ДЖОНАТАН СВИФТ

ПИСЬМА

(Окончание. Начало см.: "Вопросы литературы", 1999, № 1)

Вернувшись домой после недолгой рождественской прогулки, я обнаружил на столе письмо и, вскрыв его, прочел в конце Ваше имя, чего никак не ожидал. Лучшую и самую прекрасную часть своей жизни я провел в Англии — там я завел друзей, там же оставил свои желания. Я навек осужден на жизнь в другой стране — что мне остается? Думаю, только одно: "oblitusque meorum, obliviscendus et illis" ¹. Признавайтесь, пером Вашим двигала злоба, ведь этим письмом Вы пробудили меня от кошмарного сна, который все же лучше, чем бессонница. С тех пор как мы расстались, прошло без малого девять лет, однако это наименьшая из метаморфоз, которые со мной произошли: мои дела, мои развлечения, мои собеседники — все это, равно как и мои занятия, а также литературные упражнения, определенно изменились к худшему. И тем не менее однообразная эта жизнь могла бы казаться вполне сносной при условии, что Вы оставили бы меня в покое. Теперь я целых три месяца, пока меня не перестанет преследовать вызванный Вами дух, не смогу наслаждаться вином, получать [225] удовольствие от проповедей, лошадей и своего сада. Я иногда задавался вопросом, почему я к Вам не еду, — причин, помимо возраста и лени, всегда хватало; теперь же я понимаю: происходило это вовсе не случайно. Стоило мне провести среди вас полгода, как, по возвращении, оставалось лишь "desiderio пес pudor пес modus" ². Мне пришлось три года привыкать потом к здешней жизни и к делам, на которые судьба меня обрекла, и единственным моим спасением была глупость. Да и что делать мне в Лондоне, где мои друзья либо бедствуют, либо в ссылке, либо в печали или в тюрьме, враги же правят бал? И все же я часто дразню себя этим путешествием и каждое лето без устали езжу верхом, отчего не только не набираюсь сил, но старею еще больше.

Не хочу выступать в роли прорицателя, но подозреваю, что в Вашей кишечной колике виноваты Вы сами. А всё оттого, что пьете плохое вино и знаетесь с сомнительными людьми. Да и постарели Вы за эти годы ничуть не меньше моего. Но так будет не всегда: "Et tibi quos mihi dempserit apponet annos" ³. Я всем сердцем сочувствую Вам из-за того, что Вы вынуждены иметь дело с этим гадким недугом, и полагаю, что наш друг Арбетнот порекомендует Вам воздержание и моцион. К несчастью, средства эти не оказывают столь же благотворное воздействие на головокружения, которыми постоянно — и сейчас тоже — страдаю я. Признаться, я бы предпочел, чтобы письмо Ваше было длиннее и Вы бы поведали мне, как поживают мои старинные приятели: Конгрив, Арбетнот, Льюис и др. Вы же упоминаете лишь мистера Поупа, который, по-видимому, очень ленив, — в противном случае он добавил бы к Вашему письму пару строк от себя. Меня чрезвычайно радует, что он, в отличие от Вас, не нуждается в благосклонности сильных мира сего, чего и Вам от души желаю.

Я часто задавался вопросом, отчего поэты, которым предоставлены неограниченные возможности быть величайшими и искуснейшими льстецами, не могут добиться расположения власть имущих, и пришел к выводу, что происходит это оттого, что льстят они обыкновенно на бумаге, а не вслух, пером, а не языком. Впрочем, ничего удивительного в этом нет, ведь то, что совесть не даст сказать, не составит труда написать. Вдобавок они слишком независимы, чтобы сидеть в приемных, слишком бедны, чтобы подкупить привратников и лакеев, и слишком горды, чтобы гнуть спину перед второразрядными фаворитами. Ну-ка признавайтесь, каково Вам, посвятившем) свои "Эклоги" лорду Болинброку, жить во грехе? Мне на таком расстоянии судить об этом трудно; к тому же я, для своего же блага, нахожусь в полнейшем неведении о том, [226] что творится в мире; однако если все королевские дворы похожи друг на друга, то положение дел сейчас (в Англии. — А. Л.), надо думать, точно такое же, как и в мое время, когда лакомые места распределялись исключительно между дружками наших парламентариев, между теми, кто пригодился им на выборах, а на увольнение и половины всех тех, кто нагрел руки, служа в Казначействе, уходило никак не меньше семи лет.

Не обижайтесь, но, на мой взгляд, лучшим для Вас выходом было бы просить Вашего друга, который в настоящее время живет у Вас ⁴, рекомендовать Вас следующему губернатору (лорду-наместнику. — А. Л.), который по приезде сюда подыскал бы Вам хорошее место или взял Вас себе в секретари, к чему Ваши друзья из парламента, за отсутствием вакансий в Англии, наверняка отнесутся с пониманием. Вино здесь приличное и недорогое, два раза в неделю Вы сможете обедать у меня, есть в этом городе и общество — на одного человека хватит. Здесь Вас будут носить на руках: многие читали и Вас, и о Вас; приличное жалованье позволит Вам сносно жить в Лондоне и роскошно здесь, если же Вы будете жить попеременно то тут, то там, здоровье Ваше от этого только выиграет <...> Вот что пришло мне в голову после трех дней размышлений <...> Если виги дадут Вам рекомендацию, а губернатор сочтет возможным Вас облагодетельствовать, то помешать Вам сможет разве что fortuna Trojanae ⁵.

Если я стану писать Вам каждые три месяца, то обещайте, что не будете мешкать с ответом больше недели, — тогда до следующего срока я обязуюсь к Вам больше не приставать. Хотелось бы также, чтобы на обороте Вашего послания оставалось место и для мистера Поупа. Нет ли у него quelque chose ⁶ новенького, на этот раз своего собственного? Бедный Гомер помог ему разбогатеть — пусть теперь свое сочиняет. Почему, спрашивается, нет у меня Ваших сочинений, причем с дарственной надписью, которая, кстати, отсутствует и на сочинениях мистера Поупа и о которой никогда не забывали Ваши предшественники? Я слышал, что свои книги Вы передали мне через Бена Тука, однако я их до сих пор не получил. Вот видите, мне довольно малейшего повода, чтобы сесть за длинное письмо, каковое могу писать бесконечно, ибо сам себя я не слышу, с Вами же беседую с удовольствием, и если Вы плохо разбираете неряшливый почерк, то на это письмо у Вас уйдет ровно столько же времени, сколько ушло у меня. Как жаль, что любовь моя к Вам выражается лишь в словах. Когда я уезжал, Вы были в чести и при старом дворе, и при новом, однако то ли из-за избытка честности, то ли [227] из-за нехватки справедливости в этом мире Вы оказались между двух стульев. Берегите же здоровье и деньги; будьте менее скромны и более энергичны, а если не можете — принимайте духовный сан и получайте епархию в Ирландии. Вот бы все епископы, которых нам сюда присылают, были под стать Вам!

Преданный Вам, с любовью и почтением Ваш Д. С.

Мистер Форд шлет мистеру Поупу и Вам поклон. Мы будем удерживать его здесь как можно дольше.

Комментарии

1. "забыть о родных и быть забытым ими" (лат.). — Гораций, Письма, I, 11, 9.

2. "страдание без стыда и предела" (лат.). Переиначенная Свифтом цитата из Горация. — Гораций, Оды, I, 24, 1.

3. "И тебе добавятся те годы, которые у меня отнимутся" (лат). Переиначенная Свифтом цитата из Горация. — Гораций, Оды, II, 5, 14-15.

4. Свифт шутит. Речь идет о лорде Берлингтоне, в чьем доме жил в это время Гей. Жена Берлингтона Джулиана, смотрительница королевского гардероба, упоминается в "Дневнике для Стеллы".

5. судьба троянцев (лат.).

6. чего-нибудь (франц.).

Вернувшись после четырехмесячного путешествия, предпринятого летом, дабы поправить свое здоровье, обнаружил письмо от Вас и приписку, длиннее самого письма, — по-видимому, от лорда Б. (Болинброка. — А. Л). Поистине нет в мире недуга более распространенного, чем нежелание писать письма лучшим друзьям. Объяснить это явление способен лишь философ, да и то не каждый. Ясно только, что в этом и состоит разница между дружбой и любовью, ибо влюбленный (как я слышал) вечно что-то строчит своей возлюбленной <...> Я расстался с Вами в том возрасте, когда каждый следующий год стоит по своей разрушительности трех в Вашем; добавьте к этому затхлость здешней атмосферы и тупость людей — и сумма получится гигантская. Кроме того, о чем я уже не раз говорил Вам, я всю жизнь, на свою беду, водил дружбу с изменниками родины (так их называли), изгнанниками и государственными преступниками <...> Ваши претензии на уединенную жизнь большого доверия мне не внушают; Вы еще не в том возрасте, чтобы вести одинокое существование, да и судьба Вам еще недостаточно сопутствовала или досаждала, чтобы забиться в угол и думать de contemptu mundi et fuga seculi ¹, — разве что поэт столь же устает от аплодисментов, сколь министры — от бремени дел. То, что Вам совершенно безразлично, из какой партии выбирать себе фаворитов, — [228] Ваше счастье, которое Вы не вполне заслужили и которое отчасти объясняется Вашим воспитанием, а отчасти — гением, создающим искусство, не имеющее ничего общего с партийными распрями. Ибо, сдается мне, Вергилия и Горация виги и тори любят примерно одинаково, да и к законам церкви и государства Вы имеете отношение не больше, чем христианин — к Константинополю. В результате Вы оказались гораздо мудрее и счастливее прочих: обе партии тем более благосклонно относятся к Вашим стихам, что знают — Вы не принадлежите ни к той, ни к другой. Я же, погрязший в предубеждениях совсем другого воспитания, всякий день уговаривающий себя, что к горлу моему приставлен кинжал, на шее затягивается петля, а на ногах гремят кандалы, никогда не обрету того душевного покоя, коим обладаете Вы. Ваши представления о дружбе новы для меня; по мне, каждый человек рождается со своим quantum ² и не может одарить дружбой одного, не обделив другого. Я прекрасно знаю, кого бы я назвал своими лучшими друзьями, но их нет рядом, я обречен на жизнь в других краях, а потому цежу дружбу по капле тем, кто находится поблизости и кто менее всего мне противен, — не так ли я вел бы себя и со своими сокамерниками, случись мне оказаться в застенке? Сходным образом я не в пример лучше отношусь к мошенникам, чем к дуракам, поскольку, хоть мошенники и вправду опаснее, дураки куда обременительнее. Я всегда стремился установить дружеские отношения между всеми великими людьми своего времени, которых обычно бывает не больше трех-четырех, но которые, объединись они, повели бы за собой мир; во времена Августа, думаю, так оно и было; в дальнейшем, однако, зависть, политические разногласия и гордыня развели нас; сюда я не отношу, разумеется, временщиков, коих среди обширного племени сочинителей всегда было в избытке. Что же до дураков, то Вы, вероятно, имеете в виду тех из них, с кем и впрямь можно иметь дело, когда они держатся скромно, что в бытность мою в свете случалось не часто. Опишу Вам свой образ жизни, если прозябание в этой стране можно назвать жизнью. Знаюсь я с людьми наименее приметными и наиболее угодливыми, книги читаю самые пустые и если и пишу, то на темы самые незначительные. Увы, чтение, прогулки и сон длятся не 24, а лишь 18 часов. Я ужасно копаюсь и никак не могу кончить вещи, начатые лет двадцать назад. Вот Вам "Наес est vita solutarum" ³ <...> Непременно нежно от меня кланяйтесь доктору Арбетноту, мистеру Конгриву и Гею <...>

Всегда преданный Вам, покорный Ваш слуга Д. С.

Никогда не ставлю свою подпись — et pour cause ⁴.

Комментарии

1. о ничтожестве мира и бегстве от него (лат.).

2. числом (друзей) (лат.).

3. "Такова пустая жизнь" (лат.). — Гораций, Сатиры, I, 6, 128- 129.

4. и не случайно (франц.). [229]

<...> Я сейчас простужен, а потому есть время писать. Простуда эта городская, я подхватил ее только вчера; в деревне, где сытно кормят, жарко топят и веселятся, что такое простуда, мы не знаем. У нас всё в полном порядке, ездим взад-вперед, все наши злоключения — грязь да острословие, и того и другого в избытке. Итак, не имея здесь никого, с кем бы перекинуться словом, Вы вдруг так полюбили человечество, что полупустой театр никак Вас не устраивает. Во всеуслышание заявляю: не вижу ничего зазорного в том, какую страну Вы выбрали. Цезарь, быть может, был прав, когда говорил, что предпочитает быть первым в жалкой дыре, чем вторым — в Риме, однако, если имеешь возможность беседовать с лучшими людьми Лондона, жить в Дублине, где тобой пренебрегают, — смехотворно. Вы можете бежать из этого злосчастного города — я же обречен жить в нем всю жизнь <...> Мечтаю, чтобы нашелся какой-нибудь разумный человек, который бы критиковал и правил мои сочинения. Здесь едва ли наберется два-три человека, чьи суждения я ценю, да и те ленивы, необязательны и судить о моих способностях не могут. Я только что покинул Страну лошадей и нахожусь сейчас на Летающем острове ¹, где, впрочем, пробуду недолго; два моих последних путешествия подходят к концу, поэтому если летом приедете, то меня застанете: к этому времени я уж точно вернусь. Прощайте.

Комментарии

1. Одно из первых упоминаний "Путешествий Гулливера" в переписке Свифта.

Сэр, место, где я живу ¹, находится в восьми милях от почты, поэтому письмо это уйдет к Вам, может статься, не раньше, чем через несколько дней. Слух, по счастью, на некоторое время ко мне вернулся — во всяком случае, настолько, чтобы не обременять тех, с кем я беседую, — впрочем, хвастаться когда-нибудь острым слухом мне придется едва ли. Всякий день до смерти боюсь рецидивов, к чему готовлю себя, [230] как могу, и не зря: зрение мое таково, что я не разбираю мелкого шрифта и не могу читать при свечах. Если я вдобавок еще и ослепну, то сделаюсь очень осанистым, мудрым и совершенно никчемным существом. Погода последнее время столь ужасна, что мне ни разу не удалось прокатиться верхом, и все мое развлечение — это наблюдать (и надзирать) за тем, как работают ирландцы. Живу я в лачуге, в совершенно глухом месте, однако, по мне, есть в этом даже своя прелесть. Я корчую деревья, таскаю камни, борюсь с неудобствами убогого жилища, отсутствием провизии и воровской сущностью здешнего люда.

Мир я ненавижу оттого, что становлюсь совершенно для него непригоден; я мог бы обрести счастье лишь при условии, что никогда не вернусь в Дублин, не буду ничего знать об этом городе и о том, что в нем происходит. Я вижу, Ваши враги взялись за Вас всерьез, — сочувствую. Я не согласен с философами: после здоровья богатство занимает в жизни человека самое важное место. Ведь жизнь — пустяк, и недостаток репутации с лихвой возмещается наивностью; разорение же делает человека рабом; нищенствовать не в пример хуже, чем потерять жизнь или доверие, ибо мы не заслуживаем ни того, ни другого. А потому я более всего сокрушаюсь, что, по недомыслию, промотал все, что скопил на проклятую стену ² <...>

Комментарии

1. С апреля по октябрь 1725 года Свифт гостит у Томаса Шеридана в деревушке Килка на севере Ирландии (графство Каван), где заканчивает работу над "Гулливером".

2. Аллюзия на библейскую историю о винограднике Навуфея (Третья Книга Царств, 21; Четвертая Книга Царств, 9).

<...> Работать не могу: эта гнусная погода сведет нас всех с ума. На девять дней я лишился слуха, однако теперь, кажется, стало лучше <...>

Вот Вам наши новости: служанка, которую Вы сюда прислали, сестра Джона Ферли, выходит замуж, однако, каково ее приданое, пока тайна. В канун Иванова дня здешние коровы доиться отказываются.

Вы не поверите, какой заботой и лаской мы окружили жидкое пиво, постную баранину, полумертвых ягнят и перерывы в работе, с каким тщанием гоним с полей скот. Тут нам нет равных.

В комнате, где живут женщины, чадно; на кухне от хлябей небесных лужи по колено, прислуга ест и пьет в три [231] горла и молится, чтобы дождь, не дай Бог, не стих, ведь непогода — это карты и сон, что, пожалуй, не столь обременительно, как лопаты, мотыги или топоры. Вот их кредо: "Спать да есть охота — подождет работа".

На сегодня всё; надеюсь, и Вы, и Ваше семейство живете не хуже нашего <...>

Утверждаю, вопреки Аристотелю, что холод и дождь немало способствуют родству душ, каковые делят досуг за вистом, пуншем и красным вином. Мои пожелания безоблачного неба миссис Макфадден, а также Бетти, семейству Стопфордов; и всем истинным ценителям карточной игры и неустанного безделья.

Преимущества сельской жизни

Не достанут кредиторы;
Нет нужды пускаться в споры
И в пустые разговоры.

Недостатки сельской жизни

Дел по горло, всё — бегом;
После мяса — в горле ком;
В церковь — два часа пешком;
Лоботрясов — полон дом.
Летом грязи по колено;
Ни соломы нет, ни сена;
Сломан плуг,
Не кошен луг —
Не дозваться сонных слуг!

______________________

Сэр, с тех пор как я имею честь знать Вас, Вы, со свойственным Вам коварством, лишаете меня возможности написать или сказать Вам все то, что заслуживает быть прочитанным или услышанным. Стоит мне лишь отдаленно намекнуть, что я хотел бы оказать услугу приятелю, как Вы тотчас же мою просьбу выполняете; Вы совершенно сознательно стремитесь настолько меня обязать, чтобы я не был в силах выразить Вам свою благодарность. Вы лицемерно расхваливаете письма, которые я пишу, даже когда цель их — не более чем просить о милости, и рекомендуете мне в будущем писать хуже или не писать вовсе. Помню, что и я, в бытность свою человеком с именем, действовал примерно так же, однако мои действия не могут идти ни в какое сравнение с Вашими, коим нет прощения.

Я часто думал, что нам, связавшим жизнь с этим королевством (Ирландией. — А. Л.), негоже дружить с vous autres ¹ перелетными птицами: вы забудете нас, как забывают юных дев, [232] предварительно их обесчестив, квартировавшие в городе солдаты. А потому я принял здравое решение использовать Вас лишь в собственных сиюминутных интересах, учась у Вас уму-разуму или же прибегая к Вашему высокому положению, дабы оказывать протекцию друзьям. Когда же Вы покинете нас, то я, ради собственного покоя, постараюсь утешиться как можно скорее. Ибо во времена, когда боги имели обыкновение спускаться на землю и ухаживать за смертными женщинами, одна из них предпочла земную любовь любви Аполлона, который, женись он на ней, постоянно заводил бы себе подруг на небесах и, в отличие от нее, оставался бы вечно молодым.

Комментарии

1. такими, как вы (франц.).

Если Вы впали в немилость ¹, то у Вас есть все основания жаловаться, удивляться же — никаких. По молодости лет Вам еще недостает опыта, однако начитаны Вы довольно, чтобы знать человеческую природу. Когда мы богохульствуем, то рискуем куда меньше, чем когда принадлежим (по слухам или в действительности) к партии, утратившей власть. <...> Уверяю Вас, в Ирландии не найдется ни одного вига, который поделится с тори картофелиной или пахтой. Впрочем, в этом отношении Ваши соотечественники ничем от других народов не отличаются — всем нациям черта эта свойственна quoad magis et minus ². Предусмотрительность — не Ваша сильная сторона, иначе бы Вы бежали от этих слов (в проповеди. — А. Л.), как от чумы. Сказал же Дон Кихот Санчо: в доме повешенного не говорят о веревке. Ваша наивность служит Вам оправданием, пользоваться которым у людей мудрых считается столь же постыдным, как и Божьей помощью <...> А потому смиритесь, сидите тихо, занимайтесь, как и положено, своими делами и водите дружбу со своими друзьями. Не ждите от человека слишком многого — и тогда Вы с каждым днем будете все более и более убеждаться, что мое описание йэху соответствует действительности. Каждого человека следует считать негодяем и относиться к нему, не называя его таковым, не избегая его и не приуменьшая ему цену, соответственно. Это старая как мир истина. По-Вашему, Вас простят на том основании, что никаких личных интересов Вы не преследовали. Вы что же, исключение из общего правила?! Полно, свои личные интересы Вы преследуете ничуть не меньше всех остальных, другое дело, что Вы не владеете искусством эти [233] интересы отстаивать. Вы ошибаетесь. Мы все не без греха, и тот, кто не в силах противостоять собственным порокам, станет жертвой пороков тех, кто его окружает. Именно это с Вами и произошло. Вас, человека, у которого слабое здоровье, нелегкая и неблагодарная профессия; человека, обремененного детьми cum uxore neque leni, neque commoda ³; человека напряженной и отвлеченной мысли, отягощенного математикой и людским недовольством, — Вас история эта доконала; под ее тяжестью Вы рухнули, точно лошадь, которая и без того еле переставляла ноги под весом непомерного груза. Партийная злоба явилась той самой соломинкой, что переломила Вам хребет. Вам следует, несколько изменив слово апостольское, сказать себе: я научусь быть довольным тем, что у меня есть ⁴ <...>

Комментарии

1. Шеридан потерял место капеллана, которое выхлопотал ему Свифт, после проповеди в честь воцарения Ганноверской династии, где он "не к месту" процитировал Евангелие: "Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день будет заботиться о своем: довольно дои каждого дня своей заботы" (Евангелие от Матфея: 6, 34), — последние слова были сочтены крамольными.

2. в большей или меньшей степени (лат.).

3. и женой, которая не отличается ни мягкостью, ни снисходительностью (лат.).

4. "Говорю это не потому, что нуждаюсь, ибо я научился быть довольным тем, что у меня есть" (Послание к Филиппийцам Святого апостола Павла: 4, 11).

<...> Итак, я возвращаюсь в столичный город Дублин, в grande monde ¹, дабы в полный голос заявить о себе викариям младшим и старшим и искоренить продажность, что царит в моих владениях и измеряется весом намазанного на хлеб масла. В Килке я занимался главным образом тем, что копал канавы, а заодно правил и начисто переписывал "Путешествия", которые теперь состоят из четырех частей и могут быть напечатаны, но не раньше, чем мир их заслужит, а вернее, не раньше, чем печатник наберется смелости и готов будет рискнуть своими ушами. Вы правы, после всех горестей и расставаний, выпавших на нашу долю, нам давно пора встретиться, однако сейчас моя основная цель — трудиться не покладая рук, дабы раздразнить мир, а не развеселить его, и, сумей я достичь этой цели, я стал бы самым неутомимым писателем на свете — писателем, но не читателем. Я несказанно рад, что Вы перестали переводить: государственный казначей граф Оксфорд, помнится, часто сетовал на то, что [234] подлый мир столько лет принуждает Вас использовать свой гений не по назначению. И хотя сейчас Вы, кажется, с миром поладили, прошу, напоследок стеганите его кнутом еще разок — от меня. Я всегда живо ненавидел все нации, профессии и сообщества, что не мешало мне любить отдельных людей. К примеру, я на дух не переношу племя законников, зато люблю адвоката такого-то, судью такого-то; то же — с врачами (о своей профессии умолчу), военными, англичанами, шотландцами, французами и всеми прочими. Более же всего мне ненавистна разновидность под названием "человек", однако я питаю самые теплые чувства к Джону, Питеру, Томасу и т. д. Таковы мои взгляды: их я придерживаюсь (хотя об этом и не распространяюсь) уже много лет и менять не собираюсь. У меня собран материал для трактата, где доказывается, что человек не animal rationale, а всего-навсего rationis сарах ². На этом прочном фундаменте мизантропии (не имеющей ничего общего с мизантропией Тимона ³) и строится все здание моих "Путешествий", и успокоюсь я, только когда все честные люди со мной согласятся <...>

Мистер Льюис пишет о болезни доктора Арбетнота, что чрезвычайно меня расстроило: живя столь долго вне общества, я утратил душевную черствость, которая происходит от возраста и нескончаемой светской болтовни. Я ежедневно теряю друзей и не завожу новых. О, если б на свете была хоть дюжина Арбетнотов, я бы сжег свои "Путешествия"! <...> Окончательно переселившись в деревню, Вы вынуждаете меня не писать на Ваш лондонский адрес, отчего рискуете не получить сие бесценное письмо, каковое, несмотря на избыток неисписанной бумаги, кончаю. У меня дурное имя, а потому не подписываюсь в надежде, что Вы догадаетесь: письмо это написано тем, кто любит и чтит Вас вдвое меньше, чем Вы того заслуживаете. И вдвое больше, чем может.

Комментарии

1. высший свет (франц.).

2. разумное существо... восприимчивое существо (лат.).

3. Имеется в виду герой трагедии Шекспира "Тимон Афинский" (1607) — классический мизантроп (его жизнеописание у Лукиана так и называется "Мизантроп"), который, разорившись, скрывается от мира в пещере.

Сэр, я бы ответил раньше, если б лихорадка не свалила меня и не продержала в постели больше двух недель. Теперь я начинаю заранее оправдываться, поскольку, надеюсь, наша встреча вскоре состоится и я должен не ударить лицом в грязь; [235] кстати, о лице: если при встрече Вы меня не узнаете, Вам достаточно будет взять любое из моих писем и сравнить с моим лицом, — ведь и лицо человека, и его письма — равно двойники души. Боюсь, я неясно выразился, но в любом случае ничего плохого сказать не хотел; вдобавок не переношу кляксы. Перечитываю Ваше письмо и ясно вижу, что и Вы пишете то же самое, только более связно. Передайте, прошу Вас, лорду Болинброку, что я был бы только рад, если б его вновь отправили в ссылку, — тогда он опять, как встарь, писал бы мне философские, человеконенавистнические письма <...> Мне, черт возьми, мало презирать мир, я бы дразнил его, если б мог делать это, ничем не рискуя. Для человеконенавистников следовало бы открыть специальную лечебницу, чтобы они могли ненавидеть мир, сколько им вздумается. При этом строить большую больницу вовсе не обязательно — главное, чтобы больные ни в чем не нуждались <...> Вы и все мои друзья должны позаботиться о том, чтобы мою нелюбовь к миру не приписывали возрасту; в моем распоряжении есть надежные свидетели, которые готовы подтвердить: с двадцати до пятидесяти восьми лет чувство это оставалось неизменным. Поймите: я не питаю ненависти к человечеству — это vous autres ненавидите людей потому, что прежде считали их существами разумными, а теперь сердитесь, что в своих ожиданиях обманулись <...> Вы опрометчиво сообщили мне о своем намерении писать изречения, оспаривающие максимы Ларошфуко. Знайте же, Ларошфуко — мой любимец, он смотрит на мир так же, как я, а впрочем, надо бы его перечитать; быть может, с тех пор кое-что в моих взглядах переменилось... Смотрите, как бы плохие поэты Вас не перехитрили; бездари во все времена выслуживаются перед талантами, чтобы потом въехать на них в будущее. Мэвий ¹ не менее известен, чем Вергилий, — вот и Гилдон прославится не меньше Вашего, если будете упоминать в стихах его имя <...>

Комментарии

1. Мэвий — второстепенный римский поэт, современник и хулитель Вергилия.

Дорогой Джим, три месяца назад получил от Вас письмо, где говорится о замечательной картине, которую Вы мне выслали; сейчас картина уже в Ирландии, сердечно Вам за нее благодарен — Роберт Арбетнот (младший брат Джона Арбетнота. — А. Л.) клянется, что это оригинал <...> Уже два [236] месяца, с тех пор как город опустел, живу у мистера Поупа. В обратный путь отправляюсь в начале августа, чтобы оказаться в Ирландии в конце месяца, — в это время истекают полгода, на которые я отпущен. Сюда я приехал повидаться со старыми друзьями и уладить кое-какие дела — впрочем, несущественные ¹. Власть имущие держатся со мной вполне корректно, многие из них приезжали с визитом. Пришлось явиться к принцессе: узнала, что я должен приехать, и изъявила желание со мной увидеться. Недавно дважды встречался с премьер-министром (Уолполом. — А. Л.); первый раз — по его приглашению, второй — по моему настоянию; аудиенция продолжалась час, и мы разошлись по всем пунктам ² <...>

У меня имеются весьма веские основания рассчитывать на то, что в Ирландии Вы будете жить со мной по соседству. Ваше общество будет для меня более необходимым, чем когда-нибудь раньше, ибо сейчас я пребываю в состоянии весьма подавленном. Дело в том, что недавно я получил письмо от мистера Уоррелла ³, где говорится, что состояние здоровья одной из двух старейших и ближайших моих приятельниц (Стеллы. — А. Л.) столь плохо, что с каждой почтой приходится ждать известий о ее кончине. Она — младшая из двух, и уже тридцать три года нас связывают узы нерасторжимой дружбы. Я знаю, Вы, как мало кто, поймете меня, разделите со мной мою тревогу. Поскольку жизнь я ценю очень мало, жалкие, никчемные остатки ее после такой утраты станут для меня тяжким бременем, которое без Божьей помощи мне не вынести. Вот почему, по моему разумению, нет большей глупости, чем связывать себя узами тесной дружбы, лишась которой человек, особенно если он преклонных лет и заводить друзей уже поздно, обречен влачить жалкое существование. Ко всему прочему, это была женщина, которую я с детства обучал и наставлял и которая отличалась нравом самым добродетельным и благородным. Все это время от меня скрывали истинное положение вещей, и мистер Уоррелл, человек справедливый и дальновидный, первым не побоялся сказать правду, которая, какой бы горькой она ни была, лучше все же, чем нежданная весть... Дорогой Джим, простите меня, я сам не знаю, что говорю, но поверьте: страстная дружба сильней и продолжительней страстной любви. Прощайте <...>

Хотите совет? Если по причинам, на которые Вы намекаете, Вам придется уйти из колледжа, то я рекомендовал бы Вам, хоть это и не в моих интересах, остаться жить в Англии, в своем поместье, на дополнительную тысячу фунтов, в расчете на собственное усердие, на помощь друзей и на свое положение, а не в Ирландии, этой гнусной стране, среди этих [237] гнусных людей. Вы сможете жить экономно и по средствам — тут это принято, и Вы далеко пойдете. У Вас есть то преимущество, что Вы — уроженец Лондона; здесь Вы будете свободным человеком, в Ирландии же — рабом. Здесь Ваши конкуренты — приезжие, а там любой негодяй при помощи партийных связей возьмет над Вами верх. Прощайте еще раз. Хоть голова сейчас и занята другим, мысли о Вас давно уже меня занимают.

Комментарии

1. Свифт хотел посоветоваться с сыном покойного графа Оксфорда относительно бумаг его отца, а с Поупом — относительно рукописи "Гулливера".

2. На этой встрече, которую Свифт подробно описывает в служебной записке графу Питерборо от 28 "апреля 1726 года, писатель познакомил премьер-министра с "ирландским вопросом", однако Уолпол к советам Свифта не прислушался.

3. Джон Уоррелл — друг Свифта, один из викариев дублинского собора Святого Патрика.

Мадам, из Вашего письма я, признаться, не понял и трех слов. Извращенность Вашего почерка изумляет: на одной странице строчки съезжали вниз, на двух других ползли вверх. Такое способен учинить лишь человек, косящий на оба глаза, чего я за Вами не замечал. Впрочем, основание для оптимизма есть: "списав" меня на одной странице, Вы сочли возможным "возвысить" на двух других. Четыре дня я бился над смыслом Вашего послания, покуда один книготорговец не прислал мне "Путешествия" некоего капитана Гулливера, который сумел все мне растолковать, однако, согласитесь, довольно обременительно читать книгу в семьсот страниц ради того, чтобы постичь письмо в пятьдесят строк <...> Что же касается двора, то могу лишь засвидетельствовать Вам почтение — Вы его вполне заслуживаете, а также — благодарность ее королевскому высочеству, которая сочла возможным меня выделить; впрочем, не буду расточать комплименты в ее адрес, ибо я не являюсь таким же продажным льстецом, как Гулливер, основная задача которого состояла в том, чтобы развенчать порок и приумножить добродетель, и который, невзирая на всеобщую продажность, не жалел лестных слов в адрес своей родины, отчего и завоевал популярность и, вероятнее всего, будет удостоен пенсии, ради чего, подозреваю, за перо и взялся. Что же до его комплиментов слабому полу, то эту слабость я легко ему прощаю, ибо она есть естественное следствие той привязанности, какую наш пол питает к Вашему <...> [238]

Только что ответил на письмо миссис Говард, написанное с такой таинственностью, что, не получи я книгу "Путешествия Гулливера", я никогда не сумел бы вникнуть в его суть. Перечитав "Путешествия", я обнаружил во втором томе несколько эпизодов, которые, как мне показалось, были переписаны и исправлены, да и стиль, похоже, изменен. (Впрочем, могу и ошибаться.) Доктору Арбетноту меньше всего понравились прожектеры, другим — с Ваших слов — Летающий остров; некоторые находят, что автор чересчур резко обошелся с лапутянами; общее же мнение сводится к тому, что меньше всего удались отдельные персонажи. Что ж, пусть выскажутся все. Один здешний епископ сказал, что книга — сплошное вранье и он не верит ни одному слову... Но хватит о Гулливере.

Поездка в Англию была бы еще удачнее, если б не пришлось потом возвращаться обратно в Ирландию. Что ж Вы не уговорили Ваших министров, чтобы они меня не отпустили?! Пусть бы обвинили меня в заговоре и посадили за решетку. Вместе с тем такие путешествия заметно сокращают мою жизнь, ведь месяц здесь длится дольше, чем шесть — в Твикенхеме.

Отчего это друг наш Гей так копается? За то время, что он сочиняет свои пятьдесят басен ¹, другой успел бы сочинить и издать пятьдесят книг самой отъявленной и бессовестной лжи <...> Напоследок замечу: если б я был другом Гулливера, то заставил бы всех своих знакомых во всеуслышание заявить, что книга изуродована, что текст ее искромсан, перевран и вымаран издателем. Так по крайней мере мне кажется — во втором томе особенно. Прощайте.

Комментарии

1. Над "Баснями" (1729) Джон Гей работал с 1726 по 1729 год, живя в семье герцога Куинсберри.

Мадам, мои корреспонденты известили меня о том, что Ваша госпожа предоставила мне возможность высказать свое несогласие с теми моими критиками, которыми двигали невежество, злоба и партийная нетерпимость, а также, со свойственным ей человеколюбием, подтвердила лояльность и правдивость автора. Проявленное Вами стремление к истине вызывает у меня особую благодарность, а также надежду на то, что Вы и впредь будете ко мне добры и замолвите за меня [239] слово фрейлинам двора, коих, говорят, я жестоко оскорбил. По глупости я никак не могу взять в толк, чем это я им не угодил; неужто юным дамам вредно читать романы? А может, все деле" в том, что я неподобающим образом погасил пожар, вспыхнувший в покоях императрицы по небрежности одной фрейлины? Осмелюсь заметить, что если Ваши юные фрейлины встретились бы здесь, в этой стране, со столь же незначительным существом, коим считался я в Бробдингнеге, они бы обращались с ним с таким же презрением... Но я целиком полагаюсь на Ваше благоразумие и прошу о милости положить к стопам Вашим корону Лилипутии в качестве признательности за Ваше расположение ко мне и к моей книге. Эту корону я обнаружил в жилетном кармане, куда во время пожара впопыхах запихал всю ценную мебель из королевских покоев и по чистой случайности привез с собой в Англию; говорю "по чистой случайности", ибо честно возвратил их королевским величествам все, что у меня оказалось. Так пусть же все придворные подражают мне в этом, а также в том восхищении, какое питает к Вам Ваш покорный слуга

Лэмюэль Гулливер.

Писано европейскими, а значит, английскими буквами.
Величайший и могущественнейший монарх Гроего ¹, рожденный в бескрайней империи Востока,
шлет пожелания здоровья и счастья
Стелле, немеркнущей славе Западного полушария.

О, восхитительнейшая,

непобедимый герой, Человек-Гора, приплывший по счастливой случайности к нашим берегам несколько лет назад, спас нас от краха, наголову разбив флоты и армии врагов наших, и вселил в нас надежду на прочный мир и процветание. Но вот воинственный народ Блефуску, воспользовавшись отсутствием Человека-Горы, вновь пошел на нас войной ², дабы отомстить за позорное поражение, нанесенное им нашим доблестным спасителем.

Принимая во внимание Ваши немеркнущие славу и добродетели, а также то огромное уважение, какое питает к Вам сей великий воин, мы обращаемся к Вам в тяжкую для нас годину за помощью и поддержкой. С каковой целью и посылаем к Вам нашего достойнейшего и надежнейшего Нардака Корбнилоба (то есть Болинброка. — А. Л.), дабы тот нижайше просил Вас, из сострадания к нам, уговорить нашего великого полководца, если только он ходит еще по этой земле, [240] совершить второе путешествие и избавить нас от неминуемой гибели.

В том же случае, если Человек-Гора, из страха умереть в Лилипутии от голода, откажется от сего предприятия, считаем своим долгом клятвенно заверить Вас, что загоны для овец, курятники, амбары и подвалы забиты всевозможной провизией, дабы он мог ни в чем себе не отказывать.

И последнее. Поскольку до нас дошли слухи о том, что здоровье Ваше не столь благополучно, как того бы хотелось, мы хотим, чтобы Вы оказали нам честь и отправились вместе с Вашим достойнейшим и отважнейшим героем в наше королевство, где, ввиду целебности нашего чистейшего воздуха и продуманной диеты, Вы в самом скором времени сумеете поправить Ваше хоть и пошатнувшееся, но от этого ничуть не менее драгоценное здоровье.

В надежде на Ваши благосклонность и доброту посылаем Вам в дорогу провизию и будем с величайшим нетерпением ждать Вашего благополучного прибытия в наше королевство. Прощайте же, прославленная из прославленных,

король Гроего.

Писано в 11-й день Шестой Луны
в 2001 году Лилипутянской эры.

Комментарии

1. То есть О'Георг — переиначенное на ирландский манер имя английского короля Георга II.

2. Намек на осаду Гибралтара, которую в феврале 1727 года начала Испания.

Мсье, прошло около месяца с тех пор, как я получил Ваше письмо от 4 июля, однако экземпляр второго издания Вашего перевода мне еще не переслали. Я прочел предисловие к первому изданию и был, признаться, весьма удивлен, обнаружив, что, во-первых, страна, где я не родился, названа моей родиной, а во-вторых, мне приписывается книга, у которой есть автор, пусть и имевший несчастье не угодить некоторым нашим министрам, и которую я никогда не признаю своей.

Вместе с тем не могу не сделать Вам комплимент. Большей частью переводчики не скупятся на похвалы в адрес тех книг, которые переводят, воображая, по всей вероятности, что их репутация в каком-то отношении зависит от избранных ими авторов. Вы же, преисполнившись честолюбивых помыслов, задались целью исправить плохую книгу — предприятие куда более сложное, чем сочинить хорошую; Вы не побоялись [241] представить на суд публики сочинение, которое, по Вашему убеждению, изобилует скабрезностями, глупостями, ребячеством и т. д. Думаю, Вы со мной согласитесь: вкус у разных народов совпадает далеко не всегда, однако хороший вкус одинаков везде, где есть люди глубокие, знающие, здравомыслящие. А потому, если книги мсье Гулливера рассчитаны лишь на жителей Британских островов, сей путешественник писателем является весьма посредственным. Одни и те же пороки, одни и те же: глупости одинаковы повсюду — во всяком случае, в цивилизованных странах Европы, и автор, что пишет лишь в расчете на свой город, провинцию, королевство или даже в расчете лишь на свой век, заслуживает быть переведенным на иностранный язык ничуть не больше, чем быть прочитанным на языке своем собственном.

Поклонники вышеозначенного Гулливера, а их у нас очень много, полагают, что его книгу будут читать до тех пор, пока существует наш язык, ибо ее достоинство не в отдельных мыслях и описаниях, а в наблюдениях над человеческими глупостями и пороками.

Поверьте, люди, о которых идет речь, с Вашей критикой ни за что не согласятся, и Вы, безусловно, будете удивлены, узнав, что этого корабельного хирурга они считают автором совершенно серьезным, избегающим вымысла, нисколько не претендующим на остроумие и стремящимся просто и от чистого сердца поведать читателю о том, что с ним приключилось, а также о том, что он видел и слышал во время своих странствий <...>

Различные обстоятельства не позволяют мне в настоящий момент совершить путешествие во Францию, и такая возможность, в моем-то возрасте, едва ли представится в будущем. Отдаю себе отчет в том, что многое теряю, и потеря эта для меня весьма ощутима. Единственное утешение, которое мне в данном случае остается, — это сознание того, что, отказавшись от поездки, я окажу помощь стране, в которой обречен жить.

Комментарии

1. Письмо аббату Пьеру Франсуа Гийо Дефонтену, автору адаптированного перевода "Гулливера" на французский язык, вышедшего в Париже в апреле 1727 года, написано Свифтом на французском языке.

Получил некоторое время назад ваше "двойное" письмо, в первой, и большей части, которого вы так точно описываете мое путешествие из Лондона в Дублин, будто были его [242] непосредственными свидетелями. Я и в самом деле забавлялся тем, что вел в дороге дневник, где до наступления темноты (в темноте я не читаю) описывал свои злоключения в Холихэде. Я и впрямь опоздал на корабль в Честере, отчего очень устал и потратился. Из восьми дней, которые мне пришлось там просидеть, четыре, представьте, обходился без вина. О всех прочих обстоятельствах — Карлингфорде, плохих лошадях, чудовищных дорогах, валлийских яблоках — вам мог сообщить разве что дьявол, ибо за все время я ни разу не перемолвился ни с одним человеком и путешествовал в полном одиночестве. Что ж, возможно, на вас снизошло поэтическое вдохновение, — ведь пересказывает же Гомер сны тех, кто не проснулся.

<...> Ваш отказ ¹ и письменное обращение к к. (королеве. — А. Л.) я полностью одобряю; нисколько не сомневаюсь, что в правительстве у Вас опасный соперник (Уолпол. — А. Л.). Да простит его Бог — но только не раньше, чем он раскается сам <...>

С нравами при дворе я знаком уже 36 лет и знаю, что, хоть дворы и бывают разными, многое в них совпадает. Во-первых (о чем свидетельствует порядочно избитая истина), министр никогда не забывает тех, кому он причинил вред; во-вторых, лучшие друзья оказываются самыми вероломными; в-третьих, все придворные до одного любят лесть и сплетни; в-четвертых, вас приносят в жертву интриге или корысти в ваших же интересах. В-пятых, делающие добро не получают ничего, а творящие зло — всё... Я мог бы досчитать и до двадцати пяти.

Комментарии

1. Несмотря на то, что Гея заподозрили в клевете на Уолпола, ему предложили стать уполномоченным по проведению лотерей, от чего поэт отказался.

Мадам, хотя я вижу Вас реже, чем мне бы хотелось, на всем свете не сыщется человека, который бы больше меня думал о Вашем здоровье, о положении Ваших дел, а также о том, чем заняты Ваши мысли. Я всегда испытывал огромное уважение к Вашим добродетелям, высоко ценил Ваше общество и питал нежные чувства к Вам лично, а потому не могу не оплакивать вместе с Вами потерю столь прелестного и (что важнее) обожаемого создания. Таковы неизбежные последствия слишком сильной привязанности: сначала нам причиняет боль смерть тех, кого любим мы, а затем наша [243] собственная смерть причиняет боль тем, кто любит нас. Жизнь — это трагедия: какое-то время мы наблюдаем за ней из зрительного зала, затем подымаемся на сцену сами. Себялюбие не только лежит в основе всех наших поступков, но и является единственным источником нашего горя. А между тем прелестное дитя, которое Вы оплакиваете, не может служить объектом жалости ни в нравственном, ни в религиозном смысле. Философия Всегда учила нас презирать жизнь как нечто само по себе абсолютно ничтожное; религия же рассматривает наш земной удел лишь как подготовку к жизни вечной, права на которую столь невинное существо, какой была Ваша дочь, наверняка удостоилось. Она, таким образом, в выигрыше, в проигрыше только Вы и ее друзья. Поверьте, в несчастьях такого рода лучшим утешением — по крайней мере для человека благоразумного — будут размышления о том, что осталось, а не то, что потеряно. Она ведь не была ни единственным ребенком, ни единственной дочерью. У Вас осталось трое детей: один в том возрасте, когда он уже может приносить пользу семье, двое других подают надежды, и немалые, а потому сетовать на Божий промысел не приходится. Религия же подскажет Вам, что самый надежный способ сохранить детей — это поменьше болеть за них душой, слабость, которую Господь нам редко прощает; опыт показывает, что обласканные дети либо сходят с пути истинного, либо прежде времени уходят в мир иной, что из двух зол, безусловно, меньшее.

Господу, в мудрости Его, угодно было обременить наши преклонные годы многими невзгодами: болезнями, треволнениями, смертью одних друзей и неблагодарностью других, потерей или приуменьшением нашего состояния, когда, растеряв силы, мы нуждаемся в нем всего более, нередко — презрением света и всегда его пренебрежением, смертью детей — нашей надежды и опоры, пресыщенностью и мизантропией ко всем и ко всему. И хотя все эти тяготы — естественное следствие преклонных лет, задуманы они были нашим Создателем, дабы приучить нас меньше радоваться жизни, по мере того как мы приближаемся к концу ее. Вот как следует относиться — и умом, и сердцем — ко всем бедствиям, которые Вы уже претерпели и которые, по воле Судьбы и Природы, Вам еще предстоят.

______________________

Поручил Ваше письмо от 16-го через мистера Хайда и хотел бы, чтобы впредь Вы писали мне напрямую, не [244] стесняясь обременить меня почтовыми сборами. Голова настолько плохо работает из-за очередного приступа глухоты (я оглох на две недели, потом слух вернулся, а теперь приступ еще более сильный), что отвечать на письмо, требующее размышлений, довольно трудно. Если выпускать "Гулливера" с гравюрами, то цена на издание, несомненно, подымется; вначале читатель набросился на книгу с жадностью, теперь же будет ее смаковать и, надеюсь, аппетит свой удовлетворит не скоро. Путешествие к лилипутам поддается иллюстрированию не в пример лучше, чем Путешествие к великанам. Книги у меня при себе нет, поэтому эпизоды, пригодные для гравюр, называю по памяти. Гулливера везут в столицу; он тушит пожар; придворные дамы в каретах кружат по столу, за которым он сидит; Гулливер стоит прикованный за ногу к своему дому; он тянет за собой вражеский флот; войска расположились на его носовом платке; армия проходит маршем у него между ног; восемь лошадей впряглись в его шляпу <...>

С великанами дело обстоит хуже: Гулливер слишком мал и во всем королевстве другого такого пигмея не сыщешь. На одной из гравюр, которые я приобрел в Лондоне, он изображен барахтающимся в чашке со сливками, однако за рукой, которая его держит, самого Гулливера не видать. Лучше всего было бы изобразить его засунутым по пояс в мозговую кость, или на крыше, в объятьях обезьяны, или стоящим на супружеском ложе фермера и отражающим нападение крыс, или в пасти у "небольшого серого сеттера" величиной со слона. Думаю, читателю особенно понравилась бы гравюра, на которой вокруг плавающего дома Гулливера кружатся гигантские орлы. Или на которой обезьяна выволакивает его из ящика. Мистер Уоттон ¹ (он рисует в основном пейзажи и лошадей) сказал нам с Поупом, что граверам следовало бы изобразить великанов одетыми во что-то большое и просторное, соответствующее их огромному росту; на рисунках же они одеты как обычные люди и Гулливер по сравнению с ними настолько неприметен, что контраст совершенно не ощущается. Летучий остров можно изобразить таким же большим, как в книге; Гулливер садится на спущенное на цепи сиденье и подымается наверх; можно также изобразить слуг, держащих в руках наполненные воздухом пузыри. Понятия не имею, как должны выглядеть прожектеры и Остров чародеев, — эту часть книги я помню неважно. Зато в Стране лошадей иллюстраций может быть сколько угодно: Гулливера сравнивают с йэху; Гулливер ждет, пока семья гуигнгнмов пообедает; Национальное собрание лошадей: все сидят, одна лошадь стоит, отставив копыто, — как будто говорит; йэху женского [245] пола, стоя по пояс в реке, обнимает Гулливера — тот в ужасе отворачивается; йэху запряжен в телегу, а на телеге сидит лошадь, и держит копытом кнут. Больше мне ничего в голову не приходит, но мистер Гей даст Вам дельный совет и сведет Вас с мистером Уоттоном и другими искусными иллюстраторами <...>

Комментарии

1. Джон Уоттон (1678?-1765) — английский художник-анималист; иллюстрировал "Басни" Гея.

Я с огромным удовольствием прочел бостонскую газету, где упоминается Джонатан Гулливер ¹, и вспомнил, как мистер Фортескью послал Вам отчет о выездной сессии суда присяжных, где рассматривалось дело некоего Лэмюэля Гулливера; он был признан виновным, так как репутацию имел человека лживого. Я не первый раз сталкиваюсь с такого рода странными совпадениями, которые, произойди они с людьми значительными, представляли бы для историков немалый интерес. "Опера" ("Опера нищего". — А. Л.) мистера Гея ставилась здесь раз двадцать и, по словам лорда-наместника, имеет большой успех: он не раз видел спектакль и находит его интересным.

Настроение у Вас, судя по последнему письму, неважное, и мне это не нравится. С людьми преуспевающими, несмотря на все их положительные стороны, на легкость в обращении и любезности, которые они нам оказывают, человек слабого здоровья вроде нас с Вами должен иметь дело лишь от случая к случаю. Подобно тому как постоянно я ем не куропаток, а говядину и баранину, я и знаться предпочитаю с людьми среднего разумения и достатка: они уравновешены, никогда не дерзят, исполнительны, всегда готовы оказать сотни мелких услуг, в которых мы с Вами можем испытывать нужду; на один мой визит отвечают пятью и никогда не обидятся, если я им скажу, что сегодня занят. Ожидать того же от наших с Вами именитых знакомых не приходится; у них много своих собственных дел, и они хороши, когда мы не хандрим. Видит Бог, я не обрекаю Вас на жизнь в Ирландии (Quanquam O! ²), но и Англия ничего хорошего мне не сулит: ведь если перемены и наступят, то слишком поздно и в моей жизни никаких изменений не произойдет <...> Если не считать отсутствия друзей, то никакого неудобства от здешней жизни я, признаться, не испытываю. Что же касается дурацкого вольного духа, который царит здесь, то я от него отмахиваюсь: в конце [246] концов, мое вино не становится от него кислее, мясо — грубее, да и желудок расстраивается лишь в воображении.

"Тупициада" ³ здесь "volare per ora" ⁴; в данный момент нам некому возносить хвалу: "Опера нищего" свое дело сделала, "discedat uti conviva satur" ⁵.

Комментарии

1. В письме Свифту от 23 марта 1728 года Поуп пишет: "Посылаю Вам курьез: в газете, издающейся в Бостоне, в Новой Англии, встречается имя "Джонатан Гулливер" — это совершенно реальное лицо, член их парламента <...>".

2. Здесь: только не это! (лат.).

3. "Тупициада ", или "Дунсиада" ("Dunciad", 1728), — сатирическая поэма Поупа.

4. "у всех на устах" (лат.). — Гораций, Георгики, III, 9.

5. "хватит общаться с пресыщенным сотрапезником" (лат.). — Гораций, Оды, II, i., 118.

Лорд Болинброк и мы с Вами представляем своеобразный триумвират: нам, всем троим, нечего ожидать и нечего бояться, а потому всегда есть о чем поговорить. Только меня с ним время от времени обвиняют в заговоре — как правило, без особых на то оснований; Вы же совершенно чисты. Коль скоро Вы назвали меня "патриотом", должен без всякой позы заявить: я этот комплимент не заслужил. То, что я делаю, объясняется не патриотизмом, а злобой, отвращением и унизительным рабством, глупостью и подлостью, среди которых я принужден жить. И, готов поручиться, Вы делаете больше добра за час, чем я — за семь лет, ибо презрение к глупости и ненависть к человеческим порокам никак на Вашем нраве не сказываются; об отдельных людях Вы всегда склонны думать хорошо — со мной же все ровно наоборот. Думаю, впрочем, что проистекает это не из общих представлений о справедливости, а из-за Вашего положения, в связи с которым Вам одинаково безразличны все партии и общественные течения. Вас совершенно не заботит, в чем отличие высокой церкви от низкой, вига — от тори, кто сейчас первый министр <...>

В ответ на Ваш вопрос могу сказать, что в серьезных делах со мной легко иметь дело, зато в мелочах я придирчив и капризен, и, чем мелочи ничтожней, тем я придирчивей <...> "Тупициаду" приняли здесь на ура, но и без того Вас тут знают не меньше, чем в Англии, и университетские мужи будут драться за право поцеловать подол Вашего платья. Очень жаль, что здоровье лорда Болинброка расстроилось настолько, что он принужден был отправиться в Бат. Скажите, разве великие люди не должны вести жизнь воздержанную, ведь [247] она — мать непринужденности и свободы, которые столь необходимы для развития ума и которые, как утверждают философы;, являются величайшими в жизни радостями? Думаю, что если б Природа столь щедро наградила здоровьем и Вас, Вы бы нашли ему лучшее применение.

______________________

<...> Что до Вас, то сомневаюсь, чтобы Вы испытывали нужду в прогулках и увеселениях, но говорить в Вашем возрасте об "упадке" — смешно. Вы не столь постоянны в своих привычках, как я. В отношении к Богу Вы самый воздержанный человек из мне известных, в отношении же к самому себе — самый невоздержанный. Полагаю, что по возвращении из Бата мистер Гей потолстеет на двадцать фунтов, а его кошелек "похудеет" на двести; человеку столь неосмотрительному и простодушному не должно жить дольше двадцати двух лет. О том, что в мире существуют возраст, болезни, бедность, безвестность, он наслышан не больше, чем пятнадцатилетняя девушка. Кстати, лорд Болинброк (очевидно, из добрых чувств ко мне) совершенно справедливо заметил однажды: разница между миллионным и стотысячным состоянием не столь ощутима, как между восемьюстами и ста фунтами годового дохода. Что ж, он — баловень судьбы, и бедность не смеет заглянуть в лицо великому министру, даже если он переживает не лучшие времена. До ссылки он никогда не жил столь привольно, на такую широкую ногу, как теперь: у этих небожителей ресурсы поистине неисчерпаемы. Хвала Господу, что Вам с Вашим великим даром не приходится полагаться на милость рода человеческого, ибо богатство — это свобода, а свобода — это высшее благо для философа; Гей же — раб, которому, чтобы обрести свободу, не хватает каких-нибудь двух тысяч фунтов. Гораций придерживался того же мнения — и пусть милорд (Болинброк. — А. Л.) попробует ему возразить.

______________________

Сэр, если я плохой корреспондент, то и здоровье у меня не лучше: одно другого стоит <...>

Зиму я намеревался провести в Англии, но здоровье сказало мне: "Нет!" — а я-то думал пожить джентльменом и, как выразилась жена Санчо Панса, "отправиться ко двору в карете". Не знаю, собираетесь ли Вы и в самом деле приехать сюда весной, ежели нет и Вы по обыкновению шутите, пусть Господь навсегда лишит Вас чувства юмора. Доктор [248] Дилейни встретит Вас в Честере, квартира Ваша готова, у меня есть совершенно великолепная почтовая карета и шестнадцать дюжин лучшего на свете яблочного вина. Вы завоюете город и все королевство — digito monstrari ¹. Когда же я в очередной раз оглохну, речам Вашим будут внимать лучшие умы Дублина; Вы будете окружены заботой многочисленных сиделок, и Ваши апартаменты будут выходить на солнечную сторону. Скажу по секрету, мои старые болезни, место, где я живу, настроение, в котором нахожусь, а также некоторые другие причины, которые уже дали и, если я не умру, еще дадут себя знать, пагубно сказались на моих скромных способностях и охладили мое желание найти им применение. Я хочу одного — разбогатеть, ибо угодить мне стало трудно, да и желания угодить с каждым днем становится все меньше и меньше, поскольку взять с меня решительно нечего. А потому знаюсь я в основном с людьми скромного достатка, которые счастливы, когда им наливают бокал вина и не берут за него денег. Приходского священника я угощаю раз в две недели ужином, а его жену — партией в трик-трак, дав ей возможность выиграть у меня шиллинг. Что же до особ знатных и особенно титулованных, то для них меня никогда нет дома; в крайнем же случае я сказываюсь глухим недели через две после того, как слух возвращается. И все же воскресным вечером мне приходится выставлять шесть бутылок вина тем, кого выпроводить нет никакой возможности. Умоляю, приезжайте в апреле — убедитесь по крайней мере, что я говорю правду, да и путешествие, бесспорно, пойдет Вам на пользу. Миссис Брент, моя домоправительница, та самая, что вошла в литературу, выкопав большую бутылку вина ², говорит, что будет за Вами ухаживать; Вас будут лечить, причем бесплатно, лучшие наши эскулапы — надеюсь, впрочем, в них у Вас не будет надобности, разве что перекинетесь с ними словом, дабы потешить их честолюбие <...>

Комментарии

1. чтобы на вас показывали пальцем (лат.).

2. Имеется в виду стихотворение Свифта "День рождения Стеллы" (1723) с подзаголовком "Большая бутылка вина, давно погребенная, выкопана в этот день": "По-моему, ты был бы прав,/На помощь миссис Брент позвав./Ее советам ты внемли./К ней благосклонен бог земли./ Вооружившись кочергой./Свершит она обряд благой" (Джонатан Свифт, Дневник для Стеллы, М., 1981, с. 401; перевод В. Микушевича).

<...> Очень жаль, что леди Болинброк нездорова, — однако я протестую, что никогда не знал ни одной достойной [249] представительницы слабого пола, у которой не было бы сколько-нибудь серьезных оснований жаловаться на здоровье. Всякий день, проснувшись, я нахожу жизнь еще более бессмысленной, чем накануне. Таково преимущество жизни в этой стране, где решительно нечего терять. Тяжелее всего вспоминать сцену пятидесятилетней давности, которая то и дело встает у меня перед глазами. Помню, что однажды, еще мальчишкой, я вдруг увидел, что удочка, с которой я стоял у реки, прогнулась под весом огромной рыбины; я изо всех сил потянул ее на себя, но рыба сорвалась, и горе, которое я тогда испытал, преследует меня по сей день, мне почему-то кажется, что все мои последующие несчастья того же рода <...>

Письмо Аристиппу ¹ закончено и теперь пишу Вам. Я очень волновался за миссис Поуп (мать Поупа. — А. Л.), так как услышал стороной, что состояние ее внушает серьезные опасения, а потому решил Вас без особой надобности не беспокоить. К стыду своему должен признаться, что в молодости мне ужасно хотелось прославиться, однако слава, как и всё в жизни, с каждым днем обесценивается. Впрочем, Вы ведь гораздо моложе и, при слабом здоровье, обладаете могучим духом. Толпу я переношу лишь в том случае, если сам занимаю удобное место, откуда все вижу и всеми видим. Огромная библиотека всегда наводит меня на грустные размышления: величайший автор стоит в такой же тесноте и так же неотличим от остальных, как какой-нибудь привратник во время коронации. Просто поразительно, как меняются наши взгляды на жизнь, когда мы падаем духом; вообще все мои попытки выделиться объясняются отсутствием титула и состояния — чтобы те, кто высоко меня ценит (неважно, заслуженно или нет), обращались со мной как с лордом. Так, репутация человека многоумного или образованного сродни голубой ленте через плечо или запряженной шестеркой карете <...>

Комментарии

1. Аристипп (433-366 до н. э.) — греческий философ, которого высоко ценил Болинброк.

В ответ на Ваши трогательные упреки в письме от 9-го числа сего месяца заявляю, что со времени своего отъезда из Англии получил от Вас всего-то два письма. С тех пор как мы познакомились, у меня хранятся все письма, которые Вы мне написали. Впрочем, и Ваши письма, и письма некоторых других друзей находятся, увы, в беспорядке. Учтите же: в соответствии со старой договоренностью, кому бы из вас [250] двоих я ни писал, Вам или Поупу, предназначено письмо вам обоим; если же Вы не сидите на месте и не видитесь с Вашими друзьями по три месяца, то кто виноват?! Куда было писать Вам в Шотландию? И все же я рад, что Вы побывали в стране, которая еще в десять раз хуже Ирландии, где, надо отдать ей должное, хорошие земля, климат и язык. Зато Вы познакомились с отважным народом, готовым умереть за свою свободу, а ведь свобода, что ни говори, важнее мягкого климата. Зато в Ирландии можно хорошо поесть и выпить, завести друзей; здесь англичанин проведет несколько лет в свое удовольствие, наживет состояние, а затем, порезвившись вволю, вернется домой и жить будет припеваючи. Нам — горе, ему — слава и почет <...>

Для поэта мир шире, чем для любого другого смертного; глупостей и предрассудков ¹, как и нового покроя одежды, всегда будет в избытке. Je donne au diable ² порочная идея о том, что материя себя исчерпала. Не зря же греки называли поэтов "творцами"; перед ними, как и перед нашим всеобщим Творцом, — необозримое поле деятельности <...>

Комментарии

1. В письме от 9 ноября Гей сообщает Свифту, что в своей новой пьесе "Батская ткачиха" он высмеивает "людские глупости и предрассудки".

2. Здесь: мне претит (франц.).

Вы пишете, что не отказались от намерения собирать материал (по истории Англии при королеве Анне. — А. Л.), делать записи и пр. Так, чтобы отсрочить покаяние, говорят все грешники. Мистер Поуп, как и я, больше всего на свете хотел бы, чтобы под Вашим пером правда наконец восторжествовала, а клевета была повержена в прах... Я же с каждым годом, а вернее, с каждым месяцем становлюсь все более злобным и мстительным, и гнев мой тем более отвратителен, что обращен на глупость и низменность рабов, среди которых приходится жить. В свое время я знавал одного старого лорда в Лестершире, который развлекался тем, что бесплатно чинил своим арендаторам лопаты и вилы. У меня на этот счет взгляды более возвышенные; владей я, как и он, поместьем, я бы все бросил и переехал в Англию, предоставив другим гонять из сада свиней. В Вашем возрасте я часто думал о смерти; теперь же, по прошествии десятка лет, мысли о смерти не выходят у меня из головы ни на минуту, однако пугают не так сильно, как прежде. Из чего я заключаю, что чем меньше у [251] нас душевных сил, тем меньше и страха, вместе с тем сейчас я люблю bagatelle больше, чем когда бы то ни было. Вот почему по вечерам, когда мне трудно читать, а местное общество надоедает, я всегда, то ли от злости, то ли в шутку, пишу плохую прозу или очень плохие стихи, из коих лишь некоторые способны высмеять или развеселить, все же прочие незамедлительно мною сжигаются <...>

Пять лет назад я задумал построить стену, и, когда каменщики делали что-то не так, мне доставляло огромное удовольствие наблюдать, как слуги разбивают кладку. Точно так же я однажды во все глаза смотрел, как обезьяна бьет на кухне посуду: звон падающих и разбивающихся тарелок приводил меня в неописуемый восторг. Недурно было бы, если б и Вы устроили мне подобное развлечение, — но Вы, должно быть, думаете (и правильно делаете), что мне самое время отправляться в лучший мир. Именно так я бы и поступил, если, для начала, мог попасть хотя бы в мир хороший (то есть в Англию. — А. Л.), а уж оттуда — в лучший, а не подыхать здесь в слепой ярости, точно отравленная крыса под полом. Кстати, Вы не находите, что прозябаю я в этой дыре по Вашей милости?

Пробежал глазами написанное и вижу: письмо является отражением моего нынешнего душевного состояния, что Вас наверняка порадует, ибо меня несказанно огорчает.

Мой нижайший поклон миледи.

______________________

<...> Хорошо бы ее величество вспомнила наш с ней разговор об Ирландии, когда она, при свидетелях, поручила мне передать суть этого разговора в Дублине и распорядилась, чтобы я, когда она станет королевой, извещал ее письменно о возникающих недоразумениях, пообещав, что будет читать мои письма и сделает все, что в ее силах, чтобы помочь этому несчастному и столь преданному короне королевству, находящемуся сейчас, как никогда прежде, на грани краха. Повторюсь, для себя лично я никогда ни о чем ее величество не просил, разве что о сущей мелочи, свидетельстве того, что ее величеству угодно выделить меня из числа обыкновенных священников. Однако просьба моя осталась по монаршей забывчивости без ответа, — я, увы, не стал исключением, хотя, признаться, считал себя вправе на это рассчитывать.

Что же касается Вас, мадам, то от души поздравляю с избавлением от тяжкого, изнурительного труда, зависти, рабства и притеснений, с коими сопряжено звание придворной [252] дамы, чьи благие пожелания (надо надеяться, у Вас они были) выполняются далеко не всегда. Отныне к Вам будут меньше приставать с ходатайствами, хуже которых нет ничего на свете. Отныне, если Господь дарует Вам здоровье, Вам обеспечена легкая, беззаботная жизнь, о которой, хоть она и не соответствует Вашим заслугам, Вы, человек мудрый, раньше могли только мечтать. Мистер Поуп всегда высоко ценил Ваше чистосердечие, и даже я, чей нрав Вы, надо думать, изучили неплохо, полагаю, что Вам эта черта свойственна — в той степени, в какой чистосердечие вообще присуще придворной даме и фаворитке. И вместе с тем, признаюсь, к основным Вашим достоинствам я всегда причислял не чистосердечие, а красоту, ум, здравомыслие и незапятнанную репутацию. Что же до дружбы, истины, прямоты и прочих мелочей, то их я никогда в расчет не брал, ибо качества эти столь несущественны, что при дворе решительно никакого значения не имеют. Прошу Вас, передайте королеве все, что я Вам о ней написал, и если можно — в тех же выражениях. Я мог бы давно предсказать Вам Вашу судьбу, если бы не считалось зазорным предрекать конец карьеры в пору ее наивысшего расцвета. Дело в том, что, кроме Вас, я знаю по меньшей мере трех дам, испытавших на себе изменчивость фортуны. Придворных дам ведь вообще принято использовать в качестве подмостков, и нет нужды говорить Вам, что с этими подмостками происходит, когда строительство (политическое или механическое) подходит к концу <...>

______________________

Только что закончил письмо лорду Болину (Болинброку. — А. Л.). Сейчас вечер, из тех многочисленных вечеров, когда заняться нечем и незачем. Делать я все равно ничего не могу: читать в темноте боюсь из-за глаз, а писать расположен разве что письма, да и то лишь самым близким друзьям. Утром я просыпаюсь с таким безразличием ко всему, что может (будь то в целом мире или в моем узком мирке) произойти, что не считал бы нужным и вовсе вставать с постели, если б меня не подталкивали приличия и страх слечь навсегда. И происходит это (тешу себя надеждой) не столько из-за возраста, сколько из-за того, где я живу...

Обедаю я пять раз в неделю со своей старой домоправительницей-пресвитерианкой (миссис Брент. — А. Л.), которую, как и все мои друзья и знакомые, называю "сэром Робертом". В пять вечера я уже у себя в комнате, сижу в одиночестве до одиннадцати, после чего укладываюсь спать. Пишу, чтобы [253] развлечься, памфлеты и разные глупости, а когда надоедает, бросаю написанное в огонь — отчасти потому, что не нравится, в основном же поскольку считаю эти сочинения вздором. Каждый день много хожу пешком и пару раз в неделю езжу верхом. Вот Вам полный отчет о моей жизни <...>

Вы меня упрекаете, причем совершенно несправедливо, что я под тем или иным предлогом отказываюсь сообщить Вам о себе и своих делах, — сами же о своем здоровье, которое, как известно, весьма хрупко и оставляет желать лучшего, не пишете ни слова. Я могу пройти пешком 8-10 миль в день и 30 проехать верхом. Вы же не в состоянии проехать ни одной мили и пройти можете от силы две — и Вам еще странно, отчего это я за Вас в постоянной тревоге! Мне вообще везет на больных друзей. Из лорда и леди Болин, доктора (Арбетнота. — А. Л.), Вас и мистера Гея, вместе взятых, не получится и одного здорового человека. Начни я жить заново, никогда бы не знакомился с бедными и больными: всегда есть опасность, что с ними подружишься, а я хоть и стар, но не бессердечен. Вывод: что может быть лучше жадности и бессердечности — ведь с течением времени мы теряем друзей и тратим накопленные сбережения <...>

______________________

Сэр, Ваше письмо пролежало без ответа дольше, чем следовало, и не потому, что я дурно воспитан, а потому, что я решительно не знал, о чем писать, ибо Ваш образ мыслей и жизни настолько отличен от моего, что я считаю себя самым неподходящим для Вас корреспондентом на свете. Вы бы хотели прослыть человеком гордым, а между тем гордости в Вас нет ни на грош: Вам ведь хочется, чтобы все знали о Вашем знакомстве с людьми влиятельными и знатными; мало того, Вы еще признаете, что для Вас это большая честь, чего гордый человек не сделает никогда, не говоря уж о том, что Вы рискуете прослыть лжецом <...>

Репутация человека, который водит дружбу с коронованными особами и прочими могущественными людьми, предполагает, что об этой дружбе знают другие, но сами вы о ней даже не заикаетесь. Пишу это Вам в назидание, ибо среди тех, кто знает Вас лично или понаслышке, бытует мнение, что Вы всегда действовали прямо противоположным образом, и мнение это причинило Вам больше вреда, чем Вы сами, действуя по собственному разумению, могли бы себе причинить. Мир никогда не согласится с той характеристикой, какую мы в откровенной беседе даем себе сами. Ум, образованность, [254] отвага, связи с сильными мира сего, уважение, которым мы пользуемся у хороших людей, обязательно станут известны, пусть бы даже мы пытались эти достоинства скрыть, пусть бы даже они остались неоцененными; и наоборот, наши собственные рассуждения на этот счет ничего не дадут — разве что собеседники сделают вывод, что дело обстоит совершенно иначе. А потому я был бы рад, если б Вы, как и всякий нормальный человек, перестали думать о дворе, дамах, лордах, политике и оставили мечты о том, как бы прославиться в этом мире <...>

______________________

Если Вы и в самом деле отправились на прогулку верхом, то я за Вас (а верней, за Ваше здоровье) рад, однако мне давно известно Ваше неподражаемое искусство дышать воздухом в карете; Вас тянет в далекие края не больше, чем любого галантерейщика из Чипсайда, и весь Ваш багаж состоит из одной чистой рубашки, двух галстуков и такого же числа носовых платков; что же до ночной рубахи, то ведь и Агамемнон, если верить Гомеру, рос без нее. У меня уже давно возникла мысль, которую хочу переложить из своей головы в Вашу: Вам следует задумать некий грандиозный труд, на сочинение которого ушло бы лет семь, а также еще два-три произведения поменьше, которые бы прибавили к основному Вашему капиталу еще тысячу; тогда бы я меньше тревожился за Ваше будущее. Я знаю, получить приглашение на званый обед Вы умеете, но, питая слабость к каретам по 12 пенни, Вы не учитываете, что процент от тысячи фунтов годового дохода составляет не больше полкроны в день. Сейчас мне как никогда хочется к Вам присоединиться, что неудивительно, ведь когда гостишь у герцогов с герцогинями, любое твое желание исполняется, ни за что не надо извиняться. Помните: "О счастливейший Дон Кихот, королевы держали под уздцы его коня, герцогини снимали с него латы" — или что-то в этом роде. У Рыцаря Печального Образа, прямо скажем, воображение небогатое; я бы выразился в десять раз сильнее: "О счастливейшая герцогиня такая-то, что удостоилась чести принять его у себя! О счастливейший герцог такой-то, что отдал в его распоряжение свой дворец!" "Nam istos reges ceteros memorare nolo, hominum mendicabula" ¹. Почитайте Плавта, поглядите, как хвастается Стробилий тем, что нашел горшок с золотом <...> Последние несколько месяцев я пишу поэму в пятьсот строк на веселую тему: как отзовутся на мою смерть друзья и враги ². Скоро кончу: каждую неделю [255] сочиняю две новые строчки, вымарываю четыре старые, а еще восемь переделываю. Вывел там Вас и других близких друзей, а также врагов и недоброжелателей.

Забавно наблюдать, как продажность и бесстыдство объединяют всех добропорядочных особ и патриотов, каких бы взглядов они ни придерживались. Лорд Б. (Болинброк. — А. Л.) и У. П. (Уильям Пултни. — А. Л.), сэр У. У. (Уильям Уиндхэм. — А. Л.) и герцогиня Эймсберри; дай только вигам и тори, представителям высокой или низкой церкви свободу выбора, как они тут же сойдутся во взглядах. Если Вы сочтете эти слова проявлением неблагонадежности, то дай мне Бог быть неблагонадежным и впредь. Вам же я от души желаю, чтобы Вы и в дальнейшем подвергались гонениям при дворе, иначе бы Вы не способствовали развитию как общественных, так и личных добродетелей, коим едва ли найдется место в стенах Сент-Джеймского дворца или Вестминстера <...>

Комментарии

1. "Что цари мне все?/О них и говорить не стоит, нищие!" — Плавт, Клад, акт IV, сцена 8. Перевод А. Артюшкова (Плавт, Комедии в 2-х томах, т. 1, М., 1987, с. 181).

2. Поэма "Стихи на смерть доктора Свифта" напечатана в 1739 году.

<...> Вначале я так же не любил, когда на меня клеветали, как и любой нормальный человек, однако, сделавшись, на свою беду, известен, я настолько свыкся с подобным обращением, что ожесточился, и теперь, если только друзья, те немногие, кто еще остался, будут ко мне снисходительны, мне не составит большого труда и достанет терпения не обращать внимания на нападки тех, кому, в пылу партийной склоки и в надежде продемонстрировать свою лояльность, угодно считать себя моим врагом. Вот если бы на меня ополчился человек по-настоящему одаренный, то я бы, скажу не таясь, принял его слова близко к сердцу, однако я что-то не припомню, чтобы среди по меньшей мере двух тысяч статей с ничем не оправданными обвинениями в мой адрес, из коих несколько сот я видел собственными глазами, слышал же о числе много большем, мне попалась хотя бы одна, которой ее автор, каким бы ничтожеством он ни был, мог бы гордиться, что, на мой взгляд, объясняется крайне просто: пока я вел жизнь деятельную, все умные люди (в Англии) были моими близкими друзьями, что, впрочем, не мешало им расходиться со мной во мнении относительно того или иного государственного деятеля или события. Что же касается Ирландии, где до смерти [256] королевы (Анны. — А. Л.) я жил очень мало, а после — в полном уединении, то в этом королевстве я, если мне не изменяет память, не написал ничего, кроме так называемых "Писем суконщика" да еще нескольких мелочей, относящихся к положению этой несчастной, конченой страны. Все остальное мною написанное (в основном в стихах) сочинялось лишь забавы ради, либо в часы болезни или досуга, либо когда я гостил у друзей, чтобы повеселить их и себя, однако никогда для широкого читательского круга не предназначалось, что явствует как из тем этих сочинений, так и из их неряшливого исполнения; в самом деле, представив подобные эскапады, плод легковесных фантазий и юмора, на суд читателя, вы ни за что свое самолюбие не потешите, не добьетесь желанной похвалы, ведь если написаны они плохо или посредственно, что часто бывало, потери репутации не миновать; если же хорошо или даже превосходно — "однодневки" эти через неделю все равно забудутся <...>

______________________

Сомневаюсь, чтобы посредством привычки мы могли смириться с недугом, сопровождаемым болью. На меня падение духа оказало воздействие самое неблагоприятное: сегодня я одинаково тяжело переношу и одиночество, и общество, к которому прежде, когда мне было легче без него обходиться, я относился куда терпимее. На Вашу просьбу прислать Вам все мною написанное (будь то в стихах или в прозе) с тех пор, как мы в последний раз виделись (в 1727 году. — А. Л.), могу сообщить, что в своем завещании я указал, чтобы после моей смерти все мои бумаги были Вам переданы, дабы Вы могли распорядиться ими по своему усмотрению. У меня есть несколько вещей, которые я собирался закончить, кое-какие планы, которые надеялся осуществить, однако, подобно грешникам, что тянут с покаянием, я по глупости откладываю эту работу со дня на день, ибо сочинительство вызывает у меня все большее отвращение, что, впрочем, вполне естественно, и когда я берусь за перо, то тысячу раз говорю себе: non est tanti ¹. То же, что писалось за последние четыре-пять лет и может Вам в скором времени понадобиться ², состоит в основном из небольших, случайных вещиц, написанных в деревне и предназначенных для развлечения друзей и соседей, а вовсе не для печати; а также из реплик "на злобу дня", которые за пределами этого королевства (Ирландии. — А. Л.) лишены всякого смысла. Три года назад мы, два-три человека, задумали было выпускать еженедельник, который назвали [257] "Интеллидженсер" (буквально: "Доносчик". — А. Л.) и который Вы, возможно, видели, так как он перепечатывался в Лондоне, — однако протянул наш "Доносчик" недолго, поскольку трудились над ним только двое: я и доктор Шеридан <...> Кроме того, есть у меня еще пять или шесть (а может, и больше) сочинений в стихах, которые писались на севере, но это в чистом виде "домашнее рукоделие": две-три вещицы сносные, остальные — ни то ни се, юмор малопонятен, ибо привязан к ситуации, кое-что не слишком пристойно. Впрочем, какими бы сочинения эти ни были, сносными или абсолютно негодными, я их Вам доставлю, если только перестану хромать и доживу до того часа, когда мы наконец — здесь или у Вас — свидимся. Все забываю Вам сказать, что идея обложить налогом пороки мне не принадлежит ³.

Мой поэтический фонтан иссяк совершенно, и, признаться, со временем я так усох, что выжать из меня рифму столь же трудно, как гинею, и даже прозаические сочинения надоели мне ничуть не меньше поэтических. И тем не менее есть у меня одна безделица в прозе ⁴, которая начата была лет тридцать назад и сейчас почти закончена. Она потянет на небольшой, шиллинга на четыре, том и являет собой такую безупречную чушь, какую Вы никогда прежде не видали, а и увидите — не поверите. Есть еще одна ⁵, написанная тогда же; эту вещицу, которая хуже вышеупомянутой и с которой еще предстоит повозиться, я доставлю Вам тем же способом. Недавно получил письмо от мистера... (Гея. — А. Л.), который пообещал меньше бездельничать и больше думать о том, как поправить дела. Увы, женщинам, что живут красотой, и мужчинам, что живут умом, невдомек, что с годами и ум, и красота исчезают, жить же прошлыми заслугами невозможно.

Я очень расстроился, узнав, что леди Болинброк вновь занемогла; боюсь, милорду будет в Доли (поместье Болинброков. — А. Л.) без нее одиноко. Полагаю, мужчины оттого любят в старости растить детей, что не в состоянии развлечь себя мыслью; то же — с малыми детьми, что шумят от бездумности Мне говорили, миссис Поуп болей не испытывает; мне никогда не доводилось слышать о более тихом и незаметном увядании, не доставляющем беспокойства ни себе, ни друзьям; и все же мне бесконечно жаль Вас, ведь Вы страдаете в десять раз больше нее, ибо принуждены каждодневно наблюдать за тем, как уходит из жизни близкий человек. Молю Бога, чтобы страдания эти не подорвали Ваше здоровье — душевное и физическое.

Комментарии

1. не стоит труда (рат.). [258]

2. Речь идет об избранных произведениях Поупа и Свифта, которые Поуп в 1732 году готовил к печати.

3. "Я присутствовал при жарком споре двух профессоров о наиболее удобных и действительных путях и способах взимания податей, так чтобы они не отягощали население. Один утверждал, что справедливее всего обложить известным налогом пороки и безрассудства, причем сумма обложения в каждом отдельном случае должна определяться самым справедливым образом жюри, составленным из соседей облагаемого". — "Путешествия Гулливера" ("Путешествие в Лапуту"). Перевод под редакцией А. Франковского.

4. "Полное собрание изящных и остроумных разговоров".

5. "Наставление слугам".

Сэр, если Вы и не являетесь хорошим философом, то отлично с этой ролью справляетесь, и если Вы самому себе поверили, то я Вам от души завидую, ибо в Ирландии я еще ни разу не видал ни одного сносного клочка земли. Мне кажется, однажды я уже бывал в Вашем графстве, в Типперари, которое ничем от всего остального королевства не отличается: все голо и безотрадно, ни домов, ни насаждений; грязные лачуги, жалкие, оборванные, умирающие с голоду существа, лишь отдаленно напоминающие людей; до дома сельского сквайра, хама, невежи и деспота, ехать верхом не меньше двадцати миль, а до приходской церквушки, по сравнению с которой английский хлев — кафедральный собор, не доберешься и за день; болота растянулись на многие мили; любой луг — трясина, гора — нечто среднее между скалой, поросшим вереском курганом и топью, а любой человек, мужчина или женщина, фермер или батрак, — непременно вор и, следовательно, нищий: на этом острове одно самым естественным образом вытекает из другого. Шеннон — лужа, а не река, она раз в шесть меньше той, что течет под Лондонским мостом. В Ирландии не найдется ни одного акра земли, который бы обрабатывался и вполовину так, как надлежит, и все же с землей дело обстоит здесь лучше, чем с людьми. И все эти пороки — прямое следствие английского владычества — Вы оставляете в наследство Вашим несчастным детям и внукам! Когда-то Корк и впрямь был торговым городом, однако в последнее время пришел в полное запустение, и несчастные купцы превратились в коробейников и проходимцев. Не рекомендую Вам писать обо всем этом Вашим английским друзьям. Признавайтесь, видели ли Вы здесь хоть одно веселое лицо, хоть одну улыбку? Пожалуй, лишь раз в году, на ярмарке или в праздник, когда какой-нибудь прохвост напьется с горя, а потом всю следующую неделю побирается. То ли дело зимой: шагнешь с крыльца — и провалишься в грязь по колено; [259] сядешь в седло — и через полмили завязнешь в трясине; если лендлорду вздумается сварить пива или испечь пирог, то придется посылать человека за двадцать миль за дрожжами, да и на барана здесь охотятся, точно на медведя. Прошу Вас, бойтесь сырости; когда выходите утром из спальни, распорядитесь, чтобы разожгли камин и топили его до самого вечера; если же, не дай Бог, чулок ночью упадет со стула, наутро придется его выжимать, так и знайте <...> Поверьте, пишу все это не со зла, не затем, чтобы сбить с Вас спесь, а, напротив, из лучших побуждений, ведь лучше знать, что дело дрянь, чем делать хорошую мину, демонстрируя тем самым дурной вкус. <...>

______________________

Сэр, получил Ваш пакет (со стихами и прозой. — А. Л.) не меньше двух месяцев назад и все это время не только вдумчиво изучал его содержимое сам, но и показывал его тем немногим здравомыслящим знакомым, коими располагаю в этом королевстве. Все мы сошлись на том, что автор — учен, талантлив и благороден. О том, что родился он в этой стране, мы догадались по некоторым его рассуждениям, а не по стилю, который для изгнанника, солдата и уроженца Ирландии точен и изящен на удивление <...>

В этих двух королевствах (в Англии и в Ирландии. — А. Л.) Вы не снискали бы славы в армии, где малейшая претензия на образованность, благочестие или общепринятые нормы морали грозит увольнением. И хотя я не слишком высокого мнения о Вашей профессии, ибо сужу о ней по тем ее представителям, кого наблюдаю воочию, я не могу не воздать должного тем джентльменам ирландского происхождения, которые, будучи изгнанниками и чужестранцами, сумели тем не менее проявить себя во многих странах Европы с лучшей стороны, отличиться безупречной службой и беспримерной отвагой. В этом ирландцы превзошли все прочие нации, что должно было бы повергнуть в стыд англичан, которые постоянно обвиняют исконных жителей Ирландии в невежестве, тупости и трусости. В действительности же недостатки эти проистекают от нищеты и рабства по вине их безжалостных соседей, а также из-за продажности и корыстолюбия местных землевладельцев. В подобных условиях даже древние греки превратились бы в тупых, невежественных и суеверных рабов. Мне приходилось несколько раз путешествовать по обоим королевствам, и я обнаружил, что здешние крестьяне, даже самые неимущие, те, что говорят на нашем языке, отличаются [260] гораздо большим здравомыслием, юмором и смекалкой, чем их английские собратья. Однако бесконечной череды притеснений, тирании лендлордов, нелепого фанатизма их священников и обрушившихся на страну невзгод более чем достаточно, чтобы притупить самые острые умы под солнцем.

Возвращаюсь к Вашему пакету. Двум-трем моим друзьям-поэтам Ваши стихи показались вполне сносными, однако, на наш общий взгляд, кое-что все же изменить стоило бы. Вот только неясно, кому за это взяться <...> Я не поэт, а всего лишь рифмоплет, ничего серьезного в жизни своей не написавший — только мелочи, отличающиеся, впрочем, назидательным тоном. Будучи почитателем Мильтона, я могу тем не менее прочесть Ваши стихи и сделать соответствующие замечания <...> Если б не недомогание, вызванное предрасположенностью к головокружению (ставшему в последнее время не таким сильным, как прежде, зато постоянным), я бы непременно провел это лето в Англии у своих друзей, которые ждали меня со дня на день; в этом случае я бы и сам устроил все дело (то есть порекомендовал бы стихи Вогана лондонскому издателю. — А. Л.) и, разумеется, согласился бы поставить свое имя перед Вашей поэмой, чем, по горькой иронии судьбы, смог бы немало способствовать ее популярности <...>

Поуп, Гей и я изо всех сил стараемся веселить и наставлять народ и при этом делаем вид, что, за вычетом дураков и проходимцев, врагов у нас нет и никогда не было. От Поупа и Гея, скажу откровенно, я отличался, во-первых, неукротимым желанием попытаться вместе с правительством искоренить захлестнувшие страну пороки, а во-вторых, дурацким рвением спасти этот несчастный остров (Ирландию. — А. Л.). Преуспел же я единственно в том, что потерял всякую надежду на благосклонность здешних властей, а также в том, что досадил английскому двору и за двадцать лет навлек на себя тысячу самых оскорбительных и беспардонных наветов, получив взамен лишь любовь ирландской черни<...> Вот почему, какими бы скромными способностями ни наградил меня Господь, могу без ложной скромности заявить, что еще ни одному человеку на земле не удалось с таким блеском распорядиться ими себе во вред <...>

Мадам, недавно имел честь получить от Вашей милости письмо месячной давности и в течение еще десяти дней лишен был возможности выразить Вам свою признательность за оказанную честь из-за очередного приступа головокружения, [261] приступы эти длительны и совершенно непредсказуемы. Величайшее из постигших меня несчастий — я имею в виду пожизненное изгнание в эту Богом забытую страну — превратилось, после смерти моего друга (Гея. — А. Л.), в утешение: при том расстоянии, что отделяет меня от моих друзей, с коими я мечтал бы встречаться каждодневно, а не только во время краткосрочных летних наездов, каковые также, боюсь, остались в прошлом, ибо я стар, хвор и занят с утра до вечера всякой ерундой, моя потеря не столь велика, как потеря прочих его друзей, которые всегда имели возможность с ним беседовать. Для Вашей же светлости потеря эта поистине невосполнима, ибо даже такое добродетельное и совершенное существо, достойное величайшего уважения, не сможет, боюсь, обрести в будущем столь же верного, искреннего, благородного, бескорыстного, остроумного, покладистого и скромного друга, как тот, чью кончину оплакивают все добрые люди. Я вновь обращаюсь к Вашему письму и нахожу, что Ваша светлость придерживается того же мнения. Потеря друзей — это тот налог, каким облагаются долгожители ¹, и, что еще печальнее, в преклонном возрасте заводить новых друзей, даже если в этом есть надобность, слишком поздно; все те, кто моложе нас, давно разобраны <...> Когда мы оплакиваем потерю друга, то большей частью задумываемся над тем, что означает эта потеря Для его друзей или для общества — или для друзей и общества одновременно. В данном же случае мы оплакиваем не друга, не общественное лицо, но человека. "Мужайтесь!" — советуете Вы нам, уходящим в мир иной, однако, откуда черпать мужество, не говорите. Впрочем, на взгляд моих почитателей, я более жизнерадостен, чем сотни людей, которые богаче, моложе и здоровее меня, что, принимая во внимание тысячи унижений, мною испытанных, а также крайнюю неприязнь, которую никогда не скрывали ко мне власть имущие, я не могу расценивать иначе как высший комплимент в свой адрес <...>

Комментарии

1. В январе того же года, в связи со смертью Гея, "Свифт пишет Поупу: "Если я потерял друга, то поступаю так же, как если бы потерял кошелек: проверяю, кто остался у меня на черный день".

<...> Что до меня, то здоровье мое столь шатко, что в настоящее время пускаться в столь долгий путь не решаюсь. Я не хочу и думать о Лондоне, где мне по бедности моей пришлось бы постоянно переезжать с места на место, что в моем [262] возрасте весьма обременительно. К тому же у Вас я буду лишен многих удобств, к которым здесь привык. В этом городе (Дублине. — А. Л.) в моем распоряжении все имеющиеся в наличии кареты, повозки и экипажи; кучера и возницы, в отличие от Ваших хамов, уступают мне дорогу; в Англии любой вельможа, проезжая мимо в запряженной шестеркой карете, не преминет окатить меня грязью, а то и сбить с ног; в Ирландии же самый знатный лорд или сквайр велит придержать лошадей и дать мне пройти. Вот каким образом я обращаю бедность и рабство себе на пользу, и вот почему я предпочитаю (о чем мне уже приходилось писать Вам) быть свободным человеком среди рабов, нежели рабом среди свободных людей. Здесь я спокойно хожу по улицам, никто меня не толкает; больше того, нередко я становлюсь объектом поклонения самого своего безотказного друга — черни. Здесь я — лорд-мэр 120-ти домов, я — полновластный хозяин величайшего собора в королевстве; я живу в мире и согласии с соседними монархами, лорд-мэром Дублина и Дублинским архиепископом — последний, правда, подобно старому Льюису, совершавшему некогда набеги на Лотарингию, иной раз вторгается на мою территорию. Шутки шутками, но все эти преимущества немало способствуют моему душевному равновесию... <...>

<...> В своем последнем письме я сообщил Вам, что некий господин печатает здесь против моей воли мои сочинения по подписке. Более всего в этой связи тревожит меня "Гулливер". Думаю, Вы обратили внимание, сколько в этом издании разночтений с оригиналом. Добро бы были лишь пропуски — на это мне плевать; но изменения в стиле, отсебятина и все прочее не удручать не могут. Мотте говорит, что хочет напечатать новое, карманное, издание "Гулливера" — с гравюрами, в точном соответствии с рукописью. Ирландское же издание вызывает у него большие опасения. В моих силах лишь выбросить из печатающегося здесь "Гулливера" весь вздор <...> Боюсь, второе издание не исправит положения — разве что опечаток будет поменьше. Вот Вам пример. В заглавии одной из глав нет даже упоминания о первом министре; в самой же главе говорится, что у королевы первого министра не было. Кроме того, некоторые эпизоды смягчены, сглажены, убрана вся острота и, соответственно, искажен стиль, утерян юмор, вся книга словно бы обесцветилась.

Следую Вашему совету и, насколько позволяет здоровье, [263] развлекаюсь — по мелочам. Только представьте, каждый Божий день опорожняю целую бутылку вина — пинту днем и столько же вечером. Ужинаю исключительно дома, в обществе одного-двух друзей, которые меня не раздражают, а потому в этом отношении все sans consequence ¹ <...> Утешает одно: здесь я дома, у меня удобное жилье, за мной ухаживают, и 300 фунтов скромного годового дохода позволяют распить с парой друзей бутылку дешевого вина, заев его куском жареного мяса. По Вашему примеру откладываю на черный день — ведь даже Вы, при Вашем-то богатстве, храните кошелек про запас. Дела мои в полном запустении: из причитающихся мне 200 фунтов годовых я не получаю ни пенни. На жизнь хватает, а вот путешествовать, останавливаться в гостиницах, переезжать с места на место, принимать у себя — все это мне не по карману. Среди имеющихся у Вас памфлетов есть такие, которых я сроду не писал: "Путешествие в Париж", "Замечания о Греге", "Мир и Дюнкерк", "Виндзорское пророчество", "Письмо Претендента лорду вигу"; что же до остальных, то нее это однодневки, писанные на случай, они умирают естественной смертью, не успев появиться на свет, а потому сомневаюсь, чтобы какой-нибудь издатель, да еще здешний, ими соблазнился.

Да хранит Вас Бог. Вас и здоровье Ваше. С юным Фордом я, как видно, обошелся неучтиво, и теперь о нем ни слуху ни духу. Всецело Ваш.

Комментарии

1. Здесь: благополучно; буквально: без последствий (франц.).

Милорд, к величайшему несчастью, с тех пор как Вы вернулись в это королевство, я не имел возможности нанести Вам визит, как того бы требовали мой долг перед Вами, благодарность за Вашу благосклонность, а также честь столько лет быть с Вами знакомым. Дело в том, что меня уже четыре месяца преследуют два давних недуга — головокружение и глухота, которые на три-четыре недели оставили было меня в покое, однако сейчас терзают вновь. Вот почему я вынужден писать о том, что предпочел бы рассказать Вашей светлости при встрече.

В прошлый понедельник, во второй половине дня, в деканат явился некий мистер Беттсуорт; не обратив ни малейшего внимания на слова прислуги о том, что я ушел к приятелю, он продолжал меня домогаться и в конце концов был впущен в прихожую, куда вскоре, оставив своих гостей, вышел и я. [264]

Непрошеный гость начал с того, что поинтересовался, не я ли автор стихов, в которых он высмеян. Странный облик этого человека, его необычное поведение, голос, манеры напомнили мне, что однажды я уже с ним встречался: было это года два-три назад в усадьбе мистера Ладлоу. Поскольку в моей памяти не удержались ни его имя, ни профессия, я пожелал узнать, кто он и чем занимается, заметив, что стихи эти мне известны, но ко мне они никакого отношения не имеют. На это мистер Беттсуорт заявил, что служит в суде и является членом парламента, после чего с выражением продекламировал строки, до него касающиеся, и присовокупил, что в одном я ошибаюсь: он далеко не такой болван, как мне представляется. Коль скоро спорить на эту тему у меня никакой охоты не было, я промолчал; он же продолжал настаивать, что достаточно разбирается в поэзии, чтобы ни на одну секунду не усомниться: стихи эти принадлежат мне. Говорил он с такой запальчивостью, будто собственными глазами видел, как они слетают с моего пера. Главный же его довод заключался в том, что только я мог обыграть два слова, из которых состоит его имя ¹. Коли я отказываюсь признать, заявил он, что стихи эти и впрямь принадлежат мне, коли он не может решить этот вопрос в свою пользу по суду, он сделает это пером, покажет всему свету, что я за человек. Увидев, что распалился он не на шутку, я позвал из соседней комнаты слугу, и "член парламента", немного присмирев, удалился. Как потом выяснилось, в прихожей все это время стоял его человек, который якобы должен был впустить в дом еще нескольких заговорщиков и который сознался, что держал в кармане острый нож, чтобы убить меня или изувечить. Однако мой управляющий и его жена, знавшие Беттсуорта и слышавшие весь наш разговор до последнего слова, были к такому повороту дела готовы. В дальнейшем он рассказывал всему городу чудовищные небылицы о нашем разговоре, о моей трусости и своей непримиримости, — кое-что будто бы в присутствии Вашей светлости. Вид у него тогда и впрямь был грозен; вид, но не слова. Если он чем и угрожал мне, так только своим пером, при этом давал понять, что шутить не намерен. Что ж, я от души рад за него, ведь, не умерь он свой пыл, наверняка поднялся бы шум и ему бы не поздоровилось; мне же было бы неприятно, если б из-за меня убили даже собаку, не то что человека. С тех пор он забавляется тем, что повсюду, особенно в обществе епископов, лордов и членов парламента, заявляет о своей решимости отомстить мне, не уточняя, впрочем, каким именно способом он это сделает.

Если этим рассказом я обременил Вашу светлость, то лишь [265] вняв совету своих рассудительных друзей. Ибо, хоть я и удручен болезнями и преклонными годами, опасаться этого человека у меня серьезных оснований нет; да и те, кто более всего заботится о моей безопасности, в особенности же те, кто хорошо его знает, испытывают ничуть не большую тревогу, чем я. Ведь даже его враги и насмешники (число вторых значительно превышает число первых) признают, что человек он вполне мирный, если не считать его лютой ненависти к духовенству, грозного вида и не менее грозных словес, каковые, впрочем, совершенно безвредны. Если же он и дальше будет продолжать в том же духе, то почтенные отцы церкви только выиграют, и не только отцы церкви, но многие юные джентльмены в этом городе, в университете и во всем королевстве, все те, кому он подал пример столь остроумного обхождения.

Все вышесказанное есть лишь довольно жалкая попытка сохранить о себе доброе мнение Вашей светлости. В надежде, милорд, на дальнейшую Вашу благосклонность

остаюсь с величайшим почтением и пр.

Комментарии

1. Беттсуорт (Bettsworth) — буквально: стоящий пари, то есть лошадь, на которую можно ставить.

Милорд, Вам недолго еще осталось терпеть меня и мои письма: возраст мой неуклонно растет, здоровье тает — пока же, по унаследованному мною праву ¹, смею рассчитывать на Ваши благосклонность и память <...>

Эта страна (Ирландия. — А. Л.) столь несчастна, пала столь низко, что понравится Вашей светлости едва ли. Состоит она из одних нищих, воров, притеснителей, дураков и проходимцев. Вся власть сосредоточена в руках злейших врагов королевства. В этом величайшем из городов мира (Дублине. — А. Л.) девять десятых жителей — нищие, главные улицы полуразрушены и пустынны; по улицам опасно ходить, ибо дома в.любой момент могут обрушиться вам на голову, и так во всех без исключения городах, больших и малых. У Вас в Лондоне наберется не меньше двадцати коммерсантов, каждый из которых сможет при желании без труда скупить всю нашу наличность. Два главных наших банкира, потеряв почти двести тысяч фунтов, разорились; остальные бросают дела. И вместе с тем город этот — рай в сравненьи с любой другой частью страны, за исключением разве что некоторых северных графств, где развивается льняное производство, каковое, "прочем, благодаря усилиям продажных дельцов, [266] быстро приходит в негодность. Подумать только, и здесь мне суждено умереть! И то сказать, умирать в такой стране, пожалуй, лучше, чем жить. Но что до всего этого Вашей светлости и Англии? А впрочем, нет: Ваше богатство ведь составилось на нашей нищете. Вот видите, я еще ворчу, как встарь, — а что мне еще остается делать? Забьюсь в уголок с двумя-тремя друзьями и поношу всё и вся. Простите, милорд, что забиваю Вам голову всем этим вздором, а потому кончаю <...>

Комментарии

1. Свифт намекает на свои близкие отношения с отцом графа Оксфорда Робертом Гарли.

Только недавно пришло Ваше письмо от 15 сентября с припиской лорда Б-ка (Болинброка. — А. Л.). По получении его я еще несколько недель страдал постоянными своими недугами: головокружением и глухотой; ныне слух вернулся, голова же кружится так, что я шатаюсь, точно пьяный, и пребываю в отвратительном настроении. Притом исправно езжу верхом и много гуляю, что не лечит, зато отвлекает. От этих болезней утратил почти начисто память, отчего совершаю множество промахов: одну вещь принимаю за другую, все на свете путаю; когда пишу, делаю сотни ошибок, чего Вы не можете не замечать, — довольно их, уверен, и в этом послании <...> Слава Богу, все, что требовалось сочинить, уже сочинено; сейчас если и берусь за перо, то затем лишь, чтобы написать письмо либо, как и положено старику, какую-нибудь безделицу, годную лишь для детей или школьников, самых невзыскательных; сегодня мы втроем-вчетвером эту безделицу, веселясь, читаем вслух, а завтра за ненадобностью бросаем в камин. И все же, что забавно, я постоянно замысливаю какое-нибудь грандиозное творение, на которое и у молодого, здорового человека ушло бы лет эдак сорок, а между тем никак не кончу трех работ, которые лежат уже несколько лет совсем почти готовые ¹ <...> Поверите ли, вечерами я писать уже не могу — из-за головокружений и ослабевшего зрения; большая же часть дня — из-за неотвязных дел и навязчивых посетителей, коих не могу в моем положении не принимать, — пропадает понапрасну <...> Уверяю Вас, кто написал "Опыт о человеке" ², я угадал сразу же; могу биться об заклад: Вас я узнаю по шести любым строкам, если только Вы по какой-то надобности не подделываетесь под другого. Никогда бы не подумал, что Вы такой морализатор и что найдется на свете человек, который выдумает столько новых и замечательных [266] правил поведения. Признаться, в нескольких местах я все же споткнулся и вынужден был их перечесть. Кажется, я уже писал Вам, что по этому поводу рассказывал герцог Д. (Дорсетский. — А. Л.); один здешний судья (он Вас знает) сказал герцогу, что, читая "Опыт о человеке" в первый раз, он остался доволен, но кое-что не понял; во второй раз понял почти все и удовольствие от прочитанного соответственно возросло; в третий же раз "темных мест" не осталось вовсе и поэма Ваша привела его в неописуемый восторг <...>

Комментарии

1. Речь идет о "Полном собрании изящных и остроумных разговоров", "Наставлении слугам" и "Истории четырех последних лет правления королевы".

2. "Опыт о человеке" ("Essay on Man", 1732-1734) — поэма Поупа в четырех эпистолах, где в афористической форме даны основы нравственной философии с античных времен; первоначально поэма была напечатана анонимно.

Мадам, из наблюдений за представителями сильного пола, в особенности же за самим собой, я вывел, что чем меньше мы значим, тем большей почтительности к себе требуем; сами же делаемся менее обходительными, чем во времена, когда еще были на что-то годны. Вот и я стал хвор, слаб, худ, забывчив, капризен, мелочен и именно по этой причине считаю, что Вы, которой только и дел что быть счастливою, должны меня развлекать своими письмами и любезностями, хотя от меня не дождешься ни того, ни другого. Ваше последнее письмо пришло более двух месяцев назад, и с тех самых пор (и даже задолго до того) меня ни на минуту не покидали болезнь и дурное настроение, отчего я Вам и не отписал. И виноваты в этом Вы: неужто сами не могли явиться на свет раньше, а мне велеть явиться позже? Виноваты Вы и в том, что вообще приехали в Ирландию, и в том, что из нее уехали. Должен признать, что положение, в котором Вы оказались, весьма затруднительно: ведь если Вы вернетесь, то поведете себя глупо, ибо окажетесь среди нищих и рабов; если же не вернетесь, то поведете себя бесчестно, ибо бросите на произвол судьбы тех, кому сами же вскружили голову.

В Ваших жалобах на глаза нет решительно ничего смешного — я был очень расстроен, услышав об этом, но раз Вы в состоянии писать, стало быть, болезнь прошла. Мне часто говорят, что я плохо разбираюсь в женских глазах, а потому заранее извиняюсь, если комплимент мой покажется Вам сомнительным: в глазах Ваших я читаю те же достоинства, [268] коими отмечены Ваши ум и беседа. Только бы они всегда сверкали в Дублине и нигде больше, ведь без них то немногое, что есть в этом городе, а именно званые обеды и светские приемы, лишилось бы всякого смысла <...> Итак, прошу Вас, мадам, берегите глаза, какими бы опасными они для нас ни были; а впрочем, по мне, Вам бы лучше и вовсе лишиться зрения — ведь глаза водят Вашей рукой по бумаге, а это столь же опасно. Да благословит Вас Бог, мадам, где бы Вы ни жили, куда бы ни ехали; и пусть Вы и впредь будете любезны духовному сословию, от сельского пастора до дублинского декана (всех прочих, без мантии и сутаны, я в расчет не беру). Хотя мне больше никогда Вас не увидать, я желаю Вам счастья, подобно тому как желал его Гораций Галатее, когда та отправлялась в далекое путешествие. Пожалуйста, прочтите эти стихи в оригинале:

Sis licet felix, ubicunque mavis,
Et memor nostri, Galatea, vivas ¹.

И т. д.

Еще пару лет назад я бы сам сочинил в Вашу честь стихи по-английски, однако вместе со здоровьем ушло и поэтическое вдохновенье; обиднее же всего то, что с годами я растерял способность не только превозносить дам, но и издеваться над ними.

Испытывающий к Вам величайшее почтение, мадам, Ваш преданный и покорный слуга Дж. Свифт.

Комментарии

1. "Счастливо живи, Галатея, всюду,/Где тебе милей; и меня ты помни". — Гораций, Оды, III, 27. Перевод Н. С. Гинцбурга.

Сэр, с удовольствием выполняя просьбу мистера Стопфорда, который едет в Англию, имею честь писать к Вам, ибо, хоть от меня и нет никакой пользы, да и увидеть Вас мне вряд ли удастся, честолюбивое мое желание сохранить пусть и скромное место в Вашей жизни будет живо до тех пор, покуда жив я сам.

Хочу, уж простите, посвятить Вам прижизненную эпитафию, которая состоит всего из двух слов — Ultimus Britannorum ¹. Вы ни разу не изменили своим взглядам. Вы могли — насколько это возможно при дворе — далеко пойти, однако сумели сохранить дух свободы, коим Ваши бывшие соратники вынуждены были пожертвовать, — и если свободе суждено в наши дни раздышаться, то лишь благодаря Вам и одному-двум нашим общим друзьям. Впрочем, из-за роскошеств [268] одних, вероломства других и продажности третьих ни одному народу на свете не дано сохранить свою свободу надолго. На наших глазах во всех странах Европы умирает заимствованная у готов идея ограниченной монархии. В этом Богом забытом королевстве идея эта искоренена — Ваше королевство (Англия. — А. Л.) будет следующим ². Так уж мы устроены: один-единственный человек, который не только не превосходит нас физически или умственно, но нередко и в том и в другом нам уступает, способен подчинить своей воле двадцать миллионов, что покорно побредут за его колесницей. Но довольно об этом. Я устал от мира не меньше, чем от возраста и болезней, каковые не оставляют меня в покое ни на день. Я живу в стране рабов, которые продают себя за бесценок. С другой стороны, доходов, которые день ото дня становятся все скромнее, на сносное существование мне хватает. И у меня есть несколько весьма достойных друзей, у которых все происходящее и здесь и там (и в Ирландии, и в Англии. — А. Л.) вызывает, как и у меня, величайшее отвращение <...>

Быть может, до Вашего слуха дойдет, что некий Фолкнер издал здесь четыре тома и выдает их за мои сочинения; вместо моего имени он поставил инициалы; сделано это было против моей воли <...> однако я не смог этому помешать. Если б не он, несколько лондонских издателей могли бы после моей смерти опубликовать, заранее договорившись между собой, те мои сочинения, которые у них имеются. Досадно; с тем же успехом он мог бы выпустить эти четыре тома в Шотландии. Кому они нужны в этой дыре?! Сам я в этот четырехтомник еще не заглядывал — и, признаться, не собираюсь. Мистер Стопфорд остался таким же скромным, добродетельным и образованным, каким Вы видели его в последний раз. Если в чем он и прибавил, так в возрасте и в весе, а также в наличии жены и детей. Вашим жене и детям — мои наилучшие пожелания. Пусть Господь и впредь оказывает Вам помощь в Ваших героических усилиях по спасению отечества.

Остаюсь преданный Вам Ваш покорный слуга Джонат. Свифт.

По числу ошибок — в словах, слогах и буквах — Вы можете убедиться, в каком состоянии моя бедная голова.

Комментарии

1. Последний из британцев (лат.).

2. В письме Пултни от 12 мая 1735 года Свифт пишет: "Не будь я так стар и болен, я бы прожил дольше, чем свобода в Англии <...> Стремление монархов к абсолютной власти столь же естественно, как стремление уличной девки завладеть сердцем одинокого молодого человека, или пьяницы — осушить бутылку вина до последней капли". [270]

Милорд, я подобен отчаявшемуся должнику, который старается не попадаться людям на глаза; разница лишь в том, что мне не хватает здоровья, а должнику — денег и честности. Уже несколько месяцев я, словно умирающий, улаживаю свои дела и, как и подобает умирающему, испытываю бесконечные тяготы. Только что закончил завещание, в котором препоручаю все свое состояние городу (Дублину. — А. Л.) на строительство и содержание дома для умалишенных <...> таким образом, сейчас для праздной жизни мне не хватает лишь здоровья и постоянного корреспондента. Но хватит об этом. Что до стихов и прозы, то тут я — истинный король, ибо никогда прежде не было у меня столько прекрасных сюжетов ¹ и, как и у всякого короля (за исключением короля Георга, разумеется), они находятся у меня в полном небрежении; мне совершенно безразлично, что с ними станется, и за последние три года моего пребывания на троне не преуспел ни один. Самая моя большая потеря — мой вице-король и бездельник Шеридан ². Вы должны мне позавидовать: я выставил за дверь своего подручного, чьи руки еще длиннее, чем у Вашего; мой меня почти что разорил; у меня, правда, остался еще один, немногим лучше, но у этого размах не тот: он хоть и обманывает, да по мелочи. Погода, которую Вы с собой привезли, не дает мне возможности ни ездить верхом, ни гулять. Устраивать званые обеды я себе позволить не могу, а потому, из экономии, десять дней из семи обедаю в полном одиночестве. И все это — по вине Ващей светлости <...>

Комментарии

1. Свифт обыгрывает два значения английского слова "subject" — "сюжет", "тема" и "подданный".

2. В 1735 году Свифт поссорился с Шериданом, обвинившим его в скаредности.

На Ваше письмо про Керла ¹ и пр. я ответил. Думаю, моим письмам удастся избегнуть публикации, потому что я не пишу в них ни о чем, кроме погоды, дружбы, а также конкретных событий, которые никому, кроме меня и моих корреспондентов, не интересны. Я заметил, что не только Вуатюр ², но также Тулий и Плиний пишут свои письма в расчете скорее на всеобщее прочтение, чем на своих корреспондентов, — такие письма доставляют мне немалое удовольствие. Бальзак ³ делал то же самое, но только менее эмоционально, а потому не так занимательно. Прошу относиться ко мне как к человеку, [271] который в самом скором времени собирается отбыть в мир иной, однако мои плоть и кости следует переправить в Холихэд ⁴, ибо в земле рабов я лежать не намерен. Я очень рад, что, несмотря на Ваши философские взгляды, кое-что Вам, кажется, перестает нравиться: Ваша муза нет-нет да и проговаривается. Увы, мы не свидимся — путь слишком долог, иначе, торжественно заявляю, поехал бы к Вам непременно. Эту зиму собираюсь провести у приятеля в сорока милях (от Дублина. — А. Л.) и ездить верхом по меньшей мере десять миль в день, — впрочем, здоровье мое столь шатко, что, боюсь, и это окажется мне не по силам. По двенадцать миль я проезжаю часто, но возвращаюсь к себе домой, ложусь в свою постель, — в этом вся штука. Выход один — жениться, тогда любая постель будет лучше моей собственной. Я обрел Вас совсем еще молодым человеком, а покинул мужчиной средних лет, Вы же познакомились со мной, когда я был средних лет, а сейчас я старик <...> Мне надо сказать Вам еще тысячу вещей — longaevi tas. est garrula ⁵, но я должен еще успеть написать несколько писем.

Вечно Ваш, любезный сэр, и пр.

Комментарии

1. Эдмунд Керл (1675-1747) — издатель и памфлетист; человек бессовестный и беспринципный, он высмеян в "Тупициаде" Поупа и в "Стихах на смерть доктора Свифта".

2. Венсен Вуатюр (1597-1648) — французский салонный литератор и острослов.

3. Жан-Луи Бальзак (1597-1654) — французский писатель; член Французской академии.

4. Холихэд — порт в Англии, откуда осуществляется прямое сообщение с Дублином.

5. старость болтлива (лат.).

Милорд, мне положительно не везет: я осаждаем теми, кто мне глубоко противен, и не вижу тех, кого нежно люблю. Последнее время Вы сделались человеком занятым, а меня преследуют, болезни и докучливые просители. С инспекцией я еду в четверг, готовлюсь к поездке завтра, однако готов быть в Вашем распоряжении. Рад, что простуда, на которую Вы жалуетесь, близится к завершению; я простужен уже вторую неделю и надеюсь, что Вы поправитесь первым. Вам надо было послать ко мне слугу, а не идти самому, ибо тогда я не отправился бы спасать то, чего спасти невозможно, — Ирландию.

Преданный Вам Д. Свифт. [272]

______________________

Некоторое время назад я обедал у епископа из Дерри, и господин секретарь Кэри ¹ с печальным видом сообщил мне, что Вы серьезно больны. С тех пор я ничего более о Вас не слышал, а потому пребываю в большой тревоге — но не столько за Вас, сколько за себя и за весь мир, ибо хорошо знаю, насколько мало Вы цените жизнь и как философ, и в особенности как христианин, в чем никто из нас, еретиков, сравниться с Вами не может. Если Вы уже поправились, то я должен Вас упрекнуть: Вы могли бы снять бремя волнений с того, кто не перенесет, если с Вами что-то случится, — и это при том, что мы находимся в постоянной разлуке, как будто я уже в могиле, к которой каждый год меня все ближе подталкивают возраст и постоянные болезни. Я уже давно не приставал к Вам с вопросами о Вашем здоровье — прошу Вас, отзовитесь, пожалейте меня. Для меня Вы — далекое поместье, с которого я имею отличный доход, хотя никогда в нем не бываю <...>

У меня никого, кроме Вас, не осталось; сделайте доброе дело, переживите меня, а потом умирайте себе на здоровье — только без боли, и давайте встретимся в лучшем мире, если только это не возбраняется моей религией, а вернее, моей моралью, хоть они и несравнимы с Вашими <...> Здоровьем своим похвастаться не могу: голова кружится постоянно, между кожей и костями не осталось ни унции мяса, что, впрочем, не мешает мне проходить в день мили четыре-пять и проезжать десять-двенадцать. Но сплю я дурно, аппетита нет; что же до стихов, то на китайском языке мне сейчас пишется легче, чем на английском. Я столь же изобретателен, сколь и любвеобилен, и тем не менее каждый день задумываю всевозможные сочинения в прозе; бывает даже, напишу вечером полстраницы, однако наутро отправляю написанное в мусорную корзину. Огорчительнее всего то, что мои подруги, которые лет десять-пятнадцать назад относились ко мне вполне пристойно, теперь меня забросили, хотя сейчас я не так стар в сравнении с ними, как был раньше, что доказывается арифметически: тогда я был старше их вдвое, а теперь — нет <...>

Прощайте же, любезный друг! Мои дружеские чувства и уважение к Вам да пребудут вовеки!

Комментарии

1. Уолтер Кэри — секретарь герцога Дорсетского.

<...> За два последних года не было, пожалуй, ни одного [273] дня, когда бы я чувствовал себя сносно. Мне тяжко на душе и от постоянных, хотя и не сильных, головокружений, и, в гораздо большей степени, от того беспримерного произвола и беззакония, что творятся в обоих королевствах. Из всех живущих здесь и в Англии я — существо самое ненавистное, и такая ненависть даже тешит мое самолюбие, ибо в теперешнем своем состоянии я не способен никому причинить зло. Что до Вас, то мои любовь и уважение к Вам за это время ничуть не уменьшились. Боюсь, однако, что нам не суждено свидеться в этом мире, ибо я по состоянию здоровья не могу ехать в Англию, а Вы по состоянию духа никогда не соберетесь в Ирландию <..> Я был и остаюсь человеком более воздержанным, чем Вы. Я не ценю долгую жизнь, однако, покуда она продолжается, пытаюсь с помощью воздержания сделать ее сносной <...> Я давно уже перестал связывать надежды с церковью и христианством. Один автор (забыл его имя) написал книгу про то, что христианство дольше 300 лет не протянет. Он подразумевает, что христиане, как и евреи, будут всегда, однако государственной религией христианство быть перестанет, о чем, собственно, сказано в Писании: "врата ада не одолеют ее" ¹. Что же касается церкви, то и она питает к нам с Вами отвращение; к Вам — из-за квакерских десятин, ко мне — из-за словоблудия, каковым у них считается искусство. Наш нынешний л-д л-т (лорд-лейтенант, или королевский наместник в Ирландии. — А. Л.).., но — ни слова более <...> А впрочем, что Вам до всего этого? Сказал ведь Александр (Македонский. — А. Л.), сражаясь с Дарием, что для него военные действия в Греции, о которых ему регулярно сообщает один из наместников, — это все равно что война между пигмеями и журавлями <...>

Комментарии

1. "...И на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее" (Евангелие от Матфея: 16, 18).

Строго говоря, своим лучшим другом я Вас назвать не могу, ибо мне не с кем Вас сравнивать: под ударами Времени, Смерти, Ссылки и Забытья полегли все. Быть может, я меньше жаловался бы Вам на здоровье и дурное настроение, если б не искал оправдания, что неаккуратно отвечаю на письма — даже Ваши. Вы совершенно правы: нашим друзьям совершенно безразлично, здоровы мы или больны, счастливы или несчастны. Это подметили даже простые служанки, я часто слышал, как они досадуют: "Я так больна — и хоть бы [274] кому до этого было дело!" Меня тоже раздражает, когда посетители отпускают дежурные комплименты: "Надеюсь, господин декан, Вы пребываете в добром здравии". Если я здесь и популярен, то лишь у простого люда, который, как выясняется, более верен, чем те, кого мы, по дурости, ставим выше их. Я хожу пешком, так же как и мои друзья из низших сословий; они, а никак не те, кого мы зовем "джентри", при встрече со мной кланяются и обнажают головы; они до сих пор помнят мне то, что джентри давно забыли. Напротив, люди знатные и могущественные не только не питают ко мне любви, но и не находят нужным скрывать это, да и я, к чести своей, могу сказать, что не хожу с визитами и не поддерживаю знакомства со здешней знатью — как светской, так и духовной. К несчастью, я не могу оказать услугу даже самому достойному человеку, разве что в пределах своего собора и при наличии вакансии. Больше же всего, даже больше возраста и болезней, удручает меня то, что в любой области общественного устройства царит самая бессовестная продажность <...>

Я нисколько не сомневаюсь, что у Вас нет недостатка в новых знакомых и что некоторые из них — люди вполне достойные. Юность ведь добродетельна; продажность приходит с годами, вот почему самый старый мошенник в Англии — самый крупный. Вы еще достаточно молоды и со временем увидите, сохранят ли Ваши новые знакомые добропорядочность, когда покинут Вас и пойдут в мир; Вы увидите, сколько времени их независимый дух сможет сопротивляться искушению будущих министров и будущих королей. Что же касается нового лорда-наместника (герцога Девонширского. — А. Л.), то никого из его рода я никогда не знал, а потому ходатайствовать перед ним за достойных людей, боюсь, не удастся.

______________________

<...> Вам сейчас не до меня: Вы защищаете гражданские свободы Вашей родины с поистине римской стойкостью, невиданной в этом темном и порабощенном королевстве и превозносимой немногими, еще не продавшимися. Ваше письмо из Бата не получил, а я-то думал, что чиновники почтового ведомства успели уже удовлетворите свое ненасытное любопытство! Я целиком разделяю Вашу точку зрения о врачах: ко многим из них, людям знающим и незаурядным, я всегда относился с большим уважением, однако их советы и рецепты мне не помогли ни разу. Бедный доктор Арбетнот был, пожалуй, единственным представителем этой профессии, знавшим [275] толк в моих болезнях, однако вылечить меня не удалось и ему. Что ж, сдержать победу над пятью эскулапами, каждый из которых именит по-своему, не по плечу даже Александру и Цезарю. Что же касается моих рецептов врачевателя жизни, то их следовало бы опубликовать во благо человечества, судьба которого мне совершенно безразлична, равно как и судьба животного, называющего себя человеком; в роли гуманиста выступать я более не намерен, ибо гуманоидов (многих по крайней мере) я ненавижу больше, чем жаб, гадюк, ос, лис, — можете добавить сюда любого хищника или гада <...> Вы настаиваете, чтобы я весной приехал в Англию, руководствуясь тем, что Вам перемена мест сослужила добрую службу, а стало быть; пойдет на пользу и мне. Отвечаю Вам на это классическим nego consequentiam ¹; к тому же сравнивать нас смешно. Вы — то, что французы называют plein de vie ²; Вы — много моложе меня, я же от болезней головы и тела лет на двенадцать старше самого себя; учтите также, что мне глубоко ненавистны все и всяческие публичные персоны и действа <...>

Комментарии

1. из этого не следует (лат.).

2. Живчиком; буквально: полным жизни (франц.).

<...> Мы получили Ваши письма, которые, как я слышал, будут печататься здесь. Некоторые из тех, кто высоко Вас ценит, а также те, кто знает Вас лично, были, однако, опечалены, узнав, что Вы не делаете разницы между здешним мелкопоместным дворянством и дикарями-ирландцами; последние — исключительно простолюдины, первые — английские джентльмены, живущие в ирландской части королевства; эти люди в большинстве своем гораздо лучше воспитаны и лучше говорят по-английски, чем жители многих английских графств. И им очень обидно, что какому-нибудь американцу <...> дозволяется носить титул английского дворянина только на том основании, что его имя, если ему верить, значится в церковных книгах лондонского прихода <...>

В целом же Ваши письма представляют собой наиболее глубокое описание человеческих нравов; во всяком случае, всякий разумный человек, прочитав их, устыдится своих глупостей и пороков. То, что здесь Вы не менее знамениты, чем в Англии, говорит в пользу этого королевства. Если Вам угодно обвинить нас в рабстве, продажности, атеизме и прочих подобных мелочах, я ничего не имею против, но не забывайте и про Англию — у нее этих прегрешений вдвое [276] больше. Надо бы издать закон, защищающий английский язык от порчи; писаки, что посылают нам сюда свой вздор в прозе и стихах, безжалостно уснащают язык куцыми оборотами и нелепыми современными словечками... Теперь я жду конца со дня на день; ни здоровья, ни душевных сил не осталось ни на йоту; слух иногда ко мне возвращается, голова же кружится постоянно. Впрочем, Вам я буду писать, покуда смогу держать в руках перо <...> кончаю: уже вечер и голова меня не слушается. Да хранит Вас Бог как образец смирения и благочестия.

Прощайте, мой бесценный и верный друг — пожалуй, единственный, по-настоящему преданный.

Всегда преисполненный к Вам почтения и любви, Ваш и пр.

<...> Лорд Батхерст когда-то писал ко мне; уже несколько лет, однако, ничего от него не имею. Скажите, Чарльз Форд еще жив? Он ведь тоже меня бросил. Может, всему виной моя болезнь? Может, это из-за нее я забываю ему о себе напомнить? Уже давно я нахожусь в очень плохом состоянии: раньше приступы глухоты были у меня редки и краткосрочны — теперь они длятся по нескольку месяцев, так что я лишен возможности разговаривать и беседую лишь с двумя-тремя стенторами ¹ обоего пола; головокружения, коими страдаю я издавна, также стали теперь хроническими, хотя и не такими сильными, как прежде.

Никогда еще я так не обманывался в кельтах, как в этом омерзительном шотландце лорде К. (Киннеле. — А. Л.); раньше я любил его сверх меры — теперь сверх меры ненавижу.

Вы так мало пишете о себе, что не знаю даже, здоровы Вы или больны; знаю только, что жизнь Вы ведете растительную, что, в девяти случаях из десяти, — признак здоровья. В отличие от меня Вы, я вижу, не лишились памяти, а также слуха, лишение чего является величайшим несчастьем на свете; в каком-то смысле глухота даже хуже слепоты — я имею в виду общение с людьми. Сочинительство более меня не занимает — думать я не в состоянии. Обедаю я исключительно дома, у себя в комнате, наедине со своей довольно угрюмой экономкой, которую называю "сэр Роберт", и иногда принимаю друзей, одного-двух, не больше, а также двоюродную сестру, — у всех у них, по счастью, сильные, высокие голоса.

Ваш и пр.

Комментарии

1. Стентор — громогласный глашатай в "Илиаде". [277]

Сэр, некоторые мои друзья очень удивлены, что Вы тянете с публикацией "Вежливых разговоров", — не Вы ли в свое время торопили меня с рукописью, каковую я, несмотря на то, что был (и остаюсь) болен, прочел в срок и тут же Вам выслал. Надеюсь, все мои замечания учтены и Вы по окончании работы перешлете мне корректуру не откладывая: я слышал, Вам осталось не больше четырех-пяти страниц. В результате столь свойственной Вам беспечности может произойти то, чего сами Вы больше всего боялись: если Вы не поторопитесь, лондонское издание может опередить Ваше.

Ваш покорный слуга Джон. Свифт.

______________________

Сэр, подъезжая сегодня утром к дому мистера Граттана, у которого я должен был обедать, я увидел хромого мальчишку, который и передаст Вам это письмо. Бедняга был подручным пахаря недалеко от Ласка, и, когда он, месяца три назад, шел за плугом, его укусила собака. Некая миссис Райе лечила его в течение шести недель, но без толку, и хозяин теперь собирается от него отказаться. Мистер Граттан и я считаем, что мальчика следовало бы поместить в лечебницу доктора Стивенса. Рассказ укушенного звучит вполне правдоподобно, и мы с мистером Граттаном его пожалели. Если Вы сочтете, что ему можно помочь, и если это не противоречит правилам больницы, то Вы, надеюсь, его положите.

Остаюсь, сэр, готовый к услугам, Джонат. Свифт.

______________________

Мой дорогой и досточтимый друг, получил Ваше письмо от 27 июля, а два дня назад — письмо от мистера Поупа с припиской лорда Болинброка, который пишет, что едет во Францию, где, видимо, и останется до конца своих дней <...> Я хотел бы дожить до того часа, когда выйдет в свет его "История", которая наверняка станет произведением, достойным его светлости, и явится апологией правления тогдашнего (торийского. — А. Л.) кабинета и оправданием нашей достопамятной королевы, на которую ополчились злоба, невежество, клевета и глупость нашего времени и наших деятелей. Мне очень нравится последняя поэма мистера Поупа "MDCCXXXYIII", "Диалог II" ¹, однако живу я настолько замкнуто, так мало знаю о том, что происходит в Лондоне, что не могу по инициалам угадать, кого он имеет в виду <...> [278]

Астма — вещь ужасная, и я Вам от души сочувствую. Думаю, меня от нее спасли воздержание и прогулки. Я редко прохожу меньше четырех миль в день, а иногда и по шесть, восемь, десять или даже больше — и никогда не устаю; если же идет дождь, я проделываю то же расстояние по дому — вверх и вниз по лестнице. Если б не проклятая глухота, я объехал бы верхом всю Ирландию и пол-Англии; ненавижу это модное словечко "Великобритания" — не путать с "Малобританией", где можно купить и продать старые вещи и книги ². Что до астмы, то непременно обяжу доктора Шеридана (ученейшего из мужей в обоих королевствах) попросить Вас поделиться с ним опытом лечения этого непереносимого недуга. Жаль, что Вы не богаты и не можете купить лошадь, — ездили бы, если б погода позволила, по двадцать миль в день <...>

Так много я не писал уже давно. Я утомился сам, но в отместку утомлю и Вас.

Остаюсь, мой дорогой олдермен, Вашим преданным и покорным слугой.

Комментарии

1. Речь идет о второй из двух сатир Поупа в диалогической форме, озаглавленных годом их написания — "1738" и направленных против Роберта Уолпола.

2. Малобритания (Little Britain) — улица в Лондонском Сити, где во времена Свифта располагались книжные магазины и лавки старьевщиков.

Сэр, полагаю, Вы знаете, что у меня есть вещица в двух частях под названием "Наставление слугам". Первая часть пропала — впрочем, в эту самую минуту миссис Риджуэй, порывшись в бумагах у себя в комнате, мне ее принесла; вторую же нигде отыскать не могу. Если окажется, что она у Вас, — буду рад; если нет, отправлю человека к миссис Уайтвей.

Ваш покорный слуга Джон. Свифт.

______________________

Присланными мне мистером Свифтом (Дином Свифтом. — А. Л.) набором из чашечки-мылочки-кисточки, а также подробнейшей, на полстраницы, инструкцией я воспользовался, однако испытал при этом известные неудобства, как-то: дважды порезался, процедура заняла вдвое больше времени, да и щетины осталось больше, чем за весь предыдущий год. На основании вышесказанного возвращаю мистеру Свифту весь [279] набор в целости и сохранности, присовокупляя к нему самые свои лучшие пожелания и массу благодарностей, ибо мистер Свифт приучает меня отдавать предпочтение традиционным ценностям. Дайте мне полный и истинный отчет о положении дел в Вашем семействе.

Прощайте, всегда Ваш и пр. Дж. Свифт.

3 или 4 октября.

Или, если верить дворецкому, вторник, 2 октября 1738 года.

______________________

Сэр, мне не раз хотелось поговорить с Вами о нашем обеде в среду, но никак не мог Вас застать. За обед заплатит миссис Сикан: она получила от меня муадор и двойной пистоль (португальские монеты. — А. Л.). Я, признаться, рассчитывал, что Вы напишете доктору Уилсону ¹ и позаботитесь о вине, ибо лишнего у меня нет. Прошу дать мне знать, готовы ли Вы и на этот раз выполнять привычные Ваши обязанности.

Ваш покорный слуга Дж. Свифт.

Комментарии

1. Уилсон — пребендарий собора Святого Патрика.

Сэр, никак не могу отыскать свою рукопись, которая называется "Наставление слугам" и которую считаю весьма полезной, а также смешной. Быть может, Вам что-то о ней известно, — Вы ведь, кажется, видели и даже читали ее. Поскольку память моя никуда не годится, дайте мне знать о своих предположениях на сей счет.

Преданный Вам Джон Свифт.

______________________

Мадам, в такую ужасную погоду речи о здоровье быть не может, как не может быть и самого здоровья; Вам, впрочем, досталось больше остальных. Сейчас нелегко всем — и мужчинам, и женщинам, ведь у нас холодно, как в Московии, а то и холодней. Даже я не в силах ходить пешком, представляете? Помогает ли тепло при ревматизме? Надеюсь, Дин Свифт сможет помочь вам обеим (миссис Уайтвей и ее дочери. — А. Л.). Хочется думать, погода все же переменится к лучшему. Я безутешен вдвойне, хочется заснуть и проснуться; когда пригреет солнце <...> Так, как заботитесь обо мне Вы, не способны заботиться и тысячи людей.

Прощайте. Всегда Ваш Дж. Свифт. [280]

______________________

Дорогая мадам, я вижу, здоровье Ваше ничуть не лучше моего, а ведь я старше Вас больше чем на двадцать лет. Однако последние два дня муки мои поистине непереносимы. Всю прошлую ночь я кричал часов восемь-девять кряду, да так истошно, будто находился в медном быке Фаларида ¹. В данный момент любое мое движенье сопровождается сильнейшей болью, каковая, впрочем, в тысячу раз слабее ночной и утренней. И это мы называем подагрой! Слух ко мне не вернулся. Левый глаз доктора Уилсона гноится по-прежнему. Теперь вся Ваша семья в сборе, и я молюсь за здоровье вас всех.

Всегда и всецело Ваш Дж. Свифт.

Комментарии

1. Медник Перилл изобрел для сицилийского тирана Фаларида новое орудие казни — медного быка, в чреве которого должны были сжигаться приговоренные к смерти.

Всю ночь мне было очень худо, сегодня же я оглох совершенно и страдаю от сильной боли. Я так одурел, так сбит с толку, что не в состоянии даже описать свои физические и душевные страдания. Могу сказать только одно: пока это еще не пытка, но ожидать ее следует со дня на день, с часу на час. Как Ваше здоровье, как семья? Я с трудом понимаю то, что пишу. Сомневаться не приходится: дни мои сочтены. Сочтены и мучительны. Но эти — сочтенные — дни я всецело в Вашем распоряжении. Дж. Свифт.

Если не ошибаюсь, сегодня суббота 26 июля 1740 года.

Если доживу до понедельника, то, надеюсь, увижу Вас — возможно, в последний раз ¹.

Комментарии

1. Если не считать короткой, в несколько строк, рекомендательной записки, датированной 8 июня 1741 года, это — последнее письмо Джонатана Свифта.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Милорд, в соответствии с указаниями Вашей светлости посылаю Вам подробный отчет о том чудовищном обращении, которому этим летом подвергся декан собора Святого [281] Патрика со стороны некоего доктора Уилсона, и, дабы Ваша светлость имела возможность оценить, что собой представляет человек, поднявший руку на столь великого мужа, прилагаю в конце отчета характеристику Уилсона, писанную с полной беспристрастностью стороннего наблюдателя <...> О том, каковы были намерения этого человека в то утро, когда он пригласил декана отобедать с ним за городом, остается только гадать, однако доподлинно известно, что он приложил все силы, дабы поскорее увезти декана из города в наемном экипаже, не взяв с собой миссис Риджуэй, которая неизменно сопровождала доктора Свифта с тех самых пор, как он почувствовал, что безвозвратно теряет память. Если до обеда Уилсон, насколько нам удалось выяснить, ничего предосудительного не совершил, то <...> во время трапезы случилось такое, что друзья декана сочли уместным скрыть, а именно: Уилсон напоил доктора Свифта. Декан имел обыкновение выпивать за обедом два больших бокала вина, что составляет более чем полпинты. Когда декан выпил это количество, Уилсон наполнил его бокал в третий раз, и лакей, увидев это, шепнул Уилсону, что его хозяин больше двух бокалов не пьет и что если заставить его выпить третий, у него наверняка закружится голова. Уилсон, однако, не только не внял этому предостережению, но послал за бутылкой крепкого белого вина и так напоил декана, что тот не смог, без посторонней помощи, дойти до экипажа. И в довершение всего Уилсон на обратном пути в Дублин затащил бедного декана в пивную и заставил его пропустить рюмку бренди. Вскоре после этого Уилсон начал повышать на декана голос, поносить его последними словами, о чем в самых общих чертах говорится в отчете прислуги. Избивал он доктора Свифта или нет, со всей определенностью сказать трудно, однако на следующее утро слуги заметили, что одна рука декана от кисти до плеча покрыта кровоподтеками. Из-за поднявшегося шума на улице собралась небольшая толпа простолюдинов, каковые впоследствии заявили, что, знай они, что Уилсон обижает их любимого декана, они бы разорвали мерзавца на части, однако вышеозначенный Уилсон не только избежал этого справедливого наказания, но и продолжал бесчинствовать. Я чуть не забыл сообщить Вашей светлости о самом прискорбном событии дня: спустя всего четверть часа после того, как декан подвергся подобному обращению, он, не успев вернуться домой, поинтересовался, где пребендарий. "Где же доктор Уилсон? — словно недоумевая, спросил он. — Разве ему не положено быть здесь сегодня вечером?" <...> [282]

______________________

Милорд, я опросил всех домочадцев декана касательно его слов "О, бедный старик!", и они подтвердили, что декан, увидев себя в зеркале, и в самом деле что-то пробормотал, однако ни миссис Риджуэй, ни прислуга не могли установить, что именно было сказано <...> Каких только небылиц не рассказывают про декана последние два года. Поначалу я подумал, что и история про "бедного старика" — такая же выдумка, однако сейчас я склоняюсь к мысли, что в этом рассказе есть доля истины, ибо в воскресенье 17 марта, когда домоправительница забрала со стола нож, к которому декан потянулся, он пожал плечами и, покачиваясь на стуле, произнес: "Я такой, какой есть. Я такой, какой есть", — после чего спустя шесть минут повторил эту же фразу еще два или три раза.

Слуга раз в неделю бреет декану щеки и все лицо до подбородка; под подбородком же он стрижет ему щетину ножницами, так как она очень густа.

Иногда декан молчит целыми днями; бывает, произнесет нечто неразборчивое, однако не заговаривался он, насколько мне известно, ни разу.

Месяца четыре назад декан доставил мне немало беспокойства: как-то он дал понять, что хочет меня видеть. Желая выяснить, что он имеет мне сообщить, я сказал ему, что пришел обедать, и миссис Риджуэй, его экономка, словно в подтверждение моих слов, обратилась к нему со словами: "Вы не дадите мистеру Свифту бокал вина, сэр?", на что декан лишь пожал плечами, как он это обычно делал, когда кто-то собирался у него отобедать. Ваша светлость, должно быть, помнит, что означало это пожатие плеч: "Да вы меня разорить хотите!" Признаться, я чуть не прослезился. Вскоре после этого декан вновь попытался ко мне обратиться, и было видно, как он мучительно подыскивает слова; наконец, уяснив себе, что у него ничего не получится, он тяжело вздохнул, после чего не произнес уже больше ни звука. В этой связи я вспомнил, что он сказал дней за пять до этого. После нескольких безуспешных попыток заговорить со своим слугой (время от времени он называет его по имени) и не найдя нужных слов, он со смущенной улыбкой проговорил: "Я дурак". Не так давно, когда слуга, желая узнать, который час, взял со стола его ручные часы, декан вдруг сказал: "Дай сюда" — и, положив часы себе на ладонь, долго и очень внимательно на них смотрел. Некоторое время назад, заметив, что слуга хочет разрубить большой кусок угля, он вскричал: "Это ж камень, болван!"

Через несколько дней после того, как к нему были [283] приставлены опекуны, я вошел в столовую, где он прогуливался, и сказал ему что-то совершенно несущественное, сейчас не помню, что именно, — однако декан, вместо того чтобы ответить, обронил: "Ступайте, ступайте" — и указал мне пальцем на дверь, но в следующий момент поднес руку ко лбу и, проговорив: "Насколько я могу судить...", осекся и сам вышел из комнаты.

Остаюсь покорнейшим слугой Вашей светлости Дин Свифт.

______________________

Сэр, негодование, которое выразил Дублин в связи с тем, как хоронят его кумира, служит доказательством того, что память о нем не менее дорога горожанам, чем некогда его жизнь. Насколько я знаю (буду рада, если это не соответствует действительности), тело доктора Свифта должны вынести сегодня 13 час ночи через заднюю дверь и отпевать в соборе в присутствии лишь двух священников <...> Мне известно его желание быть похороненным как можно скромнее и незаметнее, однако <...> я спрашиваю Вас, известно ли Вам, чтобы хоть одного джентльмена, если только телу его не грозил арест за долги, хоронили подобным образом? Сходного обращения заслуживает разве что злейший преступник, которому после казни отказано в христианских похоронах, но по знакомству сделано послабление. Для такого великого человека, каким был доктор Свифт, катафалк и траурный кортеж из нескольких затянутых крепом экипажей — похороны более чем скромные <...> но если расходы даже на такие похороны будут сочтены чрезмерными <...> предлагаю воспользоваться деньгами, которые он, по душевному благородству, отказал в своем завещании мне, дабы я могла воздать последнюю дань почтения моему великому и достойному другу.

Если же в этой просьбе мне будет отказано, я оставляю за собой право ставить в известность о своем предложении всякого, кто в моем присутствии заговорит об этом деле.

Остаюсь, сэр, преданная Вам

Марта Уайтвей.

Писано 22 октября 1745 года в десять часов утра.

Комментарии

1. Свифт умер 19 октября.

(пер. А. Ливерганта)
Текст воспроизведен по изданию: Джонатан Свифт. Письма // Вопросы литературы, № 2. 1999

© текст - Ливергант А. 1999
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вопросы литературы. 1999