ПРОЦЕСС ЖАННЫ Д'АРК

МАТЕРИАЛЫ ИНКВИЗИЦИОННОГО ПРОЦЕССА

БОГ И МОЕ ПРАВО

DIEU ET MON DROIT

Пространство права, обета и образца (Exemplum) в этической системе позднего средневековья.

Особенности средневековой индивидуальности и феномен Жанны д’Арк

JEANNE LA PUCELLE И ЖАННА-ДEВИЦА

Символика имени в средневековом мире и поиск эквивалента в русскоязычной традиции

Работая над материалами процесса осуждения Жанны д’Арк, переводчик должен решить немало сложных задач. Документы инквизиционного суда изобилуют застывшими формулами, тяжеловесными речевыми оборотами, специфическими терминами. Нередко в них встречаются лакуны и умолчания – преднамеренные, либо возникшие вследствие небрежности секретарей. Стиль этих протоколов может показаться современному читателю непривычным и трудным для восприятия. Поэтому перед исследователем, взявшимся за перевод такого документа, неизбежно встает проблема выбора: что предпочесть – дух или букву источника? Можно выполнить перевод в полном соответствии с нормами современного литературного языка и тем самым сделать его более удобным для чтения. Но красота изложения в адаптированном тексте нередко достигается в ущерб исторической достоверности, поскольку из корпуса первоисточника выхолащивается огромная доля специфической информации, которая как раз и создает неповторимый «аромат эпохи». В итоге мы получаем [339] не уникальный средневековый документ, а рядовое произведение современной литературы. Во избежание этого, можно попытаться по мере возможности передать идейно-стилистическое своеобразие текста, модернизируя который мы уничтожили бы сам дух источника.

Однако и на этом пути встречаются серьезные препятствия: стараясь оптимально передать букву и дух первоисточника, созданного в начале тридцатых годов XV в., трудно найти для них современные русскоязычные эквиваленты. Между тем, механический перевод некоторых понятий приведет к непоправимым ошибкам в восприятии всего источника, поэтому здесь требуется не только лингвистический, но и исторический анализ – и требуется он буквально с первых строк материалов руанского процесса.

«Во имя Господа, Аминь. – Здесь начинается процесс по делам веры против покойной ныне женщины, именуемой в народе Девицей» (XX, р. 1).

Для русского слуха, возможно, привычнее был бы другой перевод: «процесс против Жанны д’Арк» или «процесс против Орлеанской девы». Однако при тщательном изучении материалов обоих процессов Жанны, а также ее феномена в целом, эти варианты кажутся совершенно неудовлетворительными. В данной части статьи мы должны начать с главного: с поиска адекватного русскоязычного эквивалента имени девушки из Домреми. В противном случае наше исследование пойдет в ложном направлении, поскольку очевидно, что в прозвище, которое выбрала себе Жанна и которое так прочно вошло в историю, содержится ключ к пониманию ее феномена.

Итак, что означало прозвище Жанны, как оно возникло, как было воспринято современниками и каким смыслом наделяла его она сама? В связи с этим нам придется пересмотреть пусть и недавнюю, но все же существующую традицию ее именования в русскоязычной литературе как Девы, Жанны-Девы, Орлеанской девственницы, Жанны д’Арк.

Люди XV столетия не знали личности по имени Жанна д’Арк, но зато почти половина Европы слышала о чудесной воительнице по имени Jeanne la Pucelle. Какой же идейный смысл содержит в себе это название, и почему достижение предельной точности при его переводе представляется нам особенно важным?

Серьезность этого вопроса обусловлена, прежде всего, средневековой концепцией имени как такового. Имя для человека той эпохи сродни персональной легенде, оно могло создать вокруг личности ауру, влияющую на бытие и сознание. Форма Pucelle, почти заменившая Жанне ее собственное имя, появилась неслучайно. Материалы процесса реабилитации содержат сведения о том, что это прозвище Жанна выбрала себе сама – именно его она использует на первом свидании с дофином, именно его тут же подхватывает людская молва и фиксирует официальная документация. Иными словами, это прозвище оказалось полностью адекватным тому образу, которому желала соответствовать сама Жанна и который был необходим современному ей французскому обществу. Более того, есть все основания предполагать, что Жанна выбрала его символом своей миссии, своего рода декларацией о намерениях.

Очевидно, что прозвище – категория знаковая. Поэтому необходимо соблюдать известную осторожность в его интерпретации.

Средневековый мир являл собой пространство клятвы и обряда. Возьмем ли мы герб, оммаж или боевой штандарт – в основе будет символ, образ, имя. Все, [340] что важно, должно обладать именем, ибо, согласно христианской концепции, мы делаем вещь реальной только тогда, когда даем ей название, и в этом смысле идея материализует вещь. Недаром именно в эту эпоху столь бурное развитие получили многочисленные формы ритуальной магии, испокон веку признающей могущество слова и буквы. Ментальность средневекового человека вела его по пути самовыражения и взаимодействия с социумом посредством символа. Прозвище было одним из самых удобных способов передать миру информацию об особенностях личности, и в этом смысле его можно было назвать символом личности.

Имя, данное при крещении, с течением жизни нередко отходило на второй план, порой его и вовсе забывали, в то время как прозвище становилось единственной принятой в общении формой индивидуализации. Выбор имени как такового был обусловлен многими причинами: от конкретной даты рождения и соответствующей строки святцев до родовой традиции или принесенного обета. Пожалуй, имя больше говорило о роде в целом, чем о личных качествах самого хозяина. В обыденной жизни средневекового человека главная роль принадлежала не имени, а прозвищу – слепку с индивидуальности хозяина. Подобно геральдическому блазону, или в дополнение к нему, оно доносит до нас уникальную информацию о конкретной личности того времени.

Безусловно, интерпретируя значение того или иного прозвища, важно понять, было ли это прозвище воспринято от других или инициатива исходила от самого его обладателя. В последнем случае, его можно расценивать как программное. Надо полагать, бывают и счастливые совпадения, – когда оценка окружающих совпадает с намерениями личности. Судя по всему, именно такое «попадание в точку» мы видим в истории нашей героини. Прозвище, принятое Жанной, безусловно, явилось символом, опознавательным знаком, с которым она появилась на исторической сцене. С ним, как мы увидим позже, ее узнавали и признавали. Но вместе с тем оно свидетельствовало и о способе, который Жанна избрала для осуществления своей миссии. Попытаемся найти истоки возникновения этого символического имени: Pucelle. ¹

Точное время его появления установить сейчас затруднительно, но любопытно, что имя Рисеllе всегда предшествует Жанне, его узнают задолго до того, как видят ее саму. Она не совершила еще ничего примечательного, а молва уже бежит впереди нее, словно заранее расчищая путь и настраивая людей на определенный лад. Надо сказать, эта закономерность настораживала многих биографов Жанны, заставляя их предположить, что вокруг девушки изначально была организована кампания по созданию того, что сегодня назвали бы имиджем. Однако такое объяснение, выходящее за рамки средневековой ментальности, искажает восприятие ситуации и делает ее трактовку излишне современной. Чтобы избежать этого в дальнейшем, попробуем найти разгадку поведения Жанны, оставаясь, насколько возможно, в этическом пространстве ее эпохи.

Мы не будем здесь останавливаться на подробном описании политической ситуации первой четверти XV в., поскольку эта тема прекрасно освещена в мировой историографии (см. Список использованной литературы). Напомним лишь, что Жанна появилась на политической арене в тот момент, когда французская монархия находилась в критическом положении. Карл Валуа, [341] единственный, по мнению Жанны, законный престолонаследник, был лишен всех прав по договору в Труа (1422 г.) и собирался бежать в Шотландию, обрекая свое королевство стать частью эфемерной «двойной монархии» под властью английской династии Ланкастеров. Жанна, считая эту ситуацию неправомерной и греховной, выступает в качестве глашатая Божьей воли и вмешивается в казалось бы необратимый ход событий. Она открыто заявляет, что явилась «во Францию», дабы восстановить справедливость, короновать законного наследника престола и отправить англичан восвояси. И перво-наперво она берется освободить осажденный англичанами Орлеан, с потерей коего рухнут последние надежды на восстановление французского королевства. Но она всего лишь юная девушка, дочь деревенского старосты, а чтобы ее приняли всерьез, необходим особый социальный статус. Статус, обладая которым, она могла бы провозгласить декларацию о намерениях и быть услышанной. Во времена Средневековья такой декларацией о намерениях могло стать прозвище, – особенно если оно являлось самоназванием.

Итак, в начале зимы 1429 г. Жанна ушла из родной деревни Домреми в крепость Вокулёр, чтобы просить капитана крепости Робера де Бодрикура о поддержке. Ей нужен был сопроводительный отряд и санкция капитана на поездку к дофину в Шинон. Подробнее мы рассмотрим этот этап ее биографии чуть позднее. А пока напомним, что по мере приближения маленького кортежа Жанны к землям дофина слава о необычной девушке начинает опережать ее саму. Не случилось еще ничего сверхъестественного, а владения «буржского короля» ², тающие под ударами англо-бургундских войск, уже полнятся настойчивыми слухами.

Бастард Орлеанский, который станет впоследствии одним из ближайших соратников Жанны, одним из первых ухватился за эти слухи, как тонущий – за соломинку. Говоря на процессе реабилитации о самых первых днях появления Жанны «во Франции», он вспоминает, как сразу же отправил гонцов к дофину, чтобы узнать, достоверно ли то, что доносит о ней молва. В послании к Карлу Валуа он делится чудесной новостью: «Некая юная девушка, именуемая в народе la Pucelle (сохраним пока французское написание. – А. С.), только что проехала через Жьен, и будто бы направляется к благородному дофину, чтобы снять осаду с Орлеана и проводить дофина в Реймс для коронации» (XXII, р. 2).

Из показаний Бастарда следует, что информация просочилась в Орлеан на том этапе, когда Жанна находилась где-то близ города Жьена, т. е. есть на полпути из Вокулёра в Шинон. Ее маленький отряд выехал из крепости, вверенной капитану Роберу де Бодрикуру, во вторник, 22 февраля 1429 г. Миновав Сент-Урбен, Клерво, Потьер, Осер и Мезиль, они проследовали через Жьен 27 февраля. Конечным пунктом этого путешествия была, как известно, резиденция дофина, Шинон, куда Жанна со своим окружением и прибыла к полудню 4 марта.

По прошествии примерно трех дней дофин, наконец, решил принять ее, а затем миновало еще целых три недели, прежде чем комиссия клириков Пуатье вынесла свой судьбоносный вердикт, легализовав миссию Жанны и определив отношение к ней официальной власти. Но вот что интересно: 27 февраля 1428 г. еще никто не мог предсказать такого хода событий, и в Жьене не могли знать наверняка, как поведут себя дофин и Церковь в столь неординарной ситуации. Была вероятность того, что в новоявленной посланнице неба [342] признают наперсницу дьявола, – и тогда все, кто принимал ее благосклонно, оказались бы в весьма двусмысленном положении. Однако в тот момент это никого не останавливало.

Можно лишь догадываться, сколь глубокое впечатление производили на людей сама Жанна и ее кортеж. Весть о ее приближении распространялась настолько стремительно, что население осажденного Орлеана было взбудоражено еще до того, как Жанна успела хотя бы достичь Шинона и встретиться с дофином.

Безусловно, французскому обществу потребовались годы жестоких бедствий, тревог и лишений, чтобы оно оказалось готовым принять необычную спасительницу, а не отторгнуть ее как нечто чуждое. Надежда на появление чудесного мессии стала формой внутреннего, психологического сопротивления нескончаемым военным тяготам. Она становилась все более страстной и отчаянной по мере того, как нарастало ощущение близкой катастрофы, которая, как казалось тогда многим, нависла над Францией ранней весной 1428 г. Идейно-психологическая атмосфера сгущалась и накалялась, общественные страхи, тревожные ожидания и чаяния находили свое выражение в самых разных и подчас весьма ярких, причудливых формах. В народной среде воскресали и получали новое истолкование древние, полузабытые предания, легенды, пророчества. Апологеты «Буржского королевства» – Кристина Пизанская, Жак Желю, Жан Жерсон и Карл Орлеанский – своими пламенными воззваниями старались вывести из апатии интеллектуальную и военную элиту, вдохновить ее на дальнейшее сопротивление врагу. В этих условиях появление Жанны не могло не вызвать стихийного всплеска в общественном сознании. Ее приход был внезапным и, вместе с тем, очень ожидаемым, поэтому общественный отклик был мгновенным.

Однако вернемся к вопросу о возникновении прозвища Pucelle. Если самым ранним свидетельством его появления в речи современников Жанны можно считать показания Дюнуа, то на каком этапе его стала употреблять сама Жанна? Ее духовник Жан Пакерель на процессе реабилитации свидетельствовал, что во время свидания с дофином Карлом в Шиноне она обратилась к нему со следующими словами:

«Любезный дофин, меня зовут Жанна Pucelle, и Царь Небесный шлет вам через меня весть, что <...> вы будете наместником Царя Небесного, который есть [истинный] король Франции» (XXII, р. 72).

Как и в письме Дюнуа, здесь использовано слово pucelle, но никак не fille, demoiselle или vierge, – слова, которые в разных контекстах могли бы означать незамужнюю девушку. Осознанно или нет, но Бастард Орлеанский и его информаторы выбрали из всего языкового многообразия именно данную оценочную характеристику новоявленной героини.

Вот самое раннее из дошедших до нас свидетельств о речах Жанны в день ее прихода в Вокулёр. Жан де Нуйонпон из Меца, который был в числе первых соратников девушки, передает на процессе реабилитации ее слова: «Я пришла сюда, в Королевскую Палату, говорить с Робером де Бодрикуром, дабы он изволил или приказал проводить меня к королю. Он не внемлет ни мне, ни тому, что я ему говорю; а меж тем нужно, чтобы до середины поста я была у короля, даже если мне придется стереть ноги до колен. Ибо никто в мире, – ни короли, ни герцоги, ни дочь шотландского короля или прочие, – не может возвратить королевства [343] Французского; нет ему иной помощи, кроме моей; хотя я все-таки предпочла бы прясть подле моей матери, бедной женщины, ибо сие (т. е. миссия спасения королевства. – А. С.) не пристало моему положению; но нужно, чтобы я пошла и чтобы действовала так, потому что мой Сеньор того желает» (XXI, р. 276).

Эти слова Жанны, в отличие от всех ее последующих прокламаций, не содержат никакого намека на то, что она четко понимает суть своего нового общественного статуса. Здесь только «нетерпение сердца» и эмоциональный протест в ответ на маловерие Бодрикура. Безусловно, психологическое напряжение, которое сквозит в речах девушки, могло быть обусловлено и досадой на капитана Вокулёра, который в шутку посоветовал дяде Жанны отвесить ей оплеуху и проводить домой. Но вместе с тем смысл ее речей позволяет предположить, что на этом этапе она еще не пришла к полному осознанию своего нового места в мире, и эта неопределенность, конечно, тоже сказывалась на ее душевном состоянии. Она как будто пробовала почву, и ей потребовалось время, чтобы ее представление о собственной миссии обрело законченную форму и словесное выражение. А на тот момент ничто не предвещало близкого чуда: юную девчушку в красном платье – наверняка лучшем из домашнего гардероба – попросту не воспринимали всерьез. По легенде, запечатленной в одной из хроник, так называемой «Chronique de la Pucelle», де Бодрикур не только посмеялся над просьбой Жанны, но и пригрозил, что если она проявит настойчивость, то он отдаст ее солдатам, pour qu’ils s’ebattent en peche (чтобы они развлеклись ею во грехе. – А. С.) (LXXIX, р. 116).

Но после третьей попытки стало ясно, что настойчивость Жанны не только не иссякает, но, напротив, крепнет день ото дня. И дело вдруг сдвинулось с мертвой точки. Вокулёр – город маленький, и вскоре весть о необычайной гостье распространилась повсюду. Надо полагать, сама девушка тому способствовала, ибо в ее ситуации требовалось спешить, а она как никогда нуждалась в признании окружающих. Всеобщая поддержка была ее единственным оружием, без этого она не мыслила своего будущего – дело спасения королевства невозможно было осуществить в одиночестве. Она, судя по всему, вполне сознательно потворствовала людской молве. «Помоги себе сам – и Небо тебе поможет!» – таков был ее принцип действия. И вот уже Бодрикур пишет о ней дофину, кюре Вокулёра признает ее чуждой силам зла, и мало-помалу начинает формироваться тот идеализированный образ, в котором скоро сольются воедино элементы коллективного мифотворчества, ловкой пропаганды и харизма самой Жанны. Окружение начало активно подыгрывать Жанне.

Жан Ле Фюмё, каноник (а в конце двадцатых годов XV в. еще только служка) церкви Нотр-Дам де Вокулёр, поделится на процессе реабилитации воспоминаниями детства: «Я часто видел, как Жанна весьма благоговейно приходила в сию церковь; она слушала там утреннюю мессу и оставалась на молитве долгое время. Я видел, как она преклоняла колени под сводами сей церкви пред образом Святой Девы, то со склоненным, то с поднятым лицом; я верю, что сие была святая и добрая девушка» (XXI, р. 296).

Жанна готовила себя к предстоящей миссии задолго до того, как приступила к ее фактическому осуществлению. Когда же, наконец, настало время действовать, она полностью подчиняет свое поведение строгому канону. Она старается вести себя безукоризненно, в полном соответствии с тем, что, по ее [344] представлениям, подобает посланнице небес. Создается впечатление, что она сознательно смиряет свой непокорный нрав для пользы дела. Так, в феврале 1428 г., когда Жанна почти отчаялась добиться помощи от Бодрикура, она едва на совершила роковую ошибку. Возвращаясь из Нанси, куда ее вызвал герцог Лотарингский, она чуть было не свернула в Шинон сама, без всякого сопроводительного отряда! Лишь в последний момент, с трудом преодолев жгучее; нетерпение, девушка повернула коня назад в Вокулёр, сказав, что так поступать не годится.

Возвращаясь к первым свидетельствам о появлении Жанны, мы видим, что молва незамедлительно облекает свой пиетет по отношению к ней в готовую формулу la Pucelle. Жанна становится персонификатором некоего идеала, чья характеристика в глазах общества значительно важнее, чем ее индивидуальные качества. Поэтому успех девушки с самого начала начинает напрямую зависеть от того, насколько органично она вписывается в узкие рамки этого идеала, Это характерный для средневековой ментальности принцип: сакральна не личность, а место, ею занимаемое. Отождествив Жанну с puella из пророчества Марии Авиньонской (см. Бог и мое право, II), люди придали ее образу определенный статус. Образ, принятый на себя Жанной, имел вполне понятное для ее современников значение.

Но насколько он сейчас понятен нам? Для ответа на этот вопрос необходимо разобраться в том комплексе этических категорий, которые неизбежно возникали вокруг нового статуса Жанны. Именно эта задача и будет определять направление нашего поиска, цель которого – найти русский эквивалент имени la Pucelle.

Итак, какой же смысл содержится в форме puella, которую используют авторы латинской редакции протоколов, и ее французском эквиваленте pucelle?

Почему это прозвище так прочно закрепилось за Жанной и какую смысловую нагрузку оно могло нести для нее самой и ее современников? И самое главное, насколько адекватен традиционный перевод конструкции Jehanne la Pucelle русским сочетанием Жанна-Дева. Может ли оно передать огромный понятийный объем, который содержался во французском варианте и был очевиден для человека той эпохи?

Нетрудно заметить, что перевод Жанна-Дева, к сожалению, не столько раскрывает феномен la Pucelle, сколько искажает его. Два этих варианта несут различную смысловую нагрузку.

В латинском языке есть два слова, обладающие сходным значением, но не являющиеся синонимами: puella (девочка, девушка) и virgo (дева, девушка). На первый взгляд, почти одно и то же. Но язык – структура в высшей степени разумная, и если какое-либо понятие порождает различные варианты обозначений, – значит, на то есть причины и требуется изучить семантические особенности каждого из вариантов.

В России Жанну долгое время называли несколько иначе, а именно: Орлеанская дева. Но несмотря на красоту и монументальность звучания, этот вариант далек от аутентичности – его французский эквивалент никогда не был знаком ни самой Жанне, ни ее современникам.

В Россию это словосочетание пришло с легкой руки В. А. Жуковского, который в 1817-1821 гг. перевел пьесу Ф. Шиллера, посвященную орлеанской [345] героине («Die Jungfrau von Orleans»). Однако немецкий вариант Jungfrau ближе по значению русскому девушка, а во французском языке ему соответствует скорее fille, чем собственно pucelle. Таким образом, популярность Шиллера и его пьесы не способствовала распространению более точного варианта перевода, да в этом не было и нужды: оба, и творец, и переводчик «Орлеанской девы», были великими романтиками, а не историками, и следование исторической достоверности нельзя считать их главной задачей.

Русский перевод остроумной, но одиозной с научной точки зрения «Орлеанской девственницы» Вольтера, также не требовал исторической точности. Известно, что первый перевод поэмы Вольтера на русский язык, фрагменты которого в разное время были сделаны А. С. Пушкиным, Г. В. Адамовичем, Н. С. Гумилевым, Г. В. Ивановым, вышел под общей редакцией М. Л. Лозинского лишь в 1924 г. Ранее русскому читателю был доступен только перевод Д. В. Ефимьева – И. В. Стремоухова, в силу цензурных запретов распространявшийся в списках.

В. А. Жуковский вполне разделял романтическое отношение Ф. Шиллера к своей героине и перевел драму одухотворенным, порой выспренным слогом. Переводчики Вольтера, в свою очередь, также были верны оригиналу и хотели передать игривую амбивалентность заглавия в полном соответствии с фривольным духом поэмы. Разумеется, для француза семантическое богатство слова pucelle было доступно без пояснений: Вольтер назвал свою «романтическую эпопею» просто «La Pucelle». При этом он вольно или невольно иллюстрировал своей поэмой любопытную тенденцию: значение слова pucelle во французском языке с течением времени менялось и каждая эпоха вносила свой вклад в его понятийный объем. Иначе говоря, те значения, которые придавались данному слову французами последующих поколений, все менее отражали первоначальный смысл, коим наделяли его французы первой половины XV в. Время шло, и понятие pucelle девальвировалось, подобно многим специфически средневековым понятиям, которые получили в Новое время новую жизнь и новое значение. Да и историческая достоверность образа Жанны мало кого интересовала, хотя, пожалуй, ее имя во все времена охотно использовалось из конъюнктурных соображений.

Наиболее активные попытки увековечить память о героине долгое время предпринимали жители Орлеана, и это понятно, ибо они имеют полное право считать ее своей героиней. Этим правом они начинают пользоваться сразу после снятия осады 8 мая 1429 г., учредив ежегодные праздничные процессии в честь Жанны и в ознаменование своего чудесного избавления от английского гнета. Во второй половине XV в. появляется стихотворная «Мистерия о снятии осады Орлеана» (между 1435 и 1439 гг., аноним.), а затем, на основе хроник и различных свидетельств современников, создается знаменитый «Дневник осады Орлеана» (ок. 1461 г.). Век спустя, с разницей в двадцать лет, в этом городе появляются латинский вариант описания осады Ж. Л. Мико и творение Л. Трипо «Les faicts, pourtraict et jugement de Jeanne Darc dicte la Pucelle d’Orleans» (1583 г.). Однако, как мы уже говорили, изучение личности Жанны весьма затруднено тем фактом, что ее образ очень рано был взят на вооружение представителями различных политических и религиозных течений и использовался ими для собственной выгоды. Так, сразу же после реабилитации Жанны в 1456 г. протоколы процесса были размножены в большом количестве и, по сведениям Р. [346] Перну, к середине XVI в. их насчитывалось уже не менее тридцати экземпляров (LXXXIV, р. 348). Образ Жанны в этих протоколах, по всей вероятности, можно рассматривать с той же степенью доверия, с какой мы читаем сентенции Руанского процесса. В обоих случаях придется делать скидку на общую заданность хода расследования и предвзятость мнений, о чем, кстати сказать, говорили и современники.

XVI в. принес Жанне новую известность – теперь в качестве героини многочисленных «Жизнеописаний замечательных женщин». Жанна вновь становится знаменем борьбы, теперь уже религиозной, между католиками и сторонниками Реформации, что делает ее фигуру еще более иллюзорной с точки зрения исторической достоверности.

XVII в. стал веком жарких споров между представителями разных слоев французского общества за право называться родственниками девушки. Естественно, это лишь способствовало дальнейшей идеализации ее образа.

Мыслители века Просвещения, которые не испытывали благоговения перед Средневековьем вообще и Жанной в частности, весьма критически подошли к оценке ее личности. П. Бомарше и Ш. Монтескье считали ее либо авантюристкой, либо орудием политических игр. Лишь к концу XVIII в. возникает насущная потребность обратиться к источникам, чтобы хоть немного приблизиться к прототипу (в 1790 г. К. де Л’Аверди публикует «Заметки и выдержки из манускриптов королевской Библиотеки»). Однако в эпоху Революции образ Жанны с его роялистской окраской стал неугоден новым вершителям судеб Франции. С 1793 г. празднества, проводившиеся в Орлеане в честь Жанны, были запрещены, а ее статуи и реликвии – уничтожены.

Впрочем, образ Жанны недолго оставался невостребованным: с пришествием Наполеона ее облачают в республиканские одежды, а еще ранее, в 1801 г., как отклик на саркастическую поэму Вольтера в Германии появляется знаменитая драма «Die Jungfrau von Orleans» Ф. Шиллера, о чем мы упоминали выше. Вторая половина XIX в. ознаменована появлением ряда трудов, посвященных Жанне, которые уже с полным правом можно считать научными. Краткий обзор этого историографического периода дан нами в предисловии к книге.

Однако историки XIX в., заново открывая для себя истинный образ Жанны, не уделяли должного внимания возникновению ее прозвища, которое к тому времени настолько глубоко вошло в общественное сознание, что мыслилось чем-то вроде фольклорной константы, не требующей разъяснений.

Между тем, за четыре столетия, минувших со дня казни Жанны, Европа узнала множество женщин, вошедших в историю под тем же наименованием, что и орлеанская героиня. Слово pucelle утратило свою самодостаточность и потребовалось всякий раз уточнять, какая именно Pucelle имелась в виду. Вслед за Жанной на французской политической сцене стали появляться многочисленные пророчицы и визионерки, многие из которых пытались примерить на себя образ Pucelle. Среди дошедших до нас имен – Pucelle de Lyon, Pucelle de Schiedam, Pucelle de Rome.

Наличие ряда «однокоренных» прозвищ, в которых имя заменено словом pucelle, доказывает существование определенного смыслового клише. Назваться Pucelle – значило полностью войти в смысловое поле этого клише, взять на себя конкретные функции и получить ясный социальный статус. [347]

Этот тезис подтверждается и тем фактом, что в случае с Жанной все источники, повествующие о начале ее пути, использовали формулы on dit qu’une Pucelle, Jeanne dite la Pucelle или qui se faisait appelee la Pucelle (говорят, что некая Pucelle; Жанна, именуемая Pucelle; которая называла себя Pucelle – А. С.). Не было никакой надобности объяснять людям значение данного слова, поэтому никто и никогда, заметим, не спрашивал героиню о его сокровенном смысле. Даже руанские судьи, так придирчиво и скрупулезно исследовавшие любой мало-мальски неясный поступок в ее жизни, не усмотрели в этом выборе ничего экстраординарного. Напротив, заострять внимание на этом вопросе было для них невыгодно из-за явного несоответствия самого наименования pucelle тому еретическому образу, который им предстояло навязать Жанне в ходе дознания и следствия.

Итак, если все-таки было смысловое клише, обозначаемое словом pucelle, то как найти ему соответствие в русскоязычной традиции? Вероятно, абсолютного эквивалента не существует по объективным историческим причинам. Но приблизиться к нему с наименьшими потерями возможно. Ассоциативный ряд, в котором может находиться искомый вариант, выглядит таким образом: pucelle – девушка, девственница, прислужница, юродивая угодница, блаженная. Как видим, в половине случаев терминология строго церковная, но она в эпоху Жанны была фактом повседневности, отринуть ее изначально было бы нецелесообразно. Рассмотрим отдельные компоненты указанного ряда.

Юродивая. Это слово трудно применить к Жанне в силу его православного контекста. Юродство как таковое, будучи феноменом восточной церкви, имеет принципиально самоуничижительный, подчеркнуто аффективный характер. Юродивый отрекается от собственного разума и норм человеческого бытия, он становится как бы крепостным Бога, полностью и безоговорочно растворяя свою волю в воле божественной. Западу же, с его развитым в эпоху Позднего Средневековья правосознанием, свойственен скорее вассальный вариант зависимости, условно говоря, более прагматичный. Человек здесь не стремится бежать от мира, даже более того, именно мир становится для него одновременно алтарем, на который он возлагает свою духовную жертву, и ареной борьбы за торжество христианства. Оттого так множатся в эпоху классического и Позднего Средневековья светские ордена, вроде беггардов и мантеллатов, которые по-своему воплощали в жизнь идеалы клюнийской доктрины о неделимости церковного и мирского путей служения. Отзвуки этой идеи есть и в словах самой Жанны: в посланиях англичанам и герцогу Бургундскому она намекает на гипотетический крестовый поход против неверных (см. с. 118; 285). Кристина Пизанская и Антонио Морозини также говорят о возможности такого похода во главе с Жанной.

Жанна, конечно, не юродивая, но полностью пренебрегать значением данного слова не стоит: в нем, как и в слове pucelle, есть элемент добровольной жертвенности и готовности подчинить собственную волю указанию свыше.

Угодница – еще один возможный вариант, в христианстве близкий слову «святая» или сочетанию «божья девица» (ср. «божий человек»). Любопытно, что словосочетание «Божья девица» (Pucelle de Dieu) применительно к Жанне встречается в английских хрониках XV в. – к примеру, в хрониках Уильяма Сэкстона и Уильяма Уэрстера (см. LXXX, р. 181.), хотя ни сама Жанна, ни [348] французские, ни бургундские хронисты этот вариант не использовали. Надо полагать, англичане дополнили прозвище Жанны уточнением «Божья», не найдя нужного эквивалента в своем родном языке, но желая отразить присущий слову pucelle оттенок религиозного служения.

Вероятно, вышеуказанный вариант мог бы послужить искомым эквивалентом, но лишь в том, что касается сути отношения субъекта к Богу. Речь идет о неизменном принципе Жанны Notre Sire Dieu premier servi (Господу Богу Нашему сперва послужив. – А. С.) Во всем остальном, к сожалению, понятие угодница и pucelle не соответствуют друг другу: быть угодницей не означает являться девой и девственницей, что в случае с pucelle обязательно. Если же выбрать вариант «Божья дева», то спектр значений существенно сузится, оставив место лишь для церковного толкования прозвища Жанны, что было бы неверно.

Блаженная. В русской церкви это понятие почти тождественно понятию юродивая, а в католичестве имеет более широкое толкование (ср. la bienheureuse Vierge Marie – святая Дева Мария). Но оно, как и слово угодница, способно удовлетворить наши требования к эквиваленту лишь частично. Термин блаженная обозначает скорее результат деятельности, чем образ действия. Это, скорее, вознаграждение, оценка деяния, посмертная райская слава. Между тем, pucelle – в большей степени путь служения, т. е. модель поведения и социальный статус.

Если же обратиться к сугубо светской терминологии, то здесь отправной точкой нам послужит крайне любопытное свидетельство духовника Жанны – Жана Пакереля. Вспоминая об испытаниях, которым девушка по приказу дофина подверглась в Пуатье, он сообщает о решении комиссии удостовериться, «si elle etait corrompue ou vierge <...>. Elle fut trouvee femme, et vierge et pucelle» (была ли она порочна или девственна <...>. Она была сочтена женщиной, девой и pucelle. – А. С.) (XXI, р. 71). Допустим, можно быть femme, не будучи pucelle. Но, оказывается, есть возможность быть pucelle, не являясь с необходимостью одновременно vierge, – а это уже показательно. Т. е. каждое из этих трех слов имеет отдельное место и значение в вердикте комиссии клириков. Причем дополняя друг друга и усиливая таким образом общее благоприятное впечатление от испытуемой, эти слова все же не представляются полностью взаимозаменяемыми. Стало быть, Жанну признали женщиной, девственницей и ... Кем еще?

Для русского читателя звучит довольно нелепо: женщина, и она же девственница, – т. е., по сути дела, опять-таки Дева. Однако это логическое противоречие можно разрешить, если сосредоточиться на конкретном смысловом контексте рассматриваемых слов: femme, vierge, pucelle. Слово femme здесь подразумевает не столько качественную характеристику следующего за ним vierge, сколько констатацию того факта, что Жанна вообще принадлежит к человеческому роду. Ведь членам комиссии надлежало определить, с посланницей каких потусторонних сил они имеют дело, – ангельских или дьявольских, – следовательно, в отношении Жанны были допустимы самые смелые предположения. Окружающие могли подозревать в ней нечто среднее – не мужчину и не женщину, т. е. существо бесполое, не от мира сего. О возможности такого восприятия говорит известная характеристика девушки, данная Персевалем де Буленвиллье в письме миланскому герцогу Филиппо-Мария Висконти. Де Буленвиллье был [349] камергером и советником Карла VII, т. е. находился в самом центре событий. Он должен был выражать мнение людей, непосредственно общавшихся с той, кого при дворе к тому времени стали считать посланницей Бога.

В письме от 21 июня 1429 г., написанном в самый разгар всеобщей эйфории от свершений Жанны, он сообщает, что девушка эта «красива и хорошо сложена; держится она по-мужски, говорит немного, в речах выказывает необыкновенную рассудительность; у нее приятный женский (!) голос. Пьет она мало, ест еще меньше. Ей нравятся боевые кони и красивое оружие. Она любит общество благородных воинов и ненавидит многолюдные сборища. Обильно проливает слезы, [хотя] лицо у нее обычно веселое. С неслыханной легкостью выносит она и тяготы ратного труда, и бремя лат, так что может по шесть дней и ночей подряд оставаться в полном вооружении» (LXXXVII, р. 120).

Заметим, что Буленвиллье как лицо официальное декларировал точку зрения французского двора и не был вполне беспристрастен. То, что его высказывания носят «рекламный» характер и призваны всячески поддержать растущую славу Жанны, а через это и авторитет французского короля, подтверждено всем ходом его дальнейших рассуждений. Они пестрят всякого рода домыслами и стандартными апокрифическими деталями, вроде слухов о рождении девушки, описанном у Буленвиллье как сцена «рождества». Однако его сообщения ценны для нас тем, что ясно характеризуют те предлагаемые обстоятельства, в которых рождался образ Жанны, тот угол зрения, под которым ее рассматривали современники. Буленвиллье пишет: «у нее приятный женский голос», «ест она мало, пьет еще меньше», «часто проливает слезы, хотя лицо у нее обычно веселое». Эти странные замечания наводят на мысль о некой суеверной дистанции, ощущение которой Персеваль передает своему адресату.

Помимо теологической экзаменовки в Пуатье Жанну подвергли другому важному испытанию. Его проведение было возложено на женскую часть комиссии – тещу короля Иоланту Арагонскую и двух дам из ее свиты – де Гокур и де Трев.

Их первоочередной задачей было официально засвидетельствовать, что Жанна является нормальным человеческим существом, а не порождением дьявола. В этом смысле, вероятно, и употреблено в вердикте клириков слово femme. Здесь также можно усмотреть и признание того, что Жанна, несмотря на свой мужской наряд, является нормальной женщиной, а значит, не следует опасаться дьявольского наваждения и подмены. В связи с этим стоит упомянуть, что среди окружающих Жанну людей ходили слухи, порождавшие сомнения в ее половой принадлежности. Поговаривали об отсутствии у нее менструаций. Впоследствии, на процессе реабилитации, эти слухи найдут свое отражение в показаниях личного оруженосца девушки, Жана д’Олона. Человек из ближайшего окружения Жанны, он подкреплял собственные наблюдения свидетельствами женщин из ее личной прислуги.

Во-вторых, комиссия Пуатье должна была подтвердить заключение придворных дам о девственности испытуемой. Непорочность была прямым доказательством ее правдивости и безупречности, без чего немыслимо было доверить ей столь чудесную миссию как спасение королевства. Кроме того, факт девственности отрицал интимную связь с Дьяволом, а следовательно, демоническую природу ее харизмы. Поэтому в вердикте появляется термин vierge. [350]

Наконец, в-третьих, члены комиссии должны были удостовериться, что Жанну можно приз-нать pucelle.

В данном контексте pucelle выступает как качественная характеристика, в отличие от первых двух определений, первое из которых носит биологический, а второе – физиологический характер. Вместе с тем, хотя все три слова взаимосвязаны, два первых могут существовать без третьего. А вот чтобы получилась pucelle, необходимо наличие всех трех определений. Церковники Пуатье признали результат обследования Жанны вполне удовлетворительным, и никто из них не потребовал от девушки разъяснений по поводу выбранного ею прозвища. Однако очевидно, что на данном этапе любое несоответствие между Жанной и ее прозвищем не ускользнуло бы от пристального внимания экзаменаторов. Ведь Жанна претендовала на великую честь стать во главе королевского войска, и значение ее прозвища при этом становилось чем-то вроде официального штандарта.

В протоколах первого заседания Руанского процесса, от 21 февраля 1431 г., зафиксировано: «in partibus suis vocabata Johannetta et, postquam venit in Franciam, vocata est Johanna, sed de cognomine suo discebat se nescire» (в своих краях она звалась Жаннеттой, а после того, как пришла во Францию, зовется Жанной, но говорит, что прозвища своего не знает (лат.). – А. С.)

Допустимы два толкования слова cognomen: имя или прозвище.

Что же понимала под ним сама Жанна?

Вот ее показания на допросе 24 марта: «Меня зовут Дарк или Роме, ибо в моих краях девочки носят имя матери». Казалось бы, это противоречит ее прежнему заявлению о неведении относительно своего прозвища. Однако возможно, что 21 февраля Жанна имела в виду как раз то бытовое прозвище, о котором мы говорили раньше. Его у нее действительно не было. Она попросту не успела его получить в родной деревне Домреми. Жанна не отрекалась от прозвищ отца и матери, Дарк и Роме, но, видимо, считала их родовыми и не расценивала как свои собственные. Смысл ее утверждения понятен: Pucelle не воспринимается ею с тех же позиций, как воспринималось бы Дарк или Роме. Поэтому Жанна не называет его, отвечая на вопрос судей о своем детстве. В Домреми она никогда не была Pucelle. Она стала ею лишь тогда, когда представление о будущей миссии обрело в ее сознании законченный вид, полностью тождественный образу Pucelle.

Через полтора года необходимость соответствовать избранному клише сыграет с ней злую шутку: едва она окажется в руках англичан, утратив таким образом ореол неприкосновенности и непорочности, – как выпадет из зоны внимания большинства своих недавних сторонников. Общественное мнение на долгое время роковым образом парализуется. Благородный порыв Жака Желю, составившего в тот период свои знаменитые «Три молитвы об освобождении Девицы», а также регулярные городские процессии орлеанцев, моливших Бога о спасении своей героини, остались без должного отклика. Конечно, это во многом было вызвано тем, что король резко прекратил пропагандистскую деятельность в пользу Жанны. Тот факт, что деятельность подобного рода велась на первых порах силами двора и церкви, сомнений не вызывает. Однако прежде всего причину краха многие увидят в поведении самой Жанны, в ее отступлении от правил игры, т. е. собственно в отступничестве от образа Pucelle. При этом для   [351] нас все более очевидным становится зерно данного образа, а именно: служение, смирение, подчинение. Ведь, как бы то ни было, pucelle всегда остается служанкой, и будь ее господином Бог или иной властитель, она – лишь медиум, орудие высшей воли. Оттого с неоспоримой логикой прозвучал летом 1430 г. официальный отклик двора на пленение Жанны. Устами Реньо де Шартра, архиепископа Реймсского, было провозглашено: «Она не желала внимать никаким советам и все делала по-своему <...>. Она впала в гордыню из-за богатых одежд, кои надела, и из-за того, что творила не то, что велел ей Бог, но лишь собственную волю» (LXXXIV, р. 146). Увы, в глазах окружающих, Жанна преступила заповедь совета, одного из семи даров святого Духа. Это значило нарушить завет смирения, т. е. выйти за пределы образа Pucelle, несовместимого с грехом гордыни. Стоило ей сделать это, как удача отвернулась от нее.

«Дневник Клемана де Фокемберга», секретаря Парижского Парламента, который фиксировал все значительные события, происходившие во Французском королевстве с 1417 по 1437 г., великолепно иллюстрирует вышесказанное. Последовательно занося в свой «Дневник» все, что доносила молва об эпопее Жанны, де Фокемберг всякий раз именует героиню по-разному, выдавая тем самым и перемену своего собственного к ней отношения. Так, 10 мая 1429 г., почти сразу после орлеанской победы Жанны, он пишет: «некая pucelle со знаменем в руках»; 14 июня, после победы французских войск под Жаржо – то же самое; 28 июня, в разгар Луарской кампании, на страницах его «Дневника» появляется la Pucelle, т. е. уже не «некая», а совершенно определенная Pucelle; 8 сентября, после поражения войск Жанны в Сен-Дени, Фокемберг записывает: «некая женщина, которую звали la Pucelle»; после пленения Жанны 23 мая 1430 г. под Компьенью он становится все более осторожным в формулировках: «некая женщина, которую люди означенного мессира Карла звали la Pucelle»; и, наконец, сообщая о смерти Жанны, секретарь Парламента выносит свой приговор: «Жанна, которая называла себя la Pucelle» (LXXXIII, p. 245).

Говоря о силе смыслового клише pucelle, полезно вспомнить показания земляков Жанны на процессе реабилитации. Они с редким единодушием игнорировали любые детали, способные пролить свет на особенности жизни будущей героини. Все они словно пользовались единым трафаретом, настаивая на благообразной ординарности ее деревенского бытия. Будучи всего лишь Жаннеттой, – а для них она ни кем иным стать и не успела, – их соплеменница ничем не выделялась из общей массы. Жители Домреми сохранили в своей памяти на удивление мало примечательного о ее детстве. Все их воспоминания на эту тему носят усредненно-безликий характер, они сведены к единому образцу: к идеалу примерной христианки – скромной, работящей, лояльной. Зато когда на дороге в Шинон появляется Pucelle, она мгновенно становится центром всеобщего внимания, и с этого времени показания свидетелей содержат все более и более богатую информацию о ее жизни. Люди начинают видеть в ней не Жаннетту, a Pucelle – личность, пришествия которой страстно ждали в лихую для Франции годину.

В отечественной историографической традиции, – надо сказать, довольно скупой на фундаментальные исследования этого сюжета, – принято было до сих пор переводить la Pucelle как Дева. Эту чисто литературную форму использовали В. И. Райцес и А. П. Левандовский. Но им пришлось работать в [352] условиях историографического вакуума и прежде всего решать глобальные задачи, т. е. заниматься научной популяризацией своей темы в целом. Они использовали привычный литературный вариант перевода, не считая его критику актуальной и не заостряя внимания на его исторической точности. Однако теперь, когда читателю становится доступным основной источник по изучению истории Жанны д’Арк, очень важно понять, какой огромный смысл сама героиня и ее современники вкладывали в скромную на первый взгляд форму la Pucelle.

Если мы переведем термин pucelle как Дева, интерпретация останется ущербной. Чтобы быть Девой, необходимо принадлежать к женскому полу и быть девственницей. С этим все в порядке. Но вот третьему важному условию такой вариант никак не удовлетворяет. Речь вновь идет об оттенке служения, который так хорошо передал Франсуа Вийон, назвав Жанну la Pucelle de Dieu.

Так как слово pucelle в современном французском языке имеет несколько архаическое звучание, необходимо найти русский эквивалент с той же долей архаичности. В русском языке сохранился вариант барышня и в рамках языковой практики дореволюционной России, он, возможно, был бы близок к оригиналу. Но, увы, в старофранцузском языке уже присутствует ближайшая по значению к слову барышня форма demoiselle, означавшая, видимо, просто вежливое обращение к молоденькой незамужней женщине (муж. demoiseau). Кстати, этот вариант тоже встречается в источниках применительно к Жанне, правда, большей частью не французских – например, в Хронике Антонио Морозини. Надо думать, это не случайно: понятие Pucelle, перенесенное на иноземную почву, теряет свой символический подтекст, будучи продуктом национальным. Однако самое главное отличие понятия барышня от pucelle заключается, безусловно, в социальном подтексте. Барышней изначально называли дочь боярина, т. е. девушку благородного происхождения, так же как demoiselle (ср. с damoiselle и dame). Со временем в обоих языках социальный подтекст данного слова стал почти незаметен, но все же искомого «оттенка служения» в слове барышня не появилось. Pucelle, в отличие от барышни, могла быть только простолюдинкой. Даже Богородицу иногда называли именно так, желая подчеркнуть ее простоту. Ведь Дева Мария была женой плотника.

Говоря о Деве Марии, мы употребили привычный для русскоязычных биографов Жанны термин Дева. Но именно здесь кроется главная опасность, ибо русскому слову Дева традиционно соответствует la vierge. Оно не служило синонимом la pucelle, о чем свидетельствует частое употребление этих слов с разной смысловой нагрузкой в одном словесном ряду. Вряд ли Жанне могла прийти в голову кощунственная мысль назваться Девой – Jeanne la Vierge! Это стало бы посягательством на славу Девы Марии и святых дев – признанных католической церковью небесных девственниц. Но ведь и на Руси мы не встретим Дев, а только юродивых, блаженных, людей божьих, святых и угодниц. Причина столь же очевидна: как и на Западе, здесь знали одну Деву – Богородицу.

Жанна и ее соплеменники вкладывали в имя Pucelle несколько иной смысл, чем тот, который заключен в слове Дева. Для русского человека использование последнего применительно к Жанне означало бы семантическую ошибку. Если воспринимать слово Дева в его светском значении, оно звучит слишком физиологично, если же в церковном – кощунственно. Скорее, его следовало бы заменить на более скромное девушка или дeвица. [353]

На первом из этих вариантов остановился князь С. С. Оболенский, представитель русской диаспоры в Париже, историк, который посвятил Жанне обширную монографию. Можно было бы воспользоваться его формой перевода, но, к сожалению, автор, сохраняя изысканный литературный слог, несколько консервативен, из-за чего теряется живая связь с современным русским языком. Слово девушка в современном русском языке не отвечает необходимым условиям, которые позволили бы сделать его эквивалентом старинного pucelle. Во-первых, оно звучит слишком общо и универсально, что роднит его с французским fille. Во-вторых, оттенок служения, сокрытый в нем, несколько иного рода: это обращение, используемое в сфере обслуживания, т. е. вариант французского [ma]demoiselle.

Почему же мы предлагаем остановить свой выбор на втором варианте – девица?

Прежде всего, он для нас так же понятен и содержателен, как la Pucelle для французов XV в. В обоих словах отсутствуют каноничность и монументальность, присущие слову Дева. Вместе с тем, слово девица, такое привычное на первый взгляд, обладает весьма широким спектром значений. В нашем понимании дeвица – это девственница, и тогда ей соответствует la vierge; молодая особа женского пола, – la fille; порядочная незамужняя женщина, – demoiselle; прислуга. Все это приводит нас к искомому эквиваленту Pucelle, в котором некоторая архаичность звучания в рамках современного французского языка сохраняется так же, как и в русском девица.

Единственное, что придется добавить к понятийному объему слова дeвица – это религиозный подтекст. Но для человека Средневековья он почти неотделим от идеи служения в его христианском понимании, т. е. служения Верховному сеньору, а через него и всему люду. Служение как христианская добродетель – это стремление угодить Богу свершением благих дел. В этом смысле слово дeвица близко понятию «угодница», которое мы рассмотрели выше.

Итак, термин дeвица оказывается по смыслу и тональности значительно ближе к la Pucelle, чем Дева, Девушка и Девственница. Поэтому мы остановимся на этом, пусть непривычном, но зато наиболее адекватном варианте перевода – Жанна-Девица.

Комментарии

1. Девушка, девственница (старофр.). Далее в статье раскрывается исторический смысл этого прозвища и даются варианты его эквивалентов в современном русском языке.

2. Так современники называли дофина Карла, который не признал условий договора в Труа (1420) и бежал из Парижа в Центральную Францию. Там, в г. Бурже, вокруг него образовался круг сторонников наподобие королевского двора, который и стали называть «буржским».