ДЖОНАТАН СВИФТ

ПИСЬМА

Сознаюсь, с ответом на твое письмо тянул я долго, да и припрятал его до того тщательно, что искал сейчас добрых полчаса. В таких случаях принято ссылаться на занятость, для [249] меня же оправданием всегда служит безделье <...> Меня поражает, что за одно утро собираешься ты переписать стихи набело; у меня на это уходит по меньшей мере дня два-три, да и вообще торопиться я не привык — разве что сочиняю безделицу. Поэзией я обыкновенно занимаюсь два часа поутру, да и то если есть настроение. Время это я считаю поистине драгоценным, стремлюсь употребить его с пользой и, однако ж, редко пишу более двух строф в неделю — двух строф пиндарической оды, я имею в виду, — и, бывает, если находит вдохновение, за день сочиняю обе, зато потом целую неделю — ни строчки; когда же кончу, то переделываю написанное по сто раз, и тем не менее усидчивым себя не считаю: ежели вдохновение не приходит сразу, я отношусь к этому спокойно и думаю о чем-нибудь другом <...> Уж не знаю, суетность это с моей стороны или слабость (интересно, кстати, страдаешь ли ты тем же?), но должен тебе под большим секретом признаться, что я, не вдаваясь в подробности, придерживаюсь весьма высокого мнения о своих трудах; так уж я устроен, и, если мне нравится то, что я пишу, я считаю себя вторым Каули ¹ и перечитывать написанное могу по сто раз; знаю, что недостаток этот постыдный, однако ничего не могу с собой поделать; единственное мое оправдание в том, что сей недостаток храню я в тайне; понимаю, я веду себя дурно, но разве не так же ведет себя самка павиана, когда расхваливает свое потомство; в наших с ней чувствах, право, немало общего, ведь что такое наши сочинения, как не наши отпрыски? Такие же чувства испытываю я и к твоим стихам, и, хоть и вознамерился я быть отныне суровым критиком, мне кажется, что в том, над чем ты трудишься основательно, — сплошь достоинства и ни одного недостатка; что же до прочих наших с тобой творений, то я сразу вижу, когда кто-то из нас лодырничает. Столь же прозорлив я и в отношении всех прочих своих знакомых; представь: чем больше их люблю, тем зорче вижу их достоинства и недостатки. В особенности же касается это сэра У-а Т. (Уильяма Темпла. — А. Л.). Я никогда не читаю его сочинений, но предпочитаю его всем остальным нынешним английским авторам, что, впрочем, не что иное, как проявление себялюбия, ведь у других мы любим то, что походит на созданное нами <...> Твоя страсть строить планы на будущее мне, признаться, не по душе. Клянусь честью, ты кончишь нищим, и в этой связи хочу задать тебе старый, как мир, вопрос: что ты намереваешься делать и пр.? Поверь, человеческим счастьем негоже пренебрегать, а стало быть, нельзя и уповать на будущее; тебя же счастливым в настоящий момент никак не назовешь, и если ты полагаешь, что [250] счастлив, то иначе как самодовольным невежей я тебя назвать не могу: если ты и счастлив, то лишь в своем воображении. Впрочем, не стану тебя разуверять, дабы не демонстрировать тебе воочию, что ты на мели. Одно могу сказать: от души желаю тебе благополучия и довольства — хоть бы и под церковной крышей ^" <...> Латынь я превзошел и постигаю теперь греческий, а вот за философию браться отказываюсь. Лучше сдохнуть в канаве, чем ею заниматься. На этом с тобой и прощаюсь.

Комментарии

1. Английский поэт-метафизик Абрахам Каули (1618-1667) оказал на Свифта существенное влияние. В молодости Свифт сочинял пиндарические оды в духе Каули, в библиотеке Свифта имелся том стихов и эссе Каули.

2. Как и Джонатан Свифт, Томас Свифт получил в Оксфорде диплом доктора богословия.

Сударыня, нетерпение — неотъемлемое качество влюбленного, оно свойственно каждому, кто преследует цель, от коей зависит все его дальнейшее благополучие. Происходит это и на войне, и при дворе, и в делах самых заурядных. Всякий, кто ищет удовольствий, славы или богатства, пребывает, покуда не добьется своего, в постоянной тревоге и беспокойстве, — и это не только вполне естественно, но и, пожалуй, логично, ведь сильное желание под стать недугу, а потому нет ничего зазорного в том, что человек ищет возможности от своего недуга излечиться. Болезнью этой заразился и я — тщу, однако ж, себя надеждой, что у меня есть больше оснований рассчитывать на прощение, чем у других, ибо драгоценный объект, от коего всецело зависит будущее мое счастье, подвергается постоянной опасности. Жизненные силы Варины ¹ тают с каждым днем, и, хотя всего одно справедливое и достойное деяние даровало бы ей здоровье, а нам обоим — несказанное удовольствие, некая таинственная сила, что не признает человеческого счастья, постоянно подогревает в ней жестокосердие, во мне же — горькое разочарование. И это лишний раз убеждает меня в том, что мы — кузнецы не только собственного своего счастья, но и несчастья. Почему был я столь глуп, что доверился другому, оказался со своими надеждами и страхами в его власти? Вне всяких сомнений, свобода — самое большое благо в жизни человека, а между тем вот уже пять тысяч лет мы жертвуем ею ради тех, кто с нами [251] не церемонится. Философы советуют нам держать свои желания и помыслы при себе и не зависеть от внешних обстоятельств. Тот же, кто делится ими, уподобляется купцу, чей товар целиком зависит от ветра, волн и пиратов или же от посулов кредиторов, что ничуть не менее опасно <...>

Вчера в нашем городе (Белфасте. — А. Л.) сцепились двое, поэт и нищий; "один стоит другого", — сказал я себе, проклиная оба эти ремесла. И все же я рад, что они не поладили, ибо не раз слышал, что поэты и нищие живут душа в душу; больше же всего порадовался я тому, что поэт взял верх и выкинул пинком ноги господина нищего за дверь. Впрочем, радовался я рано, вскоре выяснилось, что победитель является самым ничтожным стихоплетом на свете и нищенствует точно так же, как и его противник, что оскорбило меня до глубины души, ведь это такой болван, что жизни впроголодь он недостоин. Я прочел его стишки, которые он посвятил леди Донегол ² и которыми убедительно доказал, что Природа и впрямь его обделила и что он так непроходимо глуп, что за его глупость ему надлежит выплачивать пять тысяч в год. Жаль, что не могу его Вам рекомендовать; полагаю, что перед ним не устоит никакая женщина: всего один его опус, если только должным образом его подать, возымеет больше действия, чем тысяча самых умных и страстных писем. Разбогатей он, и про него, убежден, можно будет сказать: "Такому сам черт не брат!" <...>

В самом деле, Варина, Вы явно недооцениваете радостей, которые сопряжены с истинной, благородной, всепоглощающей любовью; а между тем либо Природа и наши пращуры бессовестно нас обманывали, либо все, что есть под луной, ничто в сравнении с нею. Возможно ли, чтобы Вы оставались равнодушны к восторгам столь невинным и столь возвышенным? Поверьте мне, Варина, только ради любви и стоит жить. Тщеславие, высокое положение, друзья и богатство пресны и скучны в сравнении с ней; мы же постоянно, неотвратимо теряем миллионы драгоценных мгновений ради того лишь, чтобы отдать дань пустословию и вздорным идеям, чтобы потакать чванству и брюзгливым шуткам. Мы не принадлежим к числу людей вульгарных и тем не менее по собственной воле создаем себе препоны, от коих сами же и страдаем. Единственную доступную человеку радость мы опутываем унылыми оговорками и чудовищными формальностями. Честное слово, Варина, Вы более опытны, чем я, в Вас меньше девственной наивности, чем во мне. Не свидетельствует ли Ваше поведение о том, что Вы весьма искушены в тончайшем искусстве интриги? Любовь, преисполненная благоразумия, в [252] тысячу раз хуже любви безрассудной. Любовь — особая часть нашего естества: искусство может растлить ее, но усовершенствовать не способно. Ее семена посажены в нас, и они прорастут все равно, без посредства двора или состояния. Сопротивляться нашим естественным желаниям есть самоотречение, которое может претендовать на добродетель, однако, когда желания эти обоснованны, когда они пустили глубокие корни, дали богатые всходы, сопротивляться их диктату — безумие, безумие и несправедливость, ибо они имеют то отличительное свойство, что похвальны в своих крайностях, — избыток благочестия может ведь быть ничуть не менее греховным, чем избыток любви.

Таковы правила, коим я давно следую, Варина, и, если б Вы соблаговолили ими воспользоваться, мы оба были бы бесконечно счастливы. Личины и позы, свойственные слабому полу, недостойны (поверьте!) нас с Вами, нашего чувства собственного достоинства; эти примитивные нормы поведения рассчитаны на "самых невзыскательных представителей рода человеческого. Ах, Варина, воображение заставляет меня забыть о себе и о своих печалях! <...> Довольно, сударыня, не хочу более досаждать Вам своей хандрой, хотя ею заразили меня Вы.

Прощайте, сударыня, и пусть любовь хоть на время поднимет Вам настроение, дабы Вы могли оценить мои слова по достоинству. Но помните, если Вы по-прежнему отказываетесь быть моей, то в самом скором времени потеряете навек того, кто вознамерился умереть так же, как жил.

Весь Ваш, Джон. Свифт <...>

Комментарии

1. Свифт в шутку переиначивает имя Уоринг на латинский манер.

2. Леди Донегол (?-1743) — вдова английского военачальника Артура Чичестера графа Донегола, который участвовал в войне за испанское наследство и был убит под Барселоной в 1706 году.

Мне бы хотелось, чтобы о нашей дружбе Вы судили по тому, как скоро я отвечаю на Ваши письма; так вот, Вам пишу я первому после дам ¹, — обычно же на все прочие послания, будь то письма друзей или родственников, я отвечаю много позже. Не могу представить, какой отрывок из моего предыдущего письма предназначался для лорда-примаса ², а также каким образом Вы могли показать ему этот отрывок, не боясь, что он захочет прочесть все письмо целиком. Что ж, придется принять меры, и обещаю Вам, что впредь никогда [253] больше, до самой Вашей смерти, не получите Вы от меня ни строчки, которую бы стоило показать лорду-примасу, — разве что им будете Вы сами. Монтень был недоволен, обнаружив свои "Опыты" на подоконнике в гостиной, и написал по этому поводу главу, в которой требовал от дам хранить его сочинения в своих "личных комнатах" ³. Вот и я позабочусь о том, чтобы мои к Вам письма непредназначались для посторонних глаз <...>

Вы пишете, что с дамами у Вас установились самые добрые отношения; если б Вы знали, что они о Вас пишут, Вы бы изменили свое мнение — и о них, и о себе. Шучу! Шутка шуткой, но Вы уж меня не выдавайте, а то поймаете их на слове и выйдет конфуз. Мне не раз приходилось слышать, как в церкви кашляют, но чтоб смеялись — никогда, из чего следует, что женщины молятся механически, по привычке, так же, как чулки надевают: сначала один, потом другой. Зато на слове их не поймаешь: если женщина и совершит ошибку, то всегда вывернется, в крайнем случае притворится, что не в себе, — это ей пара пустяков. Вы очень гордитесь (и, хочется думать, не напрасно) той ролью, какую играете в воспитании обеих дам, особенно той, которую величаете особой (Стеллы. — А. Л.); меня, признаться, это очень тревожит, но, коль скоро исправить это зло я не в силах, расскажу Вам лучше одну забавную историю. Отвергнутая любовница приходит к своей сопернице и принимается укорять ее за то, что та отбила у нее возлюбленного. Наконец, после долгой перебранки, видя, что поделать ничего нельзя, она в сердцах восклицает: "Черт с вами, можете засунуть его себе в ж..." — "Э нет, — возразила ее соперница, — это сопряжено с немалыми неудобствами, и тем не менее, чтобы сделать вам приятное, я засуну его по соседству!" Dixi ⁴ <...>

Благодарю Вас за присланный счет: если б не Ваша исключительная любезность, я бы помер с голоду. Теперь же накуплю шляп — и Вам, и Тому Ли ⁵, поскольку недавно получил я счет на двадцать фунтов от себя самого, а еще десять получу здесь. Видел брата Тома Ли в суде и, узнав, что он Ваш друг, перемолвился с ним словом; как-нибудь выпьем с ним за Ваше общее с Томом здоровье. Памфлетов я Вам покупать не стану, покуда Вы не напишете, как они называются и о чем в них речь, — в природе нет ничего гнуснее памфлетов. Лесли ⁶ недавно написал их несколько и безжалостно расправился с пресвитерианцами и низкоцерковниками. Если хотите моего совета, всегда выбирайте достойную тему и пишите не торопясь, вдумчиво. Вы сильно ошибаетесь, если думаете, что прославиться можно, лишь угождая публике. [254] Проповедуйте, проповедуйте, проповедуйте — в этом Ваш талант, а писателем стать успеете. Сделайте вот что: подыщите подходящую тему и пишите для собственного удовольствия или для практики, но не спешите писать для мира. К тому же разве может человек думающий писать, живя в такой стране, как Ирландия? Мы об этом с Вами еще потолкуем. Оттого, что меня уже давно и довольно часто преследует отвратительный шум в ушах ⁷, у меня нет ни времени, ни настроения отвечать на Ваше письмо. Будь прокляты все эти диссентеры и индепенденты! Уж лучше писать про вшей и блох, чем про них!

Мой низкий поклон декану Райвзу, Дилли, Джонсу ⁸, всем остальным общим знакомым. И поверьте, никому не дано быть и в половину таким же преданным Вам, как

Ваш Д. С.

Комментарии

1. То есть, после Эстер Джонсон и Ребекки Дингли, которых Свифт во многих письмах "из конспирации" именует "дамами".

2. Лордом-примасом был в те годы богослов, архиепископ Армы, выпускник Оксфордского университета Нарсиссус Марш (1638 — ?), у которого со Свифтом отношения были натянутые.

3. "Меня злит, что мои "Опыты" служат дамам своего рода предметом обстановки, и притом для гостиной. Эта глава сделает мой труд предметом, подходящим для их личной комнаты" (Мишель Монтень, Опыты, кн. III, гл. 5. Перевод А. Бобовича).

4. Здесь: так-то (лат.).

5. Джеймс и Томас Ли — общие знакомые Свифта и Тиздалла; оба часто упоминаются в "Дневнике для Стеллы". Джеймс владел поместьем в Ирландии, однако предпочитал, как и многие его соотечественники, жить в Лондоне; Томас был священником в графстве Арма.

6. Про Чарльза Лесли, плодовитого памфлетиста и бунтаря, Свифт пишет в пятнадцатом номере "Экзаминера": "...его образованность и здравый смысл заслуживают, несмотря ни на что, всяческого уважения".

7. Первые проявления меньеровой болезни, от которой Свифт страдал всю жизнь.

8. С 1699 по 1705 год Джером Райвз был деканом собора Святого Патрика в Дублине. Джон Джонс (?-1715) был директором одной из лучших дублинских школ, а также регентом церковного хора в кафедральном соборе графства Килдэр.

<...> Я очень благодарен Вам за Ваше любезное приглашение посетить Мур-Парк, который я долго буду помнить и еще дольше — любить.

Если сейчас я привязан к Ирландии больше, чем раньше, то это потому, что мы с ней сроднились: и я, и она одинаково бедны. Две трети своего скромного годового дохода, я уже [255] прожил, оставшуюся треть задолжал. А потому, если я и доберусь до Мур-Парка, то разве что пешком; дело осложняется еще и тем, что с тех пор, как мы виделись в Лондоне, я стал весить вдвое больше; мне не хватает званий для такой полноты, каковая приобретается либо роскошной жизнью, либо врожденным добродушием, — я же не располагаю ни тем, ни другим. Вот уж не думал, что мы с мистером Персиволом ¹ так сойдемся в отношении Ирландии; боюсь, правда, что это единственная тема, где мы найдем общий язык, — в противном случае он бы здесь чаще бывал, что меня бы только радовало: человек он умный и с чувством юмора. К несчастью, виги и тори испортили то немногое, что здесь было сносного; подчинив себе Дружбу и Беседу, они уничтожили и то и другое; мне же кажется, что спорить о Копернике и Птолемее ничуть не менее уместно, чем о государственном казначее ² или лорде Рочестере ³, — по крайней мере, лицу частному, тем более в нашей глуши. Очень жаль, но у Англии мы перенимаем в основном лишь ее недостатки; лет семь назад, к примеру, оттуда завезли к нам лягушек, и они отлично прижились; а три года спустя некий великий человек (видимо, граф Рочестер. — А. Л.) пересадил на нашу почву вигов и тори, каковые дали теперь здесь пышные всходы... Сам не заметил, как кончилась бумага. Желаю всех благ леди Темпл и остаюсь, сэр, преданнейшим и покорнейшим слугой Вашим,

Джон. Свифт.

Комментарии

1. Джон Персивол (?-1718) — член ирландского парламента, сосед Свифта, жил в его приходе в Ларакоре; в 1716 году продал Свифту 15 акров земли для приходского дома.

2. Пост государственного казначея с 1702 по 1710 год занимал граф Годольфин.

3. Лорд Генри Гайд Рочестер (1672-?) — вице-казначей и член Тайного совета; лордом-наместником Ирландии был всего полгода, с сентября 1700 по январь 1701-го.

Мне было весьма приятно узнать, что в письме мистеру Аддисону Вы шлете мне поклон, но в тысячу раз приятней получить письмо от Вас самого. Когда Вы говорите, что после Вашего отъезда никаких событий не произошло, мне вспоминается то место в "Дон Кихоте", где Санчо, после первого подвига своего хозяина, подходит к нему и напоминает про остров, который Дон Кихот ему посулил и который он наверняка завоевал в этом жестоком бою. Вот что отвечает на это рыцарь: "Заметь себе, братец Санчо, что это приключение, как [256] и иные, подобные ему, относится к роду приключений не на островах, а на перекрестках дорог: тебе могут проломить голову или отрубить ухо, но ничего другого ты в них не заработаешь. Потерпи немного — будут у нас и такие приключения, которые мне позволят не только произвести тебя в губернаторы, но и сделать кое-чем повыше" ¹. По счастью, милорду ² и Вам покамест никто не собирается проломить голову или отрубить ухо, а потому нет нужды, набравшись терпения, ждать, покуда повивальная бабка Время извлечет порученное Вам дело из чрева Судьбы. Хотелось бы, чтобы добытая нами победа ³, а также впечатления от увиденного сподвигли Вас на пастораль в честь герцога Мальборо ⁴, который, надеюсь, станет вскоре Вашим генералом. Милорд (Марк Керр. — А. Л.) и Вы, быть может, и придетесь по вкусу Йоркским дамам, но лишь из окна, на расстоянии; если же вы отважитесь на то, чтобы это расстояние несколько сократить, они, боюсь, будут разочарованы вами обоими: светские манеры его светлости едва ли соответствуют их северному темпераменту; что же до Вас, то посудите сами: что смыслят они в слезах и воздыханиях разлученных влюбленных? Астроном из меня неважный, а потому не ведаю, видна ли Венера за Полярным кругом и входит ли она в атмосферный вихрь Большой Медведицы; недоступно мне и то, откуда взяться любви там, где не растет и крыжовник ⁵.

Триумвират в составе г-д Аддисона, Стила и Свифта встречается не чаще, чем Солнце, Луна и Земля. Я часто вижу каждого из них по отдельности, равно как и они — друг друга и меня, поэтому победу Вам праздновать рановато — пока что единого целого я с ними не составляю.

Надеюсь, надолго поселиться на севере Вы не собираетесь. Sed nec in Arctoo sedem tibi figeris orbe ⁶. Пусть лорд Марк, хоть он и Ваша северная звезда ⁷, поведет Вас обратно на юг. Места, где пьют эль, всегда вызывали у меня глубокое отвращение: вино — жидкость богов, эль — готов8. Теперь я, кажется, понял смысл выражения "ударить в голову": эль, излюбленный напиток дураков, ударяет в голову, отшибает мозги, а не прочищает их, как вино, которое оттого и пользуется спросом у людей умных. Да, Вам было бы не так тоскливо, если б Вы постарались выкинуть из головы всех отсутствующих друзей, а также подруг, ведь нет большего рассадника хандры, чем impotens desiderium ⁹, — в природе отсутствует такое средство, которое могло бы от этого бессилия излечить.

Пожалуйста, передайте милорду Марку Керру, что, про меня вспомнив, он оказал мне честь, а также, что я остаюсь покорным его слугой; скажите ему, что я люблю его, как un [257] homme de bien, honeste, degage, desinteresse, liberal, et qui se connoit bien en hommes ¹⁰. Что же до Вас, то пожелать мне Вам нечего — разве что разбогатеть, пока же — почаще улыбаться, улыбка украсит Ваш сумеречный лик, не говоря о том, что без нее невозможно волочиться за женщинами. В ответ на все Ваши теплые слова могу сказать только одно: если Вашу дружбу я заслужил в той же мере, в какой все эти годы пытался ее добиться, значит, притязания мои вполне обоснованны. И коль скоро Вам хватает ума и изобретательности для того, чтобы найти применение такому человеку, как я, стало быть, мы оба с Вами чего-нибудь да стоим.

Сент-Джеймская кофейня сделалась заведением чрезвычайно унылым по двум причинам: во-первых, ее не жалуете Вы, во-вторых — все остальные. Хромота мистера Аддисона с каждым днем становится все менее заметной, равно как и он сам: я вижу его реже, чем раньше, а потому не могу, дабы отомстить Вам, заявить о себе в полный голос. Полковник Фруд — такой же, как и был: очень дружелюбен, grand reveur et distrait ¹¹. Свои стихи он довел почти что до совершенства, и я его высоко ценю: в отличие от Вас, а также г-д Аддисонов и Стилов, я слушаю его стихи, когда он читает их вслух. Явилась какая-то глупая старуха и отвлекла меня — а впрочем, все равно пора кончать. Мистер Аддисон пообещал, что отправит это письмо сам — Вы ведь мне своего адреса не оставляли.

Преданный Вам, покорный Ваш слуга

Д. Свифт.

Комментарии

1. Перевод под редакцией Б. Кржевского и А. Смирнова.

2. В это время Филипс служил в армии в Йорке под началом лорда Марка Керра, который в 1707 году был ранен в Испании под Альмансой и переведен в Англию.

3. Имеется в виду битва при Ауденарде, в Бельгии, в которой 30 июня 1708 года англичане и их союзники в войне за испанское наследство одержали победу над французами.

4. Джон Черчилл герцог Мальборо (1650-1722) — с 1701 года главнокомандующий английскими войсками; одержал ряд крупных побед в войне за испанское наследство, придерживался вигистских позиций; с приходом к власти тори был отстранен от командования, однако при Георге I назначен главнокомандующим вновь.

5. По-видимому, Свифт не только иронизирует по поводу северного климата и темперамента жительниц Йорка, но и обыгрывает английскую идиому to play gooseberry — быть третьим лишним (дословно: играть в крыжовник). На такого рода идиоматической игре построено "Полное собрание изящных и остроумных разговоров" (1738).

6. Ведь ты не придумаешь для себя места в северном мире (лат.).

7. Намек на то, что лорд Марк Керр был шотландцем.

8. Свифт обыгрывает созвучность английских слов gods — боги, и Goths — готы.

9. бессилие желания (лат.).

10. человека добропорядочного, честного, независимого, бескорыстного, либерального и разбирающегося в людях (франц.). В письмах Свифт довольно часто переходит на французский язык, однако с французской орфографией и грамматикой писатель не в ладах.

11. очень мечтателен и рассеян (франц.).

Не верю ни единому слову из того, что Вы о себе говорите, хотя бы потому, что получил от Вас письмо: если б Вы не хандрили, не пребывали в дурном расположении духа, Вы и сейчас пренебрегли бы мной точно так же, как в свое время в Лондоне; впрочем, когда Вы хандрите, это вовсе не значит, что Вы отказываете себе в еде, питье, сне и опере. Когда Вы пускаетесь в добропорядочные рассуждения о миссис Тофтс, леди Маунтермер ¹ и обо всех прочих, я припоминаю, что говорил святой Эвремон о поборниках нравственности: когда они, чтобы покаяться в грехах, воскрешают их в своей памяти, то делают это исключительно потому, что им доставляет удовольствие о них вспоминать. Ваши слова о том, как прекрасно Вам здесь жилось, вызывают у меня смех, — я ведь помню, как часто Вы говорили, что такую жизнь Вы и врагу не пожелаете. Вообще я заметил и по собственному опыту, и по опыту других людей (думаю, это самое тонкое наблюдение, которое я сделал в жизни), что мы глубоко ошибаемся, когда размышляем о прошлом и сравниваем то, что сохранилось в нашей памяти, с тем, что происходит ныне. Ведь когда мы размышляем о том, что было, то поневоле вспоминаем лишь все хорошее; когда же думаем о дне сегодняшнем, то в основном обращаем внимание на негативную сторону происходящего. Так, прежде я всегда завидовал своему собственному детству, с улыбкой вспоминал школьные годы, каникулы, субботние вечера и вкуснейший заварной крем, под воздействием которого отступали все невзгоды. И при этом забывались каждодневные десятичасовые бдения, существительные и глаголы, страх розги, синяки и расквашенные носы. То же и с Вами <...>

Здесь не так давно вышло в свет эссе об энтузиазме ², и все мои друзья в один голос утверждают, что его автор — я. "Sed ego non credulus illis" ³, ибо, клянусь Богом, я тут ни при чем. Приписывают мне и еще кое-какие сочинения, и тоже без всяких оснований, ибо с тех пор, как мы расстались, я не издал ни единого слова.

Пожалуйста, возьмите на себя труд передать мои наилучшие пожелания Вашим матери и сестре. [259]

Не утаи Вы от меня, что увлеклись садоводством, и я бы счел, что Вы ступили наконец на путь истинный.

Комментарии

1. Кэтрин Тофтс — актриса лондонского театра Друри-Лейн. Леди Маунтермер — Мэри Черчилл, младшая сестра герцога Мальборо; в 1705 году вышла замуж за лорда Маунтермера.

2. Имеется в виду "Письмо касательно энтузиазма" (1708) философа и эссеиста Энтони Эшли Купера лорда Шафтсбери (1671-1713).

3. "Но по отношению к ним я недоверчив" (лат.). — Вергилий, Эклоги, IX, 34.

Милорд, прежде чем удостоиться чести получить Ваше письмо от 20 ноября, я сам послал письмо Вашей милости с подробным, насколько это возможно, изложением событий <...> Я бы своевременно уведомил Вашу милость о получении письма, если бы все это время не страдал тяжкими приступами головокружения, что не давало мне возможности ни писать, ми думать и от чего сейчас я понемногу прихожу в себя <...>

Сангвинический, как Вы его называете, нрав Вашей милости вызывает у меня неподдельное восхищение, равно как и Ваше сравнение религии с отеческой привязанностью. Впрочем, мир делится на тех, кто надеется на лучшее, и тех, кто страшится худшего; Ваша милость принадлежит к первым, что представляется мне в высшей степени мудрым, благородным и "добродетельным; я же, хоть и стараюсь избегать вторых, в данном случае испытываю странную нерешительность1. Истинная религиозность сравнима, на мой взгляд, с ученостью и благонравием, которые существовали всегда, однако часто меняли местоположение: бывало, они покидали те страны, в которых раньше процветали, и перебирались в земли, прежде населенные варварами. То же происходило и с христианством, в особенности в Африке, и страшно подумать, каковы должны были быть грехи нации, чтобы навлечь на себя столь суровую кару Господа <...>

Мистер Аддисон, который едет первым секретарем (наместника Ирландии графа Уортона. — А. Л.), — человек во всех отношениях превосходный, и, поскольку он является ближайшим моим другом, я использую все мои связи, дабы ввести его в курс дела. Я поставил мистера Аддисона в известность относительно Тест-акта, и он заверил меня, что лорд Уортон не будет настаивать на его введении, если увидит, что страна (Ирландия. — А. Л.) настроена против. В настоящее время не стану более распространяться об Аддисоне, ибо он заронил во [260] мне мысль вернуться в Ирландию, где времени поговорить о нем будет у нас предостаточно; если же этого не произойдет, позволю себе рекомендовать его Вашей милости как человека, достойного знакомства с Вами <...>

Комментарии

1. Речь в письме идет о Тест-акте, то есть официальном признании 39-ти догматов англиканской церкви, за отмену которого ратовали терпимые к диссентерам виги.

<...> От вас, деловых людей, никто не страдает так сильно, как ваши близкие друзья. О письме, которое Вы мне послали на адрес мистера Аддисона, тот вспомнил, да и то невзначай, спустя лишь две недели, а передать мне его сподобился еще дней через десять, поэтому в том, что я вовремя не уведомил Вас о получении Вашего письма, моей вины нет. Ловко же Вы устроились во вражеском стане: одни, вроде Вас, живут в плену в свое удовольствие, другие висят под перекладиной. Вот я и подумал: не напустить ли, нарушив Ваш покой, в это письмо туману — пусть-ка Вами заинтересуется французское правосудие; полагаю, мсье Шамийяр ¹ или кто-то из его людей найдут способ заглянуть в это послание до Вас, а потому, пользуясь случаем, хочу их предупредить: если они обменяют Вас меньше чем на шесть своих генералов, то сделку совершат невыгодную <...> Советую Вам поберечь Вашу честь и ненароком не влюбиться: если Вы попадете еще и в женский плен, то освободить Вас под честное слово, боюсь, не удастся. Как бы то ни было, опутать себя двумя цепями одновременно свободолюбивому британцу не пристало. Хочется надеяться, что темница Ваша распространяется на весь Париж и еще на пятьдесят миль в округе и что кандалы Ваши столь необременительны, что не помешают ездить верхом, видеть Версаль и все прочие достопримечательности — за вычетом Сен-Жермена ², разумеется. Я слышал, что дамы уже называют Вас notre prisonier Hunter, le plus honnete garcon du monde ³. Ну что, признают теперь Ваши французы, что мы, британцы, отважный народ? Согласны, что герцог Мальборо — великий полководец? Или они столь же пристрастны, как и их газеты? Еще не повстречался Вам какой-нибудь французский полковник, которого Вы сбросили в бою с коня или по крайней Мере ударили копьем по кирасе? Узнаете ли Вы по его шрамам ту рану, которую сами же ему нанесли? Не приветствуете ли недавних Ваших противников словами: "Stetimus tela aspera contra, contilimus manus"? ⁴ <...> Аддисон и я часто [261] пьем за Ваше здоровье, а сегодня я сделал это с Уилом Пейтом ⁵, страстным Вашим поклонником, совместившим в себе belle esprit ⁶ и ремесло суконщика. Виги сметают все на своем пути, и чем кончится их победоносное шествие, нам, умеренным вигам, сказать трудно. Не знаю, утрут ли им тори нос либо у них для этого еще нос недорос. Или носы, — впрочем, не у всех тори они имеются в наличии. Жаль, что Вас нет в Лондоне: тут уже три недели стоят морозы, и мы едим горячие коврижки, греясь в сторожевой будке у Темзы. Стоило миссис Флойд ⁷ выглянуть разок на улицу, как у нас началась оттепель, но вот она прикрыла окно — и морозы грянули вновь <...>

Комментарии

1. Мишель де Шамийяр (1651-1721) — французский политик; при Людовике XIV — государственный секретарь и министр финансов.

2. В Сен-Жермене жил Яков Стюарт, претендент на английский престол.

3. нашим пленным Хантером, честнейшим на свете малым (франц.).

4. "Острые копья с ним я не раз преломил" (лат.). — Вергилий, Энеида, XI, 282-283. Перевод С. Ошерова под редакцией Ф. Петровского.

5. Уильям Пейт (1666-1746) — коммерсант; состоял в дружеских отношениях со Свифтом, Арбетнотом, Стилом.

6. остроумие (франц.).

7. Бидди Флойд — приятельница и компаньонка леди Бетти Джермейн; в 1709 году Свифт посвятил Бидди, известной красавице, стихи.

В последнее время я задолжал нескольким своим корреспондентам, в том числе и Вам, что не чем иным, кроме как безделием, каковое поглощает все свободное наше время, объяснить нельзя. Думаю, что доставлю Вам удовольствие, сообщив, что лавров я покамест не снискал, да и в ближайшем будущем снищу едва ли, ибо искусства добиваться видного положения в своей партии, к чему стремятся все благоразумные люди, я лишен, а потому не удивляйтесь, если вдруг увидите, как я, по пути в свою "резиденцию"1, спешиваюсь возле Вашего дома. Весело или нет я провожу здесь время, я расскажу Вам лишь в том случае, если буду знать наверняка, что никогда больше не вернусь в Ирландию. Я должен приучить себя с большей нежностью относиться к этой стране и к этому народу, хотя, скажу по секрету (по большому секрету), сомневаюсь, что по возвращении я буду проводить время иначе, чем раньше, в доказательство чего могу рассказать историю об одном своем знакомом, который, будучи во Франции [261] без конца ел виноград, однако, вернувшись в Англию, ни разу уже про него не вспомнил. Если ж Вы считаете, что я брюзжу, то попробуйте найти моей хандре оправдание. Впрочем, виновата в этом не Ирландия — хочется по крайней мере так думать: последнее время мне стало столь трудно угодить, что каждое новое лицо, которое попадается мне на глаза, действует мне на нервы; малейшие усталость и раздражение приводят к одышке и болям в животе. Из всех развлечений, которые Вы упоминаете, нет ни одного, что пришлось бы мне по душе; принято ли у вас часами сидеть в одиночестве среди книг? Вы много рассуждаете о морали, что не может меня не настораживать: по моим наблюдениям, благочестивым помыслам люди предаются лишь в том случае, когда живут не так, как им хочется <...>

Комментарии

1. Ларакор, где у Свифта был приход, находился в нескольких милях от поместья Фордов в Триме.

Милорд, прежде чем покинуть эти места (где из-за недомогания пришлось мне пробыть дольше, чем я предполагал), я счел своим долгом выразить Вашей светлости признательность за те услуги, которые милорд оказал мне в бытность мою в Лондоне; а также нижайше просить Вашу светлость не забывать обо мне и впредь. Вам угодно было пообещать мне, в случае необходимости, свое содействие, в связи с чем позволю себе обратиться к Вашей светлости с двумя просьбами: во-первых, хотя бы иногда напоминать обо мне лорду-президенту (Джону Сомерсу. — А. Л.), а во-вторых, раз в год вызывать меня в Англию. Пока же я должен, взяв на себя смелость, упрекнуть Вашу светлость в самой бесчеловечной жестокости, ибо иначе как жестокостью исключительную Вашу доброту ко мне не назовешь, — ведь доброта Ваша заставила меня возненавидеть ту страну, куда я сослан, приучила к мысли, что моя жизнь могла бы стать полезной и насыщенной, имей я возможность жить в Лондоне или хотя бы (что является самым суровым наказанием для католиков) на расстоянии десяти миль от него. Вы, разумеется, помните, милорд, как такой же, как Вы, аристократ во времена Горация отомстил досадившим ему молодым людям; как он одаривал их богатой одеждой и деньгами, возвышая их тем самым в мыслях и помыслах, покуда одежда не сносилась, а деньги не разошлись, после чего люди эти оказались в десять раз более обездоленными, чем прежде. "Hac ego si compellar [263] imagine, cuncta resigno" ¹. Для подтверждения своей мысли я мог бы привести и еще несколько отрывков того же автора. Вот почему я не стану благодарить Вашу светлость за благодеяния, коими вынуждены Вы заниматься уже двадцать лет, чтобы прокормить тех из нас, qui se melent d'avoir de l'esprit ². Напротив того, я давно уже обдумываю, каким образом отомстить Вашей светлости, и, кажется, изыскал способ. Ирландцы знают не меньше нашего о благородстве, великолепии, уме, здравомыслии и умении наслаждаться жизнью, столь присущих Вашей светлости ³. Так вот, дабы они более на Ваш счет не обольщались, я сообщу им, что состояние Ваше давно уже принадлежит не Вам, а всем страждущим, каковые назначили Вас своим заступником и хранителем, то бишь "патроном" и "покровителем". Я поставлю их в известность, что я и еще дюжина таких же, как я, сидим за самым богато накрытым столом в Англии, за который не возбраняется подсесть и Вашей светлости, ибо мы оказали Вам честь, назначив Вас своим управляющим. Поведаю я им и о том, что Вы — самый безрассудный человек на свете, ибо, хоть Ваша светлость и умнее в сто раз всех нас вместе взятых, к своему уму Вы никакого интереса не проявляете, зато постоянно поддерживаете и развиваете ум в других. Я мог бы добавить еще многое, но все прочие угрозы приберегу, пожалуй, для другого случая. Пока же призываю Вашу светлость в свидетели того, сколь огромное уважение питает к Вам, милорд,

преданнейший и покорнейший слуга Вашей светлости
Джон. Свифт.

Комментарии

1. "Если в этой истории вы узнали меня, я отпираться не стану" (лат.).

2. Здесь: кто принадлежит к пишущей братии (франц.).

3. На полях книги Мэки "Двор королевы Анны", где сказано: "Он (Галифакс. — А. Л.) поощрял ученость и ученых мужей", Свифт приписал: "Все его благородные начинания выражались в добрых пожеланиях и званых обедах. Я ни разу не слышал, чтобы он отпустил хотя бы одно дельное замечание или же оценил сказанное другими".

Сэр, казалось бы, откуда, как не из Лондона, писать нынче письма! Однако, если вдуматься, письма состоят либо из новостей, которые с тем же успехом можно узнать из газет, либо из описаний людей и событий, которые Вам неизвестны, и слава Богу. Здесь каждый день уходят в отставку большие люди; и готовность их расстаться с властью под стать готовности ростовщика расстаться с кошельком. Одни боятся, что их высекут, ибо свою плеть они сломали; другие — того, что [264] их могут призвать к ответу, ибо ответить им нечем. На сегодняшний день осталось не более дюжины незанятых кресел, каковые, по нашим подсчетам, заняты будут за столько же дней. Патрик ¹ утверждает, что его знакомые вполне довольны происходящими переменами, что лично мне представляется хорошим знаком, — во всяком случае, королева никогда еще не была так беззаботна и весела <...> Что будет завтра, предсказать не берусь: все меняется ежечасно. Между тем памфлетов и газет стало столько, что их не прочесть и за целый день, и я, отчаявшись, перестал их читать вовсе. Виги, как всякая обращенная в бегство армия, отстреливаются — впрочем, довольно вяло; число дезертиров растет с каждым днем. Теперь только открылись нам наши ошибки: мы видели многочисленные заслуги там, где их не было вовсе, и не замечали их там, где было их предостаточно. Стоит какому-нибудь могущественному министру лишиться места, как вместе со званием к его преемнику сей же час отходят добродетели, честь и ум <...>

С каким удовольствием вернулся бы я сейчас в Ирландию, пил бы Ваше отличное вино и смотрел, как Вы проигрываете в ломбер крону-другую. Я устал от ласк великих людей, оставшихся не у дел. Гофмейстер ждет, что королева со дня на день прикажет переломить его жезл. Лорд-наместник (граф Уортон. — А. Л.) еще выполняет свои обязанности, но лишь потому, что никак не решат, кто его сменит.

Остаюсь преданный Вам

Д. Свифт.

Комментарии

1. Нерадивый и вечно пьяный слуга-ирландец, который служил у Свифта, когда тот в 1711-1714 годах жил в Лондоне.

Милорд, недавно имел честь получить Ваше письмо и по первым же строкам его пришел к выводу, что в этот мир Вы явились примерно на тысячу восемьсот лет позже и на полдюжины градусов севернее, чем следовало, ибо то общественное благо, к которому Вы, как известно, стремитесь, сейчас совершенно лишено смысла: даже те немногие, кому свойственно преследовать интересы общественные, ими ради дела пренебрегают.

Меня ничуть не утешает, милорд, что у честных немцев ¹ Вы наблюдаете то же падение нравов и пренебрежение общественной пользой; остается надеяться лишь, что у нас перед ними по крайней мере одно преимущество: мы (если [265] перефразировать одно старинное изречение) в нашей продажности более утонченны.

У нас здесь немало разногласий, гораздо больше, чем, быть может, известно Вашей светлости; у нас — это у трех наших друзей ², которых я Вам называл. Я многократно повторял им, что все мои надежды на успех целиком зависят от их союза, что я вижу, они любят друг друга, и уповаю на то, что, в опровержение расхожего предрассудка о непостоянстве дворцовой дружбы, любовь их будет продолжаться и впредь. Теперь же в этой любви приходится усомниться. Впрочем, мне не хотелось бы распространяться на эту тему, да и то, что уже сказано, — entre nous ³. Моя репутация не столь высока, чтобы всерьез воздействовать на происходящее; впрочем, политик я настолько плохой, что готов рискнуть своим пусть и скромным положением, лишь бы избежать катастрофы, последствия которой я осознаю ничуть не хуже главного государственного секретаря (Сент-Джона. — А. Л.), а может, и лучше, поскольку таковым не являюсь <...>

Что же касается наших разногласий, то пусть Ваша светлость знает: понятия "виги" и "тори" претерпели существенные изменения; теперь "тори" мы обычно называем всех, кто выступал за отставку прошлого кабинета, а потому нет ничего удивительного, что среди тори в настоящее время имеются три группировки. Первая, я имею в виду кабинет, придерживается одних взглядов с Вашей светлостью и со мной и действует в интересах нации; вторая состоит из горячих голов <...>; третья же включает в себя тех, кто, по удачному выражению Вашей светлости, всегда готов трубить отбой и в случае чего может переметнуться на сторону противника, — и таких, уверяю Вас, немало.

Я очень обязан Вашей светлости за то, что в Ваших письмах мистеру Гарли и мистеру Сент-Джону Вы не забываете, хоть и находитесь в круговерти величайших событий, упомянуть и мое имя. Боюсь все же, что покровительство Вашей светлости мне не пригодится, ибо полагаю, что всякий обладающий скромностью или достоинством лишь вредит себе самому <...> Все мое тщеславие сводится к тому, чтобы жить в Англии и иметь скромный, но достойный доход. Кабинет уже мог убедиться, чего я стою, содержать же десять священников обойдется дешевле, чем одного государственного чиновника.

Но я наотрез отказываюсь от Англии и приходов, покуда Ваша светлость клятвенно не пообещает, что я буду иметь возможность обращаться к Вам, когда пожелаю. Предвижу, что в следующем году мы заключим мир, — я знаю это так же точно, как знал в молодости, что через неделю мне [266] придется уехать из города, так как кончатся деньги, а взять в долг будет больше не у кого. Мы заключим мир — и Ваша светлость вернется домой. Теперь, когда отпала необходимость защищать родину, Вы нужны нам, чтобы ее украсить. Примите, милорд, и пр.

Комментарии

1. Питерборо в это время находился в Вене, где вел переговоры с союзниками Англии в войне за испанское наследство.

2. Помимо Гарли и Сент-Джона, речь, по-видимому, идет и о Джеймсе Батлере герцоге Ормонде (1665-1745) — лорде-наместнике Ирландии (1703-1707, 1710-1713), назначенном после отставки герцога Мальборо главнокомандующим английскими войсками.

3. между нами (франц.).

Милорд, около месяца назад имел я честь получить Ваше письмо, на которое не смог ответить раньше — отчасти потому, что постоянно переезжал отсюда в Лондон и обратно, а отчасти потому, что за истекшие недели не произошло ничего из того, что бы заслуживало Вашего внимания <...>

Я искренне благодарен Вашей милости за добрые слова в мой адрес, а также за Ваши столь же доброжелательные советы. Что до богатства, то я никогда никого не смогу убедить в том, насколько я равнодушен к деньгам. Иногда мне доставляет удовольствие способствовать обогащению других, и, боюсь, удовольствие это слишком велико, чтобы быть добродетелью — по крайней мере для меня <...> Когда я был в Ирландии последний раз, то большую часть времени провел в глуши, на заброшенном клочке земли, который всегда покидал с сожалением. Сейчас же я принят и известен при дворе, как, быть может, никогда не был принят ни один человек моего положения; такое, впрочем, со мной уже бывало. Тогда я покинул двор — покину, может статься, и теперь (когда меня соблаговолят отпустить), и если и огорчусь, то не больше, чем на два месяца. В моих правилах — предоставить великим мира сего делать то, что они сочтут нужным, и если я не могу выделиться, принося им пользу так, как подобает человеку совести и чести, значит, придется довольствоваться малым. Я никогда не просил за себя — и часто просил за других.

Касательно второго совета Вашей милости — приносить пользу Церкви и обществу, употребляя способности, коими Вам угодно было меня наделить, — то это единственное, ради чего я желал бы иметь землю, где бы я мог всецело распоряжаться своим временем. Я часто думаю о том, в чем я мог бы преуспеть... Но, милорд, не преждевременно ли задавать [267] вопрос человеку, который плывет по бурному морю, чем он займется, когда сойдет на берег? Пусть он сначала доплывет, выйдет на сушу, переведет дух, обсохнет, а уж потом осмотрится по сторонам. За свою жизнь я был довольно близко знаком с несколькими могущественными людьми; и если они считали, что я могу им пригодиться, то сами должны были найти мне применение; и вместе с тем я ни разу в жизни не встречал ни одного могущественного человека, который, несмотря на искреннее желание исходить из интересов дела, не руководствовался бы, оказывая покровительство, какими-то иными, совершенно посторонними мотивами. На днях я поделился с лордом-хранителем печати одним наблюдением, которое показалось ему справедливым. Я сказал, что люди выдающихся способностей добиваются своего вопреки любым препонам; те же, чьи способности невелики, редко чего-то добиваются, и происходит это потому, что мошенники и тупицы, вооружившись бесстыдством, усердием, лестью и рабской угодливостью, встают у них на пути и склоняют общественное мнение на свою сторону. С месяц назад я спросил одного весьма влиятельного государственного мужа, как мог он в комиссию по злоупотреблениям назначить человека, который сам погряз в чудовищных злоупотреблениях и вдобавок ничуть в этом не раскаивается. Государственный муж сказал, что ему это известно, и поинтересовался, что хочу от него я. Пошлите вашего лакея на улицу, ответил я, и прикажите ему привести первого, кто попадется ему на глаза, ибо человек этот, кем бы он ни был, может оказаться честным; назначенный же в комиссию уже доказал, что бесчестен, и тем не менее его услугами воспользовались.

Обещаю Вашей милости, что это будет моей последней филиппикой при дворе и что я вернусь, как только буду отпущен. Большого удовольствия мне нынешняя моя жизнь, признаться, не доставляет; часто приходится иметь дело с вещами, которые ставят меня в тупик: каждый день мне досаждают просители, которые по недомыслию полагают, что я могу или хочу им помочь, а ведь они не могут не видеть, что я не в состоянии ничего получить даже для самого себя. Впрочем, я, кажется, становлюсь утомителен, а потому кончаю.

С величайшим почтением, милорд, преданнейший и покорнейший слуга Вашей милости и пр.

Мадам, нет ничего, что бы я воспринимал с большим добродушием, чем упреки, пусть и совершенно несправедливые, [268] в отсутствии доброты, — разумеется, когда упреки эти исходят от людей, коих я ценю... Между тем я не припомню, чтобы Вы хоть раз неточно выразились, — во всяком случае, не по недомыслию, в котором Вас при всем желании не упрекнешь. Сознаю: письма мои сделались скучны, как, впрочем, письма всех занятых людей; все лето я делил время между двором, деревней и болезнью, и писать Вам о том, чего Вы все равно не станете читать, не хотелось. Помнится, Вы обещали сообщить, где находитесь, однако адрес дали лишь в последнем письме, на которое и отвечаю. Все Ваши письма хранятся у меня в шкатулке (а попросту — в ящике), и я помню их лучше, чем Вы сами, да и перо Ваше, хоть и нажимаете Вы на него легче, чем кто бы то ни было, оставит в моей памяти отпечаток куда более глубокий, чем тиснение на Вашей писчей бумаге <...> Ваши друзья-виги пытаются совершить еще один дворцовый переворот, о чем все мы, выступающие в поддержку нынешнего кабинета, боимся и помыслить. В любом случае вопрос этот в самом скором времени будет решен и победу отпразднуют либо мои друзья, либо их враги. Но довольно о политике, я бы не коснулся этой темы вообще, если б от хороших или дурных вестей не зависела моя дальнейшая судьба. Болезни Ваши проистекают от сидячей жизни. Ту же самую хворь, на которую жалуетесь Вы, я отгоняю длинными прогулками — если, конечно, позволяет погода. Перед сном не следует есть, да и пить, даже жидкое пиво, — тоже. Прошу Вас, будьте моей пациенткой, ведь здоровье, в отличие от жизни, поберечь стоит. Я рад, что у Вас завелся друг, жаль только, что это не учитель танцев. Думаю, что таможенник — это то же самое, что акцизный, разве что звучит поприличней. Кривотолки — бельмо всех маленьких городков, где женщину сочтут добронравной, только если за ней ухаживают олдермены и богословы <...> Если бы нас с Вами увидели вместе в Линне, этим скотам никогда бы и в голову не пришло, что мы являли собой в grand monde ². Посоветовали бы, как мне вслед за Вами приспособиться к сельской жизни. Огурцы я солить не умею, пересаживать комнатные цветы — тоже, зато мог бы писать расписки и наклеивать этикетки на бутылки. Я не в настроении, а потому кончаю, чему, вероятно, Вы будете только рады.

Покорный Ваш слуга

                                        Д. С.

Комментарии

1. Анна Лонг умерла спустя четыре дня, в связи с чем Свифт записал в своем дневнике: "Это была самая красивая женщина своего времени, ее отличали достоинство и добродетель, бесконечное обаяние, благородство и на редкость здравый смысл".

2. столичном обществе (франц.). [269]

Сэр, вчера я узнал, причем от нескольких человек сразу, что мистер Стил прошелся на мой счет в "Гардиан" ¹, во что я не мог поверить, покуда не послал за газетой. Слухи подтвердились: мистер Стил с невиданной злобой несколько раз намекал на то, что я являюсь автором "Экзаминера", поносил меня последними словами и не постыдился поставить под письмом свою подпись. Теперь представьте, сэр, что автором "Экзаминера" я не являюсь, — как в таком случае мистер Стил оправдается передо мной за свои нападки, полные низкой зависти, неблагодарности и несправедливости? Ему что, неведомы мой нрав и моя манера письма? Он что, не слышал, как издатель "Экзаминера" (которого я знать не знаю) пару месяцев назад во всеуслышание объявил, что к этому изданию я не имею никакого отношения? Почему было мистеру Стилу сначала, не переговорить со мной, как это принято между друзьями? Неужто я заслужил подобное отношение мистера Стила, который прекрасно знает, что государственный казначей взял его на службу по моей просьбе и при моем содействии? Лорд-канцлер (Гарли. — А. Л.) и лорд Болинброк могут подтвердить: мне пришлось выслушивать упреки государственного казначея, чьи ожидания мистер Стил ни в коей мере не оправдал, и пр. ².

Комментарии

1. В 53-м номере "Гардиан" от 12 мая 1713 года было напечатано письмо за подписью Ричарда Стила, в котором содержались нападки на Свифта, автора "Экзаминера"; в действительности же Свифт печатался в "Экзаминере" лишь с ноября 1710 по июнь 1711 года и давно уже не имел к журналу никакого отношения. Предметом разногласий между Свифтом и Стилом стал герцог Мальборо, которого Стил боготворил, Свифт же не упускал случая резко критиковать.

2. По письму Стила Свифту от 19 мая рассыпаны чрезвычайно обидные намеки: "Англичане посмеются над нами, если мы и впредь будем ссориться по-ирландски. Я от души поздравляю Вас с назначением деканом собора Святого Патрика", — говорится в заключительных строках этого письма. Последний намек особенно оскорбителен: Стил не мог не знать, что Свифт рассчитывал на большее.

Что-то давно я Вам не писал, да и Вы мне тоже. Сейчас я скрылся в деревне — до смерти устал от двора и министров, от дел и политики. Предполагаю быть в Ирландии к концу лета, раньше не получится: покуда я здесь, надо просмотреть много бумаг и кое-что уладить. На протяжении шести недель я строил планы отъезда из Лондона, а уехал как-то вдруг, невзначай. Впрочем, не уехать я не мог — если доживу, [270] объясню почему, а может, Вы и сами догадаетесь из того, что происходит, еще до нашей встречи. Более ничего не скажу, разве что не хочу плыть по бурному морю, коль скоро не в силах далее помочь кораблю и имею возможность его покинуть. На мою долю хватило злобы и опасностей, и остаток дней я хочу прожить как можно тише. Но — довольно о политике <...>

Если дела пойдут так и дальше, то, сказать по правде, мне хотелось бы держать деньги в другом месте, и я бы с удовольствием приобрел участок земли в Ирландии, где-нибудь на пути между Дублином и Тримом или неподалеку; и если б Вы ко мне присоединились, мы могли бы совершить совместную сделку, землю Вы могли бы записать на себя или же, если Вам так удобней, стать совладельцем <...>

Дорогой брат ¹, я более горд, чем Вы думаете, и писать прежде, чем напишут мне, терпеть не могу. Я уже начинаю забывать, что такое двор и министры, обедаю между двенадцатью и часом, с десяти до шести весь дом погружается в глубокий сон; я не пью вина и больше одного мясного блюда в день не ем. За такую диету я плачу гинею в неделю и за эти же деньги вместе со своим человеком имею крышу над головой у доброго пастора, старинного моего приятеля, которому мне приходится платить насильно, ибо он давно уже меня к себе приглашал <...> Вас мне особенно не хватает. Желаю Вам и Вашей подруге разбогатеть, и, за неимением лучшего, пусть мир vadere ², что я собираюсь прожить год в Йоркшире, чтобы про меня забыли друзья и кредиторы. Мода в этом мире скоротечна, и, однако ж, я сердит на тех, кто отделывается от нас раньше, чем в этом есть необходимость. Я собираюсь их хорошенько проучить и сделаю это пером ³, что им вряд ли понравится <...> Из таких, как Вы, выжали все до последней капли; придется затевать новую игру — эта кончилась. Ваш кабинет министров дряхл, как восьмидесятилетний старик, которому остается пожелать лишь легкой смерти; нет, скорее как двадцатипятилетний молодой человек, у которого скоротечная чахотка <...> Писать Вам длинные письма для меня сродни умопомешательству; представьте состояние человека, для которого единственный способ перестать чувствовать себя несчастным — это постараться забыть тех, к кому он питает величайшие уважение, любовь и дружеские чувства. Но Вы — философ и врач, а потому мудростью и талантом сможете преодолеть те слабости, которые другие, дабы им не [271] поддаться, вынуждены от себя гнать. Прощайте же и любите меня хотя бы вполовину так, как я — Вас...

Комментарии

1. Намек на "братство" по "Клубу Мартина Писаки", основанного зимой 1713-1714 годов.

2. Здесь: считает (лат.).

3. Имеется в виду памфлет "Несколько вольных мыслей по поводу нынешнего положения дел", работу над которым Свифт начал в феврале 1714 года (опубликован в 1741 году).

Когда мы были с Вами заодно, то я не раз говорил, что никогда не допущу, чтобы знатность или положение разводили людей. Сейчас же, когда я брошен и забыт, я думаю иначе. Вас окружает тысяча людей, которые могут сделать вид, что любят Вас ничуть не меньше моего, а стало быть, по логике вещей, в ответ я могу получить лишь тысячную долю того, что даю. И развело нас именно Ваше положение. Хуже же всего то, что Вас я всегда любил вопреки Вашему положению. В своей общественной роли Вы часто вызывали у меня лютый гнев, а как частное лицо — ни разу. А потому со своей стороны я мог бы пожелать Вам стать частным лицом хоть завтра. Ибо мне ничего не надо — по крайней мере от Вас, и если Вы сделаетесь частным лицом, то убедитесь, что я с гораздо большей охотой (будь на то Ваша воля) буду находиться при Вас в Вашем уединении, чем был при Вас в Лондоне или в Виндзоре. А потому я никогда не стану без особой нужды писать Вам иначе как частному лицу, а также не позволю себе быть Вам обязанным в любом другом качестве. Ваши доброту и справедливость, проявившиеся однажды во всем своем величии, я буду помнить до смерти. Поскольку без малого четыре года мы прожили с Вами душа в душу, ни публике, ни скрытому врагу ни разу не удалось нас поссорить, хотя злоба и зависть немало потрудились на этом поприще. Если я останусь жить, потомство узнает об этом и еще о многом, хотя Вы и некто, кого я называть не стану, похоже, не слишком в этом заинтересованы ¹. Ничем более я отблагодарить Вас не могу. Позвольте же сказать Вам, что и мне хотелось бы остаться в Вашей памяти в качестве того, кто оказался достоин чести, ему оказанной, хоть он и слишком горд, чтобы этой честью кичиться. В качестве того, кто никогда не был заносчив, навязчив или надоедлив, кто никогда умышленно не извращал фактов или людских поступков, а также не доверялся чувствам, когда давал рекомендации и советы. В качестве того, наконец, чья недальновидность была [272] следствием недостатка мысли, но не чувства. В заключение же хотел бы сделать Вам высший комплимент: подобно тому как я никогда не боялся обидеть Вас, я и теперь не испытываю угрызений совести из-за того тона, в котором Вам пишу. Я сказал довольно, и, склоняясь перед Вами в низком поклоне, как некогда на аудиенции, я делаю шаг назад — и исчезаю в толпе.

Комментарии

1. Свифт намекает на то, что одно время претендовал на звание придворного историографа; "некто, кого я называть не стану", — королева Анна.

Приехал во вторник 24-го, Вам же не писал из-за охвативших меня неслыханной лени, апатии и aneantissement ¹. Сейчас занят тем, что ищу лошадь для прогулок верхом. Не знаю, что и сказать Вам. В этой стране я не могу ни думать, ни писать. День проходит в бездельи, отчего я занят так, что ни на что другое времени не остается. Я не добавил ни единого слога к вещи, которую пишу ² и которую, живи я в Лондоне или в Леткоме, давно бы уж кончил <...> У меня уши вянут, когда умнейшие люди (которые, в сущности, звезд с неба не хватают) говорят глупости об общественном мнении. Надеюсь, сдержу слово и в ирландскую политику никогда лезть не буду. Те, кто на нашей стороне, рассчитывают, что к. (король Георг I. — А. Л.) не оправдает ожидания вигов, — здешний канцлер (сэр Константайн Фиппс. — А. Л.) уверяет, что эти сведения он получил прямиком из Англии. Но как прикажете чему-то верить на таком расстоянии, если лгать начинают в трех ярдах от королевского дворца? <...> Вот вкратце мои политические новости: лорд Б. (Болинброк. — А. Л.) хотел бы, чтобы я приехал в самом скором времени, но я не поеду до тех пор, пока не буду до конца убежден, что во мне есть нужда, ибо в мои преклонные годы мне вовсе не хочется бороться с морем и ветром; а поскольку мы потерпели поражение, имея на руках все козыри, сейчас я испытываю больший страх, чем когда-либо прежде. Я очень полагаюсь на Л. и на Вас, ибо денежные мои дела не столь благополучны, чтобы пускаться в далекое путешествие впустую. А потому, если ехать все же придется, мне понадобится ваш общий беспристрастный совет — при условии, конечно, что вы согласитесь его дать. Когда я нахожусь в отъезде, эта страна (Ирландия. — А. Л.) кажется мне еще более отвратительной — ведь с привычкой приходит терпимость. Сейчас не скажу более ничего, а то, что уже сказал, — гроша медного не стоит. [273] Прошу, поручите Барберу ³ оплатить мои счета, и пусть их мне вышлет...

Ваш.

Комментарии

1. упадка духа (франц.).

2. "Некоторые размышления о внушающих надежды и страх последствиях смерти королевы".

3. Джон Барбер (1675-1741) — приятель Свифта, типограф, олдермен; одно время по рекомендации Свифта печатал "Лондонскую газету" и "Экзаминер"; впоследствии нажился на спекуляциях акциями Компании Южных морей, а в 1732 году был избран лорд-мэром Лондона.

Надеюсь, что милорд, который, в бытность свою слугой, всегда был так добр ко мне, не забудет меня и в своем величии. Говорю так потому, что действительно убежден: в новом своем качестве отставленного от дел ¹, единственном достойном положении, на какое в нынешней ситуации можно было рассчитывать, Вы наверняка в полной мере ощутите свое величие. Не зря говорят, что обстоятельства, коими сопровождается перемена положения, под стать этой перемене, — то же и с Вами: тот факт, что кабинет Ваш был опечатан, да еще без ведома короля, вызывает по отношению к Вам такие чувства у таких людей, что разделить их почел бы за честь любой честный человек.

Должен, однако ж, со всей прямотой предупредить Вашу светлость: новое Ваше положение сохранить будет труднее, чем пост государственного секретаря, ведь теперь у Вас, помимо молодости, появилось еще одно слабое место: если прежнего поста Вас пытались лишить исключительно проходимцы и дураки, то нынешнее Ваше положение не устраивает всех честных людей Англии <...>

Обращаясь в памяти к деятельности предыдущего кабинета, не могу не испытывать чувство досады. Богословы часто указывают со своих кафедр, что на спасение души потребно вдвое меньше усилий, чем на вечные муки, — к нам слова эти применимы в полной мере. Не знаю, какие действия намеревается предпринять Ваша светлость, но если я увижу, что виги на следующих выборах берут верх и что большинство голосов им обеспечивают двор, банк, Ост-Индская компания и Компания Южных морей ², мне останется лишь пасть ниц и молить Юпитера вытащить телегу из грязи <...>

С бедной покойной королевой мы поступали (в отношении Ирландии. — А. Л.), как Пантагрюэль с Люгару. Помните, [274] он взял Люгару за пятки и, действуя им как пращой, убил двадцать великанов, после чего швырнул его через реку в город, где убил двух уток и старую кошку? Я, помнится, давал Вам дельные советы, но Вы ими пренебрегали. Я упрашивал Вас non desperare de republica и говорил, что res nolunt diu male administrari ³. Но довольно об этом; смею заверить Вашу светлость: если нас не спасете Вы, то мне не составит большого труда догадаться, каким образом мы будем спасены, — ведь Полибия ⁴ я, слава Богу, читал <...>

Я бы тоже отошел от дел, если б мог, но мое сельское пристанище (в Ларакоре. — А. Л.), где у меня есть клочок земли, пришло в полную негодность. Стена моего дома покосилась, и, чтобы отстроить его, мне нужна глина, а также солома, чтобы залатать крышу. Вдобавок злобный сосед отхватил шесть футов моей земли, отобрал мои деревья и испортил мою рощу. Все это чистая правда, и у меня не хватает присутствия духа поехать и собственными глазами обозреть причиненный мне ущерб.

В отместку я живу деревенской жизнью в городе, никого не вижу, раз в день хожу молиться и надеюсь, что через несколько месяцев поглупею настолько, насколько того требует нынешнее положение вещей.

Что ж, в конце концов, приходские священники, особенно если они находятся у вас в подчинении, не такая уж плохая компания; ни с кем более я не знаюсь.

Да простит Господь всех тех, из-за чьей лености, нерадивости или небрежения меня с Вашей светлостью разделяют двадцать морских лиг соленой воды.

Примите и пр.

Комментарии

1. Болинброк был смещен со своего поста Главного государственного секретаря 31 августа, за две недели до написания этого письма, о чем находившийся в Ирландии Свифт узнал из дублинской "Даблин Газетт" от 11 сентября.

2. В "Экзаминере" от 5 апреля 1711 года Свифт в этой связи писал: "Основополагающий принцип этой партии (вигов. — А. Л.), представляющий огромную опасность для конституции, заключается в предпочтении денежных интересов земельным".

3. не отчаиваться насчет государства... дела сами по себе устраиваются к лучшему (лат.).

4. Полибий (204-122 до н. э.) — древнегреческий историк, автор сорокатомной "Истории", охватывающей историю Греции, Македонии, Малой Азии, Рима от 220 до 146 г. до н. э.

Сэр, позвольте мне рекомендовать Вам мистера Говарда ¹, подателя сего письма; надеюсь на Вашу к нему [275] благосклонность и содействие, где бы он Вас ни застал, в Париже, готовящимся к возвращению, или уже в Лондоне — к величайшему удовлетворению Ваших друзей и врагов <...>

С моего приезда (в Ирландию. — А. Л.) я не получил ни одной строчки ни от одного из моих именитых друзей, мои же письма, хоть я и соблюдал осторожность, не раз, как я слышал, вскрывались, а потому о Вас мне известно лишь то, что рассказывают читающие газеты знакомые. С какой целью Вас лишили Вашего назначения, да еще столько времени продержали во Франции, остается для меня загадкой. Вы удостоились чести пострадать вместе с лучшими людьми королевства, а также сыграли определяющую роль в том деле, успеху которого Ваши враги, возможно, обязаны своей победой, — и все же, признаться, я часто жалею, что Вы не возвратились год назад. Более всего, признаться, заботит меня Ваше имущество. Вы и некоторые другие сумели убедить мир в том, что деловой человек может быть умным человеком, однако, клянусь честью, ему не следует быть философом, — во всяком случае, он должен пренебречь той частью философии, которая учит нас презрению к деньгам, и вспомнить о ней лишь тогда, когда кошелек его набит до отказа. Я знаю, Вы, как никто другой, способны с легкостью пересесть из золоченой кареты в ореховую скорлупу, и тем не менее считаю своим долгом заявить: какой бы суд ни дал на это свою санкцию, суд этот не будет христианским.

Теперь, заключив мир за границей, Вам надо приложить усилия к тому, чтобы заключить его и дома, между нашими друзьями... Впрочем, умолкаю, ибо пребываю в полном неведении относительно происходящего, отчего сильно рискую начать через пару строк нести полнейший вздор. Но одно я знаю точно: ни один человек на свете не любит и не чтит Вас больше, чем Ваш преданнейший и пр. и пр. брат

Д. С.

Передайте нашим общим друзьям, что я жив, — но и только.

Комментарии

1. Роберт Говард — пребендарий в соборе Святого Патрика в Мейнуте; знакомый Свифта.

Его милость епископ Клогерский передал мне Ваше теплое письмо с упреками, что я Вам не пишу. По природе своей я и в самом деле корреспондент не слишком аккуратный, когда же я покидаю страну без всякой надежды на возвращение, [276] то о тех, кого я любил и почитал, стараюсь думать как можно реже, дабы избежать desiderium ¹, которая делает жизнь совершенно непереносимой. Позвольте мне быть с Вами до конца откровенным; Вам легко рассуждать, ибо происходящее нисколько Вас не задевает: если друзья Ваши виги останутся у власти, Вы вправе рассчитывать на их благосклонность; если же вернутся тори, то Вас по крайней мере никто не тронет. Вам ли не знать, как я любил лорда Оксфорда и Болинброка, как дорог мне герцог Ормондский. И неужели Вы полагаете, что я могу спокойно жить в то время, когда враги их преисполнены решимости отправить их на тот свет. "I nunc, et versus tecum meditare canoros" ². Неужели Вы полагаете, что я могу спокойно жить, постоянно думая о возможных последствиях происходящего, о том, что, быть может, представляет угрозу самому существованию государства и что уж наверняка сказывается на мироощущении сотен тысяч ее добропорядочных подданных? Впрочем, молчание мое Вы можете с полным основанием объяснить затмением, однако затмение это произошло не когда-нибудь, а 1 августа ³. Вашего Гомера ⁴ я взял у епископа — мой еще не прибыл, и проглотил его за два вечера. Если другим Ваш перевод доставит такое же удовольствие, как и мне, то Вас ожидают деньги и слава; вместе с тем некоторые плохие рифмы вызвали у меня прилив желчи, а потому прошу Вас, в следующем Вашем сочинении постарайтесь подыскать более приемлемую рифму к словам "бой" и "боги". Никаких других просчетов я за Вами не заметил, если не считать двух-трех туманных мест, которых, согласитесь, могло быть раз в десять больше. Здесь о Вашем Гомере не говорит пока ни одна живая душа, а впрочем, истинных судей в этих краях сыщется немного — я, во всяком случае, не знаю ни одного. Примечания Ваши превосходны — равно как предисловие и эссе. Упоминание в предисловии лорда Болинброка явилось с Вашей стороны шагом весьма рискованным ⁵. Ключ к "Локону" ⁶ попался мне на глаза лишь вчера; похоже, Вы существенно его изменили, дабы приспособить к нынешним обстоятельствам <...>

Представьте, живу я, забившись в угол огромного полупустого дома. Семья моя состоит из управляющего, грума, конюшенного, лакея и старухи служанки, с которыми я расплачиваюсь тем, что кормлю их, и когда я не обедаю в гостях или не развлекаюсь, что случается крайне редко, то ем пирог с бараниной и пью полпинты вина. Все мое увеселение состоит в том, чтобы защитить свои скромные владения от архиепископа и попытаться сократить свой непослушный церковный хор. Словом, "Perditur haec inter misero lux" ⁷. [277]

Прошу Вас, поклонитесь от меня мистеру Аддисону, мистеру Конгриву, а также мистеру Роу ⁸ и Гею. Всецело и всегда Ваш и пр.

Комментарии

1. Здесь: тоски (лат.).

2. "А теперь ступай и сочиняй благозвучные стихи" (лат.). — Гораций, Письма, II, 2, 76.

3. Первого августа 1714 года умерла королева Анна, что предопределило крах торийского кабинета. В несохранившемся письме Поупа Свифту речь, вероятно, идет о солнечном затмении 22 апреля 1715 года, воспринятом многими как мрачное предзнаменование.

4. С 1715 по 1720 год выходит шеститомная "Илиада" Гомера в рифмованном переводе Поупа.

5. В предисловии к "Илиаде" Поуп благодарит лорда Болинброка, который "не отказался быть критиком этих страниц и патроном их автора". Предисловие попало в типографию до бегства Болинброка во Францию.

6. Имеется в виду ироикомическая поэма Поупа "Похищение локона" (1712).

7. "Гибнет этот свет в страданиях" (лат.). — Гораций, Оды, II, 6, 59.

8. Николас Роу (1674-1718) — поэт, драматург, издатель Шекспира; в 1715 году удостоен звания "поэт-лауреат".

Милорд, то, что я пристаю к Вам в Ваших нынешних обстоятельствах ¹, Вы вправе расценить как праздное любопытство и назойливость. И все же я никогда бы не простил себе, если бы в сей трудный час не предложил человеку Вашего ума и благородства, человеку, что в течение нескольких лет относился ко мне с величайшей добротой и почтением, свои скромные услуги и поддержку. Никогда прежде не просил я Вас за себя, и если Вы откажетесь принять от меня помощь, то это будет первая просьба, в которой Вы мне отказали. Менять свои взгляды в соответствии с решением членов палаты лордов и палаты общин я себя обязанным не считаю, а потому, вне зависимости от того, как они поступят с Вашей светлостью в дальнейшем, я буду продолжать считать и во всеуслышание называть Вас одареннейшим и преданнейшим министром, самым горячим патриотом своего времени; мною уже приняты все необходимые меры, дабы, вопреки ярости и злобе врагов Ваших, Вы предстали в глазах потомства именно в этом качестве ². Уверен, это известие, милорд, не оставит Вас равнодушным, ибо не Вы ли, вслед за чистой совестью, всегда почитали высшим своим достоинством доброе имя? То, что в пору гонений Вы держались как герой и христианин, может удивить кого угодно, но не меня — я слишком хорошо [278] знаю Вас и мне давно и хорошо известно, что никому и ничему не дано вывести Вас из равновесия. Я был свидетелем того, как Вы, милорд, сталкивались с величайшими трудностями и опасностями и, посредством Божьего промысла и собственной мудрости и отваги, преодолевали и то и другое. Прежде Вашей жизни угрожала личная злоба ³, ныне — публичная ненависть. Вам было назначено судьбой с честью выйти из обоих испытаний, и та же сила, что вырвала Вас из лап льва и медведя, вызволит Вас теперь и из рук необрезанных ⁴.

Более сказать мне нечего. Вы терпите за правое дело, за то, что спасли свою страну, и за то, что были избраны Богом способствовать мирному восшествию на престол ныне здравствующего монарха. Все это известно мне, известно врагам Вашим и станет, уж об этом я позабочусь, известно всему миру; будущие же поколения будут воспринимать Ваши заслуги как аксиому.

Да сохранит Вас всемогущий Господь и да не покинут Вас стойкость и величие души, коими наделил Он Вас при рождении.

Д. С.

Комментарии

1. Граф Оксфорд находился в это время в Тауэре.

2. Свифт намекает на "Исследование поведения последнего кабинета министров королевы", над которым он работал с 1715 по 1720 год.

3. Во время заседания Тайного совета на графа Оксфорда совершил покушение близкий в вигам французский эмигрант Антуан де Гискар.

4. То есть безбожников, язычников: "...кто этот необрезанный Филистимлянин, что так поносит воинство Бога живаго?" (Первая Книга Царств: 17, 26).

От Вас любезно передал мне письмо мистер Ф. (Форд. — А. Л.), коего я первым делом, прежде даже чем поинтересоваться Вашим здоровьем, делами и поэтическими успехами, расспросил о Ваших политических взглядах, задав традиционный вопрос: "Он виг или тори?" Впрочем, вопрос этот в настоящее время несколько утратил, к сожалению, свою актуальность. Я всегда считал, что такие понятия, как facto и jure ¹, придуманы поэтами и что королевского титула при Парнасском дворе быть не могло. Если Вы станете добропорядочным подданным в нынешнем, весьма расплывчатом, понимании этих слов, то я сочту, что Вы разбогатели и можете жить, не сочиняя посвящений сильным мира сего, в чем я усматриваю лишь один существенный недостаток, а именно: и Вы, и [279] весь мир, и наше потомство останутся в полнейшем неведении относительно их добродетелей. Ибо, если только Ваши братья во Христе ² не водили нас за нос на протяжении многих сотен лет, власть являет собой столь же естественное олицетворение добродетели, как пять Ваших римско-католических таинств — благодати. Вы пишете, что пить стали больше, а спать меньше. Но ведь говорил же Ваш учитель Гораций: "Vini somnique benignus" ³, — насколько я понимаю, для Вашего ремесла сподручно и то и другое. Что же до моего, то о первой привычке со всей очевидностью свидетельствуют тысячи и тысячи поэтических строк; касательно же второй, древние, насколько мне известно, имели обыкновение, если хотели посовещаться с оракулами, спать в храмах. "Кто мне сквозь сон вещает..." ⁴ и т. д.

Вы — плохой католик и совсем негодный географ, если полагаете, что Ирландия — рай. Интересно, что бы ответил какой-нибудь испанский богослов на вопрос: писались ли когда-нибудь письма друзьям, попавшим в ад или в чистилище? На каких это врагов Вы намекаете? Я припоминаю лишь Кэрла, Гилдона, сквайра Бернета, Блэкмора ⁵ и еще нескольких, чьи проделки я давно позабыл. Дураки, по моему разумению, столь же потребны хорошему писателю, как перо, чернила и бумага <...> Могу поручиться, что один ушлый книгопродавец может куда больше досадить автору, чем все современные критики и сатирики вместе взятые, и не только выкрав экземпляры того его сочинения, что было сочтено неприличным и для читающей публики непригодным, но и водрузив на его книжную полку чужую глупость <...>

И наконец, последнее. Хоть я и редко пишу Вам, но люблю от этого ничуть не меньше. Живу я в глуши, где Вы не знаете никого и ничего, а потому могу лишь отвечать на Ваши письма, что обещаю впредь исправно делать, исполняя при этом все Ваши просьбы. Поверьте, время и место нагнали на меня такую беспросветную тоску, что я даже не заметил, как пролетели два этих пустых года с тех пор, как я имел счастье последний раз Вас видеть,

преданный Вам, Ваш и пр.

Комментарии

1. Буквально: делаю и клянусь (лат.); в данном случае — власть и закон.

2. Поуп был католиком.

3. "Потворствуй себе в вине и во сне" (лат.). — Гораций, Сатиры, II, 3, 3.

4. Джон Мильтон, Потерянный рай, IX.

5. Издатели, печатники и распространители, с которыми имели дело Поуп и Свифт. [280]

<...> Боюсь, что по возвращении сюда Вы испытаете к Ирландии огромное презрение, а между тем живем мы тут относительно тихо, забытые всеми, даже вигами, которым мы так надоели, что они оставили нас в покое. В июне я не был в Англии не по своей вине. Сомневаюсь, чтобы Вы ощутили заметную разницу между английскими герцогами и ирландскими сельскими сквайрами и приходскими священниками, — в этом смысле я устроен более счастливо, ибо во все времена сторонился сколько мог светского общества; теперь же мне ненавистно абсолютно все, что имеет титул, за вычетом моих книг, однако и в них — чем титул короче, тем лучше <...> В этом королевстве (в Ирландии. — А. Л.) я — единственный неполитик, а потому знаюсь лишь с теми, в чьем обществе позволительно говорить на прочие темы, выбор коих тем самым крайне ограничен <...> Я сторонюсь любых планов и прожектов и почти совсем забыл разницу между вигами и тори. Вот во что я превратился. Впрочем, приедете — убедитесь сами. Прощайте. Нежный поклон от меня Бену ¹...

Комментарии

1. Бенджамин Тук (?-1726) — лондонский типограф и книготорговец; в 1711 году подготовил издание избранных произведений Свифта.

<...> Отсюда и впрямь нелегко писать хорошие письма. Здесь ведь ничего не происходит, знаешь очень мало, а хочешь узнать, в том числе и о самом себе, — еще меньше. Вам известна моя привычка находить забаву в самых глупых вещах на свете — тем более сейчас, в нехорошее время, на закате жизни, ad fallendam canitiem quae in dies obrepit ¹. Всякого рода мелкие, пустые дела отнимают у меня столько времени, что его совсем не остается на размышления, коим я бы с удовольствием предавался, ибо глаза мои, если выражаться цветисто, "мне изменяют, а перо не столь бегло, как прежде". Главное же мое занятие — постараться забыться и забыть всё и всех; и в этом корреспондент Ваш преуспел всего более. У нас появился памфлет, говорят, его здесь тайно перепечатали, называется "Апология Альберони" ². Говорят также, что в Англии выпущено уже шесть изданий и что это замечательно злая и остроумная сатира. Я прочел — и посетовал на нынешние вкусы, а также на злобу, ибо, за вычетом последней, не нахожу в этом сочинении решительно ничего, кроме величайшей наглости, безнравственности и завиральных идей. [281] Удивительное дело: люди эти садятся за стол, вознамерившись разнести все в пух и прах, сочинить же ухитряются нечто столь скучное и невыразительное, что... но de satis ³ <...>

Пожалуйста, передайте мистеру Поупу, что добрые чувства ко мне не возбраняются и что интерес к моей особе не только простителен, но и похвален <...>

У меня есть большое, насколько это возможно при полной апатии, желание на несколько месяцев отправиться в Англию, но не в Лондон; и, если удалось бы уладить дела, я пустился бы в путь этим летом. Впрочем, планы мои сродни планам чахоточного: стоит ему захотеть что-то предпринять, как очередной приступ слабости приковывает его к постели.

Передайте доктору Арбетноту, что я получил его последнее письмо и напишу ему, когда он переведет дух после очередного моего <..:> Что, Гей и вправду последнее время бездельничает? Негоже ему лениться, он ведь еще молод, — пусть трудится, так ему и скажите <...>

Очень был опечален смертью к. (короля. — А. Л.) Швеции, ибо намеревался просить милостыню при его дворе, как только наши могущественные друзья сочтут это возможным, а мои собратья (то есть духовенство. — А. Л.) проголодаются. Вдобавок я собирался оказать ему честь, коей, как мне всегда казалось, ни одна другая коронованная особа не заслуживает, а именно — посвятить ему одну свою книгу ⁴. Прошу Вас, научите, как мне связаться с графом Гилленбургом.

На сегодня довольно, а потому прощайте.

Комментарии

1. дабы обманывать каждый день подкрадывающуюся старость (лат.).

2. "Скромная апология пастора Альберони, или Краткая, но неопровержимая защита козней духовенства..." (1718) — эссе Томаса Гордона.

3. хватит об этом (лат.).

4. Имеется в виду "Краткий обзор истории Англии"; книга увидела свет в 1765 году и сохранилась лишь в отрывках.

Я забыл, делился ли я уже с Вами своими наблюдениями по поводу писем Цицерона. В некоторых из них, написанных в ссылке, ощущается что-то вроде задумчивой радости, что необычайно трогательно. Происходит это оттого, что в обстоятельствах, в коих он оказался, есть больше свободного времени для выражения дружеских чувств, истинно дружеских, без зависти, корысти и тщеславия. Боюсь, однако, что радость эта проявлялась в основном, лишь когда он писал своим [282] товарищам по несчастью или же получал письма от них, ибо общие напасти немало способствуют как дружбе, так и созерцательности. В преуспеянии и горестях слишком мало общего, чтобы преуспевающие и горюющие могли найти между собой общий язык.

Дружба, говорим мы, определяется сходством настроений и склонностей. Согласитесь, несчастья приучили Вас думать и рассуждать совсем иначе, чем прежде; те же, кто исхитрился остаться на родине и сохранить то, что имел, не изменились совершенно; и если порой они и пьют за здоровье отсутствующего друга, то этим их долг перед ним исчерпывается. Последнее время я ношусь с одной мыслью, которая представляется мне справедливой. Более всего с приходом новой власти достается тем, кто в прежние времена действовал ради общей пользы, в ущерб себе. И не потому, что одни скопили меньше других, а потому, мне кажется, что та же осмотрительность, что склоняет человека к наполнению сундуков, научит его, как сохранить их при любых обстоятельствах. Держу пари, что герцог Мальборо во всех своих кампаниях не растерял ни одной принадлежащей ему вещи <...> Когда я думаю о Вас и сэре Роджере ¹, то представляю себе шестнадцатилетнего юношу, что женился по любви на тридцатилетней женщине; она с каждым годом увядает, он же входит в пору расцвета и, прозрев, задается нежданным вопросом: как мог он решиться на столь неравный брак, или: что сталось с красотой, которую он совсем еще недавно боготворил <...> Не думаю, что беззаботную жизнь и безмятежность ума, каковым обязаны Вы судьбе и собственной своей мудрости, можно лучше употребить, чем на сочинение мемуаров о тех событиях, в которых, насколько мне известно, Вам пришлось сыграть роль самую трудную и весомую <...> У нас потому так мало воспоминаний, написанных ведущими исполнителями исторического действа, что непосредственные участники величайших событий слишком мало эти события ценят, что, впрочем, не мешает им с превеликим удовольствием читать Тацита и Коммина ². А потому прошу Вас о двух вещах: во-первых, не опускайте ни одного пассажа оттого, что считаете его малозначимым, и, во-вторых, помните, что пишете Вы для несведущих, не думайте, что читатель Ваш принадлежит только нашему веку и что живет он не далее десяти миль от Лондона. Более всего в старых историках раздражает меня то, что они обходят стороной некоторые подробности, почему-то полагая, что это известно всем и каждому. Если б не лень, гордыня или несостоятельность великих людей, наглецы из той страны (Франции. — А. Л.), где Вы сейчас находитесь, не докучали бы нам [283] мемуарами, набитыми вздором и небылицами. Стоит французу дважды поговорить с министром — и он уже выпускает том мемуаров; я же, не будучи французом и отчаявшись увидеть то, о чем Вы рассказываете, уже некоторое время собираю материалы для такого сочинения, однако на том лишь основании, что всегда был с Вами заодно и пользовался большими добротой и доверием, чем это обычно бывает с людьми моей профессии и происхождения. Но я от души рад, что теперь у меня есть повод более на эту тему не думать, хотя я могу поведать миру многое из того, чего Вы себе никогда бы не позволили. Я уже однажды написал Ваш портрет в одном своем сочинении и сделал набросок — в другом ³, при этом я прекрасно понимаю, что когда Цезарь сам описывает свое сражение, мы проникаемся его величием в гораздо большей мере, чем читая любого автора, расточающего ему похвалы.

Ваше переложение (Горация. — А. Л.) прочел с огромным удовольствием, и добротность Ваших стихов убеждает меня в правоте Вашей философии. Я согласен: большая часть наших потребностей мнима, однако у разных людей представления о потребностях разные. Король, лишенный своего королевства, ощущает себя нищим, хотя тратит по десять тысяч в год. Подобных примеров в самых разнообразных сферах найдется немало. Когда я рассуждаю таким же образом в отношении некоторых своих отсутствующих друзей, то на душе у меня становится тяжело. Я считаю недостойным веселиться, чему-то радоваться в то время, как те, кто вершил судьбами страны и удостаивал меня своей любовью, либо забыты, либо, подобно Ганнибалу, находятся при чужеземных дворах, "donec Bithyno libeat vigilare tyranno" ⁴. Мое здоровье (вещь не первостепенной важности) несколько поправилось; однако и в лучшие часы у меня не работает голова и болит душа. Молю Бога, чтобы Он поскорей возвратил Вас обратно на родину, где бы Вы жили в мире и почестях, дабы я вновь мог увидеть того, cum quo morantem saepe diem fregi ⁵.

Примите и пр.

Комментарии

1. Сэр Роджер де Коверли — "здравомыслящий" сельский сквайр благородного происхождения, выведенный Аддисоном в "Зрителе".

2. Филипп де Коммин (1447-1511) — французский мемуарист.

3. Имеются в виду "Исследование поведения последнего кабинета министров королевы" и несохранившееся письмо Свифта Болинброку от 17 марта 1718 года.

4. "покуда не почтешь ты за счастье быть при Вифинском тиране" (лат.). — Ювенал, Сатиры, 10, 62. Намек на то, что Болинброк находится во Франции при дворе Претендента.

5. с которым часто коротал я долгий день (лат.). [284]

Получил от Вас два письма, одно месяца полтора назад, другое, последнее, — вчера. Не думаю, что мы вправе обвинять людей нездоровых в лени и праздности. Если к своим друзьям они будут относиться с той же любовью, что и к своему здоровью, этого будет вполне достаточно. И то сказать, когда пропадает интерес к жизни в целом, то теряешь интерес и ко всему в отдельности. Только я оправился было после долгой болезни, как некстати сломанная голень, каковую я преподнес миру незаживающей раной, продержала меня больше месяца в постели, где я нахожусь и по сей день. Вынужденная неподвижность дурно сказалась и на моей голове. Так, в оправдание своего молчания, я принужден развлекать Вас, точно старуха, своими хворобами. Ваши же жалобы — не dans les formes ¹. Вы живете в самом центре мира, я — за его пределами, поэтому жаловаться пристало мне, а никак не Вам. За целый год наберется, пожалуй, не более десятка человек, с которыми я беседую, выбирая лишь тех, кому совершенно безразлично, что я скажу им, а они — мне. В противном случае я чувствую себя не в своей тарелке, отчего, собственно, и не могу, покуда не наберусь физических и душевных сил, помышлять о поездке в Англию. Могу сказать Вам, какое несчастье на свете самое ужасное: когда с течением времени нам становится трудно угодить, мы начинаем замечать, что угождать нам человечество вовсе и не стремится. Чему, впрочем, удивляться не приходится — каждый человек знает это по себе. Теряя в изобретательности, он прибавляет в рассудительности и, таким образом, оказывается в положении тех, у кого кончаются деньги и растут аппетиты. Примите эти философские рассуждения в ответ на Ваши извинения за то, что пишете о политике. Мир преобразился, теперь не осталось ни одного, даже самого далекого монастыря, который был бы вне политики, и я должен признаться, что меня разговоры на политические темы волнуют, видимо, куда больше, чем Вас, — сильный шум ведь скорее перепугает отшельника, чем городского жителя <...>

Комментарии

1. Здесь: не оправданны (франц.).

Милорд, я слышал, Вы разбогатели, — поздравляю ¹. Надеюсь, информация нашего общего друга (вероятно, Поупа. — А. Л.) верна. Omne solum diti patria ². У Еврипида царица Иокаста спрашивает своего изгнанного сына, чем он [285] питался ³, — Вы же стали коммерсантом, биржевым маклером, кто б мог подумать? А я-то надеялся, что увижу Вас там, где Вы сейчас находитесь, а может, и ближе. Но — diis aliter visum ⁴. С родиной — то же, что и с женщиной: если она жестокосердна и сварлива и не желает принимать нас, то мы должны убедить себя, что без нее нам будет только лучше. Ваша же "пассия" лишена вдобавок добродетели, чести и справедливости <:...> Королевский двор и министров я знаю дольше, чем Вы, хотя Вы — в тысячу раз лучше; так вот, если память мне не изменяет, я ни разу не видел ни одного великого человека, который бы долго пробыл у власти. Те же, кто преуспел, были людьми весьма посредственными <...> Не замечали ли Вы, что посредственность, обладающая благоразумием и педантичностью, нередко возносит людей на самый верх, обеспечивая им самые высокие посты при дворе, в Церкви, в суде. Так, впрочем, и должно быть, ведь Провидение, которое замыслило, чтобы мир управлялся не одной головой, а многими, ставку делало на посредственные умы, каких много, а не на выдающиеся, каких сыщется один на миллион. Приходилось ли Вам когда-нибудь видеть, как клерк Ваш режет бумагу тупым ножом слоновой кости? Было ли хоть раз, чтобы разрез получился неровный? Тогда как воспользуйся клерк бритвой или перочинным ножом — и он почти наверняка искромсал бы весь лист. Я тысячи раз сравнивал тупой нож для разрезания бумаги с умами, что преуспевают при дворе. Вспомните лорда Бэкона, Уильямса, Страффорда, Лода, Кларендона, Шафтсбери, последнего герцога Букингемского, а из моих знакомых — графа Оксфорда и Вас самого: всё это великие люди, каждый в своем роде, и, не будь они столь великими, судьба их сложилась бы более счастливо <...> В последние годы я еще больше утверждаюсь в этой мысли, ибо ясно вижу, что человеку бездарному, окажись он волею судеб государственным мужем, куда проще вознестись до небес, чем человеку одаренному — подняться с одной ступеньки на другую. Не потому ли мы больше боимся норовистой, а не горячей лошади? Люди посредственные не переносят людей блестящих главным образом оттого, что непрестанно им завидуют. Ведь и осел предпочел бы, если б мог выбирать, чтобы его лягнула не лошадь, а такой же осел, как и он. Если Вы вспомните, что с нашей последней встречи я постарел на шесть лет, а поглупел на все двадцать, то Вас вряд ли удивит, что я предаюсь пустым размышлениям; сейчас мне не хватает даже ста слов, чтобы выразить мысль, на которую раньше уходило не больше десяти. Сейчас я пишу эпиграммы из пятидесяти двустиший, которые можно было бы безболезненно ужать до [286] одного. Все свои истории я пересказываю по три-четыре раза, после чего начинаю сызнова. Я даю понять, какой я был значительной персоной, — и никто мне не верит; я притворяюсь, что искренне жалею своих юных слушателей, — а сам злюсь. Я прозрачно намекаю своим гостям, что мог бы показать им кое-что из мною написанного, — никакого интереса; в результате я исхожу желчью, проклиная нынешние вкусы и сидящих за столом. С местом — то же, что и со временем. Если я хвастаюсь, что в трехстах милях отсюда я был некогда в большой цене, то воспринимается это так же, как если б я принялся расписывать, каким красавцем считался в молодости. Хуже всего то, что врать бесполезно, ибо здешнее общество не поверит и половине чистой правды. Когда же мне удается уговорить кого-нибудь сыграть роль благодарного слушателя, то человек этот немедля становится моим фаворитом: первый бокал вина и лучший кусок — его. В том, как слаб я духом, inopis atque pusille animi ⁵, я убеждаюсь всякий раз, размышляя над тем, каким пустяшным забавам предаюсь, лишь бы унять боль, которую причиняют мне старые мысли и новые люди. Ах, почему не можете Вы дать мне обрывок Вашей мантии, почему не оставили мне его, когда нас разлучали?! Вот видите, я изъясняюсь, как положено человеку моей профессии, хотя все идет к тому, что скоро ее начнут стыдиться <...>

Письмо, которое до Вас не дошло, было, полагаю, не менее назидательным, чем это; в нем я поздравлял Вас и благодарил за превосходные стихи, Вами присланные. Мне следовало бы выказать Вам свою досаду оттого, что философ Вы, как выяснилось, куда лучший, чем я, а ведь философом Вы не родились, никто Вас философии не обучал. Но говорят же, что джентльмены часто танцуют лучше, чем те, кто этим искусством зарабатывает себе на жизнь. Благодарите судьбу, что у меня кончилась бумага.

Примите и пр.

Комментарии

1. Болинброк, находясь во Франции, приобрел акции Миссисипской коммерческой компании Джона Ло, которая в 1719-1720 годах котировалась очень высоко, но в мае 1720 года потерпела финансовый крах.

2. Для богатого любая земля будет родиной (лат.).

3. "Но про себя скажи мне: где же ты / До свадьбы жил и чем питался...?" (Еврипид, Трагедии, т. 2, М., 1969, с. 182. Перевод И. Анненского).

4. боги рассудили иначе (лат.).

5. бессильная и слабая душонка (лат.). [287]

Не знай я, что весь свет ополчится на меня, если я хоть на минуту усомнюсь в благородстве и щедрости, свойственным Вам и миссис Коуп, — и я бы дал голову на отсечение, что Вы пригласили меня не из добрых побуждений: какие-то нехорошие люди, должно быть, сообщили Вам, что я болен и желчен, и Вы, поскольку сами недавно страдали тем же, хотите теперь продемонстрировать мне свое доброе здоровье и отличное расположение духа — и супруга Ваша с Вами заодно. В прошлый раз Вы решительно во всем мне угождали и так потакали малейшим моим желаниям, склонностям, прихотям и странностям, каковые совершенно непереносимы, что я поражен, откуда Вы черпаете силы для подобного предприятия. Интересно, как поступите Вы и миссис Коуп, если я вдобавок сообщу вам, что примерно раз в пять-шесть недель глохну дня на три-четыре? Будете кричать мне в ухо что есть силы или же дадите отсидеться за запертой дверью, покуда слух не вернется? "Singula de nobis anni praedantur euntes" ¹. Четыре года искал я подходящую лошадь, отдал двадцать шесть фунтов за трехлетку, полтора года объезжал, и вот теперь, когда жеребец готов, что делает мой конюх? Неловко его пришпорил, повредил ему сухожилие — и жеребец пасется ныне на лугу! Незадача <...> Мои лучшие пожелания миссис Коуп. Любопытно, помнит ли она несуществующего человека? А может, не столько его, сколько хлопоты, которые он ей доставил? Желаю Вам тех же успехов, что и Вы — мне, а также мудрости, дабы не отчаиваться, ежели их не добьетесь. Созрели ли Ваши отпрыски для Шеридана (то есть для школы Томаса Шеридана. — А. Л.)? Дабы избежать рецидива, я все еще стою на якоре под спущенными парусами. Летом в Ирландию приезжает Чарльз Форд. Прощайте.

Комментарии

1. "Уходящие годы мало-помалу уносят и нас" (лат.). — Гораций, Письма, II, 2, 25.

Последние годы тысячи вещей выводили меня из себя, о чем и хочу излить Вам душу. В ситуации, в которой я оказался, обращаться предпочитаю к Вам, а не к лорду-главному судье Уитшеду, ибо о том, что значит доброе имя писателя, какой ущерб ему нанесен и как этот ущерб возместить, судить лучше Вам, а не ему. Кроме того, очень сомневаюсь, чтобы доводы, которые я приведу в свою защиту, показались достаточно весомыми джентльменам в длинных мантиях и в мехах, [288] чьим суждениям о слоге или чувствах мне бы очень не хотелось доверить существо своего дела <...>

Через несколько недель после кончины сей безупречной коронованной особы (королевы Анны. — А. Л.) я перебрался в эти края, где и живу по сей день в уединении и в полнейшем неведении о тех событиях, которые становятся обыкновенно излюбленным предметом светской болтовни. И то сказать, о ныне правящем монархе и о членах августейшей семьи известно мне разве что из молитвенника; я затрудняюсь сказать, кто у нас сейчас лорд-канцлер, кто его секретари, а также с какими странами мы в настоящее время воюем, а с какими заключили мир. И веду я такой образ жизни не потому, что мне он по душе, а чтобы не дать повод для обид, а также из страха вызвать партийную склоку <...>

Прежде я имел обыкновение совершенно свободно выражать свои мысли вне зависимости от того, просили меня об этом или нет, однако давать советы, к чему я не имел абсолютно никакого призвания, я не стремился никогда. Я слишком хорошо отдавал себе отчет в том, что по своим познаниям значительно уступаю графу Оксфорду, и был слишком хорошим придворным, чтобы не замечать, с каким презрением относится он к тем, кто не знает своего места. Вдобавок, хоть я и знавал великое множество министров, готовых выслушивать советы, мне, пожалуй, не приходилось видеть ни одного, кто бы счел возможным этими советами воспользоваться, что лишь доказывает правильность утверждения, в которое сами они почему-то не верят и согласно которому политика есть наука столь непостижимая, что превзойти ее людям простым и здравомыслящим решительно не под силу <...>

Хорошо помню, как в те времена министры имели обыкновение шутить, что я никогда не приходил к ним без "вига за пазухой"; пишу об этом вовсе не для того, чтобы воздать себе должное, ибо новые принципы, которыми они руководствуются и которые не имеют ровным счетом ничего общего с принципами их предшественников, мне были чужды, отвратительны и ненавистны всегда — и тогда, и теперь. Я свободно беседовал с большим числом министров, представлявших все партии, чем это обычно удается людям моего круга, и должен сказать, что их расположения стоит добиваться лишь по причине тщеславия или честолюбия. Первое быстро приедается (да и свойственно лишь людям мелким, ибо человек сильный духом слишком горд, чтобы быть тщеславным), второе же было мне совершенно несвойственно. К тому же, удостоившись за все время лишь одной милости, да и то весьма [289] скромной ¹, я не считал себя ни в коей мере обязанным гнуть спину перед властями предержащими и друзей выбирал не по званию, а по заслугам, нисколько не заботясь о том, как согласуются их взгляды с тогдашней политической модой. Когда кабинет возглавлял лорд Оксфорд, я часто беседовал с мистером Аддисоном, да и многими другими (за исключением мистера Стила), и должен сказать, что ко мне мистер Аддисон питал столь же теплые чувства, как и во времена лорда Сомерса или Галифакса, возглавлявших прежде противную партию.

Из всего вышесказанного я делаю заключение, что все эти годы я несправедливо терпел от ваших памфлетистов исключительно из-за того расположения, каким я имел честь пользоваться у министров ее величества; а впрочем, в сердце своем я и впрямь участвовал вместе с ними во всех злодеяниях, направленных против протестантских престолонаследников или же против свобод и веры нашей державы, и могу, вслед за Цицероном, сказать, что горжусь, что был их соучастником tanquam in equo Trojano ². Однако коль скоро я ни разу, ни словом, ни пером, ни делом, не обнаружил партийной злонамеренности, ни разу не замыслил ничего дурного против тех, кто ныне находится у власти; коль скоро я питал равно дружеские чувства и к тем, кому нравилось, и к тем, кому не нравилось то, что происходило тогда при дворе, а также не чурался достойных людей, находящихся не у дел при тогдашней власти, — я никак не могу взять в толк, отчего не дозволено мне тихо жить среди людей, чьи взгляды, к несчастью, отличаются от тех, что сулят почет и высокое положение <...>

Каковы мои взгляды сейчас, большого значения ни для мира, ни для меня самого не имеет; да и взглядов-то никаких, по правде сказать, не осталось, а и были бы — я все равно не осмелился бы придать их гласности, ибо, какими бы ортодоксальными в данный момент, когда я пишу эти строки, они ни были, уже к середине лета те же самые взгляды могут оказаться крамольными и принести мне немало неприятностей. Вот почему последнее время я часто задумываюсь над тем, что властям не мешало бы четыре раза в год издавать политический катехизис, дабы наставлять нас, как вести себя, о чем говорить и писать на протяжении ближайших трех месяцев. Такого рода наставлений мне, признаться, очень не хватает, о чем знаю по собственному опыту, ибо, желая сделать приятное тем, кто ныне находится у власти, я изложил как-то некие давние вигистские принципы, которые, как оказалось, успели уже устареть, — чем лишь продемонстрировал свою нелояльность. Я прекрасно понимаю, сколь бессмысленно живущему в безвестности отстаивать свою писательскую репутацию во [290] времена, когда дух партийного местничества настолько овладел умами людей, что у них не остается времени ни на что другое. На клевету и обвинения они тратят многие часы, — мне же, захоти я сказать несколько слов в свою защиту, они не могут уделить и минуты <...>

Смысл этого письма единственно в том, чтобы убедить моих друзей, а также всех прочих, желающих мне добра, что я вовсе не был ни таким дурным подданным, ни таким глупым сочинителем, каким меня изображают одержимые ненавистью памфлетисты, чьи ядовитые языки приписывают мне политическую крамолу, которую я никогда не разделял, и бесцветные сочинения, написать которые я не способен. Ибо как бы ни был я раздосадован дурным к себе отношением или же туманными общественными перспективами, я слишком осмотрителен, чтобы подвергать себя опасности неосторожными замечаниями, и если даже с возрастом гений мой и душевные силы меня покинули, я сохраняю еще достаточно благоразумия, дабы, ничуть не переоценивая меру своих возможностей, браться лишь за те темы, на какие мне достанет таланта, от которого, быть может, сейчас ничего уже не осталось.

Комментарии

1. Назначения деканом дублинского собора Святого Патрика.

2. словно сидел с ними вместе в Троянском коне (лат.).

(Окончание следует)

(пер. А. Ливерганта)
Текст воспроизведен по изданию: Джонатан Свифт. Письма // Вопросы литературы, № 1. 1999

© текст - Ливергант А. 1999
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вопросы литературы. 1999