и всех деятелей революции — труд непроизводительный, так как в революции без того достаточно темных сторон; с другой Возвеличить старую Францию. Заключение книги представляет элегию в форме прогулки по Версальскому дворцу и заканчивается восклицанием: il n’y а plus de cour de France!

В виду всех этих недостатков книги едвали стоит знакомить читателя с воззрениями Тюргейма на значение того или другого события, на историческую роль того или другого лица. Мы ограничимся только извлечением новых и наиболее интересных фактов, заимствованных автором из рукописных источников. Более всего интереса представляют, как нам кажется, описание посещения знаменитостей эпохи (Вольтера, Руссо и Фридриха Великого) в дневнике некоего Фрейнда, заметки о 7-летней войне, о [357] французских и венских салонах, о распространении революции в войске и в провинции и наконец об отношении к французской революции Екатерины II — в мемуарах Эстергази. Отрывочный характер книги Тюргейма, сообщающей эти новые данные, послужит оправданием отрывочности и нашего изложения.

I

Несовершеннолетний принц маленького владетельного дома Эрбах-Эрбах заканчивает свое образование путешествием по Европе и посещением знаменитостей эпохи; его сопровождает гофмейстер Фрейнд, который тщательно заносит в свой дневник все виденное и слышанное во время путешествия. Прежде всего будущий государь желает посетить Вольтера; из Женевы он письменно испрашивает позволение у философа явиться в Ферней и, когда разрешение было получено, приезжает к Вольтеру аккуратно в назначенный час. Во время разговора хозяин высказывает гостю свой взгляд на положение дел в Германии, замечает, что «в Баварии есть три или четыре лица, которые начинают мыслить», что у Фридриха Великого «много талантов, много знаний, много военной опытности и деспотизма». Появление друга дома, патера Адама, наводит разговор на религиозные вопросы. «Voilà le père Adam ex-jesuite tolerant», представляет Вольтер своего гостя. «Если вы католики, — продолжает он, — то он отслужит вам мессу; если же вы протестанты, то помолится за вас Богу». Узнав, что гости протестанты, Вольтер заметил: «Поздравляю вас: вы очень счастливы! Лютер и Кальвин своими глупостями много сделали добра разумным людям». После обеда, когда хозяин удалился отдохнуть, патер показал принцу и его спутнику Фернейский дом и картинную галлерею, где находились портреты энциклопедистов, Екатерины II; рядом с императрицею висело изображение прачки Вольтера, трубочиста и т. п. особ (146) 4. Познакомившись с Вольтером, принц отправился к Руссо. Точно также и к этому философу сначала [358] отправили письмо с просьбою назначить час, когда ему угодно будет принять путешественников. «Все равно, — отвечал Руссо, — всякий час хорош», и гости явились утром. Завязалась длинная беседа, но на этот раз не о религии или политике, а сам хозяин говорил о себе. «Он сожалел, — пишет Фрейнд, — что когда-то композиторствовал и писал драмы. Первое занятие — неблагодарно, увлечение же драматургией — опасно: в обоих случаях поэт имеет в музыканте и актере посредника между собою и публикою, который может сделать смешным автора. Если же писать историческое или философское сочинение, то читатель сам в состоянии судить, достиг ли автор цели или нет. О своих сочинениях Руссо сказал, что, благодаря своему способу выражения, он никогда не находил для них издателя, и считает большим счастьем, что поздно начал и во время кончил писать: 40 лет он издал первое свое сочинение, а 50 решился более не браться за перо». «Весь мой недостаток заключается в том, — прибавил философ, — что я писал правду». Когда он говорил о музыке, то все его черты оживали, все мускулы приходили в движение. Он хвалил музыкальный слух немцев, с теплотой говорил об итальянских мелодиях и с гордым презрением о французской музыке. При этой беседе присутствовало удивительно гадкое женское существо, очень не даровитое, судя по тупому и глупому выражению лица. Хотя она не вмешивалась в разговор, но киваньем головы показывала в нем свое участие, отвратительно скалила зубы и постоянно выражала свое сочувствие всему, что говорил ее оракул-философ. Это была известная домоправительница Жан-Жака — Тереза» (148-149).

Цари европейской мысли XVIII века были гораздо любезнее и разговорчивее с путешественниками, чем «талантливый деспот», прусский король Фридрих Великий, пользовавшийся почти такою же популярностью в Европе, как и французские философы. Хотя принц и получил аудиенцию у короля, но не удостоился разговора Фридриха и только присутствовал при его беседе с экс-иезуитом Каналем, представлявшимся королю в это же время. Прием происходил в сентябре 1773 года, два месяца спустя после обнародования Климентом XIV буллы об уничтожении иезуитского ордена (Dominus redemptor noster). Фридрих II не предвидел еще позднейшего знаменитого Kulturkampf’а и несочувственно отнесся к новой мере. «Другие державы, — сказал он Каналю, — может быть справедливо жалуются на некоторых членов общества Иисуса, но мои иезуиты всегда вели себя порядочно, и они не будут изгнаны, так как я считаю жестокостью наказывать невинных вместе с виновными. Я еретик и большой еретик, поэтому папа не может освободить меня от клятвы, по которой я должен оставить религиозные отношения в Силезии в том виде, как я их там нашел. Вы видите, что и у нас также есть своя религия, и папа в душе не [359] может на нас гневаться: кто знает, что случится! Может быть когда нибудь снова понадобятся господа иезуиты, и тогда у меня будет их рассадник» (168). Пророчество короля исполнилось: иезуиты вскоре понадобились папам, но едва ли было в интересах короля учреждать их рассадник в Пруссии.

Дневник Фрейнда, наиболее важный, после мемуаров Эстергази, из рукописных источников Тюргейма, заключает в себе только вышеприведенные сведения. Главная же масса фактов заимствована автором из записок Эстергази, к которым мы теперь и перейдем.

II

Граф Валентин Владислав Эстергази родился в 1740 году в городке Вигане в Севеннах. Его отец, венгерский эмигрант, был офицером французской армии и собственником гусарского полка 5. Окончив свое образование в одном из лучших тогдашних учебных заведений, молодой Эстергази поступил в 1757 году в гусарский полк, где его опекун, граф Берчени, купил ему место капитана. В этом же году, как известно, Франция приняла участие в 7-летней войне, и полк Эстергази был назначен в действующую армию. Благодаря своей исполнительности и добросовестному отношению к служебным обязанностям, молодой капитан приобрел расположение начальства и во время зимних стоянок легко доставал себе отпуска в Париж и в Вену. Обширные связи открыли ему доступ в парижские и венские салоны, а также и к дворам Марии Терезии и Людовика XV, где Эстергази прислушивался к толкам о политике. Семилетняя война с самого начала была непопулярна во французском обществе, питавшем большое уважение к прусскому королю; участие в ней Франции считалось личным делом короля, желавшего отмстить Фридриху за то, что прусские гренадеры оскорбили его родственницу, польскую королеву Марию Жозефу. Поражение французских войск только возвысило в обществе уважение к Фридриху; все неудачи сваливали на корыстолюбие герцога Ришелье и бездарность Клермона; действительная же их причина заключалась в том, что в войске отражались все неурядицы тогдашнего политического положения дел во Франции. «Поле битвы, — писал истый солдат, начальник швейцарцев Рудольф де-Кастелла, — напоминает двор: это местопребывание интриг, зависти и недоверия» (69). [360]

Результат семилетней войны вызвал во Франции ордонансы герцога Шуазеля, который, руководясь принципами Фридриха Великого, пытался поднять военную науку и дисциплину; были введены в армию прусские регламенты; появились военные «дельцы» (faiseurs), доводившие подражание до крайности и только мучившие солдат педантизмом и строгостями. Эстергази, посланный в Германию и главным образом в Берлин изучать кавалерийское дело, всюду находил рабское подражание прусскому королю. Курфюрст Гессенский завел для своих солдат форму такого же цвета и покроя, как в Пруссии. Но из такого подражания выходило, по крайней мере во Франции, мало толку. Что приносило пользу молодому государству, то оказывалось непригодным для старой монархии. Реформа не привилась в войске, и Шуазель оставил свой пост. Его преемник, маркиз Монтейнар, приступил к реформам в совершенно ином направлении; он доставил участие низшим офицерам в хозяйственном управлении полка, которое прежде вполне принадлежало полковнику. «Желая приобрести популярность среди низших офицеров и ослабить влияние высших, преданных Шуазелю, — говорит Эстергази, — он образовал из каждого полка маленькую республику» (159). Были ли эти нововведения результатом личных рассчетов, или представляли собою невольную уступку новому духу — во всяком случае они ясно показывали, что пример Пруссии не годился для руководства во Франции.

III

По окончании семилетней войны Эстергази сделался собственником гусарского полка, расположенного на юге Франции. Лето проводил он с своим полком, а зимою посещал парижские салоны или делал заграничные путешествия. Близкое его знакомство с тогдашнею общественною жизнью делает интересною и поучительною ту часть его мемуаров, где он рассказывает свои приключения до 1789 года.

Наиболее видное место в обществе занимали в ту эпоху салоны герцогини Люксембургской, жены маршала Мирепуа, маркизы Деферан и m-me Жоффрэн. Два последние, собиравшие представителей интеллигенции, еще только начинали входить в славу, между тем как хозяйки двух первых были общепризнанными законодательницами хорошего тона. Там царили еще старые предания: выше всего ценились хорошие манеры, внешнее благородство в языке и поступках. Всякое нарушение требований салонного приличие, выражалось ли оно в вульгарном языке, или в нерыцарском поступке, влекла за собою исключение виновного из grande soçiété. В эти старые салоны допускались и ученые, но не столько за свои таланты, [361] сколько за изящное обращение; герцогиня Люксембургская имела обыкновение делать свою утреннюю прогулку в сопровождении известного Лагарпа; такое предпочтение академику она потом так объясняла своей знакомой: Que voulez-vous, ma chére, il donne si bien le bras!

Приговоры салонов были суррогатом общественного мнения, только они отличались большею строгостью и влекли за собою более важные последствия, чем это бывает даже в наше время. Исключенному из салона не было места среди образованного общества. Салоны, опираясь на свою авторитетность, становились иногда даже в оппозицию к королю, и правительству приходилось считаться с этой силой. Дух фронды, всегда в них живший и привлекавший к себе внимание даже знаменитого кардинала Ришелье, в ХVIII веке получил новую пищу. «Казалось довольно странным, — говорит Эстергази по поводу благоприятного отношения салонов к отставленному Шуазелю, — что приверженцы Шуазеля имели за себя общественное мнение. Мода, властительница более могущественная во Франции, чем где-либо, высказалась в их пользу. Они получили право громко, без стеснения порицать двор, нисколько не скрывали своего неудовольствия против короля, постоянно с презрением осмеивали министерство, и может быть, с этой эпохи начинается несчастие Франции. Во всякое время были при дворе фрондеры; двор и министры осмеивались во Франции; но прежде нужно было скрывать порицания, насмешки и пасквили, или за них строго наказывали; теперь же сопротивляться двору считалось заслугою. С того мгновения, когда министр одному из просивших позволение отправиться в Шантелу (куда удалился Шуазель) ответил, что такая просьба будет неприятна королю, — все, даже мало знавшие Шуазеля, считали для себя делом чести испрашивать такое позволение, которое, по доброте или слабости короля, обыкновенно давалось. Первыми просились к Шуазелю те лица, которые стояли наиболее близко к королю и пользовались его особенною милостью; если же им отказывали в их просьбе, то они переставали являться ко двору и между собою делили время» (157-158). В такой форме проявлялась странная смесь старой фронды с новой оппозицией, опиравшейся на идеи просветительной философии; и чем более приближалась революционная эпоха, тем сильнее фрондировало дворянство против королевской власти. В 1786 году принц де-Линь заметил, что «все сословия, имевшие прямой интерес поддерживать монархию, соединились против нее». Беспринципность этой оппозиции проявляется иногда весьма резко: смотря по обстоятельствам, фрондеры опираются или на свои старые, феодальные традиции, или на прямо противоположные им революционные принципы. Князь Henin, оскорбленный обращением графа д’Артуа, следующим образом выразил ему свое неудовольствие. «Monseigneur! Прошу вас не забывать, что если я имею честь служить вам, то и для вас в свою очередь не [362] меньшая честь, иметь меня на своей службе». Но этот гордый аристократ не упускает случая с злорадством кольнуть королеву непопулярностью двора в Париже. Написанная им пьеса потерпела фиаско в Фонтенебло и Мария Антуаннета заметила ему: «итак, князь, ваша комедия совершенно провалилась!». «Да, при дворе, ваше величество; но поэтому она будет иметь успех в Париже» — ответил Henin, забывая, что радоваться ему нет никакого основания, так как настроение Парижа, опасное для королевского абсолютизма, представляло гораздо большую опасность для его аристократических притязаний.

Салонная жизнь не ограничивалась одним Парижем; при обширном влиянии французского двора, парижские обычаи распространялись по всей Европе. Эстергази хорошо знал венские салоны, но из его описания их видно, что это была только слабая копия французских, копия, напоминавшая свой оригинал только по форме и совершенно чуждая его духа и значения. Особенно славились в Вене салоны «пяти княгинь» 6, постоянным посетителем которых был император Иосиф II. «Там никогда не играли, — пишет Эстергази, — хотя это было еще общепринятым обычаем в Вене, никогда не занимались музыкой, читали в слух только в отсутствие императора. Обыкновенно шел общий разговор: иногда рассуждали о философии и морали, сообщали друг другу свои взгляды на жизнь, говорили о событиях дня, о литературе, о придворных обычаях в разных странах Европы, в особенности же о версальских, но никогда не заходило речи о государственных делах, религии или администрации; если же разговор нечаянно касался этого пункта, то император резко обрывал его и быстро заговаривал о другом» (170). Венские салоны не были общественной силой; это было место отдыха императора, где все соответствовало его желанию, от него зависел выбор гостей, он давал тему разговорам. В салоны «пяти княгинь», например, допускались только оберкамергер Розенберг, маршал Ласси да некоторые из знатных гостей. Совершенно иначе шло дело в парижских салонах: там король и королева были простыми, равноправными гостями. Графиня Полиньяк, креатура королевы, не затруднилась следующим образом ответить своей покровительнице, не желавшей видеть в ее салоне некоторых личностей: «Я думаю, что если вашему величеству угодно посещать мой салон, то из этого не следует, чтобы вы могли требовать удаления отсюда моих друзей». Эти слова принадлежат той графине Полиньяк, салон которой представлял во время революции самую твердую опору ультра-консервативной партии!

Подчиняясь влиянию старых салонов и руководясь личными симпатиями, двор и в особенности королева, часто вмешивались в [363] правительственные дела и связывали руки министрам, что увеличивало беспорядки уже расстроенного управления. Эстергази описывает интересный пример такого вмешательства, рассказывая один случай проявления королевского к нему благоволения. Его полку была назначена квартира в местечке Монмеди, которое не понравилось шефу. Ни мало не медля, он отправился в Версаль и просил королеву дать другую стоянку для его полка. Тотчас же был призван военный министр, граф Сен-Жермен. «Вы считаете достаточным поводом преследовать всякого человека, — сказала ему королева, — если он заслужил мое расположение. Зачем вы посылаете полк Эстергази в Монмеди? Это дурное место для стоянки, и кавалерия никогда там не была расположена. Потрудитесь назначить ему другую квартиру». «Но распределение войск уже окончено, — отвечал дрожавший за свое место министр, — придется отнять место у какого-нибудь старого полка. Впрочем, как вам угодно! Граф Эстергази будет удовлетворен, и ваше величество не лишит меня своей милости». Но королева тотчас же обратилась спиною к министру» (206). Граф Эстергази слушал весь этот разговор в соседней комнате, и смущенный лепет министра не мог, конечно, внушить полковнику чувства уважения к своему высшему начальству... Эстергази было предоставлено самому выбрать стоянку для своего волка, а Сен-Жермен все таки потерял свое место. Его преемник, князь Монбарри, вскоре потерпел ту же участь: «он навлек на себя» неудовольствие королевы, предоставивши Понтекулану управление Гравелингеном так быстро, что она не успела выпросить у короля это место для графа Водрейля, друга графини Полиньяк» (226).

Чем более приближался 89-й год, чем более запутывались дела, тем чаще приходилось королевской семье поступаться своими симпатиями при назначении министров. Уже Ломени-де-Бриенн был навязан королю; воспитателю королевы аббату Вермону стоило больших трудов уговорить ее не противиться вручению портфейля архиепископу Тулузскому. Точно также Неккер, не симпатичный всей королевской семье, был сделан министром вследствие крайней необходимости. Начинали прислушиваться к нарождающемуся общественному мнению, но было уже поздно: наступала революция.

IV

Эпоха революции, представляющая до сих пор еще много темного и спорного, описывается в мемуарах Эстергази довольно односторонне и только в первый период своего развития. От автора, тесно связанного со старым порядком своими интересами, убеждениями и симпатиями, нельзя, конечно, ожидать беспристрастия. Тем не менее среди резких отзывов, неверных характеристик, в [364] записках есть несколько ценных указаний наблюдательного человека, самолично видевшего, как развивались революционные идеи и страсти не только в столице, но и в провинции. Провинцию за этот период Эстергази знает даже лучше, чем столицу: еще в 1786 году он был сделан военным губернатором в Геннегау и жил по большой части в Валансьене. Не вращаясь в кружках, сочувствовавших революции или принимавших в ней участие, он мало знает революционных деятелей и еще меньше их понимает. По поводу назначения Неккера на место Ломени он замечает: «невежду заменили шарлатаном». Сиэс, в его глазах, «способный метафизик, человек без потребностей и без всякой религии, который в основе преследовал всякий авторитет и с самолюбивым чванством изъявлял притязание разрушить все алтари и троны» (270). Мирабо — «утонченный, образованный злодей», который «был равнодушен к ходу дел, лишь бы только сохранялось его влияние. Он в одно и тоже время обманывал и короля, и герцога Орлеанского и заставлял их обоих платить свои огромные долги».

Гораздо лучше знает Эстергази двор, поэтому его замечания о недостатках придворной партии иногда чрезвычайно метки и ценны, так как мы не можем заподозрить их беспристрастие. Сторонник старого режима, приверженец короля, искренно привязанный к облагодетельствовавшей его королевской семье, с болью в сердце замечает по поводу июльских событий 89-го года: «достаточно было бы 2 000 человек, чтобы восстановить порядок! Вся вина лежала на нерешительности двора: действовали одни только мятежники» (272). Эстергази кажется, что если бы король обладал решительным характером, он победил бы революцию при помощи войска и народа даже в 1790 году. Воодушевление народа на Марсовом поле во время праздника Братства (14 июля 1790 г.), его восторженные крики vive le roi приводят Эстергази к убеждению, что «если бы король сел в этот момент на коня, объехал бы ряды, воодушевил бы их сильною речью, то все депутаты провинций и армии и может быть часть национальной гвардии соединилась бы вокруг него, и этот праздник, на который так рассчитывали приверженцы революции, снова восстановил бы, вероятно, монархию; но этого не случилось!» (348). Как ни сомнительно подобное предположение, тем не менее упрек королю в нерешительности со стороны его приверженца весьма важен для характеристики Людовика XVI.

Занимая должность военного губернатора, Эстергази имел возможность наблюдать за развитием революционных идей в войске и провинции. Хотя его заметки — суть показания лица потерпевшего и не чужды следовательно известной окраски, тем не менее всякое новое сведение по этому вопросу, в виду его важности и трудности, особенно интересно.

Еще Мишле заметил, что до революции не было страны [365] более монархической, чем Франция, и что именно здесь произошел быстрый переход от горячей любви к не менее пылкой ненависти к монарху. Особенно поучительна эта перемена настроения в армии. Как революционировалось войско? «Посредством денег герцога Орлеанского, вина и публичных женщин», — говорит Эстергази. Объяснение очень простое, но настолько мало вероятное, что даже Тюргейм, обыкновенно слепо следующий за своим источником, считает нужным представить иное объяснение. «Тяжелый грех старого правительства, — говорит он, — которое, осыпая часто незаслуженными милостями своих любимцев, ничего не сделало для солдат и унтер-офицеров, был теперь жестоко наказан. Все облегчения, сделанные в положении солдат, были даром национального собрания, на которое теперь обращались все их надежды, между тем как король, бывший до сих пор в их глазах первоисточником всякой силы и милости, все более и более вытеснялся из их представления» (327). Несомненно, что доступ к высшим должностям, отмена продажи мест и чинов, дарование политических прав солдату — все это несравненно более, конечно, привязывало армию к новому порядку, чем деньги и прочие блага, расточаемые щедрою рукою герцога Орлеанского. Тем не менее переход армии на сторону революции совершался довольно медленно и сопровождался нарушением дисциплины и беспорядками. Признаки революции впервые появились в Валансьене среди городской черни: появились «эмиссары революции», раздались их речи и они начали организовать восстание, не щадя при этом ни денег, ни угощений. Эстергази выставил перед главною гауптвахтою две пушки, но это не остановило движения. Толпа без сопротивления овладела пушками и «с триумфом отвезла их обратно в арсенал»; затем она разломала тюрьмы и выпустила оттуда арестантов. В войске также начиналось движение; во время восстания, отряд, охранявший пушки, остался совершенно пассивным, «так как даже среди офицеров было много сторонников революции»; но другие отряды оставались еще верными своей дисциплине. С их помощию Эстергази удалось усмирить восстание, снова запереть арестантов, «исключая тех, которых спрятали дурно настроенные граждане» (295). «Учреждение в Валансьене национальной гвардии, непосредственно подчиненной муниципальному совету, чрезвычайно сильно содействовало развитию в войске революционных идей и ослаблению дисциплины. Гвардейцы, а вместе с ними и прочие солдаты, предавались всевозможным неистовствам, как в самом городе, так и в его окрестностях. Они разбивали некоторые частные и общественные дома, всюду отыскивая вина, съестных припасов и кокард, которые получили только национальные гвардейцы. Особенно же рассыпались солдаты по деревням и там безопасно предавались пьянству и насилию» (310). Поддерживать порядок становилось Эстергази тем труднее, что у [366] военных губернаторов была отнята власть над жителями. Он боялся прибегать к мерам строгости, потому что не было надежных исполнителей, и кроме того, эти меры могли еще навлечь неприятности со стороны национального собрания.

Эстергази вообще относится несправедливо о конститюанте. Он считает ее главной виновницей всех беспорядков, происшедших как в городах, так и в войске; в ее интересах, по его мнению, было уничтожить дисциплину и ввести дезорганизацию в армию. Такое обвинение совершенно ошибочно. Действительно национальное собрание в начале относилось снисходительно к вспышкам революции и к виновникам беспорядков: это было проявление той силы, на которую она опиралась в борьбе со старым порядком. Но там, где восстание сопровождалось грабежом имущества частных лиц и переходило в разбой, собрание одобряло строгия меры и само прибегало к ним, когда могло. Что это было именно так, видно из нескольких случаев, происшедших с самим Эстергази. В городке Мариенбурге произошло восстание; пострадавшие частные лица подали жалобу полицейскому лейтенанту в Авене, который отыскал виновников и посадил их в тюрьму. Это вызвало целую бурю в революционной армии, и Эстергази был обвинен перед национальным собранием. Губернатор отправил оправдательные документы к президенту собрания Мунье, а копии с них министрам военному и юстиции, а также во все редакции журналов, которые, не зная сущности дела, обвиняли или защищали Эстергази. Революционная партия проиграла процесс. Жалобы на Валансьенского губернатора подавались еще не раз в собрание, но постоянно оставались без последствий. Таким образом Эстергази мог действовать против беспорядков, пока у него были средства; но скоро эти средства исчезли.

Существовало две силы, на которые можно было опираться в Валансьенском округе при усмирении восстаний: крестьянство и известная часть городского населения с муниципальным советом во главе. Насилия, произведенные солдатами в окрестностях Валансьена, побудили крестьян придти с жалобами к Эстергази. Тот отправил их в муниципальный совет, откуда они снова явились к нему в сопровождении депутации от городского правления и все вместе просили вооруженной силы для прекращения беспорядков. Губернатор выразил сожаление, что снисходительность граждан послужила причиною излишеств со стороны солдат, сказал, что у него почти нет средств для прекращения беспорядков, но что он попытается, опираясь на их общее содействие, сделать, что может. Затем, собрав несколько оставшихся спокойными солдат, он отправился с ними по окрестным деревням и привел оттуда перепившихся и избитых крестьянами гвардейцев и их товарищей. Но скоро и крестьянство начало переходить на сторону революции. [367] Вскоре к Эстергази пришло известие, что толпа крестьян, под предводительством парикмахера и какого то иностранца, отправилась грабить аббатство Вигонь, славившееся своим богатством. Мятежники были схвачены на месте и с помощию войска удалось повесить зачинщиков; но количество солдат, не передавшихся еще революции, все уменьшалось и уменьшалось. На стороне губернатора остался только городской совет да несколько более зажиточных граждан. Но что же они могли сделать? «На улице встречались только отдельные группы пьяных, которые пели и кричали, — пишет Эстергази. — Все порядочные люди заперлись в свои дома, и городской совет в полном сборе всю ночь заседал в думе. Не было несчастия, которого нельзя бы было ожидать на следующий день» (300). Эстергази ничего не оставалось делать в Валансьене; он уехал в Париж, а оттуда за границу.

Итак революция в Валансьенском округе началась в городе, продолжалась в войске и закончилась в деревне. Эстергази, не смотря на все старания, не мог остановить ее развития: это было историческое движение, уничтожавшее, подобно стихийной силе, все препятствия на своем пути. Стороннику старого режима необходимо было или покориться, или бежать; Эстергази предпочел последнее. Оказавшись на службе Людовика XVI бессильным остановить революцию внутренними силами, он поступил, по воле короля, на службу к принцам, чтобы найти для той же цели внешних сил и был отправлен в сентябре 1791 года в Петербург с дипломатическою миссией.

V

Поручение, данное принцами графу Эстергази, сводилось к трем пунктам. Он должен был просить императрицу, чтобы она побудила во-первых, Венский и Берлинский дворы выставить войска для некоторых, могущих встретиться операций; во-вторых, назначила бы несколько собственных войск для совместного действия со шведами со стороны моря, и поддержала бы, наконец, принцев необходимыми для них денежными фондами (395). Личность государыни произвела на посланника чрезвычайно благоприятное впечатление, и прием в Петербурге подал ему надежду на успешное исполнение его миссии. «Невозможно в какой нибудь другой чужой стране быть принятым лучше, дружественнее, — пишет он, — чем был принят я в Петербурге: все относились ко мне к самым вежливым вниманием» (390). Но не смотря на это, надежде Эстергази не было суждено осуществиться, по крайней мере, вполне. Екатерина II, (czarewna, как он ее называет), ознакомившись с желаниями принцев, немедленно решила исполнить только последнее из них, относительно же двух первых дала уклончивый ответ, ожидая [368] прибытия курьера от австрийского императора, который должен был сообщить ей взгляды на это дело европейской политики.

Повидимому, первоначальный план действий русской императрицы по отношению к Франции заключался в том, чтобы, не оставаясь безучастной зрительницей революции, действовать в общем хоре держав. По ее мнению, следовало оказать поддержку эмигрировавшим принцам деньгами и войском, если они найдут хотя какое-нибудь сочувствие на родине. Но известия из Вены изменили ее намерение. Оказалось, что Людовик XVI, обращаясь за помощью к иностранным государям, не только не желал видеть братьев во главе чужих войск, но просил даже Леопольда II сохранить от них в тайне план похода. Не одобряя такой политики, Екатерина отправила принцам дружественное письмо, в котором, соглашаясь на денежную субсидию, отказывалась от деятельного вмешательства во французские дела. Она ссылалась на отдаленность от Франции своего государства и на не совсем окончившуюся еще турецкую войну и находила даже, что сосредоточение таких сил, каких желают принцы, едва ли будет полезно, так как с ним связано чрезвычайно много неудобств. Впрочем, она обещала высказаться на этот счет более определенно, когда поближе познакомится со взглядами держав на это дело. В конце письма Екатерина уверяла принцев в своем личном расположении к их делу и готовности оказать им нравственную поддержку (396).

Одновременно с письмом, императрица сообщила Эстергази ad referendum меры, которые она имела в виду принять в пользу принцев, и поручила передать им несколько советов. Екатерина позволяла французским принцам упоминать в своих манифестах ее, как сторонницу их дела, обещала в скором времени заключить союз с Швецией, чтобы Густав III мог спокойно принимать участие в французских делах. Далее она советовала старшему брату короля, графу Прованскому, объявить себя регентом страны, обещала оффициально признать его, принять его посла и назначить графа Румянцева представителем к его двору. План действий она рекомендовала им следующий: принцы овладеют сначала хотя бы одним укрепленным местом во Франции, которое будет служить операционным базисом; затем, по примеру Генриха IV, они распустят национальное собрание, не собирая нового; у Генриха для этой цели было только 400 дворян, а у них 6 000, да кроме того, можно нанять немцев и швейцарцев. Затем, не теряя из виду независимости и самостоятельности своих действий, принцы непременно восстановят деление на три сословия и старые парламенты, «без которых не может существовать во Франции никакой монархии; затем следует даровать общую амнистию, так как виновных бесчисленное количество. Различные манифесты должны быть тщательно редактированы и обнародованы только тогда, когда будет [369] возможно поддержать их вооруженною рукою. Особенно настаивала императрица на том, чтобы принцы не вводили в страну чужеземных войск: это составит бедствие Франции, так как она будет обязана своим восстановлением внешней силе, и несчастие принцам, потому что в таком случае против них соединятся все партии (397-98).

Желание императрицы поставить братьев короля во главе операций, имевших целью восстановить старый режим, обусловливалось тем, что она предпочитала междуусобную войну во Франции общеевропейской войне. Более всего препятствий этому желанию представляли несогласия между Людовиком XVI и его братьями, и Екатерина употребляла все усилия, чтобы прекратить эти недоразумения. Она требовала от Эстергази сведений о причине несогласий, просила Густава III, находившегося в переписке с Тюльери, действовать в смысле примирения на короля и королеву, поручила графу Румянцеву вести переговоры об этом с бароном Бретейлем, врагом принцев. Но все это мало приносило пользы. Письмо, полученное от Эстергази королевой, в котором высказывалась желание примириться с Кобленцским двором эмигрантов, дало было повод надеяться на восстановление добрых отношений между членами королевского дома. Императрица поручила Эстергази написать в Тюльери, что «она не завязала бы никаких сношений с принцами, если бы не была убеждена в чистоте их намерений» (401). Но письмо не дошло, и примирения не состоялось, что в значительной степени охладило Екатерину к делу принцев. «Не смотря на дружественные советы русской императрицы, — пишет Эстергази, — не трудно было заметить, что недостаток согласия между Тюльери и принцами весьма ослаблял ее участие и что все дела начали представляться ей теперь в менее благоприятном свете, чем при моем прибытии в Петербург» (407).

Поведение принцев не могло внушить Екатерине особенной к ним симпатии. Вопреки ее советам, они заявили бессильный протест против принятия королем конституции, написали горячее и дерзкое письмо к новому австрийскому императору Францу II. В Петербурге ходили слухи о расточительности принцев, так что Екатерина к прежним советам, повторяемым ею при всяком случае, прибавила еще один новый совет о бережливости. Кроме того, русские министры и петербургский хвор не были расположены к участию во французских делах. «Их внимание, — говорит Эстергази, — более привлекал вопрос о разделе Польши, так как они надеялись получить там большие поместья. Не смотря на это императрица продолжала принимать к сердцу дела принцев. Она не признала принятие королем конституции актом свободной воли монарха, как это сделали все европейские державы, и в этом смысле писала австрийскому императору и прусскому королю. В письме к Леопольду II она проводила ту мысль, что Людовик XVI по [370] прежнему фактически пленник и принятие им конституции не имеет поэтому законной силы, что положение короля теперь еще более опасно, чем прежде; что для всей Европы было бы чрезвычайно важно, чтобы император облегчил дело принцам; что пусть лучше произойдет междуусобная война, чем внешняя, более опасная и менее выгодная. Она объявляла, что немедленно признает графа Прованского регентом, как только он примет этот титул, и что она запретила уже своим министрам входить в сношение с французским посланником m-r Жене (400). Когда бестактное письмо принцев к Францу II произвело неприятное впечатление не только в Вене, но и в Берлине, императрица снова писала к обоим дворам, чтобы извинить перед ними необдуманность эмигрантов.

Хотя Екатерина расходилась во взглядах на французские дела с Австрией и Пруссией, тем не менее она выразила согласие принять участие в походе 1792 года. Французские эмигранты с принцами во главе, получив позволение примкнуть к одному из союзных отрядов, просили императрицу послать 15 или 20 000 войска на Рейн и выразили желание присоединиться к русскому отряду. Союзные державы предпочитали получить вместо численного подкрепления денежную субсидию, но Екатерина не согласилась на такую комбинацию, хотя и послала небольшую сумму принцам. Тогда прислан был в Петербург принц Нассауский с предложением вручить ему команду над назначенным в Германию войском, но императрица отклонила и это предложение под тем предлогом, что для команды необходим природный русский генерал. Войска были посланы, но только не на Рейн, а в Польшу. Когда Эстергази обратил на это обстоятельство внимание Екатерины, она ответила ему: «Que voulez-vous, la peau est plus près que la chemise» (425). Тотчас же была послана депеша в Кобленц, чтобы принцы не рассчитывали более на обещания из Петербурга. Но эмигранты не вполне послушались совета своего уполномоченного, и после похода 1792 года принц Кондэ прислал в Петербург герцога Ришелье просить крова и хлеба для эмигрантов. Императрица предложила им для поселения 650 000 десятин земли по берегам Берды до впадения ее в Азовское море, приказала построить там для них дома и снабдить скотом.

Французская революция, отодвинутая на второй план польским вопросом, с начала 1793 года снова овладела всем вниманием Екатерины. Казнь Людовика XVI произвела на нее, по словам Эстергази, сильное действие, не только нравственное, но и физическое. Оправившись от первого угнетающего впечатления, императрица, одна в целой Европе, признала тотчас же графа Прованского регентом, назначила Румянцева полномочным при нем министром, а граф Эстергази стал считаться представителем Франции при строжайшим образом запрещал всякое сношение с французскими петербургском дворе. Сверх того, был издан указ, который [371] цареубийцами 7 и требовал, чтобы каждый, находившийся в России француз под страхом изгнания принес присягу в верности законному преемнику Людовика XVI. С прибытием младшего брата казненного короля в Петербург задуманы были более важные меры против революции.

Граф д’Артуа, собираясь отправиться в Россию, просил предварительно разрешения на это у императрицы и, не дождавшись ее ответа, инкогнито поехал в Петербург. Екатерина, хотя и находила это путешествие слишком дорогим, тем не менее выразила желание познакомиться с графом и, не допустив инкогнито, приняла его с такою же торжественностью, как принца Генриха Прусского, не задолго перед тем посетившего ее столицу. Она сделала обнищавшему принцу щедрые подарки: великолепную золотую шпагу с диамантом на рукоятке, освященную самим митрополитом, богатую коллекцию золотых монет и медалей, серебряный столовый сервиз, 10 000 дукатов золотом и 300 000 рублей ассигнациями. Сверх того, Екатерина послала ему коробочку с драгоценностями для подарков русским, бывшим при нем для услуг. По окончании различных празднеств и торжеств, приступили к обсуждению средств остановить революцию. Только теперь решилась Екатерина оказать поддержку принцам военной силой. Она согласилась послать через Англию к берегам Нормандии или Бретани 15 000 войска, чтобы оно составило центр, вокруг которого могли бы сгруппироваться эмигранты и прочие элементы, враждебные революции. Но для этого необходимо было позволение Англии на проход войск и весьма желательны ее денежные субсидии для этой экспедиции. Для переговоров о том и другом был послан в Лондон Воронцов, а граф д’Артуа отправился в Риваль, чтобы ближе к месту ожидать их исхода. Пореговоры оказались безуспешными: Англия отказала не только в субсидии, но и в пропуске войск. Посещение русской армией Франции отлагалось этим лет на двадцать...

В мемуарах Эстергази мы не находим более никаких известий об отношении Екатерины к французским делам, и в скором времени сам их автор сходит с арены общественной деятельности. В конце 1795 года он уехал с своей семьей в Украйну, где императрица подарила ему поместье; здесь на следующий год застала его печальная весть о смерти Екатерины; затем последовало другое, не менее печальное для него известие о том, что ему запрещен по каким то причинам въезд в Петербург и что его малороссийское имение отобрано, а вместо него подарено другое поместье в Литве. В этом последнем он еще около десяти лет «сажал свою капусту», в стороне от европейской общественной жизни, и только изредка слышал глухие раскаты того движения, при зарождении которого он когда то присутствовал.

М. Корелин.


Комментарии

1. Таков, например, весьма схожий, но не представляющий ничего нового портрет Ломени де Бриенна, сделанный Эстергази (256 и 257); по печатным источникам написаны живые характеристики оригинальной личности графа Лорагэ (193 и след.), Безанваля и вообще гостей салона Полиньяк (202 и след.).

2. Особенно сурово относится автор к Вольтеру. Триумф Фернейского патриарха в Париже дает ему повод нарисовать такую картину: «Все французское общество спешило аплодисментами приветствовать Вольтера. Не составляли еще заговора против правительства, но отрицали уже всякий принцип авторитета; играя подкапывались под основания общественного порядка, порок стал красноречив, религия онемела; задолжавшая аристократия протягивала руку к союзу с haute finance; высшие офицеры с удовольствием садились за один стол с философами; чиновники шутили и смеялись над своими собственными постановлениями вместе с теми, которые открыто им сопротивлялись. Все почтенные старые культы французской монархии были осмеяны и опозорены; казалось, что наступило царство богоотступников, и их патриарх был на лицо». (212).

3. Курсив в подлиннике.

4. Тюргейм сообщает, по письму одной современницы Вольтера, следующий, довольно невероятный рассказ об отношении философа к его посетительницам. «Представление дам, а в особенности молодых и хорошеньких женщин, сопровождалось у Вольтера весьма странным обычаем. Именно, входя в салон, они должны были казаться взволнованными, бледнеть и даже падать в обморок. Потом бросались в его объятия, всхлипывали или плакали — словом поступали так, как будто бы ими овладело чувство, составляющее средину между невыразимым удивлением и страстною любовью. Это называлось у Вольтера этикетом представления женщин, и суетный старик на столько привык к такой комедии, что простая, спокойная и приличная вежливость казалась ему грубостью, дерзостью или даже глупостью» (147).

5. В то время во Франции поручалось отдельным лицам вербовать полки на свой собственный счет; за это учредителю и его потомству предоставлялось право собственности на полк, что доставляло денежные доходы и почетное положение.

6. Двух графинь Кауниц, княгинь Лихтенштейн, Клари и Кинской.

7. Так в тексте. Видимо, пропущено несколько слов. OCR.

Текст воспроизведен по изданию: Новые мемуары о революционной эпохе XVIII века // Исторический вестник, № 10. 1880

© текст - Корелин М. 1880
© сетевая версия - Strori. 2019
© OCR - Strori. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Исторический вестник. 1880