"В Вашем дружестве - вся моя душа, вся моя жизнь"
Из писем к дочери
Мадам де Севинье (Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье; 5 февраля 1626, Париж — 17 апреля 1696, Гриньян, Прованс).
Отец, Сельс-Бенинь де Рабютен, барон де Шанталь, погиб в сражении с англичанами через год после ее рождения, мать умерла в 1633 году. Юная сирота воспитывалась родственниками матери и получила превосходное по тем временам образование. Она прекрасно владела итальянским языком, в меньшей степени латынью и испанским.
В 1644 году вышла замуж за маркиза Анри де Севинье (1623-1651). После гибели на дуэли ветреного мужа посвятила себя воспитанию детей, [192] дочери и сына. Жила преимущественно в Париже, с 1677 года в отеле Карнавале квартала Маре.
В 1669 году дочь, которую она страстно любила, вышла замуж. Два года спустя она покинула Париж, так как ее муж, граф де Гриньян, королевским указом был назначен наместником в только недавно ставший частью Франции Прованс. Желая заглушить тоску, вызванную разлукой с дочерью, маркиза де Севинье начала переписку, которая и обессмертила ее имя.
Зиму 1695-1696 года маркиза проводила в замке дочери в Гриньяне, где скончалась от скоротечной горячки. Была похоронена в Гриньянской церкви. Во время Великой французской революции могила ее была вскрыта, останки уничтожены.
Удивителен феномен писем маркизы де Севинье: многие в России о них слышали, многие о них знают, даже могут припомнить, что это письма любящей матери к любимой дочери, но никто их не читал, ибо последний, далеко не полный их перевод был сделан в далеком уже 1903 году. А между тем письма маркизы некогда были хорошо известны. В своих произведениях, дневниках их неоднократно упоминали и цитировали друг А. С. Пушкина А. И. Тургенев, Владимир Набоков, Ирина Одоевцева, Евгения Гинзбург, Марсель Пруст, Александр Дюма, Проспер Мериме, Франсуа Мориак и многие другие. Альфонс де Ламартин в свое время назвал маркизу "Петраркой прозы" во французской литературе.
По всей вероятности, в XIX веке и в начале XX в России эти письма были гораздо шире известны по причине отсутствия надобности в переводе. Так, в статье "Эпистолярная литература" Энциклопедического словаря Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона (1890-1907) мы читаем: "...переворот сделан письмами г-жи Севинье, которая умеет быть сильной без преувеличений, наивной без кокетства; она вполне овладела тайной естественности".
В России XVII века жанр частного письма представлен лишь немногими известными источниками, к примеру, перепиской Антиоха и Марии Кантемир (кстати, на новогреческом и итальянском языках), личным архивом казненного Петром I стольника Андрея Ивановича Безобразова, да двумя небольшими собраниями частной корреспонденции известных военных и политических деятелей XVII века князей А. И. Хованского и В. В. Голицына. Во Франции же этот век обильно представлен блестящими эпистоляриями самого Людовика XIV, кардиналов де Ришелье и де Реца, Сен-Симона, Бюсси-Рабютена, маркиза де Ларошфуко, госпожи де Лафайетт, мадемуазель де Лавальер, мадам де Ментенон, Нинон де Ланкло и многих других. Однако письма маркизы де Севинье выделяются и в этом ряду.
В чем же особенность и интерес писем г-жи де Севинье для сегодняшнего читателя?
Маркиза де Севинье — это прежде всего писатель поневоле. Она и подумать не могла, что ее личная переписка с дочерью когда-нибудь может стать достоянием общественности. Ее письма — это не взвешенный [193] анализ происходящего вокруг в расчете на вдумчивого и заинтересованного читателя, не наблюдения и заметки избалованной и скучающей представительницы высшей родовой знати, но глубоко личные, полные искреннего чувства послания любящей матери к дочери. Они писались только для одного адресата, одних глаз и могли появиться лишь в той, особой, атмосфере, которая связывала этих женщин. Как неоднократно говорила сама маркиза, переписка с дочерью составляла смысл всей ее жизни. Это какой-то льющийся сам по себе нескончаемый разговор, зачастую понятный лишь им одним, когда из соображений безопасности (перлюстрация по воле короля уже тогда была обычным явлением) опускаются имена, события и персонажи маскируются литературными аллюзиями и прочее. В условиях острого в ту пору дефицита информации (еженедельная "Французская газета" начинает выходить только в 1631 году, а "Галантный Меркурий" выходит лишь раз в месяц) и повышенного спроса на новости из Парижа, из королевских резиденций в Версале либо в Сен-Жермене частная переписка во многом помогала заполнить этот вакуум.
Ни одно из писем не было издано и не попало в чужие руки при жизни г-жи де Севинье. Все письма к дочери писались сразу же набело, без черновиков, что было немыслимо в жестких рамках века классицизма. Совершенно очевидно, что у маркизы никогда не было намерения опубликовать их, именно поэтому после себя она не оставила ни копий с подлинников, ни черновиков, ни даже общего их перечня. Признание и успех к маркизе де Севинье пришли сами, вопреки ее собственному желанию и по воле немыслимого стечения бесчисленных, но счастливых обстоятельств.
Самим же наличием этих писем мы обязаны прежде всего почтительности, любви и аккуратности дочери, которая бережно и до самой своей кончины хранила у себя в замке письма матери. По решению Полины де Симиан, дочери графини и внучки маркизы, первое, очень неполное, собрание писем вышло в светлишь спустя пятьдесят лет после кончины их автора. Трудами скрупулезного издателя оно было приведено "в соответствие с духом времени" (то есть тщательно отредактировано и выверено). По желанию заказчика, подлинники писем тогда же были преданы огню. И всего лишь последние пятьдесят лет, благодаря поискам и работе исследователей, мы имеем возможность читать эти тексты (по крайней мере, большую часть из них) в том виде, в котором они некогда были написаны. Первое полное собрание писем маркизы в трех томах с подробным комментарием и аннотациями появилось лишь в 1953-1963 годах в "Bibliotheque de la Рleiаdе". Наиболее же удачной считается следующая их публикация в том же издательстве "Галлимар" в 1974 году под общей редакцией Роже Дюшена.
Стечением времени и в отсутствие переводов имя маркизы де Севинье превратилось в избитый символ слепой материнской любви и преданности. Однако, вчитываясь в строчки писем, вдруг отчетливо понимаешь, что это прежде всего диалог двух зачастую плохо совместимых темпераментов, двух совершенно по-разному сложившихся женских судеб. Дочь до [194] болезненности застенчива и скрытна, мать порой игрива и даже кокетлива, первая склонна поступать по зрелому размышлению, вторая же предпочитает полагаться на случай, мать полна оптимизма и жизнелюбия, дочь больше склонна к мечтательности, уединенности, маркиза умна, остра на язык, тяготится условностями и вечно сомневается в ответных чувствах дочери. Графиня столь же умна, но при этом, напротив, сдержанна, отдает должное приличиям и соображениям респектабельности и разрывается между любовью к мужу и нежной привязанностью к живущей вдалеке матери. Одной отмерено семьдесят лет земного бытия, а ее любимой дочери на целых тринадцать лет меньше.
После того как Франсуаз-Маргарит, дочь маркизы, в 1669 году выйдет замуж за дважды к тому времени овдовевшего тридцатисемилетнего графа де Гриньяна, им с матерью предстоит прожить еще целую четверть века, и более восьми лет из этой четверти — в разлуке. За это время дочери будет написано около 1000 писем, то есть по одному каждые три дня, два письма в неделю, и так на протяжении восьми лет. Первое из этих писем было написано 1 июня 1669 года, когда автору едва исполнилось 45 лет, а последнее — 20 декабря 1695-го, за год до ее кончины. Дочь, надо сказать, отвечала с такой же регулярностью, однако ее писем время не пощадило.
К слову сказать, маркиза вовсе не была любительницей коротать время за написанием писем. Число ее адресатов за всю жизнь едва перевалило за тридцать.
В чем же прелесть и необычность этих писем? Дело в том, что в них, как и в самой жизни, есть все: тревоги, заботы, мелкие радости, наблюдения за окружающими, за модой, ценами и нравами эпохи. В них можно найти практические советы, скажем, о пользе и рецептах приготовления какао, о том, как похудеть, как избавиться от боли в суставах, где купить подешевле отрез ткани по случаю. Все это перемежается анекдотами, путевыми заметками, рецептами снадобий, рассказами о пророчествах модного тогда Нострадамуса, светскими сплетнями, рассказами о литературных новинках и прочем. Но за всем этим то и дело наталкиваешься на философские обобщения, точные и острые свидетельства очевидца о событиях, которые с течением времени стали историей Франции: судебный процесс над всемогущим Никола Фуке, трагическая гибель лучшего, по признанию Наполеона, французского полководца всех времен маршала де Тюренна, самоубийство легендарного кулинара Ваттеля, истории о нашумевших убийствах, эпидемиях, отравлениях и прочем. А чего стоит повседневная жизнь, в которой задействованы кардинал де Рец, Мадемуазель де Монпансье, графиня де Лафайетт, Жан де Лафонтен, герцог Франсуа де Ларошфуко, маркиз де Помпонн, госпожа де Ментенон и многие, многие другие. При этом письма буквально пропитаны сильными чувствами и переживаниями: тревогой и страхами за близких, заботами о дочери и внуках, почтительным и временами ироничным уважением к зятю, любовью и преданностью к сыну и близким ей людям, точными, иногда нелицеприятными наблюдениями и [195] оценками. И все это написано на одном дыхании, легко и непринужденно, настолько, что порой не обращаешь внимания на некоторую синтаксическую утяжеленность, встречающиеся стилистические огрехи и даже грамматические ошибки, на которые потом неоднократно будут указывать многочисленные исследователи эпистолярного наследия маркизы.
За четыре века своего существования многое из этих писем разошлось на бессмертные цитаты. Чего стоят хотя бы вот эти: "Чем больше я познаю людей, тем больше люблю собак", "Неверность могут простить, но не забыть", или "Чтобы понять, как мы надоедливы, достаточно вспомнить, какими занудами бывают другие, когда говорят с нами", или "Мы всегда готовы стоически переносить несчастья ближнего", или "Долгие надежды ослабляют радость так же, как долгие болезни ослабляют боль", или "Нет таких наслаждений и радостей, которые не теряли бы этого названия, когда они достаются легко и во множестве".
Господствующий доныне взгляд на это наследие — историографический. В нем отыскивают характерные черточки, детали эпохи, отголоски и свидетельские показания о тех или иных событиях далекой уже истории. Именно в силу этих причин переводы писем зачастую так неполны и фрагментарны. Но сами французы ценят эти письма, в первую очередь, за их непосредственность, добросердечие, благорасположенность к роду человеческому, а также легкость и искренность слога. Маркиза в своих письмах кто угодно: любящая мать, заботливая бабушка, ворчливая теща, верный друг, но уж историограф — в самую последнюю очередь. Для французов вся прелесть переписки не в событиях, а во взаимоотношениях дочери с матерью.
Естественный вопрос: а почему выбраны именно эти письма? На наш взгляд, эта подборка способна дать некое представление обо всем собрании в целом. Так, она охватывает значительный период (пять из восьми с половиной лет в разлуке), письма написаны в разных условиях и из разных мест: из Парижа, из деревни, с дороги. Они различны по объему: от нескольких строчек до нескольких страниц, написанных в течение двух-трех дней. Кроме того, большая их часть представлена в хронологической последовательности, что позволит читателю обратить внимание на архитектонику переписки.
Полных переводов на русский язык этих писем не существует. [196]
Г-жа Севинье неодинакова во всем, вплоть до глаз и век. У нее разноцветные глаза, а глаза — зеркало души. Темперамент у нее холодный... У нее весь жар заключен в уме.
Бюсси Роже де Рабютен,
член Французской академии,
кузен маркизы де Севины
Мадам де Севинье — первая во всем своем столетии по эпистолярному стилю, даже пустячки она излагает с грацией невероятной!
Франсуа-Мари Аруэ Вольтер
Случайно раскрыл томик де Севинье и ахнул: "Ces beaux jours de cristal du debut de l'automne..." ("Эти чудные хрустальные дни начала осени" (франц.)). Ведь это же тютчевский "день как бы хрустальный", и не может быть ни малейшего сомнения, что Тютчев этот образ у мадам де Севинье заимствовал! О совпадении не может быть и речи.
Георгий Адамович
Из записных книжек, 1947 г.