ВАЛЕНТИН ЛАДИСЛАВ ЭСТЕРГАЗИ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Из воспоминаний графа Валентина Эстергази.

Граф Валентин Эстергази, блиставший при французском дворе в годы, предшествовавшие великой французской революции, происходил из богатого и влиятельного рода венгерских магнатов; его дед, граф Антон, играл видную роль в эпоху геройской борьбы венгерцев за независимость. Примкнув к партии "недовольных", он сражался под знаменами известного предводителя мятежных венгерцев — Ракоци и эмигрировал вместе с ним на остров Родос, где и скончался. Сын графа Антона переселился во Францию, служил в гусарском полку, сформированном из венгерских эмигрантов, и прожил во Франции до революции, когда он покинул эту страну навсегда. Вспоминая, в своих мемуарах, времена великой французской революции, граф Валентин говорит, что, быв свидетелем всех ужасов террора, он решил не возвращаться более в Францию, которую считал некогда своей второй родиной. Он сдержал слово: его потомки живы в Венгрии поныне.

________________________________

Во Франции граф Эстергази вступил в военную службу и участвовал в кампании 1757-1760 г. В то время, люди делали карьеру с головокружительной быстротой, и Эстергази, отличившись в нескольких сражениях, был к концу кампании произведен в полковники, когда ему не было еще двадцати одного года; а по окончании военных действий — он получил вновь [615] сформированный в 1764 г. rycapcкий полк, коим командовал в течение двадцати шести лет.

В феврале месяце герцог Шуазель пригласил Эстергази к себе и сказал:

— Я командировал несколько офицеров в Австрию и Пруccию с поручением доставить мне сведения о войсках; они собрали нужные сведения относительно пехоты и кавалерии; но у меня нет их о гусарах, я хочу поручить эту часть вам. Поезжайте в Кассель, изучите там все подробно, затем проедете в Берлин и, собрав сведения, отправитесь в Вену, где вам нетрудно будет получить у императора Иосифа позволение сопровождать его при объезде лагерей. Готовьтесь выезжать перед Пасхой и возьмите с собой одного из офицеров вашего полка.

По приезде в Потсдам, Эстергази написал принцу Ангальтскому, в то время королевскому любимцу, который ответил ему весьма вежливым письмом и посоветовал обратиться к самому королю, что он и сделал и в тот же день был приглашен королевским принцем (впоследствии Фридрих Вильгельм II) к ужину, а на утро он получил от короля ответ на свое письмо. Ответ был краток.

"Приезжайте в Берлин; я буду рад видеть вас. Фредрих";

Окончив свою миссию в Берлине и побывав затем в Саксонии и в Вене, Эстергази, в исходе 1769 года, возвратился во Францию.

В январе месяце 1770 г. при (французском) дворе произошли некоторые перемены. Г-жа Дюбарри, сложившая впоследствии голову на гильотине, была официально призвана любовницею короля; ее партия, которую поддерживал герцог Эгильонский, находилась в открытой оппозиции с партией герцога Шуазеля. Этот министр давно уже вел переговоры о браке дофина, внука короля, с эрцгерцогиней австрийской Марией-Антуанетой: и этот план был близок к осуществлению. Герцог Шуазель предложил Эстергази отвезти в Вену портрет дофина, который он должен был лично передать французскому посланнику.

Будучи, по приезде в Вену, представлен эрцгерцогине и допущен в ее интимный круг, он бывал каждый вечер на ее собраниях. Милостивое отношение, каким она удостоила графа в то время, не прекращалось до ее кончины, до того рокового дня, 10 августа 1792 г., последствия которого легли на Францию несмываемым пятном, одно воспоминание о коем повергает в ужас, и внушило Эстергази такое отвращение к Франции, что после этих страшных событий он не мог более жить в этой стране. [616]

"Я присутствовал, — говорит он, — на всех торжествах, происходивших в Вене по случаю бракосочетания Марии-Антуанеты, участвовал на придворных балах в Бельведере и во французском посольстве во всех кадрилях. Провожая из Вены эту принцессу, которая должна была служить украшением великолепнейшего трона в мире, я был далек от мысли, что ее ожидал эшафот.

Во время моей поездки в Вену, влияние при французском дворе г-жи Дюбарри еще более упрочилось. Герцог Шуазель, в исходе 1770 г., был выслан в Шантелу, министром внутренних дел был назначен герцог Эгильон, военным министром Монтейнар, морским — де-Бейне. Я был предан герцогу Шуазелю из чувства признательности и из личного расположения. Его опала, опечалившая всех его друзей, доставила мне большое огорчение. Двор сделался для меня совершенно чуждым, и я появлялся при нем лишь изредка, только на поклон к супруге дофина, относившейся ко мне по-прежнему весьма милостиво.

В ту зиму в Париже образовалось две партии: к одной из них принадлежали друзья герцога Шуазеля, к другой — сторонники герцога Эгильона, принца Конде и всех тех, кои обращали свои взоры к восходившему солнцу. Весьма странно, что первые пользовались в обществе большой популярностью, были, так сказать, в моде. Они присвоили себе право фрондировать при дворе, относились презрительно к королю, высмеивали вновь назначенных министров. С этого времени пошли все бедствия, постигшие Францию. Фрондеры существовали во все времена; над двором и министрами всегда посмеивались, но это редко проходило безнаказанно. В былое время авторам злых словечек и эпиграмм приходилось прятаться, иначе они подвергались наказанию. В описываемое время, напротив, стало заслугой идти против двора, и было достаточно того, чтобы на просьбу о разрешении посетить в Шантелу опального герцога Шуазеля министр ответил, что эта просьба не понравилась королю, чтобы всякий, мало-мальски знавший Шуазеля, счел долгом поехать к нему.

По доброте короля или по слабости его характера, эта поездка была официально разрешена некоторым лицам, занимавшим известные должности при короле; любопытно, что те именно лица, к коим он относился лучше всего, одни из первых выразили желание посетить Шуазеля.

Я провел у него декабрь месяц 1769 и январь 1770 г. Когда я ходатайствовал у военного министра о разрешении ехать в Шантелу, он сказал мне по обыкновению:

— Это ваше дело, но королю это не понравится. [617]

Вскоре после моего возвращения, я получил письмо от г. Шабо, который советовал мне приехать как можно скорее в Париж, чтобы предотвратить удар, который собирался мне нанести Монтейнар, предполагая реформировать мой полк. Министр преследовал всех, кто был предан Шуазелю.

Шабо присовокуплял в своем письме, что когда он попытался замолвить за меня слово, то министр остался непреклонен и сказал:

— Зачем ему понадобилось ездить в Шантелу?

В главе финансов стоял тогда Тюрго, человек добродетельный, честный, но более теоретик, нежели практик; последователь учения экономистов, он заявил себя с самого начала сторонником полной свободы хлебной торговли. Его враги, опасаясь, что их имя будет замешано в проектированных им реформах, к которым король видимо склонялся, воспользовались усиленным вывозом зернового хлеба, чтобы пустить слух о начавшемся голоде, напугать народ и вызвать бунт. Слух этот быстро возымел желанные последствия. Народ начал грабить булочные, задерживал суда, нагруженные хлебом; тогда Тюрго потребовал присылки войска. Для усмирения бунтовщиков была послана королевская гвардия; но многие из начальствующих лиц были довольны вспыхнувшим бунтом, который мог повлечь за собою падение человека и искоренить злоупотребления.

Чтобы запугать окончательно короля, разграбили Версальский рынок. Я был свидетелем этого разграбления; это был один смех. Женщины развязывали мешки с мукой, накладывали муку в передники и уносили ее. Если кто находил, что мешок слишком тяжел, то половину содержимого высыпали на улицу.

Мятеж, начавшийся в окрестностях Парижа и быстро подавленный в столице, охватил вскоре провинцию, куда было двинуто войско, в том числе и мой полк, посланный в Шато-Тьери. Это было нечто в роде карательной экспедиции, посланной под командою маршала Бирона. Мне было поручено наблюдать за рынками от Монмираля до Вервена. В тех городах, где были маленькие рынки, были расставлены незначительные отряды. Торговцам, привозившим на рынок зерно или муку, давались для охраны патрули.

Чтобы провести свой план, Тюрго отменил между прочим принадлежавшее помещикам право на получение в свою пользу известного количества зерна, продаваемого на рынке в ближайшем к их имению городе. Это право считалось как бы платой за пользование рынком, построенным помещиками сообща для удобства [618] торговцев. Но это превратилось с течением времени в особый налог в пользу помещиков, который Тюрго обещал отменить. Другая мера, принятая министром, состояла в том, что в более значительных городах округа было закуплено известное количество зерна, которое генеральному комиссару было предписано доставить на рынки, где ощущался полный недостаток зернового хлеба, и продавать его жителям по доступной цене. Эта мера держалась в тайне; к ней предполагалось прибегнуть только в случае крайней необходимости.

Рынок в Шато-Тьери был разграблен до прихода моего полка; фермеры не решались везти зерно ни на этот, ни на соседние рынки. Я расставил, согласно полученным мною инструкциям, свои маленькие отряды в окрестностях, и хлеб был доставлен беспрепятственно. По деревням мною были разосланы патрули с целью разъяснить крестьянам положение дел и успокоить их. Во вверенном мне раионе, все обошлось благополучно. До моего приезда появлялись какие-то неизвестные лица, склонявшие народ к бунту, но при мне об этом более не было слышно.

В течение зимы 1776 г. я часто бывал в Версале, почти всегда охотился вместе с королем и катался верхом с королевой. По ее приглашению, приехал в Версаль граф Юлий Полиньяк, с которым она посоветовала мне сблизиться. Мы часто проводили с ним вечера у королевы или отправлялись вместе в театр. В тот год посетил Париж император австрийский; он проводил иногда вечер у королевы вместе с графом Полиньяком, мною и с герцогом Куаньи.

Весною, граф Артуа, относившийся ко мне весьма благосклонно, предложил мне сопровождать его в поездке по королевству и объявил, что мы осмотрим эскадру в Бресте, откуда проедем вдоль берега в Бордо и вернемся через Тур и Шантелу. Эта часть Франции была мне мало знакома, и я был в восторге от этой поездки.

Осенью умер Мюи, и на его место был назначен Сен-Жермен, хороший служака, человек не глупый, но вздорный и неуживчивый. Он покинул Францию в 1760 г. и жил с тех пор уединенно, всеми забытый, в маленьком городе Эльзаса, не имея почти средств к жизни. Будучи назначен военным министром, он вздумал переделать все на свой лад; между прочим, решил уничтожить гусар, преобразовав их в егерей. Я восстал против этого; королева была так добра, что приняла мою сторону, и гусар не тронули. Это восстановило против меня графа Сен-Жермена, и он вздумал, в наказание, послать мой полк в Монмеди — [619] один из самых неприятных гарнизонных городов Франции. В окрестностях его не было ни хорошей воды для лошадей, ни хорошего пастбища, словом, туда никогда не ставили гусар.

Получив этот приказ, который привел в отчаяние весь полк, я полетел в Версаль и поведал свое горе королеве. Она сказала:

— Положитесь на меня. Вы услышите, что я скажу ему. Королева велела просить министра к себе, и когда он явился, воскликнула:

— Достаточно того, м. г., чтобы я приняла в ком-либо участие, чтобы вы стали преследовать этого человека. Почему посылаете вы полк Эстергази в Монмеди, отвратительный гарнизонный город, где никогда не стоит кавалерия? Позаботьтесь о том, чтобы он был переведен в другое место.

— Но, в. в., — возразил министр, дрожа от страха, — все распоряжения уже сделаны, невозможно переместить полк и тотчас назначить на его место другой.

— Как знаете, только постарайтесь, чтоб г. Эстергази был доволен, и доложите мне о том, что будет вами сделано.

Королева повернулась к нему спиною и прошла в кабинет, где я ее ожидал и откуда слышал весь разговор. В тот же вечер я зашел к министру; он меня не принял, велев сказать, что он болен, и пришлет ко мне на другой день Давранжа. Это был заведующий передвижением войск.

На другой день Давранж действительно явился и принес мне список вакантных гарнизонов; все были не завидны. Я сказал, что прошу дать мне время на размышление, что я пошлю осмотреть гарнизоны и сделаю выбор. Я написал в полк и, согласно с полученными мною сведениями, избрал Рокруа, но мне обещали, что полк останется там не более года, а затем будет перемещен в Мец — лучший гарнизонный город Франции.

Сен-Жермен доложил королеве, что я доволен, но с тех пор избегал встречаться со мною.

В 1788 г. положение дел во Франции значительно ухудшилось. В Бретани и Дофине начались волнения. Финансы были расстроены; нотабли, созванные в 1786 г., были распущены архиепископом Тулузским (Ломени де-Бриенн, фр. кардинал и министр. † 1794 г.).

Не обладая нужным талантом для того, чтобы противостоять надвигавшейся грозе, этот министр возвещал о принятии суровых мер, которые он не был в состоянии провести в жизнь. По его совету, король сделал неосторожные шаги; таково было его [620] личное присутствие в парламенте, высылка герцога Орлеанского и некоторых других лиц, что вызвало к ним сочувствие со стороны всех врагов большого двора. Парламент выказал свою ненависть к Марии-Антуанете в деле кардинала Рогана, которому барон Бретейль придал нежелательный смысл, скомпрометировав королеву.

Видя, что все его планы рушатся и что денег не хватает даже на уплату жалованья солдатам, архиепископ, способности которого были ниже той репутации, которую он приобрел в обществе, решительно не знал, что предпринять; он подал в отставку, предложив в заместители себе Неккера. Невежду заменил шарлатан. Эти два человека, наверно, будут строго осуждены потомством, так как они были виновниками всех бедствий, постигших управляемую ими страну. Так как я знал их лично и близко стоял в то время, по своему служебному положению, к административным сферам, то я опишу их так, как я их понимал, стараясь быть беспристрастным.

Архиепископ был умен; он выказал свои способности еще в то время, когда он был простым священником и прославился красноречием, как духовный оратор; впрочем, в его религиозные убеждения никто не верил. Он защищал аббата де-Продта, диссертация коего была осуждена. Его нравы были так же небезупречны, как и его убеждения, а его увлечение современной философией, коим он хвастал, заставляло сомневаться в искренности его веры. Но все это сглаживалось безукоризненной внешностью, широкой благотворительностью и заботами об основании благотворительных учреждений, полезных для народа. Архиепископ очень дорожил общественным мнением, друзья считали его человеком сведущим в финансах и администрации, который один мог восстановить в королевстве порядок.

Что касается меня, то я считал его безхарактерным, неспособным справиться с непредвиденными обстоятельствами, которые постоянно возникают при управлении государством; к тому же он был лишен творческой фантазии и присваивал себе чужие мысли. Деспот в душе, он всегда имел на устах свободолюбивые изречения философов. Робкий и недальновидный, высказав однажды, как непреложную истину, что генеральные штаты погубят Францию, он сам убедил короля обещать всенародно, что штаты будут созваны через три года, в надежде, что, имея в запасе время, удастся избежать их созыва и что те, кои этого требовали удовлетворятся одним обещанием. Он плохо знал людей и судил об них по окружающим, в числе коих было не мало [621] льстецов, надеявшихся получить по его протекции должности и места.

Не знаю, к какой категории людей отнести аббата Вермона, который наиболее способствовал возвышению архиепископа. Когда зашла речь о браке дофина, Людовика XVI, с эрцгерцогиней австрийской, этот аббат был послан, по совету архиепископа, в Вену, в качестве духовника и наставника молодой принцессы, которой было бы не совсем удобно приехать к французскому двору в то время, когда там блистала г-жа Дюбарри, со строгими принципами набожности, коих придерживались в Вене в последние годы жизни императрицы Марии-Терезии.

Выбор аббата оказался весьма удачным. Простой, скромный, нечестолюбивый и не особенно умный, но хорошо образованный, снисходительный, любивший уединенную жизнь, ни во что не вмешивавшийся, он приобрел большое влияние на принцессу, которая во всем советовалась с ним и питала к нему величайшее доверие. Отказавшись от епископства, он снискал этим репутацию человека безкорыстного; врагам не удалось погубить его. Пользуясь своим влиянием на королеву, аббату удалось, в начале царствования Людовика XVI, выхлопотать значительные милости для некоторых из своих друзей; он этим удовлетворился и решительно отказывался впоследствии о чем-либо ходатайствовать у Марии Антуанеты, но часто давал ей полезные советы. Преданный архиепископу Тулузскому, он говорил об нем всегда с большой похвалою, как о единственном человеке, который мог управлять королевством, и дурно отзывался обо всех, коих общественное мнение называло его соперниками.

К числу таковых лиц принадлежал Калонн, у которого было много друзей, в особенности среди дельцов финансового мира.

Престарелый Морепа, призвав к управлению финансами Неккера, довольно скоро уволил его от этой должности. После смерти Морепа, генерал-контролером был назначен Жоли де-Флери, человек умный, хотя сомнительной честности и совершенный невежда в финансовых делах; он наделал в этой сфере не мало глупостей и ошибок.

В это время французские финансы находились в самом плачевном состоянии; расходы государства превышали доходы.

Увеличить налоги было немыслимо. Неккер, доведя разорительную систему займов, до крайних пределов, не успел установить более рациональной системы финансового управления и провести необходимые реформы. Учетному банку грозило банкротство, которое повлекло бы за собою всеобщий крах. Денежные тузы [622] заволновались. Королю намекнули на угрожавшую опасность и указали на Калонна, как на единственного человека, который мог бы направить дела на более правильный путь.

Став в главе финансов в 1783 г., Калонн скоро убедился, что, для приведения дел в порядок, нужны были чрезвычайные меры. Он хотел добиться того, чтобы духовенство, подобно всем остальным, платило налоги, чтобы дворяне были лишены своих привилегий, хотел обложить повинностями землевладельцев, установить налог на гербовую бумагу и т. д.

Я не стану оспаривать пользы этих мер, скажу только, что король не счел возможным осуществить их; тогда Калонн предложил созвать собрание нотаблей.

Крупные землевладельцы, епископы, служащие всех высших учреждений, мэры больших городов были созваны, по повелению короля, на совещание в Версаль. Было организовано несколько бюро, во главе которых стали братья короля и принцы крови. В этих бюро обсуждались планы реформ и интриговали. Философы, желая провести в министры архиепископа Тулузского, разжигали страсти. Сторонники свободы, поддерживая мятежных подданных против монарха, возлагали все свои надежды на революцию, которая готова была вспыхнуть во Франции, и подстрекали нотаблей объявить, что, не будучи избранниками народа, они не имели права вотировать новых налогов. Словом, Калонн потерпел полное фиаско, не успев даже подробно выработать свой план. Архиепископ торжествовал и распустил нотаблей, когда рассмотрение дел еще не было окончено. В это время скончался министр иностранных дел Девержен, к которому Людовик XVI питал особое доверие; хотя это был человек малоспособный и с узкими взглядами, но по крайней мере он имел ясное представление о политической системе европейских держав. Его преемник, граф Монморен, не имел качеств, потребных для того, чтобы занимать столь ответственный пост. Король желал добра народу, но не имел достаточно твердости, чтобы осуществить свои желания и при назначении должностных лиц был игрушкою в руках интриганов. Неудачный выбор лиц, назначенных им лично, еще более увеличил неуверенность короля в правильности своего суждения и заставил его вполне положиться на мнение окружающих.

Архиепископ воспользовался этим моментом, чтобы занять место первого министра.

В 1788 г. во главе финансов стоял, как я уже говорил, Неккер. Уроженец Женевы, начавший свою карьеру простым служащим банка, он приобрел известность похвальным словом [623] Кольберу и несколькими сочинениями, направленными против Тюрго и экономистов. Его жена держала салон, в котором собирались самые образованные и известные люди Парижа.

Выдающийся ум быстро выдвинул Неккера на видный пост. Его республиканские приемы, красноречие, хвалебные гимны добродетели, отчасти мода, создали ему, быть может, вполне заслуженно восторженных поклонников. Но непомерное самолюбие и кредит, открытый ему банкирами и капиталистами, вскружили ему голову, он мечтал попасть в совет и стать ближайшим советником короля.

Представленный Неккером в 1781 г. Compte rendu (отчет о финансах), в котором он указал на новые источники доходов, создал ему много сторонников. Число их было бы еще больше, если бы не объяснительная записка, составленная им для короля, в которой он говорил много дурного о парламентских деятелях и финансистах, что вооружило против него этих господ. К ним присоединился Морепа, убежденный защитник парламентаризма, и Неккеру, как протестанту, был закрыть доступ в совет. Не пожелав переменить веру, он оставил тогда свой пост. Его место занимали последовательно Флери, Дормессон, Калонн и Дебриен, архиепископ Тулузский. Оставшись не у дел, Неккер старался однако, чтобы об нем не забыли. Он написал сочинение о французских финансах, в котором было много дельных и правдивых замечаний, каковые мог сделать только человек, стоявший во главе финансов. Защищая свой Compte rendu, на который Калонн нападал, он вступил с ним в полемику, и Калонн, придравшись к довольно резким фразам, которые позволил себе Неккер, добился того, что он был выслан из Франции. Преследование только увеличило популярность Неккера и число его сторонников. Когда он стал вторично во главе финансов, его самолюбие и самомнение достигли крайних пределов. Я убежден, что, не желая более зависеть от воли короля, он задумал тогда же сделаться министром, по избранию народа, хотя бы вопреки воле короля. Только этим можно объяснить, по моему мнению, его преступный образ действий в 1789 г., до созвания генеральных штатов и во время их открытия.

Очутившись снова у власти, Неккер созвал нотаблей, не с той целью, чтобы выслушать их мнение, а для того, чтобы заставить их высказаться за необходимость созвать генеральные штаты ранее срока, назначенного архиепископом, который в то время уже был кардиналом.

Вскоре после обнародования правил о созыве штатов, в которых [624] было значительно усилено третье сословие, я отправился в Валансьен, чтобы следить за ходом выборов и поддерживать порядок. Хотя народ был настроен довольно мирно, но выборы вызвали повсеместно жажду реформ. Духовенство не избрало ни одного аббата; его представителями явились приходские священники.

Тем временем парижская чернь вооружилась, разграбила склад оружия и овладела Бастилией, убив губернатора. В Ратуше был убит староста купеческого сословия.

Чернь, опьянев от вина и крови, носила головы своих жертв по Парижу.

Испуганный король, приехав в Национальное Собрание в сопровождении своих братьев, обещал исполнить все, чего требовал народ, и дал слово приехать на следующей день в Париж, где он должен был санкционировать эти мятежные требования своим одобрением.

Хотя подробности этих событий приводятся во всех рассказах о той эпохе, но я должен вернуться несколько назад, чтобы дать понять, какие пагубные последствия имела слабость короля и его нерешительность.

После известной сцены, разыгравшейся в Версальском манеже, Национальное Собрание нарушало постоянно прерогативы королевской власти. Неккер стоял за необходимость пойти на уступки.

Власть короля сделалась ничтожной, и он решил уволить в отставку министра, который поощрял своим поведением народ в противодействии королю и, добившись огромного влияния, уничтожил фактически королевскую власть.

Неккер был уволен в отставку, но его заместитель не принял необходимых мер предосторожности. В Версале не было денег; оне находилась в Париже. Французская гвардия была подкуплена; войско, сосредоточенное в окрестностях Парижа небольшими отрядами, было слабо во всех пунктах, и революционеры легко могли склонить его на свою сторону, пустив в ход деньги, вино и влияние женщин.

Революционеры не пренебрегали ничем. Мирабо, талантливый, даже гениальный, но беспринципный негодяй, избегший кары закона, коим он был дважды осужден, и Лакло, человек высокого ума, знавший людей с их дурной стороны, знавший, на что они способны в погоне за властью, вполне овладели герцогом Орлеанским, человеком безнравственным, распутным, сделавшимся честолюбцем с того момента, как двор перестал оказывать ему должное почтение.

На него имела огромное влияние г-жа Жанлис, умная, но [625] беспринципная интриганка, сочетавшая величайшее лицемерие со всевозможными пороками. Она толкала его к мятежу. Но, трусливый от природы, он не мог играть той роли, какую ей хотелось. В числе его недостойных советников был еще один аббат, убежденный враг всякой предержащей власти, ни во что не веривший и питавший честолюбивую мечту ниспровергнуть монархию и уничтожить религию.

Все эти приближенные к герцогу Орлеанскому лица не питали друг к другу ни малейшей любви, все они ненавидели герцога Орлеанского. Но его имя и деньги были им нужны для того, чтобы подкупить войско, чтобы иметь на своей стороне всю Францию; две вещи, без коих переворот, совершенный в Париже, не мог иметь решающего значения. Взрыв народных страстей подготовлялся с зимы.

Дороговизна зернового хлеба дала герцогу Орлеанскому возможность достигнуть популярности, раздавая народу щедрые благодеяния.

Неккер преследовал ту же цель от имени короля, приступив к общественным работам, которые привлекли в Париж не мало посторонних рук. Весь этот пришлый элемент мог быть в распоряжении министра и вообще всякого, кто имел бы возможность заплатить за услугу.

Начавшееся народное движение заставило правительство стянуть к Парижу войска. Но Неккер, не одобрявший эту меру, не сделал никаких распоряжений для обеспечения войска продовольствием. Он был против мысли созвать генеральные штаты в Реймсе или Туре; король уступил министру, хотя ему указывали на то, что было опасно сосредоточивать войско в большом городе, где чернь представляла из себя огромную силу. Неккер думал в случае надобности воспользоваться этой чернью; в особенности он возлагал надежды на банкиров и ажиатеров, коими кишела столица. Наконец, желая показать, что он делает какую-то уступку, Неккер согласился на то, чтобы генеральные штаты были созваны в Версале. Король думал, что этим все спасено, но революционеры постарались совратить жителей Версаля; это оказалось нетрудно.

Таково было положение Парижа, когда разнеслась весть об отставке Неккера. Народ тотчас заволновался, стал собираться, достал в одном магазине бюсты Неккера и герцога Орлеанского и понес их торжественно по улицам. Загудел набат; французская королевская гвардия взялась за орудие.

Вынужденный остаться в Валансьене для того, чтобы выписать зерно из-за границы и поддержать порядок, я тщетно просил уволить меня в отпуск. [626]

Вечером, 15 августа, ко мне явился один драгун, уволенный по моему ходатайству в отставку; он просил позволение видеть меня наедине. Этот драгун только-что прибыл из Парижа, откуда он выехал накануне с одним офицером французской гвардии. Им пришлось идти пешком до Бурже; только там им удалось достать лошадей. Он рассказал мне, что из Парижа никого не выпускали, и сообщил подробности взятия Бастилии.

В первый момент я не совсем поверил его рассказу, но он передавал мне такие подробности, утверждая, что он сам видел головы несчастных жертв, когда их несли в Пале-Рояль, что сомнений быть не могло.

В Валансьене 16-го числа, все было спокойно; революционные агенты всячески старались возбудить народ, но все их усилия были тщетны, и чрез этот город благополучно проследовали все бежавшие из Франции эмигранты. Некоторые из эмигрантов даже останавливались не надолго в городе, что очень встревожило революционеров.

Жамар сыпал деньгами, данными ему герцогом Орлеанским, и чернь заволновалась. Чтобы сдержать ее, я приказал выставить на городской площади два орудия. К несчастью, некоторые офицеры оказались на стороне революционеров; хуже всего было то, что я не знал, на кого можно было положиться.

Париж еще не успокоился; там был арестован барон Безенваль, и вооруженный народ мог, с минуты на минуту, совершить новые ужасы. Чернь уже повесила Фулона, которого она розыскала и захватила в его имении. Та же участь постигла его зятя, Бертье. Лафайет и мэр г. Парижа не только допустили эти злодеяния, но даже поощряли их, думая запугать двор и придворную партию, ослабленную тем, что многие лица из ее среды бежали.

Мною было получено приказание, чтобы войско присягнуло королю и народу, и велено было следить за тем, чтобы граждане не подвергались репрессиям иначе как по суду. Накануне дня, назначенного для присяги, часть карабинеров ушла за город, где их угощали в харчевне вином и раздавали им кокарды национальных цветов. Я узнал, что был проект навязать гарнизону кокарду, помимо меня. Во избежание этого я отправился в Ратушу и предложил чинам муниципалитета роздать войску новую кокарду до принесение присяги и разрешить гарнизону носить ее. Так и было решено. На маленькие беспорядки, происшедшие накануне присяги, было решено не обращать внимания.

Церемония присяги прошла чинно и благопристойно, но вечером [627] начался разгул, и мы избегли прискорбных событий, только благодаря тому, что по городу разъезжали усиленные патрули и были приняты меры предосторожности.

По улицам бегали пьяные солдаты, крича, что меня следует повесить, что народу не нужны коменданты. В нескольких кабаках, где хозяева были подкуплены герцогом Орлеанским, поили солдат, поощряя их к бунту. К счастью, Вобан, Ферзен и Шомберг ничего не предприняли и ночь прошла спокойно. Но на следующее утро, все солдаты Орлеанского полка ушли в предместье, в кабаки, где их поили и кормили даром. Они поспешили уведомить об этом другие войсковые части. Стража, стоявшая у городских ворот, коей было запрещено стрелять, была оттеснена, и почти весь гарнизон ушел за город, чтобы воспользоваться тем, что солдаты называли благодеянием народа.

Мое положение было весьма затруднительное. Войско было объято духом мятежа, а я не имел никакой возможности прибегнуть к строгости. С одной стороны, я был уверен, что мои приказания не будут исполнены, с другой — не подлежало сомнению, что военный министр, как человек слабый, всецело подпавший под влияние своего сына — отъявленного демократа, не одобрил бы строгих мер и что это было бы поставлено мне в вину. Поэтому я решил снять от городских ворот стражу, оставив при них только национальную гвардию, которой я не имел права отдавать никаких приказаний.

Солдаты, как я и предвидел, предались разгулу; разграбили в городе несколько домов, захватили съестные припасы и напитки, разукрасились лентами национальных цветов и разбрелись по окрестностям, предавшись всем излишествам пьянства и разврата. Я провел всю ночь верхом на улицах. Оне были пустынны, только кое-где попадались толпы пьяных, громко распевавших песни. Все благоразумные люди попрятались по домам; члены муниципалитета заседали в Ратуше всю ночь; назавтра ожидали чрезвычайных событий.

На рассвете ко мне явились крестьяне с просьбою дать им вооруженную силу в помощь против бесчинствовавших солдат; я направил их в Ратушу.

Часов около одиннадцати, члены муниципалитета прислали ко мне депутацию, требуя помощи против разбунтовавшейся черни. Я поехал в Ратушу и стал доказывать членам муниципалитета, что граждане сами потворствовали разгулу, и что я имел весьма мало средств, чтобы успокоить чернь, тем не менее я обещал им попытаться восстановить порядок в окрестностях, если они возьмутся поддержать спокойствие в самом городе. [628]

Имея в своем распоряжении весьма мало войска, я мог взять на себя только охрану укреплений и королевских складов. Я просил муниципалитет, поддержать мой авторитет, ибо иначе я не мог бы подавить разнузданность толпы, что несомненно имело бы для города самые печальные последствия, если бы я не приказал, в видах осторожности, отворить городские ворота.

По деревням солдаты были везде больны с перепоя. Они избили многих крестьян. Повсюду виднелись следы погрома. Но солдаты оказались столь покорны, что, по первому моему требованию, преспокойно направились в город; полтораста человек шло под конвоем двух драгун, как стадо овец. Вечером, на перекличке, не доставало всего двух человек.

Революционеры, видимо испугавшись последствий своего поведения, вели себя в тот день благоразумнее, все вошло в обычную колею; король приказал выяснить цифру убытков, которая была определена в 45 тысяч ливров; он обещал возместить их на счет казны.

Министр одобрил мой образ действий и настоятельно просил меня не компрометировать его перед Национальным Собранием, злоупотребляя властью, коей я был облечен, что было бы в данный момент опасно. В самом деле, своеволие и разнузданность обуяли всех. В Мариенбурге, в небольшом городке, в 27 лье от Валансьена, мятежники разогнали членов муниципального совета и разграбили дома. Потерпевшие обратились к начальнику Авенского маршальства, который приказал в ночь арестовать виновных и препроводить в тюрьму. Донося об этом, он прислал мне протоколы, из коих было видно, что он действовал согласно моим приказаниям. Но родственники заключенных или, быть может, те, кои подстрекали народ к бунту, жаловались на злоупотребления властей. На меня была подана в Национальное Собрание жалоба; меня обвиняли в том, что я оторвал отцов от домашнего очага и заключил в оковы граждан, единственная вина которых заключалась в их приверженности к новой конституции. Некоторые из членов Собрания полагали, что меня следует наказать, другие требовали, чтобы я дал отчет Национальному Собранию в своем поведении и был предан суду. Мои друзья пытались защитить меня и требовали, чтобы я был допрошен до предания меня суду; но на их просьбу не было обращено внимания, и я был бы вероятно присужден к наказанию, если бы Дарси, ярый демократ, которого я знал лично, не выступил защитником принципа, что гражданин должен быть допрошен до предания его суду. Его мнение [629] восторжествовало к великому неудовольствию некоторых лиц, рассчитывавших погубить меня. Рассмотрение моего дела было отложено на пятнадцатое число.

Мне было не трудно доказать всю ложность обвинения. В тот день, когда солдаты были арестованы в Валенсьене в одиннадцать часов вечера, я отдал пароль в восемь часов; следовательно, это приказание не могло исходить от меня. Они были арестованы, по приговору судьи по жалобе потерпевших, без моего ведома; это было видно из протокола, полученного мною день спустя. Я препроводил эти оправдательные документы председателю Национального Собрания и копии с них — министрам: военному и юстиции, тем журналистам, которые ополчились против меня и всем, кто защищал меня, не зная хорошенько сущности дела. Затем, я приказал отпечатать эти копии в нескольких стах экземплярах, которые были распространены в публике. Это заставило смолкнуть моих недоброжелателей.

________________________________

В начале 1790 г., явилось из Парижа, в Рокруа одно частное лицо и начало агитировать в пользу того, чтобы ближайшие к городу коммуны потребовали обратно участки земли, уступленные ими мне лично и моему полку. В первый момент население встретило агитатора враждебно. Местные жители говорили, что в то время, когда эти земли были отданы в мое владение, оне были необработаны, что мною были затрачены на их обработку большие деньги, и, что за те одиннадцать лет, которые мой полк стоял в городе, я успел прекрасно возделать землю. Агитатор уехал, ничего не добившись, но вскоре вернулся с полномочием снести все возведенные мною постройки, и, чтобы добиться своего, стал щедро раздавать привезенные им деньги. Явившись с толпою крестьян, он приказал им разнести дом садовника, баню, срезать питомник. Эта потеря была для меня очень чувствительна, хотя я успел увезти в Валансьен свою мебель и книги. Я мог еще помириться с потерею места, но уничтожение сада, коим я занимался в течение одиннадцати лет, и на который я затратил средства, глубоко опечалило меня.

Так как я встречал постоянно со стороны горожан и окрестных жителей самое дружеское расположение, то я хотел доказать им свое доверие, поселившись за городом, и просил барона Недонтеля отдать мне в аренду его имение "Jolimay", в котором он не жил; он изъявил на это свое согласие. Но когда я послал туда своего дворецкого осмотреть помещение, то он встретил [630] сопротивление со стороны привратника, а уполномоченный барона высказал опасение, как бы имуществу его хозяина не угрожала опасность, если я поселюсь в его доме. Поэтому я отказался от этой мысли; но так как я уже заявил всем о том, что я выезжаю временно из города, то переменить свое решение значило бы выказать трусость; но я ничего не боялся и, главное, не должен был показывать вида, что я чего-либо боюсь. Поэтому, я стал приискивать другую дачу; г-жа де-Круа предложила мне "Фавер", совершенно уединенный домик, стоявший на опушке леса близ берега Шельды, в двух верстах от Валансьена. Местоположение было очень красивое, я поселился там с женою и детьми, без сторожа.

Я решил не оставаться долее на месте, на котором трудно было исполнять свои обязанности, и где я рисковал не только жизнью, во и честью. В Лилле Ливаро был заключен в тюрьму солдатами его гарнизона и едва не был убит, а между тем, демократы не питали к нему такой ненависти, как ко мне, так как он подлаживался ко всем партиям и получил свое место из рук конституционалистов. Я обратился письменно к королеве и к герцогу Дюшателе, изложив им свое затруднительное положение и свое горячее желание оставить место. Герцог советовал мне просить трехмесячный отпуск; я ухватился за эту мысль. Но, чтобы эта просьба не возбудила подозрения, надобно было обставить дело так, чтобы сам король повелел мне приехать в Париж для представления ему отчета о состоянии умов в провинции, и, чтобы в том же приказе было упомянуто о моем возвращении в скором времени к месту служения. Я сообщил этот план королеве, прося ее ходатайствовать за меня.

В исходе апреля был, наконец, получен приказ, которого я ждал с таким нетерпением; я разослал копии с него во все провинциальные муниципалитеты и четыре дня спустя двинулся в путь с женою и детьми, оставив всю обстановку и лошадей в Валансьене. По приезде в Париж я поехал первым делом в Тюильри.

Королева милостиво приветствовала меня, заливаясь слезами. Несколько минут спустя, к ней пришел король; он также сделал мне честь и обнял меня; в эту минуту меня охватило с новой силой жгучее чувство страдания, испытанное мною при первом известии о происшедшем: я рисовал себе будущее в самых мрачных красках; но действительность превзошла мои опасения.

Пребывание в Париже было для меня несносно; все, что я видел, возмущало меня.

Выйдя однажды от королевы, часов около девяти вечера, в [631] то время, как король был в совете, я услышал, что народ, столпившись под окнами дворца, рукоплескал, крича: «да здравствует король». Никто не мог сказать мне, что это значит; так как я спешил, то я не мог ничего разузнать.

На утро я отправился во дворец, где узнал, что король препроводил Национальному Собранию записку, коей повелевалось всем носить кокарду национальных цветов; но вместе с тем король отдавал дворянство и духовенство всецело в руки революционеров. Эта записка, составленная в заседании совета, была встречена Национальным Собранием восторженными криками. Оно послало на следующий день королю депутацию благодарить его. В то время, как депутация была у его величества, королева, ожидавшая своего супруга, чтобы идти к обедне, позвала меня. Я передал ей с грустью все то, что я слышал, но она успокаивала меня, говоря, что записка короля касалась только вопроса о кокарде и не имела никакого значения. Хотя она ее не читала, но король сказал ей накануне, когда народ явился благодарить его, что он не понимает, почему народ придает этому такое значение. Я ответил, что ее слова радуют меня, но что я не успокоюсь до тех пор, пока сам не прочитаю записку.

Их величества отправились к обедне, а я возвратился в Шайльо. В то время, как я сидел за столом, королева прислала сказать мне, чтобы я зашел к ней немедленно.

Она была в отчаянии. Она прочла записку и нашла ее опасной и неприличной. Когда королева стала упрекать своего супруга, то он оправдывался тем, что ему предлагали подписать другую декларацию, но он на это не согласился; этой же записке он не придал никакого значения. Теперь же, обсудив ее вместе с королевой, он увидел, что он жестоко ошибся. Тогда он стал жаловаться на недобросовестность своих министров, на западни, которые они устраивали ему, и на свое затруднительное положение. Королева предлагала ему отречься от престола, который ускользал, с каждым днем, все более и более из его рук. Но этот несчастный монарх был слишком слаб характером, чтобы принять какое-либо энергичное решение; привычка руководствоваться в государственных делах волею министров, была причиною, что он во всем полагался на них, хотя они и не пользовались его доверием.

В один воскресный день, Лафайет уговорил короля произвести смотр дивизии национальной гвардии. Король отправился на равнину des Salons верхом; на нем был серый сюртук; после того, как он проехал по фронту, войско прошло мимо него церемониальным маршем. Все те, кои пользовались всяким случаем, [632] чтобы осуждать короля, не одобрили того, что он приехал на смотр в сюртуке и с зачесанными буклями. Народ толковал об этом и в следующую субботу, и Лафайет передал королю, что его костюм не понравился национальной гвардии, которая выразила желание, чтобы он появлялся на смотры в красном мундире, как это было принято на смотрах французской гвардии.

Это замечание не понравилось королю, который решил не обращать на него внимания и отпустил Лафайета, не дав ему никакого положительного ответа. Вечером, после ужина, когда мы играли в карты, адъютант Лафайета привез письмо, в котором Лафайет писал, что гвардия недовольна отказом короля надеть красный мундир, и что он не ручается ни за что, ежели король явится в сером сюртуке; "конечно, — присовокуплял Лафайет, — король волен поступить, как ему угодно, и он будет ожидать его во главе дивизии, на равнине, в десять часов утра".

Нерешительность и слабость характера были причиною того, что король не принял в тот вечер никакого решения, а на следующее утро он уступил на половину, никого тем не удовлетворив. Он надел красный мундир, но не тот расшитый по всем швам, в котором короли являлись на смотр гвардии, а другой, обшитый только золотым галуном.

В то время, правительство делало все возможное для увеселения народа: назначало церковные парады, смотры, при каждом баталионе национальной гвардии были организованы оркестры, но все это казалось недостаточным: день взятия Бастилии 14-го июля вздумали отпраздновать, устроив торжественный съезд представителей всех провинций и войска; в этот день король должен был присягнуть конституции, хотя она еще не была выработана.

В то время, как шли приготовления к празднику федерации, случилось одно маленькое обстоятельство, которое дало мне повод думать, что король принял, наконец, твердое и энергичное решение, которое одно могло спасти Францию; но моя надежда не сбылась. Король, с 6-го октября 1788 г., не ездил более на охоту, но в видах здоровья часто катался верхом и проезжал от четырех до пяти лье в окрестностях Сен-Клу.

В один прекрасный день, он поехал по направлению к Сен-Клу. Мы проехали по равнине, близ Рюэля и, проскакав чрез мост Шату, въехали в лес Везине. Почтовая станция находилась в Бутарде; мы ехали в противоположную от нее сторону, и как только достигли озерка, король свернул направо, и пришпорив лошадь, помчался по направлению к Мезону. Для меня было ясно, что он намеревался бежать. [633]

В тоже время, королева приказала подать коляску, чтобы ехать кататься с сыном и принцессой Елизаветой. Я думал, что у них все было условлено заранее, что мы найдем лодку, чтобы переплыть через Сену, и сев на другом берегу в приготовленные кареты, выедем на дорогу в Шантильи, где у принца Конде были лошади, которые могли быть расставлены по дороге в разных пунктах, чтобы отвезти короля к армии, где он нашел бы своих преданных слуг.

Но король, вместо того, чтобы ехать далее, внезапно остановился и приказал своему берейтору прислать почтовых лошадей со станции Бутард к мосту Дюнек. Это приказание разрушило все наши надежды, но чем более я думал об этом впоследствии, тем более убеждался, что королю в тот день легко было бежать. Так как мы возвращались с прогулок иной раз поздно ночью, то мы были бы далеко за Шантильи, прежде, нежели бы кто-либо спохватился о нас; нам было бы легко избежать деревень и ехать по охотничьим тропинкам в лесах, окружающих Шантильи и Компьень, где лошади принца Конде могли быть выставлены, не возбудив ни в ком подозрений.

Возвратясь во дворец, я рассказал королеве о наших предположениях и высказал, между прочим, что, по моему мнению, королю было необходимо бежать, пока он еще пользовался достаточной свободой, чтобы привести этот план в исполнение. Она согласилась со мною, но сказала, что она потеряла всякую надежду склонить к этому короля, пока еще было не поздно; что касается ее, то она решила не расставаться со своим супругом и разделить участь, которую готовить ему судьба.

У королевы было несколько агентов, разъезжавших из Парижа в Турин, Вену и Мадрид, но это не принесло никакой пользы делу, ибо она получила чрез них только неопределенные ответы, сочувственные фразы и более ничего.

Приближался праздник федерации (установленный в честь объединения французов, как символ уничтожения розни, существовавшей при прежнем режиме). Перед этим днем король переехал из Сен-Клу в Тюильри. В день праздника в Париже было прекращено движение экипажей. Уже в ночь с 13 на 14 июля все скамьи на Марсовом поле были переполнены жителями; 14-го числа на рассвете, депутаты от департаментов, с флагами в руках, открыли шествие от ворот Сен-Мартен. К ним присоединились депутаты от армии, муниципалитета и от коммуны г. Парижа. Члены Национального Собрания должны были собраться на площади Людовика XV. [634]

За процессией шел отряд конной и пешей национальной гвардии, предшествуемый трубачами.

В одиннадцать часов свита короля собралась в Тюильрийский дворец и разместилась в придворных каретах. К полудню мы подъехали к зданию военной школы. В этот день несколько раз принимался идти проливной дождь, солнце выходило на минутку, и затем снова лил дождь.

Мы ждали появления членов Национального Собрания более двух часов. Все в черном, они пришли пешком промокшие, в грязи с головы до ног. Королевская свита была в парадных костюмах и держалась прекрасно. Этот контраст не говорил, в глазах народа, в пользу членов Собрания.

Накануне депутаты от армии и департаментов представлялись королю в Тюильрийском дворце; он обошелся с ними любезно, и когда король появился на Марсовом поле, то исконная любовь французов к своим монархам вылилась кликами: "да здравствует король! да здравствует королева! да здравствует дофин!" Эти клики заглушали не раз возглас: "да здравствует народ!"

Я убежден, что если бы король решился в эту минуту сесть на лошадь и проехать по рядам войска, то к нему примкнули бы все депутаты от провинций и войска, и быть может даже часть национальной гвардии, и этот праздник, на который революционеры возлагали такие большие надежды, способствовал бы упрочению монархии.

Но этого не случилось. Негодяй, ренегат, епископ Отэнсский отслужил обедню, которая напоминала скорей древнегреческое языческое жертвоприношение, нежели богослужение христианской церкви; за обедней были освещены провинциальные знамена.

Лафайет, провозглашенный генералом федеративных войск, прочитал формулу присяги, стоя подле королевского кресла.

Рядом с ним стоял Дебонне, председатель Национального Собрания, сидевший на более низком кресле, нежели король. Он прочел стоя присягу, которая была повторена всеми членами Национального Собрания. Затем Лафайет проехал, по приказанию короля, верхом по площади и, остановившись подле алтаря, прочел формулу присяги, которая была повторена депутатами от департаментов и от армии. В заключение было отслужено молебствие, и сделано несколько залпов из орудий.

На лужайке, перед замком "la Muette" были накрыты столы, но участники этой странной и ненужной церемонии были так утомлены, что только весьма немногие воспользовались приготовленным, угощением. На обратном пути народ приветствовал короля [635] гораздо сердечнее, нежели раньше; многие кричали: "да здравствует король", все его сторонники казались веселы и довольны, и этим настроением толпы можно было бы воспользоваться в интересах монархии, если бы кто-либо сумел это сделать. Лафайет был в унынии; все рассчитывавшие на то, что праздник федерации поднимет обаяние революции, увидели, что они ошиблись и сделали непроизводительно болышие затраты; их волновал вопрос: под каким впечатлением возвратятся депутаты в провинцию. Они выказали свою преданность королю, не обнаружили особенного уважения к Национальному Собранию и находили происходившие в нем прения неприличными, а постановления его ничтожными.

Мирабо, понявший это прежде всех, добился свидания с королем и королевой в одном из гротов парка Сен-Клу. Вслед за этим свиданием между ними завязалась переписка; этот негодяй предлагал королю освободить его из плена, в котором он находился, под условием, что король поселится внутри королевства и вдали от границы и от места расположения войск. Король и королева полагали, что им следовало воспользоваться предложением Мирабо для того, чтобы уехать из Парижа, не вверяя себя, впрочем, всецело в его руки. Вместо того, чтобы отправиться за Луару, как предлагал Мирабо, они решили ехать в Руан, город, внушавший им доверие. Поселившаяся там герцогиня Виллеруа, сестра Виллекье, навербовала королю не мало сторонников. Из Руана можно было пробраться во Фландрию или, воспользовшись близостью моря, прибегнуть к помощи иностранных держав. Наконец, можно было выждать дальнейших событий спокойнее, нежели в столице, которая находилась в руках мятежников и войска.

Ко дню своего тезоименитства король приехал в Тюильрийский дворец. Тайна его предполагаемого отъезда в Нормандию соблюдалась строго, но день отъезда был отложен. Король полагал, что в эту тайну следовало посвятить Лафайета, я же думал, что если он будет знать о намерении короля, то он не только не будет способствовать отъезду королевской фамилии, но даже постарается помешать ему.

В то время Лафайет уже утратил в значительной степени свое влияние на Национальное Собрание. Герцог Орлеанский, ненавидевший его, возвратился из Англии к празднику федерации, и у него происходили совещания, на которые приезжали Мирабо, Лакло, аббат Сиэс, Латуш, Силлери, Барнав, Робеспьер и другие революционеры, относившиеся одинаково враждебно к королеве и руководствовавшиеся тем взглядом, что во Франции нельзя было совершить серьезной революции иначе, как низвергнув династию. Один [636] Мирабо не разделял этого взгляда, но он тщательно скрывал свои мысли. Этот отъявленный и ловкий негодяй относился к революционному движению крайне равнодушно, стремясь только пользоваться властью при правителе, кто бы он ни был. Он обманывал одновременно короля и герцога Орлеанского и заставлял обе стороны щедро платить себе.

Двор вполне положился на этого интригана, который оттягивал отъезд его велич. под разными предлогами. Истинные друзья короля не знали о его сношениях с Мирабо и приписывали его нерешительности то, что было делом ловкости этого последнего; они опасались, что, вследствие промедления, план побега не будет осуществлен. Герцог Виллекье, то и дело, получал известия от своей сестры, которая настаивала на том, чтобы король принял, как можно скорее, какое-либо решение, так как многие уже были посвящены в его тайну. К тому же, приближалась осень, и, переехав в Париж, ему было бы труднее бежать. Король постоянно обнадеживал Виллекье, но не делал никаких приготовлений к побегу.

Возвратясь из одной маленькой поездки, я нашел, что наши друзья пали духом, а король и королева были несколько смущены, когда я заговорил с ними о необходимости поспешить отъездом, пока было не поздно. Они показали мне письма Мирабо, и мне было прискорбно видеть, что они доверяли такому опасному и безнравственному человеку. Не знаю, сообщили ли они ему мое замечание, но королева, вскоре после моего приезда, сказала мне, что вопрос о бегстве решен, что младший брат короля предложил г-же Бальби совершить поездку в Англию и что я должен воспользоваться этим и отправиться вместе с нею, чтобы повидать мою семью, жившую в Англии.

28-го февраля 1791 г. в Тюильрийском дворце разыгралась следующая сцена. Король захотел съездить в Сен-Клу. Чернь этому воспротивилась. В Тюильри собрались лица, преданные королю. У каждого из них было спрятано под одеждою оружие, на случай отъезда его величества. Лафайет держал себя, по обыкновению, двусмысленно. Он отправился в предместье Сент-Антуан, чтобы подавить вспыхнувшее там народное волнение. Он обещал народу уговорить короля уехать из Франции, и вместо того убедил его отказаться от этой мысли, и настоял на том, чтобы его величество потребовал от дворян, сплотившихся вокруг него, чтобы они выдали ему свое оружие. Дворяне повиновались и сложили оружие на столе в кабинете короля. Выходя из дворца, они подверглись оскорблению со стороны черни.

В газетах писали про них всякие небылицы, их называли рыцарями кинжала и старались восстановить против них народ. [637]

Королю, с каждым днем, труднее становилось бежать. Валансьен был в руках лиц неблагонадежных. Многие из тех, кои были известны своей преданностью королю, решили эмигрировать и удалиться в Брабант.

________________________________

По удалении из Франции, Эстергази получил от эмиграции поручение отправиться в Петербург. 29 июля были написаны три инструкции; мне было поручено передать императрице письма графа Артуа и герцога Нассауского. Последний адресовал свое письмо генералу Зубову, который пользовался уже довольно большим, влиянием, во многих отношениях превосходившим влияние, коим пользовался издавна князь Потемкин.

Я приехал в Петербург 13/2 сентября.

14/3 я написал генералу Зубову, прося его дать мне возможность представиться императрице. Так как я не мог обратиться к г. Жене, поверенному по делам Франции, который был ярый революционер, то я послал ему свое письмо вместе с письмом герцога Нассауского через г. Рата. Отослав письма, я нанял карету и поехал осматривать достопримечательности столицы, проехал по Сенатской площади, через Неву, мимо Биржи, на Дворцовую площадь, по набережной, мимо Эрмитажа, прошел по Летнему саду, до Аничкова дворца и вернулся в гостиницу, где я остановился, на Невском проспекте. Эти подробности могут показаться мало интересными, но как увидим далее, это принесло свою пользу; императрица была удивлена тем, что, едва приехав в Петербург, я уже успел столько видеть; это дало ей выгодное понятие о моей деятельности, качество, которое она очень ценила; быть может, я этому был обязан ее милостивому ко мне отношению, которое она не переставала оказывать мне до конца своей жизни.

Рат передал мне от генерала Зубова очень любезное письмо; генерал просил меня приехать к нему в четыре часа, обещая представить меня императрице в Эрмитаже. Я отправился в назначенный час. Поговорив со мной несколько минут, Зубов сказал, чтобы я отправился в Эрмитаж, где меня ждут. Я застал его в аппартаментах императрицы; он вышел мне навстречу. Подойдя к одной двери, которая была заперта, он открыл ее и, сказав: "вот ее величество", удалился.

Прийдя в себя от изумления, вызванного столь необычайным представлением, я вручил императрице письмо, привезенное мною, и сказал, что мне было приказано просить у нее от имени принцев совета и передать ей несколько документов, по которым [638] она могла бы составить себе понятие о положении принцев, братьев короля, и об их планах. Императрица спросила: со мной ли эти документы? Я отвечал утвердительно, присовокупив, что я передам их генералу Зубову. Но она сказала:

— Нет, дайте их мне, я прочту их на досуге.

Затем императрица села в кресло и приказала мне сесть в другое, начала предлагать мне вопросы о положении дел. Я отвечал на них правдиво; видя, что императрица одобряет, я осмелился сказать, что мое доверие к ней так велико, что если бы она благоволила разрешить мне, то я передам ей и мои инструкции. И я подал их; она взяла их, смеясь, и расспросив меня о моей семье, о моем дяде, которых она знала, о том, что происходило в Пильнице, сравнила этикет Саксонского двора с тем, как я был принят, и сказала, что ежели мне нечего делать, то я могу остаться, чтобы быть на маленьком спектакле, который состоится у нее во дворце и на котором будет присутствовать самое ограниченное число лиц. Я рассыпался в благодарности, затем императрица сказала:

— Попросите, пожалуйста, генерала Зубова войти. Я открыл дверь, Зубов вошел. Императрица спросила, знаю ли я графа Кобенцеля, австрийского посланника, графа Сен-При и барона Штединга, шведского посланника. Я ответил утвердительно.

Императрица говорила со мною так весело и непринужденно. Сопоставляя славу, коей императрица пользовалась во всем мире, с простотою и непринужденностью ее обхождения, я испытывал чувство, которое весьма трудно передать. Императрица заговорила со мною о Петербурге и была весьма удивлена, что, едва при ехав и совершив столь далекое путешествие, я уже успел побывать в лучших кварталах города. Наконец, мы вернулись в биллиардную, где императрица села; генерал Зубов сел подле нее и указал мне на кресло, я сел по другую сторону ее величества, оставив пустое кресло между императрицею и мною. Разговор шел все время оживленный, до приезда графа Кобенцеля, который прошел мимо меня, приняв меня за графа де Сен-При, и сел между мною и императрицей.

Минуту спустя, ее величество попросила его угадать, кто сидит рядом с ним; после минутного изумления Кобенцель сказал:

— Мне кажется, что это граф Эстергази.

— Он и есть, сказала императрица. — Поцелуйтесь же, как подобает кузенам.

Мы встали; несколько минут спустя начали съезжаться обычные [639] посетители Эрмитажа. В числе их находился граф Сен-При, которому я сообщил о предмете моей миссии, граф Строганов, которого я видал в Париже, г-жа Протасова с двумя племянницами, с коими я также встречался в Париже, и несколько других лиц; всех было не более пятнадцати человек, вместе с обоими великими князьями, коим ее величество представила меня. Они были во фраках, с незавитыми волосами и без пудры. Во время спектакля, императрица много разговаривала со мною. Когда мы вышли из дворца, Кобенцель повел меня к графу Пушкину, обер-церемониймейстеру великого князя Павла Петровича, к которому у меня было письмо от графа Артуа. От него я узнал, что великий князь собирался на другой день в Гатчино; он не мог сказать, примет ли великий князь меня до своего отъезда, и обещал известить меня об этом на другой день, рано утром.

Рано утром, я получил от Кобенцеля записку; он писал, что граф Пушкин прислал сказать ему, что е. в. примет меня в десять часов утра, до отъезда своего в Гатчино. Я отправился во дворец. Великий князь принял меня в своем кабинете, попросил сесть и заговорил с самым трогательным участием о положении, в каком находилась Франция. Я был представлен великой княгине в тот момент, когда она вышла на крыльцо, чтобы сесть в экипаж. Кобенцель дал мне совет, кому мне следовало сделать визиты; представил меня петербургскому обществу и отнесся ко мне с той необычайной любезностью, с какой он относился ко всем французам, приезжавшим в Россию.

В то время, когда я приехал в Петербург, принц намеревался вступить во Францию, собрав под свои знамена как можно больше дворян и войска, которое состояло бы у них на их жаловании; кроме того, они хотели, чтобы союзные державы сосредоточили своя войска на французской границе, чтобы поддержать их в случае надобности. Эта мысль была видимо одобрена обоими монархами, совещавшимися в Пильнице.

Между тем, едва граф Артуа успел вернуться в Кобленц, как министры высказали предположение, что будет трудно сосредоточить войска ранее зимы. Король прусский сослался на принятое им обязательство действовать во всем согласно с императором австрийским.

Мне было поручено: 1) просить императрицу побудить берлинский и австрийский дворы сосредоточить войска, предназначенные для активных действий; 2) просить у нее войско для совместных действий со шведами у берегов Франции; 3) просить ее дать принцам денег. Что касается первого пункта, то императрица решила обождать [640] курьера, который должен был прибыть от австрийского императора; по второму пункту, она не дала мне никакого положительного ответа; относительно же третьего пункта приказала послать деньги немедленно.

Когда курьер, посланный императором, прибыл в Петербург, то стало ясно, что король Людовик XVI дал Венскому двору, чрез барона Бретейля, совет не предпринимать никаких совместных действий с принцами, его братьями, и склонил даже императора выработать, без их ведома, план кампании на следующий год. Эти интриги были причиной, что Англия, заявившая вначале о своем намерении соблюдать нейтралитет, без всяких условий, сделала теперь некоторые замечания касательно пограничных крепостей в Голландии. Кроме того, по ходу переговоров, было видно, что император хотел выждать время и тянуть переговоры; даже был поднят вопрос о созыве, для улажения французских дел, конгресса в Ахене, который, однако, не состоялся.

Императрица отвечала принцам дружеским письмом: обещала им свои дружеские услуги, послала им денег, но не приняла на себя никаких обязательств ни по отношению к предоставлению войск королю шведскому, ни по отношению к более активному с ее стороны участию в делах, ссылаясь на отдаленность России и на то, что мир с Турцией еще не был ею заключен. По ее мнению, сосредоточенных уже сил было более чем достаточно для предположенной цели, и главная помеха, которой можно было опасаться, могла возникнуть именно благодаря этой комбинации. Императрица обещала войти по этому поводу, если окажется возможным, в соглашение с королем шведским, предоставляя себе право высказаться более положительно относительно размеров той помощи, которую она предполагала оказать принцам лишь после того, как она уяснит себе намерения прочих монархов. Впрочем, она теперь же обещала оказывать принцам поддержку, где бы таковая ни понадобилась, и просила их видеть в ней искреннего и бескорыстного друга, желавшего им полного успеха. Независимо от этого письма, императрица уполномочила меня передать, от ее имени, принцам, что ее сочувствие к королю и его семейству не было пассивно, что всем ее посланникам, аккредитованным при тех дворах, на сочувствие которых можно было рассчитывать, или сочувствие коих было желательно, был уже разослан ее ответ императору, по поводу декларации, с которой она предлагала обратиться к Национальному Собранию от имени держав, дабы ее посланники могли, в случае надобности, руководствоваться в своих дальнейших шагах этим ответом, что она [641] ожидала курьера от своего союзника, императора, и что, сообразно с полученным ответом, ею будут приняты, со своей стороны, меры, признанные ею необходимыми для поддержания того справедливого и славного дела, защитниками которого являются принцы.

Императрица сказала мне, что она ведет, в интересах французской монархии, переговоры с королем шведским о заключении союзного договора и напомнила, что она уже обращалась и намерена и впредь обращаться с советами и дружественными представлениями к тем монархам, кои относились к Франции доброжелательно, дабы ускорить действительные результаты той помощи, которую она решила оказать этой стране. Наконец, признавая, что регентом французского королевства, с того момента, когда король лишился свободы, становится младший брат короля, императрица выразила готовность признать его регентом, как только ей будет заявлено о том оффициально; она готова была также принять аккредитованного принцами к ее двору посланника, подобно тому, как уже был аккредитован при них граф Николай Румянцев.

Императрица выразила также желание, чтобы они показали себя Франции во всеоружии, после чего уже можно было бы, смотря по обстоятельствам, начать переговоры или приступить к военным действиям. Созыв новых генеральных штатов был бы сопряжен, по ее мнению, с большими неудобствами. Прежде нежели объявить об этом или обещать, что они будут созваны, надобно было бы, по примеру Генриха IV, распустить созванные уже штаты. При этом императрица заметила, что у этого короля было первоначально всего четыреста дворян и что тех десяти тысяч эмигрантов, кои находились, по словам принцев, в их распоряжении, было совершенно достаточно для того, чтобы восстановить королевскую власть, если бы к ним удалось присоединить наемных швейцарцев или немцев.

По мнению императрицы, принцы поступили бы благоразумно, объявив амнистию, так как число виновных очень велико; им не следовало, в особенности, упускать из вида, что тот монарх, который надеется получить обратно свой трон при помощи иноземных войск, есть монарх несчастный, так как против него могут восстать все партии. Поэтому принцам следовало иметь только свои собственная войска, ограничив их численность самым необходимым.

Депеша, в коей я излагал все вышесказанное, еще не была мною отправлена, как прибыл курьер от императора. Мне не было сообщено содержание привезенных им депеш, но я вскоре узнал, что император намеревался действовать методически, настаивал [642] на том, чтобы принцы не спешили и действовали только единодушно с ним. Я имел основание думать, что венский двор основывал свой отказ предоставить принцам полную свободу действий на уверении Бретейля, что таково желание короля и королевы, что и было мною изложено в приписке к моей депеше.

Вскоре после этого мне было прислано, для сведения, письмо, с коим принцы обратились к королю, склоняя его не признавать конституции. Это письмо было напечатано, одобрено русским правительством, но нисколько не изменило дела. Король присягнул конституции, принцы протестовали против этого акта, но, как справедливо заметила императрица: "акты, не поддержанные военной силой, не имеют значения".

Кончина князя Потемкина, последовавшая в исходе 1791 г. близ Ясс, в Молдавии, была причиною некоторой задержки в выполнении возложенного на меня поручения. Императрица несколько дней никого не принимала. Генерал Зубов не хотел брать на себя никакой ответственности, граф Безбородко был послан в Молдавию, чтобы заключить мир с турками; вице-канцлер граф Остерман, относившийся к нашему делу в общем весьма доброжелательно, был того мнения, что не следовало высказываться окончательно, а надобно было выиграть время; было ясно, что он не одобрял мнения императрицы о необходимости действовать решительно.

Король Людовик XVI, со своей стороны, писал принцам, своим братьям, что, признав конституцию, свободно и добровольно, он просит их возвратиться во Францию и будет считать этот шаг знаком их верности и преданности к нему как к брату и королю. Принцы отвечали с тем почтением, коим они были обязаны своему монарху, что, несмотря на письмо его величества, они убеждены, что все сказанное в нем не было свободным изъявлением его воли, поэтому их честь, долг и преданность королю воспрещают повиноваться ему; и они подтверждают чувства, принципы и решения, высказанные ими. Недоброжелательное отношение к принцам чувствовалось во всем; они могли рассчитывать только на Россию, но и она ограничивалась советами.

Между тем, императрица повторяла, что она добьется того, что императору и королю прусскому придется, волей-неволей, действовать. Союзный договор, заключенный ею со Швецией, был подписан, король шведский энергично готовился начать военные действия весною; английский король обязался соблюдать строжайший нейтралитет. Наконец, императрица поручила мне передать принцам, что в данный момент им необходимо было прежде всего помириться с [643] королевой, что король шведский действует в этом смысле на Тюильрийский двор чрез тех лиц, с коими он сохранил связи, и что она, императрица, поручила, со своей стороны, Румянцеву повидать барона Бретейля и убедить его, если это окажется возможным, в том, что это примирение необходимо. По тону, каким говорила об этом императрица, было ясно, что неприязненные отношения, которые она тщетно старалась уладить, очень охлаждали ее и что, в общем, дело было в несравненно худшем положении, нежели в момент моего приезда в Петербург.

12 октября 1791 г., французский король обнародовал воззвание, имевшее целью приостановить эмиграцию и побудить принцев возвратиться во Францию. Было очевидно, что король вынужден сделать этот шаг, который никого не мог ввести в заблуждение, но это послужило для недоброжелателей новым поводом к неудовольствию. Вдобавок, среди ближайших советников принцев начался разлад. Хотя императрица относилась к эмигрантам до тех пор весьма доброжелательно, но Совет не разделял ее симпатий к делу короля. Мир с Турцией только-что был подписан; русское правительство уже имело виды на Польшу, и по мнению русских министров было бы неосмотрительно, едва окончив одну войну, начать другую.

Что касалось Швеции, дела шли не лучше. У нее было весьма мало денег, а число недовольных было очень велико, и король не мог ничего предпринять без согласия сейма, который относился несочувственно к походу в далекие края.

В начале 1792 г. у принцев совершенно не было денег. Интриги, в связи с очевидным желанием венского двора игнорировать принцев и конституцию и начать войну в ответ на декларацию Национального Собрания, если бы таковая последовала, вызвали во мне желание уехать из Петербурга; в ожидании разрешения на это со стороны принцев, к которым я обратился с просьбой, я решил побывать в Москве, чтобы не уехать из России, не видав этой древней столицы.

Вскоре по возвращении моем из этой поездки в Петербург, 1 марта 1792 г. скончался в Вене император Леопольд II; 16 числа того же месяца был застрелен, во время маскарада, король шведский, скончавшийся 29 марта. В смерти этих двух монархов заподозрили якобинцев и хотя они имели возможность оправдаться в этом, но они выказывали по поводу цареубийства такую радость, что это могло встревожить монархов, к коим они обнаруживали открыто свою ненависть.

Республиканская партия, наиболее влиятельная в Национальном [644] Собрании, заставила короля объявить, 20 апреля, войну Австрии. Принцы воспользовались моментом, чтобы спросить позволения вооружиться и составить авангард армии, целью которой было, повидимому, восстановление французской монархии. Их просьба не понравилась. В ответ на ноту, переданную от их имени герцогу Полиньяку, было замечено, что король венгерский, объявляя войну, на которую он был вызван, не делает различая между французской нацией и королем, присягнувшим ее конституции, и что восстановление его власти не входило в его планы.

Императрица Екатерина не одобрила письма принцев, хотя она соглашалась в принципе со всеми высказанными в нем положениямя; она предвидела, что оно произведет впечатление обратное тому, на какое они рассчитывали. Однако, она написала королю венгерскому и прусскому и советовала им воспользоваться силами эмигрантов. Эта просьба имела результатом, что при выработке плана кампании эмигранты были разделены на три корпуса, но им было запрещено собираться ранее 5-го июля; было ясно, что их хотели обречь на пассивную роль. Так как их поведение подвергалось в это время большим и несправедливым нареканиям, то я считаю долгом оправдать его во многих отношениях, и, чтобы меня не заподозрили в пристрастии, я буду строг в отношении того, в чем они были действительно виновны.

Я согласен с тем, что вследствие большого числа женщин и молодых людей, съехавшихся в Кобленц, тамошняя жизнь слишком походила на жизнь Версальского двора и подавала повод к нареканиям и интригам; также точно, всевозможные требования, которые предъявляли привилегированные лица и приближенные принцев, влекли за собою расходы, коих можно было бы избежать; а вследствие несогласий и раздоров, возникших между членами совета, тайна совещаний соблюдалась зачастую не так строго, как это было необходимо. Но все это представляется мелким и ничтожным по сравнению с происками барона Бретейля и поступками венского и испанского дворов.

Бретейль разослал, от имени короля, ко всем дворам эмиссаров с требованием, чтобы иностранные державы действовали одне и не придавали никакого значения принцам. Императрица была против этого плана, полагая, что это могло восстановить во Франции все партии против инициаторов этого плана, она была уверена, что контр-революция была возможна лишь в том случае, если бы удалось восстановить французов против французов. Если бы державы искренно хотели восстановить монархию, им было бы достаточно дать принцам средства сформировать собственное войско, [645] а затем выставить на границе свои войска. Но этого именно они не хотели. Их цель была — вступить во Францию, заставить короля заключить мир, уступив некоторые провинции взамен свободы, которую вернули бы ему победы союзников, и, быть может, даровать Франции некоторое подобие конституции, которая сделала бы ее навсегда безопасной для австрийского и бранденбургского домов.

С этой именно целью державы настаивали на том, чтобы принцы и сплотившееся вокруг них дворянство ничего не предпринимали; с этой же целью они не допустили того, чтобы брат короля принял титул регента, не допустили вооружения эмигрантов, их сосредоточения, заготовления ими провианта и, наконец, нарушили данное ими торжественное обещание ссудить принцам два миллиона, которые никогда не были им даны.

Что касается мадридского двора, подчинившегося всецело наветам Тюильрийского дворца, то он верил, или, быть может, только делал вид, что верит в возможность соглашения, и был все время против предложений России, клонившихся к тому, чтобы дать принцам возможность действовать самостоятельно.

Итак, по моему мнению, совершенно ясно, что Австрия и Пруссия весьма мало заботились о полной реставрации французской монархии; единственной целью первой из них было видеть Францию ослабленной, овладеть снова Лотарингией и быть может Эльзасом и целым рядом крепостей в Нидерландах; Пруссия же расчитывала воспользоваться усилением австрийской монархии, чтобы завладеть некоторой частью Польши. Величайшее несчастие, которое могло быть результатом этого плана, заключалось в том, что он давал французским революционерам возможность употребить все силы народа на борьбу с нашествием неприятеля и привлечь к участию в этой борьбе все партии.

Взвесив все эти обстоятельства и поняв со свойственным ей гением и опытностью, что действиями держав руководили только личный интерес и выгода, императрица (Екатерина) советовала принцам сделать все возможное, чтобы действовать самостоятельно и независимо, стараясь в то же время не восстановлять против себя императора, короля прусского и прочих монархов. Я вполне уверен, что если бы этот план был принят с самого начала, если бы граф Артуа, с самого выезда своего из Франции, соблюдал строгую экономию, и если бы к деньгам, которые были даны ему монархами, он присоединил те средства, коими располагали каждый из принцев лично, то в 1792 г. принцы имели бы возможность действовать самостоятельно. Но, кто бы, на их месте, не положился на обещания, которые им расточали со всех сторон: [646] ибо, в сущности, если бы державы сдержали свои обещания, то экономия и бережливость оказалась бы по меньшей мере излишней. В начале июня, мне было поручено обратиться к императрице с просьбою послать пятнадцати или двадцатитысячный корпус русских войск для совместных действий с союзной армией, к чему она была обязана договорами, заключенными ею с императором; французские принцы были бы весьма довольны действовать совместно с русскими, коих, разумеется, нельзя было заподозрить в намерении расчленить Францию.

Но венгерский король, по тем же причинам, по которым принцы желали, чтобы Россия послала свои войска во Францию, просил императрицу не посылать войска, а ассигновать субсидию, которую она обязалась дать в случае войны. Он доказывал, что, действуя совместно с королем прусским, у него будет вполне достаточно войска, и что было бы лучше, если бы императрица доказала участие, принимаемое ею в деле, присоединив к субсидии, оговоренной в союзном договоре, ту сумму, какую ей пришлось бы истратить, если бы она двинула свои войска.

Хотя императрица и была, как мне казалось, весьма довольна, что ей не приходилось посылать войско, которое было ей нужно в Польше, но она не пожелала увеличить субсидии, ссылаясь на то, что, согласно указанному ею плану, принцам надлежало действовать вместе с эмигрантами и небольшим числом войска, поэтому, излишек, который она могла бы дать сверх условленного ею по договору, мог быть употреблен с большею пользою, будучи предоставлен в распоряжение принцев.

Однако, этот проект был отвергнуть венгерским королем. Императрица, на высказанное мною, однажды, опасение по поводу того, что русские войска не придут на берега Рейна своевременно, отвечала:

— Что делать? Своя рубашка ближе к телу.

Принц Нассауский, приезжавший в Петербург, с просьбою вверить ему командование русской армией, предназначавшейся для действий против французских революционеров, получил отказ, под предлогом, что ее величество может вверить командование войсками только русскому генералу. Все это не предвещало ничего доброго, как вдруг, 26-го июня, было обнародовано воззвание герцога Брауншвейгского.

Но в Петербурге нашли это воззвание преждевременным и поставили в особенности на вид, что оно было написано в слишком резких выражениях и могло произвести впечатление обратное тому, какое от него ожидали. Читая это воззвание, императрица повторила несколько раз: [647]

— Горе стране, ожидающей спасения от иноземных войск.

Между тем, положение короля и королевы становилось с каждым днем опаснее, и их жизни угрожала опасность в то время, как Европа готовилась воевать с Францией, не делая различия между королем и революционерами, лишившими его власти.

В мае месяце императрица переехала в Царское Село, куда она пригласила и меня. Принц Нассаусский, получив некоторую сумму денег, уехал в Кобленц. Все происходившее напоминало многоголовую гидру. Что касается меня, то я потерял всякую надежду на то, что Россия двинет свои войска, и писал принцам положительно, чтобы они на это не рассчитывали.

Их тревога усилилась, когда осуществился проект разделения эмигрантов на три отряда, из коих один оставался на Рейне под начальством принца Конде; другой — под командою принца Бурбонского, должен был находиться близ Нидерланд, а третий должен был присоединиться к армии в окрестностях Трира. Эмигранты выступили 2-го августа 1792 г.

Я не стану описывать подробности этого рокового похода, имевшего такие роковые последствия. Быть может, со временем выяснятся причины той зависти и тех интриг, которые привели к неудачному исходу кампании, почему осада Тионвиля велась без единого осадного орудия, почему Седан не был осажден в тот момент, когда уполномоченные Национального Собрания были арестованы в этом городе и гарнизон вновь присягнул на верность королю.

22-го сентября, союзные войска внезапно отступили без сражения, и во Франции не осталось иноземных войск. 22-го октября, принцы отступили в окрестности Литтиха, не имея средств к существованию ни для себя, ни для злополучных эмигрантов, которые истратили все свои средства, чтобы принять участие в этой злосчастной кампании. Вскоре после вступления французских войск в Германию, эмигранты были вынуждены искать убежище в Вестфалии, где король прусский согласился дать им приют.

В это время, граф д'Артуа писал мне, что он намеревался приехать в Петербург, и поручил мне попросить на это соизволение императрицы.

По ее мнению, эта поездка была бесполезна, и деньги, которые были бы на нее истрачены, могли быть употреблены с большею пользою, "но, — прибавила императрица, — если принц желает непременно совершить эту поездку, то она будет очень рада познакомиться с ним, и он может быть уверен, что ему будет оказан подобающий прием", что я и поспешил передать принцу.

В момент объявления войны, моя семья уехала из Турнэ, где [648] я ее оставил, в Ахен, но, когда после побед, одержанных Дюмурье, жить в этом месте оказалось не безопасно, она переехала в Нимвеген. После сражения при Джемане, когда было получено известие о бедственном положении, в каком очутились принцы, и о том, что эмигранты рассеялись, императрица предложила мне вызвать мою семью в Петербург.

Выехав навстречу моей жене, я находился с нею в Риге, в то время, когда было получено известие о преступлении, совершенном в Париже 21-го января над личностью короля; это заставило меня поспешить в Петербург.

Когда я приехал в столицу, императрица была не совсем здорова.

Младший брат короля принял титул регента и объявил графа д'Артуа наместником королевства. 28-го января императрица признала за ним это звание, аккредитовала при нем графа Румянцева, а я получил аудиенцию, как его посланник. К сожалению, этому примеру, несмотря на все настояния императрицы, не последовал ни один двор. Екатерина этим не ограничилась, она издала указ, коим воспрещались всякие сношения ее подданных с французскими цареубийцами; в России было разрешено остаться только тем французам, кои присягнут законному наследнику несчастного Людовика XVI.

Граф д'Артуа, не получив моего письма, решил ехать в Россию, но выразил желание жить инкогнито. Это была единственная просьба, на которую императрица отвечала отказом, поручив мне передать принцу, что при иных обстоятельствах она исполнила бы его желание, но, что при данных обстоятельствах она сочтет долгом принять принца с тем же почетом и церемониалом, какой соблюдался при приеме принца Генриха прусского. Как только было получено известие, что граф д'Артуа едет, навстречу ему был послан граф Сергей Румянцев с придворными каретами; при нем назначены были состоять безотлучно камергер и два камер-юнкера и назначен особый штат на все время его пребывания в Петербурге. Императрица поручила мне передать принцу, чтобы он не беспокоился на счет подарков, которые ему придется сделать, что она берет все на себя.

20-го марта, узнав о приезде его высочества в Ригу, я выехал ему навстречу. Мне было поручено задержать его в пути, так как императрица ушиблась, упав в бане, и не выходила из своих покоев.

Я встретил графа 21-го числа. В Петербург мы прибыли только 23-го. [649]

Графу д'Артуа была устроена торжественная встреча в приготовленном для него доме.

Граф Зубов приветствовал его от имени императрицы; Нарышкин — от имени великого князя. 24-го числа он отправился с большим церемониалом ко двору.

Императрица, пробыв с принцем несколько минут во внутренних покоях, вышла вместе с ним к собравшимся; принц представил ей лиц своей свиты: епископа Аррарского, графа Дескара, барона Ролля и графа Роже-де-Дама. Из Большего дворца мы поехали к великому князю, великой княгине, молодым князьям и т. д. Обедали у великого князя, так как императрица чувствовала себя нехорошо и не могла пригласить нас к столу.

Когда все эти церемонии закончились, было преступлено к делам.

После нескольких совещаний принца с графом Зубовым, было решено, что императрица предложит Англии послать 15.000 отряд к берегам Нормандии или Бретани, где он должен был соединиться с отрядом эмигрантов, если бы принцу удалось сформировать таковой, для чего императрица требует субсидии, о размерах которой можно будет начать переговоры. Она написала английскому королю собственноручно длинное письмо, подробности которого были сообщены для сведения русскому посланнику в Лондоне, графу Воронцову. Кроме того, Екатерина приказала снарядить фрегат и корвет для отправки графа д'Артуа в Гулль, откуда он должен был написать английскому королю, чтобы испросить у него разрешения приехать в Лондон.

Сопровождать принца был назначен генерал Корсаков, которому было поручено, в случае если бы предложения императрицы были приняты, закупить для русской армии нужные съестные припасы и озаботиться перевозом их во Францию.

Императрица раздала подарки свите принца и поручила мне передать ему ящик, наполненный драгоценностями, которые он должен был раздать от своего имени служащим и всем лицам, состоявшим при нем во время его пребывания в Петербурге.

Сам граф д'Артуа получил золотую саблю, рукоятка которой была украшена крупным бриллиантом и которую благословил митрополит, десять тысяч дукатов деньгами, коллекцию золотых медалей, походный серебряный сервиз; ему был открыт кредит на 300 тысяч рублей.

Граф д'Артуа уехал из Петербурга 26-го апреля.

Вскоре было получено известие, что он прибыл благополучно в Гулль. Но дела сложились не так, как мы ожидали. [650]

Графу д'Артуа не было разрешено сойти на берег в Англии, под предлогом, что у него были долги; после довольно продолжительных переговоров, стало ясно, что, так как англичане обязались не вмешиваться во внутреннее управление Франции, то они не хотели содействовать тому, что могло повести к реставрации монархии. Мысль об ассигновании субсидий России была отвергнута безо всяких переговоров. Прождав несколько дней в Гулле и убедившись в том, что он ничего не добьется, граф д'Артуа отправился к своему брату в Гамм.

В начале 1796 г., я нашел момент подходящим, чтобы оставить Петербург. Испросив у короля Людовика XVIII отпуск, чтобы отвезти мое семейство в поместье, подаренное мне императрицею, я продал свой дом в Петербурге, не отказываясь, однако, от мысли вернуться туда со временем, как частный человек, чтобы выразить мою признательность императрице. По моей просьбе, король назначил, на время моего отсутствия, поверенным в делах Франции, маркиза Лафертэ.

Совершив длинное путешествие, я приехал в Лукку, где я получил, несколько времени спустя, известие о кончине императрицы. Вслед за этим печальным известием, я получил письмо от графа Безбородко; он писал мне, от имени императора Павла I, чтобы я не возвращался более в Петербург, что император сам будет вести переговоры о делах Франции, которые возложены были на меня. Граф присовокуплял, что его императорское величество уверен, что причина этого запрещения должна быть мне понятна. Я отвечал чистосердечно, что мне эта причина неизвестна. Я уже успел помириться с мыслью о потере места, которое, несмотря на милостивое отношение ко мне императрицы, мне было всегда крайне неприятно, по причине тех бесчисленных просьб, с коими мне приходилось к ней обращаться, и неосмотрительного поведения многих французов, как вдруг меня уведомили, что император Павел возвратил прежним польским владельцам имения, конфискованные в царствование императрицы Екатерины и пожалованные ею мне. Это известие, полученное мною среди зимы, было мне крайне неприятно, так как я оставался без крова, почти без всяких средств к жизни, вдобавок с беременною женою и больным сыном. Кроме того, отнятие у меня этих деревень, в особенности после того, как мне был воспрещен въезд в столицу, заставляло предполагать, что меня постигла опала. Это обстоятельство очень скоро охладило ко мне всех тех, кои оказывали мне некогда всевозможные любезности и предлагали свои услуги. Но графиня Браницкая, с которой я часто встречался [651] в Петербурге, хотя и не был близко знаком, великодушно пришла мне на помощь. Она предложила мне со всей семьею провести зиму у нее в Беловеже, куда я переехал в начале 1797 г. и где моя жена разрешилась от бремени сыном Владиславом; там же я потерял сына Георгия и получил уведомление, что император пожаловал мне, взамен отнятых у меня имений, другие, во владение которыми я и вступил весною.

На этом кончаются любопытные и довольно объемистые воспоминания графа Эстергази.

По окончании революции граф Эстергази не захотел вернуться во Францию, решив провести остаток жизни в пожалованном ему императором Павлом имении, где и умер в 1805 году.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний графа Валентина Эстергази // Русская старина, № 12. 1906

© текст - ??. 1906
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1906